Datasets:

ViliamVolosV
/

russian_classic_literature

Dataset card Data Studio Files Files and versions Community

Split (3)

train · 8.02k rows

messages listlengths 3 3
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "я же имел твердое намерение держаться после свадьбы единобрачия, и не было пределов моей гордости перед собой за это.\r\nДа, свинья я был ужасная и воображал себе, что я ангел.\r\nВремя, пока я был женихом, продолжалось недолго. Без стыда теперь не могу вспомнить это время жениховства! Какая гадость! Ведь подразумевается любовь духовная, а не чувственная.\r\nНу, если любовь духовная, духовное общение, то словами, разговорами, беседами должно бы выразиться это духовное общение.\r\nНичего же этого не было. Говорить бывало, когда мы останемся одни, ужасно трудно.\r\nКакая-то это была сизифова работа. Только выдумаешь, что сказать, скажешь, опять надо молчать, придумывать.\r\nГоворить не о чем было.\r\nВсе, что можно было сказать о жизни, ожидавшей нас, устройстве, планах, было сказано, а дальше что?\r\nВедь если бы мы были животные, то так бы и знали, что говорить нам не полагается; а тут, напротив, говорить надо и нечего, потому что занимает не то, что разрешается разговорами.\r\nА при этом еще этот безобразный обычай конфет, грубого обжорства сладким и все эти мерзкие приготовления к свадьбе:\r\nтолки о квартире, спальне, постелях, капотах, халатах, белье, туалетах.\r\nВедь вы поймите, что если женятся по Домострою, как говорил этот старик, то пуховики, приданое, постель - все это только подробности, сопутствующие таинству.\r\nНо у нас, когда из десяти брачущихся едва ли есть один, который не только не верит в таинство, но не верит даже в то, что то,\r\nчто он делает, есть некоторое обязательство, когда из ста мужчин едва ли один есть уже неженатый прежде и из пятидесяти один,\r\nкоторый вперед не готовился бы изменять своей жене при всяком удобном случае,\r\nкогда большинство смотрит на поездку в церковь только как на особенное условие обладания известной женщиной,- подумайте, какое ужасное значение получают при этом все эти подробности.\r\nВыходит, что дело-то все только в этом. Выходит что-то вроде продажи. Развратнику продают невинную девушку и обставляют эту продажу известными формальностями.\r\nXI\r\n- Так все женятся, так и я женился, и начался хваленый медовый месяц. Ведь название-то одно какое подлое! - с злобой прошипел он.\r\n- Я ходил раз в Париже по всем зрелищам и зашел смотреть по вывеске женщину с бородой и водяную собаку.\r\nОказалось, что это было больше ничего, как мужчина декольте в женском платье и собака, засунутая в моржовую кожу и плавающая в ванне с водой.\r\nВсе было очень мало интересно;\r\nно когда я выходил, то меня учтиво провожал показыватель и, обращаясь к публике у входа, указывая на меня, говорил: \"Вот спросите господина, стоит ли смотреть?\r\nЗаходите, заходите, по франку с человека!\" Мне совестно было сказать, что смотреть не стоит, и показывающий, вероятно, рассчитывал на это.\r\nТак, вероятно, бывает и с теми, которые испытали всю мерзость медового месяца и но разочаровывают других.\r\nЯ тоже не разочаровывал никого, но теперь не вижу, почему не говорить правду. Даже считаю, что необходимо говорить об этом правду.\r\nНеловко, стыдно, гадко, жалко и, главное, скучно, до невозможности скучно!\r\nЭто нечто вроде того, что я испытывал, когда приучался курить, когда меня тянуло рвать и текли слюни, а я глотал их и делал вид, что мне очень приятно.\r\nНаслажденье .от куренья, так же как и от этого, если будет, то будет потом: надо, чтоб супруги воспитали в себе этот порок, для того чтоб получить от него наслажденье.\r\n- Как порок? - сказал я. - Ведь вы говорите о самом естественном человеческом свойстве.\r\n- Естественном? - сказал он. - Естественном? Нет, я скажу вам напротив, что я пришел к убеждению, что это не... естественно. Да, совершенно не...\r\nестественно. Спросите у детей, спросите у неразвращенной девушки. Моя сестра очень молодая вышла замуж за человека вдвое старше ее и развратника.\r\nЯ помню, как мы были удивлены в ночь свадьбы, когда она, бледная и в слезах, убежала от него и, трясясь всем телом,\r\nговорила, что она ни за что, ни за что, что она не может даже сказать того, чего он хотел от нее.\r\nВы говорите: естественно! Естественно есть. И есть радостно, легко, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же мерзко, и стыдно, и больно.\r\nНет, это неестественно! И девушка неиспорченная, я убедился, всегда ненавидит это.\r\n- Как же,- сказал я,- как же бы продолжался род человеческий?\r\n- Да вот как бы не погиб род человеческий! - сказал он злобно-иронически, как бы ожидая этого знакомого ему и недобросовестного возражения.\r\n- Проповедуй воздержание от деторождения во имя того, чтобы английским лордам всегда можно было обжираться,- это можно.\r\nПроповедуй воздержание от деторождения во имя того, чтобы больше было приятности, - это можно;\r\nа заикнись только о том, чтобы воздерживаться от деторождения во имя нравственности, - батюшки, какой крик:\r\nрод человеческий как бы не прекратился оттого, что десяток-другой хочет перестать быть свиньями.\r\nВпрочем, извините. Мне неприятен этот свет, можно закрыть? - сказал он, указывая на фонарь.\r\nЯ сказал, что мне все равно, и тогда он поспешно, как все, что он делал, встал на сиденье и задернул шерстяной занавеской фонарь.\r\n- Все-таки,- сказал я,- если бы все признали это для себя законом, род человеческий прекратился бы.\n Он не сейчас ответил.\r\n- Вы говорите, род человеческий как будет продолжаться?-сказал он, усевшись опять против меня и широко раскрыв ноги и низко опершись на них локтями.\r\n- Зачем ему продолжаться, роду-то человеческому? - сказал он.\r\n- Как зачем? иначе бы нас не было.\n - Да зачем нам быть?\n - Как зачем? Да чтобы жить.\r\n- А жить зачем? Если нет цели никакой, если жизнь для жизни нам дана, незачем жить. И если так, то Шопенгауэры и Гартманы, да и все буддисты совершенно правы.\r\nНу, а если есть цель жизни, то ясно, что жизнь должна прекратиться, когда достигнется цель. Так оно и выходит,-говорил он с видимым волнением, очевидно очень дорожа своей мыслью.\r\n- Так оно и выходит.\r\nВы заметьте: если цель человечества-благо, добро, любовь, как хотите;\r\nесли цель человечества есть то, что сказано в пророчествах, что все люди соединятся воедино любовью, что раскуют копья на серпы и так далее, то ведь достижению этой цели мешает что?\r\nМешают страсти.\r\nИз страстей самая сильная, и злая, и упорная - половая, плотская любовь, и потому если уничтожатся страсти и последняя, самая сильная из них,\r\nплотская любовь, то пророчество исполнится, люди соединятся воедино, цель человечества будет достигнута, и ему незачем будет жить.\r\nПока же человечество живет, перед ним стоит идеал и, разумеется, идеал не кроликов или свиней, чтобы расплодиться как можно больше,\r\nи не обезьян или парижан, чтобы как можно утонченнее пользоваться удовольствиями половой страсти, а идеал добра, достигаемый воздержанием и чистотою.\r\nК нему всегда стремились и стремятся люди. И посмотрите, что выходит.\r\nВыходит, что плотская любовь - это спасительный клапан.\r\nНе достигло теперь живущее поколение человечества цели, то не достигло оно только потому, что в нем есть страсти, и сильнейшая из них - половая.\r\nА есть половая страсть, и есть новое поколение, стало быть, и есть возможность достижения цели в следующем поколении.\r\nНе достигло и то, опять следующее, и так до тех пор, пока не достигнется цель, не исполнится пророчество, не соединятся люди воедино.\r\nА то ведь что бы вышло? Если допустить, что бог сотворил людей для достижения известной цели, и сотворил бы их или смертными, без половой страсти, или вечными.\r\nЕсли бы они были смертны, но без половой страсти, то вышло бы что? То, что они пожили бы и, не достигнув цели, умерли бы; а чтобы достигнуть цели, богу надо бы сотворять новых людей.\r\nЕсли же бы они были вечны, то положим (хотя это и труднее тем же людям, а не новым поколениям исправлять ошибки и приближаться к совершенству),\r\nположим, они бы достигли после многих тысяч лет цели, но тогда зачем же они?\r\nКуда ж их деть? Именно так, как есть, лучше всего.\r\n.. Но, может быть, вам не нравится эта форма выражения, и вы эволюционист? То и тогда выходит то же самое.\r\nВысшая порода животных - людская, для того чтобы удержаться в борьбе с другими животными, должна сомкнуться воедино, как рой пчел, а не бесконечно плодиться;\r\nдолжна так же, как пчелы, воспитывать бесполых, то есть опять должна стремиться к воздержанию, а никак не к разжиганию похоти, к чему направлен весь строй нашей жизни.\r\n- Он помолчал. - Род человеческий прекратится? Да неужели кто-нибудь, как бы он ни смотрел на мир, может сомневаться в этом? Ведь это так же несомненно, как смерть.\r\nВедь по всем учениям церковным придет конец мира, и по всем учениям научным неизбежно то же самое. Так что же странного, что по учению нравственному выходит то же самое?\r\nОн долго молчал после этого, выпил еще чаю, докурил папироску и, достав из мешка новые, положил их в свою старую запачканную папиросочницу.\r\n- Я понимаю вашу мысль,- сказал я,- нечто подобное утверждают шекеры.\r\n- Да, да, и они правы,- сказал он. - Половая страсть, как бы она ни была обставлена, есть зло, страшное зло, с которым надо бороться, а не поощрять, как у нас.\r\nСлова Евангелия о том, что смотрящий на женщину с вожделением уже прелюбодействовал с нею, относятся не к одним чужим женам, а именно - и главное к своей жене.\r\nXII\r\n- В нашем же мире как раз обратное: если человек еще думал о воздержании, будучи холостым, то, женившись, всякий считает, что теперь воздержание уже не нужно.\r\nВедь эти отъезды после свадьбы, уединения, в которые с разрешения родителей отправляются молодые,-ведь это не что иное, как разрешение на разврат.\r\nНо нравственный закон сам за себя отплачивает, когда нарушаешь его.\r\nСколько я ни старался устроить себе медовый месяц, ничего не выходило. Все время было гадко, стыдно и скучно. Но очень скоро стало еще мучительно тяжело. Началось это очень скоро.\r\nКажется, на третий или на четвертый день я застал жену скучною, стал спрашивать, о чем,\r\nстал обнимать ее, что, по-моему, было все, чего она могла желать, а она отвела мою руку и заплакала.\r\nО чем? Она не умела сказать. Но ей было грустно, тяжело. Вероятно, ее измученные нервы подсказали ей истину о гадости наших сношений; но она не умела сказать.\r\nЯ стал допрашивать, она что-то сказала, что ей грустно без матери. Мне показалось, что это неправда.\r\nЯ стал уговаривать ее, промолчав о матери. Я не понял, что ей просто было тяжело, а мать была только отговорка.\r\nНо она тотчас же обиделась за то, что я умолчал о матери, как будто не поверив ей. Она сказала мне, что видит, что я не люблю ее.\r\nЯ упрекнул ее в капризе, и вдруг лицо ее совсем изменилось, вместо грусти выразилось раздражение, и она самыми ядовитыми словами начала упрекать меня в эгоизме и жестокости.\r\nЯ взглянул на нее. Все лицо ее выражало полнейшую холодность и враждебность, ненависть почти ко мне. Помню, как я ужаснулся, увидав это. \"Как? что? - думал я.\r\n- Любовь-союз душ, и вместо этого вот что! Да не может быть, да это не она!\r\n\" Я попробовал было смягчить ее, по наткнулся на такую непреодолимую стену холодной, ядовитой враждебности,\r\nчто не успел я оглянуться, как раздражение захватило и меня, и мы наговорили друг другу кучу неприятностей.\r\nВпечатление этой первой ссоры было ужасно. Я называл это ссорой, но это была не ссора, а это было только обнаружение той пропасти, которая в действительности была между нами.\r\nВлюбленность истощилась удовлетворением чувственности, и остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу,\r\nто есть два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого.\r\nЯ называл ссорой то, что произошло между нами; но это была не ссора, а это было только вследствие прекращения чувственности обнаружившееся наше действительное отношение друг к другу.\r\nЯ не понимал, что это холодное и враждебное отношение было нашим нормальным отношением, не понимал этого потому,\r\nчто это враждебное отношение в первое время очень скоро опять закрылось от нас вновь поднявшеюся перегонной чувственностью, то есть влюблением.\r\nИ я подумал, что мы поссорились и помирились и что больше этого уже не будет.\r\nНо в этот же первый медовый месяц очень скоро наступил опять период пресыщения, опять мы перестали быть нужными друг другу, и произошла опять ссора.\r\nВторая ссора эта поразила меня еще больнее, чем первая.\r\nСтало быть, первая не была случайностью, а это так и должно быть и так и будет, думал я. Вторая ссора тем более поразила меня, что она возникла по самому невозможному поводу.\r\nЧто-то такое из-за денег, которых я никогда не жалел и уж никак не мог жалеть для жены.\r\nПомню только, что она так как-то повернула дело, что какое-то мое замечание оказалось выражением моего желания властвовать над ней через деньги,\r\nна которых я утверждал будто бы свое исключительное право, что-то невозможное, глупое, подлое, несвойственное ни мне, ни ей.\r\nЯ раздражился, стал упрекать ее в неделикатности, она меня,- и пошло опять.\r\nИ в словах и в выражении ее лица и глаз я увидал опять ту же, прежде так поразившую меня, жестокую, холодную враждебность.\r\nС братом, с приятелями, с отцом, я помню, я ссорился, но никогда между нами не было той особенной, ядовитой злобы, которая была тут.\r\nНо прошло несколько времени, и опять эта взаимная ненависть скрылась под влюбленностью,\r\nто есть чувственностью, и я еще утешался мыслью, что эти две ссоры были ошибки, которые можно исправить.\r\nНо вот наступила третья, четвертая ссора, и я понял, что это не случайность, а что это так должно быть, так и будет, и я ужаснулся тому, что предстоит мне.\r\nПри этом мучила меня еще та ужасная мысль, что это один я только так дурно, непохоже на то, что я ожидал, живу с женой, тогда как в других супружествах этого не бывает.\r\nЯ не знал еще тогда, что это общая участь, но что все так же, как я, думают, что это их исключительное несчастие,\r\nскрывают это исключительное, постыдное свое несчастье не только от других, но и от самих себя, сами себе не признаются в этом.\r\nНачалось с первых дней и продолжалось все время, и все усиливаясь и ожесточаясь.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Белесова. Ах, я знаю, я буду много, много тосковать... о погибшей молодости, о своем безумстве...\r\nМне нужна будет поддержка, душевное участие и утешение, которое шло бы от сердца... А то ведь нас утешают обыкновенно вот чем! (Указывает на конверт с деньгами.)\r\nЦыплунов. Что это?\r\nБелесова. Это деньги; мне привез их сегодня Всеволод Вячеславич.\n\n Цыплунов. Разве у вас своего ничего нет? Вы живете на счет Всеволода Вячеславича?\r\nГневышов. Нет, у нее есть и свои, но немного; а она должна жить прилично.\n\n Цыплунов. Валентина Васильевна, если вас не оскорбляют эти деньги, тогда мне говорить нечего.\r\nБелесова. Нет, оскорбляют. Я иногда плачу; но то ж делать, я, признаюсь вам, не имею столько силы воли, чтоб...\r\nЦыплунов. В таком случае позвольте мне помочь вам. Ведь вы меня просили?\r\nБелесова. Да, просила и прошу.\n\n Цыплунов. Вот первое доброе дело, которое я могу сделать для вас. Дайте мне эти деньги!\n\n Белесова. Извольте!\n\n Цыплунов. Вам их не жаль?\r\nБелесова. Ах, нет, делайте с ними что хотите; вы лучше меня знаете, что мне нужно.\r\nЦыплунов (Гневышову). Всеволод Вячеславич, Валентина Васильевна отказывается от вашего подарка.\n\n Гневышов. Что я дарю, я того не беру назад.\r\nЦыплунов.\r\nВы, ваше превосходительство, человек известный своей благотворительностью; Валентина Васильевна просит вас раздать эти деньги от ее имени бедным, которые действительно нуждаются.\r\nГневышов (взяв деньги). Да, если дело принимает такой оборот... (Одобрительно шепчет Цыплунову.) Хорошо, молодой человек, хорошо.\r\nЦыплунов. Потом, потом... что еще потом я обязан сделать для вас?\n\n Входит Цыплунова.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\n\n Белесова, Цыплунов, Гневышов, Пирамидалов, Цыплунова.\r\nЦыплунова. Юша, Юша! Он и так болен, бедный; зачем привели его сюда? Извините меня, Валентина Васильевна! Юша, пойдем домой!\r\nЦыплунов. Маменька, вы так меня любите, в вас так много любви, такое обилие чувства, что вы можете уделить другим часть его, не обижая меня.\r\nМаменька, есть женщина, которая нуждается в сочувствии, в поддержке...\r\nЦыплунова. Про кого ты говоришь, друг мой?\n\n Белесова. Это я, Анна Афанасьевна!..\n\n Цыплунова. Ах, Юша, пойдем лучше!\r\nЦыплунов. Маменька, погодите! Эта женщина очень несчастна. Ни одно высокое чувство в ней не было затронуто.\r\nЕй никто никогда не говорил о сострадании, о любви; она не знала даже, что порока нужно стыдиться, а не гордиться им.\r\nЦыплунова. Юша, ты можешь обидеть ее...\r\nЦыплунов. Нет, она теперь не обидится; она любит меня, и вы, я знаю, сами ее полюбите за это и сделаете для нее все, что может сделать умная, любящая женщина для молодой души.\r\nЦыплунова (подходя к Белесовой). Вы полюбили моего сына?.. Это правда?\r\nБелесова. Да, я полюбила его, я люблю его все больше и больше; моя любовь растет вместе с уважением, которое я начинаю чувствовать к вам обоим.\r\nДа разве мне трудно полюбить его, вас? Мне стоит только вспомнить мое детство и забыть все, что было потом.\r\nЮрий Михайлович, помните, как мы с вами оба вместе, с двух сторон, бросались обнимать и целовать вашу матушку? Вы и теперь ее часто обнимаете.\r\n.. Как я вам завидую. Нет, вы ей не все сказали про меня.\r\n(Берет за руку Цыплунову.) Вы забыли ей сказать, что я сирота, совершенно одинокая; но что если бы я нашла руку, которую могла бы поцеловать с любовью.\r\n.. (Хочет поцеловать руку Цыплуновой.)\r\nЦыплунов. Что вы, что вы, Валентина Васильевна!\r\nБелесова. Прошу вас, пойдемте ко мне в комнату, на два слова только, на два слова!\n\n Уходят.\r\nЦыплунов (про себя). Как мне досадно на себя: мои слова всегда так жестки! Но маменька ее утешит, она умеет, да, умеет...\r\nКакое положение! Но нет, не теперь, после, после... Я должен покойно и серьезно рассудить, как поступить в этом случае.\r\nГневышов (Цыплунову). Молодой человек, прогоните меня, прогоните нас! Я очень хорошо понимаю, что мы здесь непрошеные гости, что мы здесь лишние...\r\nЦыплунов. Это как вам угодно. Я здесь не хозяин.\r\nГневышов (крепко жмет руку Цыплунова и, ударяя себя в грудь, говорит торжественно).\r\nНо, молодой человек, позвольте мне гордиться, что, выбрав вас для нее, я не ошибся! Да-с, не ошибся. (Делает знак Пирамидалову и отходит с ним на левую сторону.)\r\nПирамидалов (Гневышову). Ваше превосходительство, вы всегда были моим отцом, не откажите мне и теперь в вашем расположении, в вашей милости!\r\nГневышов. Просите, я сегодня в хорошем расположении духа.\r\nПирамидалов. Ваше превосходительство, я женюсь на Антонине Власьевне Бедонеговой, позвольте мне просить вас быть моим посаженым отцом.\r\nИ для меня эта честь выше всякой меры, да и по купечеству, вы знаете, ваше превосходительство, как важно...\r\nГневышов. Когда генерал на свадьбе... знаю, знаю! Ну, изволь, мой милый, я сделаю для тебя это удовольствие...\n\n Входят Цыплунова и Белесова, одетая просто.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ\r\nЦыплунов, Гневышов, Пирамидалов, Цыплунова, Белесова.\n\n Цыплунов (пораженный простым нарядом Белесовой). Маменька, я думал о том, что мы должны сделать для Валентины Васильевны.\r\nЦыплунова (с улыбкой). Погоди, мой друг! С тобой мы поговорить успеем. Хотя нам всегда приятно слушать тебя, но теперь у нас важное дело, которое надо кончить поскорей.\r\n(Гневышову.) Валентина оставляет эту дачу, вы можете сдать ее довольно выгодно, желающих много, лето еще только начинается.\r\nГневышов. Пирамидалов, устройте это дело! Но я не понимаю, зачем это?\n\n Цыплунова. Эта дача велика и дорога для Валентины... (Белесовой.) Впрочем, говори ты сама!\r\nБелесова (указывает на Цыплунову). Маменька обещала мне найти по соседству с ними одну или две комнаты, больше мне не нужно.\r\nЗавтра же я велю продать мебель и все свои лишние вещи; я возьму только цветы. Мы теперь идем смотреть новую квартиру.\r\nЦыплунов. Маменька, как я вам благодарен! Мы весело будем жить на даче.\r\nМне кажется, я могу сказать, что рай, о котором я мечтал, открывается для меня. Так ли это? Вы согласны со мной?\r\nЦыплунова. Думай сам о себе! Я знаю только одно, что я нашла то, чего мне недоставало и чего я так желала, - я нашла дочь себе.\r\nЦыплунов. Об чем же мне думать! И я нашел то, чего искал.\r\nВ этих прекрасных чертах опять я вижу детскую чистоту и ясность и то же ангельское выражение... Это она, наша прежняя Валентина.\r\n1875", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Андрей Кожухов автора Степняк-Кравчинский С", "role": "user" }, { "content": "- Приказание об обыске у Репина было дано, очевидно, по телеграфу. Кроме того, ему ничего дурного не сделали, и нам незачем особенно огорчаться.\r\n- Правда. Но я боюсь, что дело на этом не кончится. Новаковский серьезно замешан.\r\nЭто может открыться каждую минуту, и у Репина еще раз сделают обыск, но уже с более серьезными последствиями.\r\nНужно предупредить его, чтобы он не убаюкивал себя обманчивой безопасностью.\r\nТак как неблагоразумно было бы идти в дом адвоката, то и решили, что кто-нибудь зайдет к Криволуцкому и передаст ему письмо для Репина. \n\n\n Глава VIII \n\n РАЗМЫШЛЕНИЯ РЕПИНА\r\nЗина и Вербицкий отправились в назначенное время в Дубравник, и через несколько дней получилось письмо об их благополучном прибытии.\r\nЕще через десять дней пришло другое письмо, с известием от Зины, что дело идет на лад и что \"счеты скоро будут сведены\". Но эти счеты свести не удалось ни тогда, ни позже.\r\nСлучилось так, что прокурор, по распоряжению которого учинено было гнусное издевательство, узнал о грозившем ему смертном приговоре.\r\nОхваченный паническим ужасом, он оставил город под предлогом внезапной болезни. Через месяц до революционеров дошло известие о его добровольной отставке.\r\nКак ни были злы на него революционеры в Дубравнике, им пришлось оставить его в покое.\r\nУ террористов было ненарушимым правилом, что с той минуты,\r\nкак официальное лицо добровольно сходит со сцены и перестает быть вредным, его ни в каком случае нельзя убивать из одной мести.\r\nНескольким трусам удалось таким образом избежать назначенной им кары.\r\nГруппа людей, собравшаяся для мщения, не была, однако, распущена.\r\nТак как они уже были на месте, имели конспиративную квартиру, часовых и все остальное наготове, то было предложено предпринять более трудное дело:\r\nосвободить трех революционеров: Бориса и его товарищей - Левшина и Клейна, сидевших в ожидании суда в дубравниковской тюрьме.\r\nЗина написала об этом петербуржцам, и они от души одобрили новый план, обещая помочь товарищам деньгами и, если нужно, людьми.\r\nАндрей ждал каждый день, что его позовут в Дубравник, но не удивлялся, когда проходили недели за неделями, а он все еще оставался на старом месте.\r\nБыло условлено, что Зина, заведовавшая приготовлениями, не будет звать его до приближения момента решительного действия,\r\nа он знал по опыту, как трудно организовать такого рода попытки.\r\nВ Петербурге было пусто и скучно, как это обыкновенно бывает в летние месяцы.\r\nПалящий зной короткого лета гонит из душного, пропитанного миазмами города всех, кто только имеет возможность вздохнуть свежим воздухом.\r\nРабочий и интеллигентный класс спешат в деревню: одни - для работы, другие - для отдыха, и этим ослабляется движение во всех отраслях общественной и интеллектуальной жизни в столице.\r\nРеволюция, как и все остальное, отдыхает во время жаркого сезона, и ее горючие элементы рассеиваются широко и далеко по всей стране.\r\nВ этом году, впрочем, лето было оживленнее обыкновенного, главным образом благодаря пропаганде между фабричными рабочими, которых в столице довольно много и летом и зимою.\r\nАндрей посвятил этому делу всю свою энергию, пока его услуг не требовалось ни для чего другого.\r\nВ прежние годы он усердно занимался пропагандой между рабочими.\r\nУ него было в этой среде много знакомых, и некоторые из них были еще в Петербурге; теперь они приветствовали его как старого приятеля.\r\nНедели в две Андрей вполне свыкся с людьми и с делом. Рабочие любили его за простоту и серьезное отношение к занятиям и слушали с удовольствием его простые, понятные речи.\r\nС своей стороны, Андрей чувствовал себя хорошо среди рабочих и предпочитал пропаганду между ними всякой другой работе.\r\nВ этом он представлял полную противоположность Жоржу, который находил более подходящую для себя сферу среди студентов и образованных людей,\r\nгде его блестящие качества производили больше эффекта.\r\nБыло светлое, жаркое воскресенье в первой половине августа. Андрей возвращался с рабочего собрания на Выборгской стороне, находившейся в его ведении.\r\nДойдя до Литейного моста, он взглянул на свои никелевые часы.\r\nБыло ровно шесть, и он стал размышлять, перейти ли ему мост и вернуться к себе на квартиру или же сесть на конку,\r\nкоторая в час времени подвезет его почти к самым дверям дачи Репина на Черной речке.\r\nДень и час были самыми подходящими для визита. Но все-таки он не сразу решился.\r\nОн навестил Репиных два раза на прошлой неделе, и несомненно было бы благоразумнее не показываться опять так скоро.\r\nТуча, собиравшаяся два месяца тому назад над головой Репина, теперь рассеялась.\r\nНоваковского выпустили, так как полиция в Дубравнике не напала, к счастью, на следы компрометирующих его связей.\r\nРепина больше не трогали, и дом его был настолько безопасен, насколько это возможно в России.\r\nНо посещения \"нелегальных\" составляют опасность сами по себе и не должны повторяться слишком часто.\r\nАндрей решил быть благоразумным и пойти домой, хотя его комната представлялась ему в эту минуту пустой и мрачной.\r\nОн направился к мосту и даже перешел через него, стараясь сосредоточиться на мысли о том, что он будет делать дома.\r\nНо все это было чистым лицемерием, так как он отлично знал, что домой не пойдет.\r\nКогда, дойдя до противоположного конца моста, он увидел приближающуюся к нему дачную конку и на ней одно свободное место на задней площадке,\r\nоколо кондуктора, он поспешил вскочить, сообразивши вполне правильно, что сегодня воскресенье и следующие конки могут быть битком набиты.\r\n\"Не нужно быть чересчур осторожным; это портит характер, - уговаривал он самого себя.\r\n- В загородных местах полиция вообще небрежна, все делается спустя рукава и бояться совершенно нечего.\r\nЛишний приезд не имеет ровно никакого значения, особенно в воскресенье, когда всегда бывают гости из города\".\r\nСобрание, с которого Андрей только что возвращался, было очень удачное.\r\nНа нем сообщили об образовании новой ветви на одной из очень больших фабрик по соседству; перспектива была самая блестящая, и он охотно смотрел на все глазами оптимиста.\r\nЧерез открытое окно он мог видеть пассажиров, сидящих вплотную, как сельди в бочонке, с детьми на коленях.\r\nБольшинство едущих было в праздничных платьях и с праздничным выражением на лицах.\r\nПриказчики, мелочные торговцы, мелкие чиновники, не имеющие средств жить летом на даче, пользовались хорошей погодой для прогулки.\r\nАндрей помнил, что по воскресеньям бывает музыка в парке. Тане нужно будет иметь провожатого, так как отец ее занимается по вечерам.\r\nЕсли Криволуцкий не вздумает помешать им, они проведут чудный вечер.\r\nСо времени их первого знакомства, два месяца тому назад, не проходило недели без того,\r\nчтобы он не видел Тани - сначала случайно, а потом благодаря комбинациям, которые всегда как-то складывались в его пользу.\r\nС переездом же Репиных на Черную речку они видались еще чаще.\r\nСравнительная свобода дачников от полиции допускала ослабление крайней осмотрительности, необходимой в городе.\r\nБольшинство своих свободных вечеров Андрей проводил или у Репиных, или у Лены Зубовой, которая взяла на лето комнату по соседству; Таня была ее постоянной гостьей.\r\nОн был настолько старше Тани благодаря своему жизненному опыту, что эта девятнадцатилетняя девушка казалась ему почти ребенком.\r\nНо у них было много общего во вкусах, складе ума и в каком-то почти интуитивном взаимном понимании, придававшем ее обществу особую прелесть в его глазах.\r\nОн не боялся, чтобы эта близость с очаровательной девушкой стала опасной для его душевного спокойствия.\r\nЗа Таню же нечего было беспокоиться - в нем самом не было ничего такого, что могло бы пленить ее воображение.\r\nМногие женщины \"очень любили его\", но всегда выходили замуж за кого-нибудь другого.\r\nТакова была его судьба, и он охотно мирился с нею. Женская любовь - большое, но очень опасное счастье; революционеру лучше обходиться без него.\r\nПритом же Таню любил Жорж, который был для него более чем братом, и вначале ему казалось, что она отвечает Жоржу взаимностью.\r\nЭто исключало всякую возможность смотреть на нее иначе, как на сестру. Через несколько времени он, правда, начал сомневаться относительно ее чувств к Жоржу.\r\nНо между ними уже установились братские, непринужденные отношения, и они закреплялись все более и более по мере сближения.\r\nОн с интересом наблюдал за ростом и развитием молодой души, с ее страстными порывами и робкими колебаниями, с ее надеждами и тревогами.\r\nЭтому интересу, а не какому-нибудь другому, более сильному чувству приписывал он почти болезненное стремление видеть ее, грусть,\r\nнаходившую на него, когда что-нибудь лишало его этой радости, и постоянное направление мыслей все в одну и ту же сторону.\r\nТакое душевное настроение удивило, но не испугало Андрея, когда он недавно обратил на него внимание.\r\nИ, странное дело, именно мысль о любви другого ослепляла его насчет своей собственной любви.\r\nЕго трезвое отношение к молодой девушке представляло такой контраст с экзальтированностью его друга,\r\nчто казалось невозможным, чтобы они оба находились под влиянием одного и того же чувства.\r\nЖорж реже бывал на Черной речке, чем Андрей. Он был очень занят газетным делом, так как большинство других сотрудников разъехались.\r\nНо Андрей надеялся встретиться с ним в это воскресенье, так как не видал его целую неделю.\r\nВойдя в хорошенький домик Репина, построенный в русском стиле, Андрей застал адвоката одного. Тани не было дома. Репин сказал, что Лена зашла за нею, а Жорж ждал их в парке.\r\nОни пойдут гулять и вернутся, вероятно, только поздно вечером. Сильно разочарованный, Андрей собирался уже уходить, но хозяин задержал его:\r\n- Отдохните немного и закурите сигару. Я теперь не работаю. \n Перед ним лежала новая книжка журнала и нож из слоновой кости: читая, он разрезывал листы.\r\n- Откуда вы теперь и что слышно в ваших краях? - спросил Репин. - Не собираетесь ли взорвать нас? Вы, пожалуй, прилаживали уже фитиль?\r\n- Ничего столь ужасного не предвидится, - ответил Андрей. - Я только что с нашего собрания рабочих. \n - В самом деле? Разве вы занимаетесь пропагандой? - удивился Репин.\r\n- Да, особенно в этом году. \n Репин очень заинтересовался. \n - И ваши усилия приносят какие-нибудь результаты? - спросил он недоверчиво.\r\n- Конечно! - ответил Андрей. - Зачем же иначе было бы работать? \n - О, люди часто всего упорнее ведут самые безнадежные дела! - возразил Репин.\r\nДворянин по рождению, воспитанный в помещичьей дореформенной обстановке, Репин, как все люди его поколения, считал, что пропасть между интеллигенцией и народом непроходима.\r\nКак защитник по некоторым процессам, он знал нескольких человек из рабочих и крестьян,\r\nстоявших в братских отношениях с их товарищами из интеллигенции, и это поразило его как нечто совершенно новое.\r\nНо одна ласточка или даже полдюжины ласточек не делают весны.\r\nОн все еще не доверял возможности слияния и рад был что-нибудь услыхать об этом от человека, очевидно хорошо знакомого с вопросом.\r\nОн слушал Андрея с большим вниманием, кивая своей седой головой в знак одобрения.\r\n- Да, это хорошее начало, - сказал он наконец, - и самая важная часть вашей работы, единственная, в сущности, которую я безусловно одобряю. Я вам очень благодарен за ваши сведения.\r\nОни часто обсуждали вдвоем разные революционные и политические вопросы.\r\nИзо всех приятелей его дочери, бывавших у них в доме, старый адвокат больше всех любил Андрея и охотнее всего беседовал с ним.\r\nОни, конечно, ни в чем не соглашались, но гораздо меньше расходились и лучше понимали друг друга,\r\nчем все остальные, так как положительность Андрея сглаживала значительную разницу лет между ними.\r\n- Теперь мне пора идти, - сказал Андрей, поднимаясь. - Я пройдусь по парку, авось набреду на них. Во всяком случае, передайте мой привет Татьяне Григорьевне.\r\nОн торопливо вышел.\r\nОставшись один, Репин раскрыл книгу, но не мог больше читать в этот вечер. Собственные мысли отвлекали его внимание от мыслей автора.\r\nОн задумался о своей дочери и о трагической дилемме, в которую его ставили ее очевидные симпатии к революционному делу.\r\n______________ \n Дилемма - необходимость выбора между двумя нежелательными возможностями.\r\nРепин не был сторонником революции в том виде, как она велась у него на глазах.\r\nЧеловек более ранней эпохи, он был горячим последователем и активным сторонником большого либерального движения шестидесятых годов, связанных с именем Герцена.\r\nОн оставался верен прежним традициям.\r\nКогда революционеры стали решительно бороться против политического деспотизма в России, он должен был признать в них борцов за его собственное дело.\r\nБудучи слишком стар, чтобы разделять их надежды или одобрять их крайние средства, он, однако,\r\nне считал возможным уклониться от всякой ответственности и обязательств в начавшейся борьбе.\r\nОн слишком близко видел ужас деспотизма, чтобы не признавать даже самый дикий вид возмущения естественным, простительным и даже нравственно оправданным.\r\nОн не питал ни злобы, ни отвращения к тем, кто не умел подавить страстей из-за политических соображений. Он даже чувствовал к ним некоторое уважение.\r\nОдно важное обстоятельство, случившееся три года тому назад, придало положительную форму его неопределенным симпатиям.\r\nРепин был приглашен в защитники по одному из политических процессов, когда обвиняемые имели еще право выбирать себе адвокатов.\r\nТогда он познакомился со своей клиенткой, Зиной Ломовой, блестящей двадцатилетней девушкой, и с некоторыми из ее товарищей.\r\nЕго теоретические убеждения окрепли благодаря теплым личным симпатиям, которые он почувствовал к этой благородной и отважной молодежи.\r\nКогда через восемь месяцев после драконовского приговора, крайне несправедливого, по его мнению, Зине удалось бежать и она неожиданно явилась к нему с визитом в Петербург,\r\nон встретил ее с распростертыми объятиями и предложил ей свою помощь во всем, что ей понадобится.\r\nЗина прожила несколько дней у него на квартире и при помощи Репина возобновила сношения с теми из своих прежних товарищей, которые жили в столице в качестве нелегальных.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Верно тебе говорю, хошь у кого спроси... Пиканники, те хитреные-мудреные, ежели их разобрать. Здесь все пиканники пойдут; наши заводские да чусовские в камнях остались.\r\nРаботы теперь было значительно меньше, чем в камнях, где постоянно приходилось то отрабатывать от бойцов, то перебивать струю.\r\nРека текла заметно медленнее, и только местами попадались перекаты. Иногда на широком плёсе можно было рассмотреть до десятка барок. Вообще картина получалась очень оживленная.\r\nОсобенно была заметна резкая климатическая разница сравнительно с камнями:\r\nтам зелень едва пробивалась, а здесь поля уже давно стлались зеленым ковром и на деревьях показались первые клейкие весенние листочки, точно покрытые лаком.\r\nСолнце начинало сильно припекать и даже жгло спину, особенно тем, которые были в одних рубашках.\r\n-- Который бог вымочил, тот и высушил, -- говорил Кравченко, сильно прихворнувший на последней хватке после стеганья лычагами.\r\n-- Отчего сплавщики не заведут себе карты Чусовой, чтобы удобнее было запомнить течение, мели, таши и повороты? -- спрашивал я у Савоськи.\r\n-- У нас один приказчик эк-ту тоже поплыл было с картой, -- отвечал Савоська, -- да в остожье* и заплыл...\r\n______________ \n * Остожьем называется загородка из жердей вокруг стога сена. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)\r\nПод селом Вереи, которое стоит на крутом правом берегу, наша барка неожиданно села на огрудок благодаря тому,\r\nчто дорогу нам загородила другая барка, которая здесь сидела уже второй день.\r\nСплавщики обеих барок ругнули друг друга при таком благоприятном случае, но одной бранью омелевшей барки не снимешь.\r\nПорша особенно неистовствовал и даже плевал в сплавщика соседней барки, выкрикивая тончайшим фальцетом:\r\n-- Не стало тебе, рыжей багане, места-то в реке, зачем дорогу загородил?\r\nРыжий сплавщик обиделся, что его назвали \"баганой\", и ответил в том же тоне, так что наш Порша даже завизжал от злости, точно его облили серной кислотой.\r\nПосыпалась горохом терпкая мужицкая ругань, в которой бурлаки обеих барок приняли самое живое участие.\r\n-- А тебе черт ли не велел держать правее? -- оправдывался рыжий сплавщик. -- За поясом, что ли, у тебя глаза-то были?\r\n-- Ах, рыжий дьявол!.. Ах, рыжая багана!.. -- завывал Порша, неизвестно для какой цели бегая по барке с шестом в руках.\r\nНаконец это даровое представление надоело той и другой стороне, нужно было подумать, как сниматься с огрудка.\r\n-- Чего тут думать: думай не думай, а надо запущать неволю, -- решил Бубнов. -- Вот мы с Кравченком и пойдем загревать воду, только чтобы нам за труды по первому стакану водки...\r\n\"Неволей\" называется доска, длиной сажен в пять и шириной вершков четырех, она обыкновенно вытесывается из целого дерева.\r\nТаких неволь при каждой барке полагается две, они плывут у бортов.\r\n-- Надо бы подождать косных, -- говорил Савоська, -- да кабы долго ждать не пришлось...\r\n-- Где их ждать! -- кричал Бубнов. -- Они проваландаются с убившими барками до морковкина заговенья, а мы еще десять раз успеем сняться до них...\r\nНа огрудки садятся и самые опытные сплавщики, потому что эти мели часто появляются на таких местах, где раньше проход для барки был совершенно свободен.\r\nОбыкновенно в \"сумлительных\" местах плывут по наметке, постоянно меряя воду.\r\nВ данном случае Савоська поздно увидел омелевшую барку, прикрытую мысом, так что не было никакой возможности вовремя отработать от огрудка.\r\nОмелевшая барка повернулась кормой на струю и, таким образом, загородила дорогу нашей; Савоська побоялся убиться о корму и \"переправил\".\r\nБурлаки отлично понимали весь ход дела и не роптали на сплавщика, как водится в таких случаях у плохих и \"средственных\" сплавщиков.\r\n-- Ведь черт его знал, что он тут сидит! -- рассуждали бурлаки, срывая злобу на чужом сплавщике.\r\n-- Кабы знать, так не то бы и было... Мы вон как хватски пробежали под Молоковом, а тут за лягушку запнулись.\r\n-- Все чистенько бежали, а тут грех вон где попутал... Ну, Порша, налаживай снасть.\r\nДействие неволи при съемках барок заключается в том, что при ее помощи производят искусственную запруду:\r\nструя бьет в неволю, поставленную в воде ребром, и таким образом помогают барке сняться с мели.\r\nКогда спустят неволю, с другой стороны барку сталкивают чегенями и в то же время в соответствующем направлении работают поносными.\r\nНаша барка зарезала огрудок правым плечом, оставив струю влево, следовательно, чтобы опять выйти в вольную воду,\r\nнам необходимо было отуриться, то есть повернуть корму налево, на струю, и дальше идти несколько времени кормой вперед.\r\nПорша отвязал от левого борта неволю и широким концом подвел ее к левому плечу;\r\nсвободный конец неволи, привязанный к снасти, был спущен с кормового огнива так, чтобы струя била в неволю под углом.\r\nЧтобы произвести запруду, оставалось только повернуть неволю на ребро и удержать ее в этом направлении все время,\r\nпока барку с другой стороны, под кормовым плечом, бурлаки будут сталкивать чегенями.\r\nРаботать на неволе -- необходимо иметь известную сноровку и ловкость.\r\nБубнов и Кравченко вызвались на неволю и, оставшись в одних рубахах, с ловкостью записных бурлаков разом очутились на колыхавшейся осклизлой доске.\r\nБубнов укрепил свой чегень в дыре, какие сделаны на обоих концах неволи, и ждал, пробуя воду голыми ногами, когда Кравченко устроит то же самое с противоположным концом неволи.\r\nДобраться до этого конца, выходившего на струю, было не легкой задачей;\r\nневоля под ногами Кравченки колыхалась и вертелась, как фортепьянная клавиша, пока он не добрался до конца, на который и сел верхом.\r\n-- Готово! -- крикнул он, ожигаясь от холодной воды.\r\nЧеловек двадцать были уже в одних рубашках и с чегенями в руках спускались по правому борту в воду, которая под кормовым плечом доходила им по грудь.\r\nБудущий дьякон был в числе этих бурлаков, хотя Савоська и уговаривал его остаться у поносных с бабами.\r\nНо дьякону давно уже надоели остроты и шутки над ним бурлаков, и он скрепя сердце залез в воду вместе с другими.\r\n-- Мотри, не пожалей после, -- говорил Савоська. -- Твое дело не обычное, как раз замерзнешь... Вода вешняя, терпкая.\r\n-- Ничего, как-нибудь! -- говорил дьякон дрогнувшим голосом; зубы у него так и стучали от холода.\r\nУ поносных остались бабы, чахоточный мастеровой и несколько стариков.\r\nНе идти в воду на съемке -- величайшее бесчестие для бурлака, и только крайность, нездоровье или дряхлость служат извиняющим обстоятельством.\r\nКогда бурлаки выстроились с чегенями под правым плечом, Бубнов затянул высоким тенором припев \"Дубинушки\": \n\n Шла старуха с того свету, \n Половины ума в ей нету...\r\nДружно подхватили бурлаки: \"Дубинушка, ухнем...\", и громкое эхо далеко покатилось по реке голосистой волной.\r\nВ этот момент Бубнов с Кравченком поставили неволю ребром, поносные ударили нос налево,\r\nи барка немного подалась кормой на струю, причем желтый речной хрящ захрустел под носом, как ореховая скорлупа.\r\n-- Ишшо разик, навались, робя!! -- неистово кричал Гришка, как медведь наваливаясь на свой чегень. -- Идет барка... \n -- Как же, пошла... Держи карман шире!..\r\nНесколько раз начинали \"Дубинушку\", повертывая неволю ребром, но толку было мало: барка больше не двигалась с места.\r\nКогда неволя вставала к воде ребром, напором воды гнуло ее, как туго натянутый лук, а конец постоянно вырывался кверху,\r\nтак что Кравченке приходилось сильно балансировать на нем, как на брыкающейся лошади.\r\nРаза два он чуть не слетел в воду, где его утащило бы струей, как гнилую щепу, но он как-то ухитрялся удержаться на своей позиции и не выпускал чегеня из закоченевших рук.\r\nБурлаки с чегенями скоро были мокры до ворота рубахи, лица посинели, зубы начали выбивать лихорадочную дробь.\r\nНо все крепились, потому что на соседней барке шла точно такая же работа с неволей и неизменной \"Дубинушкой\".\r\nНад Чусовой быстро спускались короткие весенние сумерки. Мимо нас проплыло несколько барок. Воздух похолодел; потянуло откуда-то ветерком.\r\nИскрившимися блестками глянули с неба первые звездочки. Бурлаки продрогли и начали ворчать. Недоставало одного слова, чтобы все бросили работу.\r\n-- Околевать нам, что ли, в воде?.. -- отозвался первым пожилой мужик с длинным, изрытым оспой лицом. -- И то умаялись за день-то...\r\n-- Братцы! Еще разик ударьте! -- упрашивал Савоська. -- По стакану на брата...\r\nЕй, Порша, подноси! Только не вылезайте из воды, а то простоим у огрудка ночь, воду опустим, кабы совсем не омелеть.\r\nПорша с бочонком обошел бурлаков, поднося каждому стакан водки. Корявые, побелевшие от холодной воды руки подносили этот стакан к посинелым губам, и водка исчезала.\r\n-- Валяй по другому, Порша! -- скомандовал Савосъка, тревожно поглядывая на темневшую даль.\r\nСнова \"Дубинушка\" покатилась по реке, но барка не двигалась, точно она приросла к огрудку.\r\n-- Ну, шабаш, ребятки! -- проговорил Савоська. -- Утро вечера мудренее. Что буди -- будет завтра, а то и в самом деле не околевать в воде.\r\n-- О-го-го-го!.. -- гоготал Кравченко в темноте, прыгая на конце неволи. \n -- Повертывай неволю, Кравченко... Шабаш...\r\nВсе бурлаки продрогли до последней степени, и вдобавок им нечем было заменить своих мокрых рубах: приходилось их высушивать на себе.\r\nВесь костюм у большинства состоял из одной рубахи и портов с маленьким дополнением в виде какого-нибудь жилета, бабьей кацавейки или рваного халата.\r\n-- Отчего нет огня на берегу? -- спрашивал я у Савоськи.\r\n-- Погоди, бабы разведут... Вдруг-то нельзя, из ледяной воды да к огню: сразу обезножеешь; надо сперва так согреться, а потом уж к огню.\r\nВот я им плепорцию задам сейчас... Порша, дава-кось по два стаканчика на брата, согреть надо ребят-то.\r\nБедного дьякона после полуторачасовой ледяной ванны трепала жестокая лихорадка, против которой были бессильны даже такие всеисцеляющие средства; как ром и коньяк.\r\n-- Зачем вы не остались у поносного? -- спрашивал я его, когда мы в казенке пили чай. \n -- Совестно было... Засмеют бурлаки.\r\n-- А теперь как себя чувствуете? \n -- Одеревенел весь... Голова болит.\r\nЯ предложил дьякону сейчас же натереться водкой и лечь спать в нашей каюте.\r\nК утру бедняга не мог поднять головы, у него открылся жесточайший тиф. Как провели эту ночь работавшие в воде бурлаки -- трудно себе представить.\r\nРанним утром, с пяти часов, они были опять по горло в воде, и опять \"Дубинушка\" далеко катилась вверх и вниз по Чусовой.\r\nК довершению нашего несчастья рыжий сплавщик снял свою барку и уплыл на наших глазах.\r\nСкоро поплыли мимо нас одна барка за другой; обидно было смотреть на это движение, когда самим приходилось сидеть на одном месте.\r\n-- Вода на вершок спала... -- со страхом сообщал Порша сплавщику.\r\nСавоська сам сделал необходимые промеры; действительно, вода начинала спадать, и грозила серьезная опасность совсем обсохнуть на огрудке.\r\n-- Что будем делать? -- спрашивал я Савоську.\r\n-- Чего делать-то... Придется, видно, воротом орудовать. \n -- А отчего не хочешь сделать разгрузку?\r\n-- Вода уйдет, да и бурлакам эти разгрузки нож вострой: в воду лезут, а перегружать барку хуже им смерти.\r\nСъемка омелевших барок воротом запрещена законом ввиду тех несчастных случаев, какие могут здесь произойти и происходили.\r\nВорот все-таки продолжает существовать как радикальное средство.\r\nОбыкновенно вкапывают на берегу столб, на него надевают пустую деревянную колодку,\r\nк колодке прикрепляют крест-накрест несколько толстых жердей, и ворот готов, остается только наматывать снасть на колодку.\r\nКогда к вороту станут человек шестьдесят, сила давления получается страшная, причем сплошь и рядом лопается снасть.\r\nВ последнем случае народ бьет и концом порвавшейся снасти, и жердями самого ворота.\r\nБурлаки, конечно, отлично знают все опасности работы воротом, и, чтобы заставить их работать на нем,\r\nпрежде всего пускают в ход все ту же водку, этот самый страшный из всех двигателей.\r\nСубъектам, вроде Гришки, Бубнова и Кравченки, работа воротом -- настоящий праздник.\r\n-- Ворот надо налаживать! -- кричали бурлаки, которым надоело стоять в воде. -- Околели совсем... \n -- Ну, ворот так ворот... Нечего, видно, делать...\r\nУстроить ворот на берегу было дело полутора часа. Когда он совсем был готов, к барке подкатил Осип Иваныч на своей косной.\r\nПервым делом он, конечно, накинулся на сплавщика, обругал по пути Поршу, затопал ногами на бурлаков.\r\n-- Я вас всех, подлецов, в один узел завяжу!! -- неистовствовал он в качестве предержащей власти. -- Не успел отвернуться, как ты уж и на мель сел?.\r\n. А?.. Я разве бог?.. а? Разве я разом могу на всех барках быть... а? Что-о?.. Бунтовать?.. Сейчас с чегенями в воду...\r\n-- Мы ворот наладили, Осип Иваныч, -- заметил Савоська.\r\n-- Вздор!.. Сейчас сломать все! В воду! Все в воду!.. Ах, мошенники, подлецы! Я разве бог, что могу везде поспеть и все устроить!..\r\nОсип Иваныч был пьян еще со вчерашнего дня и сам не понимал, что говорил и чего требовал. Эту расходившуюся власть кое-как усадили обратно в лодку и отправили дальше.\r\n-- Поедемте в Верею! -- предлагал он мне. -- Отлично кутнем... Я уж заказал, чтобы баня была приготовлена и всякое прочее.\r\n.. Ха-ха... Не хотите? Ну, до свидания... В Перми увидимся. Меня найдете в первом трактире...\r\nПри помощи ворота мы через несколько часов работы, наконец, снялись с державшего нас огрудка и поплыли дальше.\r\nДо Чусовских Городков от деревни Камасино Чусовая идет в красивых холмистых берегах.\r\nТам и сям на берегу стоят красивые деревни, зеленой лентой развертываются поля. Лес является только промежутками и не сплошной стеной, как \"в камнях\".\r\nВ заводях начали попадаться стаи уток и пары лебедей.\r\nНа Чусовой эту красивую птицу почти совсем не стреляют, и мне случалось видеть лебединые стаи штук в пятьдесят, притом в двух шагах от селенья.\r\nОмелевшие барки были теперь таким же заурядным явлением, как \"в камнях\" \"убившие\". Около них дыбом вставала \"Дубинушка\" и тяжело бурлили неволи.\r\nВ двух местах барки перегружались, в третьем снимали барку воротом. Глядя на этот каторжный труд, нельзя было не согласиться с бурлаками, что уж лучше плыть \"в камнях\", чем здесь.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их.\r\nОн видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил.\r\nТеперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины,\r\nслушая мужчину, -- не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят,\r\nдля того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи,\r\nвыработанные в своем маленьком умственном хозяйстве;\r\nа то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины.\r\nНаташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера.\r\nОна на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.\r\nКняжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером.\r\nИ в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.\r\nБыло три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.\r\nПьер кончил свой рассказ.\r\nНаташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть.\r\nПьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет.\r\nКняжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.\r\n-- Говорят: несчастия, страдания, -- сказал Пьер.\r\n-- Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо.\r\nМы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее.\r\nПока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, -- сказал он, обращаясь к Наташе.\r\n-- Да, да, -- сказала она, отвечая на совсем другое, -- и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.\n Пьер внимательно посмотрел на нее.\r\n-- Да, и больше ничего, -- подтвердила Наташа.\n -- Неправда, неправда, -- закричал Пьер. -- Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.\r\nВдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.\n -- Что ты, Наташа? -- сказала княжна Марья.\r\n-- Ничего, ничего. -- Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. -- Прощайте, пора спать.\n Пьер встал и простился.\r\nКняжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.\r\n-- Ну, прощай, Мари, -- сказала Наташа. -- Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.\r\nКняжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.\n -- Разве можно забыть? -- сказала она.\r\n-- Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, -- сказала Наташа, -- я уверена, что он точно любил его.\r\nОт этого я рассказала ему... ничего, что я рассказала ему? -- вдруг покраснев, спросила она.\r\n-- Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, -- сказала княжна Марья.\r\n-- Знаешь, Мари, -- вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице.\r\n-- Он сделался какой-то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? -- морально из бани. Правда?\r\n-- Да, -- сказала княжна Марья, -- он много выиграл.\r\n-- И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани... папа, бывало...\r\n-- Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, -- сказала княжна Марья.\r\n-- Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?\n -- Да, и чудесный.\r\n-- Ну, прощай, -- отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.\n\n XVIII\r\nПьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что-то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.\r\nОн думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.\r\n\"Ну что ж делать.\r\nУж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо\", -- сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.\r\n\"Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, -- надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой\", -- сказал он себе.\r\nПьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург.\r\nКогда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.\r\n\"Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? -- невольно, хотя и про себя, спросил он.\r\n-- Да, что-то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем-то собирался ехать в Петербург, -- вспомнил он.\r\n-- Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! -- подумал он, глядя на старое лицо Савельича. -- И какая улыбка приятная!\" -- подумал он.\r\n-- Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? -- спросил Пьер.\r\n-- Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.\n -- Ну, а дети?\r\n-- И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.\r\n-- Ну, а наследники мои? -- сказал Пьер. -- Вдруг я женюсь... Ведь может случиться, -- прибавил он с невольной улыбкой.\r\n-- И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.\r\n\"Как он думает это легко, -- подумал Пьер. -- Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно... Страшно!\"\r\n-- Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? -- спросил Савельич.\r\n-- Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу.\r\nТы меня извини за хлопоты, -- сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал:\r\n\"Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то.\r\nВпрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? -- подумал Пьер. -- Нет, после когда-нибудь\".\r\nЗа завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, -- можете себе представить кого? -- Натали Ростову.\r\nКняжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.\r\n-- Вы ее знаете? -- спросил Пьер.\r\n-- Я видела княжну, -- отвечала она. -- Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.\r\n-- Нет, Ростову вы знаете?\n -- Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.\r\n\"Нет, она не понимает или притворяется, -- подумал Пьер. -- Лучше тоже не говорить ей\".\n Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.\r\n\"Как они добры все, -- думал Пьер, -- что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно\".\r\nВ этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.\r\n\"Вот и этот тоже, -- думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, -- какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками.\r\nА еще говорят, что он не честен и пользуется.\r\nКакой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня\".\r\nПьер поехал обедать к княжне Марье.\r\nПроезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин.\r\nПечные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам.\r\nВстречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: \"А, вот он!\r\nПосмотрим, что выйдет из этого\".\r\nПри входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. \"Может быть, это я выдумал.\r\nМожет быть, я войду и никого не увижу\". Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие.\r\nОна была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая.\r\nЕсли б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.\r\nОна была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея.\r\nВеселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно-шаловливое выражение.\r\nПьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.\r\nНа другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер.\r\nНесмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю;\r\nнесмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они все переговорили,\r\nи разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался.\r\nПьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет.\r\nПьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.\r\nКняжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.\n -- Так вы завтра едете в Петербург? -- сказала ока.\r\n-- Нет, я не еду, -- с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. -- Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь.\r\nЯ заеду за комиссиями, -- сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.\r\nНаташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера.\r\nУсталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.\r\nВсе смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.\r\n-- Да, я и хотел сказать вам, -- сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. -- Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня.\r\nЯ все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу...\r\nОн остановился и потер себе лицо и глаза руками.\r\n-- Ну, вот, -- продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. -- Я не знаю, с каких пор я люблю ее.\r\nНо я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни.\r\nПросить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность... возможность... ужасна.\r\nСкажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, -- сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.\r\n-- Я думаю о том, что вы мне сказали, -- отвечала княжна Марья. -- Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви... -- Княжна остановилась.\r\nОна хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно;\r\nно она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе,\r\nчто не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.\r\n-- Говорить ей теперь... нельзя, -- все-таки сказала княжна Марья.\n -- Но что же мне делать?\r\n-- Поручите это мне, -- сказала княжна Марья. -- Я знаю...\n Пьер смотрел в глаза княжне Марье.\r\n-- Ну, ну... -- говорил он.\n -- Я знаю, что она любит... полюбит вас, -- поправилась княжна Марья.\r\nНе успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.\r\n-- Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!\r\n-- Да, думаю, -- улыбаясь, сказала княжна Марья. -- Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.\r\n-- Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть... Как я счастлив! Нет, не может быть! -- говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.\r\n-- Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, -- сказала она.\n -- В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?\r\nНа другой день Пьер приехал проститься.\r\nНаташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья.\r\n\"Неужели? Нет, не может быть\", -- говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.\r\nКогда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.\r\n\"Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя?\r\nНет, это невозможно!.\r\n.\"\r\n-- Прощайте, граф, -- сказала она ему громко. -- Я очень буду ждать вас, -- прибавила она шепотом.\r\nИ эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 14 Рассказы и повести 1894-1897 годов автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Саша пробежала через сени, потом коридор и наконец очутилась в светлой, теплой комнате, где за самоваром сидел отец и с ним дама и две девочки.\r\nНо уж она не могла выговорить ни одного слова и только рыдала. Панауров понял.\r\n- Вероятно, маме нехорошо? - спросил он. - Скажи, девочка: маме нехорошо?\n Он встревожился и послал за извозчиком.\r\nКогда приехали домой, Нина Федоровна сидела обложенная подушками, со свечой в руке. Лицо потемнело и глаза были уже закрыты.\r\nВ спальне стояли, столпившись у двери, няня, кухарка, горничная, мужик Прокофий и еще какие-то незнакомые простые люди.\r\nНяня что-то приказывала шёпотом, и ее не понимали. В глубине комнаты у окна стояла Лида, бледная, заспанная, и сурово глядела оттуда на мать.\r\nПанауров взял у Нины Федоровны из рук свечу и, брезгливо морщась, швырнул на комод.\r\n- Это ужасно! - проговорил он, и плечи у него вздрогнули. - Нина, тебе лечь нужно, - сказал он ласково. - Ложись, милая.\r\nОна взглянула и не узнала его... Ее положили на спину.\n Когда пришли священник и доктор Сергей Борисыч, прислуга уже набожно крестилась и поминала ее.\r\n- Вот она какова история! - сказал доктор в раздумье, выходя в гостиную. - А ведь еще молода, ей и сорока не было.\r\nСлышались громкие рыданья девочек. Панауров, бледный, с влажными глазами, подошел к доктору и сказал слабым, томным голосом:\r\n- Дорогой мой, окажите услугу, пошлите в Москву телеграмму. Я решительно не в силах.\r\nДоктор добыл чернил и написал дочери такую телеграмму: \"Панаурова скончалась восемь вечера.\r\nСкажи мужу: на Дворянской продается дом переводом долга, доплатить девять. Торги двенадцатого. Советую не упустить\".\r\nIX\r\nЛаптев жил в одном из переулков Малой Дмитровки, недалеко от Старого Пимена.\r\nКроме большого дома на улицу, он нанимал также еще двухэтажный флигель во дворе для своего друга Кочевого,\r\nпомощника присяжного поверенного, которого все Лаптевы звали просто Костей, так как он вырос на их глазах.\r\nПротив этого флигеля стоял другой, тоже двухэтажный, в котором жило какое-то французское семейство, состоявшее из мужа, жены и пяти дочерей.\r\nБыл мороз градусов в двадцать. Окна заиндевели.\r\nПроснувшись утром, Костя с озабоченным лицом принял пятнадцать капель какого-то лекарства, потом, доставши из книжного шкапа две гири, занялся гимнастикой.\r\nОн был высок, очень худ, с большими рыжеватыми усами; но самое заметное в его наружности - это были его необыкновенно длинные ноги.\r\nПетр, мужик средних лет, в пиджаке и в ситцевых брюках, засунутых в высокие сапоги, принес самовар и заварил чай.\r\n- Очень нынче хорошая погода, Константин Иваныч, - сказал он.\n - Да, хорошая, только вот, брат, жаль, живется нам с тобой не ахти как.\n Петр вздохнул из вежливости.\r\n- Что девочки? - спросил Кочевой.\n - Батюшка не пришли, Алексей Федорыч сами с ними занимаются.\r\nКостя нашел на окне необледенелое местечко и стал смотреть в бинокль, направляя его на окна, где жило французское семейство.\n - Не видать, - сказал он.\r\nВ это время внизу Алексей Федорыч занимался по закону божию с Сашей и Лидой.\r\nВот уже полтора месяца, как они жили в Москве, в нижнем этаже флигеля, вместе со своею гувернанткой, и к ним приходили три раза в неделю учитель городского училища и священник.\r\nСаша проходила Новый завет, а Лида недавно начала Ветхий. В последний раз Лиде было задано повторить до Авраама.\r\n- Итак, у Адама и Евы было два сына, - сказал Лаптев. - Прекрасно. Но как их звали? Припомни-ка!\r\nЛида, по-прежнему суровая, молчала, глядя на стол, и только шевелила губами; а старшая, Саша, смотрела ей в лицо и мучилась.\r\n- Ты прекрасно знаешь, не нужно только волноваться, - сказал Лаптев. - Ну, как же звать сыновей Адама?\n - Авель и Кавель, - прошептала Лида.\n - Каин и Авель, - поправил Лаптев.\r\nПо щеке у Лиды поползла крупная слеза и капнула на книжку. Саша тоже опустила глаза и покраснела, готовая заплакать.\r\nЛаптев от жалости не мог уже говорить, слезы подступили у него к горлу; он встал из-за стола и закурил папироску.\r\nВ это время сошел сверху Кочевой с газетой в руках. Девочки поднялись и, не глядя на него, сделали реверанс.\r\n- Бога ради, Костя, займитесь вы с ними, - обратился к нему Лаптев. - Я боюсь, что сам заплачу, и мне нужно до обеда в амбар съездить.\n - Ладно.\r\nАлексей Федорыч ушел. Костя с очень серьезным лицом, нахмурясь, сел за стол и потянул к себе священную историю.\r\n- Ну-с? - спросил он. - О чем вы тут?\n - Она знает о потопе, - сказала Саша.\r\n- О потопе? Ладно, будем жарить о потопе. Валяй о потопе.\r\n- Костя пробежал в книжке краткое описание потопа и сказал: - Должен я вам заметить, такого потопа, как здесь описано, на самом деле не было. И никакого Ноя не было.\r\nЗа несколько тысяч лет до Рождества Христова было на земле необыкновенное наводнение,\r\nи об этом упоминается не в одной еврейской библии, но также в книгах других древних народов, как-то:\r\nгреков, халдеев, индусов.\r\nНо какое бы ни было наводнение, оно не могло затопить всей земли. Ну, равнины залило, а горы-то, небось, остались. Вы эту книжку читать-то читайте, да не особенно верьте.\r\nУ Лиды опять потекли слезы, она отвернулась и вдруг зарыдала так громко, что Костя вздрогнул и поднялся с места в сильном смущении.\r\n- Я хочу домой, - проговорила она. - К папе и к няне.\r\nСаша тоже заплакала. Костя ушел к себе наверх и сказал в телефон Юлии Сергеевне:\n - Голубушка, девочки опять плачут. Нет никакой возможности.\r\nЮлия Сергеевна прибежала из большого дома в одном платье и вязаном платке, прохваченная морозом, и начала утешать девочек.\r\n- Верьте мне, верьте, - говорила она умоляющим голосом, прижимая к себе то одну, то другую, - ваш папа приедет сегодня, он прислал телеграмму.\r\nЖаль мамы, и мне жаль, сердце разрывается, но что же делать? Ведь не пойдешь против бога!\r\nКогда они перестали плакать, она окутала их и повезла кататься.\r\nСначала проехали по Малой Дмитровке, потом мимо Страстного на Тверскую; около Иверской остановились, поставили по свече и помолились, стоя на коленях.\r\nНа обратном пути заехали к Филиппову и взяли постных баранок с маком.\r\nОбедали Лаптевы в третьем часу. Кушанья подавал Петр.\r\nЭтот Петр днем бегал то в почтамт, то в амбар, то в окружной суд для Кости, прислуживал;\r\nпо вечерам он набивал папиросы, ночью бегал отворять дверь и в пятом часу утра уже топил печи, и никто не знал, когда он спит.\r\nОн очень любил откупоривать сельтерскую воду и делал это легко, бесшумно, не пролив ни одной капли.\r\n- Дай бог! - сказал Костя, выпивая перед супом рюмку водки.\r\nВ первое время Костя не нравился Юлии Сергеевне;\r\nего бас, его словечки вроде выставил, заехал в харю, мразь, изобрази самоварчик, его привычка чокаться и причитывать за рюмкой казались ей тривиальными.\r\nНо, узнавши его покороче, она стала чувствовать себя в его присутствии очень легко.\r\nОн был с нею откровенен, любил по вечерам поговорить с нею вполголоса о чем-нибудь и даже давал ей читать романы своего сочинения,\r\nкоторые до сих пор составляли тайну даже для таких его друзей, как Лаптев и Ярцев.\r\nОна читала эти романы и, чтобы не огорчить его, хвалила, и он был рад, так как надеялся стать рано или поздно известным писателем.\r\nВ своих романах он описывал только деревню и помещичьи усадьбы, хотя деревню видел очень редко,\r\nтолько когда бывал у знакомых на даче, а в помещичьей усадьбе был раз в жизни, когда ездил в Волоколамск по судебному делу.\r\nЛюбовного элемента он избегал, будто стыдился, природу описывал часто и при этом любил употреблять такие выражения,\r\nкак прихотливые очертания гор, причудливые формы облаков или аккорд таинственных созвучий.\r\n.. Романов его нигде не печатали, и это объяснял он цензурными условиями.\r\nАдвокатская деятельность нравилась ему, но всё же главным своим занятием считал он не адвокатуру, а эти романы.\r\nЕму казалось, что у него тонкая, артистическая организация, и его всегда тянуло к искусству.\r\nСам он не пел и не играл ни на каком инструменте и совершенно был лишен музыкального слуха,\r\nно посещал все симфонические и филармонические собрания, устраивал концерты с благотворительною целью, знакомился с певцами.\r\n..\r\nВо время обеда разговаривали.\r\n- Удивительное дело, - сказал Лаптев, - опять меня поставил в тупик мой Федор!\r\nНадо, говорит, узнать, когда исполнится столетие нашей фирмы, чтобы хлопотать о дворянстве, и говорит это самым серьезным образом.\r\nЧто с ним поделалось? Откровенно говоря, я начинаю беспокоиться.\r\nГоворили о Федоре, о том, что теперь мода напускать на себя что-нибудь.\r\nНапример, Федор старается казаться простым купцом, хотя он уже не купец, и когда приходит к нему за жалованьем учитель из школы,\r\nгде старик Лаптев попечителем, то он даже меняет голос и походку и держится с учителем, как начальник.\r\nПосле обеда нечего было делать, пошли в кабинет.\r\nГоворили о декадентах, об \"Орлеанской деве\", и Костя прочел целый монолог; ему казалось, что он очень удачно подражает Ермоловой. Потом сели играть в винт.\r\nДевочки не уходили к себе во флигель, а бледные, печальные сидели, обе в одном кресле, и прислушивались к шуму на улице: не отец ли едет?\r\nПо вечерам, в темноте и при свечах, они испытывали тоску.\r\nРазговор за винтом, шаги Петра, треск в камине раздражали их, и не хотелось смотреть на огонь; по вечерам и плакать уже не хотелось, но было жутко и давило под сердцем.\r\nИ было непонятно, как это можно говорить о чем-нибудь и смеяться, когда умерла мама.\r\n- Что вы сегодня видели в бинокль? - спросила Юлия Сергеевна у Кости.\n - Сегодня ничего, а вчера сам старик француз ванну принимал.\r\nВ семь часов Юлия Сергеевна и Костя уехали в Малый театр. Лаптев остался с девочками.\r\n- А пора бы уже вашему папе приехать, - говорил он, посматривая на часы. - Должно быть, поезд опоздал.\r\nДевочки сидели в кресле, молча, прижавшись друг к другу, как зверьки, которым холодно, а он всё ходил по комнатам и с нетерпением посматривал на часы.\r\nВ доме было тихо. Но вот уже в конце девятого часа кто-то позвонил. Петр пошел отворять.\r\nУслышав знакомый голос, девочки вскрикнули, зарыдали и бросились в переднюю. Панауров был в роскошной дохе, и борода и усы у него побелели от мороза.\r\n- Сейчас, сейчас, - бормотал он, а Саша и Лида, рыдая и смеясь, целовали ему холодные руки, шапку, доху.\r\nКрасивый, томный, избалованный любовью, он, не спеша, приласкал девочек, потом вошел в кабинет и сказал, потирая руки:\r\n- А я к вам не надолго, друзья мои. Завтра уезжаю в Петербург. Мне обещают перевод в другой город.\n Остановился он в \"Дрездене\".\n\n X\r\nУ Лаптевых часто бывал Ярцев, Иван Гаврилыч.\r\nЭто был здоровый, крепкий человек, черноволосый, с умным, приятным лицом;\r\nего считали красивым, но в последнее время он стал полнеть, и это портило его лицо и фигуру; портило его и то, что он стриг волосы низко, почти догола.\r\nВ университете когда-то, благодаря его хорошему росту и силе, студенты называли его вышибалой.\r\nОн вместе с братьями Лаптевыми кончил на филологическом факультете, потом поступил на естественный и теперь был магистром химии.\r\nНа кафедру он не рассчитывал и нигде не был даже лаборантом, а преподавал физику и естественную историю в реальном училище и в двух женских гимназиях.\r\nОт своих учеников, а особенно учениц он был в восторге и говорил, что подрастает теперь замечательное поколение.\r\nКроме химии, он занимался еще у себя дома социологией и русскою историей и свои небольшие заметки иногда печатал в газетах и журналах, подписываясь буквой Я.\r\nКогда он говорил о чем-нибудь из ботаники или зоологии, то походил на историка, когда же решал какой-нибудь исторический вопрос, то походил на естественника.\r\nСвоим человеком у Лаптевых был также Киш, прозванный вечным студентом.\r\nОн три года был на медицинском факультете, потом перешел на математический и сидел здесь на каждом курсе по два года.\r\nОтец его, провинциальный аптекарь, присылал ему по сорока рублей в месяц, и еще мать, тайно от отца, по десяти, и этих денег ему хватало на прожитие и даже на такую роскошь,\r\nкак шинель с польским бобром, перчатки, духи и фотография (он часто снимался и раздавал свои портреты знакомым).\r\nЧистенький, немножко плешивый, с золотистыми бачками около ушей, скромный, он всегда имел вид человека, готового услужить.\r\nОн всё хлопотал по чужим делам:\r\nто носился с подписным листом, то с раннего утра мерз около театральной кассы, чтобы купить для знакомой дамы билет, то по чьему-нибудь поручению шел заказывать венок или букет.\r\nПро него только и говорили: Киш сходит, Киш сделает, Киш купит. Поручения исполнял он большею частью дурно.\r\nНа него сыпались попреки, часто забывали заплатить ему за покупки, но он всегда молчал и в затруднительных случаях только вздыхал.\r\nОн никогда особенно не радовался, не огорчался, рассказывал всегда длинно и скучно, и остроты его всякий раз вызывали смех потому только, что не были смешны.\r\nТак, однажды, с намерением пошутить, он сказал Петру: \"Петр, ты не осетр\", и это вызвало общий смех, и сам он долго смеялся, довольный, что так удачно сострил.\r\nКогда хоронили какого-нибудь профессора, то он шел впереди вместе с факельщиками.\r\nЯрцев и Киш обыкновенно приходили вечером к чаю. Если хозяева не уезжали в театр или на концерт, то вечерний чай затягивался до ужина.\r\nВ один из февральских вечеров в столовой происходил такой разговор:\r\n- Художественное произведение тогда лишь значительно и полезно, когда оно в своей идее содержит какую-нибудь серьезную общественную задачу, - говорил Костя, сердито глядя на Ярцева.\r\n- Если в произведении протест против крепостного права или автор вооружается против высшего света с его пошлостями, то такое произведение значительно и полезно.\r\nТе же романы и повести, где ах да ох, да она его полюбила, а он ее разлюбил, - такие произведения, говорю я, ничтожны и черт их побери.\r\n- Я с вами согласна, Константин Иваныч, - сказала Юлия Сергеевна. - Один описывает любовное свидание, другой - измену, третий - встречу после разлуки.\r\nНеужели нет других сюжетов? Ведь очень много людей, больных, несчастных, замученных нуждой, которым, должно быть, противно всё это читать.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Российский Жилблаз автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "Первый день провел я в рассматривании всего дома и живущих в нем;\r\nпотом, рассудя, что скоро действовать значит действовать худо, положил не прежде приступить к исполнению плана,\r\nкак, вызнав хорошенько порядок жизни, образ мыслей, страсти и - буде есть - добродетели Куроумова;\r\nа между тем, чтоб время не пропадало, приложить все старание склонить на соответствие прекрасную Ликорису.\r\n\"Кажется, Феклуша, - говорил я, - обязана содействовать. Я так великодушно простил ее! Она меня обнадежила! Чего сомневаться?\"\r\nНа другой день ввечеру, как скоро мой Куроумов съехал, чтоб представлять Полярного Гуся, я бросился к Доброславову, сел с ним и Олимпием в карету, и поскакали.\r\nТеперь уже глаз мне не завязывали. Дорогою я рассказал им свои замечания и намерения в рассуждении Куроумова.\r\nГлава XVI. ПРИНЦ ГОЛЬКОНДСКИЙ\r\nКогда вступили мы в залу в своих величественных нарядах, то нашли уже несколько человек из собратий, в числе которых заметил я Полярного Гуся и маленького Скорпиона,\r\nкоторый, увидя меня, подскочил, как приметно было, с удовольствием, взял меня за руку и сказал с дружескою укоризною:\r\n\"Что же, любезный Козерог, не сдержал ты своего слова?\r\nЯ всякий раз смотрел во все глаза, не увижу ли кого делающего масонские знаки, но, не видя никого, сам принимался, чесал затылок нещадно, но по-пустому.\r\n- Этому есть важная причина, дорогой Скорпион, - отвечал я.\r\n- На сих днях назначен я к миссии при дворе сильного владельца, однакож сие обстоятельство не помешает мне каждую субботу присутствовать в собрании просветителей мира.\r\nКак скоро кончу с успехом важную мою миссию, тогда непременно посещу тебя и постараюсь приобрести дружбу.\r\n- Я совсем тебя не понимаю, - сказал Скорпион.\r\n- Что делать! - отвечал я с важностию. - Значит, ты еще не просветился и взор твой не может подобно моему расторгать завесу вечности и созерцать духов!\r\nСкорпион с благоговением отступил; возвещено о прибытии Высокопросвещеннейшего, все уселись на своих местах, и когда вошел он в залу, то братия, вставши, запели песнь:\r\nБлеснул, блеснул троякий свет! Прогнал лучами мрачность ночи! К святилищу преграды нет: Питайтесь истиною, очи!\n\n При свете тройственных лучей Познайте чин природы всей!\r\nВо время сего пения Высокопросвещеннейший в предшествии семи горящих светильников, сопровождаемый кадильницами благовонными, шествовал к своему седалищу.\r\nПрибыв к оному, воздел к небу руки и про себя молился.\r\nПотом начал говорить, сперва тихо, а после громко и с жаром: \"О ты, великая единица, совокупившаяся с соцарствующею тебе двоицею и вращающая всеми числами до девяти!\r\nНепонятна ты для мира подлунного, невидима, непостижима! Но взоры мудрых друзей твоих проницают в состав твой.\r\nНедра твои, подобные океану огненному, наполненному выспренних плодов от древа жизни, для них отверзты!\r\nОни проницают непроницаемое и видят, как ты громоносною рукою, взяв в персты циркуль измерения и утвердив один конец на персях своих, вращаешь, очертываешь\".\r\nТут я, приметя, что при всем внимании опять ничего не могу понять, перестал и слушать; а единственно занял воображение Ликорисою и ее прелестями.\r\nСколько Высокопросвещеннейший ни кричал, сколько ни горячился, я глядел на него покойно, думая: \"Ах!\r\nскоро ли настанет минута удовольствия, гораздо большего, чем созерцать удовольствия в недрах вечности!\"\r\nРечь кончилась; я с нетерпением ожидал минуты, когда вступим в эдем, обещанный в предыдущей песне; но назло моему нетерпению просвещенные братия опять затянули унывно:\r\nОтыди прочь, жестокосердый, Пред кем напрасно слезы льют; Беги, скупый, немилосердый, Здесь ближним помощь подают!\r\nПо окончании пения, походившего более на плачевный вой голодных волков, все встали, и я увидел,\r\nчто мой Полярный Гусь притащился к столику, на котором лежала разгнутая книга живота, и что-то вписал в нее.\r\nТут по порядку следовали Телец, Овен, Лев и многие из отличнейших животных.\r\nЧто касается до меня и смиренного Скорпиона, то мы стояли поодаль и смотрели на толпящихся.\r\nКогда во шли в чертог духовной радости (так братия называли комнату с бархатными обоями) и уселись за стол, я спросил Скорпиона:\r\n\"Для чего просвещенные братия теснились к книге и что в ней вписывали?\r\n\"\r\n- Как? - спросил он с удивлением, - где ж был ты, когда великий настоятель говорил прекраснейшую речь в свете?\r\n- Признаюсь, - сказал я, - что был недалеко, однакож и не в той мрачной зале.\r\nМысли мои блуждали в месте гораздо приятнейшем, и я очень одолжен был бы, если б ты открыл мне причину!\r\nСкорпион согласился и во время ужина рассказывал следующее:\r\nВысокопросвещеннейший, открыв очень ясно гармонию духов и симпатию душ, посредством чего они,\r\nбыв заключены в телах, могут видеть одна другую и разговаривать, хотя бы одна была в Москве,\r\nдругая - в Филадельфии, одна - в аде, другая - в раю, доказал, что помощию сей гармонии усмотрел он одно несчастное семейство, состоящее из отца, мудрейшего старца;\r\nжены его, добродетельнейшей женщины; двух сыновей, храбрых, как Марс, величественных, как Аполлон; и двух дочерей, прелестных, как Венера, и целомудренных, как Диана.\r\nОтец с семейством жили сперва в Москве доходами с обширного имения; но когда родилась у всех сильная охота странствовать, то и они отправились в С.\r\n-Петербург, сели там на корабль и пустились в океан.\r\nДолго плавание их было благополучно; наконец, поднялась ужасная буря. Четыре месяца носило корабль по волнам, угрожая разрушением, что и последовало у неизвестных берегов.\r\nСтарик схватился за корабельную доску, старуха за него, за нее сын, за того другой, а там следовали и дочери. Тринадцать дней их носило по пенящимся волнам, пока выкинуло на берег.\r\nОни, без сомнения, погибли бы в волнах, если б не составили цепи, из чего заключить должно, что они масоны.\r\nТам наскочило на них несколько сот диких людоедов; которые, связав им руки и ноги, отвели в плен, туда, где со\r\nстрашных скал низвергается с ревом Миссисиппа1. Участь семейства самая жалкая.\r\nЛюдоеды так скупы, что без денег не дают ничего, а потому честные пленники едят траву и коренья подобно Навуходоносору.\r\nНо государь сей был великий гордец и грешник, так его и следовало наказать; но за что терпят добродетельные?\r\n__________________________\n 1 Одна из величайших рек в Северной Америке, славящаяся своим водопадом.\r\nСкорпион рассказывал повесть таким унывным голосом, что я засмеялся громко. Высокопросвещенные, споря с жаром о наслаждениях, какие приличнее душе по исходе из тела, того не заметили.\r\n- Чему же ты смеешься, брат? - спросил Скорпион.\r\n- Чудесности твоего повествования, - отвечал я, - Прочти все путешествия около, вдоль и поперек света, нигде подобного не сыщешь! И почему все это известно Высокопросвещеннейшему?\r\n- Посредством гармонии душ, - отвечал он. - Прошлая ночь была звездная. Чтоб узнать судьбу мира, Великий Настоятель глядел на небесного Дракона.\r\nНечаянно глаза его обратились к западу; он увидел старца у истока Миссисиппа, вступил с ним в разговор и все узнал.\r\n- Но каким образом?\r\n- Как? ты сомневаешься? Или тот, кто проницает будущее, смотрит в пучину небес и постигает вечные тайны, или тот не увидит чрез океан, горы и леса?\r\nТак, любезный Козерог, это было! Его Высокопросвещенство, вступя в разговор с пленными, узнал, что лихие дикие не хотят отпустить их без пяти тысяч рублей выкупу.\r\nА как на проезд понадобится столько же, то благочестивый муж и предложил собранию, не согласятся ли просвещенные братия внести сумму сию?\r\nОн говорил так пленительно, что братия Телец, Полярный Гусь и Западный Рак тотчас подписались на пятнадцать тысяч рублей,\r\nкоторые деньги завтра же доставлены будут Высокопросвещенному, а он по внушению симпатии перешлет куда следует.\r\nЯ не мог воздержаться, чтоб не засмеяться снова, слушая сии нелепости.\r\nКогда стол кончился и, по обыкновению, явились красавицы и начались танцы, я заметил, что моя Феклуша кидала на меня п асмурные взоры; но зато Ликориса превосходила сама себя.\r\nЕе легкость, любезность, пламень в каждой черте делали ее богинею.\r\nОт меня не утаилось, что она украдкою бросала на меня взоры.\r\nЯ был в восхищении, и когда Высокопросвещеннейший спросил под конец, кого избирают царицею ночи, я первый вскричал: \"Ликорису!\r\n\" - \"Ликорису!\" - раздалось со всех сторон, и она воссела на троне.\r\nКогда приб лижился я к урне и вынул с крайним волнением жребий, смотрю и со стоном произношу имя: \"Филомела\".\r\nИтак, я лишаюсь случая видеться с Феклушею, а с тем вместе и с Ликорисою. Лавиния моя вскоре досталась Скорпиону, и надежда моя возобновилась.\r\nЯ подхожу к нему и говорю ласково: \"Любезный брат! Подруга моя прекрасна, как майский день, свежа, как юная роза!\r\nНе хочешь ли, я уступлю ее тебе, а ты отдай мне Лавинию!\" - \"С охотою\", - отвечал он.\r\nМы разменялись; сели на диванах и скоро очутились в уединенных опочивальнях.\r\n- Что, любезная моя княгиня? - говорил я, нетерпеливо отвязывая маску, - каковы твои успехи?\r\n- Я не знаю, что и сказать тебе, друг мой; вышло то, чего я и не ожидала.\r\nЛикориса или полупомешанная, или великая плутовка! Когда я открыла о страсти твоей к ее прелестям, она улыбнулась, покачала головою, залилась слезами и спросила: \"Какого он состояния?\r\n\" - \"Об этом я ничего не могу решительно сказать, - отвечала я, - только слышала, что он знаменитый человек!\" - \"И богат?\" - Опять не знаю, однако надеюсь!\r\n\" Тут по секрету она открыла мне, что происходит из владетельного дому князей Тибетских;\r\nчто в молодости лишилась родителей; что какой-то злодей отнял все ее владение, чрезмерно большое;\r\nи что она дала клятву не отдаваться в любовь никому, кроме разве такого же князя, который помощию оружия или золота возвратит похищенное имение.\r\nТеперь суди, как знаешь!\r\n- Что ж тут долго думать, - вскричал я, - когда она такая знатная княжна и не совестится быть жрицею в сем храме,\r\nто что мешает мне самому быть светлейшим князем или владетельным принцем?\r\nЛавиния одобрила мысль мою смехом, и мы услышали легкую походку.\r\nДыхание мое остановилось, сердце затрепетало, кровь запылала. Двери тихо отворяются, входит Ликориса и с нею сонм прелестeй.\r\nБелое спальное платье обвивалось около лилейного стана ее. Щеки ее горели румянцем стыдливости; она потупила взор и молчала. Кротко волновалась грудь милой красавицы.\r\nМгновенно упал я на колени и возгласил самым театральным голосом:\r\n- Прелестная, обожаемая княжна! Прими признание в пламенной любви владетельного принца, который во прахе у ног твоих умоляет о соответствии!\r\nЯ буду счастливейший из всех обладателей народов, когда ты удостоишь меня благосклонным взором!\r\nПроговоря такую красивую речь, я схватил с жаром ее руку, покрывал пламенными поцелуями и беспрестанно твердил:\r\n- Прости, дражайшая княжна, дерзость, что осмелился возвести на тебя взор любви моей.\r\nО! как обрадуется престарелый родитель мой и многочисленные мои подданные, когда узнают, что я возвожу на трон такую богиню!\r\n- Встаньте, принц, - сказала она нежным, сладости исполненным голосом.\r\n- Вам приличнее быть у груди моей, чем у ног. Такой достойный мужчина может ожидать соответствия и от самой принцессы. Я кинулся в ее объятия и прижал к сердцу.\r\nКогда сели мы на диване, я не видал уже Лавинии. Она, видно, предоставила мне одному пещись о своем благополучии.\r\n- Скажите, княжна, чем вы несчастны? Подруга ваша рассказала мне, что злодеи лишили вас владения, ограбили? О!\r\nнаименуйте мне их только, и через несколько недель огромное войско моего родителя явится защищать права ваши!\r\n- Ах! - сказала Ликориса с тяжким вздохом, - неужели буду я виною страшного кровопролития!\r\nЯ сего ужасаюсь, и желала бы, любезный принц, чтоб дело обошлось без таких насильственных способов !\r\nТиран, выгнавший меня из владений, соглашается уступить мне все за несколько тысяч рублей.\r\n- Это прекрасно! - вскричал я с величайшею важностию. - Завтра же отпишу к моему отцу и вскоре получу золотые кучи, которые предоставлю вашему распоряжению,\r\n- А где владения вашего родителя? - спросила она, Я немного позамешался, но скоро оправился и отвечал:\r\n- Столица отца моего есть Гольконда в Индии. Там золота, алмазов целые горы! Там...\n - Да ведь Индия очень далеко, слыхала я.\r\n- То другая. Ведь их много! Индия, подвластная отцу моему, недалеко от Каспийского моря, и письмо к нему обращается в три недели, а в хорошую погоду и того меньше.\r\nОднако, хотя княжна время от времени становилась нежнее, а я лгал час от часу бесстыднее, но кончилось тем, что звук утреннего колокола застал нас в некоторой размолвке.\r\nКняжна Тибетская хотела уверения в любви моей, то есть требовала золота; а где его взять? Я не алхимист!\r\nСколько я ни умолял непреклонную, она клялась, что не прежде сделает меня счастливым ее обладателем, пока получит ответное письмо от отца моего с приложением червонцев.\r\nОна вырвалась из моих объятий.\r\nНадевая маску, я вздыхал. Жестокая! Думал ли я, что ничтожный металл подействует над сердцем твоим более, чем знаменитое титло принца Голькондского?\r\nГлава XVII. УСПЕХИ В ПРОСВЕЩЕНИИ\r\nНе получив успеха в любви, я хотел иметь его по крайней мере в поручениях просветительного общества.\r\nНа сей конец, представя в уме своем все наставления Доброславова в надлежащем порядкe, однажды вошел я в комнату Куроумова и говорил:\r\n- Милостивый государь! Не удивляйтесь, если я буду говорить вам истину.\r\nВы любите Лизу, сестру мою; она вас обожает; а потому и брат ее не может не любить вас чистейшею любовию и не стараться о пользах ваших.\r\nНедавно начитал я в иностранных газетах, что один парижский откупщик, гораздо менее вас имеющий капитала и ума,\r\nудивил всех сограждан тонкостию мыслей своих, великостию воображения и благородным употреблением богатства.\r\nДом его, который можно назвать дворцом, блестит золотом, дорогими картинами, эстампами и всякого рода редкостями.\r\nБиблиотека самая избранная. Знатнейшие вельможи за счастие почитают у него отобедать, провести вечер за концертом и вообще побеседовать.\r\nНе жалко ли, что вы, с таким умом и с таким просвещением, нимало не печетесь сделать имя свое известным свету,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Н. С. Лесков\n\n Привидение в Инженерном замке\n\n (Из кадетских воспоминаний) \n\n\n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ\r\nУ домов, как у людей, есть своя репутация.\r\nЕсть дома, где, по общему мнению, нечисто, то есть, где замечают те или другие проявления какой-то нечистой или по крайней мере непонятной силы.\r\nСпириты старались много сделать для разъяснения этого рода явлений, но так как теории их не пользуются большим доверием, то дело с страшными домами остаётся в прежнем положении.\r\nВ Петербурге во мнении многих подобною худою славою долго пользовалось характерное здание бывшего Павловского дворца, известное нынче под названием Инженерного замка.\r\nТаинственные явления, приписываемые духам и привидениям, замечали здесь почти с самого основания замка.\r\nЕщё при жизни императора Павла тут, говорят, слышали голос Петра Великого, и, наконец, даже сам император Павел видел тень своего прадеда.\r\nПоследнее, без всяких опровержений, записано в заграничных сборниках, где нашли себе место описания внезапной кончины Павла Петровича, и в новейшей русской книге г.\r\nКобеко. Прадед будто бы покидал могилу, чтобы предупредить своего правнука, что дни его малы и конец их близок. Предсказание сбылось.\r\nВпрочем, тень Петрова была видима в стенах замка не одним императором Павлом, но и людьми к нему приближёнными.\r\nСловом, дом был страшен потому, что там жили или по крайней мере являлись тени и привидения и говорили что-то такое страшное, и вдобавок ещё сбывающееся.\r\nНеожиданная внезапность кончины императора Павла, по случаю которой в обществе тотчас вспомнили и заговорили о предвещательных тенях,\r\nвстречавших покойного императора в замке, ещё более увеличила мрачную и таинственную репутацию этого угрюмого дома.\r\nС тех пор дом утратил своё прежнее значение жилого дворца, а по народному выражению - \"пошёл под кадетов\".\r\nНынче в этом упразднённом дворце помещаются юнкера инженерного ведомства, но начали его \"обживать\" прежние инженерные кадеты.\r\nЭто был народ ещё более молодой и совсем ещё не освободившийся от детского суеверия, и притом резвый и шаловливый, любопытный и отважный.\r\nВсем им, разумеется, более или менее были известны страхи, которые рассказывали про их страшный замок.\r\nДети очень интересовались подробностями страшных рассказов и напитывались этими страхами, а те, которые успели с ними достаточно освоиться, очень любили пугать других.\r\nЭто было в большом ходу между инженерными кадетами, и начальство никак не могло вывести этого дурного обычая,\r\nпока не произошёл случай, который сразу отбил у всех охоту к пуганьям и шалостям.\r\nОб этом случае и будет наступающий рассказ. \n\n\n\n ГЛАВА ВТОРАЯ\r\nОсобенно было в моде пугать новичков или так называемых \"малышей\", которые, попадая в замок,\r\nвдруг узнавали такую массу страхов о замке, что становились суеверными и робкими до крайности.\r\nБолее всего их пугало, что в одном конце коридоров замка есть комната, служившая спальней покойному императору Павлу,\r\nв которой он лёг почивать здоровым, а утром его оттуда вынесли мёртвым.\r\n\"Старики\" уверяли, что дух императора живёт в этой комнате и каждую ночь выходит оттуда и осматривает свой любимый замок, - а \"малыши\" этому верили.\r\nКомната эта была всегда крепко заперта, и притом не одним, а несколькими замками, но для духа, как известно, никакие замки и затворы не имеют значения.\r\nДа и, кроме того, говорили, будто в эту комнату можно было как-то проникать. Кажется, это так и было на самом деле.\r\nПо крайней мере жило и до сих пор живёт предание, будто это удавалось нескольким \"старым кадетам\" и продолжалось до тех пор,\r\nпока один из них не задумал отчаянную шалость, за которую ему пришлось жестоко поплатиться.\r\nОн открыл какой-то неизвестный лаз в страшную спальню покойного императора, успел пронести туда простыню и там её спрятал, а по вечерам забирался сюда,\r\nпокрывался с ног до головы этой простынёю и становился в тёмном окне, которое выходило на Садовую улицу и было хорошо видно всякому, кто, проходя или проезжая, поглядит в эту сторону.\r\nИсполняя таким образом роль привидения, кадет действительно успел навести страх на многих суеверных людей, живших в замке,\r\nи на прохожих, которым случалось видеть его белую фигуру, всеми принимавшуюся за тень покойного императора.\r\nШалость эта продолжалась несколько месяцев и распространила упорный слух, что Павел Петрович по ночам ходит вокруг своей спальни и смотрит из окна на Петербург.\r\nМногим до несомненности живо и ясно представлялось, что стоявшая в окне белая тень им не раз кивала головой и кланялась; кадет действительно проделывал такие штуки.\r\nВсё это вызывало в замке обширные разговоры с предвозвещательными истолкованиями и закончилось тем,\r\nчто наделавший описанную тревогу кадет был пойман на месте преступления и, получив \"примерное наказание на теле\", исчез навсегда из заведения.\r\nХодил слух, будто злополучный кадет имел несчастие испугать своим появлением в окне одно случайно проезжавшее мимо замка высокое лицо, за что и был наказан не по-детски.\r\nПроще сказать, кадеты говорили, будто несчастный шалун \"умер под розгами\", и так как в тогдашнее время подобные вещи не представлялись невероятными,\r\nто и этому слуху поверили, а с этих пор сам этот кадет стал новым привидением.\r\nТоварищи начали его видеть \"всего иссеченного\" и с гробовым венчиком на лбу, а на венчике будто можно было читать надпись: \"Вкушая вкусих мало мёду и сё аз умираю\".\r\nЕсли вспомнить библейский рассказ, в котором эти слова находят себе место, то оно выходит очень трогательно.\r\nВскоре за погибелью кадета спальная комната, из которой исходили главнейшие страхи Инженерного замка, была открыта и получила такое приспособление,\r\nкоторое изменило ее жуткий характер, но предания о привидении долго ещё жили, несмотря на последовавшее разоблачение тайны.\r\nКадеты продолжали верить, что в их замке живёт, а иногда ночами является призрак.\r\nЭто было общее убеждение, которое равномерно держалось у кадетов младших и старших, с тою, впрочем,\r\nразницею, что младшие просто слепо верили в привидение, а старшие иногда сами устраивали его появление.\r\nОдно другому, однако, не мешало, и сами подделыватели привидения его тоже побаивались.\r\nТак, иные \"ложные сказатели чудес\" сами их воспроизводят и сами им поклоняются и даже верят в их действительность.\r\nКадеты младшего возраста не знали \"всей истории\", разговор о которой, после происшествия с получившим жестокое наказание на теле, строго преследовался,\r\nно они верили, что старшим кадетам, между которыми находились ещё товарищи высеченного или засечённого, была известна вся тайна призрака.\r\nЭто давало старшим большой престиж, и те им пользовались до 1859 или 1860 года,\r\nкогда четверо из них сами подверглись очень страшному перепугу, о котором я расскажу со слов одного из участников неуместной шутки у гроба.\r\nГЛАВА ТРЕТЬЯ\r\nВ том 1859 или 1860 году умер в Инженерном замке начальник этого заведения, генерал Ламновский.\r\nОн едва ли был любимым начальником у кадет и, как говорят, будто бы не пользовался лучшею репутациею у начальства.\r\nПричин к этому у них насчитывали много: находили, что генерал держал себя с детьми будто бы очень сурово и безучастливо;\r\nмало вникал в их нужды; не заботился об их содержании, - а главнее, был докучлив, придирчив и мелочно суров.\r\nВ корпусе же говорили, что сам по себе генерал был бы ещё более зол, но что неодолимую его лютость укрощала тихая, как ангел, генеральша,\r\nкоторой ни один из кадет никогда не видал, потому что она была постоянно больна, но считали её добрым гением, охраняющим всех от конечной лютости генерала.\r\nКроме такой славы по сердцу, генерал Ламновский имел очень неприятные манеры.\r\nВ числе последних были и смешные, к которым дети придирались, и когда хотели \"представить\" нелюбимого начальника,\r\nто обыкновенно выдвигали одну из его смешных привычек на вид до карикатурного преувеличения.\r\nСамою смешною привычкою Ламновского было то, что, произнося какую-нибудь речь или делая внушение, он всегда гладил всеми пятью пальцами правой руки свой нос.\r\nЭто, по кадетским определениям, выходило так, как будто он \"доил слова из носа\".\r\nПокойник не отличался красноречием, и у него, что называется, часто недоставало слов на выражение начальственных внушений детям,\r\nа потому при всякой такой запинке \"доение\" носа усиливалось, а кадеты тотчас же теряли серьезность и начинали пересмеиваться.\r\nЗамечая это нарушение субординации, генерал начинал ещё более сердиться и наказывал их. Таким образом, отношения между генералом и воспитанниками становились всё\r\nНе любя Ламновского, кадеты не упускали случая делать ему досаждения и мстить, портя так или иначе его репутацию в глазах своих новых товарищей.\r\nС этою целью они распускали в корпусе молву, что Ламновский знается с нечистою силою и заставляет демонов таскать для него мрамор,\r\nкоторый Ламновский поставлял для какого-то здания, кажется для Исаакиевского собора.\r\nНо так как демонам эта работа надоела, то рассказывали, будто они нетерпеливо ждут кончины генерала, как события, которое возвратит им свободу.\r\nА чтобы это казалось ещё достовернее, раз вечером, в день именин генерала, кадеты сделали ему большую неприятность, устроив \"похороны\".\r\nУстроено же это было так, что когда у Ламновского, в его квартире, пировали гости, то в коридорах кадетского помещения появилась печальная процессия:\r\nпокрытые простынями кадеты, со свечами в руках, несли на одре чучело с длинноносой маской и тихо пели погребальные песни.\r\nУстроители этой церемонии были открыты и наказаны, но в следующие именины Ламновского непростительная шутка с похоронами опять повторилась.\r\nТак шло до 1859 года или 1860 года, когда генерал Ламновский в самом деле умер и когда пришлось справлять настоящие его похороны.\r\nПо обычаям, которые тогда существовали, кадетам надо было посменно дежурить у гроба,\r\nи вот тут-то и произошла страшная история, испугавшая тех самых героев, которые долго пугали других.\r\nГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ\r\nГенерал Ламновский умер позднею осенью, в ноябре месяце, когда Петербург имеет самый человеконенавистный вид: холод, пронизывающая сырость и грязь;\r\nособенно мутное туманное освещение тяжело действует на нервы, а через них на мозг и фантазию.\r\nВсё это производит болезненное душевное беспокойство и волнение. Молешотт для своих научных выводов о влиянии света на жизнь мог бы получить у нас в это время самые любопытные данные.\r\nДни, когда умер Ламновский, были особенно гадки.\r\nПокойника не вносили в церковь замка, потому что он был лютеранин:\r\nтело стояло в большой траурной зале генеральской квартиры, и здесь было учреждено кадетское дежурство, а в церкви служились, по православному установлению, панихиды.\r\nОдну панихиду служили днём, а другую вечером. Все чины замка, равно как кадеты и служители, должны были появляться на каждой панихиде, и это соблюдалось в точности.\r\nСледовательно, когда в православной церкви шли панихиды, - всё население замка собиралось в эту церковь, а остальные обширные помещения и длиннейшие переходы совершенно пустели.\r\nВ самой квартире усопшего не оставалось никого, кроме дежурной смены, состоявшей из четырёх кадет, которые с ружьями и с касками на локте стояли вокруг гроба.\r\nТут и пошла заматываться какая-то беспокойная жуть: все начали чувствовать что-то беспокойное и стали чего-то побаиваться;\r\nа потом вдруг где-то проговорили, что опять кто-то \"встаёт\" и опять кто-то \"ходит\".\r\nСтало так неприятно, что все начали останавливать других, говоря: \"Полно, довольно, оставьте это; ну вас к чёрту с такими рассказами!\r\nВы только себе и людям нервы портите!\" А потом и сами говорили то же самое, от чего унимали других, и к ночи уже становилось всем страшно.\r\nОсобенно это обострилось, когда кадет пощунял \"батя\", то есть какой тогда был здесь священник.\r\nОн постыдил их за радость по случаю кончины генерала и как-то коротко, но хорошо умел их тронуть и насторожить их чувства.\r\n- \"Ходит\", - сказал он им, повторяя их же слова. - И разумеется, что ходит некто такой, кого вы не видите и видеть не можете, а в нём и есть сила, с которою не сладишь.\r\nЭто серый человек, - он не в полночь встает, а в сумерки, когда серо делается, и каждому хочет сказать о том, что в мыслях есть нехорошего.\r\nЭтот серый человек - совесть: советую вам не тревожить его дрянной радостью о чужой смерти.\r\nВсякого человека кто-нибудь любит, кто-нибудь жалеет, - смотрите, чтобы серый человек им не скинулся да не дал бы вам тяжёлого урока!\r\nКадеты это как-то взяли глубоко к сердцу и, чуть только начало в тот день смеркаться, они так и оглядываются: нет ли серого человека и в каком он виде?\r\nИзвестно, что в сумерках в душах обнаруживается какая-то особенная чувствительность - возникает новый мир, затмевающий тот, который был при свете:\r\nхорошо знакомые предметы обычных форм становятся чем-то прихотливым, непонятным и, наконец, даже страшным.\r\nЭтой порою всякое чувство почему-то как будто ищет для себя какого-то неопределённого, но усиленного выражения:\r\nнастроение чувств и мыслей постоянно колеблется, и в этой стремительной и густой дисгармонии всего внутреннего мира человека начинает свою работу фантазия:\r\nмир обращается в сон, а сон - в мир.\r\n.. Это заманчиво и страшно, и чем более страшно, тем более заманчиво и завлекательно...\r\nВ таком состоянии было большинство кадет, особенно перед ночными дежурствами у гроба.\r\nВ последний вечер перед днём погребения к панихиде в церковь ожидалось посещение самых важных лиц, а потому, кроме людей, живших в замке, был большой съезд из города.\r\nДаже из самой квартиры Ламновского все ушли в русскую церковь, чтобы видеть собрание высоких особ; покойник оставался окружённый одним детским караулом.\r\nВ карауле на этот раз стояли четыре кадета: Г-тон, В-нов, 3-ский и К-дин, все до сих пор благополучно\r\nГЛАВА ПЯТАЯ\r\nИз четырёх молодцов, составлявших караул, - один, именно К-дин, был самый отчаянный шалун,\r\nкоторый докучал покойному Ламновскому более всех и потому, в свою очередь, чаще прочих подвергался со стороны умершего усиленным взысканиям.\r\nПокойник особенно не любил К-дина за то,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "Рампеткой первого вида надобно было подхватывать бабочку на лету и завертывать ее в мешочке,\r\nа рампеткой второго вида надобно было сбивать бабочку на землю, в траву, или накрывать ее, сидящую на каком-нибудь цветке или растении.\r\nПервый способ очевидно лучше: пыль с бабочки стирается меньше; но действовать рампеткою с мешочком требовалось больше ловкости и проворства.\r\nВ два дня все было готово, и благодаря неусыпным, горячим хлопотам моим, а также стараньям и уменью моего товарища все было придумано и устроено гораздо лучше, чем у профессора Фукса.\r\nРаскладывание бабочек Панаев решительно взял на себя: разложив их еще несколько экземпляров, он стал совершенным мастером в этом деле.\r\nЛовлю бабочек за городом мы положили производить вместе, кроме каких-нибудь особенных случаев, а воспитание червей,\r\nдо превращения их в хризалиды, отыскивание готовых куколок и хранение тех и других, до превращения их в бабочки, я принял уже на свое попечение.\r\nКроме того, что я имел особенную охоту к наблюдению за жизнью и нравами всего живущего в природе, меня подстрекнули слова Фукса, который сказал,\r\nчто бабочки, выводящиеся дома, будут самыми лучшими экземплярами, потому что сохранят всю первородную яркость и свежесть своих красок;\r\nчто бабочки, начав летать по полям, подвергаясь дождям и ветрам, уже теряют несколько, то есть стирают или стряхивают с себя цветную пыль, которою,\r\nв виде крошечных чешуек, бывают покрыты их крылья, когда они только что выползут из скорлупы хризалиды, или куколки, и расправят свои сжатые члены и сморщенные крылушки.\r\nОставив адъюнкт-профессора Л. С.\r\nЛевицкого, у которого я не в силах был прожить более двух месяцев, о чем сказано подробнее в моих \"Воспоминаниях\",\r\nя жил тогда, в первый раз в моей жизни, сам по себе, полным хозяином, на собственной квартире.\r\nЯ нанимал флигель у какого-то обруселого немца Ег.\r\nИв.\r\nГермана, сын которого, Александр, был некогда моим гимназическим товарищем, а теперь служил в казанском почтамте;\r\nон жил у меня во флигеле и часто бывал моим спутником, даже руководителем на всех общественных и народных гуляньях, до которых был большой охотник.\r\nВ настоящее время, то есть весною, в Казани происходило обыкновенное ежегодное и оригинальное гулянье, и вот по какому поводу:\r\nкак только выступит из берегов Волга и затопит на несколько верст (иногда более десяти) свою луговую сторону,\r\nона сливается с озером Кабаном, лежащим от нее, кажется, верстах в трех, и,\r\nпополнив его неподвижные воды, устремит их в канал, или проток, называемый Булак (мелкий,\r\nтинистый и вонючий летом), который, проходя сквозь всю нижнюю часть Казани, соединяется с рекой Казанкой.\r\n[Водополье озера Кабана, по особенному положению его местности, очень замечательно.\r\nКабан, в который стекается множество весенних ручьев со всего города и соседних окрестностей, очень рано оттаивает от берегов и спускает излишнюю воду по Булаку в реку Казанку,\r\nа потом, когда, вышед из берегов, разливается Казанка и становится выше его уровня, Булак принимает обратно мутные и быстрые волны этой реки;\r\nВолга же, разливаясь всегда позднее всех меньших рек, снова заставляет переполненные воды Кабана, опять по Булаку, устремляться в Казанку.\r\nЭтим любопытным наблюдением и вообще сведениями о настоящем состоянии Казани,\r\nа также новейшими сведениями по натуральной истории обязан я молодому ученому, недавно оставившему Казанский университет, Н.\r\nП. Вагнеру.]\r\nЦелые стаи больших лодок, нагруженных разным мелким товаром, пользуясь водопольем, приходят с Волги через озеро Кабан и буквально покрывают Булак.\r\nКазанские жители всегда с нетерпением ожидают этого времени как единственной своей ярмарки, и весть: \"Лодки пришли\" мгновенно оживляет весь город.\r\n[Эта весенняя ярмарка продолжается и теперь, даже в больших размерах, как мне сказывали; вся же местность торга на водах и берегах Булака получила общее название \"Биржи\".]\r\nПо берегам Булака устроивается шумное гулянье; публика и народ толпятся по его грязным и гадким набережным, точно как в Москве под Новинским на святой неделе.\r\nМежду множеством разного товара, между апельсинами и лимонами привозится огромное количество посуды фарфоровой,\r\nстеклянной и глиняной муравленой, то есть покрытой внутри и снаружи или только изнутри зеленым лаком.\r\nВ числе посуды привозят много глиняных и стеклянных ребячьих игрушек, как то: уточек, гуськов, дудочек и брызгалок.\r\nВ это время по всем казанским улицам и особенно около Булака толпы мальчишек и девчонок, все вооруженные новыми игрушками, купленными на лодках,\r\nс радостными лицами и каким-то бешеным азартом бегают, свистят, пищат или пускают фонтанчики из брызгалок, обливая водою друг друга и даже гуляющих, и это продолжается с месяц.\r\nВид такого, чисто народного, торга и гулянья, куда аристократия Казани приезжает только полюбоваться на толпу,\r\nсмесь одежд татарских и русских, городских и деревенских -- очень живописны.\r\nМы с Германом часто посещали Булак, и Герман очень был огорчен, когда я вдруг объявил ему, что не намерен более шататься по Булаку, что у меня другое на уме,\r\nчто все свободное время я буду посвящать собиранию бабочек, воспитанию гусениц и отыскиванию хризалид и что буду очень рад, если он станет помогать мне.\r\nГерману не нравилось мое намерение, ему приятнее и выгоднее было иметь меня своим товарищем на гуляньях,\r\nно делать было нечего, и он волею-неволею согласился быть моим помощником в новых моих занятиях.\r\nКомнат было у меня довольно, и я назначил одну из них, совершенно отдельную, исключительно для помещенья, на особых столах, стеклянных ящичков с картонными крышками,\r\nкартонных коробок и даже больших стеклянных банок, в которых должны были сидеть разные черви или гусеницы,\r\nдостаточно снабженные теми травами и растеньями, которые служили им обыкновенной пищей.\r\nДля того чтобы воздух мог проходить в ящики и коробочки, крышки их были все исколоты толстой булавкой.\r\nТо же сделал я с бумагою, которою обвязывались стеклянные банки. В этих мелких и скучных хлопотливых приготовлениях Герман был, точно, моим помощником.\r\nВпоследствии, когда собрание гусениц сделалось довольно многочисленно, в комнате, где жили червяки, распространился сильный и противный запах,\r\nтак что без растворенного окна в ней нельзя было долго оставаться, а я любил подолгу наблюдать за моими питомцами;\r\nГерман же перестал и ходить туда, уверял даже, что во всем флигеле воняет червями, что было совершенно несправедливо.\r\nДля денных, сумеречных и ночных хризалид были назначены особые ящики.\r\nКвартира моя имела еще то удобство, что находилась на каком-то пустыре, окруженном с двух сторон оврагами, идущими к реке Казанке и заросшими травою.\r\nЯ немедленно осмотрел их с большим вниманием и, к удовольствию моему, увидел, что там летают разные бабочки.\r\nУ Панаева, который жил на Черном Озере, вместе с четырьмя братьями, в собственном доме, был под руками тоже довольно большой сад,\r\nпревращенный частью в огород, совершенно запущенный, что, однако, не мешало залетать туда бабочкам.\r\nБлагодаря таким благоприятным для нас обстоятельствам мы с Панаевым в первые два дня, не выходя еще за город,\r\nпоймали с десяток таких бабочек, которые хотя были довольно обыкновенны, но могли уже с честью занять свое место в нашем собрании.\r\nЯ сказал, что мы решились было вести наше дело по секрету от всех товарищей. Но, увы! какие тайны сохраняются строго! На другой же день знали в университете о нашем предприятии.\r\n(Вероятно, разболтали меньшие братья Панаева, Владимир и Петр, которые были тогда своекоштными гимназистами.\r\n) Мы решились более не скрываться, да и Тимьянский с Кайсаровым последовали нашему примеру; но тем не менее между нами установилось открытое соперничество.\r\nСобрание Тимьянского имело уже то преимущество, что было старее нашего и успело собрать до тридцати экземпляров тогда, когда у нас не было еще ни одного;\r\nно мы имели более свободного времени, более средств и скоро потом сравнялись с своими соперниками.\r\nВпоследствии студенты разделились на две стороны, из которых одна более хвалила собрание бабочек у казенных студентов, а другая -- у своекоштных, то есть у меня и Панаева.\r\n-- Как нарочно, несколько дней не удалось нам попасть за город, в рощи и сады за Арским полем. Мое нетерпение возрастало с каждым часом.\r\nЯ, даже не испытав еще настоящим образом удовольствие ловить бабочек особенно редких или почему-нибудь замечательных, -- я уже всею душою,\r\nстрастно предался новому увлечению, и в это время, кроме отыскивания червяков, хризалид и ловли бабочек, ничего не было у меня в голове;\r\nПанаев разделял мою новую охоту, но всегда в границах спокойного благоразумия.\r\nНаконец, в один воскресный или праздничный день, рано поутру, для чего Панаев ночевал у меня,\r\nпотому что я жил гораздо ближе к Арскому полю, вышли мы на свою охоту, каждый с двумя рампетками:\r\nодна, крепко вставленная в деревянную палочку, была у каждого в руках, а другая, запасная, без ручки, висела на снурке через плечо.\r\nУ каждого также висел картонный ящик, в который можно было класть пойманных бабочек.\r\nЕдва ли когда-нибудь, сделавшись уже страстным ружейным охотником, после продолжительного ненастья, продержавшего меня несколько дней дома,\r\nвыходил я в таком упоительном восторге, с ружьем и легавой собакой, в изобильное первоклассною, благородною дичью болото!\r\n.\r\n. Да и какой весенний день сиял над нашими молодыми головами! Солнце из-за рощи выходило к нам навстречу и потоками пылающего света обливало всю окрестность.\r\nКак будто земля горела под нашими ногами, так быстро пробежали мы Новую Горшечную улицу и Арское поле...\r\n[Арское поле теперь почти не существует: оно все застроено улицами и домами;\r\nдаже бывшее на нем стародавнее трехдневное гулянье, начинавшееся с троицына дня и продолжавшееся всегда дней пять, перенесено на другое место.\r\n]\r\nИ вот он, наконец, перед нами, старый, заглохший сад, с темными, вековыми липовыми аллеями, с своими ветхими заборами, своими цветистыми полянами, сад, называвшийся тогда Болховским.\r\n[Сады Болховской и рядом с ним Нееловский существуют и теперь, но прежних их имен никто уже не знает: они составляют сад Родионовского института благородных девиц.]\r\nХор птичьих голосов, заглушаемый соловьиными песнями, поразил сначала мой слух, но я скоро забыл о нем. Мы остановились с Панаевым, чтобы перевести дух и условиться в наших поисках.\r\nМы решились пройти первую представившуюся нам широкую поляну вместе, то есть на расстоянии шагов ста один от другого.\r\nТолько тронулся я с места по росистому лугу, в одну минуту промочившему мои ноги, как увидел, что Панаев побежал и начал что-то ловить своей рампеткой.\r\nЯ забыл наше условие, чтобы не сходиться друг с другом, если другой не будет звать, и чтобы никогда обоим не гоняться за одной добычей.\r\nЯ опрометью прибежал к Панаеву и увидел, что он, точно, ловит какую-то красивую бабочку, никогда мною не виданную.\r\nЯ бросился ему помогать, несмотря на его крик, чтобы я ушел прочь, чтобы я не мешал ему. Но, увы, это было уже поздно.\r\nБабочка, испуганная нашим преследованьем, особенно потому, что я забежал ей встречу, поднялась вверх столбом и, перепорхнув через аллею, скрылась от наших глаз.\r\nПанаев очень сердился и очень журил меня и положительно сказал, что если я в другой раз так поступлю, то он никогда вместе со мной ходить не будет.\r\nОн уверял, что бабочка была необыкновенно красива и что едва ли это не была Ириса или Глазчатая Нимфа.\r\nЯ очень огорчился, очень раскаивался, очень досадовал на себя и дал искреннее обещание, даже побожился, что вперед этого никогда не будет. Я в точности сдержал обещание.\r\n-- Мы разошлись опять, каждый на свою черту, в назначенном расстоянии, и я скоро увидел, что Панаев опять побежал.\r\nВ самое то время, как товарищ мой, что-то поймав, остановился и стал вынимать из мешочка рампетки, когда мне стоило большого труда, чтобы не прибежать к нему, не узнать,\r\nне посмотреть, что он поймал, -- мелькнула перед моими глазами, бросая от себя по траве и цветам дрожащую и порхающую тень, большая бабочка, темная, но блестящая на солнце, как эмаль.\r\nЯ бросился ее преследовать и очень счастливо: очень скоро поймал;\r\nруки у меня дрожали от радости, и я не вдруг мог подавить слегка грудку моей пленницы, чтобы привесть ее в обморочное состояние;\r\nбез этой печальной, необходимой предосторожности она стала бы биться в ящике и испортила бы свои бархатные крылушки.\r\nЭту денную бабочку я сейчас узнал: она находилась уже в собрании у Тимьянского и была в точности определена по Блуменбаху и утверждена Фуксом: она называлась Антиопа.\r\nНо каким жалким образом описывает ее Блуменбах: \"Антиопа, бабочка Нимфа, полосатая, у коей крылья угольчатые, черные, с белесоватым краем\".\r\nВот и все. Ну какое понятие можно получить из этого описания? К тому же и полос на ней никаких нет.\r\nТогда как Антиопа, несмотря на скромные свои краски, уже по величине своей принадлежит к числу замечательных русских бабочек;\r\nтемнокофейные, блестящие, лаковые ее крылья, по изобилию цветной пыли, кажутся бархатными,\r\nа к самому брюшку или туловищу покрыты как будто мохом или тоненькими волосками рыжеватого цвета;\r\nкрая крыльев, и верхнего и нижнего, оторочены бледножелтою, палевою, довольно широкою зубчатою каемкою, вырезанною фестончиками;\r\nтакого же цвета две коротеньких полоски находятся на верхнем крае верхних крыльев, а вдоль палевой каймы, по обоим крыльям, размещены яркие синие пятнушки;\r\nглаза Антиопы и булавообразные усы, сравнительно с другими бабочками, очень велики; все тело покрыто темным пухом;\r\nиспод крыльев не замечателен: по темному основанию он исчерчен белыми тонкими жилочками.\r\n[Все описания бабочек составлены мною или с натуры, или с рисунков, или по Блуменбаху, поправленному и дополненному нами тогда же.\r\nВ описаниях моих может встретиться разница с описаниями натуралистов.\r\nОна происходит оттого, что многие денные бабочки имеют два вылета: весенний и осенний, чего мы тогда не знали.\r\nКраски весенних бабочек бледнее (ибо они перезимовали), а осенних гораздо ярче.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Станюкович К", "role": "user" }, { "content": "- А что?\n - Тебе бы в вестовые. Совсем легкое дело, не то что матросское… И главная причина - ни порки, ни бою, ежели к хорошему человеку попадешь.\r\n- Не попасть.\n - То-то можно.\n - А как? У всех господ вестовые есть!\n - Мичман Веригин хочет увольнить своего лодыря Прошку.\n - За что?\r\n- Что-то нехорошее сделал. Только мичман не хочет срамить Прошку. Вот тебе бы, Щупленький, к мичману в вестовые. Он хороший и прост. Не гнушается нашим братом, не то что другие.\r\n- Несподручно как-то самому проситься, а я бы рад.\r\n- А я доложу мичману… Так, мол, и так, ваше благородие. Он башковатый: поймет, что такого, как ты, вестового ему не найти… Сказать, что ли?\r\n- Скажи.\n - Завтра же скажу. Тебе вовсе лучше будет в вестовых.\r\n- То-то лучше? - подтвердил и Щупленький.\n В эту минуту раздался голос вахтенного начальника:\r\n- Вперед смотреть!\n - Есть! Смотрим! - отвечали оба часовые почти одновременно…\n И примолкли.\r\n____________________\n\n III\n\n А чары сна незаметно подкрадывались к обоим.\r\nЧтобы самому не поддаваться им и не дать дреме овладеть и Щупленьким, Егоркин стал рассказывать сказку.\r\nМолодой матрос слушал сказку внимательно, не спуская глаз с горизонта, но скоро глаза его начали словно бы застилаться туманом, и веки невольно закрывались.\r\nВ его ушах раздавался сиплый голос Егоркина, но слова пропадали…\r\nУбаюканный сказкой, матросик задремал.\r\nВполне уверенный, что Щупленький слушает сказку, Егоркин продолжал описывать большущего крылатого змия,\r\nкоторый загородил Бове-королевичу дорогу ко дворцу королевны Роксаны, как вдруг увидал влево от себя зеленый огонек встречного судна.\r\nОгонек быстро приближался.\r\n- Кричим! - тихо сказал он товарищу, толкая его в бок.\r\nИ с этими словами крикнул, повернув голову по направлению к мостику:\n - Зеленый огонь влево!\n Крикнул и снова толкнул товарища.\r\nМолодой матрос повторил этот окрик несколькими секундами позже. И голос его дрогнул. И сам он, очнувшийся от дремы, глядел в ужасе на зеленый огонек.\r\n- Задремал! - упавшим голосом сказал он.\n Егоркин сердито молчал…\n Боцман уже подбежал к часовым.\r\nОн ударил раза два по шее молодого матроса и проговорил, обращаясь к Егоркину:\n - И ты хорош! Дал ему дрыхнуть. Теперь будет разделка! Черти! Одни только неприятности из-за вас.\r\n- Злющий, может, и не заметил! - сказал Егоркин, видимо желая успокоить молодого матроса, бледное лицо которого, полное отчаяния, словно бы говорило ему, что он отчасти виноват.\r\nЧто бы ему догадаться, что Щупленький заснул…\r\n- Не заметил? - усмехнулся боцман… - А вот он и сам бежит сюда! - понизив голос, проговорил боцман…\r\nДействительно, высокий и худощавый лейтенант с рыжими бачками и усами торопливо несся на бак.\r\nБоцман отошел от часовых. Те повернули головы к океану.\n Егоркин снова взглянул на Щупленького.\n Тот сидел ни жив ни мертв. И только губы его вздрагивали.\r\nВеликая жалость охватила сердце Егоркина при виде этого тщедушного, мертвенно-бледного молодого матросика, который и прост, и добер, и так хватает за душу, когда играет на гармонике.\r\nИ он чуть слышно сказал ему резким повелительным тоном:\r\n- Злющий запросит - ты молчи!.. А не то искровяню. Понял? - угрожающе прибавил он.\n Ничего не понявший и изумленный этим угрожающим тоном матросик испуганно ответил:\n - Понял…\r\nВ эту минуту сзади над головами часовых раздались ругательства, и вслед за тем лейтенант спросил своим слегка гнусавым высоким голосом:\n - Кто из вас двух, подлецов, позже крикнул?\r\n- Я, ваше благородие! - отвечал, поворачивая голову, Егоркин.\n Щупленький только ахнул.\r\n- Ты, пьяница? Ты, старая каналья, спал на часах?\n - Точно так. Задремал, ваше благородие.\r\n- Эй, боцман! Дать ему завтра пятьдесят линьков, чтобы он вперед не дремал!..\n И лейтенант торопливо ушел с бака и поднялся на мостик.\r\n- Левонтий!.. Это как же… За что? - дрогнувшим голосом начал было Щупленький.\r\nВзволнованный и умиленный, он продолжать не мог, чувствуя, что слезы подступают к горлу…\n - Сказано: молчи да гляди вперед! - ласково ответил Егоркин.\n И после паузы прибавил:\r\n- Мне пятьдесят линьков наплевать. Я и по двести принимал. А ты?.. Ты ведь у нас Щупленький… Тебя пожалеть надо!.. А должно, пароход идет!.. - круто оборвал он речь.\r\nДействительно, скоро в полусвете лунной ночи вырисовался силуэт большого океанского парохода с тремя мачтами.\r\nЧерез четверть часа он уже попыхивал дымком из своей горластой трубы, приближаясь навстречу, окруженный серебристым поясом сверкнувшей воды.\r\nОба часовые глядели на проходивший пароход молчаливые.\n Щупленький утирал слезы. Лицо Егоркина, обыкновенно суровое, светилось какою-то проникновенной задумчивостью.\r\nА месяц и звезды, казалось, еще ласковее смотрели с высоты бархатистого темного купола.\r\nИ старик океан, казалось, еще нежнее рокотал в эту чудную тропическую ночь, бывшую свидетельницей великой любви матросского сердца.\n\n Константин Михайлович Станюкович.\r\nГибель «Ястреба»\n Рассказ старого матроса Из цикла «Морские рассказы»\n\n -\n Книга: К.М.Станюкович. «Морские рассказы»\n Издательство «Юнацтва», Минск, 1981\r\nХудожник Е.А.Игнатьев\n OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 16 декабря 2001\n -\n\n ____________________\n\n I\r\nНебось в те поры бога-то мы вспомнили, вашескобродие! Еще как вспомнили-то!\r\nУж на что старший офицер был у нас отчаянный: никакого страха не имел и только, бывало, ругался да нам зубы полировал, - в старину, сами изволите знать, полировка была форменная!\r\n- а и он на тот раз вдруг в понятие вошел.\r\n«Братцы, мол, голубчики любезные!\r\n» Совсем по-другому заговорил: понял, значит, что смерть не то, что безответного матроса по зубам съездить: она сама в лучшем виде тебя съездит, сколько ты форцу на себя ни напускай.\r\nИ все мы вовсе были обезнадежены тогда; прямо сказать, в отчаянность пришли; так и полагали, что всем нам будет крышка в этом самом Немецком море.\r\nДовольно даже подлое это море, вашескобродие! Завсегда, сказывают, на нем погода. Волна какая-то шальная, безо всякой правильности бросается и мотает судно во все стороны.\r\nОттого и качка там самая что ни на есть нудная. Крепкого человека - и того обескуражит.\r\nИ видал я, по своему матросскому званию, всякие моря и окияны, а хуже этого моря нет морей… Однако господь внял матросским молитвам - матросская-то молитва шибчее до бога доходит!\r\n- и вызволил.\r\nМногие которые и живы остались… Ну, да и командир-то наш, Левонтий Федорыч Белобородов - может, изволили слышать, вашескобродие?\r\n- башковатый и добрый человек был… Показал тогда себя… Не стерпел гибели «Ястреба», царство ему небесное!\r\nИ Иваныч, с которым мы жарким летним днем сидели в тенистом прохладном саду в имении моего приятеля, бывшего моряка,\r\nгде старый матрос был ночным сторожем, обнажил белую как лунь голову и истово осенил себя крестным знамением.\r\n- А случилась гибель нашему «Ястребу» в проливе, вашескобродие! - продолжал Иваныч. - Мелистый пролив… много этих самых мелей да каменьев.\r\nИ берега обманные, низкие. Запамятовал, как проливу название… Память-то старая, вашескобродие! Вроде быдто Рака прозывается…\r\n- Скагерак, - подсказал я.\r\n- Он самый и есть… Шли мы это по нем глубокой осенью под зарифленными парусами,\r\nа день был пасмурный… солнышка и звания не было… и погода свежая… а к вечеру и последний риф взяли для безопасности,\r\nпотому как ветер во всю силу входить начал и волны вовсе освирепели, ровно сбесились… Воют воем и на «Ястреб» набрасываются.\r\nОднако конверт-то наш крепкий был, летом только что выстроен и отправлен был из Кронштадта в дальнюю на три года, - поскрипывает себе, мотаясь, как угорелый, на волнах.\r\nИ ничего они с ним поделать не могут, как ни стараются. Только брызгами нас обдают… Ну и то сказать - рулевые были исправные, не зевали… Знали, что за зевки не похвалят… Хорошо.\r\nПросвистали это брать койки… Пошли, значит, мы, подвахтенные, вниз, подвесили койки и рады были после трудного дня заснуть до полуночи.\r\nНу, известно, уставший человек лег - и готов. Долго ли спал, обсказать не могу, вашескобродие, но только вдруг меня подбросило, и я чуть не вылетел из койки.\r\nСлышу страшный треск. «Ястреб» задрожал и остановился. И тую же минуту все повскакали с коек.\r\nА уж боцман сверху кричит в люк не своим голосом: «Пошел все наверх!» А мы и без того торопимся одеться и наверх бежать - потому все в страхе.\r\nПоняли, что на мель встали.\r\nВыскочил это я, как полоумный, наверх, к своему месту, - я марсовым служил, - гляжу - одна страсть! Ночь темная, кругом море гудит, а ветер так и ревет в снастях.\r\nА командир сам уж в рупор командует: «Марсовые, к вантам! Паруса крепить!\r\n» И голос у его успокоительный, ровно бы никакой беды и нет… Очень много было твердости в Левонтье Федорыче, вашескобродие.\r\nИ дока по флотской части был, и добер был к матросу.\r\nЗря не забижал, и если наказывал, то с рассудком… А было много и таких, что без всякого рассудка нашего брата в тоску вгоняли… Было, вашескобродие! - раздумчиво прибавил старик.\r\nОн примолк, вздохнул, словно бы сожалея о тех людях, которые вгоняют в тоску, и продолжал:\r\n- Полезли мы, марсовые, наверх… Разошлись по реям и изо всех сил стараемся, чтобы скорей закрепить свой парус… Спустились вниз… А уж из орудия палят… Сигнал о бедствии, значит, даем.\r\nИ матросики уже на всех помпах стоят, воду откачивают из трюмов… А она все больше да больше прибывает… А «Ястреб» наш так и бьется, так и бьется о каменья… Жутко было, вашескобродие!\r\nОднако все еще надежда есть, что откачаем воду и до утра продержимся, а там, может, и берег близко, как-нибудь спасемся… Ну, и налегаем на помпы… И холоду не чувствуем.\r\nИ капитан подбадривает: «Не робей, говорит, молодцы!» Так надеялись мы до утра вашескобродие, а как рассвело, то поняли, что нам крышка.\r\nВода уж под верхнюю палубу подошла, и через корму ходят волны… А буря не унимается, и кругом ничего не видно… Одни волны бунтуют, кружатся, и в них - смерть.\r\nА из орудий еще палят. Последние заряды расстреливают, потому вниз, под палубу, уже нет ходу. А капитан, и вахтенный, и штурман - все стоят на мостике.\r\nЛевонтий Федорыч бледный как смерть и за эту ночь совсем постарел… Смотрит с тоской. И все мы с тоской смотрим.\r\nБросили помпы и стали было готовить на случай к спуску гребные суда и вязать плот… Куда тебе!.\r\n.\r\nВода хлынула из люков и стала заливать переднюю палубу… Волны захлестывали… Все люди столпились на носу, потому как «Ястреб» передней частью на камнях сидел,\r\nто и выше он был, а как стало покрывать водой и верхнюю палубу, полезли все на ванты, держимся друг около дружки, и кои и на марсы забрались, чтобы смерть не достала.\r\nА она тут как тут, из воды смотрит… В отчаянности ждем мы, что вот-вот «Ястреб» сломается и мы потопнем… И батюшка нам отходную стал читать:\r\nк смерти, значит, готовить… Но не успел он окончить, как его смыло волной, и он скрылся в море… И многих, кои не успевали забраться на ванты, смывало, и они на наших глазах погибали.\r\nЖутко было смотреть, и всякий думал, что и ему недолго ждать.\r\nИ кои молились, кои плакали, кои от страха сидели ровно ополоумевшие, с выпученными глазами.\r\nДва матросика с отчаянности сами в воду бросились, чтобы не томиться зря… Великое мучение послал тогда господь… Давно это было,\r\nа как вспомнишь, и то вовсе жутко… Иной раз приснится, как это мы бедовали, так в холодном поту проснешься.\r\nНесколько человек хоть и живы остались, а рассудка навсегда решились. И каких только страстей не пришлось тогда увидать, вашескобродие!.\r\n. Опасная эта флотская служба… Нет такой другой. На сухой пути ты, по крайности, можешь распорядиться собой, а ежели кругом вода?.. То ли дело на земле!.\r\n. И тебе травка, и тебе лес, и тебе поле, и тебе цветики… Небось, хорошо! Вот мы с вами тут сидим, вашескобродие, и чувствуем землю-матушку.\r\nДух-то какой от цветов идет… И птаха-то как заливается, бога хвалит… И комар жужжит… И вон он муравей-то, работяга, соломинку несет… Одно слово - благодать! - говорил Иваныч.\r\nИ его маленькие, все еще живые лучистые глаза любовно смотрели вокруг. И его морщинистое, сухое, отдававшее желтизной лицо было полно умиления…\r\nОн достал из кармана широких парусинных штанов маленькую трубку, набил ее махоркой и, с наслаждением сделав несколько затяжек, продолжал:\r\n- А взять теперь море?.. Один в нем обман.\n - То есть как обман? - спросил я, не совсем понимая, что хотел сказать Иваныч.\r\n- А так, обман - как бывает в лукавом человеке… вроде здешнего управляющего! - понижая голос, вдруг добавил старик.\r\n- Небось, я его наскрозь вижу, даром что лукав… Сделай, братец, одолжение!\r\nИ только что умиленное лицо Иваныча приняло сердитое выражение, и глаза заискрились… Видно было, что у Иваныча были какие-то неприятные счеты с управляющим.\r\n- Иной раз море ласковое такое, льстивое… не шелохнется, - а поверь-ка ему! И опять же: каждую минуту жди от него, прямо-таки сказать, подлости, вашескобродие!.\r\n.\r\nКаждую минуту имей опаску!\r\nЕще прежде, в старину, когда деревянные суда были, все еще обнадеженность могла быть в случае беды;\r\nа теперь, когда пошли эти броненосцы хваленые, попади-ка на камень, так и выскочить на палубу не успеешь, как уж на дне!\r\nИваныч еще несколько времени продолжал бранить броненосцы, называя их неповоротливыми черепахами, и только после моего деликатного напоминания продолжал свой рассказ.\r\n____________________\n\n II\r\n- Сидели мы так на вантах день, холодные, голодные… Рядом со мной первогодок сидел, землячок из одной деревни,\r\nАкимка Костриков, - так тот совсем духом упал… Плачет, как дите… А был он паренек хороший,\r\nдушевный такой, только по флотской части трудно в понятие входил, и попадало ему и от старшего офицера, и от боцмана часто-таки, и очень даже довольно накладывали ему в кису.\r\nИ много он терпел и жаловался, бывало, на матросскую службу и по дому скучал - по земле, значит.\r\nНу, утешаю я землячка, говорю: «Еще, бог даст, какой-нибудь корабль купеческий мимо проходить будет, - небось, подаст помощь… подойдет… И буря, - говорю, - стихать стала.\r\nИ «Ястреба» не так бьет о каменья… Еще, пожалуй, продержится!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Заметки неизвестного автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "но на езде раздумал прежде проверить все расспросом бывшего на предикации отца Георгия.\r\nТогда он повелел ехать к его дому, чего тот священник не ожидал и даже до того не допускал, что,\r\nувидя в окно остановившуюся карету и особу в ней помещающуюся в голубом атласном одеянии, полагал, что это не к нему, а к соседям купчиха в салопе, и не трогался и оставался покоен.\r\nКогда же, наконец, известился о настоящем значении гостя, то выбежал к нему на всходы, встречу ему сделал и кланялся и вел его под руки, направляя к скоро заказанному в гостиной чаю.\r\nНо владыка, будучи не в гостином настроении, не чаю ожидал, а, ревнуя высшему, высшего и усматривал;\r\nи потому обнаружил нарочитую сухость, так что даже в гостиные покои вовсе не взошел,\r\nа сел не обинуясь со входа в предпокое, где ожидающие простые просители в ожидании просимого ими у священника снемлются.\r\nИ тут с удивлением в голосе и в устах спросил без предисловия:\r\n- Вы ли Алену исповедуете?\r\nНо поп, будучи светск, показал хитрость и сделал выражение, как бы не понимая о ком следует, и довел до того, что владыка по настоящему имени предводительшу назвал.\r\nТогда он отвечал: \n - Да, владыка, Елена Ивановна есть моя духовная дочь.\r\n- Запрети же ей принимать у себя этого иностранного развратителя. \n Но поп снова представил, как бы не понимает, и побудил владыку точно так же по имени назвать предиканта.\r\nТогда отец Георгий отвечал, что он такого запрещения сделать не отважится. \n - А для какой причины?\r\n- Для нескольких причин, ваше преосвященство. \n - Поясните оные. \n Отец Георгий стал пояснять.\r\n- Первая моя причина, - говорит, - та, что моего запрещения могут не послушаться, и я тогда буду через то только в напрасно постыждающем конфузе.\r\n- Неубедительно, - отвечал владыка. - Это не что иное как гордость ума. Излагайте другое.\r\n- Другое то, что предиканта того \"развратителем\" назвать будет несправедливо, ибо он хотя и иностранец,\r\nно человек весьма хороших правил христианской жизни и в предикациях своих располагает сердца ко Христу, а никаких церковных сторон не касается.\r\n- Гм, гм! Вон вы как!.. А третье что?\r\n- А третье, осмелюсь буду представить вам, владыко, то, что духу веры православной не свойственно страшиться робко всякого мнения в чем-либо несогласного,\r\nа, напротив, ей вполне свойственно похвальное веротерпимство и свободное изъяснение и суждение, как и у апостола на то совет находим:\r\n\"Все слушать, а хорошего держаться\".\r\nНо сей третий довод владыка дослушал с кипящим нетерпением и, скрытно в душе на говорящего негодуя, отвечал:\r\n- Да... То весьма хорошо, что вы мне привели нечто и от апостола...\r\nА не приведете ли вы еще чего-либо во изъяснение, по скольким причинам у вас власы главы вашей постоянно кратки и а-ла-мужиком кружат, а назарейской долготы не досягают?\r\n- Не знаю, - отвечал Георгий. \n - Не подстригаете ли вы их о молодом месяце? \n - Подстригаю. \n - Напрасно.\r\n- Я делаю это потому, что многие говорят, будто, если концы волос о молодом месяце подстригать, то от того ращение гораздо шибче бывает.\r\n- Оставьте - это неверно... А я вот сейчас прямо от вас поеду к губернатору, да скажу, чтобы он этого предиканта за хвост да за заставу.\r\nНо отец Георгий, как робости подчинения не приученный, отвечал:\r\n- Опасаюсь, что вы сделаете это напрасно. \n - Это почему? \n - Потому, что губернатор его за хвост и за заставу выбросить не отважится.\r\n- Это почему? \n - Во-первых, потому, что он ничего достойного выгнания не сделал. \n - Это ничего не значит.\r\n- Во-вторых, что он хорошего рода и уважения, и чрез то в европейских государствах нам вредные слухи распространены будут. \n - И сие мне нимало не важно.\r\n- А в третьих... губернатор сам вчера у Елены Ивановны вечером предиканта, за ширмою сидя, слушал... \n Услыхав это последнее, владыка остановился и сказал\r\n- Так для чего же вы мне об этом последнем с самого начала не сказали?\r\nИ с сими словами, вместо того чтобы идти, как прежде намеревал, к выходной двери, перешел с веселым видом в гостиную и на ходу ласково молвил:\r\n- Если так, то и мне наплевать! (Разумеется, презрение сие касалося предиканта.)\r\nЗасим владыка кушал чай и мадеру и в доброте своей шутил о деде своем, бывшем дьяконе, который, при введении в моду нового ксересного вина, этой новизне противлялся и ему внушал:\r\n\"Имей веру - пей мадеру\".\r\nО НОВОМ ЗОЛОТЕ\r\nПо награждении другого священника золотым крестом равного значения, которым ранее кичился один отец Павел,\r\nсей непобедимец, не стерпел и стал утверждать в компаниях, что дарованный священнику крест сделан \"из нового золота\".\r\nИ как это повторялось многократно и многообразно, в олтаре при облачении, в домах при крещении и других требах, и при закусках, и на вечеринках,\r\nто это дошло до новонагражденного и очень его стало оскорблять, то он, встретив отца Павла, когда сам был при кресте, сказал ему:\r\n- Отец Павел!\r\nесли вы не для унижения моего, а в действительности сомневаетесь, что крест мне дан будто из нового золота,\r\nто остановитесь на мгновение и, посмотрев, сами удостоверьтесь в девяносто шестой пробе.\r\nНо отец Павел со всегдашнею своею гордынею и острой юморыстыкой отвернул сего ласкавшегося к нему простодушного коллегу ладонью в сторону и сказал:\r\n- Не желаю. \n Но тот стал его убеждать и просить, чтобы поглядел, ибо на кресте уже сам нарочно пробу просил выбить.\r\nА отец Павел, оставаясь непреклонен, проговорил:\r\n- Хотя бы там и сто девяносто шестая проба была выбита, но я при своем остаюсь, что этот крест из нового золота сделан. - И еще добавил, что: вам-де так иначе и не следует.\r\nА как все это происходило на улице почти в собрании публики, то новый крестоносец на сей раз уже столь сильно оскорбился,\r\nчто занес жалобу благочинному и просил доложить владыке об унижении и об оказании от отца Павла защиты.\r\nВладыка соизволил и приказал благочинному дознать у отца Павла: на чем он рассеваемые им для сотоварища оскорбительные слухи утверждает?\r\nБлагочинный, избегая объяснений с отцом Павлом в своем доме,\r\nпришел к нему сам будто для шашечной игры и в забавную минуту сказал о претензии оскорбленного крестоносца, крест которого будто из нового золота сделан.\r\nНо отец Павел нимало не подался, а рассмеялся и сказал: \n - Неужели же и твое богомудрие сим тоже смущается?\r\n- Да... признаюсь, - отвечал благочинный, - и я смущаюсь, потому что оскорбляющие слухи о новом золоте со временем о всяком пустить можно.\r\nА отец Павел встал, шашки смешал и, задув свечи, с гордостию произнес:\r\n- То, что я говорю, всегда есть верно и справедливо и приятия достойно, и ничего в себе ни для кого оскорбительного не заключает;\r\nно оскорбительно есть для меня и иных умных лиц, к духовному сословию принадлежащих, слышать и знать, что в ряду нас могут быть таковые невежды, коим неизвестно,\r\nчто орденские знаки и кресты никогда из старого, перетопленного и во всяком употреблении бывшего золота не делаются, а из новых, чистых слитков рубятся и опробуются.\r\nИ я бы сие всем вам, любителям крестов, посоветовал это ведать и в дурачестве своем на более знающих обычаи и законы не обижаться.\r\nОб этом ответе благочинный в умягченном сокращении донес владыке втайне, так как прежнее мнение имел и владыка.\r\nИ его преосвященство нашел сказанное отцом Павлом за весьма внимания достойное и велел новому крестоносцу не обижаться, что он носит крест из нового золота.\r\nСТЕСНЕННАЯ ОГРАНИЧЕННОСТЬ АГЛИЦКОГО ИСКУССТВА\r\nСекретарь консистории, достигая себе орден, коего хотел, сообразил, что по отъезде иностранного предиканта у многих простого звания людей,\r\nкои в прежде прошедшей жизни никогда евангелия не читали, появилися в руках книжки Нового завета, и книжек тех было весьма изобильно,\r\nи хотя под каждою из оных было подпечатано обозначение выхода их из духовной типографии, но секретарь возымел беспокойное сомнение,\r\nчто те книги произведены в типографии в Лондоне, а выход российский им обозначен обманно, собственно для подрыва доходов православного ведомства в России.\r\nПо даче же такому извету хода для дознания его справедливости к губернатору,\r\nсей последний призвал к себе из губернской типографии главного справщика, происхождением немца, и, сказав ему о возбужденном подозрении, предложил:\r\nне можете ли дать на сей предмет сведущего разъяснительного заключения.\r\nТогда тот типографский мастер попросил, чтобы ему показали книжку Нового завета, на русском языке отпечатанную в аглицкой типографии в городе Лондоне.\r\nКогда же требуемая книжка была разыскана и ему подана, то он положил сную рядом с одною из тех, которые раздавал отбывший предикатор и сослужащие его мироносицы,\r\nи долго с немецкою аккуратною неспешностию обе книжки в разных отношениях тиснения,\r\nсправки и бумаги между собою сравнивал и, наконец, объявил все подозрение секретарево неосновательно.\r\n- И можете ли же вы в том мне под ответственностию своею заручиться? - спросил губернатор. \n А немец ответил: \n - Могу. \n - Но по какому основанию?\r\n- По сравнению всего общего непохожего вида и отдельных частностей, из коих мне и всякому понимающему типографское дело в несомненности ясным является,\r\nчто английское общество сколь бы ни стремилось всеми силами к тому обману, чтобы подделаться к законному русскому изданию,\r\nс установленного благословения изданному, никак того достичь не в состоянии.\r\n- А почему? \n - Потому, что там с такими грубыми несовершенствами верстки и тиснения и на столь дурной бумаге уже более двухсот лет не печатают.\r\nТакое заключение, показавшись губернатору вполне убедительным, склонило его дать владыке успокоительный ответ,\r\nчто оподозренные секретарем книжечки должны вне всякого подозрения почитаться, и секретарь себе к получению ордена других предлогов был должен отыскивать.\r\nО СЛАБОСТИ ЧУВСТВ И О НАПРЯЖЕННОСТИ ОНЫХ \n (Двоякий приклад от познаний и наблюдения)\r\nБлагочинный градских церквей не от себя предлагал, что замечено некое охлаждение религиозных чувств, а для того,\r\nчтобы священники к трогательному покаянию как можно чувствительнее кающихся убеждениями располагали и через то как их спасение, так и свое уважение в обществе делали вероятнее.\r\nНо когда о сем все судить начали и речь дошла до уст отца Павла, то он, предлагая загвоздку, сказал:\r\n- Как это \"располагать\"? И еще же мне неизвестно: какие результаты весьма сильная напряженность чувств дать может.\r\nОна может потребовать повсеместного всем выражения правды и обличения без всякого на лица зрения; но кто же снесть это может, особливо средь тех, иже рекутся \"столпы\"?.\r\n. Ныне не тот уже свет, как было при пророках, что и самого Ахава за колеса останавливали и даже в коляску к нему босиком поскакивали.\r\nВек наш во всем любит, чтобы были умеренны, и следует в нем живущим умеренность предпочитать прочему.\r\nДа и нам самим, худым иереям бога вышнего, не хуже ли было бы, если свет преисполнился бы непомерною страстностию.\r\nЯ о себе скажу, что смотрю на это как опытный кухарь, знающий трапезующих по пословице: \"недосол на столе, а пересол на спине\", и сие одобряю.\r\nА когда отцу Павлу все иные стали возражать и настаивать, что горячность более духовенству принести может,\r\nто он не согласился и предложил два предлога, которые всех раздумать заставили.\r\n- Были у меня, - сказал отец Павел, - двое чад духовных:\r\nодин открытый недоверок из столичных высланцев, непозволительного характера и мыслей,\r\nкоторый мне о вере своей и настоящих упованиях в другой жизни никогда не говорил иначе, как по символу:\r\n\"чаю воскресения\" и \"аминь\".\r\nА была же другая, женщина сердовых лет, всегда благочестию учащаяся, но николи же в разуме истины приидти могущая.\r\nТа всегда мне весьма пространно веру свою излагала и грехи в мельчайших подробностях высказывала, и то не по единожды в год, а по трижды мне подносила.\r\n- Как же вы думаете: с которым из сих двух чад моих у нас наиближайшие и приятнейшие духовные отношения стали?\r\nВсе отвечали: \n - Разумеется, с дамою, которая сильнее верила и говенье любила. \n А отец Павел опроверг и сказал:\r\n- Вот то-то и есть, что наоборот! Тот петербургский недоверок, когда он ко мне подходил, ибо обязанность чувствовал, то я его всегда поначалу спрашивал: \"Ну, как ваше дело?\r\n\" Он участие к нему принимал сухо и, бывало, кратко ответит: \"Не знаю\".\r\n- \"Надеетесь ли?\" - \"Как же, говорит, все тем только и живут, что надежда им лжет детским лепетом своим\".\r\nА я на него, бывало, не сержусь, а похвалю: \"Надейтесь, говорю, это хорошо: вера, надежда и любовь - это три христианские добродетели, но любовь больше всех.\r\nА потому следуйте, не смущаясь, заповеди спасителя нашего: и любите и врагов ваших, и ненавидящим вас творите благая\".\r\nИ с тем его, бывало, отпущу;\r\nа когда, по возвращении домой, сняв рясу, начну отрясать из ее кармана принятое, то знаю,\r\nчто находящаяся в числе прочем краснуха всегда от сего непокорного пришла, и более я с ним во весь год ровно никаких хлопот не имею.\r\n- Дочь же моя, по трижды в год себя облегчавшая, когда приходила, то такое множество грехов за свободою своею открывала,\r\nчто я даже ни одного совета ей дать не мог, ибо постигнуть не был в состоянии:\r\nкоим она духом злее беснуется?\r\nА за все то находил в кармане одну мелкую серебряную монетку от нее, увернутую в розовой бумажке с надписью: \"Помяните в своих молитвах дочь вашу такую-то\".\r\n- И, кроме того, еще те досаждения причиняла, что когда каким-либо грехом была попрекаема,\r\nто всегда подозревала, что то отец Павел открыл ее исповедь, и прибегала справляться и расспрашивать.\r\nА когда же однажды, выведенный ее стремлением говорить о своих грехах, отец Павел ей нетерпеливо заметил: \"Вы блудливы, как кошка, а торопливы, как заяц\", - то она вскрикнула:\r\n- Ах вы преступник! Вы самый секретный грех моей исповеди выдали!\r\nТогда, несмотря на свое бесстрашие, отец Павел дал ей собственных своих десять рублей под честное слово, чтобы она избрала себе другого для ее тайных грехов сохранителя,\r\nа в противность пригрозил ей, что по рассеянности своей может ошибочно присвоить ей один из тех грехов,\r\nкоторые Макар отмаливает, стоя на коленях среди стада пасомых им в отдалении телят.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Высоко ставя принцип семейный, граф говорил, что он считает в высшей степени вредным,\r\nчтобы члены одной и той же семьи держались разных религиозных взглядов и принадлежали к разным церквам.\r\nБыло ясно, что для приобретения этого человека существовало одно средство - женить его на православной девушке;\r\nно, к сожалению, граф находил эту мысль уже слишком для себя запоздалою, так как он был вдов и ему было уже около пятидесяти лет.\r\nСколько раз ни наводила графиня Антонида разговор с графом на эту тему,\r\nон был непреклонен и с серьезною скромностью указывал на то, что его сын от первого брака готовился надеть эполеты.\r\nСвое ухаживанье за княгиней Варварой Никаноровной, а тем более свое неудачное сватовство к ней, граф, разумеется,\r\nхранил в глубочайшем секрете - об этом никто не знал, кроме бабушки, а та была скромна не менее самого графа.\r\nДа притом, может быть, если бы княгиня об этом и проговорилась, то ей едва ли бы поверили.\r\nВ тот раз, при покушении на руку твердой и самостоятельной княгини, граф не мог иметь никаких пособников:\r\nтам он должен был действовать сам, но теперь он держался иной, более безопасной тактики.\r\nГраф предоставлял до всего додуматься графине Антониде и ей же дарил весь почин дела: она должна была вызнать мысли княжны, внушить ей симпатию к этому плану;\r\nзабрать ее на свою сторону и, уверясь, что княжна в случае решительного вопроса даст решительный же ответ в желанном духе,\r\nграф предоставлял Хотетовой упросить и уговорить его на этот брак;\r\nа ему тогда останется только согласиться или не согласиться.\r\nГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ\r\nПлан оказался верен во всех деталях, а исполнители его своею смелостью и тактом превзошли все ожидания прозорливого графа.\r\nО княгине во все звоны звонили как о женщине тяжелой, злой и даже вольнодумке: положение ее дочери представлялось страдальческим и взывающим к защите...\r\nСам граф во весь этот промежуток, по-видимому, был так далек от всей затеи, как только можно было себе представить:\r\nон даже реже, чем прежде, бывал теперь у Хотетовой, но зато чаще посещал княгиню Варвару Никаноровну,\r\nкоторая с пылким восторгом поверяла ему свои радости, заключавшиеся в открытии ею Червева.\r\nГраф, к чести его сказать, умел слушать и умел понимать, что интересует человека.\r\nКнягиня находила удовольствие говорить с ним о своих надеждах на Червева, а он не разрушал этих надежд и даже частью укреплял их.\r\nЯ уверена, что он в этом случае был совершенно искренен. Как немец, он мог интриговать во всем, что касается обихода, но в деле воспитания он не сказал бы лживого слова.\r\nСловом, княгиня во все это время находилась с графом в лучших отношениях, а меж тем вокруг ее широко облегала ловкая интрига, которой бабушка решительно не замечала.\r\nНо зато каково же было ее изумление и негодование, когда все это перестало таиться и вдруг выступило на нее в атаку.\r\nБабушка была взята врасплох: это случилось на большом званом вечере, где были и княгиня и ее дочь.\r\nСват, о котором в доме Хотетовой было сказано, что \"ему никто не отказывает\", подошел к княгине с улыбкой и сказал:\r\n- Я к вам сватом, княгиня, - чтобы смягчить значение этих слов, он добавил известную простонародную фразу: - у вас товар, у меня купец.\r\nКнягиня была поражена этою неожиданностью. Дочери возле нее в эту минуту не было: она танцевала в залах.\r\nКнягиня, стоя перед тем, кто говорил с нею, глядела в его лицо и читала по его глазам, что ему на нее что-то наговорено:\r\nв ласковых и немного скучающих глазах чуть заметно блестели известные холодные блики.\r\nБабушка отвечала тою же простонародною речью: \n - По засылу судя, гость товара достойнее; но живой товар должен сам говорить.\r\n- Дочь ваша согласна: попросите сюда княжну.\r\nВзволнованная резвым танцем княжна предстала; ее спросили: она была согласна. Кто же был жених? Княгиня видела Функендорфа и не верила своим глазам.\r\nЕй казалось, что ее обманывают разом все ее чувства, что все это не действительность, а какой-то нелепый сон,\r\nв котором и она бредила и теперь бредят все, спеша приносить свои поздравления ей, княжне и Функендорфу.\r\nНо это не был сон:\r\nэто была самая существенная действительность, всю силу и все значение которой княгиня вполне ощутила только тогда, когда,\r\nизмученная своею ролью в продолжение вечера, она села в карету и, обхватив руками голову дочери, прижала ее к своей груди и зарыдала.\r\nКняжна была гораздо покойнее, - это и было понятно:\r\nбабушка искала во всем, что случилось, своей вины, а княжна не видала в случившемся ничего, кроме торжества своей правоты и окончания своего житья в доме,\r\nкоторого все порядки не нравились ей, утомили ее и впереди не обещали ей ничего, кроме того же недовольства.\r\nКнягиня видела в неожиданном сегодняшнем происшествии страшное коварство, которое не пощадило ничего, а княжна видела во всем этом благородное заступничество за ее тяжелую долю;\r\nкнягине был эстетически противен поступок человека, который метался с своею рукой от нее к дочери;\r\nкняжна этого обстоятельства даже не подозревала и притом не могла и оценить всей важности шага, на который дала свое бесповоротное согласие.\r\n- Настя! друг мой! - проговорила княгиня, сжимая дочь в своих объятиях, - нас разлучают... \n Княжна тихо заплакала.\r\n- Тебя обманули, Настя... меня обманули, нас всех обманули! \n - Кто, maman? - прошептала княжна. \n - Не знаю, не знаю кто; но обманули.\r\nИ княгиня, выпустив голову дочери, закрыла руками лицо и снова зарыдала в платок.\r\n- Не знаю кто, - продолжала она, немножко успокоясь, через минуту, - тебе это, может быть, больше известно.\r\nС этими словами княгиня вдруг круто оборотилась в сторону дочери: та сидела, прижавшись в углу кареты, и после некоторой паузы тихо выговорила:\r\n- Я ничего не знаю. \n В тоне этого ответа не было никакой искренности, - он звучал фальшью. \n - Ты жаловалась на меня кому-нибудь?\r\n- Нет. - Может быть, тетке... графине Антониде Петровне? \n - Нет, maman, - я ничего не говорила графине.\r\nБабушка снова привлекла к себе княжну и, вздохнув, поцеловала ее в лоб, в глаза и в губы и перекрестила:\r\nона как нельзя яснее слышала, что дочь лжет, но ни о чем ее более не расспрашивала.\r\nКарета остановилась у подъезда, и они вошли в пространное entree {вход, прихожая (франц.)} и рядом поднялись на лестницу.\r\nПерейдя зал и гостиные комнаты, княгиня остановилась у дверей своей спальни и спросила: \n - Ты устала, Настя? \n - Да, maman. \n - Так прощай; иди в свою комнату.\r\n- Перекрестите же меня. \n - Ах, да: прости меня. \n Она подошла к своему образнику, вынула оттуда небольшой серебряный складень и, благословив им невесту, сказала:\r\n- Возьми это к себе: перед этим складнем отец твой молился за час до смерти, молись и ты - молитва очищает сердце.\r\nС этим бабушка благословила дочь образом, поцеловала ее в голову и, отколов белую розу с ее груди, поместила цветок в образнике на место, откуда был снят складень.\r\nУ княжны снова блеснули слезы: она обняла мать и, поцеловав ее, вышла, держа в одной руке зажженную свечу, а в другой складень.\r\nКнягиня все молча стояла и все глядела на дверь, в которую вышла дочь.\r\nДушевное состояние бабушки было, вероятно, очень тяжело, - она о нем никому ничего не говорила,\r\nно о нем можно было судить по целому ряду не совсем правильных и вовсе необдуманных нервных действий, выразившихся в следующем.\r\nКнягиня, во-первых, по словам Ольги Федотовны, долго стояла на том самом месте, на котором перекрестила дочь и отдала ей складень.\r\nВо все это время она была как в столбняке: она не сводила глаз с двери и не слыхала, как Ольга Федотовна два раза предлагала ей раздеваться.\r\nПотом она без всякой видимой причины вдруг сильно вздрогнула, так что даже покачнулась на месте, и, заметив при этом Ольгу, окинула ее строгим взглядом и сказала:\r\n- Что ты здесь... подсматриваешь, что ли, за мною?\r\n- Я жду раздеть вас. \n - Хорошо; я разденусь.\r\nИ когда Ольга Федотовна приступила делать бабушкин ночной туалет, та, стоя к ней спиною, всплеснула руками и, сжав их у себя на темени, громко воскликнула:\r\n- Тяжело, господи, пощади! - и с этим опустилась в кресло.\r\nЧерез минуту она, совсем раздетая, перешла комнату и, упав в постель, велела унести свечу. Но чуть Ольга вышла, бабушка постучала ей в стену.\r\nОльга возвратилась и стала в ногах кровати. Княгиня, не оборачиваясь от стены, проговорила:\r\n- Ты знаешь новость? \n - Никак нет, ваше сиятельство. \n - Наша княжна выходит замуж. \n Ольга Федотовна не спросила, кто жених, но бабушка сама ей это пояснила:\r\n- Княжна выходит за графа Функендорфа. Слышишь? \n - Слышу-с. \n - Нравится тебе это? \n Ольга молчала.\r\n- Старому коту молоденькая мышка... Знать, и старые коты ловки. \n Ольга мне рассказывала:\r\n- Я после этого так потихоньку и вышла, но и я всю ночь не спала и слышала, что и она ни на минуту не заснула и утром раньше меня встала, и пресердитая.\r\nЯ знала, что с ней в это время нельзя было разговаривать, и побежала к княжне, чтобы узнать, что сталося? А княжна тоже, как были вчера\r\nодеты, так только платье сбросили, так и спят на кроватке.\r\nЯ, здесь ничего не узнавши, да бегу к Патрикею Семенычу, чтобы с его умом посоветоваться, да как раз в угольной наскочила, что княгиня,\r\n- чего никогда не бывало, - в утреннем капоте стоят, а перед ними бедный Жигошка и на коленях вертится, и ручонки ломает, и к небу таращится, и сам плачет.\r\n\"Экскюзе муа! - кричит, - экскюзе!\"\r\nЯ, разумеется, догадалась, что тут уже не насчет здоровья, а что-нибудь поважнее,\r\n- взяла да за дверь спряталась, а как она Жигошу отпустила, я его в коридорчике и изловила за рукав и говорю:\r\n\"Что ты, шальной, сделал?\" \n \"Ах, - говорит, - шер Ольга Федот, я сам теперь наплёт, валек и деревянна баба: я письмо носил\".\r\n\"Какое ты письмо, куда носил?\" \n \"Много, много письма носил\".\r\n\"Да куда, от кого, бестолковая голова?\" \n \"От пренсесс...\" \n Я рассердилась.\r\n\"Ах, - говорю, - ты, шелапут! Недаром, - говорю, - видно, Патрикей Семеныч говорил, что ты почтальон, - вот так и вышло!\r\nДа как же, - говорю, - ты это посмел сделать? Ведь тебя за это сейчас со двора долой, да еще псом приуськнуть.\r\nРазве это можно, чтоб от девицы к мужчине письма переносить?\"\r\nНо он забожился: \n \"Нет, нет, нет, - говорит, - шер Ольга Федот, не к мужчине, а к графинь\".\r\nЯ догадалась, что это к Хотетовше, и стала спокойнее, - только спросила его: \n \"Простила ли тебя княгиня?\" \n Он говорит:\r\n\"Простила, но только, - говорит, - я теперь после такой революций, - экскюзе\".\r\n\"Ну, мол, бежи скорее да поменьше нынче с детьми-то у ней на глазах вертись, - нынче здесь еще много грому будет\".\r\nОн залопотал: \"Все понимай, все понимай, экскюзе!\" и убежал. \n\n\n ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ\r\nОльга Федотовна была хороший барометр для определения домашней атмосферы:\r\nона как нельзя более основательно предсказывала грозу и напрасно старалась отвести ее своими отводами,\r\nвроде советов, данных ею Gigot, и увещаний \"не сердить княгиню\", нашептанных по всему дому.\r\nБабушка, сознавшаяся вчера с вечера самому богу, что ей очень тяжело, была слишком наэлектризована вчерашним происшествием и не могла не разразиться.\r\nУтрешнее признание, которое она вырвала у Gigot, еще более увеличило заряд:\r\nGigot сознался, что он каждое воскресенье, уходя к компатриотам, носил какие-то письма от княжны к Хотетовой.\r\nЧто он делал это не из интриганства, не из корысти и вообще не из каких-нибудь других дурных побуждений, a par la pitie. {из жалости (франц.\r\n)} Этому княгиня вполне верила, и это действительно так и было, но тем не менее она открыла,\r\nчто за нею в ее собственном доме было устроено систематическое шпионство, и кому же оно понадобилось?\r\nее собственной дочери.\r\n.. Как это ни принимай, а не могло же это не оскорблять ее...\r\nОна верно сообразила, чьи пружины могли тут действовать, и потому-то прямо взяла утром на допрос поставленного к ней в дом графом m-r Gigot, а не кого бы то ни было другого.\r\nВо всех других она была уверена, и подобное дело par la pitie мог сделать по своему безрассудству только один Gigot.\r\nКнягиня и в эти минуты высшего раздражения нашла в себе столько справедливости, что, взвесив поступок бедного француза,\r\nпростила его и даже запретила ему представлять доказательство, кем он был склонен к этому.\r\nНо зато тот, кто всему этому был причиною, мог ожидать себе хорошей встречи, и он ее таки и дождался.\r\nКняжна Анастасия в этот день долго не выходила из своей комнаты. Она поздно проснулась и не совсем хорошо себя чувствовала.\r\nБабушка навестила дочь в ее комнатах и, найдя, что у княжны что-то вроде лихорадки, посоветовала ей не выходить до обеда, а если захочет, то и весь день провести у себя.\r\nКняжна очень этого хотела и потому с радостью воспользовалась материнским дозволением остаться сама с собою.\r\nЕй было о чем подумать, но, впрочем, о чем она думала, это теперь все равно.\r\nКнягиня вышла в приемные комнаты одна и села, по обыкновению, с своею работою.\r\nБез работы она никогда не оставалась, и потому, в тоне или не в тоне было работать при гостях, это ее не озабочивало.\r\nИтак, княгиня сидела тихо, задумчиво, работала молча и, по-видимому, была даже покойна.\r\nОна приняла несколько человек, приехавших ее поздравить, и ко всем она была ласкова и приветлива, так что прием ее дышал даже особенною тихостью и теплотою;\r\nона, по-видимому, ни в чьих словах не слыхала никакой иронии и насмешки и всех только сдерживала на сокращении благожеланий:\r\n- Будет, будет, - верю... благодарю, - отвечала она, усаживая гостя.\r\nНо все это было только тишина перед бурею.\r\nЧуть только в длинной анфиладе открытых комнат показалась импозантная фигура графа Функендорфа, по лицу бабушки заходили розовые пятна,\r\n- однако она и на этот раз себя сдержала и отвечала графу поцелуем в щеку на его поцелуй ее руки, шутливо молвив:\r\n- Я, любезный зять, вас раньше ждала, - и она прикусила слегка нижнюю губу и внимательно слушала, пока Функендорф извинялся, что его утром звали в кабинет по важному делу.\r\n- Я пошутила: вы человек деловой, - отвечала, оборачиваясь к другим, княгиня.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "что Князья племени Владимирова, добровольно служив Литве, имеют право с наследственным своим достоянием возвратиться под сень их древнего отечества.\r\nГосударь требовал, чтобы Казимир отпустил в Россию жену Князя Бельского, не обременял наших купцов налогами и возвратил отнятое у них насилием в его земле,\r\nказнил обидчиков, дозволил Послам Великокняжеским свободно ездить чрез Литву в Молдавию, и проч.\r\n\"Государь наш, - сказал Король чиновнику Иоаннову, Яропкину, - любил требовать, а не удовлетворять: я должен следовать его примеру\".\r\nОднако ж взаимно соблюдалась учтивость: Литовские Послы обедали у Государя; не только он, но и юный сын его, Василий Иоаннович, приказывал с ними дружеские поклоны к Казимиру;\r\nв знак приязни Великий Князь освободил даже многих Поляков, которые находились пленниками в Орде.\r\nВ мае 1492 года был отправлен в Варшаву Иван Никитич Беклемишев с предложением, чтобы Король отдал нам городки Хлепен,\r\nРогачев и другие места, издревле Российские, и чтобы с обеих сторон выслать Бояр на границу для исследования взаимных обид.\r\nНо Беклемишев возвратился с известием, что Казимир умер 25 июня; что старший его сын, Алберт, сделался Королем Польским, а меньший, Александр, великим Князем Литовским.\r\nСей случай казался благоприятным для России:\r\nЛитва, избрав себе иного властителя уже не могла располагать силами Польши, которая не имела вражды с нами и долженствовала следовать особенной государственной системе.\r\nИоанн немедленно послал Константина Заболоцкого к Менгли-Гирею, убедить его, чтобы он воспользовался смертию Короля и шел на Литовскую землю, не отлагая похода до весны;\r\nчто Волжская Орда кочует в отдаленных восточных пределах и не опасна для Тавриды; что ему никогда не будет лучшего времени отмстить Казимировым сыновьям за все злые козни отца их.\r\n- Другой Великокняжеский чиновник, Иван Плещеев, отправился к Стефану Молдавскому, вероятно, с такими же представлениями.\r\nНачались и неприятельские действия с нашей стороны: Князь Федор Телепня-Оболенский, вступив с полком в Литву, разорил Мценск и Любутск;\r\nКнязья Перемышльские и Одоевские, служащие Иоанну, пленили в Мосальске многих жителей, наместников и Князей с их семействами; другой отряд завоевал Хлепен и Рогачев.\r\nМежду тем новый Государь Литовский, Александр, всего более желал мира с Россиею, от юных лет слышав непрестанно о величии и победах ее самодержца.\r\nВернейшим средством снискать Иоаннову приязнь казалось ему супружество с одною из его дочерей, и Наместник Полоцкий, Ян, писал о том к первому Воеводе Московскому,\r\nКнязю Ивану Юрьевичу, представляя, что Россия и Литва наслаждались счастливым миром, когда дед Иоаннов, Василий Димитриевич, совокупился браком с дочерию Витовта.\r\nСкоро явилось в Москве и торжественное Посольство Литовское.\r\nПан Станислав Глебович, вручив верующую грамоту, объявил Иоанну о смерти Казимира, о восшествии Александра на престол и требовал удовлетворения за разорение Мценска и других городов.\r\nЕму ответствовали, что мы должны были отмстить Литве за грабежи ее подданных; что пленники будут освобождены, когда Александр удовольствует всех обиженных Россиян, и проч.\r\nСтанислав, пируя у Воеводы Московского, Князя Ивана Юрьевича, в веселом разговоре упомянул о сватовстве: он был нетрезв и для того не получил ответа;\r\nа на другой день сказал, что Литовские Сенаторы желают сего брака, но что ему велено тайно разведать о мыслях Великого Князя.\r\nДело столь важное требовало осторожности: не входя ни в какие изъяснения, послу дали чувствовать, что надобно утвердить искренний, вечный мир, прежде нежели говорить о сватовстве;\r\nчто мир легко может быть заключен, если Правительство Литовское удержится от лишних речей и требований неосновательных.\r\nТо же написал и Князь Иван Юрьевич к Наместнику Полоцкому.\r\nСтанислав уехал из Москвы, и неприятельские действия продолжались.\r\nКнязья Воротынские, Симеон Федорович с племянником Иваном Михайловичем, вступив в нашу службу, засели города Литовские, Серпейск и Мещовск:\r\nВоевода Смоленский, Пан Юрий, и Князь Симеон Можайский выгнали их оттуда;\r\nно Государь послал сильное войско, Московское и Рязанское, которое взяло приступом Серпейск и городок Опаков; а Мещовск сдался.\r\nВ числе пленников находились многие знатные Смоляне и Паны двора Александрова.\r\nДругое наше войско покорило Вязьму: ее Князья, присягнув Государю, остались в наследованном владении;\r\nтакже и Князь Мезецкий, выдав Иоанну своих двух братьев, сосланных в Ярославль за их усердие к Литве.\r\nКнязья Воротынские завоевали Мосальск.\r\nВ сие время открылось в Москве гнусное злоумышление, коего истинный виновник уже тлел во гробе, но которое едва не исполнилось и не пресекло славного течения Иоанновой жизни.\r\nНикогда выгода государственная не может оправдать злодеяния;\r\nнравственность существует не только для частных людей, но и для Государей: они должны поступать так, чтобы правила их деяний могли быть общими законами.\r\nКто же уставит, что Венценосец имеет право тайно убить другого, находя его опасным для своей Державы:\r\nтот разрушит связь между гражданскими обществами, уставит вечную войну, беспорядок, ненависть, страх,\r\nподозрение между ими, совершенно противные их цели, которая есть безопасность, спокойствие, мир.\r\nНе так рассуждал отец Александров, Казимир: он подослал к Иоанну Князя Ивана Лукомского, племени Владимирова, с тем, чтобы злодейски убить или отравить его.\r\nЛукомский клялся исполнить сие адское поручение, привез с собою в Москву яд, составленный в Варшаве, и, будучи милостиво обласкан Государем, вступил в нашу службу;\r\nно какою-то счастливою нескромностию обнаружил свой умысел: его взяли под стражу; нашли и яд, коим он хотел умертвить Государя, чтобы сдержать данное Казимиру слово.\r\nЗлодейство столь необыкновенное требовало и наказания чрезвычайного: Лукомского и единомышленника его, Латинского толмача, Поляка Матиаса, сожгли в клетке на берегу Москвы-реки.\r\nКнязь Феодор Бельский также впал в подозрение и был сослан в Галич: ибо Лукомский доказывал, что сей легкомысленный родственник Казимиров хотел тайно уехать от нас в Литву.\r\nОткрылись и другие преступники, два брата, Алексей и Богдан Селевины, граждане Смоленские:\r\nбудучи пленниками в Москве, они жили на свободе, употребляли во зло доверенность Государеву к их честности, имели связь с Литвою и посылали вести к Александру Литовскому.\r\nБогдана засекли кнутом до смерти: Алексею отрубили голову.\r\nТакое происшествие не могло расположить Иоанна к миру: он непрестанно побуждал Менгли-Гирея воевать Литву.\r\nПосол Александра, Князь Глинский, находился тогда в Крыму и требовал, чтобы Хан снес город Очаков, построенный им на Литовской земле.\r\nВ угодность Великому Князю Менгли-Гирей задержал Глинского, зимою подступил к Киеву и выжег окрестности Чернигова, но за разлитием Днепра возвратился в Перекоп.\r\nМежду тем Воевода Черкасский, Богдан, разорил Очаков, к великой досаде Хана, истратившего 150000 алтын на строение оного.\r\n\"Мы ничего важного не сделаем врагам своим, если не будем иметь крепости при устье Днепра\", - писал Менгли-Гирей к Великому Князю, уведомляя,\r\nчто Александр посредством Султана Турецкого предлагал ему мир и 13 500 червонцев за Литовских пленников, но что он, как верный союзник Иоаннов, не хотел о том слышать;\r\nчто сей новый Государь Литовский, следуя политике отца, возбуждает Ахматовых сыновей против Тавриды и России;\r\nчто Царь Ординский, Шиг-Ахмед, женатый на дочери Ногайского Князя Мусы и за то сверженный с престола, опять царствует вместе с братом Сеид-Махмутом;\r\nчто войско Крымское всегда готово идти на них и на Литву, и проч.\r\nВ самом деле Менгли-Гирей не преставал тревожить Александровых владений набегами и грабежом.\r\nНовый союзник представился Иоанну, Владетельный Князь Мазовецкий, Конрад, племени древних Венценосцев Польских.\r\nБудучи тогда врагом сыновей Казимировых, он желал вступить в тесную связь с Россиею и прислал в Москву Варшавского Наместника,\r\nИвана Подосю, сватать за него одну из дочерей Великого Князя.\r\nСей брак казался пристойным и выгодным для нашей Политики;\r\nно Государь не хотел вдруг изъявить согласия и сам отправил Послов в Мазовию для заключения предварительного договора с ее Князем:\r\n1) о вспоможении, которое он дает России против сыновей Казимировых;\r\n2) о назначении вена для будущей супруги его: то есть Иоанн требовал, чтобы она имела в собственном владении некоторые города и волости в Мазовии.\r\n- Не знаем, с каким ответом возвратились Послы; но сие сватовство не имело дальнейших следствий, вероятно, от перемены обстоятельств.\r\nЕсли и Казимир, Государь Литвы и Польши, опасался войны с Иоанном:\r\nто Александр, властвуя единственно над первою и не уверенный в усердной помощи брата, мог ли без крайности отважиться на кровопролитие?\r\nМенгли-Гирей опустошал, Стефан Молдавский грозил, заключив тесный союз между собою посредством Иоанна и следуя его указаниям.\r\nНо всего опаснее был сам Великий Князь, именем отечества и единоверия призывая к себе всех древних Россиян, которые составляли большую часть Александровых подданных.\r\nУже Москва расширила свои пределы до Жиздры и самого Днепра, действуя не столько мечом, сколько приманом.\r\nВ городах, в селах и в битвах страшились измены. - Итак, Александр решительно хотел искреннего, вечного мира.\r\nНе столь легко изъяснить обстоятельствами миролюбие Иоанна;\r\nвсе ему благоприятствовало: он имел сильное, опытное войско, друзей в Литве и счастие, важное в делах человеческих; видел ее боязнь и слабость;\r\nмог обещать себе редкую славу и даже Христианскую заслугу, то есть возвратить отечеству лучшую его половину,\r\nа Церкви шесть или семь знаменитых Епархий, насилием Латинским отторженных от ее истинного, общего Пастырства.\r\nНо мы знаем характер Иоаннов, для коего умеренность была законом в самом счастии; знаем ум его, который не любил отважности, кроме необходимой.\r\nВластвовав уже более тридцати лет в непрестанной и часто беспокойной деятельности, он хотел тишины, согласной с достоинством Великого Монарха и благом Державы.\r\nВообще люди на шестом десятилетии жизни редко предпринимают трудное и менее обольщаются успехами отдаленными.\r\nПокушение завоевать всю древнюю южную Россию возбудило бы против нас не только Польшу, но и Венгрию, и Богемию, где царствовал брат Александров, Владислав;\r\nнадлежало бы воевать долго и не распускать полков: что казалось тогда невозможностию.\r\nСоюз Хана Крымского и Стефана Великого, полезный для усмирения Литвы, не мог быть весьма надежен в усильном борении с сими тремя Государствами.\r\nМенгли-Гирей зависел от Султана, готового иногда оказывать услуги Венгрии и Польше: хотя не изменял Иоанну, однако ж не во всем удовлетворял ему:\r\nнапример, без его ведома освободил Глинского, ссылался с Александром и действовал против Литвы слабо, недружно.\r\nСтефан же имел более ума и мужества, нежели сил, истощаемых им в войнах с Турками.\r\n- Заметим наконец, что время уже приучило Северную Россию смотреть на Литовскую как на чуждую землю; в обычаях и нравах сделалась перемена, и связь единородства ослабела.\r\nИоанн, отняв у Литвы некоторые области, был доволен сим знаком превосходства сил и лучше хотел миром утвердить приобретенное, нежели войною искать новых приобретений.\r\nВслед за Литовскими Послами, бывшими в Москве, Великий Князь отправил Дворянина Загряского к Александру, с объявлением, что отчины Князей Воротынских,\r\nБелевских, Мезецких и Вяземских, служащих Государю, будут впредь частию России, и что Литовское правительство не должно вступаться в оные.\r\nВ верующей грамоте, данной Загряскому, Иоанн по своему обыкновению назвал себя Государем всей России.\r\nСей Посол имел также письмо от юного сына Иоаннова, Василия, к изгнаннику, Князю Василию Михайловичу Верейскому, коему дозволялось возвратиться в Москву:\r\nибо Великая Княгиня София исходатайствовала ему прощение.\r\nВ Вильне отвечали Загряскому, что новые Послы Александровы будут в Москву:\r\nони действительно приехали в исходе Июня с требованием, чтобы Иоанн нс только отдал их Государю все захваченные Россиянами Литовские области, но и казнил виновников сего насилия;\r\nсверх того изъявили негодование, что Великий Князь употребляет в грамотах титул новый и высокий, именуясь Государем всей России и многих земель:\r\nа в заключение сказали Воеводе Московскому, Ивану Юрьевичу, что Александр, по желанию Сенаторов Литовских, готов начать переговоры о вечном мире.\r\nОтвет Иоанновых Бояр состоял в следующем: \"Князья Воротынские и другие искони были слугами наших Государей.\r\nПользуясь невзгодою России, Литва завладела их странами: теперь иные времена.\r\n- Великий Князь не пишет в грамотах своих ничего высокого, а называется Властителем земель, данных ему Богом\".\r\nВ Генваре 1494 году Великие Послы Литовские, Воевода Троцкий, Петр Янович Белой и Станислав Гастольд, Староста Жмудский, прибыли в Москву для заключения мира.\r\nОни хотели возобновить договор Казимиров с Василием Темным, а наши Бояре древнейший Ольгердов с Симеоном Гордым и отцем Донского.\r\nПервые уступали Иоанну Новгород, Псков и Тверь в вечное потомственное владение, но требовали всех иных городов, коими завладели Россияне в новейшие времена.\r\n\"Вы уступаете нам не свое, а наше\", - сказали Бояре.\r\nСпорили долго, хитрили и несколько раз прерывали сношения;\r\nнаконец согласились, чтобы Вязьма, Алексин, Тешилов, Рославль, Венев, Мстислав, Торуса, Оболенск,\r\nКозельск, Серенск, Новосиль, Одоев, Воротынск, Перемышль, Белев, Мещера остались за Россиею;\r\nа Смоленск, Любутск, Мценск, Брянск, Серпейск, Лучин, Мосальск, Дмитров, Лужин и некоторые иные места по Угру за Литвою.\r\nКнязьям Мезецким, или Мещовским, дали волю служить, кому они хотят. Александр обещал признать Великого Князя Государем всей России, с тем, чтобы он не требовал Киева.\r\nТогда Послы Литовские, вторично представленные Иоанну, начали дело сватовства,\r\nи Государь изъявил согласие выдать дочь свою, Елену, за Александра, взяв слово, что он не будет нудить ее к перемене Веры.\r\nНа другой день, Февраля 6, в комнатах у Великой Княгини Софии они увидели невесту, которая чрез Окольничего спросила у них о здоровье будущего супруга.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Помпадуры и помпадурши автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Тут были всякие: и с усами и без усов, и белокурые и брюнеты, и с бородавками и без бородавок, и высокоствольные и низкоствольные; но - увы!\r\n- между ними не было одного - не было нового помпадура! Что-то странное произошло с ним: он не только перестал прохаживаться под ее окнами, но даже как будто избегал встречи с нею.\r\nТак-таки вдруг и оборвал.\r\n\"Неужто ж он только того и добивался, чтоб расцеловать этого противного Бламанже?\" - думалось иногда Надежде Петровне.\r\nДело состояло в том, что помпадур отчасти боролся с своею робостью, отчасти кокетничал.\r\nОн не меньше всякого другого ощущал на себе влияние весны, но, как все люди робкие и в то же время своевольные, хотел, чтобы Надежда Петровна сама повинилась перед ним.\r\nВ ожидании этой минуты, он до такой степени усилил нежность к жене, что даже стал вместе с нею есть печатные пряники.\r\nТаким образом дни проходили за днями; Надежда Петровна тщетно ломала себе голову; публика ожидала в недоумении.\r\nПублика эта разделилась на два лагеря. Часть ее, имея во главе полициймейстера, решительно во всем обвиняла Надежду Петровну.\r\n- Я все ей прощу! - гремел в клубе глава недовольных, - но одного простить не могу: зачем она истерзала благороднейшее в мире сердце!\r\nДругая часть, напротив, оправдывала ее.\r\nУтверждали, что помпадур сам во всем виноват, что он сначала завлек благороднейшую в мире женщину, а потом, своею непростительною медлительностью, поставил ее в фальшивое положение.\r\n- Чем в губернское правление-то шататься да пустяки на бобах разводить, лучше бы дело делать! - говорили защитники.\r\nКак бы то ни было, но Надежда Петровна стала удостоверяться, что уважение к ней с каждым днем умаляется.\r\nТо вдруг, на каком-нибудь благотворительном концерте, угонят ее карету за тридевять земель;\r\nто кучера совсем напрасно в части высекут; то Бламанжею скажут в глаза язвительнейшую колкость.\r\nНикогда ничего подобного прежде не бывало, и все эти маленькие неприятности тем сильнее язвили ее сердце, что старый помпадур избаловал ее в этом отношении до последней степени.\r\nНаконец, посинели и разлились реки; в поле показалась первая молодая травка; в соседнем пруду затрещали лягушки, в соседней роще защелкал соловей.\r\nДо Надежды Петровны стали доходить слухи, что у нее явилась соперница, какая-то татарская княгиня Уланбекова, которую недовольная партия нарочно выписала из Казанской губернии.\r\n- Из-за чего же он со мной эту комедию играл? - спрашивала она себя, бегая в отчаянье по комнатам и вымещая на Бламанже свою досаду.\r\nОднажды она, по обыкновению, утомляла себя ходьбою по городским улицам, как вдруг на углу одной из них столкнулась лицом к лицу с самим помпадуром.\r\nОн был обаятелен по-прежнему, хотя на его лице вскочило несколько прыщей.\r\n- Вы что ж это перестали ко мне ходить? - спросила она его голосом, в котором слышались и укор, и строгость.\r\nПомпадур растерялся и начал разводить на бобах какую-то канцелярскую чепуху.\n - Как вы смеете не ходить ко мне? - наступала она на него, не слушая возражений.\r\nОна была в неописанном волнении; голос ее дрожал; на глазах блистали слезы.\r\nЭта женщина, всегда столь скромная, мягкая и даже слабая, вдруг дошла до такого исступления, что помпадур начал опасаться, чтоб с ней не сделалась на улице истерика.\r\n- Знаю я! знаю я все, что вы делаете! - продолжала она, не помня себя от волнения, - вы около этой мерзкой татарки ухаживаете!\r\nТолько смейте у меня не прийти сегодня к Ольге Семеновне!\r\nПомпадур не сопротивлялся. Он понял, что участь его решена.\n\n Сердца их зажглись...\r\nНо, как правдивый историк, я не могу скрыть, что новое помпадурство Надежды Петровны далеко не имело того кроткого характера, как первое.\r\nНапротив того, оно ознаменовалось несколькими жестокостями, которые, по мнению моему, были, по малой мере, бесполезны.\r\nВо-первых, татарскую княгиню Уланбекову немедленно фюить! и водворили в городе Свияжске, при слиянии реки Свияги с Волгою.\r\nВо-вторых, полициймейстера удалили от должности, а прочих недовольных разослали в заточение по уездным городам.\r\nВ-третьих, помпадурову жену лишили последнего утешения: запретили есть печатные пряники.\r\nВ-четвертых, с Бламанжеем поступили до того скверно, что даже невозможно сказать...\n\n ЗДРАВСТВУЙ, МИЛАЯ, ХОРОШАЯ МОЯ!\r\nКому из петербургских обывателей не известен Дмитрий Павлыч Козелков?\r\nТоварищи и сверстники звали его Митей, Митенькой, Козликом и Козленком;\r\nстаршие, завидевши его, улыбались, как будто бы у него был нос не в порядке или вообще в его физиономии замечалось нечто уморительное.\r\nДолжность у Козелкова была не мудреная:\r\nвыйти в двенадцать часов из дому в департамент, там потереться около столов и рассказать пару скандалезных анекдотов,\r\nот трех до пяти погранить мостовую на Невском, потом обедать в долг у Дюссо, потом в Михайловский театр (36), потом.\r\n.. потом всюду, куда ни потянет Сережу, Сережку, Левушку, Петьку и прочих шалунов возрождающейся России.\r\nВот и все.\r\nКозелков прожил таким образом с самого выхода из школы до тридцати лет и все продолжал быть Козленком и Митенькой, несмотря на то что по чину уж глядел в превосходительные (37).\r\nСтаршие все-таки улыбались при его появлении и находили, что в его физиономии есть что-то забавное, а сверстники нередко щелкали его по носу и на ходу спрашивали:\r\n\"Что, Козлик, сегодня хватим?\r\n\" - \"Хватим\", - отвечал Козлик и продолжал гранить тротуары на Невском проспекте, покуда не наступал час обедать в долг у Дюссо, и не обижался даже за получаемые в нос щелчки.\r\nНо в тридцать лет Козелкова вдруг обуяла тоска.\r\nПерестал он рассказывать скандальные анекдоты, начал обижаться даваемыми ему в нос щелчками, и аккуратнее прежнего пустился ловить взоры начальников.\r\nОдним словом, обнаружил признаки некоторой гражданственной зрелости.\r\n- Митька! да что с тобой, шут ты гороховый? - спрашивали его сверстники.\n - Mon cher! мне уж все надоело!\n - Что надоело-то?\r\n- Все эти Мальвины... (38) Дюссо... одним словом, эта жизнь без цели, в которой тратятся лучшие наши силы!\n - Повтори! повтори! как ты это сказал?\r\n- Messieurs! Митенька говорит, что у него есть какие-то \"лучшие\" силы.\n - Да разве в тебе, Козленок, что-нибудь есть, кроме золотушного худосочия?\r\nИ т.д. и т.д.\r\nНо Козлик был себе на уме и начал все чаще и чаще похаживать к своей тетушке, княжне Чепчеулидзевой-Уланбековой, несмотря на то что она жила где-то на Песках и питалась одною кашицей.\r\nMa tante Чепчеулидзева была фрейлиной в 1778 году, но, по старости, до такой степени перезабыла русскую историю, что даже однажды, начитавшись анекдотов г.\r\nСемевского (39), уверяла, будто бы она еще маленькую носила на руках блаженныя памяти императрицу Елизавету Петровну.\r\n- Красавица была! - шамкала старая девственница, - и бойкая какая! Однажды призывает графа Аракчеева, - или нет... кто бишь, Митя, при ней Аракчеевым-то был?\r\n- Le general Munich, ma tante [генерал Миних, тетушка], - отвечал Митя наудачу.\n - Ну, все равно. Призывает она его и говорит: граф Петр Андреич!.. (40)\r\nНо, высказавши эти несколько слов, старуха уже утомлялась и засыпала. Потом, через несколько минут, опять просыпалась и начинала рассказывать:\r\n- Ведь этот Данилыч-то из простых был! (41) Ну да; покойница бабушка рассказывала, что она сама раз видела, как он к покойной великой княгине Софье Алексеевне.\r\n.. а как Хованский-то был хорош! Покойница царица Тамара сама говорила мне, что однажды на балу у Матрены Балк...\r\nОдним словом, это была старуха бестолковая, к которой собственно и не стоило бы ездить, если б у нее не было друга в лице князя Оболдуй-Тараканова.\r\nКнязь был камергером в то же самое время, когда княжна была фрейлиной;\r\nгодами он был даже старше ее, но мог еще с грехом пополам ходить и называл княжну \"ma chere enfant\" [мое милое дитя].\r\nВ то время, когда Козлику исполнилось тридцать лет, князь еще не совсем был сдан в архив, и потому, при помощи старых связей, мог, в случае надобности, оказать и протекцию.\r\nОднажды вечером, когда старики уже досыта наговорились, Козлик не без волнения приступил к действительной цели своих посещений.\r\n- Ma tante, - сказал он, - я хотел бы пристроиться.\n - Что ж, мой друг, это доброе дело! Вот если б жива была покойница Машенька Гамильтон...\r\n- Mais comme il l'а traitee, le barbare! [Но как он ее третировал, варвар!] - вставил от себя словцо старик-князь.\r\n- Pardon, ma tante, я не об этом говорю... Мне хотелось бы пристроиться, то есть место найти.\r\n- Так что ж, мой друг! Я могу об этом государю написать! Козелковы всегда были в силе; это, мой друг, старинный дворянский дом!\r\nОднажды, блаженныя памяти императрица Анна Леопольдовна.\r\n..\r\n- Ma tante, il ne s'agit pas de cela! [Не о том идет речь, тетушка!] нынче уж даже совсем не тот государь царствует, об котором вы говорите!\r\n- Le gamin a raison! [малый прав!] мы с вами увлеклись, chere enfant! - произнес князь.\r\n- Я хотел, ma tante, просить вас, чтоб вы замолвили за меня словечко князю, - опять начал Козелков.\r\n- Для Козелковых, мой друг, все дороги открыты! Я помню, еще покойный князь Григорий Григорьич говаривал...\r\n- Извините меня, ma tante; все это было очень давно, а теперь хоть я и Козелков, но должен хлопотать!\r\n- Le gamin a raison! - повторил князь.\n - Если б вы взяли, князь, на себя труд сказать несколько слов вашему внуку...\r\n- Вам, молодей человек, при дворе хочется место получить?\n - Нет, я хотел бы в губернию...\r\n- Гм... а в мое время молодые люди все больше при дворе заискивали... В мое время молодые люди при дворе монимаску танцевали... вы помните, chere enfant?\r\nОдним словом, с помощью ли ходатайства старого князя или ценою собственных усилий, но Козелков наконец назначен был в Семиозерскую губернию.\r\nИзвестие это произвело шумную радость в рядах его сверстников.\r\n- Так это правда, шут ты гороховый, что тебя в Семиозерскую губернию назначили? - спрашивал один.\n - А ну, представь-ка нам, как ты чиновников принимать будешь? - приставал другой.\r\n- Messieurs! он маркера Никиту губернским контролером сделает!\n - Messieurs! он буфетчика Степана возьмет к себе в чиновники особых поручений!\r\n- Подкачивать Митьку!\n - И, подбросивши до потолка, уронить его на пол!\r\nА Митенька слушал эти приветствия и втихомолку старался придать себе сколько возможно более степенную физиономию.\r\nОн приучил себя говорить басом, начал диспутировать об отвлеченных вопросах, каждый день ходил по департаментам и с большим прилежанием справлялся о том,\r\nкакие следует иметь principes в различных случаях губернской административной деятельности.\r\nЧерез несколько дней он появился в кругу своих товарищей уже совершенно обновленный.\r\n- Mon cher, il faut avoir des principes pour administrer! [мой милый, надо иметь принципы, чтобы администрировать] - серьезно убеждал он Левушку Погонина.\r\n- Да что ж ты будешь администрировать-то, шут ты этакой?!\r\n- Однако, mon cher, согласись сам, что есть вопросы, в которых можно идти и так и этак...\n - Ну, ты и иди и так и этак!\r\n- Я, с своей стороны, принял себе за правило: быть справедливым - и больше ничего!\n Козелков сказал это так серьезно, что даже Никита-маркер - и тот удивился.\r\n- Посмотри, Митька, ведь даже Никита не может прийти в себя от твоего назначения! - заметил Погонин, - Никита! говори, какие могут быть у Козленка принципы?\r\n- Ихний принцип кушать и за кушанье денег не отдавать, - отвечал Никита, при громе общих рукоплесканий.\r\n- Браво, Никита! И если он еще хоть один раз заикнется о принципах, то скажи Дюссо, чтоб не давал ему в долг обедать!\r\nРазумеется, Митенька счел священным долгом явиться и к ma tante; но при этом вид его уже до того блистал красотою, что старуха совсем не узнала его.\r\n- Господи! да никак это камер-юнкер Монс пришел! - сказала она и чуть-чуть не отправилась на тот свет от страха.\r\nСтарик-князь тоже принял его благосклонно и даже почтил наставлением.\r\n- В наше время, молодой человек, - сказал он, - когда назначали на такие посты, то назначаемые преимущественно старались о соединении общества и потом уж вникали в дела...\r\n- Я, князь, постараюсь.\r\n- Я вами доволен, молодой человек, но не могу не сказать: прежде всего вы должны выбрать себе правителя канцелярии.\r\nЯ помню: покойник Марк Константиныч никогда бумаг не читал, но у него был правитель канцелярии: une celebrite!\r\n[знаменитость!] Вся губерния знала его comme un coquin fieffe [как отъявленного жулика], но дела шли отлично!\r\nНа семиозерский мир назначение Козелкова подействовало каким-то ошеломляющим образом.\r\nЧиновники спрашивали себя, кто этот Козелков, и могли дать ответ, что это Козелков, Дмитрий Павлыч, - и больше ничего.\r\nДва советника казенной палаты чуть не поссорились между собою, рассуждая о том, будет ли Козелков дерзок на язык или же будет \"мягко стлать, да жестко спать\".\r\nНаконец, однако ж, губернский прокурор получил из Петербурга письмо, в котором писалось, что едет, дескать, к вам \"Козелков - малый удивления достойный\"!\r\nПрокурор до того разозлился на своего корреспондента за такое непростительно неясное определение, что тут же разорвал его письмо в клочки.\r\nНо, в сущности, корреспондент был прав, ибо Козелков был именно \"малый удивления достойный\" - и ничего больше.\r\nТот, кто знал Козелкова в Петербурге, Козелкова, с мучительным беспокойством размышлявшего о том, что Дюссо во всякую минуту жизни может прекратить ему кредит,\r\n- тот, конечно, изумился бы, встретивши его в Семнозерске на первых порах административной его деятельности.\r\nВо-первых, там никто не называл его ни Митей, ни Митенькой, ни Козликом, ни Козленком, а звали все вашеством,\r\nи только немногие аристократы позволяли себе употреблять в разговоре его имя и отчество;\r\nво-вторых, в его наружности появилась сановитость и какая-то глянцевитая непроходимость; в-третьих, в голове его завелось целое гнездо принципов.\r\nТем не менее первое знакомство его с семиозерской публикой произвело на последнюю самое благоприятное впечатление.\r\nОдин почтенный старец выразился об нем, что он \"достолюбезный сын церкви\"; жена губернского предводителя сказала: \"Ничего, он очень мил, но, кажется, слишком серьезен\";", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Он холодно и угрюмо повторил: \n - Ему нужны тюрьмы и эшафот. \n Я воскликнул в негодовании (негодование Мне особенно удается):\r\n- Вы клевещете на себя, Магнус! Я вижу, что вы пережили какое-то тяжелое горе, быть может, измену и...\r\n- Остановитесь, Вандергуд! Я сам никогда не говорю о себе и не люблю, чтобы и другие говорили обо мне.\r\nДостаточно сказать, что за четыре года вы первый нарушаете мое одиночество, и то... благодаря случайности. Я не люблю людей.\r\n- О! Простите, но Я не верю.\r\nМагнус подошел к книжной полке и с выражением презрения и как бы гадливости взял в свою белую руку первый попавшийся том.\r\n- А вы, не читавший книг, знаете, о чем эти книги? Только о зле, ошибках и страдании человечества.\r\nЭто слезы и кровь, Вандергуд! Смотрите: вот в этой тоненькой книжонке, которую я держу двумя пальцами, заключен целый океан красной человеческой крови, а если вы возьмете их все.\r\n.. И кто пролил эту кровь? Дьявол?\r\nЯ почувствовал себя польщенным и хотел поклониться, но он бросил книгу и гневно крикнул:\r\n- Нет, сударь: человек! Ее пролил человек! Да, я читаю эти книги, но лишь для одного: чтобы научиться ненавидеть и презирать человека.\r\nВы ваших свиней превратили в золото, да? А я уже вижу, как это золото снова превращается в свиней: они вас слопают, Вандергуд.\r\nНо я не хочу ни... лопать, ни лгать: выбросьте в море ваши деньги, или... стройте тюрьмы и эшафот. Вы честолюбивы, как все человеколюбцы? Тогда стройте эшафот.\r\nВас будут уважать серьезные люди, а стадо назовет вас великим. Или вы, американец из Иллинойса, не хотите в Пантеон?\r\n- Но, Магнус!.. \n - Кровь! Разве вы не видите, что кровь везде? Вот она уже на вашем сапоге...\r\nПризнаюсь, что при этих словах сумасшедшего, каким в ту минуту показался мне Магнус, Я с испугом дернул ногою, на которой лишь теперь заметил темное красноватое пятно.\r\n.. такая мерзость!\r\nМагнус улыбнулся и, сразу овладев собою, продолжал холодно и почти равнодушно:\r\n- Я вас невольно испугал, м-р Вандергуд? Пустяки, вероятно, вы наступили на... что-нибудь ногою.\r\nЭто пустяки. Но этот разговор, которого я не вел уже много лет, слишком волнует меня и.\r\n.. Спокойной ночи, м-р Вандергуд. Завтра я буду иметь честь представить вас моей дочери, а сейчас позвольте...\r\nИ так далее. Одним словом, этот господин самым грубейшим образом отвел меня в мою комнату и чуть сам не уложил в постель.\r\nЯ и не спорил: зачем? Надо сказать, что в эту минуту он Мне очень мало нравился.\r\nМне было даже приятно, что он уходит, но вдруг у самой двери он обернулся и, сделав шаг, резко протянул ко Мне обе свои белые большие руки. И прошептал:\r\n- Вы видите эти руки? На них кровь! Пусть кровь злодея, мучителя и тирана, но все та же красная человеческая кровь. Прощайте!\r\n...Он испортил Мне ночь. Клянусь вечным спасением, в этот вечер Я с удовольствием чувствовал себя человеком и расположился, как дома, в его тесной шкуре.\r\nОна всегда жмет мне под мышками. Я взял ее в магазине готового платья, а тут мне казалось, что она сшита на заказ у лучшего Портного! Я был чувствителен.\r\nЯ был очень добр и мил, Мне очень хотелось поиграть, но Я вовсе не был склонен к такой тяжелой трагедии! Кровь! И нельзя же совать под нос полузнакомому джентльмену свои белые руки.\r\n.. у всех палачей очень белые руки!\r\nНе думай, что Я шучу. Мне стало очень нехорошо. Если днем Я еще пока побеждаю Вандергуда, то каждую ночь он кладет Меня на обе лопатки.\r\nЭто он заселяет темноту моих глаз своими глупейшими снами и перетрясает свой пыльный архив...\r\nи как безбожно глупы и бестолковы его сны!\r\nВсю ночь он хозяйничает во мне, как вернувшийся хозяин, перебирает брезгливо, что-то ищет,\r\nхнычет о порче и потерях, как скупец, кряхтит и ворочается, как собака, которой не спится на старой подстилке.\r\nЭто он каждую ночь втягивает Меня, как мокрая глина, в глубину дряннейшей человечности, в которой Я задыхаюсь.\r\nКаждое утро, проснувшись, Я чувствую, что вандергудовская настойка человечности стала на десять градусов крепче.\r\n.. подумай: еще немного, и он просто выставит Меня за порог, - он, жалкий владелец пустого сарая, куда Я внес дыхание и душу!\r\nКак торопливый вор, Я влез в чужое платье, карманы которого набиты векселями...\r\nНет, еще хуже! Это не тесное платье, это низкая, темная и душная тюрьма, в которой Я занимаю места меньше, нежели солитер в желудке Вандергуда.\r\nТебя с детства запрятали в твою тюрьму, мой дорогой читатель, и ты даже любишь ее, а Я.\r\n.. Я пришел из царства Свободы. И Я не хочу быть глистом Вандергуда: один глоток этого чудесного цианистого кали, и Я - снова свободен.\r\nЧто скажешь тогда, негодяй Вандергуд? Ведь без Меня тебя тотчас слопают черви, ты лопнешь, ты расползешься по швам... мерзкая падаль! Не трогай Меня!\r\nНо в эту ночь Я весь был во власти Вандергуда. Что Мне человеческая кровь! Что Мне эта жидкая условность ихней жизни! Но Вандергуд был взволнован сумасшедшим Магнусом.\r\nВдруг Я чувствую, - подумай! - что весь Я полон крови, как бычий пузырь, и пузырь этот так тонок и непрочен, что его нельзя кольнуть.\r\nКольни здесь - она польется, тронь там - она захлещет! Вдруг Мне стало страшно, что в этом доме Меня убьют: резнут по горлу и, держа за ноги, выпустят кровь.\r\nЯ лежал в темноте и все прислушивался, не идет ли Магнус с своими белыми руками?\r\nИ чем тише было в этом проклятом домишке, тем страшнее Мне становилось, и Я ужасно сердился, что даже Топпи не храпит, как всегда.\r\nПотом у Меня начало болеть все тело, быть может, Я ушибся при катастрофе, не знаю, или устал от бега.\r\nПотом то же тело стало самым собачьим образом чесаться, и Я действовал даже ногами: появление веселого шута в трагедии!\r\nВдруг сон схватил Меня за ноги и быстро потащил книзу, Я не успел ахнуть.\r\nИ подумай, какую глупость Я увидел, - ты видишь такие сны? Будто Я бутылка от шампанского с тонким горлышком и засмоленной головкой, но наполнен Я не вином, а кровью!\r\nИ будто все люди - такие же бутылки с засмоленными головками, и все мы в ряд и друг на друге лежим на низком морском берегу.\r\nА оттуда идет Кто-то страшный и хочет нас разбить, и вот Я вижу, что это очень глупо, и хочу крикнуть: \"Не надо разбивать, возьмите штопор и откупорьте!\r\n\" Но у Меня нет голоса, Я бутылка.\r\nИ вдруг идет убитый лакей Джорж, в руке у него огромный острый штопор, он что-то говорит и хватает меня за горлышко... ах, за горлышко!\r\nЯ проснулся с болью в темени: вероятно, он таки пытался Меня откупорить!\r\nМой гнев был так велик, что я не улыбнулся, не вздохнул лишний раз и не пошевельнулся, - Я просто и спокойно еще раз убил Вандергуда.\r\nЯ стиснул спокойно зубы, сделал глаза прямыми, спокойными, вытянул мое тело во всю длину - и спокойно застыл в сознании моего великого Я.\r\nОкеан мог бы ринуться на Меня, и Я не шевельнул бы ресницей - довольно! Пойди вон, мой друг, Я хочу быть один.\r\nИ тело смолкло, обесцветилось, стало воздушным и снова пустым.\r\nЛегкими стопами Я покинул его, и моему открытому взору предстало необыкновенное, то, что невыразимо на твоем языке, мой бедный друг!\r\nНасыть твое любопытство причудливым сном, который Я так доверчиво рассказал тебе, - и не расспрашивай дальше! Или тебе недостаточно \"огромного, острого\" штопора - но ведь это так.\r\n.. художественно!\r\nНаутро Я был здоров, свеж, красив и жаждал игры, как только что загримированный актер.\r\nКонечно, Я не забыл побриться - этот каналья Вандергуд обрастает щетиной так же быстро, как его золотоносные свиньи.\r\nЯ пожаловался на это Топпи, с которым мы, в ожидании еще не выходившего Магнуса, гуляли по садику, и Топпи, подумав, ответил, как философ:\r\n- Да. Человек спит, а бородка у него растет и растет. Так надо для цирюльников!\r\nВышел Магнус. Он не стал приветливее вчерашнего, и бледное лицо его носило явные следы утомления, но был спокоен и вежлив.\r\nКакая днем у него черная борода! С холодной любезностью он пожал Мне руку и сказал (мы стояли на высокой каменной стене):\r\n- Любуетесь римской Кампаньей, м-р Вандергуд? Прекрасное зрелище! Говорят, что Кампанья опасна своими лихорадками, но во мне она родит только одну лихорадку: лихорадку мысли!\r\nПо-видимому, Мой Вандергуд был довольно-таки равнодушен к природе, а Я еще не вошел во вкус земных ландшафтов: пустое поле показалось мне - просто пустым полем.\r\nЯ вежливо окинул глазами пустырь и сказал:\r\n- Люди больше меня интересуют, синьор Магнус.\r\nОн внимательно посмотрел на меня своими темными глазами и, понизив голос, промолвил сухо и сдержанно:\r\n- Два слова о людях, м-р Вандергуд. Сейчас вы увидите мою дочь, Марию. Это мои три миллиарда. Вы понимаете? \n Я одобрительно кивнул головой.\r\n- Но этого золота не родит ваша Калифорния и никакое иное место на нечистой земле. Это - золото небес.\r\nЯ человек неверующий, но даже я - даже я, м-р Вандергуд! - испытываю сомнения, когда встречаю взор моей Марии.\r\nВот единственные руки, в которые вы спокойно могли бы отдать ваши миллиарды.\r\nЯ старый холостяк, и Мне стало несколько страшно, но Магнус продолжал строго и даже торжественно:\r\n- Но она их не возьмет, сударь! Ее нежные руки никогда не должны знать этой золотой грязи.\r\nЕе чистые глаза никогда не увидят иного зрелища, нежели эта безбрежная и безгрешная Кампанья.\r\nЗдесь ее монастырь, м-р Вандергуд, и выход отсюда для нее только один: в неземное светлое царство, если только оно есть!\r\n- Простите, но я этого не понимаю, дорогой Магнус! - радостно запротестовал Я. - Жизнь и люди...\r\nЛицо Фомы Магнуса стало злым, как вчера, и с суровой насмешливостью он перебил Меня:\r\n- А я прошу вас это понять, дорогой Вандергуд. Жизнь и люди не для Марии и... достаточно того, что я знаю жизнь и людей.\r\nМой долг был предупредить вас, а теперь, - он снова принял тон холодной любезности, - прошу вас к моему столу. Мистер Топпи, прошу вас!\r\nМы уже начали кушать, болтая о пустяках, когда вошла Мария.\r\nДверь, в которую она вошла, была за моею спиною, ее легкую поступь Я принял за шаги служанки, подававшей блюда, но Меня поразил носатый Топпи, сидевший напротив.\r\nГлаза его округлились, лицо покраснело, как от удушья, и по длинной шее волной проплыл кадык и нырнул где-то за тугим пасторским воротничком.\r\nКонечно, Я подумал, что он подавился рыбьей костью, и воскликнул:\r\n- Топпи! Что с тобою? Выпей воды. \n Но Магнус уже встал и холодно произнес: \n - Моя дочь, Мария. Мистер Генри Вандергуд.\r\nЯ быстро обернулся и... Как Мне выразить ее, когда необыкновенное невыразимо? Это было более чем прекрасно - это было страшно в своей совершенной красоте.\r\nЯ не хочу искать сравнений, возьми их сам. Возьми все, что ты видел и знаешь прекрасного на земле: лилию, звезды, солнце, но ко всему прибавь более.\r\nНо не это было страшно, а другое: таинственное и разительное сходство...\r\nс кем, черт возьми? Кого Я встречал на земле, кто был бы так же прекрасен - прекрасен и страшен - страшен и недоступен земному?\r\nЯ знаю теперь весь твой архив, Вандергуд, и это не из твоей убогой галереи!\r\n- Мадонна! - прохрипел сзади испуганный голос Топпи.\r\nТак вот оно! Да, Мадонна, дурак прав, и Я, сам Сатана, понимаю его испуг. Мадонна, которую люди видят только в церквах, на картинах, в воображении верующих художников.\r\nМария, имя которой звучит только в молитвах и песнопениях, небесная красота, милость, всепрощение и вселюбовь!\r\nЗвезда морей! Тебе нравится это имя: звезда морей? Осмелься сказать: нет!.\r\n.\r\nИ мне стало дьявольски смешно. Я сделал глубочайший поклон и чуть - заметь: чуть! - не сказал:\r\n\"Сударыня! Я извиняюсь за мое непрошеное вторжение, но Я никак не ожидал, что встречу вас здесь.\r\nУсерднейше извиняюсь, что Я никак не ожидал, что этот чернобородый чудак имеет честь называть вас своей дочерью. Тысячу раз прошу прощения, что...\"\r\nДовольно. Я сказал другое: \n - Здравствуйте, синьорина. Очень приятно.\r\nВедь она же ничем не показала, что уже знакома со Мною? Инкогнито надо уважать, если хочешь быть джентльменом, и только негодяй осмелится сорвать маску с дамы!\r\nТем более что отец ее, Фома Магнус, продолжает насмешливо угощать:\r\n- Кушайте же, м-р Топпи. Вы ничего не пьете, м-р Вандергуд, вино превосходное.\r\nВ течение дальнейшего Я заметил: \n\t \n 1. что она дышит; \n 2. что она моргает; \n 3. что она кушает,\r\nи что она красивая девушка лет восемнадцати, и что платье на ней белое, а шейка ее обнажена. Мне становилось все смешнее.\r\nЯ бодро нес чепуху в черную бороду Магнуса, а сам кое-что соображал. Глядел на голую шейку и...\r\nПоверь, мой земной друг:\r\nЯ вовсе не обольститель и не влюбчивый юнец, как твои любимые бесы, но Я еще далеко не стар,\r\nне дурен собою, имею независимое положение в свете и - разве тебе не нравится такая комбинация:\r\nСатана - и Мария?\r\nМария - и Сатана!\r\nВ свидетельство серьезности моих намерений Я могу привести то,\r\nчто в эти минуты Я больше думал о нашем с ней потомстве и искал имя для нашего первенца, нежели отдавался простой фривольности.\r\nЯ не вертопрах!\r\nВдруг Топпи решительно двинул кадыком и хрипло осведомился: \n - С вас кто-нибудь писал портрет, синьорина?\r\n- Мария не позирует для художников!\r\n- сурово ответил за нее Магнус, и Я хотел засмеяться над глупым Топпи, и Я уже раскрыл рот с моими первоклассными американскими зубами,\r\nкогда чистый взор Марии вошел в мои глаза, и все полетело к черту, - как тогда, при катастрофе!\r\nПонимаешь: она вывернула Меня наизнанку, как чулок.\r\n.. или как бы это сказать? Мой превосходный парижский костюм ушел внутрь, а Мои еще более превосходные мысли, которых, однако, Я не хотел бы сообщать даме, вдруг вылезли наружу.\r\nСо всем Моим тайным Я стал не больше скрыт, чем номер \"Нью-Герольда\" за пятнадцать центов.\r\nНо она простила Меня и ничего не сказала, и ее взор, как прожектор, отправился дальше в темноту и осветил Топпи.\r\nНет, здесь и ты бы засмеялся, увидев, как вспыхнули и озарились бедные внутренности этого старого глупого Черта... от молитвенника вплоть до рыбьей кости, которою он подавился!\r\nК счастью для нас обоих, Магнус встал и пригласил нас в сад:\r\n- Пройдемте в сад, - сказал он, - Мария покажет вам свои цветы.\r\nДа, Мария! Но не жди от Меня песнопений, ты, поэт! Я был в бешенстве, как человек, у которого взломали его бюро.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Мне скажут: \"У! немец хитрит!\" Я это в глазах читаю, и мне делается обидно, хотя я и хладнокровный человек.\r\nА вам поверят, все поверят, -- о, как поверят!.. Да, у вас сейчас нет денег, но умрет отец, -- будемте говорить откровенно, -- у вас сто тысяч верных.\r\nЗначит, вы сейчас стоите эти сто тысяч и можете иметь кредит.\r\n-- Банк будет в Заполье?\r\n-- Да... Коммерческий Зауральский банк. Главные учредители: Стабровский, Ечкин, Шахма, Драке и я. Видите, все иностранцы, то есть не русские фамилии, а это неудобно.\r\nНам необходимо привлечь Луковникова, Огибенина и еще человека три-четыре.\r\nУ нас устав уже написан, и Ечкин выхлопочет его утверждение. О, этот человек может сделать решительно все на свете!.\r\n. Знаете, говоря между нами, я считаю его гениальным человеком. Да.\r\nПредставьте себе, у него решительно ничего нет, а он всегда имеет такой вид, точно у него в бумажнике чек на пятьсот тысяч.\r\nСтабровский умен и тоже гениальный человек, но до Ечкина ему далеко, как до звезды небесной... И Стабровский это сам знает.\r\n-- Что же я буду делать в Заполье, пока ваш банк не откроется?\r\n-- Э, дела найдем!.. Во-первых, мы можем предоставить вам некоторые подряды, а потом...\r\nВы знаете, что дом Харитона Артемьича на жену, -- ну, она передаст его вам: вот ценз. Вы на соответствующую сумму выдадите Анфусе Гавриловне векселей и дом.\r\n.. Кроме того, у вас уже сейчас в коммерческом мире есть свое имя, как дельного человека, а это большой ход. Вас знают и в Заполье и в трех уездах... О, известность -- тоже капитал!\r\nГалактион так и не мог заснуть всю ночь. У него горела голова, и мысли в голове толклись, как в жаркий летний день толкутся комары над болотом.\r\nХитрый немец умело и ловко затронул его самое больное место, именно то, о чем он мечтал только про себя.\r\nПравда, предстояло сделать решительный шаг; но все равно его нужно было когда-нибудь сделать. От этого зависело все.\r\nОдно только нагоняло на Галактиона сомнение: он не доверял хитрому немцу. Продаст и надует при случае за какой-нибудь \"кусочек хлеба с маслом\". От таких людей нужно ожидать всего.\r\nГалактиону делалось обидно, что ему не с кем даже посоветоваться. Жена ничего не понимает, отец будет против, Емельян согласится со всем, Симон молод, -- делай, как знаешь.\r\nПеред отъездом из Суслона Штофф имел более подробный разговор с Галактионом и откровенно высказался:\r\n-- Я знаю, что вы не доверяете мне... Это отлично. Никому не нужно верить, даже самому себе, потому что каждый человек может ошибаться. Да. А можно верить только одному -- делу.\r\nВы только подумайте:\r\nвот сейчас мы все хлопочем, бьемся, бегаем за производителем и потребителем, угождаем какому-нибудь хозяину, вообще зависим направо и налево, а тогда другие будут от нас зависеть.\r\nУ нас всегда будет урожай на нашей ниве... Расчет самый простой: по вкладам мы будем платить семь процентов, а по ссудам будем получать до двадцати. Капитал будет...\r\nВы только сообразите, сколько пропадает теперь мертвого капитала у попов, писарей, купцов, а из этих мелочей составится страшная сила, как из мелких речонок наливается море.\r\nIII \n\n\n Решительный разговор с отцом Галактион думал повести не раньше, как предварительно съездив в Заполье и устроив там все. Но вышло совершенно наоборот.\r\nПосле отъезда Штоффа Галактион целых три недели ходил точно в тумане. И сон плохой и аппетита нет. Даже Серафима заметила, что с мужем творится что-то неладное.\r\n-- Тебе нездоровится, Глаша? \n -- Мне? Нет, ничего.\r\nТакой ответ совершенно удовлетворял простоватую Серафиму, и это возмущало Галактиона. Другая жена допыталась бы, в чем дело, и не успокоилась бы, пока не вызнала бы всего.\r\nТеперь во время бессонницы Галактион по ночам уходил на мельницу и бродил там из одного этажа в другой, как тень. Мельница работала зимой полным ходом. Рабочих было очень немного.\r\nОни, засыпанные мучным бусом, походили на каких-то мертвецов, бродивших бесшумно из одного отделения в другое.\r\nОбыкновенно по ночам обходил мельницу Емельян, как холостой человек, или сам Михей Зотыч.\r\nРабочие удивлялись, встречая теперь Галактиона. Раз ночью у жернова Галактион встретил отца.\r\nСтарик как-то по-заячьи прислушивался к грузному движению верхнего камня, припадавшего одним краем.\r\n-- А, это ты! -- удивился старик. -- Вот и отлично. Жернов у нас что-то того, припадает краем. \n -- Нужно поставить запасный.\r\n-- Остановка выйдет. \n -- Ничего не поделаешь. \n Они вместе прошли по всем отделениям. Везде все было в порядке.\r\n-- Если бы еще пять поставов прибавить, так работы хватило бы, -- задумчиво говорил Галактион, когда они очутились в мельничной конторке, занесенной бусом, точно инеем.\r\n-- Воды не хватит. \n -- Можно паровую машину поставить, родитель. \n -- Ни за что! Спалить хочешь все обзаведение?\r\nМельница давно уже не справлялась с работой, и Галактион несколько раз поднимал вопрос о паровой машине, но старик и слышать ничего не хотел, ссылаясь на страх пожара.\r\nКонечно, это была только одна отговорка, что Галактион понимал отлично.\r\n-- Вот ты про машину толкуешь, а лучше поставить другую мельницу, -- заговорил Михей Зотыч, не глядя на сына, точно говорил так, между прочим.\r\nГалактион отлично понял его. Значит, отец хочет запрячь его в новую работу и посадить опять в деревню года на три.\r\nНа готовом деле он рассчитывал управиться с Емельяном и Симоном. Это было слишком очевидно.\r\n-- Нет, я не согласен, -- спокойно ответил Галактион. \n -- Как не согласен? Что не согласен? Да как ты смеешь разговаривать так с отцом, щенок?\r\n-- Вторую мельницу строить не буду, -- твердо ответил Галактион. -- Будет с вас и одной. Да и дело не стоящее.\r\nВон запольские купцы три мельницы-крупчатки строят, потом Шахма затевает, -- будете не зерно молоть, а друг друга есть.\r\nВерно говорю... Лет пять еще поработаешь, а потом хоть замок весь на свою крупчатку. Вот сам увидишь.\r\n-- Да ты понимаешь, что говоришь-то?\r\n-- Да очень понимаю... Делать мне нечего здесь, вот и весь разговор. Осталось только что в Расею крупчатку отправлять... И это я устроил.\r\n-- Ну, а потом? \n -- А потом вы сами по себе, а я сам по себе.\r\n-- Как же это так будет, напримерно? \n -- Да уж так, как случится. Дадите мне что в отдел -- спасибо, не дадите -- тоже спасибо.\r\n-- Так, так, миленький... Своим умом хочешь жить.\r\nСтарик пожевал губами, посмотрел на сына прищуренными глазами и совершенно спокойно проговорил:\r\n-- Ничего ты от меня, миленький, не получишь... Ни одного грошика, как есть. Вот, что на себе имеешь, то и твое. \n -- Покорно благодарю, родитель.\r\nБольше отец и сын не проговорили ни одного слова. Для обоих было все ясно, как день. Галактион, впрочем, этого ожидал и вперед приготовился ко всему.\r\nОн настолько владел собой, что просмотрел с отцом все книги, отсчитался по разным статьям и дал несколько советов относительно мельницы.\r\n-- Завтра, то есть сегодня, я уеду, -- прибавил он в заключение. -- Если что вам понадобится, так напишите. Жена пока у вас поживет... ну, с неделю.\r\n-- А кто же ее кормить будет? \n -- Я пришлю денег из Суслона на прокорм, а за квартиру потом рассчитаюсь.\r\n-- За пять лет, миленький. Не забудь... По три целковых в месяц -- сто восемьдесят рубликов. \n -- И это заплачу. Сейчас у меня ничего нет, а вышлю, как пришлю подводу за семьей.\r\nКогда Галактион вышел, Михей Зотыч вздохнул и улыбнулся. Вот это так сын... Правильно пословица говорится: один сын -- не сын, два сына -- полсына, а три сына -- сын.\r\nТак оно и выходит, как по-писаному. Да, хорош Галактион. Другого такого-то и не сыщешь.\r\n\"А денег я тебе все-таки не дам, -- думал старик. -- Сам наживай -- не маленький!.. Помру, вам же все достанется. Ох, миленькие, с собой ничего не возьму!\"\r\nВернувшись домой, Галактион почувствовал себя чужим в стенах, которые сам строил.\r\nО себе и о жене он не беспокоился, а вот что будет с детишками? У него даже сердце защемило при мысли о детях.\r\nОн больше других любил первую дочь Милочку, а старший сын был баловнем матери и дедушки. Младшая Катя росла как-то сама по себе, и никто не обращал на нее внимания.\r\n-- Ну, Серафима, собирайся в дорогу, -- коротко объяснил Галактион жене. -- Через неделю я за тобой пришлю. Переезжаем в Заполье. \n -- Совсем? \n -- Совсем.\r\nСерафима даже заплакала от радости и бросилась к мужу на шею. Ее заветною мечтой было переехать в Заполье, и эта мечта осуществилась.\r\nОна даже не спросила, почему они переезжают, как все здесь останется, -- только бы уехать из деревни. Городская жизнь рисовалась ей в самых радужных красках.\r\nТолько на прощанье с отцом Галактион не выдержал. Он достал бумажник и все, что в нем было, передал отцу, а затем всю мелочь из кошелька.\r\nМихей Зотыч не поморщился и все взял, даже пересчитал все до копеечки.\r\n-- Денежка счет любит, -- бормотал старик.\r\nУ жены Галактион тоже не взял ни копейки, а заехал в Суслон к писарю и у него занял десять рублей.\r\nС этими деньгами он отправился начинать новую жизнь. На отца Галактион не сердился, потому что этого нужно было ожидать.\r\nАнфуса Гавриловна обрадовалась и испугалась, когда увидала зятя. Она совсем не ждала гостя.\r\n-- Надолго ли, Галактион? -- спрашивала расхлопотавшаяся старушка. \n -- А совсем, мамаша. \n -- Как совсем?\r\nГалактион любил тещу, как родную мать, и рассказал ей все. Анфуса Гавриловна расплакалась, а потом обрадовалась, что зять будет жить вместе с ними. Главное -- внучата будут тут же.\r\n-- Поживите пока с нами, а там видно будет, -- говорила она, успокоившись после первых излияний. -- Слава богу, свет не клином сошелся.\r\nНе пропадешь и без отцовских капиталов. Ох, через золото много напрасных слез льется! Тоже видывали достаточно всячины!\r\nХаритона Артемьевича не было дома, -- он уехал куда-то по делам в степь. Агния уже третий день гостила у Харитины.\r\nК вечеру она вернулась, и Галактион удивился, как она постарела за каких-нибудь два года.\r\nПосле выхода замуж Харитины у нее не осталось никакой надежды, -- в Заполье редко старшие сестры выходили замуж после младших.\r\nТакой уж установился обычай. Агния, кажется, примирилась с своею участью христовой невесты и мало обращала на себя внимания. Не для кого было рядиться.\r\n-- Ну, а что зелье-то наше? -- сурово спросила ее Анфуса Гавриловна, -- она все больше и больше не любила Харитину.\r\n-- Ничего... Два новых платья заказала да соболий воротник велела переделать.\r\n-- Наказал меня господь дочкой, -- жаловалась Анфуса Гавриловна зятю. -- Полуштофова жена модница, а эта всех превзошла. Ох, плохо дело, Галактион!.. Не кончит она добром.\r\nВечером, когда уже подали самовар, неожиданно приехала Харитина. Она вошла, не раздеваясь, прямо в столовую, чтобы показать матери новый воротник.\r\nГалактион давно уже не видал ее и теперь был поражен. Харитина сделалась еще красивее, а в лице ее появилось такое уверенное, почти нахальное выражение.\r\n-- А, деревенская родня приехала! -- здоровалась Харитина с гостем, по своему обыкновению глядя прямо ему в лицо. -- Надолго ли? \n -- Не знаю, как поживется.\r\n-- Оставайся на святки. Будем веселиться напропалую. \n -- Это у тебя веселье только на уме, -- оговорила мать. -- У других на уме дело, а у тебя пустяки.\r\n-- Что же, мамаша, не всем умным быть. \n -- Да ты сядь, не таранти. Ох, не люблю я вот таких-то верченых! Точно сорока на колу.\r\n-- Что же, я и разденусь. Хотела только показать вам, мамаша, новый воротник. Триста рублей всего стоит.\r\nХаритину задело за живое то равнодушие, с каким отнесся к ней Галактион. Она уже привыкла, чтобы все ухаживали за ней. Снимая шубку, она попросила его помочь.\r\n-- Не умеешь помочь раздеться, увалень! -- пошутила она. -- Привык с деревенскими бабами обращаться!\r\nНа Галактиона так и пахнуло душистою волной, когда он подошел к Харитине. Она была в шерстяном синем платье, красиво облегавшем ее точеную фигуру.\r\nОна нарочно подняла руки, делая вид, что поправляет волосы, и все время не спускала с Галактиона своих дерзких улыбавшихся глаз.\r\n-- Что, хороша? -- сказала она и засмеялась.\r\n-- Перестань ты, бесстыдница! -- заворчала Анфуса Гавриловна. -- Хоть и зять, а все-таки мужчина. Что руки-то задираешь, срамница? \n -- Я в корсете, мамаша.\r\nГалактион опустил глаза, чувствуя, как начинает краснеть. Ему как-то вся кровь бросилась в голову.\r\nАгния смотрела на него добрыми глазами и печально улыбалась. Она достаточно насмотрелась на все штуки сестрицы Харитины.\r\n-- Ну, а что твоя деревенская баба? -- спрашивала Харитина, подсаживаясь к Галактиону с чашкой чая. -- Толстеет? Каждый год рожает ребят?.\r\n. Ха-ха! Делать вам там нечего, вот и плодите ребятишек. Мамаша, какой милый этот следователь Куковин!.. Он так смешно ухаживает за мной.\r\n-- Да будет тебе! -- сердито крикнула Анфуса Гавриловна. -- Не пристало нам твои-то гадости слушать... Постыдилась бы хоть Галактиона.\r\n-- Что мне его стыдиться, мамаша? Дело прошлое: я была в него сама влюблена. Даже отравиться хотела. И он... \n -- Будет! Перестань, срамница!\r\nАнфуса Гавриловна была рада, когда Харитина начала собираться. Ей нужно было еще заехать к портнихе, в два магазина, потом к сестре Евлампии, потом еще в два места.\r\nКогда Галактион надевал ей шубку, Харитина успела ему шепнуть:\r\n-- А помнишь, дурачок, как я тебя целовала? Я тебя все еще немножко люблю... Приезжай ко мне с визитом. Поговорим.\r\nНикогда еще Галактион не был так несчастлив, как в эту первую ночь в Заполье. Ему было как-то особенно больно и обидно.\r\nЧто будет? Как он будет жить? А тут еще Харитина! Эта встреча была последнею каплей в чаше испытаний.\r\nРазве она такая была? Да, она сейчас красивее, в полном расцвете молодости, а ему было больно на нее смотреть.\r\nКакое у нее сделалось нахальное лицо, как она смотрит, какие движения, какие слова! И не стыдно.\r\n.. Галактион с каким-то ужасом думал об этой погибшей душе, припоминая свое минутное увлечение.\r\nДа, она тогда была другая, -- такая чистая, нетронутая, красивая именно этою своею чистотою.\r\nА теперь кто ее окружает? Какие разговоры она слышит? Что ее интересует? Если б она гнала, что у него сейчас на душе и как ему больно за нее!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 09 История государства Российского. Том 9 автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "С простым же беглецом не говорите ни слова: только плюньте ему в глаза и отворотитесь...\r\nКогда же спросят у вас: что такое Московская опричнина? скажите: Мы не знаем опричнины: кому велит Государь жить близ себя, тот и живет близко; а кому далеко, тот далеко.\r\nВсе люди Божии да Государевы\". Наконец Иоанн и Сигизмунд условились остановить неприятельские действия.\r\nПослам Литовским надлежало быть в Москву для заключения мира, коего желали искренно обе стороны: что изъясняется обстоятельствами времени.\r\nСигизмунд не имел детей:\r\nдвижимый истинною любовию к отечеству, он хотел неразрывным соединением Литвы с Польшею утвердить их могущество,\r\nопасаясь, чтобы та и другая держава по его смерти не избрала себе особенного Властителя.\r\nНамерение было достохвально, полезно, но исполнение трудно: ибо Вельможи Польские и Литовские жили в вечной вражде между собою; одна власть Королевская могла обуздывать их страсти.\r\nСигизмунд желал внешнего спокойствия, чтобы успеть в сем важном деле, предложенном тогда люблинскому сейму;\r\nа Царь желал короны Сигизмундовой: ибо носился слух, что Паны мыслят избрать в Короли сына его, Царевича Иоанна.\r\nГонцам нашим велено было разведать о том в Литве и ласкать Вельмож. Государь унял кровопролитие, дабы потушить в Литовцах враждебное к нам чувство.\r\nПеремена в отношениях Швеции к России также немало способствовала миролюбию Иоаннову в отношении к Сигизмунду.\r\nЧтобы удержать Эстонию за собою вопреки Дании и Польше, Король Эрик имел нужду не только в мире, но и в союзе с Царем:\r\nдля чего употреблял все возможные средства и мыслил даже совершить подлое, гнусное злодеяние.\r\nПрелестная и не менее добрая сестра Сигизмундова Екатерина, на коей Царь хотел жениться, и которая, может быть,\r\nспасла бы его и Россию от великих несчастий - Екатерина в 1562 году вступила в супружество с любимым сыном Густава Вазы, Герцогом Финляндским Иоанном.\r\nЗавистливый, безрассудный Эрик издавна не терпел сего брата и возненавидел еще более за противный ему союз с Королем Польским; выдумал клевету и заключил Иоанна.\r\nТут обнаружилось великодушие Екатерины: ей предложили на выбор, оставить супруга или свет.\r\nВместо ответа она показала свое кольцо с надписью:\r\nничто, кроме смерти - и четыре года была Ангелом-утешителем злосчастного Иоанна в Грипсгольмской темнице, не зная того, что два тирана готовили ей гораздо ужаснейшую долю.\r\nЦарь предложил, и Король согласился выдать ему Екатерину, как предмет странной любви или злобы его за бесчестие отказа.\r\nДело началось тайною перепискою, а кончилось торжественным договором:\r\nв Феврале 1567 года приехали Шведские государственные сановники, Канцлер Нильс Гилленстирна и другие,\r\nпрямо в Александровскую Слободу, были угощены великолепно и подписали хартию союза Швеции с Россиею.\r\nЦарь назвал Эрика другом и братом, уступал ему навеки Эстонию, обещал помогать в войне с Сигизмундом, доставить мир с Даниею и с городами Ганзейскими:\r\nза что Эрик обязывался прислать свою невестку в Москву.\r\nДумный советник Воронцов и Дворянин Наумов поехали в Стокгольм с договорною грамотою, а Бояре Морозов, Чеботов, Сукин должны были принять Екатерину на границе.\r\nНо Провидение не дало восторжествовать Иоанну.\r\nПослы наши, встреченные в Стокгольме с великою честию, жили там целый год без всякого успеха в своем деле.\r\nПригласив их обедать с собою, Эрик упал в обморок и не мог выйти к столу: с сего времени послы не видали Короля; им сказывали, что он или болен, или сражается с Датчанами.\r\nДля переговоров являлись к Воронцову только Советники Думы Королевской и говорили, что выдать Екатерину Царю, отнять жену у мужа, мать у детей, противно Богу и Закону;\r\nчто сам Царь навеки обесславил бы себя таким нехристианским делом; что у Сигизмунда есть другая сестра, девица, которую Эрик может достать для Царя;\r\nчто Послы Шведские заключили договор о Екатерине без ведома Королевского.\r\nБоярин Московский не щадил в ответах своих ни советников, ни Государя их; доказывал, что они лжецы, клятвопреступники, и требовал свидания с Эриком.\r\nСей несчастный Король был тогда в жалостном состоянии: многими жестокими, безрассудными делами заслужив общую ненависть, боялся и народа и Дворянства;\r\nмучился совестию, терял ум, освободил и думал снова заключить брата;\r\nв смятении духа, в малодушном страхе, то объявлял нашим послам, что сам едет в Москву, то опять хотел послать Екатерину к Царю.\r\nНаконец совершился удар: 29 Сентября 1568 года Послы Московские увидели страшное волнение в столице и недолго были спокойными зрителями оного:\r\nвоины с ружьями, с обнаженными мечами вломились к ним в дом, сбили замки, взяли все: серебро, меха;\r\nдаже раздели Послов, грозили им смертию.\r\nВ сию минуту явился Принц Карл, меньший брат Эриков:\r\nБоярин Воронцов, стоя перед ним в одной рубашке, с твердостию сказал ему, что так делается в вертепе разбойников, а не в Государствах Христианских.\r\nКарл выгнал неистовых воинов: изъяснил Боярину, что Эрик, как безумный тиран, свержен с престола; что новый Король, брат его Иоанн, желает дружбы Царя Московского;\r\nчто обида, сделанная послам, не останется без наказания, будучи единственно следствием беспорядка, соединенного с переменою верховной власти.\r\nПослы требовали отпуска:\r\nвыехали из Стокгольма, но 8 месяцев жили в Абове как невольники и возвратились в Москву уже в Июле 1569 года донести Царю о судьбе его друга и брата, несчастного Эрика,\r\nторжественно осужденного государственными чинами умереть в темнице, за разные злодейства, как сказано в сем приговоре, и за бесчестные, нехристианские условия союза с Россиею.\r\nЛегко представить себе досаду Царя: он умел скрывать свои чувства:\r\nдозволил Шведским Послам, Епископу Абовскому, Павлу Юсту, с другими знатными чиновниками быть в Москву и велел их ограбить,\r\nзадержать в Новегороде, точно так, как Боярин Воронцов и Наумов были ограблены, задержаны в Швеции.\r\nСие действие казалось ему справедливою местию;\r\nно он хотел и важнейшей: хотел немедленно выгнать Шведов из Эстонии, и для того примириться на время с Сигизмундом, чтобы не иметь дела с двумя врагами.\r\nНадлежало отвратить еще другую опасность, которая тогда явилась для России, но недолго тревожила Иоанна и дала без победы новую воинскую славу его Царствованию.\r\nЧто замышлял против нас Солиман Великий, то сын его, малодушный Селим, хотел исполнить: восстановить Царство Мусульманское на берегах Ахтубы:\r\nк чему склоняли Султана некоторые Князья Ногайские, Хивинцы и Бухарцы, представляя ему, что Государь Российский истребляет Магометанскую Веру, и пресек для них сообщение с Меккою;\r\nчто Астрахань есть главная пристань Каспийского моря, наполненная кораблями всех народов Азиатских, и что в казну Царскую входит там ежедневно около тысячи золотых монет.\r\nПослы Литовские, находясь в Константинополе, говорили то же.\r\nОдин Хан Девлет-Гирей доказывал, что к Астрахани нельзя идти ни зимою, ни летом: зимою от несносного для Турков холода, летом от безводия;\r\nи что гораздо лучше воевать Московскую Украйну.\r\nНе слушая возражений Хана, Селим (весною 1569 года) прислал в Кафу 15000 Спагов, 2000 Янычар и велел ее Паше, Касиму, идти к Переволоке,\r\nсоединить Дон с Волгою, море Каспийское с Азовским, взять Астрахань или, по крайней мере, основать там крепость в ознаменование Султанской державы.\r\n31 Маия Паша выступил в поход; Хан также, имея до 50000 всадников.\r\nОни сошлися в нынешней Качалинской станице и ждали судов, которые плыли Доном от Азова с тяжелым снарядом, с богатою казною,\r\nимея для защиты своей только 500 воинов и 2500 гребцов, большею частию Христианских невольников, окованных цепями.\r\nТурки в отмелях выгружали пушки, влекли их берегом, с трудом неописанным.\r\nТысячи две Россиян могли бы без кровопролития взять снаряд и казну: невольники ждали их с надеждою, а Турки с трепетом - никто не показывался!\r\nДонские Козаки, испуганные слухом о походе Султанского войска, скрылись в дальних степях, и суда 15 Августа благополучно достигли Переволоки.\r\nТут началась работа жалкая и смешная: Касим велел рыть канал от Дона до Волги; увидев невозможность, велел тащить суда землею.\r\nТурки не хотели слушаться и говорили, что Паша безумствует, предпринимая такое дело, для коего мало ста лет для всех работников Оттоманской Империи.\r\nХан советовал возвратиться; но, к удовольствию Касима, явились Послы Астраханские.\r\n\"На что вам суда? - сказали они: - мы дадим их вам сколько хотите; идите только избавить нас от власти Россиян\".\r\nПаша усмирил войско: 2 Сентября отпустил пушки назад в Азов, и с 12 легкими орудиями пошел к Астрахани, где жители готовились встретить его как избавителя: надежда их не исполнилась.\r\nПосол Иоаннов, Афанасий Нагой, писал к Государю из Тавриды о замысле Султановом: письма его, хотя и не скоро, доходили.\r\nВойна с Турциею не представляла Иоанну ничего, кроме опасностей:\r\nсобирая многочисленное войско в Нижнем Новегороде и немедленно отрядив мужественного Князя Петра Серебряного с легкою дружиною занять Астрахань,\r\nон в то же время послал дары к Паше Кафинскому, чтобы склонить его к миролюбию.\r\nПаша взял дары, целовал грамоту Иоаннову, три дня честил гонцов Московских, а на четвертый заключил в темницу.\r\nНо Государь успокоился, сведав о малом числе Турков и худом усердии Девлет-Гирея к сему походу; угадывал следствия и не обманулся.\r\n16 Сентября Паша и Хан стали ниже Астрахани, на Городище, где была, как вероятно, древняя столица Козарская.\r\nТут ждали их наши изменники Астраханские с судами и Ногаи с дружественными уверениями:\r\nКасим, велев Ногаям прикочевать к Волге, начал строить новую крепость на Городище, и Турки, к изумлению своему, узнали, что Паша намерен зимовать под Астраханью,\r\nгде горсть бодрых Россиян обуздывала измену жителей и казалась ему страшною, так что он не смел отважиться на приступ.\r\nВ самом деле ничто не могло быть безрассуднее сего намерения: Паша давал Россиянам время изготовиться к обороне;\r\nдавал время Царю прислать войско в Астрахань, а свое изнурял трудами, голодом: ибо Астраханцы не могли доставлять ему хлеба в избытке.\r\nРопот обратился в мятеж, когда услышали Турки, что Хан по совершении крепости должен возвратиться в Тавриду.\r\nОни решительно объявили, что никто из них не останется зимовать в земле неприятельской.\r\nЕще Касим упорствовал, грозил;\r\nно вдруг 26 Сентября зажег сделанные им деревянные укрепления и вместе с Ханом удалился от Астрахани:\r\nпричиною было то, что Князь Петр Серебряный вступил в сей город с войском и что за ним, как сказывали, шло другое, сильнейшее.\r\nТурки и Крымцы бежали день и ночь.\r\nВ шестидесяти верстах, на Белом озере, встретились им гонцы Султанский и Литовский: Селим писал к Паше, чтобы он непременно держался под Астраханью до весны;\r\nчто к нему будет новая рать из Константинополя; что летом увидит Россия в недрах своих знамена Оттоманские, за коими должен идти и Хан к Москве, утвердив союз и дружбу с Литвою.\r\nНо Касим продолжал бегство.\r\nПутеводитель его, Девлет-Гирей, умышленно вел Турков местами безводными, голодною пустынею, где кони и люди умирали от изнурения;\r\nгде Черкесы стерегли их в засадах и томных, полумертвых брали в плен;\r\nгде Россияне могли бы совершенно истребить сие жалкое войско, если бы они не следовали правилу, что надобно давать волю бегущему неприятелю.\r\nТурки были в отчаянии: проклиная Пашу, не щадили и Султана, который послал их в землю неизвестную, в ужасную Россию, не за победою, а за голодом и смертию бесчестною.\r\nКасим с толпою бледных теней через месяц достиг Азова, чтобы золотом откупиться от петли.\r\nОн приписывал свое несчастие единственно тому, что не мог ранее начать похода;\r\nно Девлет-Гирей уверял Султана в невозможности взять или удержать Астрахань, столь отдаленную от владений Турецких;\r\nа Крымскому Послу нашему сказал: \"Государь твой должен благодарить меня: я погубил Султанское войско;\r\nне хотел ни приступать к Астрахани, ни строить там крепости на старом Городище, во-первых,\r\nжелая угодить ему, во-вторых, и для того, что не хочу видеть Турков властелинами древних Улусов Татарских\".\r\nК утверждению нашей безопасности с сей стороны, Азовская крепость со всеми пороховыми запасами взлетела тогда на воздух;\r\nне только большая часть города, зажженного, как думали, Россиянами, но и пристань с военными судами обратилась в пепел.\r\nСей несчастный поход войска Селимова описан нами по сказанию очевидца, Царского сановника, Семена Мальцова, достойного быть известным потомству.\r\nОн ехал из Ногайских Улусов и встретил неприятеля на берегу Волги: окруженный ими, скрыл Государев наказ как неприкосновенную святыню в дереве на Царицыне-острове;\r\nсдался уже полумертвый от ран; прикованный к пушке, терзаемый чувством боли, жажды, голода, - ежечасно угрожаемый смертию, не преставал ревностно служить Царю своему;\r\nстращал Турков рассказами: уверял, что Астраханцы и Ногаи манят их в сети; что Шах Персидский есть союзник России;\r\nчто мы послали к нему 100 пушек и 500 пищалей для нападения на Касима;\r\nчто Князь Серебряный плывет с тридцатью тысячами к Астрахани, а Князь Иван Бельский идет полем с несметною силою.\r\nМальцов учил и других наших пленников сказывать то же; склонял Греков и Волохов, бывших с Касимом, пристать к Россиянам в случае битвы;\r\nзвал сыновей Девлет-Гиреевых к нам в службу; говорил им: \"Вас у отца много: он раздает вас по людям.\r\nВы ни сыты, ни голодны; скитаетесь из места в место. В Москве же найдете честь и богатство. Сам отец будет вам завидовать\".\r\nБез всякой надежды увидеть святую Русь, без всякой мысли о награде, о славе, сей усердный гражданин хотел еще и накануне смерти быть полезным Государю, отечеству.\r\nТаких слуг имел Иоанн Грозный, упиваясь кровию своих подданных! - Провидение спасло Мальцева.\r\nВыкупленный в Азове нашим Крымским Послом Афанасием Нагим, он возвратился в Москву донести Царю, что Россияне могут не страшиться Оттоманов.\r\nИтак, внешние действия или отношения России к иноземным Державам были довольно благоприятны.\r\nС Литвою мы ожидали мира, удерживая за собою новые важные завоевания; слабую Швецию презирали; видели тыл и гибель Султанской рати;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Это черт знает что, - возмутился незлобивый Грегуар, - я его могу отдать на счет какого-нибудь общества в частную лечебницу сумасшедших.\r\n- Да это все совсем не потому-с, - вмешался Кишенский, - Алина Дмитриевна действительно больна,\r\nАлину Дмитриевну действительно лечат лучшие доктора в городе, и потом Алина Дмитриевна и без того много теряет.\r\n- В муже? - пошутил Грегуар.\n - Да-с; с его помешательством Алина Дмитриевна теряет на нем до тридцати тысяч рублей.\n - Великий Боже, да когда же у него были такие деньги?\r\n- Я не знаю-с, но он должен по законным документам. Ведь вот он и за сестрин дом деньги взял, и их тоже, говорят, нет.\r\nГлафира встала и, окинув презрительным взглядом Кишенского, проговорила:\r\n- Но вы, может быть, еще напрасно тужите, может быть, он еще излечим, и, наконец, может быть он даже совсем не сумасшедший.\r\nС этим она вышла и, пройдя через несколько комнат к двери Ропшина, тронулась за замочную ручку, но замок был заперт.\r\n- Отопритесь, Жозеф, - позвала она.\n - Извините, я этого не могу, - отвечал Висленев.\r\n- Но я вам принесла радость.\n - Ни за что на свете не могу.\n - Вы свободны, поймите вы: я говорю вам - вы свободны.\n - Нет-с и не говорите лучше, ни за что на свете!\r\n- Отопрись, болван, - прошипел внушительно подошедший к ним в эту минуту Горданов.\n - Ты сам болван и скотина, - азартно отозвался Жозеф.\r\n- Нате же читайте, несчастный, - молвила Глафира и подсунула в щель под дверь полученное ею письмо Алины.\r\nИ не прошло минуты, как за запертою дверью послышался неистовый визг; ключ повернулся в замке, дверь с шумом распахнулась;\r\nИосаф Висленев вылетел из нее кубарем, смеясь и кривляясь, через все комнаты пред изумленными глазами Бодростина, Грегуара, - Ропшина и Кишенского.\r\nНи при каких уговорах он не мог бы поступить с таким рассчитанным тактом: лучшего доказательства его сумасшествия уж было не нужно.\r\nКишенский посмотрел на него и, когда растрепанный Висленев остановился, подумал, как бы он его с сумасшедших глаз чем не хватил.\r\n- Ну так владейте же им сами, - сказал он, юркнул и исчез за дверью.\n\n лава двадцать четвертая.\r\nЗато делается очень худо Бодростину Г\r\nУвидев бегство Кишенского, Иосаф Платонович не знал уже меры своим восторгам:\r\nон кидался на шею Бодростину и другим мужчинам, лобызал их, и наконец, остановившись пред Глафирой, поклонился ей чуть не до земли и воскликнул:\r\n- Глафира Васильевна, вы такое сделали, что после этого вы великий маг и волшебник.\r\n- А ты, братец, совершенный гороховый шут, - ответил ему смущенный его курбетами Бодростин, едва оторвавшись от своих тяжелых мыслей на минуту.\r\n- Помилуй скажи, только Бог знает, что наделал нам здесь вчера и уже опять продолжаешь делать сегодня такое же самое, что я в жизнь не видал.\r\n- Я свободен, - отвечал ему немного спокойнее Висленев.\n - Ну так что же, неужели и с ума сходить от того, что ты свободен?\r\n- Да-с, я свободен, вы этого не можете понимать, а я понимаю.\r\n- Ты, верно, понимаешь так, что ты теперь свободен делать глупости.\r\n- Я свободен-с, свободен-с, и нечего вам больше мне об этом говорить, - опять ответил Висленев и снова продолжал вертеться,\r\nрассказывая Грегуару, в каких он был затруднительных обстоятельствах,\r\nкак его заел в России женский вопрос, который он сам поддерживал, и как он от этого ужасного вопроса гиб и страдал,\r\nи совершенно погиб бы, если б его не спасла Глафира Васильевна, самому ему неведомо какими путями.\r\nЭтот оживленный и оригинальный разговор занимал все общество во время закуски и продолжался за обедом, и его,\r\nвероятно, еще стало бы надолго, если бы во время обеда не произошло одного нового, весьма странного обстоятельства.\r\nКогда было подано четвертое кушанье, в передней послышался звонок.\r\nНикто на это не обратил внимания, кроме Михаила Андреевича, но и тот, смешавшись на минуту, тотчас же поправился и сказал:\n - Это верно Кюлевейн, он всегда опаздывает.\r\nНо это совсем не был Кюлевейн - Михаил Андреевич ошибся.\n Прошло две-три минуты после звонка, а в комнату никто не являлся.\r\n- Что же это? газеты, письма? что это такое может быть? - спросил, обращаясь к одному из слуг, снова начинавший терять спокойствие, Бодростин.\r\nЕму было не по себе, потому что Грегуар, ездивший по его поручению к Казимире, привез дурные вести.\r\nКнягиня ничего не уступала из своих требований, и шесть часов сегодняшнего вечера были последним сроком, до которого она давала льготу престарелому обожателю.\r\nКазимире было некогда ждать, и она хотела во что бы то ни стало кончить дело без суда, потому что она спешила выехать за границу, где ждал ее давно отторгнутый от ее сердца скрипач.\r\nСмущение, выразившееся на лице Михаила Андреевича, становилось всеобщим. В передней слышался какой-то шум: кто-то в чем-то спорил, кто-то приказывал и наконец требовал.\r\nМихаил Андреевич взглянул на висевшие на стене часы: стрелка как раз стояла на роковом месте: было шесть часов и несколько минут.\r\n- Это она! Она, проклятая! Ее даже не удержало то, что здесь моя жена. Глафира тоже понимала, что значит этот звонок.\r\n- Да ободритесь, - сказала она, не без иронии, мужу. Михаил Андреевич в самом деле почувствовал потребность ободриться и, возвысив голос, сказал оставшемуся слуге:\r\n- Выйди, братец, узнай, что там такое?\r\nСлуга приотворил дверь, и в эту минуту до слуха присутствовавших долетели следующие слова, произнесенные молодым и сильным, звучным контральто:\r\n- Скажи твоему барину, что я здесь и не выйду отсюда без его ответа.\r\nНе оставалось никакого сомнения, что это был голос княгини Казимиры:\r\nее польский акцент был слишком знаком присутствующим для того, чтобы еще осталось какое-нибудь сомнение, что это была она.\r\nВ этом хотел бы усомниться, но тщетно, один Михаил Андреевич, которому вошедший человек подал на подносе большой незапечатанный конверт.\r\nМихаил Андреевич тревожно глядел на человека, на присутствующих, взял трепетною рукой этот конверт, и, раскрыв его, вынул оттуда листок и, растерявшись, начал читать вслух.\r\nОн, вероятно, хотел этим показать, что он не боится этого письма, и несколько затушевать свое неловкое положение;\r\nно первые слова, которые он прочел громко, были: \"Милостивый государь, вы подлец!\r\n\"\r\n- Это, верно, к вам или к тебе, - обратился он к Ропшину и к Горданову, суя им это письмо и надеясь таким образом еще на какую-то хитрость;\r\nон думал, что Горданов или Ропшин его поддержат.\r\nНо Горданов взял из рук Михаила Андреевича роковое письмо и прочитал дальше: \"Вы подлец! Куда вы дели моего ребенка?\r\nЕсли вы сейчас не дадите мне известное удовлетворение, то я сию же минуту еду отсюда к прокурору\".\r\n- Нет, это должно быть не ко мне, а к кому-нибудь другому, - сказал Горданов, передавая с хладнокровным видом этот листок Ропшину,\r\nно тот смешался, покраснел и отвечал, что к нему не может быть такого письма.\r\n- Так к кому же это?\n - Во всяком случае не ко мне, - проговорил Грегуар.\n - И тоже не ко мне-с, не ко мне, - отчурался Висленев.\r\n- Ну, так отдайте назад и скажите, что это не сюда следует, - молвил Горданов, протягивая письмо к лакею, но Михаил Андреевич перехватил листок, встал с ним и заколебался.\r\nОстальные сотрапезники сидели за столом в недоумении. Бодро встала одна Глафира. Она показала мужу рукой на дверь кабинета и, взяв письмо из его рук, сказала ему по-французски:\r\n- Идите туда.\r\nЗатем, бросив на прибор свою салфетку, спокойным шагом вышла в переднюю и пригласила за собою в зал ожидавшую в передней Казимиру.\r\n- Вот положение, - протянул, по выходе сестры, Грегуар. Ропшин молчал, Горданов тоже, но Висленев весело расхохотался и, вскочив, начал бегать по комнате и, махая руками, восклицал:\r\n- Нет-с, это женский вопрос! Вот вам что такое женский вопрос!\r\n- Перестаньте срамиться, - остановил его Грегуар, но Жозеф бойко его отпарировал и отвечал:\r\n- Никогда не перестану-с, никогда, потому что я много от этого пострадал и своему полу не изменю!\n\n Глава двадцать пятая. Две кометы\r\nАудиенция Глафиры с княгиней Казимирой не была полною неожиданностию ни для той, ни для другой из этих почтенных дам.\r\nПавел Николаевич Горданов, по указанию Глафиры, еще утром научил Казимиру произвести скандал, пользуясь кратковременным пребыванием здесь Бодростиной.\r\nЕму нетрудно было убедить княгиню, что таким образом она поставит старика в крайнее положение, и что,\r\nнаходясь под сугубым давлением страха и скандала, он верно употребит последние усилия удовлетворить ее требования.\r\nКазимира находила это практичным и потому ни на минуту не поддалась убеждениям Грегуара, а, напротив,\r\nбыла непреклонна и явилась в дом к Бодростину именно в обеденный час, когда вся семья и гости должны были быть в сборе.\r\nРазумеется, не было это неожиданностью и для Глафиры, которая ждала княгиню во всеоружии своей силы и ловкости. И вот наконец две кометы встретились.\r\nЗакрыв дверь в столовую и внутренние комнаты, Глафира Васильевна, явясь через зал, открыла дверь в переднюю, где княгиня Казимира ожидала ответа на свое письмо.\r\nОдетая в пышное черное платье и в бархатную кофту, опушенную черно-бурой лисицей, она стояла в передней,\r\nоборотясь лицом к окнам и спиной к зальной двери, откуда появилась Глафира Васильевна.\r\n- Княгиня, я вас прошу не отказать мне в минуте свидания, - пригласила ее Глафира Васильевна.\r\nКазимира, не ожидавшая такого оборота дела, на мгновение смешалась, но тотчас же смело вскинула голову и бойко пошла за Глафирой.\r\nТа села у фортепиано и показала гостье на кресло против себя.\r\n- Вы пришли не ко мне, а к моему мужу?\n - Да, - отвечала Казимира.\r\n- И по делу, в которое мне, как жене его, может быть, неудобно было бы вмешиваться, но (Глафира едва заметно улыбнулась) с тех пор,\r\nкак мы с вами расстались, свет пошел наизнанку, и я нахожу себя вынужденной просить вас\r\nобъясниться со мною.\n - Для меня все равно, - отвечала Казимира.\r\n- Я так и думала, тем более что я все это дело знаю и вам не будет стоить никакого труда повторить мне вашу претензию: вы хотите от моего мужа денег.\n - Да.\r\n- За вашего пропавшего ребенка?\n - Да.\r\n- Мой муж так неловко поставил себя в этом деле, что он должен удовлетворить вас; - это бесспорно, но дело может казаться несколько спорным в отношении цены: вы сколько просите?\r\n- Пятьдесят тысяч.\n - Вы хотите пятьдесят тысяч: это дорого. Казимира бросила гневный взгляд и сказала:\r\n- Я не знаю, во сколько вы хотите ценить честь женщины моего положения, но я меньше не возьму; притом это уголовное дело.\r\n- Да, да, я очень хорошо понимаю, это действительно уголовное дело; но, княгиня, тут ведь куда ни глянь, вокруг все уголовные дела.\r\nЭто модный цвет, который нынче носят, но я все-таки хочу это кончить. Я вам решилась предложить кончить все это несколько меньшею суммой.\r\n- Например?\n - Например, я вам могу дать пятьсот рублей. Казимира вспыхнула и грозно встала с места.\r\n- Позвольте, княгиня, я ведь еще не кончила;\r\nя согласна, что пятьсот рублей это огромная разница против того, что вы желаете получить с моего мужа, но зато я вам дам в прибавок вот этот вексель.\r\nГлафира, стоя в эту минуту по другую сторону фортепиано, развернула и показала княгине фальшивый вексель от имени Бодростина, писанный ее рукой.\r\nКазимира смешалась и, чтобы не выдать своего замешательства, защурив глаза, старалась как бы убедиться в достоинствах предъявленной ей бумаги.\r\n- Вы, ваше сиятельство, не беспокойтесь, - проговорила, опуская в карман бумажку, Глафира,\r\n- вексель этот не подлежит ни малейшему сомнению, он такое же уголовное дело, как то, которым вы угрожаете моему мужу,\r\nно с тою разницей, что он составляет дело более доказательное, и чтобы убедить вас в том,\r\nчто я прочно стою на моей почве, я попрошу вас не выходить отсюда прежде, чем вы получите удостоверение.\r\nВы сию минуту убедитесь, что для нас с вами обоюдно гораздо выгоднее сойтись на миролюбивых соглашениях.\r\n- Откуда это могло взяться? - прошептала потерявшаяся Казимира. Но в это время Глафира Васильевна, приотворив дверь в столовую, громко крикнула:\r\n- Горданов, ayez la bonte {Будьте добры (фр.).}, на одну минутку.\r\nПавел Николаевич, обтирая салфеткой усы, вошел твердой и спокойной поступью и слегка кивнул Казимире, которая стояла теперь в конце фортепиано, опершись рукой о деку.\r\n- Помогите мне кончить с княгиней, - начала Глафира.\n - С удовольствием-с.\r\n- Княгиня Казимира Антоновна, угодно вам получить тысячу рублей и этот вексель? С тысячью рублей вы можете спокойно уехать за границу.\n - Но мое будущее, - сказала Казимира.\r\n- О, княгиня, оно достаточно обеспечено вашим новым положением и во всяком случае о нем не место здесь говорить. Угодно вам или не угодно?\r\nКазимира взглянула на Горданова и, укусив свою алую губку, отвечала:\n - Хорошо-с.\r\n- Павел Николаевич, - молвила ласково Глафира, - потрудитесь написать в кабинете маленькую записочку от княгини.\r\nКнягиня было запротестовала против писания каких бы то ни было записок, но дело было уже так на мази,\r\nчто Глафире Васильевне не стоило большого труда уговорить ее согласиться и на это.\r\nШансы так переменились, что теперь Глафира угрожала, и княгине не осталось ничего больше, как согласиться.\r\nГорданов в одну минуту составил маленькую мировую записочку,\r\nв которой княгиня в самых ясных и не совсем удобных для нее выражениях отрекалась от начатия когда бы то ни было своей претензии против Бодростина.\r\nИ записочка эта была подписана трепетною рукою Казимиры, причем Глафира вручила ей честным образом и обещанную тысячу рублей, и вексель.\r\nСхватив в свои руки этот листок, Казимира быстро разорвала его на мелкие кусочки и, - вспыхнув до ушей,\r\nскомкала эти клочки в руке и со словом \"подлец\" бросила их в глаза Горданову и, никому не поклонясь, пошла назад в двери.\r\nГорданов было сделал вслед за нею нетерпеливое движение, но Глафира удержала его за руку и сказала:\r\n- Останьтесь, она имеет достаточную причину волноваться.\r\nТаким образом в этот великий день было совершено два освобождения:\r\nполучили право новой жизни Висленев и Бодростин, и оба они были обязаны этим Глафире, акции которой,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Он даже протер себе глаза: уж не блазнит ли, грешным делом? Нет, он, Петр Елисеич...\r\nУтром рано он приходил на фабрику каждый день, а ночью не любил ходить, кроме редких случаев, как пожар или другое какое-нибудь несчастие.\r\nПетр Елисеич обошел все корпуса, осмотрел все работы и завернул под домну к Никитичу.\r\n-- Ну что, Никитич, обидел я тебя давеча? -- заговорил он ласково.\r\n-- Што ты, Петр Елисеич?.. Не всякое лыко в строку, родимый мой. Взъелся ты на меня даве, это точно, а только я-то и ухом не веду...\r\nМного нас, хошь кого вышибут из терпения. Вот хозяйка у меня посерживается малым делом: утром половик выкинула... Нездоровится ей.\r\nIV\r\nПосле отъезда переселенцев в горбатовском дворе стоял настоящий кромешный ад.\r\nМакар все время пировал, бил жену, разгонял ребятишек по соседям и вообще держал себя зверь-зверем, благо остался в дому один и никого не боялся.\r\n-- Макарушка, да ты бога-то побойся, -- усовещивали его соседи. -- Ты бога-то попомни, Макарушка... Он найдет, бог-от!\r\n-- Мой дом, моя жена... кто мне смеет указывать? -- орал Макар, накидываясь на непрошенных советников. -- Расшибу в крохи!..\r\nТакие благочестивые речи соседей производили немедленное действие: из горбатовского двора шли отчаянные вопли избиваемой насмерть Татьяны.\r\nРасстервенившийся Макар хотел показать всем, что он может \"учить жену\", как хочет.\r\nЭто священное право мужа обезоруживало всех, и только бабы-соседки бегали посмотреть, как Макар насмерть увечит жену.\r\nЧаще всего он привязывал ее к столбу, как лошадь, и бил кнутом, пока не уставал сам.\r\nСначала Татьяна ревела благим матом, а потом затихала, и только слышно было, как свищет кнут по обессилевшему телу.\r\nОдним словом, Макар изводил постылую жену по всем правилам искусства, и никто не решался вмешаться в его семейную жизнь.\r\nСама Татьяна никуда не показывалась и бродила по дому, как тень. И без того некрасивая, она теперь превратилась в скелет, обтянутый кожей.\r\nК мужу-зверю она относилась с паническим ужасом и только тряслась, когда он входил в избу.\r\n-- Совсем мужик решился ума, -- толковали соседки по своим заугольям. -- А все его та, змея-то, Аграфена, испортила.\r\n.. Поди, напоила его каким-нибудь приворотным зельем, вот он и озверел.\r\nКержанки на это дошлые, анафемы... Извела мужика, а сама улепетнула в скиты грех хоронить. Разорвать бы ее на мелкие части...\r\nУ самой Татьяны ниоткуда и никакой \"заступы\" не было, и она с тупою покорностью ждала неизбежного конца, то есть когда Макар уходит ее насмерть.\r\nНе один раз он вытаскивал ее из избы за волосы, как мертвую, но, полежав на морозе, она опять отходила.\r\nТатьяне было так тяжело, что она сама молила бога о своей смерти: она всем мешала, и, когда ее не будет, Макар женится на другой и заживет, как следует хорошему мужику.\r\nВот только жаль ребятишек, и мысль о них каждый раз варом обливала отупевшее материнское сердце: как-то они будут жить у мачехи?.\r\n. Сама Татьяна выросла в сиротстве и хорошо знала, каково детям без матери.\r\nОна любила думать о себе, как о мертвой:\r\nлежит она, раба божия Татьяна, в сосновом гробу, скрестив на груди отработавшие руки, тихо и Мирно лежит, и один бог видит ее материнскую душу.\r\n\"Раба божия Татьяна, покайся и дай ответ\", -- слышится ей голос.\r\nАх, как страшно, но ведь не одна она будет давать этот ответ богу, а и те, которые прожили счастливо до смерти,\r\nи которые грешили до гробовой доски, и которые просто ни свету, ни радости не видели, а принимали одну муку-мученическую.\r\n.. Нет, хорошо в могиле: никто не тронет.\r\nМакар думал свое: только бы извести Татьяну, а там бы уж у него руки развязаны. Отыщет он Аграфену на дне морском, и будет она хозяйкой у него в доме.\r\nТупая ненависть охватывала Макара, когда он видел жену, и не раз у него мелькала в голове мысль покончить с ней разом, хотя от этого его удерживал страх наказания.\r\nОб Аграфене он знал, что она в скитах, и все порывался туда, но не пускала служба.\r\nБрательники Гущины в свою очередь добирались до него, а раз совсем поймали было в кабаке, да спасибо подвернулся Морок и выручил.\r\nМакар теперь не боялся никого и пошел бы прямо на нож.\r\nПоявление \"Домнушкина солдата\" повернуло все в горбатовском дворе вверх дном.\r\nБратья встретились очень невесело, как соперники на отцовское добро. До открытой вражды дело не доходило, но и хорошего ничего не было.\r\n-- Не рассоримся, Макар, ежели, например, с умом... -- объяснял \"Домнушкин солдат\" с обычною своею таинственностью.\r\n-- Места двоим хватит достаточно: ты в передней избе живи, я в задней. Родитель-то у нас запасливый старичок...\r\n-- Да ведь я ему полный выход заплатил! -- спорил Макар. -- Это как, по-твоему? Полтораста цалковых заплочено... \n -- А где моя часть, Макар?\r\n-- На то была родительская воля, Артем...\r\n-- А за кого я в службе-то отдувался, этого тебе родитель-то не обсказывал? Весьма даже напрасно...\r\nТеперь что же, по-твоему-то, я по миру должен идти, по заугольям шататься? Нет, я к этому не подвержен... Ежели што, так пусть мир нас рассудит, а покедова я и так с женой поживу.\r\n-- Я тебя и не гоню, а только, как, значит, родительская воля.\r\nДо открытого раздора дело все-таки не дошло благодаря увертливости и разным наговорам Артема. Он точно заворожил брата.\r\nТак прошло с неделю, а потом солдат привел вечерком и жену. Домнушка явилась ни жива ни мертва: лица на ней не было.\r\nДорогой Артем маленько ее поучил для острастки, а потом велел истопить баню и еще раз поучил.\r\nНа этот раз от науки у Домнушки искры из глаз посыпались, но она укрепилась и не голосила, как другие \"ученые бабы\".\r\nВидимо, это понравилось Артему, и, сорвав сердце, он успокоился: не он первый, не он последний.\r\nДругим обстоятельством, подкупившим его, был сундук Домнушки, доверху набитый разным бабьим добром.\r\nСолдат внимательно перебрал все ее сарафаны, платки, верхнюю одежду и строго наказал беречь это добро.\r\nДомнушка сама отдала ему все деньги, какие у ней были припрятаны про черный день.\r\nЭто уж окончательно понравилось солдату, и он несколько раз с особенным вниманием пересчитал все гроши,\r\nкоторых оказалось ни мало, ни много, а целых тринадцать рублей двадцать восемь копеек.\r\n-- Што хорошо, то хорошо, -- заметил Артем, пряча деньги в особый сундучок, который привез с собой из службы. -- Денежка первое дело.\r\nЭта жадность мужа несколько ободрила Домнушку: на деньги позарился, так, значит, можно его помаленьку и к рукам прибрать.\r\nНо это было мимолетное чувство, которое заслонялось сейчас же другим, именно тем инстинктивным страхом, какой испытывают только животные.\r\nДомнушка сразу похудела, сделалась молчаливой и ходила, как в воду опущенная.\r\nДа и делать-то ей было нечего: самой с мужем много ли нужно? Ни настоящего хозяйства, ни скотины, ни заботы, как есть ничего.\r\nОтвыкла Домнушка от мужицкой жизни и по целым часам сидела в своей избушке неподвижно, как пришибленная.\r\nСидит Домнушка и все думает, думает, думает... Тошно ей сделается, горько, а слез нет.\r\nИ солдату тошно на нее глядеть, но он крепился, потому что бывалый и привычный ко всему человек.\r\nИз разговоров и поведения мужа Домнушка убедилась, что он знает решительно все как про нее, так и про брата Макара, только молчит до поры до времени.\r\nЧто-то такое свое держал на уме этот солдат, и Домнушка еще сильнее начинала его бояться, -- чем он ласковее с ней, тем ей страшнее.\r\n\"Зарежет он меня когда-нибудь, -- думала она каждый вечер, укладываясь спать под одну шубу с мужем. -- Беспременно зарежет...\"\r\nВсего больше удивило Домнушку, как муж подобрался к брату Макару. Ссориться открыто он, видимо, не желал, а показать свою силу все-таки надо.\r\nКогда Макар бывал дома, солдат шел в его избу и стороной заводил какой-нибудь общий хозяйственный разговор. После этого маленького вступления он уже прямо обращался к снохе Татьяне:\r\n-- Чтой-то, Татьяна Ивановна, вы так себя на работе убиваете?.. Ведь краше в гроб кладут. Да... А работы не переделаешь... Да.\r\nСидит и наговаривает, а сам трубочку свою носогрейку посасывает, как следует быть настоящему солдату.\r\nСначала такое внимание до смерти напугало забитую сноху, не слыхавшую в горбатовской семье ни одного ласкового слова, а солдат навеличивает ее еще по отчеству.\r\nИ какой же дошлый этот Артем, нарочно при Макаре свое уважение Татьяне показывает.\r\n-- Конешно, родителей укорять не приходится, -- тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому.\r\n-- Бог за это накажет... А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили.\r\nЗа то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с...\r\nЧто же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек -- его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют... Так я говорю, Макар?\r\nМакар не знал, куда ему деваться от этих солдатских разговоров, и только моргал заплывшими от пьянства глазами. Главное, очень уж складно умел говорить Артем...\r\nСовестно стало Макару, что он еще недавно в гроб заколачивал безответную жену, а солдат все свое:\r\nи худая-то она, Татьяна Ивановна, и одевается не по достатку, и тяжело-то ей весь дом воротить.\r\nСама Татьяна чувствовала то же, что испытывает окоченевший на холоде человек, когда попадает прямо с мороза в теплую комнату.\r\nВ горбатовском дому точно стало вдруг светлее, и Татьяна в первый раз вздохнула свободно. Душегубец Макар теперь не смел тронуть жены пальцем.\r\nНашелся же такой человек, который заступился и за нее, Татьяну, и как все это ловко у солдата вышло: ни шуму, ни драки, как в других семьях, а тихонько да легонько.\r\nДомнушка, не замечавшая раньше забитой снохи, точно в первый раз увидела ее и даже удивилась, что вот эта самая Татьяна Ивановна точно такой же человек, как и все другие.\r\n-- Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, -- наговаривал ей солдат тоже при Макаре. -- Ты вот и в чужих людях жила, а свой женский вид не потеряла.\r\nНу, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет.\r\n.. Тебе-то в охотку будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух.\r\nТы уж старайся, потому как в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь... Так ведь я говорю, Макар?\r\nДомнушке очень понравилось, как умненько и ловко муж донимает Макара, и ей даже сделалось совестно, что сама она никогда пальца не разогнула для Татьяны.\r\nПо праздникам Артем позволял ей сходить в господский дом и к Рачителихе.\r\nЗдесь, конечно, Домнушка успевала рассказать все, что с ней происходило за неделю, а Рачителиха только покачивала головой.\r\n-- Ну, и человек! -- повторяла она, когда Домнушка передала историю с Татьяной. -- Точно он с того свету объявился... Таких-то у нас ровно еще не бывало. А где он робить будет?\r\n-- Не знаю я ничего, Дунюшка... Не говорит он со мной об этом, а сама спрашивать боюсь. С Татьяной он больше разговоры-то свои разговаривает...\r\n-- Оказия, бабонька!.. А неспроста он, твой-то солдат, Домнушка... \n -- Знамо дело, неспроста... Боюсь я его до смерти.\r\n-- Уж выкинет какую-нибудь штуку... И чем, подумаешь, взял: тихостью. Другие там кулаками да горлом, а он тишиной донимает. Может, на фабрику поступит?\r\n-- Не знаю, Дунюшка, ничего не знаю... Везде ходит, все смотрит, а делать пока ничего не делает.\r\n-- Может, денег из службы много вынес? \n -- Нет, особенных денег не видать, а на прожиток хватает пока што.\r\nПро себя Рачителиха от души жалела Домнушку: тяжело ей, бедной...\r\nС полной-то волюшки да прямо в лапы к этакому темному мужику попала, а бабенка простая. Из-за простоты своей и мужнино ученье теперь принимает.\r\nСолдат продолжал свое \"поведение\" и с другими. Со всеми он свой человек, а с каждым порознь свое обхождение.\r\nВ первое же воскресенье зашел в церковь и на клиросе дьячку Евгеньичу подпевал всю службу, после обедни подошел к о.Сергею под благословение, а из церкви отправился на базар.\r\nПотолкавшись на народе, он не забыл и волость -- там с волостными старичками покалякал. Из волости прошел в кабак к Рачителихе и перекинулся с ней двумя-тремя словечками.\r\nИз кабака отправился в гости к брату Агапу, а по пути завернул проведать баушку Акулину. Одним словом, солдат сразу зарекомендовал себя \"человеком с поведением\".\r\nО переселенцах не было ни слуху ни духу, точно они сквозь землю провалились.\r\nЕдинственное известие привезли приезжавшие перед рождеством мужики с хлебом, -- они сами были из орды и слышали, что весной прошел обоз с переселенцами и ушел куда-то \"на линию\".\r\nV\r\nПолуэхт Самоварник теперь жил напротив Морока, -- он купил себе избу у Канусика. Изба была новая, пятистенная и досталась Самоварнику почти даром.\r\nЭта дешевка имела только одно неудобство, именно с первого появления Самоварника в Туляцком конце Морок возненавидел его отчаянным образом и не давал прохода.\r\nТолько Самоварник покажется на улице, а Морок уж кричит ему из окна:\r\n-- Эй ты, чужая ужна!.. Заходи ко мне чай пить... Ужо мне надо будет одно словечко сказать.\r\nПолуэхт делал вид, что не слышит, и Морок провожал его отборными ругательствами до поворота за угол.\r\nПо зимам Морок решительно ничего не делал и поэтому преследовал своего врага на каждом шагу.\r\nВыведенный из терпения Самоварник несколько раз бегал жаловаться в волость, но там ему старик Основа ответил поговоркой, что \"не купи дом -- купи соседа\".\r\nВсего обиднее было то, что за Морока стоял весь Туляцкий конец.\r\nПо праздникам Самоварник старался совсем не выходить на улицу, а в будни пробирался на фабрику задами. Но и эта уловка не помогла.\r\nМорок каждый день выходил на мост через Култым и терпеливо ждал, когда мимо него пойдет с фабрики или на фабрику Самоварник, и вообще преследовал его по пятам.\r\nСобиралась целая толпа, чтобы посмотреть, как Морок будет \"страмить\" дозорного.\r\n-- Полуэхту Меркулычу сорок одно с кисточкой, -- говорил Морок, встречая без шапки своего заклятого врага.\r\n-- Сапожки со скрипом у Полуэхта Меркулыча, головка напомажена, а сам он расповаженный... Пустой колос голову кверху носит.\r\n-- Отстань, смола горючая! -- ругался Самоварник.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "старуха Белоконская всю жизнь свою \"презирала\" жену \"старичка-сановника\", а та, в свою очередь, далеко не любила Лизавету Прокофьевну.\r\nЭтот \"сановник\", муж ее, почему-то покровитель Епанчиных с самой их молодости, председательствовавший тут же, был до того громадным лицом в глазах Ивана Федоровича,\r\nчто тот кроме благоговения и страху ничего не мог ощущать в его присутствии, и даже презирал бы себя искренно,\r\nесли бы хоть одну минуту почел себя ему равным, а его не Юпитером Олимпийским.\r\nБыли тут люди, не встречавшиеся друг с другом по нескольку лет и не ощущавшие друг к другу ничего, кроме равнодушия,\r\nесли не отвращения, но встретившиеся теперь как будто вчера еще только виделись в самой дружеской и приятной компании.\r\nВпрочем, собрание было немногочисленное.\r\nКроме Белоконской и \"старичка-сановника\", в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф,\r\nс немецким именем, - человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености,\r\n- один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают все, \"кроме разве самой России\", человек, говорящий в пять лет по одному \"замечательному по глубине своей\" изречению,\r\nно впрочем такому, которое непременно входит в поговорку, и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу;\r\nодин из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы,\r\nумирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.\r\nЭтот генерал был непосредственный начальник Ивана Федоровича по службе и которого тот, по горячности своего благодарного сердца и даже по особенному самолюбию,\r\nсчитал своим благодетелем, но который отнюдь не считал себя благодетелем Ивана Федоровича,\r\nотносился к нему совершенно спокойно, хотя и с удовольствием пользовался многоразличными его услугами,\r\nи сейчас же заместил бы его другим чиновником, если б это потребовалось какими-нибудь соображениями, даже вовсе и не высшими.\r\nТут был еще один пожилой, важный барин, как будто даже и родственник Лизаветы Прокофьевны, хотя это было решительно несправедливо;\r\nчеловек, в хорошем чине и звании, человек богатый и родовой плотный собою и очень хорошего здоровья,\r\nбольшой говорун и даже имевший репутацию человека недовольного (хотя, впрочем, в самом позволительном смысле слова),\r\nчеловека даже желчного (но и это в нем было приятно), с замашками английских аристократов и с английскими вкусами (относительно,\r\nнапример, кровавого ростбифа, лошадиной упряжи, лакеев и пр.\r\n).\r\nОн был большим другом \"сановника\", развлекал его, и кроме того, Лизавета Прокофьевна почему-то питала одну странную мысль,\r\nчто этот пожилой господин (человек несколько легкомысленный и отчасти любитель женского пола) вдруг да и вздумает осчастливить Александру своим предложением.\r\nЗа этим, самым высшим и солидным, слоем собрания следовал слой более молодых гостей, хотя и блестящих тоже весьма изящными качествами.\r\nКроме князя Щ. и Евгения Павловича, к этому слою принадлежал и известный, очаровательный князь N.\r\n, бывший обольститель и победитель женских сердец во всей Европе, человек теперь уже лет сорока пяти, все еще прекрасной наружности,\r\nудивительно умевший рассказывать, человек с состоянием, несколько впрочем расстроенным, и, по привычке, проживавший более за границей.\r\nТут были наконец люди, как будто составлявшие даже третий особенный слой и которые не принадлежали сами по себе к \"заповедному кругу\" общества,\r\nно которых, так же как и Епанчиных, можно было иногда встретить почему-то в этом \"заповедном\" круге.\r\nПо некоторому такту, принятому ими за правило, Епанчины любили смешивать, в редких случаях бывавших у них званых собраний, общество высшее с людьми слоя более низшего,\r\nс избранными представителями \"среднего рода людей\", Епанчиных даже хвалили за это и относились об них,\r\nчто они понимают свое место и люди с тактом, а Епанчины гордились таким об них мнением.\r\nОдним из представителей этого среднего рода людей был в этот вечер один техник, полковник, серьезный человек, весьма близкий приятель князю Щ.\r\n, и им же введенный к Епанчиным, человек, впрочем,\r\nв обществе молчаливый и носивший на большом указательном пальце правой руки большой и видный перстень, по всей вероятности, пожалованный.\r\nТут был наконец даже один литератор-поэт, из немцев, но русский поэт, и сверх того совершенно приличный,\r\nтак что его можно было без опасения ввести в хорошее общество, Он был счастливой наружности,\r\nхотя почему-то несколько отвратительной, лет тридцати восьми, одевался безукоризненно,\r\nпринадлежал к семейству немецкому, в высшей степени буржуазному, но и в высшей степени почтенному;\r\nумел пользоваться разными случаями, пробиться в покровительство высоких людей и удержаться в их благосклонности.\r\nКогда-то он перевел с немецкого какое-то важное сочинение какого-то важного немецкого поэта, в стихах, умел посвятить свой перевод, умел похвастаться дружбой с одним знаменитым,\r\nно умершим русским поэтом (есть целый слой писателей, чрезвычайно любящих приписываться печатно в дружбу к великим,\r\nно умершим писателям) и введен был очень недавно к Епанчиным женой старичка-сановника\".\r\nЭта барыня слыла за покровительницу литераторов и ученых и действительно одному или двум писателям доставила даже пенсион,\r\nчрез посредство высокопоставленных лиц, у которых имела значение.\r\nА значение в своем роде она имела.\r\nЭто была дама, лет сорока пяти (стало быть, весьма молодая жена для такого старого старичка, как ее муж),\r\nбывшая красавица, любившая и теперь, по мании, свойственной многим сорокапятилетним дамам, одеваться слишком уже пышно;\r\nума была небольшого а знания литературы весьма сомнительного.\r\nНо покровительство литераторам было в ней такого же рода манией как пышно одеваться.\r\nЕй посвящалось много сочинений и переводов; два-три писателя, с ее позволения, напечатали свои, писанные ими к ней, письма о чрезвычайно важных предметах.\r\n.. И вот все-то это общество князь принял за самую чистую монету, за чистейшее золото, без лигатуры.\r\nВпрочем, все эти люди были тоже, как нарочно, в самом счастливом настроении в этот вечер и весьма довольны собой.\r\nВсе они до единого знали, что делают Епанчиным своим посещением великую честь. Но, увы, князь и не подозревал таких тонкостей.\r\nОн не подозревал, например, что Епанчины, имея в предположении такой важный шаг, как решение судьбы их дочери,\r\nи не посмели бы не показать его, князя Льва Николаевича, старичку-сановнику, признанному покровителю их семейства.\r\nСтаричек же сановник, хотя, с своей стороны, совершенно спокойно бы перенес известие даже о самом ужасном несчастьи с Епанчиными - непременно бы обиделся,\r\nесли б Епанчины помолвили свою дочь без его совета и, так сказать, без его спросу.\r\nКнязь N.\r\n, этот милый, этот бесспорно остроумный и такого высокого чистосердечия человек,\r\nбыл на высшей степени убеждения, что он - нечто в роде солнца, взошедшего в эту ночь над гостиной Епанчиных.\r\nОн считал их бесконечно ниже себя, и именно эта простодушная и благородная мысль и порождала в нем его удивительно-милую развязность и дружелюбность к этим же самым Епанчиным.\r\nОн знал очень хорошо, что в этот вечер должен непременно что-нибудь рассказать для очарования общества и готовился к этому даже с некоторым вдохновением.\r\nКнязь Лев Николаевич, выслушав потом этот рассказ, сознавал,\r\nчто не слыхал никогда ничего подобного такому блестящему юмору и такой удивительной веселости и наивности, почти трогательной в устах такого Дон-Жуана, как князь N.\r\nА между тем, если б он только ведал, как этот самый рассказ стар, изношен;\r\nкак заучен наизусть и как уже истрепался и надоел во всех гостиных, и только у невинных Епанчиных являлся опять за новость,\r\nза внезапное, искреннее и блестящее воспоминание блестящего и прекрасного человека!\r\nДаже, наконец, немчик-поэтик, хоть и держал себя необыкновенно любезно и скромно, но и тот чуть не считал себя делающим честь этому дому своим посещением.\r\nНо князь не заметил оборотной стороны, не замечал никакой подкладки. Этой беды Аглая и не предвидела.\r\nСама она была удивительно хороша собой в этот вечер. Все три барышни были приодеты, хоть и не очень пышно, и даже как-то особенно причесаны.\r\nАглая сидела с Евгением Павловичем и необыкновенно дружески с ним разговаривала и шутила.\r\nЕвгений Павлович держал себя как бы несколько солиднее, чем в другое время, тоже, может быть, из уважения к сановникам.\r\nЕго, впрочем, в свете уже давно знали; это был там уже свой человек, хотя и молодой человек.\r\nВ этот вечер он явился к Епанчиным с крепом на шляпе, и Белоконская похвалила его за этот креп:\r\nдругой светский племянник, при подобных обстоятельствах, может быть, и не надел бы по таком дяде крепа.\r\nЛизавета Прокофьевна тоже была этим довольна, но вообще она казалась как-то уж слишком озабоченною.\r\nКнязь заметил, что Аглая раза два на него внимательно посмотрела и, кажется, осталась им довольною. Мало-по-малу он становился ужасно счастлив.\r\nДавешние \"фантастические\" мысли и опасения его (после разговора с Лебедевым) казались ему теперь,\r\nпри внезапных, но частых припоминаниях, таким несбыточным, невозможным и даже смешным сном!\r\n(И без того первым, хотя и бессознательным, желанием и влечением его, давеча и во весь день, - было - как-нибудь сделать так, чтобы не поверить этому сну!\r\n) Говорил он мало, и то только на вопросы, и наконец совсем замолк, сидел и все слушал, но видимо утопая в наслаждении.\r\nМало-по-малу в нем самом подготовилось нечто в роде какого-то вдохновения, готового вспыхнуть при случае.\r\n.. Заговорил же он случайно, тоже отвечая на вопрос, и, казалось, вовсе без особых намерений.\r\nVII.\r\nПока он с наслаждением засматривался на Аглаю, весело разговаривавшую с князем N.\r\nи Евгением Павловичем, вдруг пожилой барин-англоман, занимавший \"сановника\" в другом углу и рассказывавший ему о чем-то с одушевлением, произнес имя Николая Андреевича Павлищева.\r\nКнязь быстро повернулся в их сторону и стал слушать.\r\nДело шло о нынешних порядках и о каких-то беспорядках по помещичьим имениям в -ской губернии.\r\nРассказы англомана заключали в себе, должно быть, что-нибудь и веселое, потому что старичек начал, наконец, смеяться желчному задору рассказчика.\r\nОн рассказывал плавно, и как-то брюзгливо растягивая слова, с нежными ударениями на гласные буквы, почему он принужден был, и именно теперешними порядками,\r\nпродать одно великолепное свое имение в -ской губернии и даже, не нуждаясь особенно в деньгах, за полцены,\r\nи в то же время сохранить имение разоренное, убыточное и с процессом, и даже за него приплатить.\r\nЧтоб избежать еще процесса и с Павлищенским участком, я от них убежал.\r\nЕще одно или два такие наследства, и ведь я разорен. Мне там, впрочем, три тысячи десятин превосходной земли доставалось!\"\r\n- Ведь вот... Иван-то Петрович покойному Николаю Андреевичу Павлищеву родственник...\r\nты ведь искал, кажется, родственников-то, - проговорил вполголоса князю Иван Федорович, вдруг очутившийся подле и заметивший чрезвычайное внимание князя к разговору.\r\nДо сих пор он занимал своего генерала-начальника, но давно уже замечал исключительное уединение Льва Николаевича и стал беспокоиться;\r\nему захотелось ввести его до известной степени в разговор и таким образом второй раз показать и отрекомендовать \"высшим лицам\".\r\n- Лев Николаич, воспитанник Николая Андреевича Павлищева, после смерти своих родителей, - ввернул он, встретив взгляд Ивана Петровича.\r\n- О-очень при-ятно, - заметил тот, - и очень помню даже. Давеча, когда нас Иван Федорыч познакомил, я вас тотчас признал, и даже в лицо.\r\nВы, право, мало изменились на вид, хоть я вас видел только ребенком, лет десяти или одиннадцати вы были. Что-то эдакое, напоминающее в чертах...\r\n- Вы меня видели ребенком? - спросил князь с каким-то необыкновенным удивлением.\r\n- О, очень уже давно, - продолжал Иван Петрович, - в Златоверховом, где вы проживали тогда у моих кузин.\r\nЯ прежде довольно часто заезжал в Златоверхово, - вы меня не помните? О-очень может быть, что не помните.\r\n.. Вы были тогда... в какой-то болезни были тогда, так что я даже раз на вас подивился...\r\n- Ничего не помню! - с жаром подтвердил князь.\r\nЕще несколько слов объяснения, крайне спокойного со стороны Ивана Петровича и удивительно взволнованного со стороны князя, и оказалось, что две барыни, пожилые девушки,\r\nродственницы покойного Павлищева, проживавшие в его имении Златоверховом, и которым князь поручен был на воспитание, были в свою очередь кузинами Ивану Петровичу.\r\nИван Петрович, тоже как и все, почти ничего не мог объяснить из причин, по которым Павлищев так заботился о маленьком князе, своем приемыше.\r\n\"Да и забыл тогда об этом поинтересоваться\", но все-таки оказалось, что у него превосходная память,\r\nпотому что он даже припомнил, как строга была к маленькому воспитаннику старшая кузина,\r\nМарфа Никитишна, \"так что я с ней даже побранился раз из-за вас за систему воспитания, потому что все розги и розги больному ребенку - ведь это.\r\n.. согласитесь сами...\r\n\" и как, напротив, нежна была к бедному мальчику младшая кузина, Наталья Никитишна...\r\n\"Обе они теперь, пояснил он дальше, проживают уже в -ской губернии (вот не знаю только, живы ли теперь?), где им от Павлищева досталось весьма и весьма порядочное маленькое имение.\r\nМарфа Никитишна, кажется, в монастырь хотела пойти; впрочем, не утверждаю; может, я о другом о ком слышал... да, это я про докторшу намедни слышал...\"\r\nКнязь выслушал это с глазами, блестевшими от восторга и умиления.\r\nС необыкновенным жаром возвестил он, в свою очередь, что никогда не простит себе,\r\nчто в эти шесть месяцев поездки своей во внутренние губернии он не улучил случая отыскать и навестить своих бывших воспитательниц.\r\n\"Он каждый день хотел ехать и все был отвлечен обстоятельствами... но что теперь он дает себе слово... непременно... хотя бы в - скую губернию...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Он и пошел в дом и положил всему такое краегранение, что, развертывая гирную струну на барабашке, вдруг самоотважно составил небывалую повесть,\r\nбудто Петухова жена Пелагея еще в первой ночи после их обвенчания сбежала от него босая и тяжелая из холодной пуни и побрела в лес,\r\nи там ей встретился медведь и ее съел совсем с утробою и с плодом чрева ее.\r\nБригадирша тому ужаснулась и спросила: \n - Неужели это правда? \n А дьякон отвечает:\r\n- Я священнослужитель и присяги принимать не могу, но мне так просто должно верить, и вот тебе крест святой, что говорю истину. - И перекрестился.\r\n- Так что же мне совсем не то говорили? \n А дьякон отвечает:\r\n- Это, матушка, все со страху перед твоей милостью. \n - Для чего же, - говорит, - так? Мне этого не нужно, чтоб лгали. Я наказать велю. \n А дьякон ей стал доводить:\r\n- Эх, матушка! Не спеши опаляться гневом твоим, ибо и ложь лжи рознь есть, зане есть ложь оголтелая во обман и есть ложь во спасение.\r\nТого бо вси повинни есьми, и так было и по вся дни.\r\nИ поча ей заговаривать истории от Писания, как было, что перед цари лгали все царедворцы в земле фараонской,\r\nи лгаша фараону вси и о всякой вещи, во еже отвратити его очеса от бывшего в людех бедствия.\r\nИ то есть лютость, и в том кийждо поревноваша коемужде, даже аще мнилось быть и благочестивии и боголюбивии, и невозглагола правды даже и той же бе первый по фараоне,\r\nа один токмо связень Пентифаров, оклеветанник из темницы, не зная дворецких порядков, открыто сказал правду фараону, что скоро голод будет.\r\n- И потом перешел дьякон к ее делу и сказал:\r\n- Ты же, о госпоже, сама властвуеши душами живых под державой твоей, иже есть отблеск высшею права,\r\nи вольна ты во всем счастье и в животе верных твоих, а того ради все, тебя бояся, многия правды тебе не сказывают,\r\nно я худой человечишка и маломерный, что часишки твои разбираю да смазываю,\r\nстоль сея нощи думал о часах быстротечныя жизни нашея, скоропереходящих и минающих, и дерзнул поговорить истину.\r\nИ ты не опали за то ни меня, ни других яростию гнева твоего, но, обычным твоим милосердием всех нас покрыв, рассуди тихо и благосердно,\r\nсколь душевредное из всего того может выйти последствие, ибо от угнетенных нас тобою может быть доношенье властям в губернскую канцелярию,\r\nчто свадьба та по твоему приказу пета бяху насилом над Пелагеею, и тогда все мы, смиренные и покорные,\r\nпострадаем за тебя, а тебе, - как ты думаешь, - каково будет отвечать богу за весь причет церковный?\r\nБригадирша стала ужасаться, а дьякон ей еще подбавлял, говоря:\r\n- Да еще и в сем веце тебе самой прейдет некоторый меч в душу, и избудешь ты немало добра на судейских и приказных людей,\r\nда еще они в полноте священной власти твоей над рабами твоими могут сделать тебе умаление.\r\nВсего сего ради смилуйся, ни с кого не взыскивай, чтобы и тебе самой худа не было, а лучше подумай, а я изойду на вольное поветрие твои часы по приметочкам на солнце поверять.\r\nИ бригадирша, подумав, увидала, что дьякон действительно говорил ей с хорошим и добрым для нее рассуждением, и когда он с солнца вернулся,\r\nподала ему вместо ответа целковый рубль, чтобы всем причтом за упокой Пелагеи обедню отслужили и потом же за ту плату и панихиду, и на панихиду сама обещала прийти с кутьею.\r\nНо дьякон, видя ее умягчившуюся, рубль у себя спрятал и ей сказал так:\r\n- Нет, заупокойному пению и рыданию быть не должно, ибо я теперь расскажу уже всю настоящую правду,\r\nкоторая есть гораздо того веселее и счастливее, ибо Пелагея жива и обвенчана, но с такою хитрою механикою, что не скоро и понять можно.\r\nИ в ту пору изложенные превратности бригадирше открыл, но тоже не совсем без умолчания.\r\nСказал он ей, что непокорный сын ее Лука Александрович под венцом с Пелагеею ходил, а черкес держал Петуха в стороне за локти, и когда бригадирша стала со страха обмирать,\r\nон ее успокоил заблаговремя, что все это венчание сыну ее не впрок, ибо писан брак в книге, как надобно, - на Петуха с Пелагеею.\r\nБригадирша вздохнула и перекрестилася, а того, что за превеликим смятением воместо венчания невесть что пето бяху,\r\nдьякон не сказал, а принес ей из церкви книгу, где брак писан на Пелагею с Петухом, и говорит:\r\n\"Вот крепко, что написано пером, того не вырубишь топором.\r\nА сын твой, хотя и смелый удалец, но блазень, и закона не понимает. Пусть куда он ее умчал, там с нею и блазнует, и ему то и в мысль на придет, что она ему не жена\".\r\nБригадирше даже весело стало, и она даже жалела, для чего не с ним, а с попом первый совет советовала, и зато,\r\nчтобы ему не быть перед попом в обиде, самого на ворок посылала, чтобы сам взял себе там любого коня, на которого только глаз его взглянет.\r\nНо дьякон умнее себя показал и похвалами не обольстился и коня выбирать борзяся не кинулся, да не будет у старшего зависти.\r\n- А желаю, - говорит, - я себе что скромнейшее - получить с твоего скотного двора молочную коровку сновотелу, и с теленочком, да пусть будет промеж нас двоих такое в секрете условие,\r\nчто получать мне от тебя из рук в руки к успенью и к рождеству по двадцати рублей на сына в училище, чтобы ему лучше жить было, и он бы, подобно всем, на харчи не жаловался.\r\nА я это стану брать и весь наш секрет соблюду во всей тайности.\r\nТо слыша, бригадирша отвечала: \n - Однако же ты, вижу я, себе не враг, и хитрости твоей даже опасаться можно. \n Но дьякон ей:\r\n- Себе никто не враг, но моей хитрости тебе бояться нечего: я тебе уготовился яко же конь добр в день брани и сам через тебя от господа помощь приемлю.\r\nОна же хотения его совершила, но чрез все остальные дни свои имела к нему большую престрашку, а о сочетавшихся Луке и Пелагее - ниже сего предлагается.\r\nПРОСТОЕ СРЕДСТВО\r\nКак от совокупления сливающихся ручьев плывут далее реки и в конце стает великое море,\r\nбрегов коего оком не окинуть, так и в хитростях человеческих, когда накопятся, образуется нечто неуяснимое.\r\nТак было и с сим браком.\r\nМеж тем как бригадирша прикрыла хитростями удальство своего сына, тот удалец с мнимою своею женою, о коей нельзя и сказать,\r\nкому она определена, прибыл в столицу и открылся в происшедшей тайне сестре своей и нашел у нее для Поленьки довольное внимание,\r\nтак что и родившееся вскоре дитя их было воспринято от купели благородными их знакомцами и записано законным сыном Луки Александровича и Поленьки и в том дана выпись.\r\nМаловероятный случай этот представляется совершенно возможным. По крайней мере на эту мысль наводит 42-й параграф \"Инструкции благочинному\" изд. 1857 г.\r\n, где говорится об \"осторожности в показывании супругами таких лиц, кои не здесь венчаны\", и в доказательство супружества своего никаких доказательств не представляют.\r\nОчевидно, что предостережение это было чем-нибудь вызвано. (Прим. автора.)\r\nПотом же рождались у них и другие дети и тоже так писаны,\r\nа потом на третьем году после того бригадирша отошла от сея жизни в вечную, и Лука с сестрами стали наследниками всего имения,\r\nи Лука Александрович с Поленькою приехали в имение и духовенству построили новые дома и жили бластишно, доколе пришел час отдавать их сына в корпус и дочь в императорский институт.\r\nТогда стали нужны метрики, и в консистории их дать не могли, потому что брак писан по книгам не на помещика Луку Александровича, а на крепостного Петуха.\r\nИ тогда, в безмерном огорчении от такой через многие годы непредвиденной неожиданности,\r\nЛука Александрович поехал хлопотать в столицу и был у важных лиц и всем объяснял свое происшествие,\r\nно между всех особ не обрелося ни одной, кто бы ему помог, ибо что писано в обыскной книге о браке Поленьки с крепостным Петухом, то было по законным правилам несомненно.\r\nИ он, по многих тратах и хлопотах, возвратился в свой город и стал размышлять, что учинить, - ибо, если он отпустит Петуха на волю,\r\nто Петух может чрез чье-либо научение требовать жену и детей, а иначе крепостных детей в благородное звание вывесть нельзя.\r\nИ был он опять в смущении, потому что никто ему в его горе совета не подал.\r\nНо когда совсем исчезает одна надежда, часто восходит другая:\r\nввечеру, когда Лука сидел один в грустной безнадежности, пришел к нему один консисторский приказный, весьма гнусного и скаредного вида и пахнущий водкою, и сказал ему:\r\n- Слушай, боярин: я знаю твою скорбь и старание и вижу, что из всех, кого ты просил, никто тебе помочь не искусен, а я помогу. \n Лука Александрович говорит:\r\n- Мое дело такое, что помочь нельзя. \n А приказный отвечает: \n - Пустое, боярин. Зачем отчаяваться, - отчаяние есть смертный грех, а на святой Руси нет невозможности.\r\nНо Лука Александрович, как уже много от настоящих лиц просил советов и от тех ничего полезного не получал, то уже и не хотел того гнуснеца слушать и сказал ему:\r\n- Уйди в свое место! Где ты можешь мне помочь, когда большого чина люди средств не находили.\r\nА приказный отвечает:\r\n- Нет, ты, боярин, моим советом не пренебрегай, большие доктора простых средств не знают, а простые люди знают, и я знаю простое средство помочь твоему горю.\r\nТот рассмеялся, но думает: \"Попробую, что такое есть?\" - и спросил:\r\n- Сколько твое средство стоит? \n Приказный отвечает: \n - Всего два червонца. \n Лука Александрович подумал:\r\n\"Много уже мною потрачено, а это уже не великая вещь\", - и дал ему два червонца. \n А на другой день приходит к нему тот подьячий и говорит:\r\n- Ну, боярин, я все справил: подавай теперь просьбу, чтобы не письменную справку читали, а самую бы подлинную книгу потребовали.\r\nЛука Александрович говорит: \n - Неужели ты, бесстрашный этакий, подлогом меня там записал! Что ты это сделал? И я через тебя в подозренье пойду!\r\nА подьячий отвечает: \n - И, боярин, боярин! Как тебе это могло в голову прийти! Ум-то не в одних больших головах, а и в малых. Не пытай, что я сделал, а проси книгу и прав будешь.\r\nЛука Александрович подумал, что много уже он средств пробовал - отчего еще одно не попробовать, и подал, чтобы вытребовали из архива подлинную книгу и посмотрели: как писано?\r\nА как была она вытребована, то объявилось, что писано имя \"крестьянин Петух\", но другим чернилом по выскобленному месту.\r\n.. А когда и кто это написал, и что на этом месте прежде было, - неизвестно.\r\nТогда сделали следствие и стали всех, кто живые остались, спрашивать:\r\nс кем Пелагея венчана, и все показали, что с Лукою Александровичем, а Петух стоял в стороне, и браку было утверждение,\r\nи доселе мнимые Петуховы дети получили дворянские права своего рода, а приказный никакой фальши не сделал, а только подписал в книге то самое, что в ней и вычистил.\r\nТо было его \"простое средство\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "Дубы и липы обширного гетманского сада укрывали его черепичную крышу, простирая густые, теперь безлистные ветви и над крошечным поповским двором.\r\nОвдовев несколько лет назад, бездетный отец Петр жил настоящим отшельником. Его ворота были постоянно на запоре.\r\nОгромный цепной пес, Полкан, на малейшую тревогу за калиткой поднимал нескончаемый, громкий лай.\r\nРедкие посетители, вне церковных треб имевшие дело к священнику, входили к нему с уличного крыльца, бывшего также все время назаперти.\r\nПисьмо племянницы обрадовало отца Петра. В нем он прочитал и нечто необычайное.\r\nВаря писала, что соседняя с их хутором барышня, незадолго перед тем, получила из-за границы,\r\nот неизвестного лица при письме на ее имя, пачку исписанных листков, найденную где-то в выброшенной морем, засмоленной бутыли.\r\n«Милый крестный и дорогой дядюшка, простите глупому уму, - писала дяде Варя, - прочли мы с этою барышней те бумаги и решили ехать, и едем;\r\nа к кому было, как не к вам, направить сироту?\r\nГод назад она схоронила родителя, а в присланных листках описано про персону такой важности, что и сказать о том - надо подумать.\r\nСперва барышня полагала отправить ту присылку в Москву, прямо ее величеству, да порешили мы спроста иначе,\r\nвы, крестный дяденька, знаете про всякие дела, всюду вхожи и везде вам внимание и почет;\r\nкак присоветуете, тому и быть.\r\nА имя барышни Ирина Львовна, а прозвищем дочка бригадира Ракитина».\r\n«Ветрогонки, вертухи! - заботливо качая головой, мыслил священник по прочтении письма.\r\n- Эк, сороки, обладили какое дело… затеяли из Чернигова в Питер, со мною советоваться… нашли с кем!..»\r\nКаждый вечер, в сумерки, отец Петр, не зажигая свечи, любил запросто, в домашнем подряснике, прохаживаться по гладкому,\r\nхолщовому половику, простланному вдоль комнат, от передней в приемную, до спальни, и обратно.\r\nОн в это время подходил к горшкам гераний и других цветов, стоявших по окнам, ощипывал на них сухие листья и сорную травку,\r\nперекладывал книги на столах, посматривал на клетку со спящим скворцом, на киот с образами и на теплившуюся лампадку и все думал-думал:\r\nкогда, наконец, оживятся его горницы?\r\nкогда явятся вертуньи?\r\nГости подъехали.\r\nДом священника ожил и посветлел. Веселая и разбитная крестница Варюша засыпала дядю вестями о родине, о знакомых и о путевых приключениях. Слушая ее, отец Петр думал:\r\n«Давно ли ее привозили сюда, невзрачною, курносою, молчаливою и дикою девочкой? А теперь - как она жива, мила и умна!\r\nДа и ее спутница… вот уж писаная красавица! Что за густые, черные косы, что за глаза! И в другом роде, чем Варя, - задумчива, сдержанна, строга и горда!»\r\nПосле первых радостных расспросов и возгласов дядя ушел на очередь ко всенощной, а гостьи наскоро устроились на вышке,\r\nсобрали узелки, сходили с кухаркой в баню и, возвратясь, расположились у растопленного камелька.\r\nОтец Петр застал их красными, в виде вареных раков, с повязанными головами и за чаем. Разговорились и просидели далеко за полночь.\r\n- А где же, государыни мои, привезенное вами? - спросил, отходя ко сну, отец Петр. - Дело любопытное и для меня… в чем суть?\r\nДевушки порылись в укладках и узелках, достали и подали ему сверток с надписью: «Дневник лейтенанта Концова».\n\n ____________________\n\n 27\r\nОтец Петр спустился в спальню, задернул оконные занавески, поставил свечу у изголовья, прилег, не раздеваясь,\r\nна постель, развернул смятую тетрадь синей, заграничной почтовой бумаги, с золотым обрезом, и начал читать.\r\nОн не спал до утра.\n История княжны Таракановой, принцессы Владимирской, известная отцу Петру по немногим, сбивчивым слухам, раскрылась перед ним с неожиданными подробностями.\r\n«Так вот что это, вот о ком здесь речь! - думал он, с первых строк, о загадочной княжне, то отрываясь от чтения и лежа с закрытыми глазами, то опять принимаясь за рукопись.\r\n- И где теперь эта бедная, так коварно похищенная женщина? - спрашивал он себя, дойдя до ливорнской истории. - Где она влачит дни? И спасся ли, жив ли сам писавший эти строки?»\r\nСгорела одна свеча, догорала и другая.\r\nОтец Петр дочитал тетрадь, погасил щипцами мигавший огарок, прошел в другие комнаты и стал бродить из угла в угол по половику. Начинал чуть брезжить рассвет.\r\n- Ах, события! ах, горестное сплетение дел! - шептал священник. - Страдалица! помоги ей господь!\r\nПроснулся в клетке скворец и, видя столь необычное хождение хозяина, странно, пугливо чокнул.\r\n«Еще всех разбудишь!» - решил отец Петр. Он на цыпочках возвратился в спальню, прилег и снова начал обсуждать прочтенное.\r\nЕго мысли перенеслись в прошлое царствование, в море тайных и явных ему, как и другим, известных событий. Священник заснул.\r\nЕго разбудил благовест к заутрени. Сквозь занавески светило бледное туманное утро.\r\nОтец Петр запер в стол рукопись, пошел в церковь, отправил службу и возвратился черным ходом через кухню. Завидя крестницу с утюгом, у лесенки на вышку, он ее остановил знаком.\r\n- А скажи, Варя, - произнес он вполголоса, - этот-то, писавший дневник… Концов, что ли… видно, ей жених?..\n Варя послюнила палец, тронула им об утюг, тот зашипел.\r\n- Сватался, - ответила она, помахивая утюгом.\n - Ну и что же?\n - Ирина Львовна ничего… отец отказал.\r\n- Стало, разошлось дело?\n - Вестимо.\n - А теперь?\r\n- Что на это сказать? Сирота она, и рада бы, может… на своей ведь теперь воле… да где он?\n - Корабль, видно, потонул? - произнес отец Петр.\r\n- Где про то дознаться в нашей глуши! Вам бы, дяденька, проведать у моряков; не одни люди, погибли и графские богатства… Где-нибудь да есть же след…\r\n- Кто твоей товарке выслал эти листки?\r\n- Бог его ведает. С почты привезли повестку Ариша и получила.\r\nНа посылке была надпись - Ракитиной, там-то, а в записке на французском языке сказано, что рукопись найдена рыбаками в бутыли, где-то на морском берегу.\r\nВ Ракитном Ирина нынче одна из всей родни осталась, как перст, ей и доставили посылку…\r\nСвященник, не подавая о том вида ни крестнице, ни гостье, пустился в усердные разведки. Его старания были неуспешны.\r\nВ морской коллегии оказалась только справка, что фрегат «Северный орел»,\r\nна котором везли из Италии больных и отсталых флотской команды и собственные вещи графа Орлова, действительно был унесен бурей в Атлантический океан,\r\nчто его видели некоторое время за Гибралтаром, у африканских берегов, невдали от Танжера, и что, очевидно, он разбился и утонул где-либо у Азорских или Канарских островов.\r\nО судьбе же лейтенанта Концова и даже о том, ехал ли он именно на этом корабле и спасся ли при этом он или кто другой,\r\nне могло быть и справки, так как, по-видимому, весь экипаж утонул.\r\nБывший же начальник эскадры Орлов и ее ближайший командир Грейг в то время находились в Москве, а еще спрашивать было некого.\r\nВ иностранных газетах проскользнула только кем-то пущенная весть, будто какие-то моряки видели в океане разбитый корабль,\r\nбез команды, несшийся далее на запад, к Мадере и Азорским островам.\r\nПодойти к нему и его осмотреть не допустил сильный шторм.\r\n«Жаль барыньку, - мыслил священник, глядя на Ракитину, - экая умница, да степенная! Богата, молода… Вот бы парочка тому-то, претерпевшему, спаси его господь!.\r\n. Нет, видно, и он погиб с другими, был бы жив, отозвался бы на родину, товарищам по службе или родным…»\r\nОн улучил однажды свободный час и разговорился с Ириной.\r\n- Скажите, барышня, - произнес священник, - я слышал от племянницы о вашей печали, вас, очевидно, с расчетом развели враги, подставили вам другого жениха.\r\nКак это случилось? Почему пренебрегли Концовым?\r\n- Сама не понимаю, - ответила Ирина, - мой покойный отец был расположен к Павлу Евстафьевичу, ласкал его, принимал, как доброго соседа, почти как родного.\r\nА уж я-то его любила, мыслью о нем только и жила.\r\n- И что же? Как разошлось?\r\n- Не спрашивайте, - произнесла Ирина, склонив голову на руки, - это такое горе, такое… Мы видались,\r\nпереписывались, были встречи… я ему клялась искренно, мы только ждали минуты все сказать, открыть отцу…\r\nРакитина смолкла.\r\n- Ужасно вспомнить, - продолжала она.\r\n- Отец, надо полагать, получил какое-нибудь указание, Концова могли ему чем-нибудь опорочить - могли на него наклеветать… Вдруг - это было вечером - вижу запрягают лошадей.\r\n«Куда?» - спрашиваю. Отец молчит; выносят вещи, поклажу. У нас гостил родственник из Петербурга; мы втроем сели в карету. «Куда мы?» - спрашиваю отца.\r\n«Да вот, недалеко прокатимся», - пошутил он. А шутка вышла такая, что мы без остановки на почтовых проехали в другое имение за тысячу верст.\r\nНи писать, ни иначе дать весть Концову мне долгое время не удавалось, за мной следили.\r\nИ уже когда отец тяжело заболел в том имении, я отцу все высказала, молила его не губить меня, позволить известить Концова.\r\nОн горько заплакал и сказал: «Прости, Ариша, тебя и меня, вижу, жестоко обошли».\r\n- «Да кто? кто? - спрашиваю, - ужли тот родной искал моей руки?» - «Не руки - денег искал, да боялся, что Концов, оберегая нас, помешает ему.\r\nОн наскочил на его письмо к тебе, наговорил на Концова и склонил меня, старого, увезти тебя.\r\nПрости, Аринушка, прости; бог покарал и его, недоброго;\r\nвзял он у меня взаймы, но в Москве проигрался в карты и застрелился, - оставил письмо… вот оно, читай; на днях его переслали мне».\r\nОтец недолго потом жил.\r\nЯ возвратилась в Ракитное; Концова уже не застала там; умерла и его бабка.\r\nЯ писала в Петербург, куда он выехал, писала и в чужие края, на флот; но тогда была война, письма к нему, очевидно, не доходили. Потом его плен в Турции… потом… вот моя судьба.\r\n- Молитесь, добрая моя, молитесь, - произнес священник. - Горька ваша доля… Тут одно спасение и защита - господь.\r\nПрошло еще несколько дней. Ракитина без устали собирала справки, хлопотала, но все безуспешно.\r\n- Что же, Ирина Львовна, - сказал однажды отец Петр своей гостье, - ездите вы, вижу, все напрасно - то в одно,\r\nто в другое место, справляетесь, тревожитесь… Государыня, слышно, будет еще не скоро.\r\nНаписали бы к начальству Павла Евстафьевича в Москву… не знает ли чего хоть бы граф Орлов?\r\n- Покорно благодарствую, батюшка! - ответила, с поклоном, Ракитина.\r\n- Помолитесь, не узнаем ли чего о том корабле без команды?\r\nНе прибило ли его куда-нибудь, и не спасся ли на нем хоть кто-нибудь, в том числе и Концов… Вчера вот граф Панин обещал разведать через иностранную коллегию, в Испании и на Мадере;\r\nФонвизин, писатель, тоже вызвался… не будет ли вести, обожду еще, а то пора бы и домой, - да как ехать, без успеха… Этот корабль, этот призрак все у меня перед глазами…\r\n____________________\n\n 28\r\nВечером первого декабря 1775 года была особенно ненастная и дождливая погода. Снег, выпавший с утра, растаял.\r\nВезде стояли лужи. Экипажи и редкие пешеходы уныло шлепали по воде. Была буря.\r\nОна ревела над домом священника, стуча ставнями и раскачивая у забора огромные деревья в смежном, гетманском саду.\r\nНева вздулась. Все ждали наводнения. С крепости изредка раздавались глухие пушечные выстрелы.\r\nОтец Петр сидел сумрачный на вышке у барышень. Разговор под вой и рев ветра не клеился и часто смолкал.\r\nВаря гадала на картах; Ирина, с строгим и недовольным лицом, рассказывала, какие алчные пиявки все эти секретари в иностранной коллегии, переводчики и даже писцы;\r\nнесмотря на приказ и личное внимание графа Панина, они все еще не снеслись с кем надо в Испании и на островах,\r\nсоставляли проекты бумаг, переписывали их, переводили и вновь переписывали, лишь бы тянуть.\r\n- Да вы бы смазочку… через прислугу, или как, - сказал священник.\n - Давали и прямо в руки, - ответила Варя за подругу.\r\nТа с укоризной на нее взглянула.\n - Ох, уж эти волостели-радетели! - произнес отец Петр. - Пора бы из Москвы обратно государыне; плохо без нее.\r\nДождь наискось хлестал в окна, как град.\r\nИзмокший и озябший сторожевой пес забрался в конуру, свернулся калачом и молчал, как бы сознавая, что при такой буре и пушечных выстрелах всем, разумеется, не до него.\r\nВдруг после одного из выстрелов с крепости пес отрывисто и особенно злобно залаял. Сквозь гул ветра послышался стук в калитку. Девушки вздрогнули.\r\n- Аксинья спит, - сказал отец Петр о кухарке. - Кому-то, видно, нужно… с крыльца не дозвонились.\r\n- Я, дяденька, отворю, - сказала Варя.\n - Ну, уж по твоей храбрости, лучше сиди.\r\nСвященник, опустясь со свечой в сени, отпер уличную дверь. Вошел несколько смокший на крыльце, в треуголке и при шпаге, невысокий, толстый человек, с красным лицом.\r\n- Секретарь главнокомандующего, Ушаков! - сказал он, встряхиваясь. - Имею к вашему высокопреподобию секретное дело.\r\nСвященник струхнул. Ему вспомнились бумаги, привезенные Ракитиной. Он запер дверь, пригласил незнакомца в кабинет, зажег другую свечу и, указав гостю стул, сел, готовясь слушать.\r\n- Проповеди-с Массильона? - произнес Ушаков, отирая окоченелые руки и присматриваясь к книге знаменитых «Sermons» \"Проповеди» (фр.\r\n), лежащих у отца Петра на столе. - Изволите хорошо знать по-французски?\r\n- Маракую, - ответил священник, мысля: «Что ему в самом деле до меня и в такой поздний час?»\r\n- Вероятно, батюшка, изволите знать и по-немецки? - спросил Ушаков. - А кстати, может быть, и по-итальянски?\r\n- По-немецки тоже обучался; итальянский же близок к латинскому.\r\n- Следовательно, - продолжал гость, - хоть несколько и говорите на этих языках?\n «Вот явился прецептор, экзаменовать!» - подумал священник.\r\n- Могу-с, - ответил он.\n - Странны, не правда ли, отец Петр, такие вопросы, особенно ночью? - произнес гость. - Ведь согласитесь, странны?\r\n- Да, таки, поздненько, - ответил, зевнув и смотря на него, священник.\r\nУшаков переложил ногу на ногу, вскинул глаза на стену, увидел в рамке за стеклом портрет опального архиерея, Арсения Мацеевича, и подумал: «Вот что!\r\nСочувственник этому вралю… надо быть настойчивее, резче!»\r\n- Ну, не буду длить, вот что-с, - объявил он.\r\n- Его сиятельству, господину главнокомандующему, благоугодно, чтобы ваше высокопреподобие, взяв нужные святости,\r\nтотчас и без всякого отлагательства потрудились отправиться со мной в одно место… Там иностранка-с… греко-российской веры…", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "Иван бросился в конюшню и мигом воротился с требуемыми вещами. После сего все вместе сколько можно тише вошли в дом, а там и в спальню.\r\nПан Яцько, нимало не предчувствовавший имеющейся постигнуть его судьбины, покоился глубоким сном подле своей паньи.\r\nШайка разделилась. Трое бросились на пана, а двое на его супругу; Иван усердно прнсвечивал.\r\nПрежде нежели сонные могли хорошенько опомниться, уже были крепко-накрепко скручены по рукам и по ногам.\r\nПан Яцько, зная, что из мужчин, стоящих назваться сим именем, никого нет дома, не почел за нужное кричать и сохранял голос свой для нужнейшего времени;\r\nзато жена его, хотя также знала, что все люди в поле, а на двух очередных девок мало было надежды, однако так завопила, что у всех завяли уши.\r\nНа вопль ее прибежали полунагие сын и дочь и вмиг были схвачены, скручены и положены на полу рядом.\r\nПоднялся двойной крик, подобный крику журавлей, когда хитрый охотник подкрадется и по целому стаду выстрелит.\r\nГаркуша, видя, что увещевания его не пугаться совсем не действуют, вероятно оттого, что никто из них не мог слышать слов его, вынул из-за пояса пистолет, взвел курок и сказал:\r\n- Если вы не уйметесь, паиьн, и ты, молодой паи, го я принужден буду однажды навсегда остановить язык ваш и заткнуть горло.\r\nСия краткая речь, проговоренная с приличным взором и движением, подействовала успешнее, чем Цпцеронова за Ми лона.\r\n- Пан Япько! - воззвал Гаркуша. - Мы проезжие люди и посбились в дорожном запасе. Слыша же, что ты заживпой человек и притом весьма ласковый, зашли к тебе отужинать.\r\nПан Янько (с тяжким вздохом). Ах, честные паны!\n Вам, видно, злодеи паши донесли ложно. Мы люди крайне небогатые, и от одного дня к другому почти ничего не остается.\r\nГаркуша. Мы неприхотливы и малым довольны будем. Но чтоб тебя не беспокоить, то мы сами потрудимся поискать чего-нибудь. Где твои ключи? Подай сюда!\r\nПан Яцько. Я никогда при себе не держу их, да и не от чего. Они всегда у жены.\n Жена. Я отдала их дочери.\r\nДочь. Я, гуляя повсчеру в саду, уронила в траву ц никак не могла найти.\r\nПод густыми черными бровями Гаркуши заблистали глаза, подобно двум свечам, являющимся страннику в ночь темную на местах топких.\r\nНо он вдруг удержал себя и произнес, по-видимому, довольно равнодушно:\r\n- Мы для того и путешествуем, чтоб научиться переносить всякие неудобства. Ты, Кузьма, и ты, Охрим, останьтесь здесь для соблюдения покоя, а прочие ступайте со мною.\r\nОни зажгли несколько свечей, оставили часть с кустодиею, а с прочими пошли по указанию Ивана.\r\nЧто значили запоры и замки панские пред орудиями разбойников? Как гнилая ветошь, все расползлось под их ломом, и внутренность прельстительного сундука отверзлась.\r\nВсе ахнули от радости, видя дородные кошельки, серебром начиненные; а в одном шелковом довольное количество цельных голландцев.\r\nОсмотрев другие сундуки, не нашли ничего, кроме платья, белья и мелких потребностей пана, жены его, сына и дочери.\r\n- Иван! - сказал Гаркуша. - Подведи к крыльцу две лучшие лошади из конюшни с четырьмя крепкими переметными сумами.\r\nВ ожидании Ивана они начали осматривать покои пана, нашли изрядный запас в добрых наливках и начали лакомиться,\r\nпослав к Охриму и Кузьме полную сулею, дабы и тем не скучно было глядеть на вздыхающих узников.\r\nНа стене где-то найдены большие серебряные часы и представлены атаману. Гаркуша взглянул на них, пришел в смущение и сказал:\r\n- Поспешим! Скоро займется заря!\r\n(В короткое время пребывания его в доме своего пана Аврамия успел он выучиться различать по часам время, хотя еще не дошел до того, чтоб мог продлить их движение.\r\n)\r\nКогда он хотел послать к Ивану с приказанием поторопиться, тот, вошед, объявил, что лошади готовы;\r\nпочему, нимало не медля, все имущество пана Яцька перекладено из сундуков в переметные сумы; серебро, платье, белье, даже убранство женское казалось им неизлишним.\r\nЗолото атаман припрятал к себе. Тогда, сменя Охрима Исаком, велел первому немедленно с тремя другими поспешать с сокровищем в пустыню, что в ту же минуту и предпринято.\r\nОставшись сам-третей, атаман явился в храмине скорби и сетования, сказал самым важным голосом:\r\n- Согласись, пан Яцько, что все на свете сем подвержено беспрестанным переменам, быстрым, неожиданным.\r\nТы это неотменно знал, ибо уже полусед; или, по крайней мере, должен был знать, ибо ты родился, рос и начал стариться паном и христианином.\r\nДля чего же ты мучил каждодневно людей, поставленных судьбою к твоим услугам?\r\nРазве не довольно с тебя было - в праздности, неге, совершенном бездействии, лежа, - как говорится, - на боку, есть, пить, курить тютюн и спать?\r\nДля чего ты мучил самого себя, не пользуясь самым необходимым и подвергаясь чрез то истощению сил и болезням?\r\nРазве теперь приятно будет тебе видеть крепкие сундуки свои опустошенными совершенно?\r\nНе походишь ли ты на того богача, которому сказано было: \"Безумный! Ты собираешь богатства, не зная, кому что после тебя достанется!\" Ну, пусть так!\r\nЛишением серебра и золота, выплавленного - можно сказать - из крови, поту и слез твоих подданных, ты и семья твоя уже наказаны;\r\nно все еще остаетесь в долгу относительно к беднякам, которых вы называли своими, и долг этот так запущен,\r\nчто может сделаться неоплатным, если я теперь же не возьму на себя труда поквитать вас.\r\nСим поступком исполню я волю правосудного неба, рано или поздно карающего беззакония, и сделаю вас счастливыми.\r\nПоверь мне, пан Яцько, с сегодняшнего утра ты можешь наслаждаться жизнию.\r\nКто запрещает тебе быть бережливым, домостроительным, степенным человеком, каковых есть довольно, - это добродетель, приятная и самому и другим;\r\nно неумеренная скупость, постыдное скряжничество есть порок гнусный, отвратительный, недостойный терпим быть в обществе человеческом!\r\nОт этого-то порока постараюсь я отучить всех вас.\r\n..\r\nОн дал знак - и пана Яцька мигом сволокли с постели на пол; а догадливый Иван в минуту явился с пребольшой вязанкою лоз. Начался урок - единственный в своем роде.\r\nНесмотря на вопли мужа, жены, сына и дочери - Гаркуша хладнокровно говорил:\r\n- Сему никогда не бывать бы, если бы вы помнили, что вы состоите из такой же плоти и крови, как ваши подданные. Вы этого не хотели знать, не верили.\r\nО! Справедливость требует уверить вас в сей истине! Продолжайте, почтенные наставники! Продолжайте как можно ревностнее; добрые люди сии того стоят!\r\nПан Яцько перестал вопиять и клясться, что впредь будет отцом своих подданных и самым чивым человеком.\r\nДан знак - и его перестали увещевать, а принялись за панью, а напоследок за достойные отрасли знаменитого дома.\r\nКогда же все весьма достаточно были наставлены, как должно вести жизнь прямо папскую, Гаркуша сказал:\r\n- Я сам, пап Ядько, медицину знаю не плоше тебя и, кажется, поступлю основательно, когда тебя и семью твою оставлю в сем положении до возвращения с поля крестьян твоих.\r\nДо тех пор вам вредно было бы что-нибудь есть или пить. Оставайтесь с миром - и помните Гаркушу!\r\nОн вышел с своею свитою - и прямо на двор Ивана.\r\nТам тоже досталось жене его, сыну и дочери, да и с лихвою. Разумеется, что разъяренный Иван не жалел пи рук своих, ни ног, пи языка.\r\nПосле сего все простились с хутором, не прежде, однако ж, пока Кузьма и Исак не понаведались еще раз в панскую кладовую и не взяли на дорогу кое-чего, утоляющего алчбу и жажду.\r\nГлава 11\n\n НОВЫЙ СОБРАТ\r\nКогда вступили они в пределы леса и Иван, отчасти догадавшийся, какого рода были новые его знакомцы,\r\nблагодетели и мстители, начал балясничать со всею веселостью свободного человека, предполагая наверное,\r\nчто и он за оказанную им услугу будет принят в товарищи сего прекрасного общества,\r\nчего ему хотелось от чистого сердца, - Гаркуша, остаповясь, сказал хотя ласково, но весьма важно и решительно:\r\n- Иван! За оказанную тобою нам услугу ты должен быть награжден. Тебе ни воротиться к пану, ни следовать за нами невозможно.\r\nНа границах Китая есть места, где люди ведут жизнь пресчастливую.\r\nЯ отсчитаю тебе пятьдесят червонцев, и сих денег на первый случай весьма для тебя достаточно, а между тем и мы все не замедлим прийти туда же и жить будем по-братски.\r\nАтаман вынул кису с золотом и начал считать, как Иван, переменившись в лице и со слезами на глазах, сказал ему:\r\n- Благодарю за щедрость!\r\nС меня довольно будет и одного червонца, чтобы купить веревку и столько запасти жидкой силы для придачи храбрости душе своей, что надеюсь повиснуть на дерене без малейшего страха!\r\nДа и куда пойду я с деньгами? На заставе меня спутают, а увидя золотые деньги, запропастят навеки.\r\nПритом же я не только не знаю дороги до Китая, но в первый раз об нем и слышу! Всего лучше умереть добровольно и на своей родине.\r\nМне ничего не осталось желать на сем свете. Пан Яцько с своею семьею и жена моя с своею не скоро забудут друга своего Ивана.\r\nТакие речи опечаленного Ивана тронули и самого Гаркушу,\r\nа Исак и Кузьма - хоть были свирепейшие головорезы изо всей шайки - явно взяли сторону обманувшегося в своих надеждах и представили атаману,\r\nчто отпустить его от себя значит предать на жертву очевидной погибели.\r\n- Может быть, и так, - отвечал Гаркуша, - но я обязался пещись о безопасности целого братства.\r\nКто из вас поручится мне, что тот, кто изменил своему господину и предал его в неизвестные руки, не скорее, не охотнее сделает то же и с нами?\r\nИсак, отведши его на сторону, сказал:\r\n- Разве мы не то же бы самое сделали с вероломным паном Аврамием, хотевшим пожертвовать нами для своей безопасности, если бы только были в возможности?\r\nМы изменили ему побегом; при всем том - думаю, надеюсь, уверен, - что нет нигде общества дружнее нашего, радетельнее к общим пользам, вернее в своих клятвах!\r\n- Иван! - воззвал Гаркуша, подошед к нему.\r\n- Ты хочешь быть членом нашего общества! Знаешь ли, к чему обяжет тебя исполнение сего желания?\r\nТы должен будешь отказаться от многих привычек, которые, вероятно, превратились в тебе в самую природу;\r\nдолжен будешь сохранить умеренность во всем, хотя с первого раза, может быть, покажется тебе, что в нашем братстве все позволено;\r\nты должен будешь приучить себя с величайшим терпением сносить холод, зной, голод, жажду и бодрствовать тогда, когда все в мире покоится.\r\nСтрог и взыскателен был пан твой Яцько; но клянусь тебе общим судьею нашим, что я, поставленный провидящим небом в начальники нашего общества, еще строже, еще взыскательнее.\r\nЯ всякому отец, друг и брат, пока он того достоин; в противном случае - судья самый неумолимый. Малейший вид раскаяния, уныния, покушения к измене наказан будет мучительнейшею казнью!\r\n- Хотя бы эта казнь была ужаснее казни адской, - отвечал Иван решительно, - я желаю быть вашим собратом.\n В чем мне раскаиваться, когда из раба делаюсь свободным?\r\nОт чего приходить в уныние, когда не буду видеть более ни скряги пана, ни злобной жены своей с безбожными детьми ее?\r\nВ чем изменит тот, который решается или быть вами принят в свое общество, или умереть насильственной смертью?\r\nЧто же касается до перенесения с терпением холода, голода и жажды, то обойди всю Украину, божусь, нигде и никого не сыщешь столько к тому привычными, как подданные нашего пана Ядька!\r\n- Когда так, - сказал Гаркуша величаво, - то и я согласен. Поздравляю тебя; ты наш собрат!\r\nПосле сего, непосредственно по приказанию атамана, Иван приведен был Исаком к присяге на верность;\r\nоблобызал десницу атамана и ланиты новых собратий и с великим восхищением следовал за ними.\r\nОднако Гаркуша, хотя и совершенно был уверен в его к себе преданности, не хотел оставить правил осторожности и потому,\r\nприближаясь к пустыне, когда еще и краев ее не видно было, приказал завязать Ивану глаза, и что в тот же миг было исполнено, и .\r\nему не прежде их открыли, как на берегу пруда у своих хижин. Новый собрат был представлен остальным членам почтенного общества, и все единодушно были тем довольны.\r\nГлава 12\n\n УСПЕШНАЯ ДЕРЗОСТЬ\r\nИзлишним будет сказывать, какое поднялось торжество по случаю одержання победы.\r\nЕдва ли и удальцы безграмотного атамана Пизарра столько тщеславились, получив вероломством в плен и задушив добродушного Лталибу,\r\nмонарха Квитского, как величались безумцы наши, рассказывая один другому то, что see они видели, слышали и делали и что поэтому всем было известно.\r\nОни превозносили кротость, милосердие и бескорыстие атамана и клялись, что каждый из них на его месте поступил бы суровее.\r\nГаркуша на лесть сию, нимало ему не льстившую, отвечал:\r\n- Видите ли, братья, сколько один удачный опыт переменил вас? Не вы ли, вступая за мною в ворота панские, не только казались, по и в самом деле были смущенны, робки, оторопелы?\r\nИз сего каждый заключи, что атаман лучше знает ваши способности, нежели вы сами!\r\nКаждый из вас до сих пор спал - в течение тридцати лет и более, - теперь надобно умеючи разбужать вас!\r\nПусть день сей и другой посвящены будут совершенному покою;\r\nа после я с несколькими из вас отправлюсь дня на три или и более в ближний город для закупки свинца и пороха и падлежащего обозрения недальних хуторов и осведомления о их помещиках.\r\nСделав сие, мы рассудим вообще, как, когда и на кого обратим гнев и мщение или пощаду и милость!\r\nНе распространяясь подробно в описании всех дел атамана Гаркуши и его шайки, которые с увеличением успехов придавали ему более и более дерзости,\r\nвоспламеняли и без того буйное, не знающее границ полету своему воображение и уверяли,\r\nчто он действительно избран небом быть судьею над неправосудием, над жестокостью и вообще над несправедливостью, скажем,\r\nчто по окончании осени он разграбил более десяти хуторов и свирепствовал над помещиками оных, простирая жестокость свою до того, что нескольких умертвил мучительною смертью.\r\nПосле каждого нового нападения шайка его умножалась приметно.\r\nЛишенные за распутную жизнь звания своего церковники, здоровые нищие, лишившиеся всего имущества своего от лени, пьянства и забиячества, избалованные слуги господские,\r\nкоторым всякая работа казалась несносным отягощением, беглые рекруты, не нашедшие себе нигде надежного приюта,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Богатые невесты автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Пирамидалов. Вот как! Скоренько, Анна Афанасьевна, скоренько.\n\n Цыплунова. Да чего ж нам ждать-то?\r\nПирамидалов. Нет, все-таки... Но я удивляюсь, как Юрий Михайлович со мной не посоветовался.\n\n Цыплунова. До советов ли ему? Он так счастлив, что себя не помнит.\r\nПирамидалов. А не мешало б меня спросить, я Валентину Васильевну довольно хорошо знаю.\n\n Цыплунова. Что ж вы знаете?\r\nПирамидалов. Прежде надо было спрашивать, Анна Афанасьевна, прежде. А теперь, хоть спрашивайте, ничего не скажу.\r\nОдно только скажу: не мое дело. Я, Анна Афанасьевна, умею молчать, когда нужно.\r\nЦыплунова. Ну, как вам угодно: хоть молчите, хоть говорите, нам все равно.\n\n Пирамидалов. Генералу угодно, вы не прочь, а я что? Я мелко плаваю, следовательно я должен молчать.\r\nЦыплунова. Ну так уж и молчите, я вас покорно прошу.\n\n Пирамидалов. Вы думаете, что такие высокие люди, как Всеволод Вячеславич, и ошибаться не могут. Нет, могут и очень могут.\r\nЦыплунова. Ничего я не думаю, и думать мне незачем.\r\nПирамидалов. Был у него человек, и человек достойный, дело-то без хлопот бы обошлось; так не захотел Всеволод Вячеславич, не захотел-с.\r\n(Про себя.). Лакейское лицо, изволите ли видеть. (Громко.) Ну, а теперь мы еще посмотрим.\r\nЦыплунова. Оставимте этот разговор.\r\nПирамидалов. Извольте, с удовольствием. Что уж тут! Ведь и я тоже влюблен в Валентину Васильевну и надеялся...\r\nЦыплунова. А, понимаю теперь.\n\n Бедонегова показывается в калитке.\r\nЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ\n\n Цыплунова, Пирамидалов и Бедонегова.\n\n Бедонегова. Виталий Петрович, вот вы где, а я вас ищу. Как это, идете мимо дачи, и нет, чтобы...\r\nЦыплунова. Зайдите, Антонина Власьевна, отдохните!\r\nБедонегова. Да, уж позвольте посидеть у вас. Вот далеко ли прошла, а устала. Я ведь на даче живу, никогда не гуляю, а выйду за ворота, посижу на лавочке, и довольно.\r\nЯ больше для воздуху; потому на воздухе мне легче, а в комнате словно на меня тягость какая нападает.\r\nЦыплунова. Так посидите в садике, а я пойду об чае похлопочу. Вот вам и кавалер. (Уходит.)\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\n\n Пирамидалов и Бедонегова.\r\nБедонегова. Что ж вы это, к прочим людям ходите, а ко мне не заглянете?\n\n Пирамидалов. К вам я после, вот всех обойду, тогда и к вам мадеры выпить.\r\nБедонегова. Да, на минуточку-то; некогда ни разговориться, ни что, да все домой торопитесь. А вы бы ко мне на весь день когда, так с утра бы, чтобы уж как следует, не торопясь.\r\nПирамидалов. Как можно на весь день? Вы еще на неделю скажете! Ведь я человек служащий.\r\nБедонегова. Да что ваша служба! Выгоды от нее, как я посмотрю, большой нет. Вы, коли захотите, так и без службы можете себе хорошую выгоду иметь.\r\nА вы сами не хотите, бегаете по всем дачам, а зачем - неизвестно. Если бы вы могли иметь любовь...\r\nПирамидалов. Вот еще, любовь, как же, нужно очень!\n\n Бедонегова. Нет, вы не говорите! Любовь, коли кто может чувствовать, так это даже очень хорошо.\r\nПирамидалов. Нет уж, ну ее! До любви ли бедному чиновнику!\r\nБедонегова. Но вас может полюбить богатая женщина, и вы тогда можете иметь себе удовольствие в жизни и во всем достаток.\r\nПирамидалов. Да нет, я разочарован.\n\n Бедонегова. А вы бы попытались, может и выйдет счастье.\r\nПирамидалов. Я потому в жизни разочарован, что ничто на свете не вечно.\n\n Бедонегова. Ну, уж это что ж делать!\r\nПирамидалов. Жизнь наша скоротечна, а любовь еще скоротечнее, особенно у богатых женщин.\r\nПолюбит - ну, и блажен, во всем довольстве; а вдруг увидит офицера - и разлюбила, и опять в бедность.\r\nБедонегова. Да, это бывает. Но и мужчины много фальшивят и неглижируют, а для женщины дороже всего, чтоб уж это постоянно...\r\nПирамидалов. Вот отчего я и не могу любить, и не верю в любовь, и разочарован. Кабы жениться, это другое дело.\n\n Бедонегова. А что ж? Коли вами будут довольны...\r\nПирамидалов. Скажите, Антонина Власьевна, лакейское ли у меня лицо, или нет?\r\nБедонегова. Ах, что вы, что вы! Самое милое и благородное.\n\n Пирамидалов. У вас какая вотчина-то?\n\n Бедонегова. Дом с лавками.\r\nПирамидалов. А много ль доходу с них?\r\nБедонегова. Тысяч пятнадцать, чай, да у меня и окромя... А вы вот все от меня бегаете, к соседке моей, к Белесовой, ходите. Зачем вы к ней ходите?\r\nПирамидалов. Приказывают, так поневоле пойдешь.\n\n Бедонегова. А я про эту соседку все доподлинно узнала.\r\nПирамидалов. Что ж вы узнали?\n\n Бедонегова. Генерал этот ей не дяденька.\r\nПирамидалов. А кто же?\n\n Бедонегова. А так, вроде как благодетель.\n\n Пирамидалов. Ну так что ж за важность! Кому какое дело!\r\nБедонегова. Ну, уж не та честь, что генеральской племяннице. Нет уж, далеко, цена другая. Генеральскую племянницу взять всякому лестно, а эту кому нужно!\r\nПирамидалов. Не тот свет, не забракуют, было бы только приданое.\r\nБедонегова.\r\nСамо собой, генерал для нее не пожалеет, если человек состоятельный, только много не даст; не дочь ведь, что за крайность изъяниться! А коли и даст, так приданое будет дворянское.\r\nПирамидалов. Что такое за дворянское?\n\n Бедонегова. Дворянское известно какое, одни только моды, а денег много не спрашивайте.\n\n Пирамидалов. А протекция, разве этого мало?\r\nБедонегова. И с протекцией тоже ведь служить надо, голову свою утруждать, изнурять себя, а настоящего спокойствия и прохлаждения нет.\r\nА с деньгами-то сам себе господин: захотел - ну и ходи целую неделю дома в халате.\r\nЧто может быть приятнее! И без нее есть невесты: и девушки из хороших семей, и вдовы; а на такой жениться и от людей совестно.\r\nПирамидалов. Кому совестно, а кому нет.\n\n Бедонегова. Само собой, мало ль оглашенных-то!\r\nПирамидалов. Не про оглашенных речь. Вот Юрий Михайлович Цыплунов и не оглашенный, а людей не совестится.\r\nБедонегова. А что ж он?\n\n Пирамидалов. Женится на Белесовой.\n\n Бедонегова. Да из чего же?\n\n Пирамидалов. Из приданого да из протекции.\r\nБедонегова. Такой гордый-то. Да он и на людей не смотрел. Батюшки, никак свет перевернуться хочет!\r\nПирамидалов. Вот на кого у меня злоба-то кипит. Ну, как не скажешь? а скажешь, так не нравится. Теперь и в люди выдет, и нос подымет, вот что обидно-то. А ты пресмыкайся всю жизнь.\r\nБедонегова. Да зачем, зачем? И вы можете себе линию найти.\r\nПирамидалов. Какая уж тут линия?\n\n Бедонегова. Через женщину, через богатую.\r\nВ калитку входят Цыплунов и Белесова.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\n\n Пирамидалов, Бедонегова, Цыплунов, Белесова.\r\nПирамидалов (Бедонеговой). Вот извольте полюбоваться! Уж и прогуливаются вместе.\n\n Бедонегова. Да что вы, как будто сердитесь? Аль завидки берут? Вот и верь мужчинам.\r\nЦыплунов, проходя с Белесовой к крыльцу, кланяется Бедонеговой.\n\n Белесова (Цыплунову). Кто эта дама, такая расписанная?\n\n Цыплунов. Соседка наша.\r\nБелесова. Купчиха, должно быть, лавочница какая-нибудь. Что за знакомство!\n\n Цыплунов. Как от них избавишься? Насильно врываются.\r\nБелесова. Я к вашей мамеиьке пойду, подождите меня здесь! (Уходит на крыльцо.)\n\n Цыплунов долго смотрит ей вслед.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ\r\nЦыплунов, Пирамидалов и Бедонегова.\n\n Пирамидалов. Как смотрит-то, как смотрит! Скажите пожалуйста!\n\n Бедонегова. И то. Ах, это смеху подобно! (Смеется.)\r\nПирамидалов смеется искусственно. Цыплунов садится на скамейку поодаль.\r\nПирамидалов (громко). И меня ловили, да нет; я мелко плаваю, а честь берегу.\n\n Бедонегова. Потому что она всякому нужная.\r\nПирамидалов. Нет, говорю, ваше превосходительство, ищите другого! Не беспокойтесь, говорю, найдутся избранники.\n\n Бедонегова. Да как не найтись! Вот и нашлись.\r\nПирамидалов. Я, говорит, дам за ней хорошее приданое, буду оказывать вам покровительство по службе.\r\nНет, говорю, ваше превосходительство, я вам очень благодарен, а, извините, решиться не могу. Да почему же? Потому что я себе цену знаю.\r\nА вы обо мне как бы думали, Антонина Власьевна? Нет, я за словом в карман не полезу.\r\nПотому, говорю, ваше превосходительство, что у меня много знакомых, товарищей, что они скажут!\r\nКак будут смотреть на меня! Другому это нипочем, а мне дорого, я молодой человек, я только жить начинаю.\r\nБедонегова. Да ему, чай, за обиду показалось, что вы так говорите?\r\nПирамидалов. Я говорю: \"Ваше превосходительство, я ее не обижаю\", - ну, то есть эту женщину, понимаете? \"Я к ней со всем уважением, а жениться - нет, не могу.\r\nМожет быть, через это, говорю, я ваше расположение теряю, а уж нет, не могу\".\r\nЦыплунов. Вы про какую это женщину говорите?\n\n Пирамидалов. Нет, мы так, свой разговор ведем.\r\nЦыплунов. Да, вы говорите между собой, но вы нарочно говорите громко, с явным намерением, чтобы ваши слова доходили до меня.\n\n Пирамидалов. Нет, право, мы так вообще.\r\nЦыплунов. Вы нарочно ударяли на те слова, которые должны меня затрогивать в моем настоящем положении. Я эту манеру знаю.\r\nЭта манера мелких завистливых людишек. Извольте мне сказать, про какую женщину, про какого генерала вы говорили!\r\nБедонегова. Что это вы так пристаете?\n\n Цыплунов. Что ж вы молчите? Отвечайте! Вы говорили про Валентину Васильевну?\r\nБедонегова. Да хоть бы и про нее, так ведь не принцесса.\n\n Пирамидалов. Разве я не могу говорить, про что мне угодно?\r\nЦыплунов. Можете. Теперь или вы идите сейчас же извиняться перед ней, или скажите мне прямо, почему нельзя жениться на ней честному человеку.\r\nБедонегова. Да стоит ли она еще того, чтобы из-за нее вам ссориться? Все-таки вы товарищи, а она что!\r\nЦыплунов. Вы это слышите? Говорите сейчас, почему не честно жениться на Валентине Васильевне, иначе я...\n\n Пирамидалов. Ну что ж иначе? Что иначе?\r\nЦыплунов. Иначе я просто вас убью!\n\n Пирамидалов. Я говорил только про себя, а другим как угодно. Я не могу жениться.\n\n Цыплунов (горячо). Почему? Говори, почему!\r\nПирамидалов (сердясь). Почему да почему! Ну, потому что не желаю утешать покинутых фавориток, не желаю подбирать того, что другие бросают. Я могу найти лучше.\r\nБедонегова. Еще бы не найти!\r\nЦыплунов. Она покинутая фаворитка? Правда это?\r\nПирамидалов. Конечно, правда. На днях приедет из-за границы жена Всеволода Вячеславича, вот ему и хочется поскорей пристроить Валентину Васильевну.\r\nБедонегова. Да весь свет про это знает.\n\n Цыплунов. Ну! (Тяжело вздохнув и хватаясь за голову.) Извините меня! (Идет к крыльцу.)\n\n С крыльца сходят Цыплунова и Белесова.\r\nЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ\n\n Белесова, Цыплунова, Цыплунов, Пирамидалов и Бедонегова.\n\n Цыплунов (Белесовой). Вы не родственница Всеволоду Вячеславичу?\r\nБелесова. Что за вопрос? зачем вам?\n\n Цыплунов. Мне нужно знать.\n\n Белесова. Да разве для вас не все равно? Разве вам нужно родство?\r\nЦыплунов. Нет, не все равно. Мне родства не нужно, но знать правду необходимо.\r\nБелесова. А если необходимо, я вам скажу. Нет, не родственница, а его воспитанница.\n\n Цыплунов. Да, я знаю, были воспитанницей, а теперь?\r\nБелесова. Что за допросы?\n\n Цыплунова. Юша, Юша, что с тобой?\n\n Цыплунов (Белесовой). А теперь?\r\nБелесова (с волнением). Если вы думаете, что я все тот же невинный ребенок, которого вы знали прежде...\r\nЦыплунов (хватаясь за голову). Да, я думал, что вы так же чисты.\n\n Белесова. Так вы ошибаетесь... я должна признаться, что я уж не... дитя.\r\nЦыплунов. Зачем же вы от меня скрыли, что вы утратили, погубили этот чистый детский образ? Ведь я его только и любил в вас.\r\nБелесова. Вы меня ни о чем не спрашивали, вы мне говорили только, что любите меня. И вы должны быть мне благодарны; я сделала вам угодное, я позволила вам быть близко и любить меня.\r\nЦыплунов. Да ведь в моих мечтах вы были чисты, кругом вас были лучи, сияние непорочности.\n\n Белесова. Вы должны были знать, на ком вы женитесь.\n\n Цыплунов. Вы меня обманули.\r\nБелесова. Скажите лучше, что вы сами обманулись.\n\n Цыплунов. Нет, вы меня обманули.\n\n Белесова. Чем?\n\n Цыплунов. Вашим ангельским лицом, оно у вас то же, прежнее.\r\nБелесова. Я очень рада, что оно не изменилось.\n\n Цыплунов. Но ведь оно лжет. Замажьте его белилами, румянами, чтоб оно не обманывало.\n\n Белесова. Фи! Что вы, что вы! Опомнитесь!\r\nЦыплунов. Вам жалко его, не правда ли? Да, жалко, жалко. Оно прекрасно, оно такое светлое, чарующее. Так оставьте его...\r\nно вывеску, вывеску, какую-нибудь вывеску! Длинный хвост, особую прическу. Мало ли этих примет, по которым любители продажной красоты узнают свой товар!\r\nБелесова. Ах! какое оскорбление! Как вы злы, ничтожный человек! Пирамидалов, заступитесь хоть вы за меня!\r\nПирамидалов (подходя к Белесовой). Можно ли так оскорблять женщину? Что вы!\n\n Цыплунова. Юша, Юша, что ты делаешь! Пожалей ты хоть самого-то себя!\r\nЦыплунов. Вы уничтожили мечту всей моей жизни, опустошили мою душу.\n\n Белесова (презрительно). Да довольно. Пощадите!\r\nЦыплунов. А вы меня щадили? Вы убили, вы утопили в грязи самую чистую любовь.\r\nЯ ее лелеял в груди десять лет, я ее считал своим благом, своим счастием, даром небесным. Я благодарил судьбу за этот дар.\r\nБелесова (Пирамидалову). Пойдемте. Проводите меня! Убежимте из этого дома сумасшедших!\r\nЦыплунов. Нет, это не дом сумасшедших, но вы уходите! Это дом честных людей, и вам здесь не место. (Обнимая мать.\r\n) Посмотрите, как все здесь свято, какой здесь рай, и признайтесь перед собой и перед нами, что вам нет места между мной и моею матерью.\r\nБелесова. Если бы у меня был муж, или брат, или хоть молодой преданный любовник, я бы не успокоилась до тех пор, пока бы вас не убили.\r\nЦыплунов. Зачем еще убивать меня? Я уж убит, убит вами... ваш удар прямо в сердце! Вы убили любовь мою; она была для меня дороже жизни, и ее нет.\r\n.. (Хватается за грудь.) Ее здесь нет... нет и жизни! (Падает без чувств в кресло.)\r\nДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\n\n ЛИЦА:\n\n Б е л е с о в а.\n\n Г н е в ы ш о в.\n\n П и р а м и д а л о в.\n\n Ц ы п л у н о в.\n\n Ц ы п л у н о в а.\n\n Комната второго действия.\r\nЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\n\n Пирамидалов, с террасы входит Гневышов.\n\n Гневышов. Ну что?\n\n Пирамидалов. Валентина Васильевна меня видеть не желает, ваше превосходительство.\r\nГневышов, тихо подходя к двери направо, делает знак Пирамидалову, чтобы он отошел к стороне.\n\n А я, по вашему приказанию...\r\nГневышов. Молчите! (Стучится в дверь.) Валентина, Валентина Васильевна, можно войти?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Десяти дней не прошло со времени его возвращения в Марьино, как уже он опять, под предлогом изучения механизма воскресных школ, скакал в город, а оттуда в Никольское.\r\nБеспрерывно погоняя ямщика, несся он туда, как молодой офицер на сраженье: и страшно ему было, и весело, нетерпение его душило. \"Главное - не надо думать\", - твердил он самому себе.\r\nЯмщик ему попался лихой; он останавливался перед каждым кабаком, приговаривая: \"Чкнуть?\" или: \"Аль чкнуть?\" - но зато, чкнувши, не жалел лошадей.\r\nВот наконец показалась высокая крыша знакомого дома...\r\n\"Что я делаю? - мелькнуло вдруг в голове Аркадия. - Да ведь не вернуться же!\" Тройка дружно мчалась; ямщик гикал и свистал.\r\nВот уже мостик загремел под копытами и колесами, вот уже надвинулась аллея стриженых елок.\r\n.. Розовое женское платье мелькнуло в темной зелени, молодое лицо выглянуло из-под легкой бахромы зонтика... Он узнал Катю, и она его узнала.\r\nАркадий приказал ямщику остановить расскакавшихся лошадей, выпрыгнул из экипажа и подошел к ней.\r\n\"Это вы! - промолвила она, и понемножку вся покраснела, - пойдемте к сестре, она тут, в саду; ей будет приятно вас видеть\".\r\nКатя повела Аркадия в сад. Встреча с нею показалась ему особенно счастливым предзнаменованием; он обрадовался ей, словно родной.\r\nВсе так отлично устроилось: ни дворецкого, ни доклада. На повороте дорожки он увидел Анну Сергеевну. Она стояла к нему спиной. Услышав шаги, она тихонько обернулась.\r\nАркадий смутился было снова, но первые слова, ею произнесенные, успокоили его тотчас.\r\n\"Здравствуйте, беглец!\" - проговорила она своим ровным, ласковым голосом и пошла к нему навстречу, улыбаясь и щурясь от солнца и ветра: \"Где ты его нашла, Катя?\"\r\n- Я вам, Анна Сергеевна, - начал он, - привез нечто такое, чего вы никак не ожидаете...\n - Вы себя привезли; это лучше всего.\n\n XXIII\r\nПроводив Аркадия с насмешливым сожалением и дав ему понять, что он нисколько не обманывается насчет настоящей цели его поездки, Базаров уединился окончательно:\r\nна него нашла лихорадка работы.\r\nС Павлом Петровичем он уже не спорил, тем более что тот в его присутствии принимал чересчур аристократический вид и выражал свои мнения более звуками, чем словами.\r\nТолько однажды Павел Петрович пустился было в состязание с нигилистом по поводу модного в то время вопроса о правах остзейских дворян,\r\nно сам вдруг остановился, промолвив с холодною вежливостью:\r\n- Впрочем, мы друг друга понять не можем; я, по крайней мере, не имею чести вас понимать.\r\n- Еще бы! - воскликнул Базаров.\r\n- Человек все в состоянии понять - и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии.\r\n- Что, это остроумно? - проговорил вопросительно Павел Петрович и отошел в сторону.\r\nВпрочем, он иногда просил позволения присутствовать при опытах Базарова, а раз даже приблизил свое раздушенное и вымытое отличным снадобьем лицо к микроскопу,\r\nдля того чтобы посмотреть, как прозрачная инфузория глотала зеленую пылинку и хлопотливо пережевывала ее какими-то очень проворными кулачками, находившимися у ней в горле.\r\nГораздо чаще своего брата посещал Базарова Николай Петрович; он бы каждый день приходил, как он выражался, \"учиться\", если бы хлопоты по хозяйству не отвлекали его.\r\nОн не стеснял молодого естествоиспытателя: садился где-нибудь в уголок комнаты и глядел внимательно, изредка позволяя себе осторожный вопрос.\r\nВо время обедов и ужинов он старался направлять речь на физику, геологию или химию, так как все другие предметы,\r\nдаже хозяйственные, не говоря уже о политических, могли повести если не к столкновениям, то ко взаимному неудовольствию.\r\nНиколай Петрович догадывался, что ненависть его брата к Базарову нисколько не уменьшилась. Неважный случай, между многими другими, подтвердил его догадки.\r\nХолера стала появляться кое-где по окрестностям и даже \"выдернула\" двух людей из самого Марьина. Ночью с Павлом Петровичем случился довольно сильный припадок.\r\nОн промучился до утра, но не прибег к искусству Базарова и, увидевшись с ним на следующий день, на его вопрос: \"Зачем он не послал за ним?\r\n\" - отвечал, весь еще бледный, но уже тщательно расчесанный и выбритый: \"Ведь вы, помнится, сами говорили, что не верите в медицину?\" Так проходили дни.\r\nБазаров работал упорно и угрюмо... А между тем в доме Николая Петровича находилось существо, с которым он не то чтобы отводил душу, а охотно беседовал... Это существо была Фенечка.\r\nОн встречался с ней большею частью по утрам, рано, в саду или на дворе;\r\nв комнату к ней он не захаживал, и она всего раз подошла к его двери, чтобы спросить его - купать ли ей Митю или нет?\r\nОна не только доверялась ему, не только его не боялась, она при нем держалась вольнее и развязнее, чем при самом Николае Петровиче.\r\nТрудно сказать, отчего это происходило; может быть, оттого, что она бессознательно чувствовала в Базарове отсутствие всего дворянского, всего того высшего, что и привлекает и пугает.\r\nВ ее глазах он и доктор был отличный, и человек простой.\r\nНе стесняясь его присутствием, она возилась с своим ребенком, и однажды, когда у ней вдруг закружилась и заболела голова, из его рук приняла ложку лекарства.\r\nПри Николае Петровиче она как будто чуждалась Базарова: она это делала не из хитрости, а из какого-то чувства приличия.\r\nПавла Петровича она боялась больше, чем когда-либо;\r\nон с некоторых пор стал наблюдать за нею и неожиданно появлялся, словно из земли вырастал за ее спиною в своем сьюте, с неподвижным зорким лицом и руками в карманах.\r\n\"Так тебя холодом и обдаст\", - жаловалась Фенечка Дуняше, а та в ответ ей вздыхала и думала о другом \"бесчувственном\" человеке.\r\nБазаров, сам того не подозревая, сделался жестоким тираном ее души.\r\nФенечке нравился Базаров; но и она ему нравилась.\r\nДаже лицо его изменялось, когда он с ней разговаривал: оно принимало выражение ясное, почти доброе, и к обычной его небрежности примешивалась какая-то шутливая внимательность.\r\nФенечка хорошела с каждым днем. Бывает эпоха в жизни молодых женщин, когда они вдруг начинают расцветать и распускаться, как летние розы; такая эпоха наступила для Фенечки.\r\nВсе к тому способствовало, даже июльский зной, который стоял тогда.\r\nОдетая в легкое белое платье, она сама казалась белее и легче:\r\nзагар не приставал к ней, а жара, от которой она не могла уберечься, слегка румянила ее щеки да уши и,\r\nвливая тихую лень во все ее тело, отражалась дремотною томностью в ее хорошеньких глазках.\r\nОна почти не могла работать; руки у ней так и скользили на колени. Она едва ходила и все охала да жаловалась с забавным бессилием.\r\n- Ты бы чаще купалась, - говорил ей Николай Петрович.\n Он устроил большую, полотном покрытую, купальню в том из своих прудов, который еще не совсем ушел.\r\n- Ох, Николай Петрович! Да пока до пруда дойдешь - умрешь, и назад пойдешь - умрешь. Ведь тени-то в саду нету.\r\n- Это точно, что тени нету, - отвечал Николай Петрович и потирал себе брови.\r\nОднажды, часу в седьмом утра, Базаров, возвращаясь с прогулки, застал в давно отцветшей, но еще густой и зеленой сиреневой беседке Фенечку.\r\nОна сидела на скамейке, накинув, по обыкновению, белый платок на голову; подле нее лежал целый пук еще мокрых от росы красных и белых роз. Он поздоровался с нею.\r\n- А! Евгений Васильич! - проговорила она и приподняла немного край платка, чтобы взглянуть на него, причем ее рука обнажилась до локтя.\r\n- Что вы это тут делаете? - промолвил Базаров, садясь возле нее. - Букет вяжете?\r\n- Да; на стол к завтраку. Николай Петрович это любит.\n - Но до завтрака еще далеко. Экая пропасть цветов!\r\n- Я их теперь нарвала, а то станет жарко и выйти нельзя. Только теперь и дышишь. Совсем я расслабела от этого жару. Уж я боюсь, не заболею ли я?\r\n- Это что за фантазия! Дайте-ка ваш пульс пощупать. - Базаров взял ее руку, отыскал ровно бившуюся жилку и даже не стал считать ее ударов.\r\n- Сто лет проживете, - промолвил он, выпуская ее руку.\r\n- Ах, сохрани Бог! - воскликнула она.\n - А что? Разве вам не хочется долго пожить?\r\n- Да ведь сто лет! У нас бабушка была восьмидесяти пяти лет - так уж что же это была за мученица! Черная, глухая, горбатая, все кашляла; себе только в тягость. Какая уж это жизнь!\r\n- Так лучше быть молодою?\r\n- А то как же?\n - Да чем же оно лучше? Скажите мне!\r\n- Как чем? Да вот я теперь, молодая, все могу сделать - и пойду, и приду, и принесу, и никого мне просить не нужно... Чего лучше?\r\n- А вот мне все равно: молод ли я или стар.\n - Как это вы говорите - все равно? это невозможно, что вы говорите.\r\n- Да вы сами посудите, Федосья Николаевна, на что мне моя молодость? Живу я один, бобылем...\n - Это от вас всегда зависит.\r\n- То-то что не от меня! Хоть бы кто-нибудь надо мною сжалился.\r\nФенечка сбоку посмотрела на Базарова, но ничего не сказала.\n - Это что у вас за книга? - спросила она, погодя не много.\r\n- Эта-то? Это ученая книга, мудреная.\n - А вы все учитесь? И не скучно вам? Вы уж и так, я чай, все знаете.\n - Видно, не все. Попробуйте-ка вы прочесть немного.\r\n- Да я ничего тут не пойму. Она у вас русская? - спросила Фенечка, принимая в обе руки тяжело переплетенный том. - Какая толстая!\n - Русская.\n - Все равно я ничего не пойму.\r\n- Да я и не с тем, чтобы вы поняли. Мне хочется посмотреть на вас, как вы читать будете. У вас, когда вы читаете, кончик носика очень мило двигается.\r\nФенечка, которая принялась было разбирать вполголоса попавшуюся ей статью \"о креозоте\", засмеялась и бросила книгу... она скользнула со скамейки на землю.\r\n- Я люблю тоже, когда вы смеетесь, - промолвил Базаров.\r\n- Полноте!\n - Я люблю, когда вы говорите. Точно ручеек журчит.\n Фенечка отворотила голову.\r\n- Какой вы! - промолвила она, перебирая пальцами по цветам. - И что вам меня слушать? Вы с такими умными дамами разговор имели.\r\n- Эх, Федосья Николаевна! поверьте мне: все умные дамы на свете не стоят вашего локотка.\r\n- Ну, вот еще что выдумали! - шепнула Фенечка и поджала руки.\n Базаров поднял с земли книгу.\n - Это лекарская книга, зачем вы ее бросаете?\r\n- Лекарская? - повторила Фенечка и повернулась к нему.\r\n- А знаете что? Ведь с тех пор, как вы мне те капельки дали, помните? уж как Митя спит хорошо! Я уж и не придумаю, как мне вас благодарить; такой вы добрый, право.\r\n- А по-настоящему, надо лекарям платить, - заметил с усмешкой Базаров. - Лекаря, вы сами знаете, люди корыстные.\r\nФенечка подняла на Базарова свои глаза, казавшиеся еще темнее от беловатого отблеска, падавшего на верхнюю часть ее лица. Она не знала - шутит ли он или нет.\r\n- Если вам угодно, мы с удовольствием... Надо будет у Николая Петровича спросить...\n - Да вы думаете, я денег хочу? - перебил ее Базаров. - Нет, мне от вас не деньги нужны.\r\n- Что же? - проговорила Фенечка.\n - Что? - повторил Базаров. - Угадайте.\n - Что я за отгадчица!\n - Так я вам скажу; мне нужно... одну из этих роз.\r\nФенечка опять засмеялась и даже руками всплеснула - до того ей показалось забавным желание Базарова.\r\nОна смеялась и в то же время чувствовала себя польщенною. Базаров пристально смотрел на нее.\r\n- Извольте, извольте, - промолвила она наконец и, нагнувшись к скамейке, принялась перебирать розы. - Какую вам, красную или белую?\r\n- Красную, и не слишком большую.\n Она выпрямилась.\r\n- Вот, возьмите, - сказала она, но тотчас же отдернула протянутую руку и, закусив губы, глянула на вход беседки, потом приникла ухом.\r\n- Что такое? - спросил Базаров. - Николай Петрович?\r\n- Нет... Они в поле уехали... да я и не боюсь их... а вот Павел Петрович... Мне показалось...\n - Что?\r\n- Мне показалось, что они тут ходят. Нет... никого нет. Возьмите. - Фенечка отдала Базарову розу.\r\n- С какой стати вы Павла Петровича боитесь?\r\n- Они меня все пугают. Говорить - не говорят, а так смотрят мудрено. Да ведь и вы его не любите.\r\nПомните, прежде вы все с ним спорили. Я и не знаю, о чем у вас спор идет; и вижу, что вы его и так вертите, и так...\r\nФенечка показала руками как, по ее мнению, Базаров вертел Павла Петровича.\r\nБазаров улыбнулся.\n - А если б он меня побеждать стал, - спросил он, - вы бы за меня заступились?\n - Где ж мне за вас заступаться? да нет, с вами не сладишь.\r\n- Вы думаете? А я знаю руку, которая захочет, и пальцем меня сшибет.\n - Какая такая рука?\n - А вы небось не знаете? Понюхайте, как славно пахнет роза, что вы мне дали.\r\nФенечка вытянула шейку и приблизила лицо к цветку... Платок скатился с ее головы на плеча; показалась мягкая масса черных, блестящих, слегка растрепанных волос.\r\n- Постойте, я хочу понюхать с вами, - промолвил Базаров, нагнулся и крепко поцеловал ее в раскрытые губы.\r\nОна дрогнула, уперлась обеими руками в его грудь, но уперлась слабо, и он мог возобновить и продлить свой поцелуй.\r\nСухой кашель раздался за сиренями. Фенечка мгновенно отодвинулась на другой конец скамейки.\r\nПавел Петрович показался, слегка поклонился и, проговорив с какою-то злобною унылостью: \"Вы здесь\", - удалился.\r\nФенечка тотчас подобрала все розы и вышла вон из беседки. \"Грешно вам, Евгений Васильевич\", - шепнула она, уходя. Неподдельный упрек слышался в ее шепоте.\r\nБазаров вспомнил другую недавнюю сцену, и совестно ему стало, и презрительно досадно.\r\nНо он тотчас же встряхнул головой, иронически поздравил себя \"с формальным поступлением в селадоны\" и отправился к себе в комнату.\r\nА Павел Петрович вышел из саду и, медленно шагая, добрался до леса.\r\nОн остался там довольно долго, и когда он вернулся к завтраку, Николай Петрович заботливо спросил у него, здоров ли он? до того лицо его потемнело.\r\n- Ты знаешь, я иногда страдаю разлитием желчи, - спокойно отвечал ему Павел Петрович.\n\n XXIV\n\n Часа два спустя он стучался в дверь к Базарову.\r\n- Я должен извиниться, что мешаю вам в ваших ученых занятиях, - начал он,\r\nусаживаясь на стуле у окна и опираясь обеими руками на красивую трость с набалдашником из слоновой кости (он обыкновенно хаживал без трости),\r\n- но я принужден просить вас уделить мне пять минут вашего времени.\r\n.. не более.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Черт вас возьми, Горданов, вы неподражаемы! - воскликнул Кишенский.\n - Нравится вам ваша покупка?\r\n- Лучшего невозможно было выдумать.\n - Ну и очень рад , что угодил по вкусу. Рукописание его у меня, я не\r\nпонес его к вам в подлиннике для того...\n - Чтоб обе половины вашего плана не соединить вместе, - начал шутить развеселившийся Кишенский.\r\n- Да, - отвечал, улыбаясь, Горданов, - Ванскок мне кое-что сообщала насчет некоторых свойств вашего Иогана с острова Эзеля.\r\nК чему же было давать вам повод заподозрить меня в легкомыслии?\r\nПрошу вас завернуть завтра ко мне, и я вам предъявлю это рукописание во всей его неприкосновенности, а когда все будет приведено к концу, тогда,\r\nпред тем как я повезу Висленева в церковь венчать с Алиной Дмитриевной, я вручу вам эту узду на ее будущего законного супруга, а вы мне отдадите мою цену.\r\n- Вполне согласен, - отвечал Кишенский и, подавив снова пуговку, велел вошедшему Иогану с острова Эзеля подать бутылку холодного шампанского.\r\nЗа вином ударили по рукам, и ничего над собой не чаявший Висленев был продан.\r\nЗатем Горданов простился и ушел, оставя Кишенскому копию, писанную неизвестною рукою с известного сочинения для того,\r\nчтобы было по чему наладить обыск, а невесте еще раз повторил добрый совет:\r\nне выдавать Висленеву его рукописания никогда, или по крайней мере до тех пор, пока он исхлопочет усыновление и причисление к своему дворянскому роду обоих ее старших детей.\r\n- А лучше, - решил Горданов, - никогда с него этой узды не снимайте: запас беды не чинит и хлеба не просит.\r\nВпрочем, Горданов напрасно на этот счет предупреждал госпожу Фигурину.\r\nВидясь с нею после этого в течение нескольких дней в Љ 7 квартиры Кишенского, где была семейная половина этого почтенного джентльмена,\r\nГорданов убедился, что он сдает Висленева в такие ежовые рукавицы, что даже после того ему самому, Горданову,\r\nстановилось знакомым чувство, близкое к состраданию, когда он смотрел на бодрого и не знавшего устали Висленева,\r\nкоторый корпел над неустанною работой по разрушению \"василетемновского направления\", тогда как его самого уже затемнили и перетемнили.\r\nГлава девятая. Ночь после бала\r\nДело должен был начать Кишенский, ему одному известными способами, или по крайней мере способами, о которых другие как будто не хотели и знать.\r\nТихон Ларионович и не медлил:\r\nон завел пружину, но она, сверх всякого чаяния, не действовала так долго, что Горданов уже начал смущаться и хотел напрямик сказать Кишенскому, что не надо ли повторить?\r\nНо наконец пружина потянула и незримая подземная работа Кишенского совершилась: в одну прекрасную ночь Висленева, Горданова и Ванскок посетили незваные гости.\r\nСначала это, конечно, каждое из этих трех лиц узнало только само про себя, но на заре Ванскок,\r\nдрожа до зубного стука от смешанных чувств радости и тревоги, посетила Висленева и застала его сидящим посреди комнаты, как Марий на развалинах Карфагена.\r\n- У меня забрали бумаги, - лепетала Ванскок, - но я ничего не боюсь.\r\n- И у меня забрали, и я ничего не боюсь, - отвечал Висленев и добавил, что единственная вещь, которая его могла скомпрометировать, на его счастие, два дня тому назад взята Гордановым.\r\nНо этому благополучию, однако, было немедленно представлено очень внушительное опровержение:\r\nв комнату Висленева, где Иосаф Платонович и Ванскок в тревоге пили весьма ранний чай, явился встревоженный Горданов и объявил, что и его обыскали.\r\nВисленев побледнел и зашатался.\r\n- И мою статью нашли? - воскликнул он в ужасе.\n - Нет; представь, нет! - успокоил его Горданов.\n - Слава тебе, Господи! - проговорил Висленев и с радостным лицом перекрестился.\r\nГорданов рассказал счастливое событие, как он был извещен намеком Кишенского, что им грозит опасность, и передал ему висленевское сочинение,\r\nотчего Кишенский будто отбивался и руками и ногами, но потом, наконец, махнул рукой и, взяв, сказал, что занесет и отдаст его Алине Фигуриной.\r\n- Ну и спасибо им, и тебе спасибо, и слава Богу, и слава твоему уму! - проговорил совсем оправившийся Висленев и опять два раза перекрестился на церковь.\r\nВанскок нетерпеливо ударила Висленева по руке и, заступив его, выдвинулась с вопросом: \"как это было?\", но Горданов не обнаружил никакого намерения удовлетворить ее любопытства.\r\n- Есть дела важнее, - прошептал он, озираясь как волк, - скажите скорее, где этот ваш хваленый друг?\n - Какой? - осведомился Висленев.\r\n- Ну вот твой \"сосед по имению\"?\n - Меридианов?\n - Ну да.\n - Он, верно, дома.\n - Позови-ка его сюда под каким-нибудь предлогом. Висленев вышел в коридор.\r\n- А вы разве подозреваете Меридианова? - спросила, подпрыгивая вокруг Горданова, проворная Ванскок.\n - Я не подозреваю, а я знаю наверное.\r\n- Меридианова нет дома, и он, оказывается, даже не ночевал, - объявил в эту минуту возвратившийся в свою комнату бледный Висленев. Горданов только ударил по столу и воскликнул:\r\n- А что-с!\n - Теперь я вижу, - ответил Висленев.\r\n- Теперь это ясно, - решила Ванскок, и вдруг быстро стала прицеплять на макушку свою форейторскую шапочку.\r\n- Куда же вы? - остановил ее Висленев. - Как куда? Я сейчас обегу всех своих и Полисадову, и Поливадову, и по крайней мере всех предупрежу насчет Меридианова.\r\n- А, это другое дело, - сказал Висленев.\n - Да; а я вам даже советую поспешить с этим предупреждением, - поддержал Горданов.\r\nВанскок бомбой вылетела из квартиры Висленева и покатилась мячом по лестнице, и вдруг внизу на последней террасе нос к носу столкнулась с Меридиановым,\r\nкоторый тащился вверх неверными шагами, с головой, тяжелою внутри от беспардонного кутежа и увенчанной снаружи былинками соломы и пухом.\r\nДремучий семинарист возвращался домой с пира, заданного его приятелем, актером Бабиневичем, обвенчавшимся вчера на фаворитной княжеской танцовщице,\r\nпосле чего все, кроме князя и новобрачной, совершали возлияние богам в сосновом бору Крестовского острова, на мыске за Русским трактиром.\r\nМеридианов был пьян, тяжел и весел.\r\nСтолкнувшись с Ванскок, которая \"нарочно толкнула его локтем, он сначала ничего не понял и отступил, но потом, воззрясь ей вслед красными от вина и бессонницы глазами, крикнул:\r\n- Эй! вы, госпожа! бритая барышня! Прошу вас потише, а то я так шшшелкану, что ты у меня рассыплешься!\r\n- Я не боюсь вас, долгогривый шпион! - крикнула ему, остановясь на минуту, Ванскок.\r\n- Что-о-о? - переспросил изумленный Меридианов.\n - Шпион! - повторила Ванскок и покатила книзу.\r\n- Дура, - ответил ей Меридианов и пополз тяжело наверх. На следующей террасе вверху Меридианова догнал полицейский офицер\n и спросил его, где здесь живет Висленев?\r\n- Сосед по имению?\r\n- спросил Меридианов, пока не распознал спьяну мундира вопрошавшего, но вслед за тем, осенясь сознанием, посторонился и, дав офицеру дорогу, молча указал ему на дверь рукой.\r\nПолицейский офицер позвонил, и они одновременно вошли в квартиру: офицер вперед, а Меридианов тихонько вполз за ним следом и юркнул в свою каморку.\r\nЧерез пять минут полицейский вывел из этой квартиры Висленева и увез его с собою в участок, а Меридианов, совсем как был одетый, спал мертвым сном, ворча изредка:\r\n\"нет, я пива больше не могу, - убей меня Бог, не могу!\r\n\"\r\nПока ни в чем, кроме пьянства, не повинный Меридианов спал, а Ванскок летала по городу, обнося, в виде усладительного шербета, новую весть,\r\nВисленев имел время прочувствовать несколько весьма разнообразных и тягостных ощущений, сидя в четырех голых стенах маленькой, одинокой камеры в доме одной из полицейских частей.\r\nЕсли во всем можно находить свою добрую сторону, то добрая сторона такой недоброй вещи, как лишение свободы,\r\nконечно, заключается только в том, что она дает человеку одно лишнее средство одуматься поневоле.\r\nОдно из лиц известного романа Диккенса, содержась в старой тюрьме, Маршельси, говорит, что в тюрьме - штиль.\r\nВ другом месте люди не знают спокойствия, травят друг друга и жадно стремятся то к тому, то к другому:\r\nздесь нет ничего подобного, здесь мы стоим вне всего этого, мы узнали худшее в жизни и нашли - мир.\r\nЭто свобода, но, увы, к сожалению, и это обретение мира и свободы выпадает на долю не всех подвергающихся печальной участи лишения свободы,\r\nили, по крайней мере, не в одной и той же степени и не в одно и то же время для каждого.\r\nЕсть люди, которых тюремное уединение обращает в какую-то дрязгу, и к числу таковых принадлежал мягкосердный Висленев.\r\nИосаф Платонович не был в поре доброго раздумья: тюрьма для него не была \"штилем\", как для философа в Маршельси:\r\nона его только пытала томлением страха и мелким чувством трусливой боязни.\r\nИ сюда-то, на второй день его заключения, проникли его палачи из квартиры с тремя парадными дверями.\r\nПоличье, отобранное у Висленева, было самого ничтожного свойства и арест его был очень не строг,\r\nтак что Алине Дмитриевне Фигуриной не стоило никаких особенных затруднений устроить свидание с арестантом,\r\nа потом было еще легче ввести его в суть дела и потребовать от него услуги за услугу, брака за сбережение его сочинения,\r\nкоторое находится тут же, в части, в кармане Алины, и сейчас может быть предъявлено, после чего Висленеву уже не будет никакого спасения.\r\nВисленев задрожал и, сжимая руки Алины, прошептал:\r\n- Бога ради, Бога ради! я сделаю все! я вас выручу, я женюсь, женюсь... Мне это все равно: ведь я не дорожу семейным счастьем, но ради Бога, чтоб эта бумага осталась между нами!\r\n- Она всегда останется между нами, - обещала Фигурина и сдержала свое обещание.\r\nНесчастный Висленев и в помышлении не имел, что у Фигуриной отнюдь в ту пору еще и не было его священного залога: он не подозревал Горданова ни в чем, и можно ли было подозревать его?\r\nГорданов был весь густо затушеван в этом предательстве, за которое всю ответственность нес Меридианов.\r\nНо зато со многих добрых сторон Горданов заявил себя в это время как нельзя лучше: он посещал Висленева в тюрьме;\r\nон утешал его, успокоивал; он отговаривал его от пагубной мысли жениться на Фигуриной.\r\nПотом Горданов проявил бездну мягкости и не только не злословил Меридианова и Фигурину, но даже напоминал Висленеву, что это свежие раны, которых тревожить не должно.\r\nК концу своего семидневного заключения Висленев успел совсем расположиться на Горданова. Павел Николаевич был шафером Висленева при его бракосочетании с Фигуриной.\r\nТяжкий и ужасный для нашего новобрачного обряд этот был совершен над ним и Еленой Фигуриной в первый день освобождения жениха.\r\nОглашение и всякие брачные формальности были выполнены: заботливых людей нашлось вволю.\r\nСам священник, которому надлежало совершить брак, был обманут:\r\nему было сказано, что предстоящий брак, конечно, юридически вполне законный, имеет, однако, свою романическую сторону, которая требует некоторого снисхождения,\r\nи священник, осторожно обсуждая каждый свой шаг, сделал только самые возможные снисхождения, но при всем том, перевенчал Висленева с Фигуриной, после долго не знал покоя:\r\nтак невообразимо странен и необъясним вышел брак их.\r\nЭто была картина Пукирева Неравный брак, только навыворот.\r\nПолная невеста Елена Дмитриевна Фигурина, в белом платье, стояла прямо и смело держала свою свечу пред налоем, а жених Иосаф Платонович опустился книзу, колена его гнулись,\r\nголова падала на грудь и по щекам из наплаканных и красных глаз его струились слезы, которые он ловил устами и глотал в то время,\r\nкак опустившаяся книзу брачная свеча его текла и капала на колено его черных панталон.\r\nИ Кишенский, державший венец над Фигуриной, и Горданов, стоявший сзади Висленева, оба зорко наблюдали и за женихом, и за смятенным священником,\r\nне постигавшим тайн этого странного бракосочетания, и за народом, который собрался в церковь и шептался по случаю такой невиданной свадьбы.\r\nПоложение было рискованное: жених каждую минуту мог упасть в обморок, и тогда Бог весть какой все могло принять оборот.\r\nЭтого опасалась даже сама невеста, скрывавшая, впрочем, мастерски свое беспокойство.\r\nНо как часто бывает, что в больших горестях человеку дает силу новый удар, так случилось и здесь:\r\nкогда священник, глядя в глаза Висленеву, спросил его: \"имаши ли благое произволение поять себе сию Елену в жену?\r\n\" Иосаф Платонович выпрямился от острой боли в сердце и дал робким шепотом утвердительный ответ.\r\n- Не обещались ли вы прежде сего кому-нибудь? - продолжал священник.\r\n- Обещался, - отвечал несколько громче Висленев,\n Священник приостановился: у свидетелей похолодело возле сердца.\r\n- Кому? - спросил священник.\n - Ей, - ответил Висленев, - и молча указал на стоящую с ним рядом Фигурину, - я ей обещался прежде.\r\nКишенский и Горданов ободрились, и обряд венчания окончился, оставив по себе вечные воспоминания у причта,\r\nсовершавшего обряд, и у всех присутствовавших, видевших рыдающего жениха, привенчиваемого к непоколебимо твердой невесте.\r\nДолго воспоминая свадьбу Висленева, священник, покусывая концы своей бороды, качал в недоумении головой и, вздыхая, говорил:\r\n\"все хорошо, если это так пройдет\", но веселый дьякон и смешливый дьячок, как люди более легкомысленные, забавлялись насчет несчастного Висленева:\r\nдьякон говорил, что он при этом браке только вполне уразумел, что \"тайна сия велика есть\",\r\nа дьячок рассказывал, что его чуть Бог сохранил, что он не расхохотался, возглашая в конце Апостола:\r\n\"а жена да боится своего мужа\".\r\nНо как бы кому ни казалась эта история, важнейший смысл ее для Висленева был тот, что его женили и женили настоящим, крепким манером,\r\nпосле чего он имел полную возможность доказать справедливость слов, что \"жена не рукавица и ее с белой ручки не стряхнешь, да за пояс не заткнешь\".\r\nГлава десятая.\n Висленевские дроби приводятся к одному знаменателю\r\nСо времени описанной нами женитьбы Висленева до того дня, когда мы встретили его - далеко от Петербурга,\r\n- в саду сестры его Ларисы, прошло два года, - два года, не только тяжких, но даже ужасных для Иосафа Платоновича.\r\nВ эти два года он беспрестанно подвергался таким пертурбациям, что, не имей он своей природной доброты, легкости и покладливости, и не будь при нем Горданова,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Вилицкий ждет, чтоб Фонк его прервал; Фонк молчит.\n Не правда ли, он...\r\nФонк. Отчего же?.. нет. Господин Мошкин мне кажется весьма порядочным человеком. Конечно, он, сколько я мог заметить, не получил блестящего образования.\r\n.. Но это вопрос второстепенный. Кстати, я здесь видел одну даму... Она тетка вашей невесты?\r\nВилицкий (слегка краснея и принужденно улыбаясь). Она... небогатая женщина - впрочем, тоже весьма добрая... и...\r\nФонк. Я не сомневаюсь. (Помолчав.) Вы с господином Мошкиным давно знакомы?\r\nВилицкий. Года с три.\n Фонк. А в Петербурге он давно на службе?\n Вилицкий. Давно.\n Фонк. Сколько господину Мошкину лет?\n Вилицкий. Лет пятьдесят, я думаю, будет.\r\nФонк. Долго ж он остается столоначальником! А скоро ли я буду иметь удовольствие увидеть вашу невесту?\r\nВилицкий. Она сейчас явится.\n Фонк. Господин Мошкин мне очень лестно об ней отозвался.\r\nВилицкий. В этом нет ничего удивительного. Михайло Иваныч в ней души не чает... Но в самом деле Маша очень милая, очень добрая девушка...\r\nКонечно, она выросла в бедности, в уединении, почти никого не видала... Ну, и робка немного, даже дика.\r\n.. Нет этой развязности, знаете... Но вы, пожалуйста, не судите ее строго, с первого взгляда...\r\nФонк. Помилуйте, Петр Ильич, я, напротив, уверен...\n Вилицкий. Не судите с первого взгляда - вот все, о чем я вас прошу.\r\nФонк. Вы меня извините... но ваша доверенность... ваша истинно лестная доверенность ко мне... дает мне некоторое право... Впрочем, с другой стороны, я не знаю...\r\nВилицкий. Говорите, сделайте одолжение, говорите.\r\nФонк. Ваша невеста... ведь она... не имеет большого со-стояния?\n Вилицкий. У ней ничего нет.\r\nФонк (помолчав). Да. Ну, впрочем, я понимаю... Любовь..\n Вилицкий (тоже помолчав). Я ее очень люблю.\r\nФонк. Да. Ну, в таком случае больше нечего желать, и если этот брак может составить ваше счастие - я вас от души поздравляю.\r\nА что, вы сегодня вечером не намерены ли в театр? Рубини поет в \"Лучии\".\r\nВилицкий. Сегодня вечером? Нет, не думаю. Я на днях собираюсь, съездить с моей невестой и с Михаилом Иваны-чем.\r\n.. Но вы как будто еще что-то мне хотели сказать насчет... насчет моей свадьбы...\r\nФонк. Я? Нет... А скажите, пожалуйста, вашу невесту, кажется, Марьей... Марьей Васильевной зовут?\n Вилицкий. Марьей Васильевной.\r\nФонк. А фамилия как?\n Вилицкий. Фамилия... (Глянув в сторону.) Белова... Марья Васильевна Белова.\r\nФонк (помолчав немного). Да. А кстати, отправляемся мы завтра с вами к барону Видегопф?\n Вилицкий. Как же... если вы хотите меня представить...\r\nФонк. Я с величайшим удовольствием... Однако который час? (Глядит на часы.) Без четверти четыре.\r\nВилицкий. Пора бы обедать... Да что ж это Михайло Иваныч?\r\nОглядывается... Из передней входит Шпуньдик.\r\nНа нем старомодный черный фрак с крошечной тальей и высоким воротником, белый тесный галстук с пряжкой,\r\nвесьма короткий полосатый бархатный жилет с перламутровыми пуговицами и светло-гороховые панталоны;\r\nв руке у него пуховая шляпа.\r\nУвидя двух незнакомых людей, он начинает кланяться, косвенно шаркая вперед правой ногой, приподнимая левую и прижимая обеими руками шляпу к желудку.\r\nОн вообще изъявляет большое смущение. Вилицкий и Фонк оба молча ему кланяются.\r\nФонк (вполголоса Вилицкому). Что это за господин?\n Вилицкий (тоже вполголоса). Я, право, не знаю. (Шпуньдику.) Позвольте узнать... Вам кого угодно?\r\nШпуньдик. Шпуньдик Филипп Егорыч, тамбовский помещик... Впрочем, не извольте беспокоиться. (Вынимает платок и утирает лоб.)\r\nВилицкий. Мне очень приятно... Вы, может быть, Ми-хайла Иваныча желаете видеть?\r\nШпуньдик. Не извольте беспокоиться... Я уже того-с... Я-с... (Краснеет, смеется и боком отходит в сторону направо.)\n Фонк (Вилицкому). Что за чудак?\r\nВилицкий, Должно быть, знакомый какой-нибудь Ми-хайло Иваныча... Я его, впрочем, никогда здесь не видал... (Громко Шпуньдику.) Михайло Иваныч сейчас явится.\r\nШпуньдик делает неопределенный знак рукою, улыбается и отворачивается. Вилицкий обращается почти с умоляющим видом к Фонку.\r\nРодион Карлыч... пожалуйста... вы извините...\n Фонк (пожимая ему руку). Полноте, полноте... (Оборачивается.) А! да вот, кажется, и сам господин Мошкин...\r\nИз двери налево выходят Мошкин и Маша. Он ведет ее за руку.\n Вслед за ними выступает Пряжкина. Маша вся в белом, с голубой\r\nлентой вокруг пояса. Она очень сконфужена.\n Мошкин (с торжественностью, сквозь которую проглядывает робость). Маша, честь имею представить тебе господина Фон Фонка.\r\nФонк кланяется. Маша приседает. Пряжкина приседает сзади ее. Мошкин Фонку, указывая на Машу.\r\nВот-с, Родион Карлыч, моя Маша...\n Фонк (Маше). Мне очень лестно... Я почитаю себя счастливым... Я давно желал иметь удовольствие...\r\nМаша не отвечает ни на одну из его фраз и наклоняет голову.\n Вилицкий. Я надеюсь, Марья Васильевна, что вы полюбите моего приятеля...\r\nМаша исподлобья взглядывает на Вилицкого... она видимо робеет. Маленькое молчание.\r\nМошкин (увидя Шпуньдика). А, Филипп Егорыч, милости просим. (Берет его за руку и представляет всему обществу.\r\n) Шпуньдик, Филипп Егорыч, мой сосед, тамбовский помещик... Сегодня из деревни приехал... Филипп Егорыч Шпуньдик... Шпуньдик, Филипп Егорыч...\r\nШпуньдик (раскланивается со всеми и приговаривает). Много благодарен, Михайло Иваныч, много благодарен...\r\nМошкин (громко ко всему обществу). Милости прошу присесть.\n Маша садится на диван.\r\nРодион Карлыч! Сюда не угодно ли? (Указывая на место возле Маши.)\n Фонк садится. Филипп Егорыч! (Указывая на кресло напротив.)\r\nШпуньдик садится. Катерина Савишна! (Указывает на диван подле Маши.)\n Пряжкина садится, сильно сжимая ридикюль руками. Мошкин сам садится на кресло налево.\r\nИ ты, Петруша, присядь.\n Вилицкий делает знак головою и становится возле Фонка.\n Молчание.\n Гм. Какая сегодня приятная погода...\r\nФонк (улыбаясь). Да.\n Опять маленькое молчание\n (Он обращается к Маше.) Петр Ильич мне сказывал, что вы имеете намерение на днях съездить в оперу.\r\nМаша. Да-с... Петр Ильич... нам предложил... (Голос у нее прерывается.)\n Фонк. Я уверен, вы останетесь очень довольны.\n Мошкин, Шпуньдик и Пряжкина слушают его с напряженным\r\nвниманием.\n Рубини - удивительный артист. Метода необыкновенная... голос... Это удивительно, удивительно! Вы, наверное, любите музыку?\r\nМаша. Да-с... Я очень люблю музыку.\n Фонк. Может быть, вы сами играете?\n Маша. Очень мало-с.\r\nМошкин. Как же-с, она играет на фортепианах-с. Ва-рияции и прочее все. Как же-с...\n Фонк. Это очень приятно. Я тоже немножко играю на скрипке.\r\nМошкин. И наверное очень хорошо.\r\nФонк. О нет! Так, больше для собственного удовольствия. Но я всегда удивлялся тем родителям, которые пренебрегают, так сказать, музыкальным воспитанием своих детей.\r\nЭто, по-моему, непонятно. (Ласково обращаясь к Пряжкиной.) Не правда ли?\r\nПряжкина от испуга передергивает губами, моргает одним глазом и издает болезненный звук.\r\nМошкин (поспешно приходя ей на помощь). Совершенную истину изволили сказать-с. Я тоже этому не раз удивлялся. Что за пентюхи, подумаешь, живут на свете!\r\nШпуньдик (скромно обращаясь к Мошкину). Я с тобой, Михайло Иваныч, совершенно согласен.\n Фонк оборачивается на Шпуньдика, Шпуньдик почтительно кашляет в\n руку\r\nФонк (продолжая поглядывать на Шпуньдика). Мне весьма приятно заметить, что у нас, в России, даже в провинции, начинает распространяться охота к искусствам. Это очень хороший признак.\r\nШпуньдик (трепетным голосом, ободренный вниманием Фонка). Именно-с, как вы изволите говорить-с.\r\nЯ вот-с, человек небогатый-с - вот даже можете спросить Михаила Ива-ныча,- я тоже для своих дочерей фортепианы из Москвы вы-писал-с.\r\nОдно горе: в наших палестинах учителя сыскать довольно затруднительно.\r\nФонк. Вы, смею спросить, из южной России?\n Шпуньдик. Точно так-с. Тамбовской губернии, Острогожского уезда.\n Фонк. А! Хлебородные места!\r\nШпуньдик. Места, конечно, хлебородные, но в последнее время нельзя сказать, чтоб очень были удовлетворительны- для нашего брата-помещика.\r\nФонк. А что?\n Шпуньдик. Урожаи больно плохи-с... вот уже третий год.\n Фонк. А! это нехорошо!\r\nШпуньдик. Хорошего точно в ефтом мало-с. Ну, а все-таки по мере сил трудишься... хлопочешь... ибо долг.\r\nКонечно, мы люди простые, деревенские; за столицей нам не угнаться, точно, в столице, конечно, все первейшие продукты и прочее.\r\n.. По крайней мере, как говорится, по мере сил стараешься, по мере сил...\r\nФонк. Это очень похвально.\r\nШпуньдик. Долг прежде всего-с. Но неудобства боль-шие-с. Иногда просто не знаешь, как ступить. То, се...\r\nбеда-с! Просто совсем в тупик приходишь... Воображенье даже вдруг эдак ослабнет. (Он принимает утомленный вид.)\r\nФонк. Какие же неудобства, например?\r\nШпуньдик. А как же-с! Не то плотину вдруг прорвет. Рогатый, с позволенья сказать, скот-с тоже сильно колеет-с. (Со вздохом.) Воля всевышнего, конечно. Должно покоряться.\r\nФонк. Это неприятно. (Он снова оборачивается к Маше.)\r\nШпуньдик. И притом-с... (Заметив, что Фонк от него отвернулся, он конфузится и умолкает.)\r\nФонк (Маше, которой Вилицкий шептал раза два на ухо во время его разговора с Шпуньдиком). Вы, вероятно, также любите танцы?..\r\nМаша. Нет-с... не слишком...\n Фонк. Неужели? Как это странно! (Вилицкому.) Последний бал в Дворянском собрании был удивительно блестящ; я'думаю, тысячи три было людей.\r\nМошкин. Скажите! (Обращаясь к Шпуньдику.) А? Филипп? Вот бы куда тебе съездить. Как ты думаешь, у вас этого не увидишь?\r\nСмеется. Шпуньдик уныло поднимает глаза.\n Фонк (Маше). Но неужели же вы не любите туалета - и вообще удовольствий... Это так свойственно...\r\nМаша. Как же-с... я люблю-с...\n Фонк (улыбаясь в направлении Пряжкиной). Вашим туалетом, вероятно, занимается ваша тетушка? Это не по части господина Мошкина.\r\nПряжкину опять от испуга пучит.\n Маша. Да-с, моя тетушка... как же-с...\n Фонк неподвижно глядит некоторое время на нее Маша опускает глаза.\r\nВилицкий (подходя сзади к Мошкину, вполголоса). Да что ж обед, Михаиле Иваныч? Это ужасно... разговор не клеится...\r\nМошкин (вставая и почти шепотом Вилицкому, но с необыкновенной энергией). Да что прикажешь делать с этой анафемской кухаркой? Это созданье меня в гроб сведет.\r\nПоди, Петя, ради бога, скажи ей, что я завтра же ее прогоню, если она не сейчас нам обед подаст.\r\nВилицкий хочет идти.\n Да вели хоть этому дармоеду Стратилатке закуску принести- да на новом подносе; а то ведь он, пожалуй! Ему что! Знай только ножами в передней стучит!\r\nВилицкий уходит. Мошкин обращается торопливо и с светлым лицом к\r\nФонку.\n Так-с, так-с, так-с, я совершенно с вами согласен.\r\nФонк (не без некоторого удивления взглядывает на Мош-кина). Да-с. А скажите, пожалуйста... (Он не знает, что сказать.) Да! господин Куфнагель где живет?\r\nМошкин. В Большой Подьяческой, в доме Блинникова, на дворе, в третьем этаже-с.\r\nНад воротами еще вывеска такая мудреная. Прелюбопытная вывеска: ничего понять нельзя; а ремесло, должно быть, хорошее.\r\nФонк. А! покорно вас благодарю. Мне нужно с Куфна-гелем поговорить. (Смеется.\r\n) С ним однажды в моем присутствии случилось престранное происшествие. Вообразите, идем мы однажды по Невскому...\r\nМошкин. Так-с, так-с...\r\nФонк.\r\nИдем мы по Невскому; вдруг нам навстречу какой-то низенький господин в медвежьей шубе, и вдруг этот господин начинает обнимать Куфнагеля, целует его в самые губы - вообразите!\r\nКуфнагель, разумеется, его отталкивает, говорит ему: \"С ума вы сошли, что ли, милостивый государь?\" А господин в шубе опять его обнимает, спрашивает, давно ли он из Харькова приехал.\r\n.. и все это, вообразите, на улице! Наконец все дело объяснилось: господин в шубе принял Куфнагеля за своего приятеля... Каково, однако, сходство, прошу заметить? (Смеется.)\r\nВсе смеются.\r\nМошкин (с восторгом). Прелюбопытный, прелюбопытный анекдот! Впрочем, такие сходства бывают.\r\nВот и у нас - помнишь, Филипп, двое соседей проживало - братья Полугу-севы - помнишь? Просто друг от друга не отличишь, бывало.\r\nНи дать ни взять, один как другой. Правда, у одного нос был\r\nпошире и на одном глазу бельмо - он же скоро потом спился с круга и оплешивел; а все-таки сходство было удивительное. Не правда ли, Филипп?\r\nШпуньдик. Да, сходство точно было большое. (Глубокомысленно.) Впрочем, это, говорят, иногда зависит от разных причин. Наука, конечно, дойти может.\r\nМошкин (с жаром). И дойдет, непременно дойдет!\n Шпуньдик (с достоинством). С достоверностью, я думаю, этого сказать нельзя; а впрочем, может быть. (Помолчав.) Почему же и нет?\r\nФонк (Маше). Игра природы в таких случаях очень замечательна.\n Маша молчит. Из передней входит Стратилат с закуской на подносе. За ним Вилицкий.\r\nМошкин (который не садился с тех пор, как встал, суетливо).\r\nНе прикажете ли чего закусить перед обедом? (Стра-тилату, указывая на Фонка.) Поди сюда, ты. (Фонку.) Не прикажете ли икорки?\r\nФонк отказывается.\n Нет? Ну, как угодно. Катерина Савишна, милости просим - и ты, Маша.\r\nПряжкина берет кусок хлеба с икрой и ест, с трудом разевая рот. Маша\n отказывается.\n Филипп, не хочешь ли ты?\r\nШпуньдик встает, отводит немного Стратилата в сторону и наливает себе рюмку водки. Вилицкий подходит к Фонку Вдруг из двери передней показывается М а л а н ь я.\r\nМаланья. Михаила Иваныч...\n Мошкин (как исступленный бросаясь ей навстречу и упираясь коленкой ей в живот, вполголоса). Куда, медведь, лезешь, куда?\r\nМаланья. Да обед...\n Мошкин (выталкивая ее). Хорошо, ступай. (Быстро возвращается.) Никому больше не угодно? Никому?\r\nВсе молчат. Мошкин шепчет Стратилату. Поди, поди скорей докладывай: обед готов.\r\nСтратилат выходит. Мошкин обращается к Фонку,\n А позвольте узнать, Родион Карлыч, вы ведь в карточки поигрываете?..\r\nФонк. Да, я играю; но теперь, кажется, мы ведь скоро обедать будем. Притом же я в таком приятном обществе... (Указывая на Машу, Вилицкий слегка сжимает губы )\r\nМошкин. Конечно, мы сейчас обедать будем. Это я только так... Вот, если угодно, после обеда, по маленькой.\r\nФонк. Извольте, с удовольствием. (К Маше.) Вот вы, я думаю, к картам совершенно равнодушны?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "- Важная барыня, подумаешь! - доносилось до моего слуха из комнаты Поли. - Если бы я захотела, давно бы такою же барыней была, да стыд есть! Посмотрим, кто из нас первая уйдет! Да!\r\nПозвонила Зинаида Федоровна. Она сидела у себя в комнате, в углу, с таким выражением, как будто ее посадили в угол в наказание.\r\n- Телеграммы не приносили? - спросила она.\n - Никак нет.\r\n- Справьтесь у швейцара, может быть, есть телеграмма. Да не уходите из дому, - сказала она мне вслед, - мне страшно оставаться одной.\r\nПотом мне почти каждый час приходилось бегать вниз к швейцару и спрашивать, нет ли телеграммы.\r\nЧто за жуткое время, должен признаться!\r\nЗинаида Федоровна, чтобы не видеть Поли, обедала и пила чай у себя в комнате, тут же и спала на коротком диване, похожем на букву Э, и сама убирала за собой постель.\r\nВ первые дни носил телеграммы я, но, не получая ответа, она перестала верить мне и сама ездила на телеграф.\r\nГлядя на нее, я тоже с нетерпением ждал телеграммы. Я надеялся, что он придумает какую-нибудь ложь, например, распорядится, чтобы ей послали телеграмму с какой-нибудь станции.\r\nЕсли он слишком заигрался в карты, думал я, или успел уже увлечься другою женщиной, то, конечно, напомнят ему о нас и Грузин, и Кукушкин. Но напрасно мы ожидали.\r\nРаз пять на день я входил к Зинаиде Федоровне с тем, чтобы рассказать ей всю правду, но она глядела,\r\nкак коза, плечи у нее были опущены, губы шевелились, и я уходил назад, не сказав ни слова.\r\nСострадание и жалость отнимали у меня все мужество.\r\nПоля, как ни в чем не бывало, веселая и довольная, убирала кабинет барина, спальню,\r\nрылась в шкапах и стучала посудой, а проходя мимо двери Зинаиды Федоровны, напевала что-то и кашляла.\r\nЕй нравилось, что от нее прятались. Вечером она уходила куда-то, а часа в два или три звонилась, и я должен был отворять ей и выслушивать замечания насчет своего кашля.\r\nТотчас же слышался другой звонок, я бежал к комнате, что рядом с кабинетом, и Зинаида Федоровна, просунув в дверь голову, спрашивала: \"Кто это звонил?\r\n\" А сама смотрела мне на руки - нет ли в них телеграммы.\r\nКогда наконец в субботу позвонили снизу и на лестнице послышался знакомый голос, она до такой степени обрадовалась, что зарыдала;\r\nона бросилась к нему навстречу, обняла его, целовала ему грудь и рукава, говорила что-то такое, чего нельзя было понять.\r\nШвейцар внес чемоданы, послышался веселый голос Поли. Точно кто на каникулы приехал!\r\n- Отчего ты не телеграфировал? - говорила Зинаида Федоровна, тяжело дыша от радости. - Отчего? Я измучилась, я едва пережила это время... О, боже мой!\r\n- Очень просто! Мы с сенатором в первый же день поехали в Москву, я не получал твоих телеграмм, - сказал Орлов.\r\n- После обеда я, душа моя, дам тебе самый подробный отчет, а теперь спать, спать и спать... Замаялся в вагоне.\r\nВидно было, что он не спал всю ночь: вероятно, играл в карты и много пил. Зинаида Федоровна уложила его в постель, и все мы потом до самого вечера ходили на цыпочках.\r\nОбед прошел вполне благополучно, но когда ушли в кабинет пить кофе, началось объяснение.\r\nЗинаида Федоровна заговорила о чем-то быстро, вполголоса, она говорила по-французски, и речь ее журчала, как ручей, потом послышался громкий вздох Орлова и его голос.\r\n- Боже мой! - сказал он по-французски. - Неужели у вас нет новостей посвежее, чем эта вечная песня о злодейке горничной?\r\n- Но, милый, она меня обокрала и наговорила мне дерзостей.\r\n- Но отчего она меня не обкрадывает и не говорит мне дерзостей? Отчего я никогда не замечаю ни горничных, ни дворников, ни лакеев?\r\nМилая моя, вы просто капризничаете и не хотите иметь характера.\r\n.. Я даже подозреваю, что вы беременны.\r\nКогда я предлагал вам уволить ее, вы потребовали, чтобы она осталась, а теперь хотите, чтобы я прогнал ее. А я в таких случаях тоже упрямый человек: на каприз я отвечаю тоже капризом.\r\nВы хотите, чтобы она ушла, ну, а я вот хочу, чтобы она осталась. Это единственный способ излечить вас от нервов.\r\n- Ну, будет, будет! - сказала испуганно Зинаида Федоровна. - Перестанем говорить об этом... Отложим до завтра. Теперь расскажи мне о Москве... Что в Москве?\r\nX\r\nНа другой день - это было 7 января, день Иоанна Крестителя - Орлов после завтрака надел черный фрак и орден, чтобы ехать к отцу поздравлять его с ангелом.\r\nНужно было ехать к двум часам, а когда он кончил одеваться, была только половина второго.\r\nКак употребить эти полчаса? Он ходил по гостиной и декламировал поздравительные стихи, которые читал когда-то в детстве отцу и матери.\r\nТут же сидела Зинаида Федоровна, собравшаяся ехать к портнихе или в магазин, и слушала его с улыбкой.\r\nНе знаю, с чего у них начался разговор, но когда я принес Орлову перчатки, он стоял перед Зинаидою Федоровной и с капризным, умоляющим лицом говорил ей:\r\n- Ради бога, ради всего святого, не говорите вы о том, что уже известно всем и каждому!\r\nИ что за несчастная способность у наших умных, мыслящих дам говорить с глубокомысленным видом и с азартом о том, что давно уже набило оскомину даже гимназистам.\r\nАх, если бы вы исключили из нашей супружеской программы все эти серьезные вопросы! Как бы одолжили!\r\n- Мы, женщины, не можем сметь свое суждение иметь.\r\n- Я даю вам полную свободу, будьте либеральны и цитируйте каких угодно авторов, но сделайте мне уступку, не трактуйте в моем присутствии только о двух вещах:\r\nо зловредности высшего света и о ненормальностях брака.\r\nПоймите же вы, наконец. Высший свет бранят всегда, чтобы противупоставить его тому свету, где живут купцы, попы, мещане и мужики, разные там Сидоры и Никиты.\r\nОба света мне противны, но если бы мне предложили выбирать по совести между тем и другим, то я,\r\nне задумываясь, выбрал бы высший, и это не было бы ложью и кривляньем, так как все мои вкусы на его стороне.\r\nНаш свет и пошл, и пуст, но зато мы с вами хоть порядочно говорим по-французски, кое-что почитываем и не толкаем друг друга под микитки, даже когда сильно ссоримся,\r\nа у Сидоров, Никит и у их степенств - потрафляем, таперича, чтоб тебе повылазило, и полная разнузданность кабацких нравов и идолопоклонство.\r\n- Мужик и купец кормят вас.\r\n- Да, ну так что же? Это рекомендует с дурной стороны не меня только, но и их также.\r\nОни кормят меня и ломают передо мною шапку, значит, у них не хватает ума и честности поступать иначе.\r\nЯ никого не браню и не хвалю, а только хочу сказать: высший свет и низший - оба лучше. Сердцем и умом я против обоих, но вкусы мои на стороне первого.\r\nНу-с, что же касается теперь ненормальностей брака, - продолжал Орлов, взглянув на часы,\r\n- то пора вам понять, что никаких ненормальностей нет, а есть пока только неопределенные требования к браку.\r\nЧто вы хотите от брака? В законном и незаконном сожительстве, во всех союзах и сожительствах, хороших и дурных, - одна и та же сущность.\r\nВы, дамы, живете только для одной этой сущности, она для вас всё, без нее ваше существование не имело бы для вас смысла.\r\nВам ничего не нужно, кроме сущности, вы и берете ее, но с тех пор, как вы начитались повестей, вам стало стыдно брать,\r\nи вы мечетесь из стороны в сторону, меняете, очертя голову, мужчин и, чтобы оправдать эту сумятицу, заговорили о ненормальностях брака.\r\nРаз вы не можете и не хотите устранить сущности, самого главного вашего врага, вашего сатану, раз вы продолжаете рабски служить ему, то какие тут могут быть серьезные разговоры?\r\nВсё, что вы ни скажете мне, будет вздор и кривлянье.\r\nНе поверю я вам.\r\nЯ пошел узнать у швейцара, есть ли извозчик, и когда вернулся, то застал уже ссору. Как выражаются моряки, ветер крепчал.\r\n- Вы, я вижу, хотите сегодня поразить меня вашим цинизмом, - говорила Зинаида Федоровна, ходя в сильном волнении по гостиной. - Мне отвратительно вас слушать.\r\nЯ чиста перед богом и людьми, и мне не в чем раскаиваться. Я ушла от мужа к вам и горжусь этим. Горжусь, клянусь вам моею честью!\r\n- Ну, и прекрасно.\r\n- Если вы честный, порядочный человек, то вы тоже должны гордиться моим поступком.\r\nОн возвышает меня и вас над тысячами людей, которые хотели бы поступить так же, как я, но не решаются из малодушия или мелких расчетов.\r\nНо вы не порядочны. Вы боитесь свободы и насмехаетесь над честным порывом из страха, чтобы какой-нибудь невежда не заподозрил, что вы честный человек.\r\nВы боитесь показывать меня своим знакомым, для вас нет выше наказания, как ехать вместе со мною по улице...\r\nЧто? Разве это не правда? Почему вы до сих пор не представили меня вашему отцу и вашей кузине? Почему? Нет, мне это надоело, наконец! - крикнула Зинаида Федоровна и топнула ногой.\r\n- Я требую того, что мне принадлежит по праву. Извольте представить меня вашему отцу!\r\n- Если он вам нужен, то представьтесь ему сами. Он принимает ежедневно по утрам от десяти до половины одиннадцатого.\r\n- Как вы низки! - сказала Зинаида Федоровна, в отчаянии ломая руки.\r\n- Если даже вы не искренни и говорите не то, что думаете, то за одну эту жестокость можно возненавидеть вас. О, как вы низки!\r\n- Мы всё ходим вокруг да около и никак не договоримся до настоящей сути. Вся суть в том, что вы ошиблись и не хотите в этом сознаться вслух.\r\nВы воображали, что я герой и что у меня какие-то необычайные идеи и идеалы, а на поверку-то вышло, что я самый заурядный чиновник, картежник и не имею пристрастия ни к каким идеям.\r\nЯ достойный отпрыск того самого гнилого света, из которого вы бежали, возмущенная его пустотой и пошлостью.\r\nСознайтесь же и будьте справедливы: негодуйте не на меня, а на себя, так как ошиблись вы, а не я.\r\n- Да, я сознаюсь: я ошиблась!\r\n- Вот и прекрасно. До главного договорились, слава богу. Теперь слушайте дальше, если угодно.\r\nВозвыситься до вас я не могу, так как слишком испорчен; унизиться до меня вы тоже не можете, так как высоки слишком. Остается, стало быть, одно...\r\n- Что? - быстро спросила Зинаида Федоровна, притаив дыхание и ставши вдруг бледною, как бумага.\n - Остается позвать на помощь логику...\r\n- Георгий, за что вы меня мучаете? - сказала Зинаида Федоровна вдруг по-русски, надтреснувшим голосом. - За что? Поймите мои страдания...\r\nОрлов, испугавшийся слез, быстро пошел в кабинет и, не знаю зачем, - желал ли он причинить ей лишнюю боль,\r\nили вспомнил, что это практикуется в подобных случаях, - запер за собою дверь на ключ.\r\nОна вскрикнула и побежала за ним вдогонку, шурша платьем.\r\n- Это что значит? - спросила она, стучась в дверь. - Это... это что значит? - повторила она тонким, обрывающимся от негодования голосом.\r\n- А, вы вот как? Так знайте же, я ненавижу, презираю вас! Между нами всё уже кончено! Всё!\r\nПослышался истерический плач, с хохотом. В гостиной что-то небольшое упало со стола и разбилось.\r\nОрлов пробрался из кабинета в переднюю через другую дверь и, трусливо оглядываясь, быстро надел шинель и цилиндр и вышел.\r\nПрошло полчаса, потом час, а она всё плакала.\r\nЯ вспомнил, что у нее нет ни отца, ни матери, ни родных, что здесь она живет между человеком,\r\nкоторый ее ненавидит, и Полей, которая ее обкрадывает, - и какою безотрадною представилась мне ее жизнь!\r\nЯ, сам не знаю зачем, пошел к ней в гостиную.\r\nОна, слабая, беспомощная, с прекрасными волосами, казавшаяся мне образцом нежности и изящества, мучилась как больная; она лежала на кушетке, пряча лицо, и вздрагивала всем телом.\r\n- Сударыня, не прикажете ли сходить за доктором? - спросил я тихо.\r\n- Нет, не нужно... пустяки, - сказала она и посмотрела на меня заплаканными глазами. - У меня немножко голова болит... Благодарю.\r\nЯ вышел.\r\nА вечером она писала письмо за письмом и посылала меня то к Пекарскому, то к Кукушкину,\r\nто к Грузину и, наконец, куда мне угодно, лишь бы только я поскорее нашел Орлова и отдал ему письмо.\r\nКогда я всякий раз возвращался обратно с письмом, она бранила меня, умоляла, совала мне в руку деньги - точно в горячке.\r\nИ ночью она не спала, а сидела в гостиной и разговаривала сама с собой.\r\nНа другой день Орлов вернулся к обеду, и они помирились.\r\nВ первый четверг после этого Орлов жаловался своим приятелям на невыносимо тяжелую жизнь; он много курил и говорил с раздражением:\r\n- Это не жизнь, а инквизиция. Слезы, вопли, умные разговоры, просьбы о прощении, опять слезы и вопли, а в итоге - у меня нет теперь собственной квартиры, я замучился и ее замучил.\r\nНеужели придется жить так еще месяц или два? Неужели? А ведь это возможно!\r\n- А ты с ней поговори, - сказал Пекарский.\r\n- Пробовал, но не могу.\r\nМожно смело говорить какую угодно правду человеку самостоятельному, рассуждающему, а ведь тут имеешь дело с существом, у которого ни воли, ни характера, ни логики.\r\nЯ не выношу слез, они меня обезоруживают. Когда она плачет, то я готов клясться в вечной любви и сам плакать.\r\nПекарский не понял, почесал в раздумье свой широкий лоб и сказал:\n - Право, нанял бы ты ей отдельную квартиру. Ведь это так просто!\r\n- Ей нужен я, а не квартира. Да что говорить? - вздохнул Орлов. - Я слышу только бесконечные разговоры, но не вижу выхода из своего положения.\r\nВот уж воистину без вины виноват! Не назывался груздем, а полезай в кузов.\r\nВсю свою жизнь открещивался от роли героя, всегда терпеть не мог тургеневские романы и вдруг, словно на смех, попал в самые настоящие герои.\r\nУверяю честным словом, что я вовсе не герой, привожу тому неопровержимые доказательства, но мне не верят.\r\nПочему не верят? Должно быть, в самом деле у меня в физиономии есть что-нибудь геройское.\r\n- А вы поезжайте ревизовать губернии, - сказал Кукушкин со смехом.\n - Да только это и остается.\r\nЧерез неделю после этого разговора Орлов объявил, что его опять командируют к сенатору, и в тот же день вечером уехал со своими чемоданами к Пекарскому.\r\nXI\n\n На пороге стоял старик лет шестидесяти, в длинной до земли шубе и в бобровой шапке.\n - Дома Георгий Иваныч? - спросил он.\r\nСначала я подумал, что это один из ростовщиков, кредиторов Грузина, которые иногда хаживали к Орлову за мелкими получками, но когда он вошел в переднюю и распахнул шубу,\r\nя увидал густые брови и характерно сжатые губы, которые я так хорошо изучил по фотографиям, и два ряда звезд на форменном фраке.\r\nЯ узнал его: это был отец Орлова, известный государственный человек.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Жена. Ах!\n\n Человек. Что ты?\n\n Жена. Я нашла бутылку молока.\n\n Человек. Этого не может быть!\n\n Жена. И хлеб, мягкий пахучий хлеб. И сигару.\r\nЧеловек. Этого не может быть! Ты ошиблась: это сырость с проклятой стены, а тебе показалось - молоко.\n\n Жена. Да нет же!\r\nЧеловек. Сигара! Сигары не растут на окнах. Их за бешеные деньги продают в магазинах. Это, наверное, черный обломанный сучок!\r\nЖена. Ну, посмотри же! Я догадываюсь: это принесли наши милые соседи.\r\nЧеловек. Соседи? Поверь мне: это люди, но - божественного происхождения. Но если бы это принесли сами черти... Скорее сюда, моя маленькая женка!\r\nЖена Человека садится к нему на колени, и так они едят. Она отламывает кусочки хлеба и кладет ему в рот, а он поит ее молоком из бутылки.\r\nПо-видимому, сливки!\n\n Жена. Нет, молоко. Жуй получше, ты подавишься!\r\nЧеловек. Корку давай. Она такая поджаристая!\n\n Жена. Ну, ведь я говорила, что подавишься.\n\n Человек. Нет, проглотил.\r\nЖена. У меня молоко течет по шее и подбородку. Ой, щекотно!\n\n Человек. Дай я его выпью. Не нужно, чтобы капля пропадала.\r\nЖена. Какой ты хитрый!\r\nЧеловек. Готово. Быстро. Все хорошее кончается так быстро. У этой бутылки, по-видимому, двойное дно: с виду она кажется глубже! Какие жулики эти фабриканты стекла!\r\nОн закуривает сигару, приняв позу блаженно отдыхающего человека, она повязывает в волосы розовенькую ленточку, смотрясь в черное стекло окна.\r\nПо-видимому, дорогая сигара: очень пахучая и крепкая. Всегда буду курить такие!\r\nЖена. Ты не видишь?\r\nЧеловек. Все вижу. И ленточку, и вижу, что ты хочешь, чтобы я поцеловал твою голенькую шейку. Жена.\r\nЭтого я не позволю. Вообще ты стал что-то развязен. Кури, пожалуйста, свою сигару, а моя шейка...\r\nЧеловек. Что? Да разве она не моя? Черт возьми, покушение на собственность!\n\n Она бежит. Человек догоняет ее и целует.\r\nВот. Права восстановлены. А теперь, моя маленькая женка, танцевать. Вообрази, что это - великолепный, роскошный, изумительный, сверхъестественный, красивый дворец.\r\nЖена. Вообразила.\n\n Человек. Вообрази, что ты - царица бала.\n\n Жена. Готово.\r\nЧеловек. И к тебе подходят маркизы, графы, пэры. Но ты отказываешь им и избираешь этого, как его - в трико. Принца! Что же ты?\r\nЖена. Я не люблю принцев.\n\n Человек. Вот как! Кого же ты любишь?\n\n Жена. Я люблю талантливых художников.\r\nЧеловек. Готово. Он подошел. Боже мой, но ведь ты кокетничаешь с пустотой? Женщина!\n\n Жена. Я вообразила.\r\nЧеловек. Ну, ладно. Вообрази изумительный оркестр. Вот турецкий барабан: бум-бум-бум! (Бьет кулаком по столу, как по барабану.)\r\nЖена. Милый мой! Это только в цирке собирают публику барабаном, а во дворце...\r\nЧеловек. Ах, черт возьми! Перестань воображать. Воображай опять! Вот заливаются певучие скрипки. Вот нежно поет свирель. Вот гудит, как жук, толстый контрабас...\r\nЧеловек в дубовом венке садится и напевает танец, прихлопывая в такт ладонями. Мотив тот, что повторяется в следующей картине на балу у Человека. Жена танцует, грациозная и стройная.\r\nАх ты, козочка моя!\r\nЖена. Я царица бала.\r\nПенье и танец все веселее. Постепенно Человек встает, потом начинает слегка танцевать на месте, потом схватывает Жену и с сбившимся на сторону дубовым венком танцует.\r\nИ равнодушно смотрит Некто в сером, держа в окаменелой руке ярко пылающую свечу.\n\n Опускается занавес\r\nКартина третья БАЛ У ЧЕЛОВЕКА Бал происходит в лучшей зале обширного дома Человека.\r\nЭто очень высокая, большая, правильно четырехугольная комната с совершенно гладкими белыми стенами, таким же потолком и светлым полом.\r\nЕсть какая-то неправильность в соотношении частей, в размерах их - так, двери несоразмерно малы сравнительно с окнами,\r\nвследствие чего зала производит впечатление странное, несколько раздражающее - чего-то дисгармоничного, чего-то ненайденного, чего-то лишнего, пришедшего извне.\r\nВсе полно холодной белизной, и однообразие ее нарушается только рядом окон, идущих по задней стене.\r\nОчень высокие, почти до потолка, близко стоящие друг к другу, они густо чернеют темнотою ночи: ни одного блика, ни одного светлого пятнышка не видно в пустых междурамных провалах.\r\nВ обилии позолоты выражается богатство Человека. Золоченые стулья и очень широкие золотые рамы на картинах.\r\nЭто единственная мебель и единственное украшение огромной высокой залы. Освещается она тремя люстрами в виде обручей, с редкими, широко расставленными электрическими свечами.\r\nОчень светло к потолку; внизу света значительно меньше, так что стены кажутся сероватыми.\r\nБал у Человека в полном разгаре. Играет оркестр из трех человек, причем музыканты очень похожи на свои инструменты.\r\nТот, что со скрипкой, похож на скрипку: тонкая шея, маленькая головка с хохолком, склоненная набок, несколько изогнутое туловище;\r\nна плече, под скрипкой, аккуратно разложен носовой платок.\r\nТот, что с флейтой, похож на флейту: очень длинный, очень худой, с затянутыми худыми ногами.\r\nИ тот, что с контрабасом, похож на контрабас: невысокий, с покатыми плечами, книзу очень толстый, в широких брюках.\r\nИграют они с необыкновенной старательностью, бросающейся в глаза: отбивают такт, поматывают головой, раскачиваются.\r\nМотив во все время бала один и тот же. Это - коротенькая, в две музыкальных фразы, полька, с подпрыгивающими, веселыми и чрезвычайно пустыми звуками.\r\nВсе три инструмента играют немного не в тон друг другу, и от этого между ними и между отдельными звуками некоторая странная разобщенность, какие-то пустые пространства.\r\nМечтательно танцуют девушки и молодые люди. Все они очень красивые, изящные, стройные.\r\nВ противоположность крикливым звукам музыки, их танец очень плавен, неслышен и легок;\r\nпри первой музыкальной фразе они кружатся, при второй расходятся и сходятся грациозно и несколько манерно.\r\nВдоль стены, на золоченых стульях, сидят гости, застывшие в чопорных позах.\r\nТуго двигаются, едва ворочая головами, так же туго говорят, не перешептываясь, не смеясь,\r\nпочти не глядя друг на друга и отрывисто произнося, точно обрубая, только те слова, что вписаны в текст.\r\nУ всех руки в кисти точно переломлены и висят тупо и надменно.\r\nПри крайнем, резко выраженном разнообразии лиц все они охвачены одним выражением: самодовольства, чванности и тупого почтения перед богатством Человека.\r\nТанцующие только в белых платьях, мужчины в черном. Среди гостей черный, белый и ярко-желтый цвета.\r\nВ ближнем углу, более темном, чем другие, неподвижно стоит Некто в сером, именуемый Он.\r\nСвеча в его руке убыла на две трети и горит сильно желтым огнем, бросая желтые блики на каменное лицо и подбородок Его.\r\nРАЗГОВОР ГОСТЕЙ - Я должна заметить, что это очень большая честь - быть в гостях на балу у Человека.\r\n- Вы можете добавить, что этой чести удостоены весьма немногие. Весь город добивался приглашения, а попали лишь весьма немногие.\r\nМой муж, мои дети и я, мы все весьма гордимся честью, которую оказал нам глубокоуважаемый Человек.\r\n- Мне даже жаль тех, кто не попал сюда: всю ночь они не будут спать от зависти, а завтра станут клеветать про скуку на балах Человека.\r\n- Они никогда не видали этого блеска.\n\n - Добавьте: этого изумительного богатства и роскоши.\r\n- Я и говорю: этого чарующего, беззаботного веселья. Если это не весело, то я желала бы видеть, где бывает весело!\r\n- Оставьте: вы не переспорите людей, когда их мучит зависть. Они вам скажут, что вовсе не на золоченых стульях мы сидели. Вовсе не на золоченых.\r\n- Что это были самые простые, дешевые стулья, купленные у торговца старыми вещами!\n\n - Что вовсе и не электричество нам светило, но простые сальные свечи.\r\n- Скажите: огарки.\n\n - Дрянные плошки. О, клевета!\n\n - Они будут нагло отрицать, что в доме Человека золоченые карнизы.\r\n- И что у картин такие широкие золотые рамы. Мне кажется, будто я слышу звон золота.\r\n- Вы видите его блеск, этого достаточно, я думаю.\n\n - Я редко наслаждаюсь такой музыкой, как на балах Человека. Это божественная гармония, уносящая душу в высшие сферы.\r\n- Я надеюсь, что музыка будет достаточно хороша, если за нее платят такие деньги. Вы не должны забывать, что это лучший оркестр в городе и играет в самых торжественных случаях.\r\n- Эту музыку долго потом слышишь, она положительно покоряет слух. Мои дети, возвращаясь с балов Человека, долго еще напевают мотив.\r\n- Мне иногда кажется, что я слышу ее на улице. Оглядываюсь и нет ни музыкантов, ни музыки.\n\n - А я слышу ее во сне.\r\n- Мне особенно нравится то, должна я сказать, что музыканты играют так старательно. Они понимают, какие деньги им платят за музыку, и не желают получать их даром. Это очень порядочно!\r\n- Похоже даже, будто они сами вошли в свои инструменты: так стараются они!\r\n- Или, скажите, инструменты вошли в них.\n\n - Как богато!\n\n - Как пышно!\n\n - Как светло!\n\n - Как богато!\r\nНекоторое время в разных концах, отрывисто, звуком, похожим на лай, повторяют только два эти выражения: \"Как богато!\", \"Как пышно!\"\r\n- Кроме этой залы, у Человека в доме еще пятнадцать великолепных комнат, и я видела их все. Столовая с таким огромным камином, что в нем можно жечь целые деревья.\r\nВеликолепные гостиные и будуар. Обширная спальня, и над изголовьем у кроватей, вы представьте себе, - балдахины!\r\n- Да, это изумительно. Балдахины!\n\n - Вы слышали: балдахины!\r\n- Позвольте мне продолжать. Для сына, маленького мальчика, прекрасная светлая комната из золотистого желтого дерева. Кажется, что в ней всегда светит солнце...\r\n- Это такой прелестный мальчик. У него кудри как солнечные лучи.\r\n- Это правда. Когда посмотришь на него, то невольно думаешь: ах, неужели взошло солнце!\r\n- А когда посмотришь в его глаза, то думаешь: ах, вот уже кончилась осень и опять показалось голубое небо.\r\n- Человек так безумно любит своего сына. Для верховой езды он купил ему пони, хорошенького, светло-белого пони. Мои дети...\r\n- Позвольте мне продолжать, я прошу вас. Я уже говорила про ванну?\n\n - Нет! Нет!\n\n - Так вот: ванна!\r\n- Ах, ванна!\n\n - Да. Горячая вода постоянно. Дальше кабинет самого Человека, и там все книги, книги, книги. Говорят, что он очень умный, и это видно по книгам.\r\n- А я видела сад!\n\n - Сада я не видала.\r\n- А я видела сад, и он очаровал меня, я должна в этом сознаться. Представьте себе: изумрудно-зеленые газоны, подстриженные с изумительной правильностью.\r\nПосередине проходят две дорожки, усыпанные мелким красным песком. Цветы - даже пальмы.\r\n- Даже пальмы.\r\n- Да, даже пальмы. И все деревья подстрижены так же: одни как пирамиды, другие как зеленые колонны.\r\nФонтаны. Зеркальные шары. А в траве среди ее зелени стоят маленькие гипсовые гномы и серны.\r\n- Как богато!\n\n - Как роскошно!\n\n Некоторое время отрывисто повторяют: \"Как богато!\", \"Как роскошно!\"\r\n- Господин Человек удостоил меня чести показать свои конюшни и сараи, и я высказал полное одобрение содержащимся там лошадям и экипажам.\r\nОсобенно глубокое впечатление произвел на меня автомобиль.\r\n- Вы подумайте: у него только семь человек одной прислуги: повар, кухарка, две горничные, садовники...\r\n- Вы пропустили кучера.\n\n - Да, конечно, и кучер.\n\n - Да, сами они ничего уже не делают. Такие важные.\r\n- Нужно согласиться, что это большая честь - быть в гостях у Человека.\n\n - Вы не находите, что музыка несколько однообразна?\r\n- Нет, я этого не нахожу и удивляюсь, что вы это находите. Разве вы не видите, какие это музыканты?\r\n- А я скажу, что всю жизнь желала бы слушать эту музыку: в ней есть что-то, что волнует меня.\r\n- И меня.\n\n - И меня.\n\n - Так хорошо под нее отдаваться сладким мечтам о блаженстве...\r\n- Уноситься мыслью в надзвездные сферы!\n\n - Как хорошо!\n\n - Как богато!\n\n - Как пышно!\r\nПовторяют.\n\n - Я вижу у тех дверей движение. Сейчас пройдет через залу Человек со своей Женой.\r\nМузыканты совершенно выбиваются из сил.\n\n - Вот они!\n\n - Идут! Смотрите, идут.\r\nВ невысокие двери с правой стороны показываются Человек, его Жена, его Друзья и Враги и наискось пересекают залу, направляясь к дверям на левой стороне.\r\nТанцующие, продолжая танцевать, расступаются и дают дорогу. Музыканты играют отчаянно громко и разноголосо.\r\nЧеловек сильно постарел: в длинных волосах его и бороде заметная проседь.\r\nНо лицо мужественно и красиво, и идет он со спокойным достоинством и некоторой холодностью; смотрит прямо перед собою, точно не замечая окружающих.\r\nТак же постарела, но еще красива его Жена, опирающаяся на его руку.\r\nИ она точно не замечает окружающего и несколько странным, почти остановившимся взглядом смотрит прямо перед собою. Одеты они богато.\r\nПервыми за Человеком идут его Друзья. Все они очень похожи друг на друга: благородные лица, открытые высокие лбы, честные глаза.\r\nВыступают они гордо, выпячивая грудь, ставя ноги уверенно и твердо, и по сторонам смотрят снисходительно, с легкой насмешливостью. У всех у них в петлицах белые розы.\r\nСледующими, за небольшим интервалом, идут Враги Человека, очень похожие друг на друга. У всех у них коварные, подлые лица, низкие, придавленные лбы, длинные обезьяньи руки.\r\nИдут они беспокойно, толкаясь, горбясь, прячась друг за друга, и исподлобья бросают по сторонам острые, коварные, завистливые взгляды. В петлицах - желтые розы.\r\nТак медленно и совершенно молча проходят они через залу. Топот шагов, музыка, восклицания гостей создают очень нестройный, резко дисгармоничный шум.\r\nГости:\n\n - Вот они! Вот они! Какая честь!\n\n - Как он красив!\r\n- Какое мужественное лицо!\n\n - Смотрите! Смотрите!\n\n - Он не глядит на нас!\n\n - Он нас не видит!\n\n - Мы его гости!\r\n- Какая честь! Какая честь!\n\n - А она? Смотрите, смотрите!\n\n - Как она прекрасна!\n\n - Как горда!\r\n- Нет, нет, вы на брильянты посмотрите!\n\n - Брильянты! Брильянты!\n\n - Жемчуг! Жемчуг!\n\n - Рубины!\r\n- Как богато! Какая честь!\n\n - Честь! Честь! Честь!\n\n Повторяют.\n\n - А вот Друзья Человека!\r\n- Смотрите, смотрите, вот Друзья Человека!\n\n - Благородные лица!\n\n - Гордая поступь!\r\n- На них сияние его славы!\n\n - Как они любят его!\n\n - Как верны ему!\n\n - Какая честь быть другом Человека!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Этот вечно памятный мне разговор с Христей, который она вела со мною под тягостнейшими впечатлениями своей неласковой доли и притом незадолго до катастрофы,\r\nкоторую пророчески назнаменовала себе, произвел на меня такое сильное впечатление, что когда я пришел домой, матушка, сидевшая за писанием, взглянув на меня, спросила:\r\n- Ты видел Христю? \n - Да, maman. \n - Что с нею? \n - Кажется, ничего.\r\nMaman вздохнула, хрустнула тонкими пальцами своих рук и приказала подавать мне обедать, сама не села за стол, но продолжала писать.\r\n\"Конечно, к Филиппу Кольбергу, - подумал я, впервые сидя один за обеденным столом.\r\n- Верно, Христя с матушкою говорила еще откровеннее, чем со мной, - и вот эта теперь все описывает. Что это, в самом деле, за странная переписка?\"\r\nЯ уже в глубине души словно смеялся над этою перепискою - и, получив на другой день конверт со знакомою надписью, подумал,\r\nчто если в самом деле матушка заботится о том, чтобы всех, кого она любит, воспитывать и укреплять в своем духе, то она едва ли в этом успевает.\r\nПо крайней мере Христя серьезно шла бунтом против ее морали, да и я чувствовал, что я... тоже склонен взбунтоваться.\r\nXXX\r\nТак как Христя решительно отказалась ехать в Одессу, то и матушка туда не поехала - и наш серебряный молочник с сухарницею,\r\nотправлявшиеся гостить к занимавшемуся ростом помощнику письмоводителя рекрутского присутствия,\r\nчерез месяц возвратились назад, а к этому времени подоспела и свадьба Сержа, которой maman, кажется, совершенно напрасно опасалась для Христи.\r\nЭта мудреная девушка более уже не впадала в такую раздражительность, какую я описал в предшествовавшей главе.\r\nНапротив, Христя вела себя чрезвычайно ровно и даже казалась очень спокойною, но только она как будто бежала из своего дома и все старалась оставаться как можно более у нас.\r\nMaman, разумеется, была с ней в крайней степени предупредительна и ласкова - и в это время сделала шаг к иным отношениям со мною.\r\nОднажды, когда Христя ушла с отцом домой, maman сказала мне:\r\n- Ты уже в таких летах, дитя мое, что я могу тебе рассказать историю нашей бедной Христи. Она превосходная, благороднейшая и очень гордая девушка.\r\n- Я это знаю, maman.\r\n- Да; она когда-то, до твоего приезда, часто бывала у твоего дяди и там встречалась с Сержем. Ты видишь, что она почти красавица, - и Серж не мог ее не заметить...\r\n- Еще бы, maman! \n - Да, он оценил ее достоинства и полюбил ее.\r\n- Я все это знаю, maman.\r\n- Знаешь? Ну, прекрасно! Но этот брак не мог состояться, потому что и мать Сержа и твой дядя желали ему другой партии, которую он теперь и делает.\r\nЭто так выходило нужно по их соображению.\r\n- Да, - отвечал я, - им нужно взять богатую невесту и породниться с большими домами.\r\n- Может быть; но я должна сказать, что Серж был довольно благороден и он не хотел этого брака, а уступил только настояниям и обстоятельствам...\r\n- То есть это так, maman, что Христя сама его обманула. \n Maman взглянула на меня с удивлением и после маленькой паузы отвечала:\r\n- Да; но ты, однако, знаешь более, чем я предполагала. Христя поступила возвышенно, великодушно и благоразумно, потому что мать Сержа считала бы брак сына с нею семейным несчастием.\r\n.. У них запутаны дела, и его мать... она через это лишилась бы возможности поправить их расстроенные дела.\r\n- Но позвольте, maman, ведь это низко?\r\n- Да, мое дитя, это не высоко, но зато Христя поступила очень благоразумно и великодушно, что отказалась от Сержа. \n - Почему, maman? он ее любит.\r\n- Потому, что у него натура похожа на придорожную землю в притче: он ее любит, и теперь он ее может любить как недосягаемое и прекрасное;\r\nно если бы она была его, он начал бы сожалеть о выгодах, приобретаемых его нынешней женитьбой.\r\n- Так он пустой человек? \n - Да; он ее не стоил. \n - Но она не перестает и не перестанет его любить.\r\nMaman опять приостановилась и, еще более удивляясь, сказала: \n - Мой сын! но откуда тебе это все известно?\r\n- От самой Христи, maman. \n - От самой Христи? Я думала, что ты так проницателен, - и хотела сказать, что ты, может быть, ошибаешься, но если Христя тебе сама сказала...\r\n- Да; она мне это сказала.\r\n- Ну, в таком случае ты знаешь гораздо более, чем я, - отозвалась maman - и она мне показалась в эту минуту чрезвычайно жалкою,\r\nкак будто для нее в жизни все кончено и она отрешена от нее.\r\nТак она была чутка и так немного надо было, чтобы причинять ей чувствительнейшие раны.\r\nТут вскоре была Сержева свадьба, на которой maman не была по причине ее весьма основательной болезни;\r\nно, однако, мы об этой свадьбе имели самые подробные сведения от друга моего Пенькновского:\r\nон попал туда как-то в качестве ловкого танцора и оказался большим наблюдателем, а также талантливым, и притом весьма правдивым, рассказчиком.\r\nПринесенный им к нам отчет был так полон, что мы знали все, начиная от мелочей столового меню до путешествия Пенькновского под стол,\r\nчто случилось с ним будто бы в жару танцев и не по его, конечно, воле, а потому что он разлетелся, и у него лопнула штрипка, и он упал.\r\nО женихе и невесте он не говорил ни слова - и это было очень удобно:\r\nХристя, слушавшая рассказ Пенькновского о его падении под стол, помирала со смеха, точно все это было не на Сержевой свадьбе.\r\nТак все это прекрасно разыгрывалось, что лучше и желать было невозможно.\r\nМолодые уехали в деревню, потом переехали в город, и снова откочевали на лето в деревню, и опять появились на зиму в город.\r\nУшли два года, в течение которых утекло немало воды: Христя постарела, пожелтела и поблекла;\r\nу меня вокруг всего лица засел мягкий, но густой пушок, довольно красиво оттенявший мои смуглые щеки;\r\nа кто более всех и выгоднее всех изменился в эти года, так это Пенькновский; он стал атлет и красавец, приобрел себе массу знакомств и усвоил большую обходительность.\r\nМеня он считал самым жалким ничтожеством и, обращаясь со мною свысока, обыкновенно подавал мне два пальца.\r\nХристю не только не тревожили, но даже, по-видимому, вовсе не занимали странные известия, которые начал доставлять нам из дома Сержа Пенькновский,\r\nимевший счастие обратить на себя внимание Сержевой матери и учинившийся у нее каким-то секретарем фактотумом.\r\nПенькновский доносил, что дела у молодых пошли неладно, что супруга Сержа своевольна, зла, капризна и самовластна.\r\n- A do tego wsczystkiego trzeba wam dodac, ze ona jest i bardzo glupa {А ко всему этому следует вам добавить и то, что она очень глупа (польск.\r\n)}, - говорил Пенькновский, привыкший уже считать себя поляком.\r\nЭто были общие характеристики, но вслед за тем Пенькновский появлялся к нам от времени до времени, никем не прошенный,\r\nсообщал нам скандалы и частного свойства, между которыми иные были весьма возмутительны и представляли положение Сержа очень жалким;\r\nно сам Серж, кажется, никому ни на что не жаловался и тщательно скрывал от всех свое горе.\r\nСо временем он, вероятно, несколько попривык к своему положению, а чужие люди перестали им интересоваться.\r\nТак ушли еще два года, как опять внезапно к нам появился Пенькновский и сообщил при Христе, что жена Сержа, заплатив какой-то значительный долг за него или за его мать,\r\nсделала ему столь сильную неприятность, что он схватил шапку, выбежал вон из дома и не возвращался до утра.\r\n- И это у них теперь часто будет повторяться, - заключил Пенькновский, и заключил не опрометчиво, потому что один раз вскоре после того,\r\nидучи вместе с Христей, мы заметили впереди себя одинокую фигуру, в которой Христя не замедлила узнать Сержа и, сжав мою руку, дала знак идти тише.\r\nМы прошли за ним в небольшом от него расстоянии несколько улиц. На дворе был поздний серый вечер, покрапывал дождь, и улицы были почти пусты.\r\nСерж шел тихо, понурив голову и часто останавливался; - мы все издали за ним следовали - и я не заметил, как очутились в улице, где была квартира Альтанских.\r\nИ что же? Серж, взойдя в эту улицу, тихо пошел по противоположной стороне и, наконец, остановился под темным забором.\r\nХристя вздрогнула - и через минуту, схватив меня за руку, тихо скользнула в свою калитку, вбежала в комнату и,\r\nсхватив карандаш и бумагу, написала дрожащею рукою несколько строк и подала их мне с словами:\r\n- Идите и отдайте это ему.\r\n- То есть Сержу? - переспросил я.\r\n- Да; то есть ему, - повторила она, снова меня передразнивая, - подите и отдайте! Или нет, стойте: вы не слуга мой, а друг, и потому вы должны знать, что вы несете.\r\nОна вырвала из моих рук записку, развернула ее и сказала: \n - Прочтите. \n Я прочел следующее:\r\n\"Если вы несчастливы и я могу что-нибудь для вас сделать, то я ни перед чем не остановлюсь. Я хочу вас видеть\". \n - Да, пусть он ко мне придет. Что вы на меня так смотрите?\r\n- Я ничего... \n - А ничего, так идите и скажите, чтобы он к нам пришел... по-старому... завтра... я его ждать буду.\r\nИ с этим она повернула меня и почти насильно выпроводила за двери.\r\nСерж по-прежнему стоял на улице, но когда я стал приближаться, он тронулся с места и хотел уйти.\r\nЯ ускорил шаг и, нагнав его, слегка тронул его за руку и подал письмо, которое он взял молча и нетерпеливо бросился с ним к фонарю.\r\nМеня душили слезы: я чувствовал, что сейчас, сию минуту, совершится какое-то великое и тяжкое горе, и, тихо зарыдав в рукав, побежал домой, чтобы ничего более не знать и не видеть.\r\nXXXI\r\nОписанное мною событие имело свои большие последствия, которые не могли долго скрываться:\r\nСерж сделался ежедневным гостем дома Альтанских, он у них обедал, у них сидел вечера и вообще проводил у них почти все свое время.\r\nЯ очень скоро узнал об этом, но молчал и ничего не говорил maman, от которой это также не скрылось и заставило ее сильно страдать.\r\nОна была так сконфужена, что даже перестала писать Филиппу Кольбергу, а только стала очень часто нюхать спирт и проливать на сахар гофманские капли.\r\nК этому подоспела простуда, и maman заболела.\r\nТут Христя меня удивила: она была до того к нам невнимательна, что даже не приходила навестить maman.\r\nС того вечера, как я отдал Сержу ее записку, она почти совсем не появлялась в нашем доме,\r\nно старик Альтанский ходил к нам по-прежнему, и в нем вообще не было заметно ни малейшей перемены ни в каком отношении:\r\nон был так же спокоен, так же, как и прежде, шутил и так же занимался со мною классиками и математикой.\r\nЧастые визиты женатого Сержа к Христе, по-видимому, не смущали старика и даже, может быть,\r\nсовсем не останавливали на себе его внимания, как некогда не останавливало внимания исчезновение этого молодого человека.\r\nХристя теперь, как и всегда, пользовалась неограниченнейшею свободою - и я страшился,\r\nчто покровительствуемая этою свободою страстная ее любовь, вероятно, сделала в это время большие и бесповоротные шаги.\r\nНаблюдая мою мать, я подозревал, что и она опасается точно того же. Мне даже казалось, что это, собственно, было и причиною ее болезни.\r\nЯ и не ошибался. \n Однажды Альтанский присел после занятий со мною к изголовью maman, сказав: \n - Ах, я и позабыл: у меня есть к вам записочка от дочери.\r\nИ он подал maman распечатанную записку, которую та взяла дрожащими руками и, пробежав ее,\r\nпотребовала у меня свой бювар, сунула туда полученную записку и, написав ответ, велела мне его запечатать.\r\nЯ взял бювар в свою комнату и имел нескромность прочесть и Христину записку и материн ответ. Христя писала следующее:\r\n\"Катерина Васильевна! Вы должны иметь обо мне самое дурное мнение, и мне хочется сказать вам, что я его вполне стою: я пропала!\r\nМое последнее поведение всякому дает право думать обо мне как о самой недостойной женщине - и я сама прежде\r\nвсего считаю себя недостойною доброго расположения и сообщества такой почтенной и горячо мною любимой женщины,\r\nкак вы.\r\nВот почему я не иду к вам - и, зная, что вы больны по причине, которую боюсь отгадать, решилась просить вас об одном:\r\nне считайте меня холодною и неблагодарною, не умеющею понимать и ценить вашей расположенности\".\r\nMaman на это отвечала коротким словом: \"Приди ко мне, друг мой, моя милая Христя, я люблю тебя, я жду тебя со всем нетерпением и встречу тебя с верным тебе сердцем\".\r\nЯ запечатал это письмо и отдал его Альтанскому, а не более как спустя один час в сенях наших дверей послышался стук щеколды, и в дверях залы появилась Христя.\r\nОна была одета очень небрежно, в каком-то старом черном изношенном платье, и покрыта с головы таким же черным платком;\r\nно лицо ее, хотя и было бледнее обыкновенного, казалось спокойным и даже счастливым.\r\nЗастав меня одного в зале, она, ни слова не говоря, подала мне руку, улыбнулась и поцеловала меня в лоб;\r\nя ей хотел что-то сказать, но она закрыла мне рот и пошла скорыми шагами к матушкиной комнате,\r\nно вдруг на самом пороге двери остановилась, закрыла ладонями глаза и опустилась на колени.\r\n- Боже мой! друг мой! Христя! Ты ли это? - воскликнула, быстро вскочив и севши в кровати, maman.\r\n- Да; это я... посмотрите на меня, бога ради! - отвечала, не поднимаясь и не открывая глаз, девушка. \n - Зачем же ты там стала? О господи! Иди, иди ко мне, или я не выдержу...\r\n- Вы меня не презираете? \n - Нет, нет: я жалею тебя, я люблю тебя, я хочу плакать с тобой!\r\nХристя вскочила и, бросившись к maman, обняла ее, а я поспешил уйти в свою комнату и запер за собою двери.\r\nЯ долго сидел у себя, тяжело облокотясь головою на руки, и думал, что это за свет, что его за законы, ради которых лучшее гибнет,\r\nпринося себя в жертву худшему, - и в душе моей восставало смутное недовольство жизнью, которой я не понимал, но уже был во вражде с нею за эту Христю.\r\nЯ понимал, что она сделала, и она мне казалась героинею - и притом такою искреннею, такою прекрасною, что я готов был за нее умереть;\r\nа когда я перестал философствовать и сделался снова свидетелем разговора, который она вела с матушкою, добрые чувства мои к ней еще более усилились.\r\nХристя не приводила никаких аргументов в свое оправдание: она все брала на себя и говорила только одно, что она \"не могла\" совладеть с собою. \n - Как же ты думаешь теперь жить?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Вешние воды автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "(В то время, в сороковом году, вся Германия еще помнила ссору прусского правительства с кельнским архиепископом из-за смешанных браков.\r\n) Когда же фрау Леноре услыхала,что, выйдя замуж за русского дворянина, ее дочь сама станет дворянкой,- она выказала некоторое удовольствие.\r\n- Но ведь вы должны сперва отправиться в Россию?\n - Зачем?\r\n- А как же? Получить позволение от вашего государя? Санин объяснил ей, что это вовсе не нужно...\r\nно что, быть может, ему точно придется перед свадьбой съездить на самое короткое время в Россию (он сказал эти слова - и сердце в нем болезненно сжалось,\r\nглядевшая на него Джемма поняла, что оно сжалось, и покраснела и задумалась) - и что он постарается воспользоваться своим пребыванием на родине, чтобы продать имение.\r\n.. во всяком случае, он вывезет оттуда нужные деньги.\r\n- Я бы также попросила вас привезти мне оттуда астраханские хорошие мерлушки на мантилью,-проговорила фрау Леноре.- Они там, по слухам, удивительно хороши и удивительно дешевы!\r\n- Непременно, с величайшим удовольствием привезу и вам и Джемме ! - воскликнул Санин.\r\n- А мне вышитую серебром сафьянную шапочку,- вмешался Эмиль, выставив голову из соседней комнаты.\n - Хорошо, привезу и тебе... и Панталеоне туфли.\r\n- Ну к чему это? к чему? - заметила фрау Леноре.- Мы говорим теперь о серьезных вещах. Но вот еще что,- прибавила практическая дама .\r\n- Вы говорите: продать имение. Но как же вы это сделаете? Вы, стало быть, и крестьян тоже продадите?\r\nСанина точно что в бок кольнуло.\r\nОн вспомнил, что разговаривая с г-жой Розелли и ее дочерью о крепостном праве, которое, по его словам, возбуждало в нем глубокое негодование,\r\nон неоднократно заверял их, что никогда и ни за что своих крестьян продавать не станет, ибо считает подобную продажу безнравственным делом.\r\n- Я постараюсь продать мое имение человеку, которого я буду знать с хорошей стороны,- произнес он не без заминки,- или, быть может, сами крестьяне захотят откупиться.\r\n- Это лучше всего, - согласилась и фрау Леноре.- А то продавать живых людеи...\r\n- Ваrbаri! - проворчал Панталеоне, который, вслед за Эмилем, показался было у дверей, тряхнул тупеем и скрылся.\r\n\"Скверно!\" - подумал про себя Санин - и украдкой поглядел на Джемму . Она, казалось, не слышала его последних слов. \"Ну ничего!\" - подумал он опять.\r\nТаким манером продолжался практический разговор почти вплоть до самого обеда.\r\n-Фрау Леноре совсем укротилась под конец - и называла уже Санина Дмитрием, ласково грозила ему пальцем и обещала отомстить за его коварство.\r\nМного и подробно расспрашивала она об его родне, потому что - \"это тоже очень важно\"; потребовала также, чтобы он описал\r\n/v 145\n\n ей церемонию брака, как он совершается по обряду русской церкви,- и заранее восхищалась Джеммой в белом платье, с золотой короной на голове.\r\n- Ведь она у меня красива, как королева,- промолвила она с материнской гордостью,- да и королев таких на свете нет!\n - Другой Джеммы на свете нет! - подхватил Санин.\r\n- Да; оттого-то она и - Джемма! (Известно, что на итальянском языке Джемма значит: драгоценный камень.)\r\nДжемма бросилась целовать свою мать... Казалось, только теперь она вздохнула свободно - и удручавшая ее тяжесть опала с ее души.\r\nА Санин вдруг почувствовал себя до того счастливым, такою детскою веселостью наполнилось его сердце при мысли,\r\nчто вот сбылись же, сбылись те грезы, которым он недавно предавался в тех же самых комнатах;\r\nвсе существо его до того взыграло, что он немедленно отправился в кондитерскую; он пожелал непременно, во что бы то ни стало, поторговать за прилавком, как несколько дней тому назад.\r\n.. \"Я, мол, имею полное теперь на это право! Я ведь теперь домашний человек!\"\r\nИ он действительно стал за прилавок и действительно поторговал, то есть продал двум зашедшим девочкам фунт конфект,\r\nвместо которого он им отпустил целых два, взявши с них только полцены.\r\nЗа обедом он официально, как жених, сидел рядом с Джеммой. Фрау Леноре продолжала свои практические соображения.\r\nЭмиль то и дело смеялся и приставал к Санину, чтобы тот его взял с собой в Россию.\r\nБыло решено,что Санин уедет через две недели.\r\nОдин Панталеоне являл несколько угрюмый вид, так что даже фрау Леноре ему попеняла: \"А еще секундантом был!\" - Панталеоне взглянул исподлобья.\r\nДжемма молчала почти все время, но никогда ее лицо не было прекраснее и светлее.\r\nПосле обеда она отозвала Санина на минуту в сад и, остановившись около той самой скамейки, где она третьего дня отбирала вишни, сказала ему:\r\n- Димитрий, не сердись на меня; но я еще раз хочу напомнить тебе, что ты не должен почитать себя связанным...\n Он не дал ей договорить...\r\nДжемма отклонила свое лицо.\n - А насчет того, что мама упомянула - помнишь? - о различии нашей веры, то вот!..\r\nОна схватила гранатовый крестик, висевший у ней на шее на тонком шнурке, сильно дернула и оборвала шнурок - и подала ему крестик.\n - Если я твоя, так и вера твоя - моя вера!\r\nГлаза Санина были еще влажны, когда он вместе с Джеммой вернулся в дом.\n К вечеру все пришло в обычную колею. Даже в тресетте поиграли.\n\n ХХХI\r\nСанин проснулся очень рано на следующий день.\r\nОн находился на высшей степени человеческого благополучия; но не это мешало ему спать;\r\nвопрос, жизненный, роковой вопрос: каким образом он продаст свое имение как можно скорее и как можно выгоднее - тревожил его покой.\r\nВ голове его скрещивались различнейшие планы, но ничего пока еще не выяснилось.\r\nОн вышел из дому, чтобы проветриться, освежиться. С готовым проектом - не иначе - хотел он предстать перед Джеммой.\r\nЧто это за фигура, достаточно грузная и толстоногая, впрочем, прилично одетая, идет перед ним, слегка переваливаясь и ковыляя?\r\nГде видел он этот затылок, поросший белобрысыми вихрами, эту голову, как бы насаженную прямо на плечи, эту мягкую, жирную спину, эти пухлые\r\n/v 146 отвислые руки? Неужели это - Полозов, его старинный пансионский товарищ, которого он уже вот пять лет, как потерял из виду? Санин обогнал шедшую перед ним фигуру, обернулся...\r\nШирокое желтоватое лицо, маленькие свиные глазки с белыми ресницами и бровями, короткий, плоский нос, крупные,\r\nсловно склеенные губы, круглый, безволосый подбородок - и это выражение всего лица, кислое, ленивое и недоверчивое - да точно:\r\nэто он, это Ипполит Полозов!\r\n\"Уж не опять ли моя звезда действует?\" - мелькнуло в мыслях Санина.\n - Полозов! Ипполит Сидорыч! Это ты?\r\nФигура остановилась, подняла свои крохотные глаза, подождала немного - и, расклеив, наконец, свои губы, проговорила сиповатой фистулой:\r\n- Дмитрий Санин?\r\n- Он самый и есть!\r\n- воскликнул Санин и пожал одну из рук Полозова; облеченные в тесные лайковые перчатки серо-пепельного цвета, они по-прежнему безжизненно висели вдоль его выпуклых ляжек.\r\n- Давно ли ты здесь? Откуда приехал? Где остановился?\r\n- Я приехал вчера из Висбадена,- отвечал, не спеша, Полозов,- за покупками для жены и сегодня же возвращаюсь в Висбаден.\r\n- Ах, да! Ведь ты женат - и, говорят, на такой красавице!\n Полозов повел в сторону глазами.\n - Да, говорят.\r\nСанин засмеялся.\n - Я вижу, ты все такой же... флегматик, каким ты был в пансионе.\n - На что я буду меняться?\r\n- И говорят,- прибавил Санин с особым ударением на слово \"говорят\", - что твоя жена очень богата.\n - Говорят и это.\r\n- А тебе самому, Ипполит Сидорыч, разве это неизвестно?\n - Я, брат, Дмитрий... Павлович? - да, Павлович! в женины дела не мешаюсь.\r\n- Не мешаешься? Ни в какие дела?\n Полозов опять повел глазами.\n - Ни в какие, брат. Она - сама по себе... ну и я - сам по себе.\r\n- Куда же ты теперь идешь? - спросил Санин.\r\n- Теперь я никуда не иду; стою на улице и с тобой беседую; а вот как мы с тобой покончим, отправлюсь к себе в гостиницу и буду завтракать .\n - Меня в товарищи - хочешь?\r\n- То есть это ты насчет завтрака?\n - Да.\n - Сделай одолжение, есть вдвоем гораздо веселее. Ты ведь не говорун?\n - Не думаю.\n - Ну и ладно.\r\nПолозов двинулся вперед, Санин отправился с ним рядом.\r\nИ думалось Санину - губы Полозова опять склеились, он сопел и переваливался молча, - думалось Санину: каким образом удалось этому чурбану подцепить красивую и богатую жену?\r\nСам он ни богат, ни знатен, ни умен; в пансионе слыл за вялого и тупого мальчика, за соню и обжору - и прозвище носил \"слюняя\".\r\nЧудеса!\r\n\"Но если жена его очень богата - сказывают, она дочь какого-то откупщика, - то не купит ли она мое имение?\r\nХотя он и говорит, что ни в какие женины дела не входит, но ведь этому веры дать нельзя!\r\nПритом же и цену я назначу сходную, выгодную цену! Отчего не попытаться? Быть может, это все моя звезда действует.\r\n.. Решено! Попытаюсь!\"\r\nПолозов привел Санина в одну из лучших гостиниц Франкфурта, в которой занимал уже, конечно, лучший номер. На столах и стульях громоздились картоны, ящики, свертки.\r\n.. \"Все, брат, покупки для Марьи Николаевны !\" (так звали жену Ипполита Сидорыча). Полозов опустился в кресло,\r\n/v 147\r\nпростонал: \"Эка жара!\" - и развязал галстук.Потом позвонил обер-кельнера и тщательно заказал ему обильнейший завтрак. \"А в час чтобы карета была готова! Слышите, ровно в час!\"\r\nОбер-кельнер подобострастно наклонился и рабски исчез.\r\nПолозов расстегнул жилет.\r\nПо одному тому, как он приподнимал брови, отдувался и морщил нос, можно было видеть,\r\nчто говорить будет для него большою тягостью и что он не без некоторой тревоги ожидал, заставит ли его Санин ворочать языком или сам возьмет на себя труд вести беседу ?\r\nСанин понял настроение своего приятеля и потому не стал обременять его вопросами; ограничился лишь самым необходимым; узнал, что он два года состоял на службе (в уланах!\r\nто-то, чай, хорош был в коротком-то мундирчике!\r\n), три года тому назад женился - и вот уже второй год находится за границей с женой, \"которая теперь от чего-то лечится в Висбадене\", - а там отправляется в Париж.\r\nС своей стороны, Санин также мало распространялся о своей прошедшей жизни, о своих планах; он прямо приступил к главному - то есть заговорил о своем намерении продать имение .\r\nПолозов слушал его молча, лишь изредка взглядывая на дверь, откуда должен был явиться завтрак. Завтрак явился наконец.\r\nОбер-кельнер, в сопровождении двух других слуг, принес несколько блюд под серебряными колпаками.\r\n- Это в Тульской губернии имение? - промолвил Полозов, садясь за стол и затыкая салфетку за ворот рубашки.\r\n- В Тульской.\n - Ефремовского уезда... Знаю.\n - Ты мою Алексеевку знаешь? - спросил Санин, тоже садясь за стол.\r\n- Знаю, как же.- Полозов запихал себе в рот кусок яичницы с трюфелями .- У Марьи Николаевны - жены моей - по соседству есть имение.\r\n.. Откупорьте эту бутылку, кельнер! Земля порядочная - только мужики у тебя лес вырубили. Ты зачем же продаешь?\r\n- Деньги нужны, брат. Я бы дешево продал. Вот бы тебе купить... Кстати.\n Полозов проглотил стакан вина, уперся салфеткой и опять принялся жевать - медленно и шумно.\r\n- Н-да,- проговорил он наконец...- Я имений не покупаю: капиталов нет. Пододвинь-ка масло. Разве вот жена купит. Ты с ней поговори. Коли дорого не запросишь - она этим не брезгает.\r\n.. Экие, однако, эти немцы - ослы! Не умеют рыбу сварить. Чего, кажется, проще? А еще толкуют: фатерланд, мол, объединить следует. Кельнер, примите эту мерзость!\r\n- Неужели же твоя жена сама распоряжается... по хозяйству? - спросил Санин.\r\n- Сама. Вот котлеты - хороши. Рекомендую. Я сказал тебе, Дмитрий Павлович, что ни в какие женины дела я не вхожу, и теперь тебе то же повторяю\r\nПолозов продолжал чавкать\n - Гм... Но как я с ней переговорить могу. Ипполит Сидорыч?\r\n- А очень просто, Дмитрий Павлович. Отправляйся в Висбаден. Отсюда недалече. Кельнер, нет ли у вас английской горчицы? Нет? Скоты! Только времени не теряй.\r\nМы послезавтра уезжаем. Позволь, я тебе налью рюмку: с букетом вино - не кислятина. Лицо Полозова оживилось и покраснело; оно и оживлялось только тогда, когда он ел... или пил.\r\n- Право же... я не знаю, как это сделать? - пробормотал Санин.\n - Да что тебе так вдруг приспичило?\n - То-то и есть, что приспичило, брат.\r\n- И большая сумма нужна?\n - Большая. Я... как бы это тебе сказать? я затеял... жениться.\n Полозов поставил на стол рюмку, которую поднес было к губам.\r\n/v 148\n\n - Жениться! - промолвил он хриплым, от изумления хриплым, голосом и сложил свои пухлые руки на желудке.- Так скоропостижно?\r\n- Да... скоро.\n - Невеста - в России, разумеется?\n - Нет, не в России.\n - Где же?\n - Здесь, во Франкфурте.\r\n- И кто она?\n - Немка; то есть нет - итальянка. Здешняя жительница.\n - С капиталом?\n - Без капитала.\r\n- Стало быть, любовь уж очень сильная?\n - Какой ты смешной! Да, сильная.\n - И для этого тебе деньги нужны?\n - Ну да... да, да.\r\nПолозов проглотил вино, выполоскал себе рот и руки вымыл, старательно вытер их о салфетку, достал и закурил сигару. Санин молча глядел на него.\r\n- Одно средство,- промычал наконец Полозов, закидывая назад голову и выпуская дым тонкой струйкой.- Ступай к жене. Она, коли захочет всю беду твою руками разведет.\r\n- Да как я ее увижу, жену твою? Ты говоришь, вы послезавтра уезжаете? Полозов закрыл глаза.\r\n- Знаешь, что я тебе скажу,- проговорил он наконец, вертя губами сигару и вздыхая.- Ступай-ка домой, снарядись попроворнее да приходи сюда.\r\nВ час я выезжаю, карета у меня просторная - я тебя с собой возьму. Этак всего лучше. А теперь я посплю.\r\nЯ, брат, как поем, непременно поспать должен. Натура требует - и я не противлюсь. И ты не мешай мне.\r\nСанин подумал, подумал - и внезапно поднял голову: он решился!\r\n- Ну хорошо, согласен - и благодарю тебя. В половине первого здесь-и мы отправимся вместе в Висбаден.Я надеюсь, жена твоя не рассердится...\r\nНо Полозов уже сопел. Пролепетал: \"Не мешай!\" - поболтал ногами и заснул, как младенец.\r\nСанин еще раз окинул взором его грузную фигуру, его голову,шею, его высоко поднятый, круглый,\r\nкак яблоко, подбородок - и, выйдя из гостиницы проворными шагами направился к кондитерской Розелли.\r\nНадо было предварить Джемму.\r\nХХХII", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Пошехонская старина. Начало автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "И всем этим выродившийся аристократ пользовался сам-друг с второстепенной французской актрисой, Селиной Архиповной Бульмиш,\r\nкоторая особенных талантов по драматической части не предъявила\" но зато безошибочно могла отличить la grande cochonnerie от la petite cochonnerie [большой разврат от маленького.\r\n]. Сам-друг с него, он слушал домашнюю музыку, созерцал лошадиную случку, наслаждался конскими ристалищами, ел фрукты и нюхал цветы.\r\nС течением времени он женился на Селине, и, по смерти его, имение перешло к ней.\r\nНе знаю, жива ли она теперь, но после смерти мужа она долгое время каждое лето появлялась в Отраде,\r\nв сопровождении француза с крутыми бедрами и дугообразными, словно писанными бровями.\r\nЖила она, как и при покойном муже, изолированно, с соседями не знакомилась и преимущественно занималась тем,\r\nчто придумывала вместе с крутобедрым французом какую-нибудь новую еду, которую они и проглатывали с глазу на глаз.\r\nНо и ее, и крутобедрого француза крестьяне любили за то, что они вели себя по-дворянски.\r\nНе шильничали, сами по грибы в лес не ходили, а другим собирать в своих лесах не препятствовали.\r\nИ на деньги были чивы, за все платили без торга; принесут им лукошко ягод или грибов, спросят двугривенный - слова не скажут, отдадут, точно двугривенный и не деньги.\r\nА девке так и ленту, сверх того, подарят.\r\nИ когда объявлено было крестьянское освобождение, то и с уставной грамотой Селина первая в уезде покончила, без жалоб, без гвалта, без судоговорении:\r\nчто следует, отдала, да и себя не обидела.\r\nДворовых тоже не забыла: молодых распустила, не выжидая срока, старикам - выстроила избы, отвела огороды и назначила пенсию.\r\nВ сентябре, с отъездом господ, соседние помещики наезжали в Отраду и за ничтожную мзду садовнику и его подручным запасались там семенами, корнями и прививками.\r\nТаким образом появились в нашем уезде первые георгины, шток-розы и проч., а матушка даже некоторые куртины в нашем саду распланировала на манер отраднинских.\r\nЧто касается до усадьбы, в которой я родился и почти безвыездно прожил до десятилетнего возраста (называлась она \"Малиновец\"),\r\nто она, не отличаясь ни красотой, ни удобствами, уже представляла некоторые претензии на то и другое.\r\nГосподский дом был трехэтажный (третьим этажом считался большой мезонин), просторный и теплый.\r\nВ нижнем этаже, каменном, помещались мастерские, кладовые и некоторые Дворовые семьи; остальные два этажа занимала господская семья и комнатная прислуга, которой было множество.\r\nКроме того, было несколько флигелей, в которых помещались застольная, приказчик, ключник, кучера, садовники и другая прислуга, которая в горницах не служила.\r\nПри доме был разбит большой сад, вдоль и поперек разделенный дорожками на равные куртинки, в которых были насажены вишневые деревья.\r\nДорожки были окаймлены кустами мелкой сирени и цветочными рабатками, наполненными большим количеством роз, из которых гнали воду и варили варенье.\r\nТак как в то время существовала мода подстригать деревья (мода эта проникла в Пошехонье...\r\nиз Версаля!), то тени в саду почти не существовало, и Весь он раскинулся на солнечном припеке, так что и гулять в нем охоты не было.\r\nЕще в большем размере были разведены огороды и фруктовый сад с оранжереями, теплицами и грунтовыми сараями.\r\nОбилие фруктов и в особенности ягод было такое, что с конца июня до половины августа господский дом положительно превращался в фабрику,\r\nв которой с утра до вечера производилась ягодная эксплуатация.\r\nДаже в парадных комнатах все столы были нагружены ворохами ягод, вокруг которых сидели группами сенные девушки,\r\nчистили, отбирали ягоду по сортам, и едва успевали справиться с одной грудой, как на смену ей появлялась другая.\r\nНынче одна эта операция стоила бы больших денег.\r\nВ это же время в тени громадной старой липы, под личным надзором матушки, на разложенных, в виде четырехугольников,\r\nкирпичах, варилось варенье, для которого выбиралась самая лучшая ягода и самый крупный фрукт.\r\nОстальное утилизировалось для наливок, настоек, водиц и проч.\r\nЗамечательно, что в свежем виде ягоды и фрукты даже господами употреблялись умеренно, как будто опасались, что вот-вот недостанет впрок.\r\nА \"хамкам\" и совсем ничего не давали (я помню, как матушка беспокоилась во время сбора ягод, что вот-вот подлянки ее объедят);\r\nразве уж когда, что называется, ягод обору нет, но и тут непременно дождутся, что она, от долговременного стояния на погребе, начнет плесневеть.\r\nЭта масса лакомства привлекала в комнаты такие несметные полчища мух, что они положительно отравляли существование.\r\nДля чего требовалась такая масса заготовок - этого я никогда не мог понять. Можно назвать это явление особым термином: \"алчностью будущего\".\r\nБлагодаря ей, хоть целая гора съедобного материала лежит перед глазами человека, а все ему кажется мало.\r\nУтроба человеческая ограниченна, а жадное воображение приписывает ей размеры несокрушимые, и в то же время рисуются в будущем грозные перспективы.\r\nВ самом расходовании заготовленных припасов, в течение года, наблюдалась экономия, почти скупость.\r\nДумалось, что хотя \"час\" еще и не наступил, но непременно наступит, и тогда разверзнется таинственная прорва, в которую придется валить, валить и валить.\r\nОт времени до времени производилась ревизия погребов и кладовых, и всегда оказывалось порченного запаса почти наполовину.\r\nНо даже и это не убеждало: жаль было и испорченного.\r\nЕго подваривали, подправляли, и только уже совсем негодное решались отдать в застольную, где, после такой подачки, несколько дней сряду \"валялись животами\".\r\nСтрогое было время, хотя нельзя сказать, чтобы особенно умное.\r\nИ вот, когда все было наварено, насолено, настояно и наквашено, когда, вдобавок к летнему запасу, присоединялся запас мороженой домашней птицы,\r\nкогда болота застывали и устанавливался санный путь - тогда начиналось пошехонское раздолье, то раздолье, о котором нынче знают только по устным преданиям и рассказам.\r\nК этому предмету я возвращусь впоследствии, а теперь познакомлю читателя с первыми шагами моими на жизненном пути и той обстановкой, которая делала из нашего дома нечто типичное.\r\nДумаю, что многие из моих сверстников, вышедших из рядов оседлого дворянства (в отличие от дворянства служебного,\r\nкочующего) и видевших описываемые времена, найдут в моем рассказе черты и образы, от которых на них повеет чем-то знакомым.\r\nИбо общий уклад пошехонской Дворянской жизни был везде одинаков, и разницу обусловливали лишь некоторые частные особенности, зависевшие от интимных качеств тех или других личностей.\r\nНо и тут главное отличие заключалось в том, что одни жили \"в свое удовольствие\", то есть слаще ели, буйнее пили и проводили время в безусловной праздности;\r\nдругие, напротив, сжимались, ели с осторожностью, усчитывали себя, ухичивали, скопидомствовали.\r\nПервые обыкновенно страдали тоской по предводительстве, достигнув которого разорялись в прах;\r\nвторые держались в стороне от почестей, подстерегали разорявшихся, издалека опутывая их, и,\r\nпри помощи темных оборотов, оказывались, в конце концов, людьми не только состоятельными, но даже богатыми.\r\nII. МОЕ РОЖДЕНИЕ И РАННЕЕ ДЕТСТВО. ВОСПИТАНИЕ ФИЗИЧЕСКОЕ\r\nРодился я, судя по рассказам, самым обыкновенным пошехонским образом.\r\nВ то время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих классов) не ездили, в предвидении родов,\r\nни в столицы, ни даже в губернские города, а довольствовались местными, подручными средствами.\r\nПри помощи этих средств увидели свет все мои братья и сестры; не со~ ставил исключения и я.\r\nНедели за три перед тем, как матушке приходилось родить, послали в город за бабушкой-повитухой, Ульяной Ивановной,\r\nкоторая привезла с собой мыльца от раки преподобного (в городском соборе почивали мощи) да банку моренковской мази.\r\nВ этом состоял весь ее родовспомогательный снаряд, ежели не считать усердия, опытности и \"легкой руки\".\r\nВ крайнем случае, во время родов, отворяли в церкви царские двери, а дом несколько раз обходили кругом с иконой. Помощь Ульяны Ивановны обходилась баснословно дешево.\r\nА именно: все время, покуда она жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и поили за барским столом;\r\nкровать ее ставили в той же комнате, где спала роженица, и следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов;\r\nзатем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации и посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.\r\nИногда, сверх того, отпускали к ней на полгода или на год в безвозмездное услужение дворовую девку, которую она,\r\nвпрочем, обязана была, в течение этого времени, кормить, поить, обувать и одевать на собственный счет.\r\nТем не менее, когда в ней больше уж не нуждались, то и этот ничтожный расход не проходил ей даром. Так, по крайней мере, практиковалось в нашем доме.\r\nОбыкновенно ее называли \"подлянкой и прорвой\", до следующих родов, когда она вновь превращалась в \"голубушку Ульяну Ивановну\".\r\n- Это ты подлянке индюшек-то послать собралась?\r\n- негодовала матушка на ключницу, видя приготовленных к отправке в сенях пару или две замороженных индеек: - будет с нее, и старыми курами прорву себе заткнет.\r\nДобрая была эта Ульяна Ивановна, бойкая, веселая, словоохотливая.\r\nИ хоть я узнал ее, уже будучи осьми лет, когда родные мои были с ней в ссоре (думали, что услуг от нее не потребуется),\r\nно она так тепло меня приласкала и так приветливо назвала умницей и погладила по головке, что я невольно расчувствовался.\r\nВ нашем семействе не было в обычае по головке гладить, - может быть, поэтому ласка чужого человека так живо на меня и подействовала.\r\nИ не на меня одного она производила приятное впечатление, а на всех восемь наших девушек - по числу матушкиных родов - бывших у нее в услужении.\r\nВсе они отзывались об ней с восторгом и возвращались тучные (одна даже с приплодом).\r\nЩи у нее ели такие, что не продуешь, в кашу лили масло коровье, а не льняное.\r\nНазывала она всех именами ласкательными, а не ругательными, и никогда ни на кого господам не пожаловалась.\r\nЖила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии.\r\nБыл у нее и муж, но в то время, как я зазнал ее, он уж лет десять как пропадал без вести.\r\nВпрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый большой праздник возила в тюрьму калачи.\r\n- Благой у меня был муж, - говорила она, - не было промеж нас согласия.\r\nПортным ремеслом занимался и хорошие деньги заработывал, а в дом копеечки щербатой никогда не принес - все в кабак.\r\nБыли у нас и дети, да так и перемерли ангельские душеньки, и все не настоящей смертью, а либо с лавки свалится, либо кипятком себя ошпарит.\r\nМое дело такое, что все в уезде да в уезде, а муж - день в кабаке, ночь - либо в канаве, либо на съезжей.\r\nПрислуга тоже с бору да с сосёнки. Присмотреть-то за деточками и некому.\r\nА наконец, возвращаюсь я однажды с родов домой, а меня прислуга встречает: \"Ведь Прохор-то Семеныч - это муж-то мой!\r\n- уж с неделю дома не бывал!\" Не бывал да не бывал, да так с тех пор словно в воду и канул.\r\nОсталась я одна - поначалу жутко сделалось; думаю: ну, теперь пропала! А вышло, напротив того, еще лучше прежнего зажила.\r\nИ вот, как раз в такое время, когда в нашем доме за Ульяной Ивановной окончательно утвердилась кличка \"подлянки\", матушка (она уж лет пять не рожала),\r\nсверх ожидания, сделалась в девятый раз тяжела, и так как годы ее были уже серьезные, то она задумала ехать родить в Москву.\r\nПришлось звать Ульяну Ивановну для сопровождения. Послали в город меня - тут-то я с нею и познакомился.\r\nИ добрая женщина не только не попомнила зла, но когда, по приезде в Москву, был призван ученый акушер и явился \"с щипцами, ножами и долотами\",\r\nто Ульяна Ивановна просто не допустила его до роженицы и с помощью мыльца в девятый раз вызволила свою пациентку и поставила на ноги.\r\nНо эта послуга обошлась уж родным моим \"в копеечку\".\r\nПовитушке, вместо красной, дали беленькую деньгами, да один воз провизии послали по первопутке, а другой к масленице. А девка в услужение - сама по себе.\r\nИтак, появление мое на свет обошлось дешево и благополучно. Столь же благополучно совершилось и крещение.\r\nВ это время у нас в доме гостил мещанин - богомол Дмитрий Никоныч Бархатов, которого в уезде считали за прозорливого.\r\nМежду прочим, и по моему поводу, на вопрос матушки, что у нее родится, сын или дочь, он запел петухом и сказал: \"Петушок, петушок, востёр ноготок!\r\n\" А когда его спросили, скоро ли совершатся роды, то он начал черпать ложечкой мед - дело было за чаем,\r\nкоторый он пил с медом, потому что сахар скоромный - и, остановившись на седьмой ложке, молвил:\r\n\"Вот теперь в самый раз!\r\n\" \"Так по его и случилось: как раз на седьмой день маменька распросталась\", - рассказывала мне впоследствии Ульяна Ивановна.\r\nКроме того он предсказал и будущую судьбу мою, - что я многих супостатов покорю и буду девичьим разгонником.\r\nВследствие этого, когда матушка бывала на меня сердита, то, давая шлепка, всегда приговаривала: \"А вот я тебя высеку, супостатов покоритель!\"\r\nВот этого-то Дмитрия Никоныча и пригласили быть моим восприемником вместе с одною из тетенек-сестриц, о которых речь будет впереди.\r\nКстати скажу: не раз я видал впоследствии моего крестного отца, идущего, с посохом в руках, в толпе народа за крестным ходом.\r\nОн одевался в своеобразный костюм, вроде поповского подрясника, подпоясывался широким, вышитым шерстями, поясом и ходил с распущенными по плечам волосами.\r\nНо познакомиться мне с ним не удалось, потому что родители мои уже разошлись с ним и называли его шалыганом.\r\nВообще, по мере того, как семейство мое богатело, старые фавориты незаметно исчезали из нашего дома.\r\nНо, сверх того, надо сказать правду, что Бархатов, несмотря на прозорливость и звание \"богомола\",\r\nчересчур часто заглядывал в девичью, а матушка этого недолюбливала и неукоснительно блюла за нравственностью \"подлянок\".\r\nКормилица у меня была своя крепостная крестьянка, Домна, к которой я впоследствии любил бегать украдкой в деревню.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "-- Да ну, ну... оставь, пожалуйста! Он, действительно, любит за женским полом бегать... Ты это верно за ним подметил.\r\n.. Только ты тово... частного пристава выпусти... Не нужно... И Гранского этого выпусти...\r\nГерой какой-то, черт его знает чем занимается, говорит с разными фокусами... Если б ты его осуждал, а то ты, напротив, сочувствуешь.\r\n.. Может быть, он и хороший человек, но... черт его разберет! Все можно подумать...\r\n-- А знаете, кто такой Ясносердцев? Это наш Енякин... На него Клочков намекает...\r\nТитулярный советник, с женой вечно дерется и дочка... Он и есть... Спасибо, друг! Так ему, подлецу, и надо! Чтоб не зазнавался!\r\n-- Хоть этот, например, Енякин... -- вздохнул Замазурин. -- Дрянь человек, шельма, а все-таки он всегда тебя к себе приглашает, Настюшу у тебя крестил...\r\nНехорошо, Осип! Выкинь! По-моему... бросил бы лучше! Заниматься этим делом... ей-богу... Разговоры сейчас пойдут: кто, как... почему... И не рад потом будешь!\r\n-- Это верно... -- подтвердил Полумраков. -- Баловство, а из этого баловства такое может выйти, чего и в десять лет не починишь... Напрасно затеваешь, Осип... Не твое и дело...\r\nВ Гоголи лезть да в Крыловы... Те, действительно, ученые были; а ты какое образование получил? Червяк, еле видим! Тебя всякая муха раздавить может.\r\n.. Брось, брат! Ежели наш узнает, то... Брось!\r\n-- Ты порви! -- шепнул Булягин. -- Мы никому не скажем... Ежели будут спрашивать, то мы скажем, что ты читал нам что-то, да мы не поняли...\r\n-- Зачем говорить? Говорить не нужно... -- сказал Замазурин. -- Ежели спросят, ну, тогда... врать не станешь... Своя рубашка ближе к телу...\r\nВот этак вы понастроите разных пакостей, а потом за вас отдувайся! Мне это хуже всего! С тебя, с больного, и спрашивать не станут, а до нас доберутся... Не люблю, ей-богу!\r\n-- Потише, господа... Кто-то идет... Спрячь, Клочков! \n Бледный Клочков быстро спрятал тетрадь, почесал затылок и задумался.\r\n-- Да, это правда... -- вздохнул он. -- Разговоры пойдут... поймут различно...\r\nМожет быть, даже в моем водевиле есть такое, чего нам не видно, а другие увидят... Порву... А вы же, братцы, пожалуйста, тово... никому не говорите...\r\nПринесли русское шампанское... Гости выпили и разошлись... \n\n\n\n\n\n ЭКЗАМЕН НА ЧИН\r\n-- Учитель географии Галкин на меня злобу имеет и, верьте-с, я у него не выдержу сегодня экзамента, -- говорил, нервно потирая руки и потея,\r\nприемщик Х-го почтового отделения Ефим Захарыч Фендриков, седой, бородатый человек с почтенной лысиной и солидным животом.\r\n-- Не выдержу... Это как бог свят... А злится он на меня совсем из-за пустяков-с.\r\nПриходит ко мне однажды с заказным письмом и сквозь всю публику лезет, чтоб я, видите ли, принял сперва его письмо, а потом уж прочие. Это не годится.\r\n.. Хоть он и образованного класса, а все-таки соблюдай порядок и жди. Я ему сделал приличное замечание.\r\n\"Дожидайтесь, -- говорю, -- очереди, милостивый государь\". Он вспыхнул, и с той поры восстает на меня, аки Саул.\r\nСынишке моему Егорушке единицы выводит, а про меня разные названия по городу распускает.\r\nИду я однажды-с мимо трактира Кухтина, а он высунулся с бильярдным кием из окна и кричит в пьяном виде на всю площадь: \"Господа, поглядите: марка, бывшая в употреблении, идет!\"\r\nУчитель русского языка Пивомедов, стоявший в передней Х-го уездного училища вместе с Фендриковым и снисходительно куривший его папиросу, пожал плечами и успокоил:\r\n-- Не волнуйтесь. У нас и примера не было, чтоб вашего брата на экзаменах резали. Проформа!\r\nФендриков успокоился, но ненадолго. Через переднюю прошел Галкин, молодой человек с жидкой, словно оборванной бородкой, в парусинковых брюках и новом синем фраке.\r\nОн строго посмотрел на Фендрикова и прошел дальше.\r\nЗатем разнесся слух, что инспектор едет. Фендриков похолодел и стал ждать с тем страхом, который так хорошо известен всем подсудимым и экзаменующимся впервые.\r\nЧерез переднюю пробежал на улицу штатный смотритель уездного училища Хамов.\r\nЗа ним спешил навстречу к инспектору законоучитель Змиежалов в камилавке и с наперсным крестом. Туда же стремились и прочие учителя.\r\nИнспектор народных училищ Ахахов громко поздоровался, выразил свое неудовольствие на пыль и вошел в училище. Через пять минут приступили к экзаменам.\r\nПроэкзаменовали двух поповичей на сельского учителя. Один выдержал, другой же не выдержал. Провалившийся высморкался в красный платок, постоял немного, подумал и ушел.\r\nПроэкзаменовали двух вольноопределяющихся третьего разряда. После этого пробил час Фендрикова...\r\n-- Вы где служите? -- обратился к нему инспектор.\r\n-- Приемщиком в здешнем почтовом отделении, ваше высокородие, -- проговорил он, выпрямляясь и стараясь скрыть от публики дрожание своих рук.\r\n-- Прослужил двадцать один год, ваше высокородие, а ныне потребованы сведения для представления меня к чину коллежского регистратора,\r\nдля чего и осмеливаюсь подвергнуться испытанию на первый классный чин.\r\n-- Так-с... Напишите диктант.\r\nПивомедов поднялся, кашлянул и начал диктовать густым, пронзительным басом, стараясь уловить экзаменующегося на словах, которые пишутся не так, как выговариваются:\r\n\"хараша халодная вада, кагда хочица пить\" и проч.\r\nНо как ни изощрялся хитроумный Пивомедов, диктант удался. Будущий коллежский регистратор сделал немного ошибок, хотя и напирал больше на красоту букв, чем на грамматику.\r\nВ слове \"чрезвычайно\" он написал два \"н\", слово \"лучше\" написал \"лутше\", а словами \"новое поприще\" вызвал на лице инспектора улыбку, так как написал \"новое подприще\";\r\nно ведь все это не грубые ошибки.\r\n-- Диктант удовлетворителен, -- сказал инспектор.\r\n-- Осмелюсь довести до сведения вашего высокородия, -- сказал подбодренный Фендриков, искоса поглядывая на врага своего Галкина, -- осмелюсь доложить,\r\nчто геометрию я учил из книги Давыдова, отчасти же обучался ей у племянника Варсонофия, приезжавшего на каникулах из Троице-Сергиевской, Вифанской тож, семинарии.\r\nИ планиметрию учил и стереометрию... все как есть...\r\n-- Стереометрии по программе не полагается.\r\n-- Не полагается? А я месяц над ней сидел... Этакая жалость! -- вздохнул Фендриков.\r\n-- Но оставим пока геометрию. Обратимся к науке, которую вы, как чиновник почтового ведомства, вероятно, любите. География -- наука почтальонов.\r\nВсе учителя почтительно улыбнулись.\r\nФендриков был не согласен с тем, что география есть наука почтальонов (об этом нигде не было написано ни в почтовых правилах, ни в приказах по округу), но из почтительности сказал:\r\n\"Точно так\".\r\nОн нервно кашлянул и с ужасом стал ждать вопросов. Его враг Галкин откинулся на спинку стула и, не глядя на него, спросил протяжно:\r\n-- Э... скажите мне, какое правление в Турции? \n -- Известно какое... Турецкое...\r\n-- Гм!.. турецкое... Это понятие растяжимое. Там правление конституционное. А какие вы знаете притоки Ганга?\r\n-- Я географию Смирнова учил и, извините, не отчетливо выучил... Ганг, это которая река в Индии текет... река эта текет в океан.\r\n-- Я вас не про это спрашиваю. Какие притоки имеет Ганг? Не знаете? А где течет Аракс? И этого не знаете? Странно... Какой губернии Житомир?\r\n-- Тракт 18, место 121. \n На лбу у Фендрикова выступил холодный пот. Он замигал глазами и сделал такое глотательное движение, что показалось, будто он проглотил свой язык.\r\n-- Как перед истинным богом, ваше высокородие, -- забормотал он. -- Даже отец протоиерей могут подтвердить.\r\n.. Двадцать один год прослужил и теперь это самое, которое... Век буду бога молить...\r\n-- Хорошо, оставим географию. Что вы из арифметики приготовили?\r\n-- И арифметику не отчетливо... Даже отец протоиерей могут подтвердить... Век буду бога молить... С самого Покрова учусь, учусь и.\r\n.. ничего толку... Постарел для умственности... Будьте столь милостивы, ваше высокородие, заставьте вечно бога молить.\r\nНа ресницах у Фендрикова повисли слезы.\r\n-- Прослужил честно и беспорочно... Говею ежегодно... Даже отец протоиерей могут подтвердить... Будьте великодушны, ваше высокородие. \n -- Ничего не приготовили?\r\n-- Все приготовил-с, но ничего не помню-с... Скоро шестьдесят стукнет, ваше высокородие, где уж тут за науками угоняться? Сделайте милость!\r\n-- Уж и шапку с кокардой себе заказал... -- сказал протоиерей Змиежалов и усмехнулся. \n -- Хорошо, ступайте!.. -- сказал инспектор.\r\nЧерез полчаса Фендриков шел с учителями в трактир Кухтина пить чай и торжествовал.\r\nЛицо у него сияло, в глазах светилось счастье, но ежеминутное почесывание затылка показывало, что его терзала какая-то мысль.\r\n-- Экая жалость! -- бормотал он. -- Ведь этакая, скажи на милость, глупость с моей стороны! \n -- Да что такое? -- спросил Пивомедов.\r\n-- Зачем я стереометрию учил, ежели ее в программе нет? Ведь целый месяц над ней, подлой, сидел. Этакая жалость! \n\n\n\n\n\n ХИРУРГИЯ\r\nЗемская больница.\r\nЗа отсутствием доктора, уехавшего жениться, больных принимает фельдшер Курятин, толстый человек лет сорока, в поношенной чечунчовой жакетке и в истрепанных триковых брюках.\r\nНа лице выражение чувства долга и приятности. Между указательным и средним пальцами левой руки -- сигара, распространяющая зловоние.\r\nВ приемную входит дьячок Вонмигласов, высокий коренастый старик в коричневой рясе и с широким кожаным поясом.\r\nПравый глаз с бельмом и полузакрыт, на носу бородавка, похожая издали на большую муху.\r\nСекунду дьячок ищет глазами икону и, не найдя таковой, крестится на бутыль с карболовым раствором,\r\nпотом вынимает из красного платочка просфору и с поклоном кладет ее перед фельдшером.\r\n-- А-а-а... мое вам! -- зевает фельдшер. -- С чем пожаловали?\r\n-- С воскресным днем вас, Сергей Кузьмич... К вашей милости... Истинно и правдиво в псалтыри сказано, извините: \"Питие мое с плачем растворях\".\r\nСел намедни со старухой чай пить и -- ни боже мой, ни капельки, ни синь-порох, хоть ложись да помирай.\r\n.. Хлебнешь чуточку -- и силы моей нету! А кроме того, что в самом зубе, но и всю эту сторону...\r\nТак и ломит, так и ломит! В ухо отдает, извините, словно в нем гвоздик или другой какой предмет: так и стреляет, так и стреляет! огрешихом и беззаконновахом.\r\n.. Студными бо окалях душу грехми и в лености житие мое иждих...\r\nЗа грехи, Сергей Кузьмич, за грехи! Отец иерей после литургии упрекает: \"Косноязычен ты, Ефим, и гугнив стал.\r\nПоешь, и ничего у тебя не разберешь\". А какое, судите, тут пение, ежели рта раскрыть нельзя, все распухши, извините, и ночь не спавши...\r\n-- М-да... Садитесь... Раскройте рот! \n Вонмигласов садится и раскрывает рот.\r\nКурятин хмурится, глядит в рот и среди пожелтевших от времени и табаку зубов усматривает один зуб, украшенный зияющим дуплом.\r\n-- Отец диакон велели водку с хреном прикладывать -- не помогло.\r\nГликерия Анисимовна, дай бог им здоровья, дали на руку ниточку носить с Афонской горы да велели теплым молоком зуб полоскать,\r\nа я, признаться, ниточку-то надел, а в отношении молока не соблюл:\r\nбога боюсь, пост.\r\n..\r\n-- Предрассудок... (пауза). Вырвать его нужно, Ефим Михеич!\r\n-- Вам лучше знать, Сергей Кузьмич. На то вы и обучены, чтоб это дело понимать как оно есть, что вырвать, а что каплями или прочим чем.\r\n.. На то вы, благодетели, и поставлены, дай бог вам здоровья, чтоб мы за вас денно и нощно, отцы родные... по гроб жизни...\r\n-- Пустяки... -- скромничает фельдшер, подходя к шкапу и роясь в инструментах. -- Хирургия -- пустяки... Тут во всем привычка, твердость руки... Раз плюнуть...\r\nНамедни тоже, вот как и вы, приезжает в больницу помещик Александр Иваныч Египетский... Тоже с зубом... Человек образованный, обо всем расспрашивает, во все входит, как и что.\r\nРуку пожимает, по имени и отчеству... В Петербурге семь лет жил, всех профессоров перенюхал... Долго мы с ним тут.\r\n.. Христом-богом молит: вырвите вы мне его, Сергей Кузьмич! Отчего же не вырвать? Вырвать можно.\r\nТолько тут понимать надо, без понятия нельзя... Зубы разные бывают. Один рвешь щипцами, другой козьей ножкой, третий ключом... Кому как.\r\nФельдшер берет козью ножку, минуту смотрит на нее вопросительно, потом кладет и берет щипцы.\r\n-- Ну-с, раскройте рот пошире... -- говорит он, подходя с щипцами к дьячку. -- Сейчас мы его... тово... Раз плюнуть.\r\n.. Десну подрезать только... тракцию сделать по вертикальной оси... и все... (подрезывает десну) и все...\r\n-- Благодетели вы наши... Нам, дуракам, и невдомек, а вас господь просветил...\r\n-- Не рассуждайте, ежели у вас рот раскрыт... Этот легко рвать, а бывает так, что одни только корешки... Этот -- раз плюнуть... (накладывает щипцы).\r\nПостойте, не дергайтесь... Сидите неподвижно... В мгновение ока... (делает тракцию). Главное, чтоб поглубже взять (тянет)... чтоб коронка не сломалась...\r\n-- Отцы наши... Мать пресвятая... Ввв... \n -- Не тово... не тово... как его? Не хватайте руками! Пустите руки! (тянет). Сейчас... Вот, вот... Дело-то ведь не легкое...\r\n-- Отцы... радетели... (кричит). Ангелы! Ого-го... Да дергай же, дергай! Чего пять лет тянешь? \n -- Дело-то ведь... хирургия... Сразу нельзя... Вот, вот...\r\nВонмигласов поднимает колени до локтей, шевелит пальцами, выпучивает глаза, прерывисто дышит...\r\nНа багровом лице его выступает пот, на глазах слезы. Курятин сопит, топчется перед дьячком и тянет.\r\n.. Проходят мучительнейшие полминуты -- и щипцы срываются с зуба. Дьячок вскакивает и лезет пальцами в рот. Во рту нащупывает он зуб на старом месте.\r\n-- Тянул! -- говорит он плачущим и в то же время насмешливым голосом.\r\n-- Чтоб тебя так на том свете потянуло! Благодарим покорно! Коли не умеешь рвать, так не берись! Света божьего не вижу...\r\n-- А ты зачем руками хватаешь? -- сердится фельдшер. -- Я тяну, а ты мне под руку толкаешь и разные глупые слова... Дура! \n -- Сам ты дура!\r\n-- Ты думаешь, мужик, легко зуб-то рвать? Возьмись-ка! Это не то, что на колокольню полез да в колокола отбарабанил! (дразнит).\r\n\"Не умеешь, не умеешь!\" Скажи, какой указчик нашелся! Ишь ты.\r\n.. Господину Египетскому, Александру Иванычу, рвал, да и тот ничего, никаких слов... Человек почище тебя, а не хватал руками... Садись! Садись, тебе говорю!\r\n-- Света не вижу... Дай дух перевести... Ох! (садится). Не тяни только долго, а дергай. Ты не тяни, а дергай... Сразу!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Чужая жена и муж под кроватью автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Федор Михайлович Достоевский\n\n Чужая жена и муж под кроватью\n\n Происшествие необыкновенное\n\n I \n\n - Сделайте одолжение, милостивый государь, позвольте вас спросить...\r\nПрохожий вздрогнул и несколько в испуге взглянул на господина в енотах, приступившего к нему так без обиняков, в восьмом часу вечера, среди улицы.\r\nА уж известно, что если один петербургский господин вдруг заговорит на улице о чем-нибудь с другим, совершенно незнакомым ему господином, то другой господин непременно испугается.\r\nИтак, прохожий вздрогнул и несколько испугался.\r\n- Извините, что я вас потревожил, - говорил господин в енотах, - но я... я, право, не знаю... вы, вероятно, извините меня; вы видите, я в некотором расстройстве духа...\r\nТут только заметил молодой человек в бекеше, что господин в енотах был точно в расстройстве.\r\nЕго сморщенное лицо было довольно бледненько, голос его дрожал, мысли, очевидно, сбивались, слова не лезли с языка, и видно было,\r\nчто ему ужасного труда стоило согласить покорнейшую просьбу,\r\nможет быть к своему низшему в отношении степени или сословия лицу, с нуждою непременно обратиться к кому-нибудь с просьбой.\r\nДа и, наконец, просьба эта во всяком случае была неприличная, несолидная, странная со стороны человека, имевшего такую солидную шубу,\r\nтакой почтенный, превосходного темно-зеленого цвета фрак и такие многознаменательные украшения, упещрявшие этот фрак.\r\nВидно было, что все это смущало самого господина в енотах, так что наконец, расстроенный духом,\r\nгосподин не выдержал, решился подавить свое волнение и прилично замять неприятную сцену, которую сам же вызвал.\r\n- Извините меня, я не в себе; но вы, правда, меня не знаете... Извините, что обеспокоил вас; я раздумал.\n Тут он приподнял из учтивости шляпу и побежал далее.\r\n- Но позвольте, сделайте милость.\n Маленький человек, однако, скрылся во мраке, оставив в остолбенелом состоянии господина в бекеше.\r\n\"Что за чудак!\" - подумал господин в бекеше.\r\nПотом, как следует подивившись и вышед наконец из остолбенелого состояния,\r\nон вспомнил про свое и начал прохаживаться взад и вперед, пристально глядя на ворота одного бесконечно-этажного дома.\r\nНачинал падать туман, и молодой человек несколько обрадовался, ибо прогулка его при тумане была незаметнее,\r\nхотя, впрочем, только какой-нибудь безнадежно весь день простоявший извозчик мог заметить ее.\r\n- Извините!\r\nПрохожий опять вздрогнул: опять тот же господин в енотах стоял перед ним.\r\n- Извините, что я опять...\r\n- заговорил он, - но вы, вы - верно, благородный человек! Не обращайте на меня внимания как на лицо, взятое в общественном смысле; я, впрочем, сбиваюсь; но вникните, по-человечески.\r\n.. перед вами, сударь, человек, нуждающийся в покорнейшей просьбе...\r\n- Если могу... что вам угодно?\n - Вы, может, подумали, что уж я у вас денег прошу! - сказал таинственный господин, кривя рот, истерически смеясь и бледнея.\n - Помилуйте-с...\r\n- Нет,я вижу, что я вам в тягость! Извините, я не могу переносить себя; считайте, что вы видите меня в расстроенном состоянии духа, почти в сумасшествии, и не заключите чего-нибудь...\r\n- Но к делу, к делу! - отвечал молодой человек, ободрительно и нетерпеливо кивнув головой.\r\n- А! Теперь вот как! Вы, такой молодой человек, мне напоминаете о деле, как будто я какой нерадивый мальчишка! Я решительно выжил из ума!.\r\n. Как я вам кажусь теперь в моем унижении, скажите откровенно?\r\nМолодой человек сконфузился и смолчал.\r\n- Позвольте вас спросить откровенно: не видали ль вы одной дамы? В этом вся просьба моя! - решительно проговорил, наконец, господин в енотовой шубе.\r\n- Дамы?\n - Да-с, одной дамы.\n - Я видел... но их, признаюсь, так прошло много...\r\n- Так точно-с, - отвечал таинственный человек с горькой улыбкой.\r\n- Я сбиваюсь, я не то хотел спросить, извините меня; я хотел сказать, не видали ль вы одной госпожи в лисьем салопе, в темном бархатном капоре с черной вуалью?\r\n- Нет, такой не видал... нет, кажется, не заметил.\n - А! в таком случае извините-с!\r\nМолодой человек хотел что-то спросить, но господин в енотах опять исчез, опять оставив в остолбенелом состоянии своего терпеливого слушателя.\r\n\"А, черт бы его взял!\" - подумал молодой человек в бекеше, очевидно расстроенный.\r\nОн с досадою закрылся бобром и опять стал прохаживаться, соблюдая предосторожности, мимо ворот бесконечно-этажного дома. Он злился.\r\n\"Что ж она не выходит? - думал он. - Скоро восемь часов!\" На башне пробило восемь часов.\n - Ах! черт вас возьми, наконец!\r\n- Извините-с!..\n - Извините меня, что я вас так... Но вы так подкатились мне под ноги, что испугали совсем, - проговорил прохожий, морщась и извиняясь.\r\n- Я опять к вам-с. Конечно, я вам должен казаться беспокойным и странным-с.\r\n- Сделайте одолжение, без пустяков, объяснитесь скорее; я еще не знаю, в чем ваше желанье?..\r\n- Вы торопитесь? Видите ли-с. Я вам все расскажу откровенно, без лишних слов.\r\nЧто ж делать! Обстоятельства связывают иногда людей совершенно разнородных характеров... Но, я вижу, вы нетерпеливы, молодой человек.\r\n.. Так вот-с...\r\nвпрочем, я не знаю, как и говорить: я ищу даму-с (я уж решился все говорить) Я именно должен знать, куда пошла эта дама?\r\nКто она - я думаю, вам не нужно знать ее имени, молодой человек.\r\n- Ну-с, ну-с, дальше.\r\n- Дальше! но ваш тон со мной! Извините, может быть, я вас . оскорбил, назвав вас молодым человеком, но я не имел ничего...\r\nодним словом, если вам угодно оказать мне величайшую услугу, так вот-с, одна дама-с, то есть я хочу сказать порядочная женщина, из превосходного семейства, моих знакомых.\r\n.. мне поручено... я, видите ли, сам не имею семейства...\r\n- Ну-с.\r\n- Вникните в мое положение, молодой человек (ах, опять! извините-с; я все называю вас молодым человеком).\r\nКаждая минута дорога... Представьте себе, эта дама... но не можете ли вы мне сказать, кто живет в этом доме?\r\n- Да... тут много живут.\r\n- Да, то есть вы совершенно справедливы, - отвечал господин в енотах, слегка засмеявшись для спасения приличий, - чувствую, я немного сбиваюсь...\r\nно к чему такой тон ваших слов? Вы видите, что я чистосердечно сознаюсь в том, что сбиваюсь, и если вы надменный человек, то уж вы достаточно видели мое унижение.\r\n.\r\n.\r\nЯ говорю, одна дама, благородного поведения, то есть легкого содержания, - извините, я так сбиваюсь, точно про литературу какую говорю;\r\nвот - выдумали, что Поль де Кок легкого содержания, а вся беда от Поль де Кока-то-с.\r\n.. вот!..\r\nМолодой человек с сожалением посмотрел на господина в енотах, который, казалось, окончательно сбился, замолчал,\r\nглядел на него, бессмысленно улыбаясь, и дрожащею рукою, без всякой видимой причины, хватал его за лацкан бекеши.\r\n- Вы спрашиваете, кто здесь живет? - спросил молодой человек, несколько отступая назад.\r\n- Да, многие живут, вы сказали.\n - Здесь... я знаю, что здесь Софья Остафьевна тоже живет, - проговорил молодой человек шепотом и даже с каким-то соболезнованием.\r\n- Ну, вот видите, видите! вы что-нибудь знаете, молодой человек ?\n - Уверяю вас, нет, ничего не знаю... Я судил по расстроенному вашему виду.\r\n- Я тотчас узнал от кухарки, что она сюда ходит; но вы не на то напали,то есть не к Софье Остафьевне...она с ней незнакома...\r\n- Нет? ну, извините-с...\n - Видно, что вам это все неинтересно, молодой человек, - проговорил странный господин с горькой иронией.\r\n- Послушайте, - сказал молодой человек, заминаясь, - я в сущности не знаю причины вашего состояния, но вам, верно, изменили, вы скажите прямо?\r\nМолодой человек одобрительно улыбнулся.\n - Мы по крайней мере поймем друг друга, - прибавил он, и все тело его великодушно обнаружило желание сделать легкий полупоклон.\r\n- Вы убили меня! но - откровенно признаюсь вам - именно так... но с кем не случается!.. До глубины тронут вашим участием.\r\nСогласитесь, между молодыми людьми... Я хоть не молод, но, знаете, привычка, холостая жизнь, между холостежью, известно...\r\nНу, уж известно, известно! Но чем же я могу вам помочь ?\r\n- А вот-с; согласитесь, что посещать Софью Остафьевну...\r\nВпрочем, я еще не знаю наверное, куда пошла эта дама; я знаю только, что она в этом доме; но, видя вас прогуливающимся, - а я сам прогуливался по той стороне, - думаю.\r\n.. я вот, видите ли, жду эту даму... я знаю, что она тут, - мне бы хотелось встретить ее и объяснить, как неприлично и гнусно... одним словом, вы меня понимаете...\r\n- Гм! Ну!\r\n- Я и не для себя это делаю; вы не подумайте - это чужая жена! Муж там стоит, на Вознесенском мосту; он хочет поймать, но он не решается - он еще не верит, как и всякий муж.\r\n.. (тут господин в енотах хотел улыбнуться), я - друг его; согласитесь сами, я человек, пользующийся некоторым уважением, - я не могу быть тем, за кого вы меня принимаете.\r\n- Конечно-с; ну-с, ну-с!..\r\n- Так вот, я все ее ловлю; мне поручено-с (несчастный муж!); но я знаю, это хитрая молодая дама (вечно Поль де Кок под подушкой); я уверен, что она прошмыгнет как-нибудь незаметно...\r\nМне, признаюсь, кухарка сказала, что она ходит сюда; я как сумасшедший бросился, только что известие получил;\r\nя хочу поймать; я давно подозревал и потому хотел просить вас, вы здесь ходите.\r\n.. вы - вы - я не знаю...\r\n- Ну, да, наконец, что ж вам угодно?\n - Да-с... Не имею чести знать вас; не смею любопытствовать, кто и как... Во всяком случае, позвольте познакомиться; приятный случай!..\r\nДрожащий господин жарко потряс руку молодого человека.\n - Это бы я должен был сделать в самом начале, - прибавил он, - но я забыл все приличие!\r\nГоворя, господин в енотах не мог постоять на месте, с беспокойством оглядывался по сторонам, семенил ногами и поминутно, как погибающий, хватался рукою за молодого человека.\r\n- Видите ли-с, - продолжал он, - я хотел обратиться к вам по-дружески... извините за вольность...\r\nхотел испросить у вас, чтоб вы ходили - по той стороне и со стороны переулка, где черный выход, эдак, покоем, описывая букву П, то есть.\r\nЯ тоже, с своей стороны, буду ходить-с у главного подъезда, так что мы не пропустим; а я все боялся один пропустить; я не хочу пропустить.\r\nВы, как увидите ее, то остановите и закричите мне...Но я сумасшедший! Только теперь вижу всю глупость и неприличие моего предложения !\r\n- Нет, что ж! помилуйте!..\r\n- Не извиняйте меня; я в расстройстве духа, я теряюсь, как никогда не терялся! Точно меня под суд отдали!\r\nЯ даже признаюсь вам - я буду благороден и откровенен с вами, - молодой человек: я даже вас принимал за любовника.\r\n- То есть, попросту, вы хотите знать, что я здесь делаю?\r\n- Благородный человек, милостивый государь, я далек от мысли, что вы он; я не замараю вас этою мыслию, но... но даете ли вы мне честное слово, что вы не любовник?..\r\n- Ну, хорошо, извольте, честное слово, что любовник, но не вашей жены; иначе бы я не был на улице, а был бы теперь вместе с нею!\r\n- Жены? кто вам сказал жены, молодой человек? Я холостой, я, то есть, сам любовник...\r\n- Вы говорили, есть муж... на Вознесенском мосту...\r\n- Конечно, конечно, я заговариваюсь; но есть другие узы! И согласитесь, молодой человек, некоторая легкость характеров, то есть...\r\n- Ну, ну! Хорошо, хорошо!\n - То есть я вовсе не муж...\r\n- Очень верю-с. Но откровенно говорю вам, что разуверяя вас теперь, хочу сам себя успокоить и оттого собственно с вами и откровенен; вы меня расстроили и мешаете мне.\r\nОбещаю вам, что кликну вас. Но прошу вас покорнейше дать мне место и удалиться. Я сам тоже жду.\r\n- Извольте, извольте-с, я удаляюсь, я уважаю страстное нетерпение вашего сердца. Я понимаю это, молодой человек. О, как я вас теперь понимаю!\n - Хорошо, хорошо...\r\n- До свидания!.. Впрочем, извините, молодой человек, я опять к вам... Я не знаю, как сказать... Дайте мне еще раз честное и благородное слово, что вы не любовник!\r\n- Ах, господи, бог мой!\n - Еще вопрос, последний: вы знаете фамилию мужа вашей... то есть той, которая составляет ваш предмет?\r\n- Разумеется, знаю; не ваша фамилия, и кончено дело!\r\n- А почему ж вы знаете мою фамилию?\r\n- Да послушайте, ступайте; вы теряете время: она уйдет тысячу раз...\r\nНу, что же вы? Ну, ваша в лисьем салопе и в капоре, а моя в клетчатом плаще и в голубой бархатной шляпке... Ну, что ж вам еще? чего ж больше?\r\n- В голубой бархатной шляпке! У ней есть и клетчатый плащ и голубая шляпка, - закричал неотвязчивый человек, мигом возвратившись с дороги.\r\n- Ах, черт возьми! Ну, да ведь это может случиться... Да, впрочем, что ж я! Моя же туда не ходит!\r\n- А где она - ваша?\n - Вам это хочется знать; что ж вам?\n - Признаюсь, я все про то...\r\n- Фу, бог мой! Да вы без стыда без всякого! Ну, у моей здесь. знакомые, в третьем этаже, на улицу. Ну, что ж вам, по именам людей называть, что ли?\r\n- Бог мой! И у меня есть знакомые в третьем этаже, и окна на улицу. Генерал...\n - Генерал?!\n - Генерал. Я вам, пожалуй, скажу, какой генерал: ну, генерал Половицын.\r\n- Вот тебе на! Нет, это не те! (Ах, черт возьми! черт возьми!)\n - Не те?\n - Не те.\n Оба молчали и в недоумении смотрели друг на друга.\r\n- Ну, что ж вы так смотрите на меня? - вскрикнул молодой человек, с досадою отряхая с себя столбняк и раздумье.\n Господин заметался.\r\n- Я, я, признаюсь...\n - Нет, уж позвольте, позвольте, теперь будемте говорить умнее. Общее дело. Объясните мне... Кто у вас там?..\r\n- То есть знакомые?\n - Да, знакомые...\n - Вот видите, видите! Я по глазам вашим вижу, что я угадал!\r\n- Черт возьми! да нет же, нет, черт возьми! слепы вы, что ли? ведь я перед вами стою, ведь я не с ней нахожусь; ну! ну же! Да, впрочем, мне все равно; хоть говорите, хоть нет!\r\nМолодой человек в бешенстве повернулся два раза на каблуке и махнул рукой.\r\n- Да я ничего, помилуйте, как благородный человек, я вам все расскажу: сначала жена сюда ходила одна; она им родня;\r\nя и не подозревал; вчера встречаю его превосходительство: говорит, что уж три недели как переехал отсюда на другую квартиру, а же.\r\n.. то есть не жена, а чужая жена (на Вознесенском мосту), эта дама говорила, что еще третьего дня была у них, то есть на этой квартире.\r\n.. А кухарка-то мне рассказала, что квартиру его превосходительства снял молодой человек Бобыницын...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "- Ну, - продолжал он бурно, едва успевая говорить, на остывший след этой огненной полосы, этой молнии жизни,\r\nложится потом покой, улыбка отдыха от сладкой бури, благородное воспоминание к прошлому, тишина!\r\nИ эту-то тишину, этот след люди и назвали - святой, возвышенной любовью, когда страсть сгорела и потухла.\r\n.\r\n.\r\nВидишь ли, Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь, и люди не решаются сознаться в правде - то есть что любви уж нет,\r\nчто они были в чаду, не заметили, прозевали ее, упиваясь и что потом вся жизнь их окрашена в те великолепные цвета, которыми горела страсть!\r\n.\r\n. Это окраска - и есть и любовь, и дружба, и та крепкая связь, которая держит людей вместе иногда всю жизнь...\r\nНет, ничто в жизни не дает такого блаженства, никакая слава, никакое щекотанье самолюбия, никакие богатства Шехерезады, ни даже творческая сила, ничто.\r\n.. одна страсть! Хотела ли бы ты испытать такую страсть, Вера?\r\nОна задумчиво слушала.\n - Да, если она такова, как вы ее описываете, если столько счастья в ней.\n Она вздрогнула и быстро отворила окно.\r\n- Страсть - это постоянный хмель, без грубой тяжести опьянения, продолжал он, - это вечные цветы под ногами. Перед тобой - идол, потому хочется молиться, умирать за него.\r\nТебе на голову валятся каменья, а ты в страсти думаешь, что летят розы на тебя, скрежет зубов будешь принимать за музыку, удары от дорогой руки покажутся нежнее ласк матери.\r\nЗаботы, дрязги жизни, все исчезнет - одно бесконечное торжество наполняет тебя - одно счастье глядеть вот как...\r\nна тебя... (он подошел к ней) - взять за руку (он взял за руку) и чувствовать огонь и силу, трепет в организме...\r\nОна опять вздрогнула, и он тоже.\r\n- Вера, мне не далеко до этого состояния: еще один ласковый взгляд, пожатие руки - и я живу, блаженствую... Скажи, что мне делать?\n Она молчала.\n - Вера!\r\nОна медленно опомнилась от задумчивости, с которою слушала его, обернулась к нему, ласково, почти нежно взяла его за руку и грудным шепотом, с мольбой сказала:\r\n- Уезжайте отсюда!\n Он встал, как раненый.\n - Ты злая, Вера. Хорошо - так скажи имя?\r\n- Имя? Какое? - с удивлением, совсем очнувшись, повторила она.\n - И от кого письмо на синей бумаге? - прибавил он.\n Она оглядела его насмешливо с ног до головы.\r\n- Я никого не люблю, - сказала она громко, - я выдумала, так, от скуки...\n - А письмо?\r\n- От попадьи! - проговорила она с иронией.\n - И больше ничего не скажешь?\n - Скажу все то же.\n - Что?\r\n- Уезжайте!\n - Так не уеду же! - холодно сказал он.\n Она продолжительно поглядела на него.\r\n- Ваша воля: вы у себя! - отвечала она и с покорной иронией склонила голову. - А теперь, извините меня, мне хочется пораньше встать! - ласково, почти с улыбкой, прибавила она.\r\n\"Гонит!\" - с горечью подумал он и не знал, что сказать, как вдруг кто-то взялся за ручку замка снаружи.\r\nIX\n\n - Кто там? - сбросили оба.\n Дверь отворилась, и показалось задумчивое лицо Василисы.\r\n- Это я, - тихо сказала она, - вы здесь, Борис Павлович? Вас спрашивают, пожалуйте поскорей, людей в прихожей никого нет.\r\nЯков ко всенощной пошел, а Егорку за рыбой на Волгу послали... Я одна там с Пашуткой.\r\n- Кто меня спрашивает?\r\n- Жандар от губернатора: просит губернатор пожаловать, если модно, теперь к нему, а если нельзя, так завтра пораньше: нужно, говорит, очень!\r\n- Что такое там? - с удивлением сказал Райский, - ну хорошо, скажи, - буду...\r\n- Пожалуйте поскорее, - упрашивала Василиса, - там еще вот этот гость пришел...\n - Кто еще?\n - Да вот... взлызастый такой...\n - Какой \"взлызастый\"\r\n- Вот что, слышь, плетьми будут сечь... В зале расселся, ждет вас, а барыня с Марфой Васильевной еще не воротились из города...\r\n- Что это, Василиса, ты не спросила, как его зовут!..\r\n- Сказывал он, да забыла.\n Райский и Вера с недоумением поглядели друг на друга.\r\n- Черт знает! какой-нибудь гость из города - какая тоска!\n - Нет, это вот этот, что ночевал пьяный у вас...\r\n- Марк Волохов, что ли?\n Вера сделала движение.\n - Подите скорей - узнайте, зачем он? - сказала она.\r\n- Чего ты испугалась? Ведь он не собака, не мертвец, не вор, а так, беспутный бродяга...\r\n- Идите, идите, - торопила Вера, не слушая его. - Это любопытно...\n - Скорее, Борис Павлыч, пожалуйте! - торопила и Василиса, - мы с Пашуткой заперлись от него на ключ.\r\n- Это зачем?\n - Боимся.\n - Чего?\n - Так, боимся. Я уж из окна вылезла на дворик и перелезла сюда. Как бы он там не стянул чего-нибудь?\r\nРайский засмеялся и пошел с ней. Он отпустил жандарма, сказавши, что приедет через час, потом пошел к Марку и привел его в свою комнату.\r\n- Что, ночевать пришли? - спросил он Волохова.\r\nОн уж с ним говорил не иначе, как иронически. Но на этот раз у Марка было озабоченное лицо.\r\nОднако когда принесли свечи и он взглянул на взволнованное лицо Райского, то засмеялся, по-своему, с холодной злостью.\r\n- Ну, вот, а я думал, что вы уж уехали! - сказал он насмешливо.\n - Еще успею, - небрежно заметил Райский.\r\n- Нет, уж теперь поздно: вот какие у вас глаза!\n - А что глаза, ничего! - говорил Райский, глядясь в зеркало.\r\n- И похудели: корь уж выступает.\n - Полноте вздор говорить, - отвечал Райский, стараясь не глядеть на него, - скажите лучше, зачем вы пришли опять к ночи?\r\n- Ведь я ночная птица: днем за мной уж очень ухаживают. Меньше позора на дом бабушки. Славная старуха - выгнала Тычкова!\r\nОн опять вдруг сделался серьезен.\n - Я к вам за делом, - сказал он.\r\n- У вас дело? - заметил Райский, - это любопытно.\r\n- Да, больше, нежели у вас. Вот видите: я был нынче в полиции, то есть не сам, конечно, с визитом, частный пристав пригласил, и даже подвез на паре серых лошадей.\r\n- Это зачем: случилось что-нибудь?\n - Пустяки: я тут кое-кому книги раздавал...\n - Какие книги? Мои, что у Леонтья брали?\n - И их, и другие еще - вот тут написано, какие.\r\nОн подал ему бумажку.\n - Кому же вы раздавали?\n - Всем, больше всего молодежи: из семинарии брали, из гимназии - учитель один...\n - Разве у них нечего читать?\r\n- Как нечего! Вот Козлов читает пятый год Саллюстия, Ксенофонта да Гомера с Горацием: один год с начала до конца, а другой от конца до начала - все прокисли было здесь.\r\n.. В гимназии плесень завелась.\r\n- Разве новых книг нет у них?\n - Есть: вон другой осел, словесник, угощает то Карамзиным то Пущкиным. Мозги-то у них у всех пресные...\r\n- Так вы посолить захотели - чем же, посмотрим!\r\n- Ох, как важно произнесли: \"посмотрим!\" - живой Нил Андреич!\n Райский пробежал бумажку и уставил на Марка глаза.\n - Ну, что вы выпучили на меня глаза?\r\n- Вы им давали эти книги?\n - Да, а что?\n Райский продолжал с изумлением глядеть на Марка.\n - Эти книги молодым людям! - прошептал он.\r\n- Да вы, кажется, в бога веруете? - спросил Марк.\n Райский все глядел на него.\n - Не были ли вы сегодня у всенощной? - спросил опять холодно Марк.\n - А если был?\r\n- Ну, так не мудрено, что вы можете влюбиться и плакать... Зачем же вы выгнали Тычкова: он тоже - верующий!\r\n- Я не спрашиваю вас, веруете ли вы:\r\nесли вы уж не уверовали в полкового командира в полку, в ректора в университете, а теперь отрицаете губернатора и полицию - такие очевидности, то где вам уверовать в бога!\r\n- сказал Райский.\r\n- Обратимся к предмету вашего посещения; какое вы дело имеете до меня?\r\n- Вот видите, один мальчишка, стряпчего сын, не понял чего-то по-французски в одной книге и показал матери, та отцу, а отец к прокурору.\r\nТот слыхал имя автора и поднял бунт - донес губернатору. Мальчишка было заперся, его выпороли: он под розгой и сказал, что книгу взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу...\r\n- Что же вы?\n - Что я? - сказал он, с улыбкой глядя на Райского. - Меня спросили, чьи книги, откуда я взял...\r\n- Ну?\n - Ну, я сказал, что... у вас: что одни вы привезли с собой, а другие я нашел в вашей биолиотеке - вон Вольтера...\n - Покорно благодарю: зачем же вы мне сделали эту честь?\r\n- Потому что с тех пор, как вы вытолкали Тычкова, я считаю вас не совсем пропащим человеком.\n - Вы бы прежде спросили, позволю ли я - и честно ли это?\r\n- Я - без позволения. А честно ли это, или нет - об этом после. Что такое честность, по-вашему? - спросил он, нахмурившись.\n - Оо этом тоже - после, а только я не позволю этого.\r\n- Это ни честно, ни нечестно, а полезно для меня.\n - И вредно мне: славная логика!\n - Вот я до логики-то и добираюсь, - сказал Марк, - только боюсь, не две ли логики у нас?..\r\n- И не две ли честности? - прибавил Райский.\r\n- Вам ничего не сделают: вы в милости у его превосходительства, - продолжал Марк, - да и притом не высланы сюда на жилье.\r\nА меня за это упекут куда-нибудь в третье место: в двух уж я был.\r\nМне бы все равно в другое время, а теперь... - задумчиво прибавил он, - мне бы хотелось остаться здесь... на неопределенное время...\r\n- Ну-с? - холодно сделал Райский. - Еще что?\n - Еще ничего. Я хотел только рассказать вам, что я сделал, и спросить, хотите взять на себя или нет?\n - А если не хочу? И не хочу!\r\n- Ну, нечего делать: скажу на Козлова. Он совсем заплесневел: пусть посидит на гауптвахте, а потом опять примется за греков...\r\n- Нет, уж не примется, когда лишат места и куска хлеба.\r\n- Пожалуй что и так... не логично! Так уж лучше скажите вы на себя.\n - Во имя чего вы требуете от меня этой услуги? Что вы мне?\r\n- Во имя того же, во имя чего занял у вас деньги, то есть мне нужны они, а у вас есть. И тут тоже: вы возьмете на себя, вам ничего не сделают, а меня упекут - надеюсь, это логика!\r\n- А если на меня упадет неприятность?\r\n- Какая? Нил Андреич разбойником назовет, губернатор донесет и вас возьмут на замечание?.. Перестанемте холопствовать: пока будем бояться, до тех пор не вразумим губернаторов...\r\n- Однако сами боитесь сказать на себя!\r\n- Не боюсь, а теперь не хочу уехать отсюда.\n - Отчего?\r\n- Ну так, не хочу. После я пойду сам и скажу, что книги мои. Если потом вы какое-нибудь преступление сделаете, скажите на меня: я возьму на себя...\r\n- Как же это брать на себя: странной услуги требуете вы! - говорил Райский в раздумье.\r\n- А вы вот что: попробуйте. Если дело примет очень серьезный оборот, чего, сознайтесь сами, быть не может, тогда уж нечего делать - скажите на меня.\r\nЭкая досада! - ворчал Марк. - Этот мальчик все испортил. А уж тут было принялись шевелиться...\r\n- Я сейчас к губернатору еду, - сказал Райский, - он присылал. Прощайте!\n - А! присылал!\n - Что же мне делать, что говорить?\r\n- Губернатор замнет историю, если вы назоветесь героем: он не любит ничего доводить до Петербурга.\r\nА со мной нельзя, я под надзором, и он обязан каждый месяц доносить туда, здоров ли я и каково поживаю?\r\nЕму все хочется сбыть меня отсюда, чтобы мне дали разрешение уехать; я у него, как бельмо на глазу!\r\nОн уж недавно донес, что я \"обнаруживаю раскаяние\":\r\nесли история с книгами пройдет мимо меня, он донесет, что я стал таким благонадежным благонадежным и доблестным гражданином, какого ни Рим, ни Спарта не производили:\r\nменя и выпустят из-под надзора!\r\nСледовательно, взязвши на себя историю, вы угодите и ему.\r\n.. А впрочем, делайте, как хотите! - равнодушно заключил Марк. - Пойдемте, и мне пора!\r\n- Куда же вы - вот двери...\n - Нет, дойдемте до вашего сада, а там по горе сойду, мне надо туда... Я подожду на острове у рыбака, чем это кончится.\r\nУ обрыва Марк исчез в кустах, а Райский поехал к губернатору и воротился от него часу во втором ночи.\r\nХотя он поздно лег, но встал рано, чтобы передать Вере о случившемся. Окна ее были плотно закрыты занавесками.\r\n\"Спит\", - подумал он и пошел в сад.\r\nОн целый час ходил взад и вперед по дорожке, ожидая, когда отдернется лиловая занавеска.\r\nНо прошло полчаса, час, а занавеска не отдергивалась. Он ждал, не пройдет ли Марина по двору, но и Марины не видать.\r\nВскоре у бабушки в спальне поднялась стора, зашипел в сенях самовар, голуби и воробьи начали слетаться к тому месту, где привыкли получать от Марфеньки корм.\r\nЗахлопали двери, пошли по двору кучера, лакеи, а занавеска все не шевелилась.\r\nНаконец Улита показалась в подвалах, бабы и девки поползли по двору, только Марины нет. Бледный и мрачный Савелий показался на пороге своей каморки и тупо смотрел на двор.\r\n- Савелий! - кликнул Райский.\n Савелий расстановистыми шагами подошел к нему.\n - Скажи Марине, чтоб она сейчас дала мне знать, когда встанет и оденется Вера Васильевна.\r\n- Марины нет! - несколько поживее обыкновенного сказал Савелий.\n - Как нет, где она?\n - Уехала еще на заре проводить барышню за Волгу, к попадье.\r\n- Какую барышню: Веру Васильевну?\n - Точно так.\n Он остолбенел и почти с ужасом глядел на Савелья.\n - На чем же они поедали, с кем? - спросил он, помолчав.\r\n- Прохор их завсегда возит в бричке, на буланой лошади.\n Райский молчал.\n - К вечеру вернутся, - прибавил Савелий.\n - Вернутся, ты думаешь, сегодня? - живо спросил Райский.\r\n- Точно так-с, Прохор с лошадью, и Марина тоже. Они проводят барышню, а сами в тот же день назад.\r\nРайский смотрел во все глаза на Савелья и не видал его. Долго еще стояли они друг против друга.\r\n- Еще ничего не прикажете? - медленно спросил Савелий.\n - А? что? да, - очнулся Райский, - ты... тоже ждешь Марину?\r\n- Сгинуть бы ей, проклятой! - мрачно сказал Савелий.\n - Зачем ты бьешь ее? Я давно хотел посоветовать, чтоб ты перестал, Савелий.\n - Я не бью теперь больше.\r\n- Давно ли?\n - Вот теперь, как смирно эту неделю живет, так и...\n Складки стали прилежно работать у него на лбу, помогая мысли.\r\n- Ступай, мне больше ничего не надо - только не бей, пожалуйста, Марину - дай ей полную свободу: и тебе, и ей лучше будет... - сказал Райский.\r\nОн пошел с поникшей головой домой, с тоской глядя на окна Веры, а Савелий потупился, не надевая шапку, дивясь последним словам Райского.\r\n\"Тоже страсть! - думал Райский. - Бедный Савелий! бедный - и я!\"\r\nХ\r\nС отъездом Веры Райского охватил ужас одиночества.\r\nОн чувствовал себя сиротой, как будто целый мир опустел, и он очутился в какой-то бесплодной пустыне, не замечая,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Мне казалось, что я что-то сшалил, но когда я исправлюсь, то меня простят и мы опять станем вдруг все веселы, пойдем играть на дворе и заживем как нельзя лучше.\r\n- Друг мой, если б я только знал...\r\n- протянул Версилов с небрежной улыбкой несколько утомленного человека, - каков, однако, негодяй этот Тушар!\r\nВпрочем, я все еще не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься с силами и все это нам наконец простишь и мы опять заживем как нельзя лучше.\r\nОн решительно зевнул.\r\n- Да я и не обвиняю, совсем нет, и, поверьте, не жалуюсь на Тушара! - прокричал я, несколько сбитый с толку, - да и бил он меня каких-нибудь месяца два.\r\nЯ, помню, все хотел его чем-то обезоружить, бросался целовать его руки и целовал их и все плакал-плакал.\r\nТоварищи смеялись надо мною и презирали меня, потому что Тушар стал употреблять меня иногда как прислугу, приказывал подавать себе платье, когда одевался.\r\nТут мое лакейство пригодилось мне инстинктивно:\r\nя старался изо всех сил угодить и нисколько не оскорблялся, потому что ничего еще я этого не понимал,\r\nи удивляюсь даже до сей поры тому, что был так еще тогда глуп, что не мог понять, как я всем им неровня.\r\nПравда, товарищи много мне и тогда уже объяснили, школа была хорошая.\r\nТушар кончил тем, что полюбил более пинать меня колонком сзади, чем бить по лицу; а через полгода так даже стал меня иногда и ласкать;\r\nтолько нет-нет, а в месяц раз, наверно, побьет, для напоминания, чтоб не забывался.\r\nС детьми тоже скоро меня посадили вместе и пускали играть, но ни разу, в целые два с половиной года,\r\nТушар не забыл различия в социальном положении нашем, и хоть не очень, а все же употреблял меня для услуг постоянно, я именно думаю, чтоб мне напомнить.\r\nБежал же я, то есть хотел было бежать, уже месяцев пять спустя после этих первых двух месяцев. И вообще я всю жизнь бывал туг на решение.\r\nКогда я ложился в постель и закрывался одеялом, я тотчас начинал мечтать об вас, Андрей Петрович, только об вас одном; совершенно не знаю, почему это так делалось.\r\nВы мне и во сне даже снились.\r\nГлавное, я все страстно мечтал, что вы вдруг войдете, я к вам брошусь и вы меня выведете из этого места и увезете к себе, в тот кабинет, и опять мы поедем в театр, ну и прочее.\r\nГлавное, что мы не расстанемся - вот в чем было главное!\r\nКогда же утром приходилось просыпаться, то вдруг начинались насмешки и презрение мальчишек; один из них прямо начал бить меня и заставлял подавать сапоги;\r\nон бранил меня самыми скверными именами, особенно стараясь объяснить мне мое происхождение, к утехе всех слушателей.\r\nКогда же являлся наконец сам Тушар, в душе моей начиналось что-то невыносимое.\r\nЯ чувствовал, что мне здесь никогда не простят, - о, я уже начинал помаленьку понимать, что именно не простят и чем именно я провинился! И вот я наконец положил бежать.\r\nЯ мечтал об этом ужасно целых два месяца, наконец решился; тогда был сентябрь.\r\nЯ выждал, когда все товарищи разъехались в субботу на воскресенье, а между тем потихоньку тщательно связал себе узелок самых необходимых вещиц; денег у меня было два рубля.\r\nЯ хотел выждать, когда смеркнется: \"Там спущусь по лестнице, - думал я, - и выйду, а потом и пойду\".\r\nКуда?\r\nЯ знал, что Андроников уже переведен в Петербург, и решил, что я отыщу дом Фанариотовой на Арбате;\r\n\"ночь где-нибудь прохожу или просижу, а утром расспрошу кого-нибудь на дворе дома: где теперь Андрей Петрович и если не в Москве, то в каком городе или государстве?\r\nНаверно, скажут.\r\nЯ уйду, а потом в другом месте где-нибудь и у кого-нибудь спрошу: в какую заставу идти, если в такой-то город, ну и выйду, и пойду, и пойду.\r\nВсе буду идти; ночевать буду где-нибудь под кустами, а есть буду один только хлеб, а хлеба на два рубля мне очень надолго хватит\".\r\nВ субботу, однако, никак не удалось бежать;\r\nпришлось ожидать до завтра, до воскресенья, и, как нарочно, Тушар с женой куда-то в воскресенье уехали; остались во всем доме только я да Агафья.\r\nЯ ждал ночи с страшной тоской, помню, сидел в нашей зале у окна и смотрел на пыльную улицу с деревянными домиками и на редких прохожих.\r\nТушар жил в захолустье, и из окон видна была застава: уж не та ли? - мерещилось мне.\r\nСолнце закатывалось такое красное, небо было такое холодное, и острый ветер, точь-в-точь как сегодня, подымал песок.\r\nСтемнело наконец совсем; я стал перед образом и начал молиться, только скоро-скоро, я торопился;\r\nзахватил узелок и на цыпочках пошел с скрипучей нашей лестницы, ужасно боясь, чтобы не услыхала меня из кухни Агафья.\r\nДверь была на ключе, я отворил, и вдруг - темная-темная ночь зачернела передо мной, как бесконечная опасная неизвестность, а ветер так и рванул с меня фуражку.\r\nЯ было вышел; на той стороне тротуара раздался сиплый, пьяный рев ругавшегося прохожего;\r\nя постоял, поглядел и тихо вернулся, тихо прошел наверх, тихо разделся, сложил узелок и лег ничком,\r\nбез слез и без мыслей, и вот с этой-то самой минуты я и стал мыслить, Андрей Петрович!\r\nВот с самой этой минуты, когда я сознал, что я, сверх того, что лакей, вдобавок, и трус, и началось настоящее, правильное мое развитие!\r\n- А вот с этой-то самой минуты я тебя теперь навек раскусила!\r\n- вскочила вдруг с места Татьяна Павловна, и так Даже неожиданно, что я совсем и не приготовился, - да ты, мало того, что тогда был лакеем, ты и теперь лакей, лакейская душа у тебя!\r\nДа чего бы стоило Андрею Петровичу тебя в сапожники отдать? Даже благодеяние бы тебе оказал, ремеслу бы обучил! Кто бы с него больше для тебя спросил аль потребовал?\r\nОтец твои, Макар Иваныч, не то что просил, а почти требовал, чтоб вас, детей его, из низших сословий не выводить.\r\nНет, ты не ценишь, что он тебя до университета довел и что чрез него ты права получил. Мальчишки, вишь, его дразнили, так он поклялся отмстить человечеству... Сволочь ты этакая!\r\nПризнаюсь, я был поражен этой выходкой. Я встал и некоторое время смотрел, не зная, что сказать.\r\n- А ведь действительно, Татьяна Павловна сказала мне новое, - твердо обернулся я наконец к Версилову,\r\n- ведь действительно я настолько лакей, что никак не могу удовлетвориться только тем, что Версилов не отдал меня в сапожники;\r\nдаже \"права\" не умилили меня, а подавай, дескать, мне всего Версилова, подавай мне отца.\r\n.\r\n.\r\nвот чего потребовал - как же не лакей?\r\nМама, у меня на совести уже восемь лет, как вы приходили ко мне одна к Тушару посетить меня и как я вас тогда принял, но теперь некогда об этом, Татьяна Павловна не даст рассказать.\r\nДо завтра, мама, может, с вами-то еще увидимся.\r\nТатьяна Павловна! Ну что, если я опять-таки до такой степени лакей, что никак не могу даже того допустить, чтоб от живой жены можно было жениться еще на жене?\r\nА ведь это чуть-чуть было не случилось в Эмсе с Андреем Петровичем!\r\nМама, если не захотите оставаться с мужем, который завтра женится на другой, то вспомните, что у вас есть сын,\r\nкоторый обещается быть навеки почтительным сыном, вспомните и пойдемте, но только с тем, что \"или он, или я\", - хотите?\r\nЯ не сейчас ведь ответа прошу: я знаю, что на такие вопросы нельзя давать ответа тотчас же.\r\n..\r\nНо я не мог докончить, во-первых, потому, что разгорячился и растерялся. Мать вся побледнела, и как будто голос ее пресекся: не могла выговорить ни слова.\r\nТатьяна Павловна говорила что-то очень громко и много, так что я даже разобрать не мог, и раза два пихнула меня в плечо кулаком.\r\nЯ только запомнил, что она прокричала, что мои слова \"напускные, в мелкой душе взлелеянные, пальцем вывороченные\". Версилов сидел неподвижно и очень серьезный, не улыбался.\r\nЯ пошел к себе наверх. Последний взгляд, проводивший меня из комнаты, был укорительный взгляд сестры; она строго качала мне вслед головой.\r\nГлава седьмая\n\n I.\r\nЯ описываю все эти сцены, не щадя себя, чтобы все ясно припомнить и восстановить впечатление.\r\nВзойдя к себе наверх, я совершенно не знал, надобно ли мне стыдиться или торжествовать, как исполнившему свой долг.\r\nЕсли б я был капельку опытнее, я бы догадался, что малейшее сомнение в таком деле надо толковать к худшему.\r\nНо меня сбивало с толку другое обстоятельство: не понимаю, чему я был рад, но я был ужасно рад, несмотря на то что сомневался и явно сознавал, что внизу срезался.\r\nДаже то, что Татьяна Павловна так злобно меня обругала, - мне было только смешно и забавно, а вовсе не злобило меня.\r\nВероятно, все это потому, что я все-таки порвал цепь и в первый раз чувствовал себя на свободе.\r\nЯ чувствовал тоже, что испортил свое положение: еще больше мраку оказывалось в том, как мне теперь поступить с письмом о наследстве.\r\nТеперь решительно примут, что я хочу мстить Версилову.\r\nНо я еще внизу положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть дело о письме про наследство решению третейскому и обратиться,\r\nкак к судье, к Васину, а если не удастся к Васину, то еще к одному лицу, я уже знал к какому.\r\nОднажды, для этого только раза, схожу к Васину, думал я про себя, а там - там исчезну для всех надолго, на несколько месяцев, а для Васина даже особенно исчезну;\r\nтолько с матерью и с сестрой, может, буду видеться изредка.\r\nВсе это было беспорядочно; я чувствовал, что что-то сделал, да не так, и - и был доволен; повторяю, все-таки был чему-то рад.\r\nЛечь спать, я положил было раньше, предвидя завтра большую ходьбу. Кроме найма квартиры и переезда, я принял некоторые решения, которые так или этак положил выполнить.\r\nНо вечеру не удалось кончиться без курьезов, и Версилов сумел-таки чрезвычайно удивить меня.\r\nВ светелку мою он решительно никогда не заходил, и вдруг, я еще часу не был у себя, как услышал его шаги на лесенке: он звал меня, чтоб я ему посветил.\r\nЯ вынес свечку и, протянув вниз руку, которую он схватил, помог ему дотащиться наверх.\r\n- Merci, друг, я сюда еще ни разу не вползал, даже когда нанимал квартиру.\r\nЯ предчувствовал, что это такое, но все-таки не предполагал такой конуры, - стал он посредине моей светелки, с любопытством озираясь кругом. - Но это гроб, совершенный гроб!\r\nДействительно, было некоторое сходство с внутренностью гроба, и я даже подивился, как он верно с одного слова определил.\r\nКаморка была узкая и длинная; с высоты плеча моего, не более, начинался угол стены и крыши, конец которой я мог достать ладонью.\r\nВерсилов, в первую минуту, бессознательно держал себя сгорбившись, боясь задеть головой о потолок,\r\nоднако не задел и кончил тем, что довольно спокойно уселся на моем диване, на котором была уже постлана моя постель.\r\nЧто до меня, я не садился и смотрел на него в глубочайшем удивлении.\r\n- Мать рассказывает, что не знала, брать ли с тебя деньги, которые ты давеча ей предложил за месячное твое содержание.\r\nВвиду этакого гроба не только не брать, а, напротив, вычет с нас в твою пользу следует сделать! Я здесь никогда не был и... вообразить не могу, что здесь можно жить.\r\n- Я привык. А вот что вижу вас у себя, то никак не могу к тому привыкнуть после всего, что вышло внизу.\r\n- О да, ты был значительно груб внизу, но...\r\nя тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, - тоже все в совершенном порядке вещей;\r\nно разъясни мне вот что, ради Христа:\r\nтам, внизу, то, что ты рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не было?\r\n- Все. То есть положим, что все.\r\n- Маловато, друг мой; признаться, я, судя по твоему приступу и как ты нас звал смеяться, одним словом, видя, как тебе хотелось рассказывать, - я ждал большего.\r\n- Да вам-то не все ли равно?\r\n- Да я, собственно, из чувства меры: не стоило такого треску, и нарушена была мера. Целый месяц молчал, собирался, и вдруг - ничего!\r\n- Я хотел долго рассказывать, но стыжусь, что и это рассказал. Не все можно рассказать словами, иное лучше никогда не рассказывать. Я же вот довольно сказал, да ведь вы же не поняли.\r\n- А! и ты иногда страдаешь, что мысль не пошла в слова!\r\nЭто благородное страдание, мой друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем, что сказал, и к тому же всегда выскажет больше, чем нужно; про запас они любят.\r\n- Как я внизу, например; я тоже высказал больше, чем нужно: я потребовал \"всего Версилова\" - это гораздо больше, чем нужно; мне Версилова вовсе не нужно.\r\n- Друг мой, ты, я вижу, хочешь наверстать проигранное внизу.\r\nТы, очевидно, раскаялся, а так как раскаяться значит у нас немедленно на кого-нибудь опять накинуться, то вот ты и не хочешь в другой раз на мне промахнуться.\r\nЯ рано пришел, а ты еще не остыл и к тому же туго выносишь критику.\r\nНо садись, ради бога, я тебе кое-что пришел сообщить; благодарю, вот так.\r\nИз того, что ты сказал матери внизу, уходя, слишком ясно, что о нам, во всяком даже случае, лучше разъехаться.\r\nЯ пришел с тем, чтоб уговорить тебя сделать это по возможности мягче и без скандала, чтоб не огорчить и не испугать твою мать еще больше.\r\nДаже то, что я пошел сюда сам, уже ее ободрило: она как-то верует, что мы еще успеем примириться, ну и что все пойдет по-прежнему.\r\nЯ думаю, если б мы с тобой, здесь теперь, раз или два погромче рассмеялись, то поселили бы восторг в их робких сердцах.\r\nПусть это и простые сердца, но они любящие, искренно и простодушно, почему же не полелеять их при случае? Ну, вот это раз.\r\nВторое: почему бы нам непременно расставаться с жаждой мести, с скрежетом зубов, с клятвами и так далее?\r\nБезо всякого сомнения, нам вешаться друг другу на шею совсем ни к чему, но можно расстаться, так сказать, взаимно уважая друг друга, не правда ли, а?\r\n- Все это - вздор! Обещаю, что съеду без скандалу - и довольно.\r\nЭто вы для матери хлопочете? А мне так кажется, что спокойствие матери вам тут решительно все равно, и вы только так говорите.\r\n- Ты не веришь?\n - Вы говорите со мной решительно как с ребенком!\r\n- Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь,\r\nза все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет?\r\nТы так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "Мне минуло десять лет: помню, черемуха и синель тогда расцвели. В один из красных дней весны приехала к нам гостья, молодая, как она, привлекательная, как божья радость.\r\nНичего прекраснее не видывал я ни прежде, ни после, во всю жизнь свою.\r\nКогда она вошла неожиданно с князем Васильем Васильевичем в мою светелку, мне показалось, что вошел херувим,\r\nскрывший сиянье своей головы под убрусом и спрятавший крылья под парчовым ферезем и опашнем, чтобы не ослепить смертного своим явлением.\r\nКто мог бы ожидать, чтоб это была...\r\nцаревна София, хитрая, властолюбивая?.\r\n.\r\nНет, нет! пускай ни один упрек, ни один ропот не отравляют сладостного воспоминания о первой встрече с нею!\r\nХочу воображать ее теперь со всем очарованием ее красоты, сбросившей с себя то, что она имела земного; пускай хоть теперь воспоминание о ней горит одною любовию!.\r\n.\r\nО! каким пером описать впечатление, произведенное на меня первым взором ее, встретившимся с моим?\r\nКуда девалась тогда моя самонадеянность? Я не мог выдержать этого взора; я потупил глаза в землю; сердце мое шибко билось в груди.\r\n\"Владимир! да будет над тобою благословение божие!\r\n\" - сказала она дрожащим голосом, обняла меня, закрыла концами своего шелкового покрывала, крепко прижала к своей груди, целовала, и горячая слеза капнула на мое лицо.\r\nЛаски ее меня ободрили; я сам стал ласкаться к ней, как умел, со всею искренностью детской, но пылкой души.\r\nВскоре послышался стук тяжелой повозки, и царевна, приказав мне не выходить из моей светлицы, бросилась из нее вместе с князем Васильем Васильевичем.\r\nЯ слышал, как замкнулась за ними дверь; но не роптал на свое заключение, потому что посажен в нее был по воле моей новой владычицы.\r\nОсторожно взглянув из окна, увидел я на дворе две раззолоченные колымаги;\r\nпонял, что приехали гости, которым я не должен показываться, сидел смирно и готов был для спокойствия неизвестной, но милой мне особы притаить свое дыхание.\r\nЧерез несколько часов колымаги укатили со двора по дороге в Москву.\r\nАндрей Денисов освободил меня из заключения; но та, которую полюбил я так много, не являлась; и долго, очень долго не видал я ее; по крайней мере, так мне показалось!\r\nВслед за этим посещением я стал изредка получать от нее письма, исполненные нежной любви ко мне, и подарки, в коих тоже отсвечивалось чувство.\r\nПочерк ее руки был красивый, остроумие, блеск, нежность выражений вкрадывались в душу.\r\nИногда приписывала она мне стихи, которых красоты объяснял мне Денисов, знаменитый ритор своего времени, а более сердце мое.\r\nВпоследствии я сам получил неодолимую охоту слагать стихи. Учителем моим был он же.\r\nЛюбовь к природе, живое воображение, пылкие страсти, свобода развернули мои дарования.\r\nЯ должен прибавить, что переписка с моею благодетельницею сколько усилила мою преданность к ней, столько и поощрила во мне ненависть к Нарышкиным,\r\nвиновникам всех горестей и несчастий Софии Алексеевны, - так часто выражалась она в письмах своих,\r\nне давая мне, однако ж, знать, кто она именно, а подписываясь просто Боярыня Милославская.\r\nВ первую за тем зиму я был в доме князя Василья Васильевича, в Москве.\r\nТолько что подъезжал я к престольному граду, меня поразили блеск несчетных золотых глав его, будто повешенных на воздухе, как небесные паникадилы,\r\nи громада строений, которой не видел конца, и звон колоколов, показавшийся мне торжественным, духовным пеньем целого народа.\r\nВ самой Москве раскрылся для меня новый мир.\r\nСвятыня в храмах, волнение на площадях, церковные праздники, воинские смотры,\r\nвеликолепие двора царского - все это вдруг ослепило меня и на время смирило мои пагубные наклонности, невольно покорившиеся такому зрелищу.\r\nНадолго ли?\r\nЧерез несколько времени честолюбие мое начало разыгрываться в детских мечтах, как сердитый родник,\r\nкоторый сначала бьет из-под земли, бежит потом ручьем, рекою и, наконец, бушует морем, выливаясь через берега, будто его стесняющие.\r\nТо хотелось мне быть предводителем совета или войска, то патриархом, то любоваться,\r\nкак от одного слова моего кипят тысячи, как от одного слова немеет целый народ - настоящий конь троянский{440},\r\nогромное изделье великого художника, и все-таки кусок дерева, пока управляющий им не отопрет ужасных сил, в нем заключающихся!\r\nТакое сравнение делал некогда мой воспитатель, и я узнал вскоре верность его.\r\nБывший предводитель крестьянских мальчиков в Софьине набрал себе войско уже из детей боярских и довел их до строгого себе повиновения - иных из любви к себе,\r\nдругих из страха к своей силе, за которую прозвали меня Ильею Муромцем.\r\nВ кулачном бою я смело шел один на трех, равных мне летами; побороть сильнейшего из своих товарищей было для меня лучшим торжеством.\r\nМогущество других не изумляло, не пугало меня, но возбуждало во мне досаду; над кем сила моя не брала, тому старался я искусно подставить ногу и свалить его.\r\nНе только большие, сильные люди, даже высокие домы были мне неприятны; если б я имел волю, то сломал бы их или поселился бы в самом большом.\r\nНа новоселье моем стала посещать меня тайком, с позволения, однако ж, моего благодетеля, женщина средних лет, пригожая и предобрая.\r\nКнязь Василий Васильевич называл ее моею близкою родственницей, моею кормилицей; но заказывал мне говорить кому-либо об ее посещениях.\r\n\"Где ж моя мать, мой отец?\" - спрашивал я князя. \"Они давно померли\", - отвечал он.\r\n\"Как их звали?\" - \"Кропотовыми. Только не говори об этом никому, потому что я сам могу в этом обманываться.\r\nТы еще в пеленках подкинут к моему дому; а узнал я о твоем роде недавно, тайным случаем, может статься, еще несправедливо.\r\nПокуда не в состоянии буду обнаружить достоверно твое происхождение, называйся Владимир Сирота.\r\nПод этим условием боярыня Милославская, которую ты столько полюбил, содержит тебя, воспитывает и хочет сделать тебя счастливым, определив со временем ко двору царскому\".\r\nЯ выполнил точно волю своего благодетеля, потому что хранить тайну умел с детских лет.\r\nАх! почему не мог я назвать тогда своею матерью пригожую женщину, посещавшую меня тайком, в которой узнал я со временем Кропотову, жену Семена Ивановича?\r\nОна кормила меня своею грудью, любила меня, как сына, и, может статься, была настоящая моя.\r\n.. Нет, не хочу обманывать себя этою приятною мечтою. Скольких бедствий избавился бы я тогда!\r\nПри всяком посещении своем Кропотова целовала меня с нежностию матери, всегда приносила мне дорогие подарки и всегда расставалась со мною, обливая меня горячими слезами.\r\nСлезы эти, не знаю почему, надрывали мне сердце, впрочем не слишком склонное к нежным ощущениям; после нее мне всегда становилось грустно, хотя и не надолго.\r\nБоярыню Милославскую, или, что одно и то же, царевну Софию Алексеевну, которую только видел раз, любил я более ее; но о Кропотовой более жалел: она казалась мне такою несчастною!\r\nОднажды подарила она мне гусли, на которых приклеена была картинка с изображением Ильи Муромца.\r\nКак дорожил я этим даром, можно судить по тому, что я не покидал его в самые черные дни своего изгнанничества, во всех странствиях своих.\r\nВсе, что ни имел я лучшего, готов был отдать товарищу; но с гуслями ни за что не согласился бы расстаться.\r\nКто не помнит кончины царя Федора Алексеевича?\r\nИ старый и малый оплакивали доброго государя, которого любили одни по опытам на себе его благих дел, а другие, мало жившие на свете, по сочувствию народному.\r\nЕще врезан у всех в памяти и первый бунт стрелецкий, взволновавший вопрос: кому из двух детей-наследников сидеть на престоле?\r\n{441} - вопрос, решенный только великим духом Петра Алексеевича, когда он угадал, что ему надобно царствовать.\r\nЯ не знал тогда причин возмущения; но радовался, слыша о гибели Нарышкиных и торжестве прекрасной и умной царевны из рода Милославских.\r\nМоя софьинская знакомка была также из этого рода.\r\n\"Любо ли?\" - кричали стрельцы, возвращаясь с кровавого пира, на котором торжествовали победу своей владычицы.\r\n\"Любо!\" - отвечал я с восторгом, стоя у ворот нашего дома, и стрельцы, радостно предрекая мне великую будущность, брали меня на руки и с криками поднимали на воздух.\r\nВ день венчания на царство двух братьев Андрей Денисов повел меня в Кремль.\r\nСтоявший у входа сотник проводил нас к самым дверям Успенского собора. Здесь мы, в ожидании торжества, как бы приросли к своим местам.\r\nВдоль дороги, по которой надо было идти царям, тянулись с обеих сторон, будто по шнуру, ряды стрельцов с их блестящими секирами. Двинулось торжественное шествие.\r\nПротопоп кропил путь святою водой; золото парчовых одежд начало переливаться;\r\nзагорели, как жар, богатые царские шапки, и вот пред нами цари:\r\nодин* - шестнадцатилетний отрок, бледный, тщедушный, с безжизненным взором, сгорбившийся, едва смея дышать под тяжестью своей одежды и еще более своего сана;\r\nдругой** - десятилетнее дитя, живой, цветущий здоровьем, с величавою осанкою, с глазами, полными огня, ума и нетерпения, взирающий на народ, как будто хотел сказать: мой народ!\r\n.\r\n. Казалось, одного гнали за державою, ему насильно вручаемою, - другой, рожденный повелевать, шел схватить бразды правления, у него отнимаемые.\r\nПризнаюсь, я, бедный, ничтожный сирота, воспитываемый благодеяниями князя и боярыни, осмелился завидовать державному дитяти!.\r\n. За царями шла... кто ж? Моя тайная благодетельница, боярыня Милославская!.. Но здесь я узнал свою ошибку.\r\n\"Вот царевна София Алексеевна!\" - сказал воспитатель мой, дернув меня за одежду, и возглас удивления и радости, готовый вылететь из уст моих, замер в груди.\r\nОчами изумления, любви, благодарности смотрел я на царевну.\r\nОна то ласково кланялась стрельцам, то легким наклонением головы давала знать боярам, чтобы ускорили шествие;\r\nто смотрела с какою-то неприязненною усмешкою и будто б с завистью на царевича Петра;\r\nно когда поравнялась со мною, удостоила меня и воспитателя моего особенным поклоном, так что всю милость этого поклона присвоил я одному себе без раздела.\r\n______________\n * Иоанн.\n ** Петр.\r\n\"Владимир! - сказал мне Денисов, когда мы с торжества возвращались домой. - Я нарочно водил тебя смотреть на венчание царей, чтобы ты узнал, кто твоя благодетельница.\r\nВедай, господу угодно взыскать тебя новыми милостями: на днях вступишь ты в услужение к царевне; тебя ожидают высшие степени, богатство, слава.\r\nНе спрашивай ни меня, ни другого кого, за что царевна тебя любит; может статься, обет, данный твоей матери.\r\n.. может быть, другое что-либо... этого я ничего не знаю, - довольно, что она любит тебя, бедного, безродного сироту.\r\n.. Так угодно богу; видно, ты родился в сорочке! вот что можно мне сказать на вопросы о твоей талантливой судьбе.\r\nПомни: твое благополучие зависит от твоей скромности и верности дому Милославских. На вершине не забудь и своего воспитателя: немало потрудился он для тебя\".\r\nВ восторге от милостей прекрасной царевны голова у меня кружилась: я все обещал.\r\nО своем же происхождении не только не хотел, я боялся даже знать более того, что слышал от самого князя.\r\nДействительно, через несколько дней князь Василий Васильевич повез меня в Коломенское,\r\nкуда отправились царевичи тешиться соколиной охотой, а царевны наслаждаться прогулками по садам, исстари славившимся.\r\nЯ был предупрежден, чтобы мне, при виде царевны Софии Алексеевны, показывать, будто вовсе не знаю ее. С нами повезли мои маленькие гусли, на которых я уже довольно искусно играл.\r\nКогда мы вступили в коломенский дворец и пока докладывал о нас стольник царицына чина, мы слышали из одного терема приятное пенье женских голосов.\r\nВскоре голоса умолкли, и я позван был один в этот самый терем. Несмотря на мое удальство, сердце у меня затрепетало.\r\nСтольник нес впереди меня гусли мои, потом сдал их и меня царевниной постельнице Федоре Семеновой,\r\nпо прозванию Казачке, которая, приласкав и ободрив меня по-своему, отвела во внутренние покои.\r\nВ одном из них, отличавшемся от других величиною и убранством, сидела царевна София Алексеевна, окруженная сестрами своими, молодою, пригожею царицей Марфою Матвеевной,\r\nузнавшею столь рано печаль вдовства, и многими знатными девицами, приехавшими делить с подругами своими радости сельской, свободной жизни.\r\nКак теперь вижу, София Алексеевна сидела на стуле с высокою узорочною спинкой, немецкого мастерства, и держала в руке тросточку,\r\nрасписанную золотом, у которой рукоятка была из красного сердолика, украшенного дорогими каменьями.\r\nПрочие собеседницы все сидели на скамьях и занимались плетением кружева для полотенцев. Я отличил тотчас свою благодетельницу, как различают первую звезду вечернюю от прочих звезд.\r\nИ здесь, посреди красавиц московских, она была всех их прекраснее, хотя ей было уже двадцать пять лет.\r\nЯ помолился сначала святым иконам, сделал потом ей низкий поклон и наконец раскланялся на все стороны.\r\nСофия Алексеевна подозвала меня к себе, дала мне поцеловать свою ручку и сама поцеловала меня в лоб; все осыпали меня ласками, называя пригожим мальчиком.\r\nНо всех более, после моей благодетельницы, ласкала тогда и впоследствии всегда оказывала мне искреннюю привязанность царица Марфа Матвеевна.\r\nПамять об ее милостях расцвечала черные дни моей жизни; неоцененное благодеяние, ею мне однажды оказанное и которого не смею объяснить, усладит мой смертный час!..\r\n______________\r\n Дочь Матвея Васильевича Апраксина, сочетавшаяся пятнадцатого февраля 1682 года с царем Федором Алексеевичем,\r\nпо прозванию Чахлым, и овдовевшая, двадцати лет, двадцать седьмого апреля того ж года.\r\nНа вопросы, деланные мне с разных сторон, отвечал я смело, стараясь всем угодить. Меня просили сыграть что-нибудь на гуслях.\r\nРаскрыли их, и собеседницы, с позволения Софии Алексеевны, присыпали смотреть картинку, изображающую богатыря Илью Муромца,\r\nедущего на ретивом коне сражаться против Соловья-разбойника, усевшегося на семи дубах.\r\nЭто была одна из первых картин русского изделья.\r\nМногие смеялись от всего сердца, особенно девица Праскевия Федоровна Салтыкова*, живая, веселая, говорившая,\r\nчто она на святках видела в зеркале жениха своего, будто похожего на урода, сидящего на деревьях.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "- Нет, от царя ничего нет. Я просто от себя говорю: что если бы царь сказал: отобрать от помещиков землю и отдать мужикам, - как бы вы сделали?\r\n- Как сделали? Разделили бы всю по душам всем поровну, что мужику, что барину, - сказал печник, быстро поднимая и опуская брови.\r\n- А то как же? Разделить по душам, - подтвердил добродушный хромой старик в белых онучах.\r\nВсе подтвердили это решение, считая его удовлетворительным.\n - Как же по душам? - спросил Нехлюдов. - Дворовым тоже разделить?\r\n- Никак нет, - сказал бывший солдат, стараясь изобразить веселую бодрость на своем лице.\r\nНо рассудительный высокий крестьянин не согласился с ним.\n - Делить - так всем поровну, - подумавши, ответил он своим густым басом.\r\n- Нельзя, - сказал Нехлюдов, уже вперед приготовив свое возражение.\r\n- Если всем разделить поровну, то все те, кто сами не работают, не пашут, - господа, лакеи, повара, чиновники, писцы, все городские люди, - возьмут свои паи да и продадут богатым.\r\nИ опять у богачей соберется земля. А у тех, которые на своей доле, опять народится народ, а земля уже разобрана. Опять богачи заберут в руки тех, кому земля нужна.\r\n- Так точно, - поспешно подтвердил солдат.\n - Запретить, чтобы не продавали землю, а только кто сам пашет, - сказал печник, сердито перебивая солдата.\r\nНа это Нехлюдов возразил, что усмотреть нельзя, будет ли кто для себя пахать или для другого.\r\nТогда высокий рассудительный мужик предложил устроить так, чтобы всем артелью пахать.\r\n- И кто пашет, на того и делить. А кто не пашет, тому ничего, - проговорил он своим решительным басом.\r\nНа этот коммунистический проект у Нехлюдова аргументы тоже были готовы, и он возразил, что для этого надо, чтобы у всех были плуги, и лошади были бы одинаковые,\r\nи чтобы одни не отставали от других, или чтобы все - и лошади, и плуги, и молотилки,\r\nи все хозяйство - было бы общее, а что для того, чтобы завести это, надо, чтобы все люди были согласны.\r\n- Наш народ не согласишь ни в жизнь, - сказал сердитый старик.\r\n- Сплошь драка пойдет, - сказал старик с белой бородой и смеющимися глазами. - Бабы друг дружке все глаза повыцарапают.\r\n- Потом, как разделить землю по качеству, - сказал Нехлюдов. - За что одним будет чернозем, а другим глина да песок?\n - А раздать делянками, чтобы всем поровну, - сказал печник.\r\nНа это Нехлюдов возразил, что дело идет не о дележе в одном обществе, а о дележе земли вообще по разным губерниям.\r\nЕсли землю даром отдать крестьянам, то за что же одни будут владеть хорошей, а другие плохой землей? Все захотят на хорошую землю.\r\n- Так точно, - сказал солдат.\n Остальные молчали.\r\n- Так что это не так просто, как кажется, - сказал Нехлюдов. - И об этом не мы одни, а многие люди думают.\r\nИ вот есть один американец, Джордж, так он вот как придумал. И я согласен с ним.\r\n- Да ты хозяин, ты и отдай. Что тебе? Твоя воля, - сказал сердитый старик.\r\nПерерыв этот смутил Нехлюдова; но, к удовольствию своему, он заметил, что и не он один был недоволен этим перерывом.\r\n- Погоди, дядя Семен, дай он расскажет, - своим внушительным басом сказал рассудительный мужик.\r\nЭто ободрило Нехлюдова, и он стал объяснять им по Генри Джорджу проект единой подати.\n - Земля - ничья, божья, - начал он.\n - Это так. Так точно, - отозвались несколько голосов.\r\n- Вся земля - общая. Все имеют на нее равное право. Но есть земля лучше и хуже. И всякий желает взять хорошую.\r\nКак же сделать, чтобы уравнять? А так, чтобы тот, кто будет владеть хорошей, платил бы тем, которые не владеют землею, то, что его земля стоит, - сам себе отвечал Нехлюдов.\r\n- А так как трудно распределить, кто кому должен платить, и так как на общественные нужды деньги собирать нужно,\r\nто и сделать так, чтобы тот, кто владеет землей, платил бы в общество на всякие нужды то, что его земля стоит.\r\nТак всем ровно будет. Хочешь владеть землей - плати за хорошую землю больше, за плохую меньше.\r\nА не хочешь владеть - ничего не платишь, а подать на общественные нужды за тебя будут платить те, кто землей владеет.\r\n- Это правильно, - сказал печник, двигая бровями. - У кого лучше земля, тот больше плати.\n - И голова же был этот Жоржа, - сказал представительный старец с завитками.\r\n- Только бы плата была по силе, - сказал басом высокий, очевидно уже предвидя, к чему идет дело.\r\n- А плата должна быть такая, чтобы было не дорого и не дешево...\r\nЕсли дорого, то не выплатят, и убытки будут, а если дешево, все станут покупать друг у друга, будут торговать землею. Вот это самое я хотел сделать у вас.\r\n- Это правильно, это верно. Что ж, это ничего, - говорили мужики.\r\n- Ну и голова, - повторял широкий старик с завитками. - Жоржа! А что вздумал.\r\n- Ну, а как же, если я пожелаю взять земли? - сказал, улыбаясь, приказчик.\n - Коли свободный есть участок, берите и работайте, - сказал Нехлюдов.\r\n- Тебе зачем? Ты и так сыт, - сказал старик с смеющимися глазами.\n На этом кончилось совещание.\r\nНехлюдов опять повторил свое предложение, но не требовал ответа теперь же, а советовал переговорить с обществом и тогда прийти и дать ответ ему.\r\nМужики сказали, что переговорят с обществом и дадут ответ, и, распрощавшись, ушли в возбужденном состоянии.\r\nПо дороге долго слышался их громкий удаляющийся говор. И до позднего вечера гудели их голоса и доносились по реке от деревни.\r\nНа другой день мужики не работали, а обсуждали предложение барина.\r\nОбщество разделилось на две партии:\r\nодна признавала выгодным и безопасным предложение барина, другая видела в этом подвох, сущность которого она не могла понять и которого поэтому особенно боялась.\r\nНа третий день, однако, все согласились принять предлагаемые условия и пришли к Нехлюдову объявить решение всего общества.\r\nНа согласие это имело влияние высказанное одной старушкой, принятое стариками и уничтожающее всякое опасение в обмане объяснение поступка барина,\r\nсостоящее в том, что барин стал о душе думать и поступает так для ее спасения.\r\nОбъяснение это подтверждалось теми большими денежными милостынями, которые раздавал Нехлюдов во время своего пребывания в Панове.\r\nДенежные же милостыни, которые раздавал здесь Нехлюдов, были вызваны тем,\r\nчто он здесь в первый раз узнал ту степень бедности и суровости жизни, до которой дошли крестьяне, и, пораженный этой бедностью, хотя и знал,\r\nчто это неразумно, не мог не давать тех денег, которых у него теперь собралось в особенности много,\r\nтак как он получил их и за проданный еще в прошлом году лес в Кузминском и еще задатки за продажу инвентаря.\r\nКак только узнали, что барин просящим дает деньги, толпы народа, преимущественно баб, стали ходить к нему изо всей округи, выпрашивая помощи.\r\nОн решительно не знал, как быть с ними, чем руководиться в решении вопроса, сколько и кому дать.\r\nОн чувствовал, что не давать просящим и, очевидно, бедным людям денег, которых у него было много, нельзя было.\r\nДавать же случайно тем, которые просят, не имеет смысла. Единственное средство выйти из этого положения состояло в том, чтобы уехать. Это самое он и поспешил сделать.\r\nВ последний день своего пребывания в Панове Нехлюдов пошел в дом и занялся перебиранием оставшихся там вещей.\r\nПеребирая их, он в нижнем ящике старой тетушкиной шифоньерки красного дерева,\r\nс брюхом и бронзовыми кольцами в львиных головах, нашел много писем и среди них карточку, представлявшую группу:\r\nСофью Ивановну, Марью Ивановну, его самого студентом и Катюшу - чистую, свежую, красивую и жизнерадостную.\r\nИз всех вещей, бывших в доме, Нехлюдов взял только письма и это изображение.\r\nОстальное все он оставил мельнику, купившему за десятую часть цены, по ходатайству улыбающегося приказчика, на своз дом и всю мебель Панова.\r\nВспоминая теперь свое чувство сожаления к потере собственности, которое он испытал в Кузминском, Нехлюдов удивлялся на то, как мог он испытать это чувство;\r\nтеперь он испытывал неперестающую радость освобождения и чувство новизны, подобное тому, которое должен испытывать путешественник, открывая новые земли.\r\nX\r\nГород особенно странно и по-новому в этот приезд поразил Нехлюдова. Он вечером, при зажженных фонарях, приехал с вокзала в свою квартиру.\r\nПо всем комнатам еще пахло нафталином, а Аграфена Петровна и Корней - оба чувствовали себя измученными и недовольными и даже поссорились вследствие уборки вещей,\r\nупотребление которых, казалось, состояло только в том, чтобы их развешивать, сушить и прятать.\r\nКомната Нехлюдова была не занята, но не убрана, и от сундуков проходы к ней были трудны, так что приезд Нехлюдова,\r\nочевидно, мешал тем делам, которые по какой-то странной инерции совершались в этой квартире.\r\nВсе это так неприятно своим очевидным безумием, которого он когда-то был участником,\r\nпоказалось Нехлюдову после впечатлений деревенской нужды, что он решил переехать на другой же день в гостиницу,\r\nпредоставив Аграфене Петровне убирать веши, как она это считала нужным, до приезда сестры, которая распорядится окончательно всем тем, что было в доме.\r\nНехлюдов с утра вышел из дома, выбрал себе недалеко от острога в первых попавшихся, очень скромных и грязноватых меблированных комнатах помещение из двух номеров и,\r\nраспорядившись о том, чтобы туда были перевезены отобранные им из дома вещи, пошел к адвокату.\r\nНа дворе было холодно. После гроз и дождей наступили те холода, которые обыкновенно бывают весной.\r\nБыло так холодно и такой пронзительный ветер, что Нехлюдов озяб в легком пальто и все прибавлял шагу, стараясь согреться.\r\nВ его воспоминании были деревенские люди:\r\nженщины, дети, старики, бедность и измученность, которые он как будто теперь в первый раз увидал,\r\nв особенности улыбающийся старичок-младенец, сучащий безыкорными ножками, - и он невольно сравнивал с ними то, что было в городе.\r\nПроходя мимо лавок мясных, рыбных и готового платья,\r\nон был поражен - точно в первый раз увидел это - сытостью того огромного количества таких чистых и жирных лавочников, каких нет ни одного человека в деревне.\r\nЛюди эти, очевидно, твердо были убеждены в том, что их старания обмануть людей, не знающих толка в их товаре, составляют не праздное, но очень полезное занятие.\r\nТакие же сытые были кучера с огромными задами и пуговицами на спине, такие же швейцары в фуражках, обшитых галунами,\r\nтакие же горничные в фартуках и кудряшках и в особенности лихачи-извозчики с подбритыми затылками,\r\nсидевшие, развалясь, в своих пролетках, презрительно и развратно рассматривая проходящих.\r\nВо всех этих людях он невольно видел теперь тех самых деревенских людей, лишенных земли и этим лишением согнанных в город.\r\nОдни из этих людей сумели воспользоваться городскими условиями и стали такие же, как и господа,\r\nи радовались своему положению, другие же стали в городе в еще худшие условия, чем в деревне, и были еще более жалки.\r\nТакими жалкими показались Нехлюдову те сапожники, которых он увидал работающих в окне одного подвала;\r\nтакие же были худые, бледные, растрепанные прачки, худыми оголенными руками гладившие перед открытыми окнами, из которых валил мыльный пар.\r\nТакие же были два красильщика в фартуках и опорках на босу ногу, все от головы до пяток измазанные краской, встретившиеся Нехлюдову.\r\nВ засученных выше локтя загорелых жилистых слабых руках они несли ведро краски и не переставая бранились. Лица были измученные и сердитые.\r\nТакие же лица были и у запыленных с черными лицами ломовых извозчиков, трясущихся на своих дрогах.\r\nТакие же были у оборванных опухших мужчин и женщин, с детьми стоявших на углах улиц и просивших милостыню.\r\nТакие же лица были видны в открытых окнах трактира, мимо которого пришлось пройти Нехлюдову.\r\nУ грязных, уставленных бутылками и чайной посудой столиков, между которыми, раскачиваясь,\r\nсновали белые половые, сидели, крича и распевая, потные, покрасневшие люди с одуренными лицами.\r\nОдин сидел у окна, подняв брови и выставив губы, глядел перед собою, как будто стараясь вспомнить что-то.\r\n\"И зачем они все собрались тут?\" - думал Нехлюдов, невольно вдыхая вместе с пылью, которую нес на него холодный ветер, везде распространенный запах прогорклого масла свежей краски.\r\nНа одной из улиц с ним поравнялся обоз ломовых, везущих какое-то железо и так страшно гремящих по неровной мостовой своим железом, что ему стало больно ушам и голове.\r\nОн прибавил шагу, чтобы обогнать обоз, когда вдруг из-за грохота железа услыхал свое имя.\r\nОн остановился и увидал немного впереди себя военного с остроконечными слепленными усами и с сияющим глянцевитым лицом,\r\nкоторый, сидя на пролетке лихача, приветственно махал ему рукой, открывая улыбкой необыкновенно белые зубы.\r\n- Нехлюдов! Ты ли?\n Первое чувство Нехлюдова было удовольствие.\n - А! Шенбок, - радостно проговорил он, но тотчас же понял, что радоваться совершенно было нечему.\r\nЭто был тот самый Шенбок, который тогда заезжал к тетушкам.\r\nНехлюдов давно потерял его из вида, но слышал про него, что он, несмотря на свои долги,\r\nвыйдя из полка и оставшись по кавалерии, все как-то держался какими-то средствами в мире богатых людей.\r\nДовольный, веселый вид подтверждал это.\r\n- Вот хорошо-то, что поймал тебя! А то никого в городе нет. Ну, брат, а ты постарел, - говорил он, выходя из пролетки и расправляя плечи.\r\n- Я только по походке и узнал тебя. Ну, что ж, обедаем вместе? Где у вас тут кормят порядочно?\r\n- Не знаю, успею ли, - отвечал Нехлюдов, думая только о том, как бы ему отделаться от товарища, не оскорбив его. - Ты зачем же здесь? - спросил он.\r\n- Да дела, братец. Дела по опеке. Я опекун ведь. Управляю делами Саманова. Знаешь, богача. Он рамоли.\r\nА пятьдесят четыре тысячи десятин земли, - сказал он с какой-то особенной гордостью, точно он сам сделал все эти десятины.\r\n- Запущены дела были ужасно. Земля вся была по крестьянам. Они ничего не платили, недоимки было больше восьмидесяти тысяч.\r\nЯ в один год все переменил и дал опеке на семьдесят процентов больше. А? - спросил он с гордостью.\r\nНехлюдов вспомнил, что слышал, как этот Шенбок именно потому, что он прожил все свое состояние и наделал неоплатных долгов,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "- Еще бы!- сказал Вронский, весело улыбаясь и пожимая маленькую ручку баронессы. - Как же! старый друг.\r\n- Вы домой с дороги, - сказала баронесса, - так я бегу. Ах, я уеду сию минуту, если я мешаю.\r\n- Вы дома там, где вы, баронесса, - сказал Вронский. - Здравствуй, Камеровский, - прибавил он, холодно пожимая руку Камеровского.\r\n- Вот вы никогда не умеете говорить такие хорошенькие вещи, - обратилась баронесса к Петрицкому.\n - Нет, отчего же? После обеда и я скажу не хуже.\r\n- Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам дам кофею, идите умывайтесь и убирайтесь, - сказала баронесса, опять садясь и заботливо поворачивая винтик в новом кофейнике.\r\n- Пьер, дайте кофе, - обратилась она к Петрицкому, которого она называла Пьер, по его фамилии Петрицкий, не скрывая своих отношений с ним. - Я прибавлю.\r\n- Испортите.\n - Нет, не испорчу! Ну, а ваша жена? - сказала вдруг баронесса, перебивая разговор Вронского с товарищем. - Мы здесь женили вас. Привезли вашу жену?\r\n- Нет, баронесса. Я рожден цыганом и умру цыганом.\r\n- Тем лучше, тем лучше. Давайте руку.\n И баронесса, не отпуская Вронского, стала ему рассказывать, пересыпая шутками, свои последние планы жизни и спрашивать его совета.,\r\n- Он все не хочет давать мне развода! Ну что мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать.\r\nКак вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите, же за кофеем - ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое.\r\nВы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, - с презрением сказала она, - и от этого он хочет пользоваться моим имением.\r\nВронский слушал с удовольствием этот веселый лепет хорошенькой женщины, поддакивал ей,\r\nдавал полушутливые советы и вообще тотчас же принял свой привычный тон обращения с этого рода женщинами.\r\nВ его петербургском мире все люди разделялись на два совершенно противоположные сорта.\r\nОдин низший сорт:\r\nпошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною,\r\nженщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержанным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, - и разные тому подобные глупости.\r\nЭто был сорт людей старомодных и смешных.\r\nНо был другой сорт людей, настоящих, к которому они все принадлежали, в котором надо быть, главное, элегантным,\r\nкрасивым, великодушным, смелым, веселым, отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться.\r\nВронский только в первую минуту был ошеломлен после впечатлений совсем другого мира, привезенных им из Москвы,\r\nно тотчас же, как будто всунул ноги в старые туфли, он вошел в свой прежний веселый и приятный мир.\r\nКофе так и не сварился, а обрызгал всех и ушел и произвел именно то самое, что было нужно, то есть подал повод к шуму и смеху и залил дорогой ковер и платье баронессы.\r\n- Ну, теперь прощайте, а то вы никогда не умоетесь, и на моей совести будет главное преступление порядочного человека, нечистоплотность. Так вы советуете нож к горлу?\r\n- Непременно, и так, чтобы ваша ручка была поближе от его губ. Он поцелует вашу ручку, и все кончится благополучно, - отвечал Вронский.\r\n- Так нынче во Французском!- И, зашумев платьем, она исчезла.\r\nКамеровский поднялся тоже, а Вронский, не дожидаясь его ухода, подал ему руку и отправился в уборную.\r\nПока он умывался, Петрицкий описал ему в кратких чертах свое положение, насколько оно изменилось после отъезда Вронского.\r\nДенег нет ничего. Отец сказал, что не даст и не заплатит долгов.\r\nПортной хочет посадить, и другой тоже непременно грозит посадить. Полковой командир объявил, что если эти скандалы не прекратятся, то надо выходить.\r\nБаронесса надоела, как горькая редька, особенно тем, что все хочет давать деньги;\r\nа есть одна, он ее покажет Вронскому, чудо, прелесть, в восточном строгом стиле, \"genre рабыни Ребекки, понимаешь\".\r\nС Беркошевым тоже вчера разбранился, и он хотел прислать секундантов, но, разумеется, ничего не выйдет. Вообще же все превосходно и чрезвычайно весело.\r\nИ, не давая товарищу углубляться в подробности своего положения, Петрицкий пустился рассказывать ему все интересные новости.\r\nСлушая столь знакомые рассказы Петрицкого в столь знакомой обстановке своей трехлетней квартиры,\r\nВронский испытывал приятное чувство возвращения к привычной и беззаботной петербургской жизни.\r\n- Не может быть! - закричал он, отпустив педаль умывальника, которым он обливал свою красную здоровую шею.\r\n- Не может быть!- закричал он при известии о том, что Лора сошлась с Милеевым и бросила Фертингофа. - И он все так же глуп и доволен? Ну, а Бузулуков что?\r\n- Ах, с Бузулуковым была история - прелесть! - закричал Петрицкий.. - Ведь его страсть - балы, и он ни одного придворного бала не пропускает.\r\nОтправился он на большой бал в новой каске. Ты видел новые каски? Очень хороши, легче. Только стоит он... Нет, ты слушай.\r\n- Да я слушаю, - растираясь мохнатым полотенцем, отвечал Вронский.\r\n- Проходит великая княгиня с каким-то послом, на его беду зашел у них разговор о новых касках. Великая княгиня и хотела показать новую каску... Видят, наш голубчик стоит.\r\n(Петрицкий представил, как он стоит с каской.) Великая княгиня попросила подать себе каску, - он не дает. Что такое? Только ему мигают, кивают, хмурятся.\r\nПодай. Не дает. Замер. Можешь себе представить... Только этот... как его... хочет уже взять у него каску... не дает!.. Он вырвал, подает великой княгине.\r\n\"Вот это новая\", - говорит великая княгиня. Повернула каску, и можешь себе представить, оттуда бух! груша, конфеты, два фунта конфет!.. Он это набрал, голубчик!\r\nВронский покатился со смеху. И долго потом, говоря уже о другом, закатывался он своим здоровым смехом, выставляя свои крепкие сплошные зубы, когда вспоминал о каске.\r\nУзнав все новости, Вронский с помощью лакея оделся в мундир и поехал являться.\r\nЯвившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот свет, где бы он мог встречать Каренину.\r\nКак и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи.\r\n* ЧАСТЬ ВТОРАЯ * \n\n I\r\nВ конце зимы в доме Щербацких происходил консилиум, долженствовавший решить, в каком положении находится здоровье Кити и что нужно предпринять для восстановления ее ослабевающих сил.\r\nОна была больна, и с приближением весны здоровье ее становилось хуже.\r\nДомашний доктор давал ей рыбий жир, потом железо, потом лапис, но так как ни то, ни другое,\r\nни третье не помогало и так как он советовал от весны уехать за границу, то приглашен был знаменитый доктор.\r\nЗнаменитый доктор, не старый еще, весьма красивый мужчина, потребовал осмотра больной.\r\nОн с особенным удовольствием, казалось, настаивал на том, что девичья стыдливость есть только остаток варварства и что нет ничего естественнее,\r\nкак то, чтоб еще не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную девушку.\r\nОн находил это естественным, потому что делал это каждый день и при этом ничего не чувствовал и не думал, как ему казалось,\r\nдурного, и поэтому стыдливость в девушке он считал не только остатком варварства, но и оскорблением себе.\r\nНадо было покориться, так как, несмотря на то, что все доктора учились в одной школе, по одним и тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на то, что некоторые говорили,\r\nчто этот знаменитый доктор был дурной доктор, в доме княгини и в ее кругу было признано почему-то, что этот знаменитый доктор один знает что-то особенное и один может спасти Кити.\r\nПосле внимательного осмотра и постукиванья растерянной и ошеломленной от стыда больной знаменитый доктор,\r\nстарательно вымыв свои руки, стоял в гостиной и говорил с князем Князь хмурился, покашливая, слушая доктора.\r\nОн, как поживший, не глупый и не больной человек, не верил в медицину и в душе злился на всю эту комедию, тем более что едва ли не он один вполне понимал причину болезни Кити.\r\n\"То-то пустобрех\", - думал он, применяя в мыслях это название из охотничьего словаря к знаменитому доктору и слушая его болтовню о признаках болезни дочери.\r\nДоктор между тем с трудом удерживал выражение презрения к этому старому баричу и с трудом спускался до низменности его понимания.\r\nОн понимал, что с стариком говорить нечего и что глава в этом доме - мать. Пред нею-то он намеревался рассыпать свой бисер. В это время княгиня вошла в гостиную с домашним доктором.\r\nКнязь отошел, стараясь не дать заметить, как ему смешна была вся эта комедия. Княгиня была растеряна и не знала, что делать. Она чувствовал себя виноватою пред Кити.\r\n- Ну, доктор, решайте нашу судьбу, - сказала княгиня. - Говорите мне всь.\r\n- \"Есть ли надежда?\" - хотела она сказать, но губы ее задрожали, и она не могла выговорить этот вопрос. - Ну что, доктор?..\r\n- Сейчас, княгиня, переговорю с коллегой и тогда буду иметь честь доложить вам свое мнение.\n - Так нам вас оставить?\n - Как вам будет угодно.\r\nКнягиня, вздохнув, вышла.\r\nКогда доктора остались одни, домашний врач робко стал излагать свое мнение, состоящее в том, что есть начало туберкулезного процесса, но.\r\n.. и т. д. Знаменитый доктор слушал его и в середине его речи посмотрел на свои крупные золотые часы.\r\n- Так, - сказал он. - Но...\n Домашний врач замолк почтительно на середине речи\r\n- Определить, как вы знаете, начало туберкулезного процесса мы не можем; до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы можем.\r\nИ указание есть: дурное питание, нервное возбуждение и прочее. Вопрос стоит так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать, чтобы поддержать питание?\r\n- Но, ведь вы знаете, тут всегда скрываются нравственные, духовные причины, - с тонкою улыбкой позволил себе вставить домашний доктор.\r\n- Да, это само собой разумеется, - отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы.\r\n- Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо все еще кругом объезжать? - спросил он. - А! поставлен.\r\nДа, ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы говорили, что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы. Одно в связи с другим, надо действовать на обе стороны круга.\r\n- Но поездка за границу? - спросил домашний доктор.\r\n- Я враг поездок за границу. И изволите видеть: если есть начало туберкулезного процесса, чего мы знать не можем, то поездка за границу не поможет.\r\nНеобходимо такое средство, которое бы поддерживало питание и не вредило.\r\nИ знаменитый доктор изложил свой план лечения водами Соденскими, при назначении которых главная цель, очевидно, состояла в том, что они повредить не могут.\r\nДомашний доктор внимательно и почтительно выслушал.\r\n- Но в пользу поездки за границу я бы выставил перемену привычек, удаление от условий, вызывающих воспоминания. И потом матери хочется, - сказал он.\r\n- А! Ну, в этом случае, что ж, пускай едут; только повредят эти немецкие шарлатаны... Надо, чтобы слушались... Ну, так пускай едут.\r\nОн опять взглянул на часы.\n - О! уже пора, - и пошел к двери.\n Знаменитый доктор объявил княгине (чувство приличия подсказало это), что ему нужно видеть еще раз больную.\r\n- Как! еще раз осматривать!- с ужасом воскликнула мать.\n - О нет, мне некоторые подробности, княгиня.\n - Милости просим.\r\nИ мать, сопутствуемая доктором, вошла в гостиную к Кити. Исхудавшая и румяная, с особенным блеском в глазах вследствие перенесенного стыда, Кити стояла посреди комнаты.\r\nКогда доктор вошел, она вспыхнула, и глаза ее наполнились слезами.\r\nВся ее болезнь и леченье представлялись ей такою глупою, даже смешною вещью! Лечение ее представлялось ей столь же смешным, как составление кусков разбитой вазы.\r\nСердце ее было разбито. Что же они хотят лечить ее пилюлями и порошками? Но нельзя было оскорблять мать, тем более что мать считала себя виноватою.\r\n- Потрудитесь присесть, княжна, - сказал знаменитый доктор.\r\nОн с улыбкой сел против нее, взял пульс и опять стал делать скучные вопросы. Она отвечала ему и вдруг, рассердившись, встала.\r\n- Извините меня, доктор, но это, право, ни к чему не поведет. Вы у меня по три раза то же самое спрашиваете.\r\nЗнаменитый доктор не обиделся.\n - Болезненное раздражение, - сказал он княгине когда Кити вышла. - Впрочем, я кончил...\r\nИ доктор пред княгиней, как пред исключительно умною женщиной, научно определил положение княжны и заключил наставлением о том, как пить те воды, которые были не нужны.\r\nНа вопрос, ехать ли за границу, доктор углубился в размышления, как бы разрешая трудный вопрос.\r\nРешение, наконец, было изложено: ехать и не верить шарлатанам, а во всем обращаться к нему.\r\nКак будто что-то веселое случилось после отъезда доктора.\r\nМать повеселела, вернувшись к дочери, и Кити притворилась, что она повеселела. Ей часто, почти всегда, приходилось теперь притворяться.\r\n- Право, я здорова, maman. Но если вы хотите ехать, поедемте!- сказала она и, стараясь показать, что интересуется предстоящей поездкой, стала говорить о приготовлениях к отъезду.\r\nII\r\nВслед за доктором приехала Долли.\r\nОна знала, что в этот день должен быть консилиум, и, несмотря на то, что недавно поднялась от родов (она родила девочку в конце зимы), несмотря на то,\r\nчто у ней было много своего горя и забот, она, оставив грудного ребенка и заболевшую девочку, заехала узнать об участи Кити, которая решалась нынче.\r\n- Ну, что?- сказала она; входя в гостиную и не снимая шляпы. - Вы все веселые. Верно, хорошо?\r\nЕй попробовали рассказывать, что говорил доктор, но оказалось, что, хотя доктор и говорил очень складно и долго, никак нельзя было передать того, что он сказал.\r\nИнтересно было только то, что решено ехать за границу.\r\nДолли невольно вздохнула. Лучший друг ее, сестра, уезжала. А жизнь ее была не весела. Отношения к Степану Аркадьичу после примирения сделались унизительны.\r\nСпайка, сделанная Анной, оказалась непрочна, и семейное согласие надломилось опять в том же месте.\r\nОпределенного ничего не было, но Степана Аркадьича никогда почти не было дома, денег тоже никогда почти не было,\r\nи подозрения неверностей постоянно мучали Долли, и она уже отгоняла их от себя, боясь испытанного страдания ревности.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Какой поэтический характер, какая благодарная почва для романиста,\r\nи какую бы душистую резеду с розмарином развел на этой укромной грядке своею мелкосеющею рукою такой приятный романист, как Б.\r\nМ. Маркевич...\r\nНо романисты наши прекрасно описывают людей двадцатых и сороковых годов, а на тридцатые годы этого столетия русской жизни словно покров накинут.\r\nА они, может быть, любопытны не менее прочих, и мы это увидим.\r\n* \n\n Теперь, - в наш беззастенчивый, но зато более бодрый век, - нет сомнения, что рассказанная трогательная история разыгралась бы не так, а совершенно иначе.\r\nМожно ручаться, что если бы Элоиза была из тех, которые \"поближе к сферам жалости достойным\",\r\n- она пошла бы в учительницы или поступила бы на медицинские (курсы), где опытом дознала бы справедливость утешительных слов поэта, что\r\nС тяжкой работой возможно \n Горе любви позабыть. \n\n А если бы она шла с высших кругов, \n\n Где труд незнаем и работа\r\nРук непривычных не займет, -\r\nтогда она или бы стала срывать цветы удовольствия в чужих садах,\r\nили же съездила бы к благодетельнейшему из всех секретарей вселенной Ивану Тимофеевичу Камчатову и\r\nпопросила бы этого могущественного и доброго человека возвратить ей \"свободу чувств на законном основании\".\r\nОн ей отверз бы двери рая.\r\nИ в обоих этих случаях было бы поступлено, может быть, гораздо умнее и человечнее,\r\nчем \"увядать и терять силы\" ради какого-то глупца, выкинувшего, по правде сказать, очень возмутительную штуку.\r\nУдивительно одно: неужто в тридцатых годах у нас \"здоровые, как созревающее яблоко\", дамы сходили в могилы от неудач, при которых, кажется, все-таки еще кое-как жить можно.\r\nПо крайней мере, настоящая Элоиза жила.\r\nПравда, что та Элоиза училась и имела просвещенный ум, при котором легче жить не тем одним, о чем весной в лесу тоскуют томно biche (лань);\r\nно нас ведь до сих пор уверяют, что тогда, когда девицы рождались для того, чтобы их \"вывозили\", все было гораздо лучше.\r\nКак должно быть друзьям этого мнения досадно, что при каждой малейшей попытке проверить эти россказни с фактами, - всегда выходит все наоборот.\r\nIII. Пчелка\r\nОстроумная и забавная сказка \"Царь Никита\", которую Пушкин сочинил или где-то слышал и только переложил ее в стихи, до сих пор считалась фантазиею.\r\nУ \"Царя Никиты\" были дочери, \"прекрасные и милые сердцем и душой\", но как пчелы, т. е.\r\nбесполые, и из этого вышла пресмешная история, превосходно рассказанная в веселых и шутливых стихах, - тоже почти во вкусе директории.\r\nНичто подобное в природе не считалось возможным, но не особенно благочестивый пастор Стерн, верно, недаром сказал: \"Tout est possible dans la nature\".\r\n(В природе все возможно.\r\n) Та невозможность, которую Пушкин придумал для сказочного \"Царя Никиты\", русская природа по неисповедимому капризу в действительности дала некоему русскому именитому дворянину.\r\nДело стало в свое время предметом петербургских толков и дошло до синодального секретаря Исмайлова,\r\nкоторый вначале обсудил это удивительное событие, а потом внес его в свои любопытнейшие записки.\r\nПо отношению к молодой и, по словам Исмайлова,\r\n\"прелестной\" дочери именитого русского дворянина в доме ее отца были приняты те же предосторожности, что и в теремах сказочного \"Царя Никиты\", т.\r\nе. ни няньки, ни мамки под страхом самой ужасной опалы не смели не только сказать, но даже намекнуть о ее недостатке.\r\n\"Шутить я не привык: \n Дамам вырежу язык\", -\r\nговорил \"Царь Никита\", и все молчали, - молчали и тут, а время шло день за день, весна за весною, и девушка возросла и зацвела красою прелестной.\r\nВ обществе генерала Копцевича был какой-то \"знакомый, который собою был довольно неблагообразен\" (Надо заметить,\r\nчто Исмайлов в оценке красоты, кажется, был очень снисходителен у него что ни женщина,\r\nто все \"красавица\", и мужчины в большинстве все люди \"приятной наружности\",\r\nа потому кто от такого нетребовательного ценителя получил аттестат в \"неблагообразии\", тот, верно, этого уж слишком стоил.\r\n)\r\n\"Неблагообразный\" человек был очень богат, а отец Пчелки не очень.\r\nА как Пчелка была очень красива, то она имела несчастье обратить на себя внимание \"неблагообразного\" богача и ему понравилась.\r\nВпрочем, ей это было все равно, так как по силе ее конституции она совершенно безразлично относилась к тому,\r\nкакое впечатление она производит на того или другого из гудевших перед нею трутней.\r\nНе для нее был страсти лепет. \n\n \r\nНо судьба захотела за что-то наказать \"неблагообразного\" богача и заставила его понять, что кичение богатством - суетно;\r\nчто на деньги не все купишь, и даже, может случиться, не купишь как раз того, что кажется, будто купить всего надежнее.\r\nТакой урок богачам прекрасен и преполезен, особенно если судьба ниспосылает его на долю человека, способного одуматься и, \"смиря себя под крепкую руку промысла\",\r\nполюбить добро и добродетель, но \"неблагообразный\" приятель генерала Копцевича и секретаря Исмайлова был не из таких, и за то, как сейчас увидим, - он был наказан ужасно.\r\n\r\n\"Прельщенный красотою девицы\", он вздумал на ней жениться, а дабы не потерпеть отказа, - обратился к обычаю многих богачей того времени.\r\nОн ни о чем не стал говорить с Пчелкою и не хотел узнать, склонна ли она сносить его \"неблагообразие\" и быть его женою, а прямо явился к ее отцу и начал с настоящего дела:\r\n- Дочь ваша мне нравится, и я хочу взять ее за себя \"без приданого\".\r\nТакие выгодные браки, облегчающие семейное положение отцовского дома, были не часты, и отец девушки ответил на предложение богача согласием.\r\nПозвали родных, одели красивую Пчелку в богатое платье, вывели ее к жениху, - и объяснили ей, что она \"его невеста\". \n Ее это не смутило, - словно как не до нее касалося.\r\n\"Знала ли она что о себе в рассуждении своей особенности, - говорит Исмайлов, - не сужу\".\r\nА он судил обо всем, - решительно обо всем и притом всегда вполне независимо и нарочито пространно.\r\nСледовательно, его \"не сужу\" в этом месте значит, что судить невозможно.\r\n- Вероятно, бедная девочка была так равнодушна и так наивно относилась к супружеству, что философствующий секретарь мог допускать с ее стороны и хитрость.\r\nОн и хорошо делал, что не стал судить, потому что едва ли бы рассудил как следует.\r\nИсмайлов, сын городского московского священника, прошедший сквозь строй всех русских духовных школ,\r\nотличавшихся тогда грубостью и цинизмом, конечно, мог не иметь понятия о той райской невинности,\r\nв которой тогда росли и сохранялись до замужества многие дворянские девицы, характерным кунштюком в воспитании которых было, чтобы они \"ничего не знали о тайне супружества\".\r\nИ это достигалось зачастую.\r\nДевушки-невесты без малейшего сомнения верили, что нарождавшихся младенцев приносят ангелы или таинственные ночные птицы,\r\nкоторые опускают дитя в травку под окошком, а потом постучат в окно клювом и улетают.\r\nХороша или нехороша, и даже, может быть, смешна такая наивность в 16-18-летней девушке, - это пусть всякий судит, как хочет,\r\nно в дворянских домах это так именно бывало, а в семьях крестьянских, купеческих, равно как по духовенству - так не было.\r\nПочему?\r\nКонечно, вовсе не потому, чтобы дворяне были целомудреннее и вообще нравственнее крестьян и духовенства, а потому,\r\nчто у этих жизнь шла попроще, поближе к природе и потому раскрывалась в некоторых своих тайнах гораздо ранее.\r\nА потому нет нимало невероятного, что о чем крестьянка, купчиха или поповна могли утаить только по хитрости, - лишь бы выйти замуж,\r\n- о том настоящая целомудренная боярышня могла молчать без всякого умысла обмануть жениха, - самая цель супружеских искательств которого ей совсем даже не была ясною.\r\n- Мама выходила, и я выхожу. После дети бывают, - так оттого, что перевенчаешься и дадут пить в церкви. \n Кто не слыхал этих суждений?!\r\nСеминаристу, и притом не очень \"возделанному\", это могло казаться сомнительным, но на самом деле этого ничего нет проще.\r\nМне никогда не приходилось занести на бумагу один удивлявший меня в молодости рассказ препочтенной орловской дамы,\r\nкоторая была в свое время замечательнейшею красавицей и имела не более не менее как \"две дюжины детей, а начала с куклы\".\r\nЭто так характерно и столько относится к брачной истории Пчелки, что я теперь занесу это сюда, как вводный эпизод, идущий к делу.\r\n\r\nА. Н-на была такая эфирная, что ее наши старики называли \"сюптильная Миньена\"; муж же ее Н. Е. был великан и силач непомерный.\r\nОн служил когда-то в кирасирах и, надо полагать, женился не в молодости, потому что был тогда уже полковником,\r\nи, по всеобщим сведениям о нем, в нашем околотке \"всем своим форейторам и казачкам доводился родителем\".\r\nХроника, надо думать, выражалась точно: \"отцом\" он им не был, - это было бы для них слишком много чести, но именно только \"доводился родителем\".\r\nОн родительски платил за них подушные и родительски же сек их в вотчинной своей конторе за провинности.\r\nРасстояние в летах между кирасирским полковником и его невестою, вероятно, было порядочное, но по тогдашним взглядам не препятствовавшее расчетам на возможность счастья.\r\nЕй, - она говорила, - \"еще не вполне исполнилось шестнадцать лет\" (поп приписал четыре месяца),\r\nну, а ему, можно предполагать, лет тридцать пять, тридцать семь или что-нибудь около этого.\r\n- Только он был очень красив, - говорила А. Н-на, - и так силен, что носил меня на ладошке и вертел над головою как перышко.\r\n\"Противности никакой к нему, - говорила она, - я не чувствовала и даже любила слушать, как он рассказывал про войну.\r\nТак бывало заслушаюсь, что и усну в уголке на диване, и он меня относил в мою спальню, где меня девушки, не помню как, и раздевали\".\r\nСцены, несколько напоминающие Отелло и Дездемону в нервом, счастливом периоде их истории.\r\nВоевал А-в в Отечественную войну, и из его подвигов я слыхал в детстве, что он будто раз взял \"за чубы\" двух французских офицеров,\r\nстукнул их \"лоб об лоб\" и бросил по обе стороны своего коня с расколотыми черепами.\r\nНе знаю, действительно ли ему принадлежал этот подвиг, приписываемый довольно многим (и, между прочим, А.\r\nП. Ермолову), но к женщинам он был очень ласков и пользовался большими успехами за \"манеры обращения\".\r\n\"Манера обращения\" сделала удивительную услугу и для молоденькой супруги, которою богатырь вздумал обзавестись к старости. \n\n \r\nВоевал А-в в 12-14 годах (в малом чине), а женился опять \"перед самой войной\". Значит, бракосочетание их, надо думать, было около 1828 года, перед турецкою кампанией.\r\nКак орловская Миньона была помолвлена с кирасирским богатырем, она рассказывала очень вкратце:\r\n\"Позвали меня в наугольную, и тут были папа и мама, он и наш священник. Мама сказала: \"Саша, ты выйдешь за Н. Е. замуж, - я и отец этого желаем\". Я отвечала: \"Как вам угодно\".\r\n- \"Становись на коверчик, - мы вас благословим\". Я стала. Нас благословили, потом молебен, и велели мне его поцеловать. После все скоро в Курск поехали в нескольких каретах превесело.\r\nЛошадей часто кормили где-нибудь под рощей, и мы тут ягод искали. Приехали на Коренную ярмарку, когда уже матерь божия прошла из Курска и старушка хозяйка нам про исцеления говорила.\r\nПрестрашно. Одна испорченная не хотела под образ пролезать, так ее протолкнули, - и исцелилась. А то несколько совсем задавили.\r\nЖили мы в Коренной все вместе и вернулись, нашили приданое, и тогда нас обвенчали, а я все это время ничего о предстоящем не думала и в куклы играла.\r\nОн мне на ярмарке много новых кукол накупил, которые мне нравились. Особенно одна очень была похожа на нашу соседку Марину Карповну: совсем портрет вылитый, и с пуговичным носиком.\r\nЯ ее так и прозвала \"Мариной Карповной\", и все смеялись. Мама только говорила, чтобы я не показала эту куклу настоящей Марине Карповне и чтобы та за это не обиделась.\r\nА он говорил: \"Это ничего\", - и дарил моей Марише разные материи; я ей из них шила платья и одеяла и все приданое, потому что тоже вместе со мною замуж выходила.\r\nА женихов у Марины Карповны было два: \"один красный гусар с саблею и один заграничный садовник в пестрой камзолке, с лопаткою\".\r\nАлекс.\r\nН-на никак не могла решить: за которым именно из них быть Марине Карповне, и раз ее обручала с одним, а потом с другим, и благодаря такой нерешительности пришло так, что саму Ал.\r\nН-ну одели и повезли к венцу с кирасиром, а вопрос о брачной судьбе ее куклы был еще не решен.\r\nВследствие этого на брачном пиру своем молодая не раз убегала посадить Марину Карповну то с гусаром,\r\nто с французским садовником, а когда настало ей время уезжать с мужем в его имение на р.\r\nНеручь, тогда она впервые ощутила, что в ее жизни произошло что-то важное и не похожее на все прежние прожитые дни, и заплакала.\r\nТак ее и усадили в возок, закутанную в лисий салоп и в мягкий атласный капор, но тут-то и начала обнаруживаться пленительная \"манера обращения\".\r\n*\r\nКроме двух наружных фонарей у возка, в середине, на передней стенке, был еще фонарь внутри с спермацетной свечою,\r\nкоторая так хорошо горела огоньком кругленьким, как шапочка, и притом приятно пахла.\r\nКогда полковник занес ногу, чтобы садиться в возок, молодая заметила, что он, \"совершенно как комедиант,\r\nдержал под мышкою обоих женихов Марины Карповны - гусара и французского садовника, а самую Маришу держал в руке\".\r\nНевесту это сразу утешило: теперь она чувствовала, что была не одна, а с своими. \n Она взяла поскорее свою Маришу и сказала: \"Вы ее измяли\".\r\nА он говорит:\r\n\"Что ж такое, мы ее сейчас оправим\", - большую медвежью шубу с себя сбросил и стоптал в ноги и стал не такой большой,\r\nстрашный, как прежде, и начал Марише в платье дышать и расправлять ей рюш на оборках, да не умел.\r\nЯ его стала учить, и мы не заметили, как на Неручь приехали. Тут он говорит: \"Вы берите вашу Маришу, и чтобы она со мной не боялась, а я этих кавалеров возьму.\r\nНынче из них выбор будет\". Он пошел в одни комнаты, а меня няня провела прямо в другие и уложила в спальне, и Марина Карповна была со мною рядом.\r\nПотом пришел муж, в халате, - мне показалось, совсем как папа, и принес гусара и садовника,\r\nтолько их нельзя было различить, потому что он их раздел и они оба были в одинаковых рубашках", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "Я должна была подняться по Неве к тому направлению, где черным волнующимся пятном темнела Ладога, и где в утреннем рассвете смутно намечались белые силуэты домов нашего городка.\r\nМежду тем меня с невыразимой силой тянуло обратно, вниз по течению.\r\nВ какие-нибудь десять минут я была отнесена так далеко, что стоявшие па берегу четыре цыгана казались вдали совсем малюсенькими фигурками.\r\nС отчаянием бросила я грести, при чем одно весло выскользнуло из уключины. В ту же минуту я увидела его быстро перепрыгивающим с волны на волну.\r\nС одним веслом я уже ничего не могла сделать. \n Haдо было оставить и самую мысль о гребле, смирно сидеть на носу лодки и ждать...\r\nЖдать? Чего? \n Смерти. \n Да, именно, смерти!\r\nС безумным ужасом смотрела я на разбушевавшуюся стихию, отлично понимая, что полуразвалившаяся лодчонка не вынесет напора разъяренных волн,\r\nи что если не сейчас, так через час-другой моя лодка должна пойти ко дну!\r\n.\r\n.\r\nЯ подняла глаза к небу, где сияли значительно побледневшие глаза золотых созвездий, потом опустила их вниз,\r\nна черную, озверевшую речную стихию, и безумная, жгучая жажда жизни заговорила во мне.\r\n\"Жить! Жить! Жить! И только жить! -- прошептали мои помертвевшие губы.-- Господи, сделай так, чтобы я жила...\r\nГосподи, спаси меня!\r\nДай мне увидеть еще раз \"солнышко\", тетей, Большого Джона, Петрушу, Верочку, Мариониллу Мариусовну,\r\nвсех моих институтских подруг, \"кикимору\" Тандре с ее длинным, безобразным лицом, и даже \"ее\".\r\n..\r\nДа, даже \"ее\", мою мачеху, из-за которой я теперь неслась по волнам, хотела я видеть в эти минуты!..\r\nМоя жизнь казалась мне теперь уже далеко не такой ужасной... Смерть представлялась чем-то худшим. \n О, худшим во сто раз!..\r\nО, как могла я тогда, в Царском Селе, при первой вести \"ней\", желать смерти?.\r\n. Ах, жизнь так прекрасна! Расстаться с ней, расстаться молодой, когда еще так много неведомого перед тобою, когда ты не узнала и одной ее сотой, ах, как это ужасно!.\r\n. Нет, нет! Только не умереть!.. Оставь мне жизнь, Господи, оставь!..\r\nВ отчаянии, заломив над головою руки, я кинула взор на реку и...\r\nстрашный, нечеловеческий крик вырвался из моей груди, пронесся над поверхностью воды и протяжным гулким эхом прокатился на противоположном берегу.\r\n.. Перед моим, на смерть испуганным взором, черными огромными головами торчали из воды скользкие, мокрые, черные чудовища, пересекая всю реку от берега до берега.\r\nЯ разом поняла, что это были пороги, и холодный пот ужаса выступил на мое лбу.\r\nИвановские пороги на Неве считаются самым гибельными и опасным местом:\r\nдаже пароходы замедляют здесь значительно ход,\r\nискусно лавируя между ими в \"проходах\" Но мне без весел (мое второе весло было тоже вскоре унесено хищною волною вслед за первым) Нечего было и думать попасть в проход.\r\nЧто могла я сделать без руля и весел моими слабыми ручонками?.. А между тем лодка мчалась теперь с безумною быстротою прямо на гибельные камни.\r\n.. Каких - нибудь пять-десять минут еще и... она разобьется вдребезги... И бедный мой папа никогда не увидит своей девочки!..\r\n-- Папа! Папа! -- закричала я, простирая руки в ту сторону, где должен был находиться он, и где я уже не видела нашего города, который был так далеко теперь, ужасно далеко!..\r\n-- Дер-жись!.. И-и-д-ем!-- пронесся мне ответом с левого берега чей-то грубый голос, и я увидела большую рыбачью лодку с тремя фигурами в ней, гребущими изо всех сил в мою сторону.\r\nКак не велик был мой страх, я узнала в тех трех фигурах типичных невских рыбаков, часто приезжавших в Шлиссельбург.\r\n-- Спасенье! Боже мой, спасенье! Благодарю Тебя, Создатель!-- прошептала я, с мольбою протянув руки к значительно просветлевшим небесам.\r\nТеперь, если рыбаки, которые очевидно заметили меня и идут мне на помощь, успеют перерезать путь моей лодчонке, я -- спасена. И с трепетом я взглянула вперед.\r\nО, ужас! Пороги близко, совсем близко, а рыбачья лодка с тремя смельчаками еще так далеко от меня!..\r\n-- Дер-жись! Де-р-ж-ись!-- несется зычный голос одного из рыбаков.\r\nНо, Боже мой, как удержаться! Лодка так и несется, точно спешит на верную гибель. Теперь я вижу ясно, что мои спасители подойти к моей лодке не успеют и не предупредят крушение.\r\nВот уже в двух--трех саженях от меня эти черные, страшные головы чудовищ... Лодка с неизвестными мне спасителями спешит. Она приближается с невероятной быстротою ко мне.\r\nНо еще быстрее приближаюсь я к торчащим из воды черным камням, которые вот-вот разобьют мою лодку вдребезги.\r\n.. О! Как страшно глядят из воды эти черные чудовища, точно поджидая свою жертву...\r\nЯ хочу закрыть глаза, чтобы не видеть их -- и не могу.\r\nНе могу, и мне кажется, точно на одном из порогов, на том, который поближе, стоит хорошо знакомая мне серая фигура, серая женщина... Я открываю глаза...\r\nТрах!\r\nЧто-то страшное, оглушительное, невероятное по силе, ударилось о дно лодки... В ту же минуту будто крылья приросли ко мне и я очутилась в чьих-то крепких, как сталь твердых, руках...\r\nА река шумела, бурлила и злилась, точно жалуясь кому-то, что осмелились вырвать добычу из ее рук... \n **\r\nЯ просыпалась, опять засыпала и просыпалась снова... И каждый раз, что я открывала глаза, надо мною наклонялось чье-то добродушно-простое, бородатое и обветренное лицо.\r\nЯ слышала сквозь сон, как чьи-то грубые руки с необычайной нежностью завернули меня в старый рыбачий кафтан, от которого пахло рыбой и смолою. \n Потом чей-то голос произнес:\r\n-- Спи, крохотка! Спи, болезная!.. Ишь, намаялась... Шутка сказать: на волосок была от смерти...\r\nИ я уснула. \n Спала я долго, очень долго... \n Когда я открыла глаза, неописуемое удивление овладело мною.\r\nЯ лежала в моей мягкой теплой постели, на шлиссельбургской даче.\r\nНа краю постели сидела m-lle Тандре с ужасно встревоженным лицом, и как только я открыла глаза, она сказала дрожащий голосом:\r\n-- Слава Богу! Наконец-то вы проснулись, дорогая Лидия! Мы так боялись за вас... Дитя мое, можно ли пугать нас так всех... Ах, Lydie! Lydie! \n -- Я долго спала, m-lle?--спросила я.\r\n-- О, ужасно! Я думала -- вы умерли! Вы спите целые сутки. Вчера утром вас привезли сюда в лодке рыбаки... Вы не можете себе представить, что сделалось с вашим отцом.\r\n.. Он положительно обезумел от горя... Но, слава Богу, вы поправились... Идите к нему скорее, успокойте его...\r\nЯ не заставила еще раз повторять себе приглашение, быстро вскочила с постели, вымылась, кое-как сунула мои израненные ноги в башмаки,\r\nоделась, и, прихрамывая, кинулась разыскивать того, к кому так безумно рвалось теперь мое детское сердце.\r\nСознание того, что я живу, дышу, хожу, что вижу солнце и день, цветы и деревья, наполняло неизъяснимо счастливым трепетом все мое существо.\r\nНо особенно делала меня счастливой мысль, что я сейчас, сию минуту, увижу мое \"солнышко\", про гнев и неудовольствие которого я давно забыла.\r\nЯ быстро пробежала гостиную, столовую и, не найдя там никого, выбежала на террасу. Там сидела \"она\"; \"солнышка\" не было. Я одним взглядом окинула всю комнату и не нашла его.\r\n-- Где папа? -- вскричала я голосом, полным отчаяния. \n Она только пожала плечами; в ее серых глазах выразилось и удивление, и некоторый испуг, и странное недоумение.\r\n-- Твой папа только что ушел, его вызвали по важному делу, -- проговорила она своим спокойным голосом, -- он не мог ждать когда ты проснешься... К обеду он будет.\r\nЯ повернулась и хотела уже уйти. Но мачеха остановила меня:\r\n-- Постой... не беги... успеешь... Выслушай сперва меня...\r\nТы много наделала нам хлопот, и твоим безумным поступком очень взволновала отца... Не буду говорить тебе насколько дурно ты поступила...\r\nВдруг, ночью, одной пуститься на Неву! Это непростительная шалость... Больше -- это безумие!.\r\n. Подумала ли ты сколько волнений пережили мы, пережил твой папа, узнав, что ты исчезла?.. Вторичного такого волнения пережить нельзя.\r\n.. Уследить за тобою, чтоб ты не придумала опять какой-нибудь подобной шалости, очевидно, трудно.\r\nИ потому мы с папой решили отправить тебя в институт, не выжидая конца, каникул... сегодня же...\r\nСтрашно велика ответственность держать дома такую взбалмошную девочку, которая каждую минуту может совершить какой-нибудь безумный поступок!.\r\n. Теперь ступай... Мне не о чем говорить больше с тобой...\r\nТак вот оно что!\r\nОни считают то, что со мною произошло -- \"шалостью\", \"безумным поступком \"!\r\nОни даже не подозревают, каким образом я очутилась у рыбаков, привезших меня к нам на дачу, и не находят нужным спросить об этом у меня!.\r\n. Они думают, что я просто вздумала прокатиться по Неве, и не допускают даже мысли, что я бежала от \"нее\", бежала с намерением добраться до Петербурга, до моих тетей!.\r\n. Рассказать разве это ему, моему \"солнышку\"? Сказать ему всю правду и выплакать на его груди всю перенесенную обиду?.. Нет, нет, ведь он меня не поймет, не захочет понять!..\r\nВсе мое радушное настроение мигом исчезло. Я не ждала больше свидания с \"солнышком \", не жаждала видеть его, как за минуту до этого...\r\nИ понурая и печальная бродила я по саду, прислушиваясь к шепоту деревьев, к треску стрекоз и к тихому плеску Невы за оградой сада...\r\nМы встретились или, вернее, столкнулись с отцом на пороге террасы.\r\nЯ даже тихо вскрикнула при виде его, так он осунулся и побледнел за трое суток. Жалость, раскаяние, сострадание и любовь заставили меня было кинуться к нему навстречу.\r\nНо он поднял глаза... и в них я прочла что-то холодное, чужое мне и еще незнакомое моей детской душе. И вмиг мой порыв прошел, скрылся бесследно.\r\n-- Здравствуйте, папа! -- проговорила я сухо и, быстро наклонившись к его руке, напечатлела на ней поцелуй.\r\n-- Ты не чувствуешь раскаяния, неправда ли?-- произнес он каким-то странным, натянутым голосом.\r\nЯ молчала. \n -- Лидя! Я тебе говорю! Я молчала опять.\r\nЧто я могла отвечать? Нужно было или сказать все, сказать, что я хотела уйти туда, где чувствовала, что мне будет лучше, или же... молчать. \n И я молчала.\r\nЯ молчала и тогда, когда он говорил мне что-то долго и много прерывающимся каждую минуту от волнения голосом,\r\nи из чего, от охватившего меня волнения, я могла уловить только немногое, запоминая лишь отдельные, отрывочные фразы:\r\n\"я любил тебя.\r\n.. ты была для меня единственным утешением... продолжаю любить тебя также... и не перестану любить, несмотря на все твои поступки.\r\n.. мне больно, когда. я вижу, как ты обращаешься с мачехою\"... и т. д., и т. д.\r\nМолчала я и во все время обеда, и когда лакей вынес мои вещи и положил маленький чемоданчик, уложенный заботливыми руками Тандре, на извозчичью пролетку.\r\nМолчала и тогда, когда отец быстро перекрестил и поцеловал меня...\r\nБледная, угрюмая села я на дрожки подле моей гувернантки, не глядя на тех, кто стоял на террасе, провожая меня...\r\nАх, зачем я молчала тогда? Зачем?! Зачем у меня не было силы воли, чтобы броситься к отцу, чистосердечно рассказать ему, раскаяться и...\r\nпопросить прощения? Ведь я знала, что достаточно было нескольких слов, чтобы \"солнышко\" опять, сразу, стал прежним, обнял меня, прижал к себе и простил.\r\nКогда мы вошли на пристань и по шатким мостикам перешли на палубу готового уже к отплытию в Петербург парохода,\r\nя долго смотрела на белый городок, где пережила столько невеселых часов бедная маленькая принцесса.\r\n..\r\nТандре плакала подле меня на палубе. Бедняжке очевидно жаль было расстаться с ее маленькой мучительницей, доставившей ей волей-неволей порядочно тяжелых минут.\r\nНесмотря на все мои \"шалости\", несмотря на то, что я доставляла ей столько хлопот, что я так насмехалась над ней и над ее привычками -- бедная \"кикимора\" успела привязаться ко мне.\r\n-- Вы не забудете меня, Лиди! Не правда ли? -- шептала она чуть слышно, сморкаясь в перчатку, вынутую по ошибке из кармана вместо носового платка.\r\nЗвонок... свисток... и пароход двинулся по направлению к Петербургу...\r\nЯ молча и угрюмо смотрела на мирно катящиеся волны и думала упорно и печально... \n\n ЧАСТЬ ПЯТАЯ \n\n Дневник Лидии Воронской \n\n 2 сентября \n\n Четыре года! Целых четыре года!\r\nА кажется, точно все было вчера.\r\nИ побег, и цыгане, и бушующие волны холодной реки, и вслед затем -- длинные, бесконечные дни институтской жизни, полные новых впечатлений, новых приключений.\r\nЖаль, что мне раньше не пришло в голову писать дневник. Столько событий, столько перипетий в жизни маленькой Лиды произошло за эти четыре года.\r\nТеперь, когда эта Лида почти взрослая, пятнадцатилетняя барышня, теперь без дневника обойтись уж никак нельзя.\r\nИтак, решено: я веду дневник. Начинаю со вчерашнего дня.\r\nЛидия Воронская, будь умной, взрослой девочкой и постарайся быть последовательной и аккуратной. Постараюсь... \n * *\r\nВчера мы приехали из Гапсаля, где я провела на морских купаньях минувшее лето.\r\nМоя спутница, m-me Каргер, которая провожала меня до Петербурга, не давала мне покоя всю дорогу, стараясь всячески развлечь меня.\r\nПароход, поезд и, наконец, серое, осеннее небо Петербурга. \n -- Ну, Лидочка, выходите. Приехали. Действительно, приехали. И как скоро. Вот оно,\r\nкрасное, огромное здание передо мною.\r\nВот стеклянные двери, за которыми гордо высится фигура институтского швейцара в красной ливрее -- \"кардинала\", как мы его звали. Вот и знакомый вестибюль.\r\n-- Барышня Воронская, изменились-то как за лето, и не узнать даже, -- говорит с почтительным поклоном швейцар, оглядывая меня со всех сторон, -- а уж барышни спрашивали про вас.\r\nА в особенности Марионилла Мариусовна и m-lle Петрушевич.\r\nЯ быстро сбросила пальто и в сопровождении моей спутницы прошла через темный нижний коридор в бельевую, чтобы сменить на казенный костюм мое собственное домашнее платье.\r\nВ бельевой все было по-прежнему.\r\nМаленькая, юркая бельевая дама, Александра Трофимовна, поспешно передала мне мое белье, сапоги и зеленое камлотовое платье, из которого я порядочно-таки выросла за лето.\r\nМоя спутница, m-me Каргер, поспешила расстегнуть мне корсаж, помогла снять платье и готовилась уже накинуть на мои худенькие плечи зеленую камлотовую дерюгу,\r\nкак дверь бельевой распахнулась, и смуглая, высокая девочка появилась на пороге.\r\n-- Лида! Милая!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "- Вы похудели - и как будто нездоровы! - заметил Райский, - глаза у вас...\n Марк вдруг нахмурился, и лицо у него сделалось еще злее прежнего.\r\n- А вы, на мой взгляд, еще нездоровее! - сказал он. - Посмотритесь в зеркало: желтые пятна, глаза ввалились совсем...\r\n- У меня разные беспокойства...\n - И у меня тоже, - сухо заметил Волохов. - Прощайте.\r\nОн ушел, а Райский тихо отворил дверь к Леонтью и подошел на цыпочках к постели.\n - Кто тут? - спросил слабо Козлов.\r\n- Здравствуй, Леонтий, - это я! - сказал Райский, взяв за руку Козлова и садясь в кресло подле постели.\r\nКозлов долго всматривался, потом узнал Райского, проворно спустил ноги с постели и сел, глядя на него.\r\n- А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, - заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. - А я все ждал - не заглянет ли, думаю.\r\nЛицо старого товарища, - продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, - теперь только одно не противно мне...\r\n- Меня не было в городе, - отвечал Райский, - я сейчас только воротился и узнал, что ты болен...\r\n- Врут, я не болен. Я притворился... - сказал он, опуская голову на грудь, и замолчал. Через несколько минут он поднял голову и рассеянно глядел на Райского.\r\n- Что бишь такое я хотел сказать тебе?..\n Он встал и пошел неровными шагами по кабинету.\n - Ты бы лег, Леонтий, - заметил Райский, - ты болен.\r\n- Я не болен, - почти с досадой отвечал Козлов. - Что это вы все, точно сговорились, наладили: болен да болен.\r\nА Марк и лекаря привел, и сидит тут, точно боится, что я кинусь в окно или зарежусь...\r\n- Ты, однако, слаб, насилу ходишь - право, ляг...\r\n- Да, слаб, это правда, - наклонясь через спинку стула к Райскому и обняв его за шею, шептал Леонтий.\r\nОн положил ему щеку на голову, и Райский вдруг почувствовал у себя на лбу и на щеках горячие слезы. Леонтий плакал.\r\n- Это слабость, да... - всхлипывая, говорил Леонтий, - но я не болен... я не в горячке... врут они... не понимают... Я и сам не понимал ничего... Вот, как увидел тебя...\r\nтак слезы льются, сами прорвались... Не ругай меня, как Марк, и не смейся надо мной, как все они смеются.\r\n.. эти учителя, товарищи... Я вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..\r\nРайского самого душили слезы, но он не дал им воли, чтоб не растравлять еще больше тоски Леонтья.\n - Я понимаю и уважаю твои слезы, Леонтий! - сказал он, насилу одолевая себя.\r\n- Ты добрый, старый товарищ... ты и в школе не смеялся надо мной... Ты знаешь, отчего я плачу? Ты ничего не знаешь, что со мной случилось?\r\nРайский молчал.\n - Вот я тебе покажу... - Он пошел к бюро, вынул из ящика письмо и подал ему.\r\nРайский пробежал глазами письмо от Ульяны Андреевны, о котором уж слышал от бабушки.\n - Уничтожь его, - советовал он, - пока оно цело, ты не успокоишься...\r\n- Как можно! - с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и пряча его опять в ящик.\r\n- Ведь это единственные ее строки ко мне, других у меня нет... Это одно только и осталось у меня на память от нее... - добавил он, глотая слезы.\r\n- Да, такое чувство заслуживало лучшей доли... - тихо сказал Райский.\r\n- Но, друг Леонтий, прими это, как болезнь, как величайшее горе... Но все же не поддавайся ему - жизнь еще длинна, ты не стар...\r\n- Жизнь кончилась, - перебил Леонтий, - если...\n - Если что?\n - Если она... не воротится... - шепнул он.\n - Как, ты хотел бы... ты принял бы ее теперь!..\r\n- Ах, Борис, и ты не понимаешь! - почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и ходя по комнате.\r\n- Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне, водят лекарей, сидят по ночам у постели - и все-таки не угадывают моей болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно...\r\nРайский молчал.\n Козлов подошел к нему большими шагами, взял его за плеча и, сильно тряся, шептал в отчаянии:\r\n- Ее нет - вот моя болезнь! Я не болен, я умер: и настоящее мое, и будущее - все умерло, потому что ее нет! Подь, вороти ее, приведи сюда - и я воскресну!.\r\n. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а не умеешь понять такого простого дела!..\r\nРайский видел, что Козлов взглянул, наконец, и на близкую ему жизнь тем же сознательным и верным взглядом, каким глядел на жизнь древних, и что утешить его нечем.\r\n- Теперь я понимаю, - заметил он, - но я не знал, что ты так любил ее. Ты сам шутил, бывало: говорил, что привык к ней, что изменяешь ей для своих греков и римлян...\r\nКозлов горько улыбнулся.\r\n- Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, - сказал он, - и не случись этого... я никогда бы и не понял.\r\nЯ думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил... живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников.\r\n.. и тебя самого... и этот - город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами - потому только - что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать.\r\n.. Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.\r\nРайский вздохнул.\n - А ты спрашиваешь, принял ли бы я ее! Боже мой! Как принял бы - и как любил бы - она бы узнала это теперь... - добавил он.\r\nУ него опять закапали слезы.\n - Знаешь что, Леонтий, я к тебе с просьбой от Татьяны Марковны! - сказал Райский.\r\nЛеонтий ходил взад и вперед, пошатываясь, шлепая туфлями, с всклокоченной головой, и не слушал его.\r\n- Бабушка просит тебя переехать к нам, - продолжал Райский, - ты здесь один пропадешь с тоски.\r\nКозлов услыхал и понял, но в ответ только махнул рукой.\n - Спасибо ей, она святая женщина! Что я буду таким уродом носить свое горе по чужим углам!..\r\n- Это не чужой угол, Леонтий, мы с тобой братья. Наше родство сильнее родства криви...\r\n- Да, да, виноват, горе одолело меня! - ложась в постель, говорил Козлов, и взяв за руку Райского: - прости за эгоизм.\r\nПосле... после... я сам притащусь, попрошусь посмотреть за твоей библиотекой... когда уж надежды не будет...\r\n- А у тебя есть надежда?\r\nА что? - вдруг шепотом спросил Козлов, быстро садясь на постели и подвигая лицо к Райскому, - ты думаешь, что нет надежды?..\r\nРайский молчал, не желая ни лишать его этой соломинки, ни манить его ею напрасно.\r\n- Я, право, не знаю, Леонтий, что сказать. Я так мало следил за твоей женою, давно не видал... не знаю хорошо ее характера.\r\n- Да, ты не хотел немного заняться ею... Я знаю, ты дал бы ей хороший урок... Может быть,этого бы и не было...\n Он вздохнул глубоко.\r\n- Нет, ты знаешь ее, - прибавил он, - ты мне намекал на француза, да я не понял тогда... мне в голову не приходило... - Он замолчал.\r\n- А если он бросит ее? - почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. - Может быть, она вспомнит... может быть...\r\n- Может быть... - нерешительно сказал Райский.\n - Постой... что это?.. Кто-то будто едет сюда... - заговорил Леонтий, привставая и глядя в окно. Потом опустился и повесил голову.\r\nМимо окон проехала телега, где мужик, в чувашской рубашке, с красными обшивками, стоя махал вожжой.\r\n- Я все жду... все думаю, не опомнится ли! - мечтал он, - и ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня и велит лежать.\r\n\"Не воротится, говорит, лежи смирно!\" Боюсь я этого Марка.\r\nОн вопросительно поглядывал на Райского.\n - А ты как думаешь! - шептал он, - ты лучше знаешь женщин - что он смыслит! Есть надежда... или...\r\n- Если и есть, то во всяком случае не теперь, - сказал Райский, - разве после когда-нибудь...\r\nКозлов глубоко вздохнул, медленно улегся на постели и положил руки с локтями себе на голову.\r\n- Завтра я перевезу тебя к нам, - сказал ему Райский, - а теперь прощай! Ужо к ночи я или приду сам, или пришлю кого-нибудь побыть с тобой.\r\nЛеонтий не смотрел и не слыхал, что Райский говорил и как он вышел.\r\nРайский воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет.\r\nОба они решили послать на ночь Якова смотреть за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина - и бог знает чего еще.\r\n- Зачем это? он ничего не ест, бабушка, - сказал Райский.\n - А как тот... опять придет?\r\n- Кто тот?\n - Ну, кто - Маркушка: я чаю, есть хочет. Ведь ты говоришь, что застал его там...\r\n- Ах, бабушка! я сейчас поеду и скажу Марку...\n - Сохрани тебя господи! - удержала она его, - на смех поднимет...\n - Нет - поклонится. Это не Нил Андреич, он понимает вас...\r\n- Не надо мне его поклонов, а чтоб был сыт - и бог с ним! Он пропащий! А что... о восьмидесяти рублях не поминает?\r\nРайский махнул рукой, ушел к себе в комнату и стал дочитывать письмо Аянова и другие, полученные им письма из Петербурга, вместе с журналами и газетами.\n\n VII\r\n\"Что сделалось с тобой, любезный Борис Павлович?\r\n- писал Аянов, - в какую всероссийскую щель заполз ты от нашего мокрого, но вечно юного Петербурга, что от тебя два месяца нет ни строки?\r\nУж не женился ли ты там на какой-нибудь стерляди?\r\nЗабрасывал сначала своими повестями,то есть письмами, а тут вдруг и пропал, так что я не знаю,\r\nне переехал ли ты из своей трущобы - Малиновки, в какую-нибудь трущобу - Смородиновку, и получишь ли мое письмо?\r\nНовостей много, слушай только... Поздравь меня: геморрой, наконец, у меня открылся! Мы с доктором так обрадовались, что бросились друг другу в объятия и чуть не зарыдали оба.\r\nПонимаешь ли ты важность этого исхода? на воды не надо ехать!\r\nПояснице легче, а к животу я прикладываю холодные компрессы; у меня, ведь ты знаешь - plethora abdominalis {Полнокровие в системе воротной вены (лат.\r\n).}...\"\r\n\"Вот какими новостями занимает!\" - подумал Райский и читал дальше.\r\n\"Оленька моя хорошеет, преуспевает в благочестии, благонравии и науках, институтскому начальству покорна, к отцу почтительна и всякий четверг спрашивает,\r\nскоро ли приедет другой баловник, Райский, поправлять ее рисунки и совать ей в другую руку другую сверхштатную коробку конфект.\r\n..\"\r\n- Вот животное, только о себе! - шептал опять Райский, читая чрез несколько строк ниже.\r\n\"...Коко женился наконец на своей Eudoxie, за которой чуть не семь лет, как за Рахилью, ухаживал! - и уехал в свою тьмутараканскую деревню.\r\nГорбуна сбыли за границу вместе с его ведьмой, и теперь в доме стало поживее. Стали отворять окна и впускать свежий воздух и людей, - только кормят все еще скверно...\"\r\n- Что мне до них за дело! - с нетерпением ворчал Райский, пробегая дальше письмо, - о кузине ни слова, а мне и о ней-то не хочется слышать!\r\n\"... на его место, - шепотом читал он дальше, - прочат в министры князя И.В., а товарищем И.\r\nБ-а... Женщины подняли гвалт... П.П. проиграл семьдесят тысяч... Х - не уехали за границу...\r\nТебе скучно, вижу, что ты морщишься - спрашиваешь - что Софья Николаевна (начал живее читать Райский): сейчас, сейчас, я берег вести о ней pour la bonne bouche {На закуску (фр.).}...\"\r\n- Насилу добрался! - сказал Райский, - ну, что она?\r\n\"Я старался и без тебя, как при тебе, и служил твоему делу верой и правдой, то есть два раза играл с милыми \"барышнями\" в карты, так что братец их, Николай Васильевич,\r\nпрозвал меня женихом Анны Васильевны и так разгулялся однажды насчет будущей нашей свадьбы,\r\nчто был вытолкан обеими сестрицами в спину и не получил ни гроша субсидии, за которой было явился.\r\nНо зато занял триста рублей у меня, а я поставил эти деньги на твой счет, так как надежды отыграть их у моей нареченной невесты уже более нет. Внемли, бледней и трепещи!\r\nИграя с тетками, я служил, говорю, твоему делу, то есть пробуждению страсти в твоей мраморной кузине, с тою только разницею, что без тебя это дело пошло было впрок.\r\nИтальянец, граф Милари, должно быть служит по этой же части, то есть развивает страсти в женщинах, и едва ли не успешнее тебя.\r\nОн повадился ездить в те же дни и часы, когда мы играли в карты, а Николай Васильевич не нарадовался, глядя на свое семейное счастье.\r\nПапашу оставляли в покое, занимались музыкой, играли, пели - даже не брали гулять, потому что (и говорю тебе это по секрету, и весь Петербург не иначе,\r\nкак на ухо, повторяет этот секрет), когда карета твоей кузины являлась на островах, являлся тогда и Милари верхом или в коляске, и ехал подле кареты.\r\nСофья Николаевна еще больше похорошела, потом стала задумываться, немного вышла из своего \"олимпийского\" спокойствия и похудела.\r\n.. Она (бери спирт и нюхай!) сделала... un faux pas {Ложный шаг! (фр.).\r\n}!\r\nЯ добивался, какой именно, и получал такие ответы даже от ее кузины Catherine, из которых ничего не сообразишь:\r\nвсе двойки да шестерки, ни одного короля, ни дамы, ни туза, ни даже десятки нет.\r\n.. все фосски!\r\nЯ начал уже сам сочинять их роман: думал, не застали ли их где-нибудь уединенно-гуляющих, или перехватили письмо, в коем сказано:\r\n\"люблю, мол, тебя\" - или раздался преступный поцелуй среди дуэтов Россини и Феллини.\r\nНет, играли, пели, мешая нам играть в карты (мимоходом замечу, что и без них игра вязалась плохо.\r\nВообще я терпеть не могу лета, потому что летом карты сквозят), так что Надежда Васильевна затыкала даже уши ватой...\r\nА в городе и пошло, и пошло!\r\nМезенские, Хатьковы и Мышинские, и все, - больше всех кузина Catherine, тихо, с сдержанной радостью, шептали:\r\n\"Sophie a pousse la chose trop loin, sans se rendre comte des suites {Софи зашла в своих поступках слишком далеко, не отдавая себе отчета в последствиях.\r\n.. (фр.).}...\" и т. д.\r\nКакая это \"chose\", спрашивал я и на ухо, и вслух, того, другого - и, не получая определительного ответа, сам стал шептать, когда речь зайдет о ней.\r\n\"Oui, - говорил я, - elle a pousse la chose trop loin, sans se rendre comte...\r\nElle a fait un faux pas {Да, она зашла слишком далеко, не отдавая себе в своих поступках отчета... Она совершила ложный шаг... (фр.).}...\"\r\nИ пожму значительно плечами, когда спросят, какой \"pas\"?\r\nТаким образом всплыло на горизонт легкое облачко и стало над головой твоей кузины! А я все служил да служил делу, не забывая дружеской обязанности, и все ездил играть к теткам.\r\nДаже сблизился с Милари и стал условливаться с ним, как, бывало, с тобой, приходить в одни часы, чтоб обоим было удобнее...\"", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Запечатленный ангел автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "и все это им заростно, и друг пред другом один против другого лучше нарохтятся (60), как божьим благословением неопытных верителей морочить,\r\nно нам с Левой, как мы были простые деревенские богочтители, все это в той степени непереносно показалось, что мы оба даже заскучали и напал на нас страх.\r\n\"Неужто же, - думаем, - такова она к этому времени стала, наша злосчастная старая вера?\r\n\" Но и я это думаю, и он, вижу, то же самое в скорбном сердце содержит, а друг другу того не открываем, а только замечаю я, что мой отрок все ищет уединенного места.\r\nВот я раз гляжу на него, а сам думаю: \"Как бы он в смущении чего недолжного не надумал?\" - да и говорю:\r\n\"Что ты, Левонтий, будто чем закручинился?\"\n А он отвечает:\n \"Нет, - говорит, - дядя, ничего: это я так\".\r\n\"Пойдем же, мол, на Боженинову улицу в Эриванский трактир изографов подговаривать.\r\nНоне туда два обещали прийти и древних икон принести. Я уже одну выменял, хочу ноне еще одну достать\".\r\nА Левонтий отвечает:\n \"Нет, сходи ты, дядюшка, один, а я не пойду\".\r\n\"Отчего же, - говорю, - ты не пойдешь?\"\n \"А так, - отвечает, - мне ноне что-то не по себе\".\r\nНу, я его раз не нужу и два не нужу, а на третий опять зову:\n \"Пойдем, Левонтьюшка, пойдем, молодчик\".\n А он умильно кланяется и просит:\r\n\"Нету, дядюшка, голубчик белый: поволь мне дома остаться\".\r\n\"Да что же, мол, Лева, пошел ты мне в содеятели, а все дома да дома сидишь. Этак не велика мне, голубчик, от тебя помощь\".\r\nА он:\n \"Ну родненький, ну батечка, ну Марк Александрыч, государь, не зови меня туда, где едят да пьют и нескладные речи о святыне говорят, а то меня соблазн обдержать может\".\r\nЭто его было первое сознательное слово о своих чувствах, и оно меня в самое сердце поразило, но я с ним не стал спорить,\r\nа пошел один, и имел я в этот вечер большой разговор с двумя изографами и получил от них ужасное огорчение.\r\nСказать страшно, что они со мною сделали! Один мне икону променял за сорок рублей и ушел, а другой говорит:\r\n\"Ты гляди, человече, этой иконе не покланяйся\".\n Я говорю:\n \"Почему?\"\n А он отвечает:\r\n\"Потому что она адописная\", - да с этим колупнул ногтем, а с уголка слой письма так и отскочил, и под ним на грунту чертик с хвостом нарисован!\r\nОн в другом месте сковырнул письмо, а там под низом опять чертик.\r\n\"Господи! - заплакал я, - да что же это такое?\"\n \"А то, - говорит, - что ты не ему, а мне закажи\".\r\nИ увидал уже я тут ясно, что они одна шайка и норовят со мною нехорошо поступить, не по чести, и, покинув им икону,\r\nушел от них с полными слез глазами, славя бога, что не видал того мой Левонтий, вера которого находилась в борении.\r\nНо только подхожу домой, и вижу, в окнах нашей горенки, которую мы нанимали, свету нет, а между тем оттуда тонкое, нежное пение льется.\r\nЯ сейчас узнал, что это поет приятный Левонтиев голос, и поет с таким чувством, что всякое слово будто в слезах купает.\r\nВошел я тихонько, чтоб он не слыхал, стал у дверей и слушаю, как он Иосифов плач выводит:\r\nКому повем печаль мою,\n Кого призову ко рыданию.\r\nСтих этот, если его изволите знать, и без того столь жалостный, что его спокойно слушать невозможно, а Левонтий его поет да сам плачет и рыдает, что\r\nПродаша мя мои братия!\n\n И плачет, и плачет он, воспевая, как видит гроб своей матери, и зовет землю к воплению за братский грех!..\r\nСлова эти всегда могут человека взволновать, а особенно меня в ту пору, как я только бежал от братогрызцев,\r\nони меня так растрогали, что я и сам захлипкал, а Левонтий, услыхав это, смолк и зовет меня:\r\n\"Дядя! а дядя!\"\n \"Что, - говорю, - добрый молодец?\"\r\n\"А знаешь ли ты, - говорит, - кто это наша мать, про которую тут поется?\"\n \"Рахиль\", - отвечаю.\r\n\"Нет, - говорит, - это в древности была Рахиль, а теперь это таинственно надо понимать\".\n \"Как же, - спрашиваю, - таинственно?\"\r\n\"А так, - отвечает, - что это слово с преобразованием сказано\".\n \"Ты, - говорю, - смотри, дитя: не опасно ли ты умствуешь?\"\r\n\"Нет, - отвечает, - я это в сердце моем чувствую, что крестует бо ся Спас нас ради того, что мы его едиными усты и единым сердцем не ищем\".\r\nЯ еще пуще испугался, к чему он стремится, и говорю:\r\n\"Знаешь что, Левонтьюшко: пойдем-ко мы отсюда скорее из Москвы в нижегородские земли, изографа Севастьяна поищем, он ноне, я слышал, там ходит\".\r\n\"Что же:\r\nпойдем, - отвечает, - здесь, на Москве, меня какой-то нужный дух больно нудит, а там леса, поветрие чище, и там,\r\n- говорит, - я слыхал, есть старец Памва, анахорит совсем беззавистный и безгневный, я бы его узреть хотел\".\r\n\"Старец Памва, - отвечаю со строгостию, - господствующей церкви слуга, что нам на него смотреть?\"\r\n\"А что же, - говорит, - за беда, я для того и хотел бы его видеть, дабы внять, какова господствующей церкви благодать\".\r\nЯ его пощунял, \"какая там, говорю, благодать\", а сам чувствую, что он меня правее, потому что он жаждет испытывать,\r\nа я чего не ведаю, то отвергаю, но упорствую на своем противлении и говорю ему самые пустяки.\r\n\"Церковные, - говорю, - и на небо смотрят не с верою, а в Аристотилевы врата (61) глядят и путь в море по звезде языческого бога Ремфана определяют;\r\nа ты с ними в одну точку смотреть захотел?\r\n\"\r\nА Левонтий отвечает:\n \"Ты, дядя, баснишь: никакого бога Ремфана не было и нет, а вся единою премудростию создано\".\r\nЯ от этого словно еще глупее стал и говорю:\n \"Церковные кофий пьют!\"\n \"А что за беда, - отвечает Левонтий, - кофий боб, он был Давиду-царю в дарах принесен\".\r\n\"Откуда, - говорю, - ты это все знаешь?\"\n \"В книгах, - говорит, - читал\".\n \"Ну так знай же, что в книгах не все писано\".\r\n\"А что, - говорит, - там еще не написано?\"\n \"Что? что не написано?\" - А сам вовсе уже не знаю, что сказать, да брякнул ему:\r\n\"Церковные, - говорю, - зайцев едят, а заяц поганый\".\n \"Не погань, - говорит, - богом созданного, это грех\".\r\n\"Как, - говорю, - не поганить зайца, когда он поганый, когда у него ослий склад и мужеженское естество и он рождает в человеке густую и меланхолическую кровь?\"\r\nНо Левонтий засмеялся и говорит:\n \"Спи, дядя, ты невегласы глаголешь!\"\r\nЯ, признаюсь вам, тогда еще ясно не разгадал, что такое в душе сего благодатного юноши делалось, но сам очень обрадовался,\r\nчто он больше говорить не хочет, ибо я и сам понимал, что я в сердцах невесть что говорю, и умолк я и лежу да только думаю:\r\n\"Нет; это в нем такое сомнение от тоски стало, а вот завтра поднимемся и пойдем, так оно все в нем рассеется\";\r\nно про всякий же случай я себе на уме положил, что буду с ним некое время идти молча, дабы показать ему, что я как будто очень на него сержусь.\r\nНо только в волевращном характере моем нет совсем этой крепости, чтобы притворяться сердитым, и мы скоро же опять начали с Левонтием говорить, но только не о божестве,\r\nпотому что он был сильно против меня начитавшись, а об окрестности, к чему ежечасный предлог подавали виды огромных темных лесов, которыми шел путь наш.\r\nОбо всем этом своем московском разговоре с Левонтием я старался позабыть и решил наблюдать только одну осторожность,\r\nчтобы нам с ним как-нибудь не набежать на этого старца Памву анахорита (62),\r\nкоторым Левонтий прельщался и о котором я сам слыхал от церковных людей непостижимые чудеса про его высокую жизнь.\r\n\"Но, - думаю себе, - чего тут много печалиться, уж если я от него бежать стану, так он же сам нас не обретет!\"\r\nИ идем мы опять мирно и благополучно и, наконец, достигши известных пределов, добыли слух, что изограф Севастьян, точно, в здешних местах ходит,\r\nи пошли его искать из города в город, из села в село, и вот-вот совсем по его свежему следу идем, совсем его достигаем, а никак не достигнем.\r\nПросто как сворные псы бежим, по двадцати, по тридцати верст переходы без отдыха делаем, а придем, говорят:\r\n\"Был он здесь, был, да вот-вот всего с час назад ушел!\"\n Бросимся вслед, не настигаем!\r\nИ вот вдруг на одном таком переходе мы с Левонтием и заспорили: я говорю: \"нам надо идти направо\", а он спорит:\r\n\"налево\", и, наконец, чуть было меня не переспорил, но я на своем пути настоял.\r\nНо только шли мы, шли, и, наконец, вижу, не знаю, куда зашли, и нет дальше ни тропы, ни следу.\r\nЯ говорю отроку:\n \"Пойдем, Лева, назад!\"\n А он отвечает:\r\n\"Н-ет, не могу я, дядя, больше идти, - сил моих нет\".\n Я всхлопотался и говорю:\r\n\"Что тебе, дитятко?\"\n А он отвечает:\n \"Разве, - говорит, - ты не видишь, меня отрясовица бьет?\"\r\nИ вижу, точно, весь он трясется, и глаза блуждают.\r\nИ как все это, милостивые государи, случилось вдруг! Ни на что не жаловался, шел бодро и вдруг сел в леску на траву, а головку положил на избутелый (63) пень и говорит:\r\n\"Ой, голова моя, голова! ай, горит моя голова огнем-пламенем! Не могу я идти; не могу больше шагу ступить!\" - а сам, бедняга, даже к земле клонится, падает.\r\nА дело под вечер.\r\nУжасно я испугался, а пока мы тут подождали, не облегчит ли ему недуг, стала ночь;\r\nвремя осеннее, темное, место незнакомое, вокруг одни сосны и ели могучие, как аркефовы древеса, а отрок просто помирает.\r\nЧто тут делать! Я ему со слезами говорю:\r\n\"Левушка, батюшка, поневолься, авось до ночлежка дойдем\".\n А он клонит головушку, как скошенный цветок, и словно во сне бредит:\r\n\"Не тронь меня, дядя Марко; не тронь и сам не бойся\".\n Я говорю:\n \"Помилуй, Лева, как не бояться в такой глуши непробудной\".\n А он говорит:\n - \"Не спяй и бдяй сохранит\".\r\nЯ думаю: \"Господи! что это с ним такое?\" А сам в страхе все-таки стал прислушиваться, и слышу, по лесу вдалеке что-то словно потрескивает...\r\n\"Владыко многомилостиво! - думаю, - это, верно, зверь, и сейчас он нас растерзает!\r\n\" И уже Левонтия не зову, потому что вижу, что он точно сам из себя куда-то излетел и витает, а только молюсь: \"Ангеле Христов, соблюди нас в сей страшный час!\r\n\" А треск-от все ближе и ближе слышится, и вот-вот уже совсем подходит.\r\n.\r\n.\r\nЗдесь я должен вам, господа, признаться в великой своей низости:\r\nтак я оробел, что покинул больного Левонтия на том месте, где он лежал, да сам белки проворнее на дерево вскочил,\r\nвынул сабельку и сижу на суку да гляжу, что будет, а зубами, как пуганый волк, так и ляскаю.\r\n.\r\n.\r\nИ вдруг-с замечаю я во тьме, к которой глаз мой пригляделся, что из лесу выходит что-то поначалу совсем безвидное,\r\n- не разобрать, зверь или разбойник, но стал приглядываться и различаю,\r\nчто и не зверь и не разбойник, а очень небольшой старичок в колпачке, и видно мне даже, что в поясу у него топор заткнут, а на спине большая вязанка Дров, и вышел он на поляночку;\r\nподышал, подышал часто воздухом, точно со всех сторон поветрие собирал, и вдруг сбросил на землю вязанку и, точно почуяв человека, идет прямо к моему товарищу.\r\nПодошел, нагнулся, посмотрел в лицо и взял его за руку да и говорит:\r\n\"Встань, брате!\"\n И что же вы изволите думать? вижу я, поднял он Левонтия, и ведет прямо к своей вязаночке, и взвалил ее ему на плечи, и говорит:\r\n\"Понеси-ко за мною!\"\n А Левонтий и понес.\n\n 11\r\n- Можете себе, милостивые государи, представить, как я такого дива должен был испугаться!\r\nОткуда этот повелительный тихий старичок взялся, и как это мой Лева сейчас точно смерти был привержен и головы не мог поднять, и опять сейчас уже вязанку дров несет!\r\nЯ скорее соскочил с дерева, сабельку на бечеве за спину забросил, а сломал про всякий случай здоровую леторосль понадежнее, да за ними, и скоро их настиг и вижу:\r\nстаричок впереди грядет, и как раз он точно такой же, как мне с первого взгляда показался: маленький и горбатенький;\r\nа бородка по сторонам клочочками, как мыльная пена белая, а за ним мой Левонтий идет, следом в след его ноги бодро попадает и на меня не смотрит.\r\nСколько я к нему ни заговаривал и рукою его ни трогал, он и внимания на меня не обратил, а все будто во сне идет.\r\nТогда я подбежал сбоку к старичку и говорю:\n \"Доброчестный человек!\"\n А он отзывается:\r\n\"Что тебе?\"\n \"Куда ты нас ведешь?\"\n \"Я, - говорит, - никого никуда не веду, всех господь ведет!\"\r\nИ с этим словом вдруг остановился: и я вижу, что пред нами низенькая стенка и ворота, а в воротах проделана малая дверка, и в эту дверку старичок начал стучаться и зовет:\r\n\"Брате Мирон! а брате Мирон!\"\n А оттуда дерзый голос грубо отвечает:\n \"Опять ночью притащился. Ночуй в лесу! Не пущу!\"\r\nНо старичок опять давай проситься, молить ласково:\n \"Впусти, брате!\"\r\nТот дерзый вдруг отчинил дверь, и вижу я - это человек тоже в таком же колпаке, как и старичок, но только суровый-пресуровый грубитель,\r\nи не успел старичок ноги перенести через порог, как он его так толкнул, что тот мало не обрушился и говорит:\r\n\"Спаси тебя бог, брате мой, за твою услугу\".\r\n\"Господи! - помышляю, - куда это мы попали\", - и вдруг как молонья меня осветила и поразила.\r\n\"Спасе премилосердый! - взгадал я, - да уж это не Памва ли безгневный!\r\nТак лучше же бы, - думаю, - я в дебри лесной погиб, или к зверю, или к разбойнику в берлогу зашел, чем к нему под кров\".\r\nИ чуть он ввел нас в маленькую какую-то хибарочку и зажег воску желтого свечу, я сейчас догадался, что мы действительно в лесном ските, и, не стерпев дальше, говорю:\r\n\"Прости, благочестивый человек, спрошу я тебя: гоже ли нам с товарищем оставаться здесь, куда ты привел нас?\"\r\nА он отвечает:\n \"Вся господня земля и благословенны вси живущие, - ложись, спи!\"\r\n\"Нет, позволь, - говорю, - тебе объявиться, ведь мы по старой вере\".\n \"Все, - говорит, - уды единого тела Христова! Он всех соберет!\"\r\nИ с этим подвел нас к уголку, где у него на полу сделана скудная рогозина постелька, а в возглавии древесный кругляк соломкой прикрыт, и опять уже обоим нам молвит:\r\n\"Спите!\"\n И что же? Левонтий мой, как послушенствующий отрок, сейчас и повалился, а я, свое опасение наблюдая, говорю:\r\n\"Прости, божий человек, еще одно вопрошение...\"\n Он отвечает:\n \"Что вопрошать: бог все знает\".\r\n\"Нет, скажи, - говорю, - мне: как твое имя?\"\n А он, как совсем бы ему не соответствовало, бабственною погудкою говорит:\r\n\"Зовут меня зовуткою, а величают уткою\", - и с этими пустыми словами пополоз было со свечечкою в какой-то малый чулан,\r\nтесный, как дощатый гробик, но из-за стены на него тот дерзый вдруг опять закричал:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Пристают к заставе гости; Князь Гвидон зовет их в гости, Их он кормит и поит И ответ держать велит: \"Чем вы, гости, торг ведете И куда теперь плывете?\r\n\" Корабельщики в ответ: \"Мы объехали весь свет, Торговали соболями, Чернобурыми лисами; А теперь нам вышел срок, Едем прямо на восток, Мимо острова Буяна, В царство славного Салтана.\r\n..\" Князь им вымолвил тогда: \"Добрый путь вам, господа, По морю по Окияну К славному царю Салтану; От меня ему поклон\".\r\nГости в путь, а князь Гвидон С берега душой печальной Провожает бег их дальный; Глядь - поверх текучих вод Лебедь белая плывет.\r\n\"Здравствуй, князь ты мой прекрасный! Что ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?\" - Говорит она ему.\r\nКнязь печально отвечает: \"Грусть-тоска меня съедает, Одолела молодца: Видеть я б хотел отца\".\r\nЛебедь князю: \"Вот в чем горе! Ну, послушай: хочешь в море Полететь за кораблем? Будь же, князь, ты комаром\".\r\nИ крылами замахала, Воду с шумом расплескала И обрызгала его С головы до ног всего.\r\nТут он в точку уменьшился, Комаром оборотился, Полетел и запищал, Судно на море догнал, Потихоньку опустился На корабль - и в щель забился.\r\nВетер весело шумит, Судно весело бежит Мимо острова Буяна, К царству славного Салтана, И желанная страна Вот уж издали видна.\r\nВот на берег вышли гости; Царь Салтан зовет их в гости, И за ними во дворец Полетел наш удалец.\r\nВидит: весь сияя в злате, Царь Салтан сидит в палате На престоле и в венце С грустной думой на лице;\r\nА ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Около царя сидят И в глаза ему глядят.\r\nЦарь Салтан гостей сажает За свой стол и вопрошает: \"Ой вы, гости-господа, Долго ль ездили? куда? Ладно ль за морем, иль худо? И какое в свете чудо?\r\n\" Корабельщики в ответ: \"Мы объехали весь свет; За морем житье не худо, В свете ж вот какое чудо: В море остров был крутой, Не привальный, не жилой; Он лежал пустой равниной;\r\nРос на нем дубок единый; А теперь стоит на нем Новый город со дворцом, С златоглавыми церквами, С теремами и садами, А сидит в нем князь Гвидон; Он прислал тебе поклон\".\r\nЦарь Салтан дивится чуду; Молвит он: \"Коль жив я буду, Чудный остров навещу, У Гвидона погощу\".\r\nА ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Не хотят его пустить Чудный остров навестить.\r\n\"Уж диковинка, ну право, - Подмигнув другим лукаво, Повариха говорит, - Город у моря стоит!\r\nЗнайте, вот что не безделка: Ель в лесу, под елью белка, Белка песенки поет И орешки все грызет, А орешки не простые, Все скорлупки золотые, Ядра - чистый изумруд;\r\nВот что чудом-то зовут\".\r\nЧуду царь Салтан дивится, А комар-то злится, злится - И впился комар как раз Тетке прямо в правый глаз. Повариха побледнела, Обмерла и окривела.\r\nСлуги, сватья и сестра С криком ловят комара. \"Распроклятая ты мошка! Мы тебя!..\" А он в окошко, Да спокойно в свой удел Через море полетел.\r\nСнова князь у моря ходит, С синя моря глаз не сводит; Глядь - поверх текучих вод Лебедь белая плывет.\r\n\"Здравствуй, князь ты мой прекрасный! Что ж ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?\" - Говорит она ему.\r\nКнязь Гвидон ей отвечает: \"Грусть-тоска меня съедает; Чудо чудное завесть Мне б хотелось.\r\nГде-то есть Ель в лесу, под елью белка;\r\nДиво, право, не безделка - Белка песенки поет, Да орешки все грызет, А орешки не простые, Все скорлупки золотые, Ядра - чистый изумруд; Но, быть может, люди врут\".\r\nКнязю лебедь отвечает: \"Свет о белке правду бает; Это чудо знаю я; Полно, князь, душа моя, Не печалься; рада службу Оказать тебе я в дружбу\".\r\nС ободренною душой Князь пошел себе домой; Лишь ступил на двор широкий - Что ж?\r\nпод елкою высокой, Видит, белочка при всех Золотой грызет орех, Изумрудец вынимает, А скорлупку собирает, Кучки равные кладет И с присвисточкой поет При честном при всем народе:\r\nВо саду ли, в огороде.\r\nИзумился князь Гвидон. \"Ну, спасибо, - молвил он, - Ай да лебедь - дай ей боже, Что и мне, веселье то же\".\r\nКнязь для белочки потом Выстроил хрустальный дом, Караул к нему приставил И притом дьяка заставил Строгий счет орехам весть. Князю прибыль, белке честь.\r\nВетер по морю гуляет И кораблик подгоняет; Он бежит себе в волнах На поднятых парусах Мимо острова крутого, Мимо города большого: Пушки с пристани палят, Кораблю пристать велят.\r\nПристают к заставе гости; Князь Гвидон зовет их в гости, Их и кормит и поит И ответ держать велит: \"Чем вы, гости, торг ведете И куда теперь плывете?\r\n\" Корабельщики в ответ: \"Мы объехали весь свет, Торговали мы конями, Все донскими жеребцами, А теперь нам вышел срок - И лежит нам путь далек:\r\nМимо острова Буяна, В царство славного Салтана.\r\n..\" Говорит им князь тогда: \"Добрый путь вам, господа, По морю по Окияну К славному царю Салтану; Да скажите: князь Гвидон Шлет царю-де свой поклон\".\r\nГости князю поклонились, Вышли вон и в путь пустились. К морю князь - а лебедь там Уж гуляет по волнам. Молит князь: душа-де просит, Так и тянет и уносит.\r\n.. Вот опять она его Вмиг обрызгала всего: В муху князь оборотился, Полетел и опустился Между моря и небес На корабль - и в щель залез.\r\nВетер весело шумит, Судно весело бежит Мимо острова Буяна, В царство славного Салтана - И желанная страна Вот уж издали видна;\r\nВот на берег вышли гости; Царь Салтан зовет их в гости, И за ними во дворец Полетел наш удалец.\r\nВидит: весь сияя в злате, Царь Салтан сидит в палате На престоле и в венце, С грустной думой на лице.\r\nА ткачиха с Бабарихой Да с кривою поварихой Около царя сидят, Злыми жабами глядят.\r\nЦарь Салтан гостей сажает За свой стол и вопрошает: \"Ой вы, гости-господа, Долго ль ездили? куда? Ладно ль за морем, иль худо, И какое в свете чудо?\r\n\" Корабельщики в ответ: \"Мы объехали весь свет; За морем житье не худо;\r\nВ свете ж вот какое чудо: Остров на море лежит, Град на острове стоит С златоглавыми церквами, С теремами да садами;\r\nЕль растет перед дворцом, А под ней хрустальный дом; Белка там живет ручная, Да затейница какая!\r\nБелка песенки поет, Да орешки все грызет, А орешки не простые, Все скорлупки золотые, Ядра - чистый изумруд;\r\nСлуги белку стерегут, Служат ей прислугой разной - И приставлен дьяк приказный Строгий счет орехам весть;\r\nОтдает ей войско честь; Из скорлупок льют монету, Да пускают в ход по свету; Девки сыплют изумруд В кладовые, да под спуд;\r\nВсе в том острове богаты, Изоб нет, везде палаты; А сидит в нем князь Гвидон; Он прислал тебе поклон\".\r\nЦарь Салтан дивится чуду. \"Если только жив я буду, Чудный остров навещу, У Гвидона погощу\".\r\nА ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Не хотят его пустить Чудный остров навестить.\r\nУсмехнувшись исподтиха, Говорит царю ткачиха: \"Что тут дивного? ну, вот!\r\nБелка камушки грызет, Мечет золото и в груды Загребает изумруды; Этим нас не удивишь, Правду ль, нет ли говоришь.\r\nВ свете есть иное диво:\r\nМоре вздуется бурливо, Закипит, подымет вой, Хлынет на берег пустой, Разольется в шумном беге, И очутятся на бреге, В чешуе,\r\nкак жар горя, Тридцать три богатыря, Все красавцы удалые, Великаны молодые, Все равны, как на подбор, С ними дядька Черномор.\r\nЭто диво, так уж диво, Можно молвить справедливо!\" Гости умные молчат, Спорить с нею не хотят. Диву царь Салтан дивится, А Гвидон-то злится, злится...\r\nЗажужжал он и как раз Тетке сел на левый глаз, И ткачиха побледнела: \"Ай!\" и тут же окривела; Все кричат: \"Лови, лови, Да дави ее, дави.\r\n.. Вот ужо! постой немножко, Погоди...\" А князь в окошко, Да спокойно в свой удел Через море прилетел.\r\nКнязь у синя моря ходит, С синя моря глаз не сводит; Глядь - поверх текучих вод Лебедь белая плывет.\r\n\"Здравствуй, князь ты мой прекрасный! Что ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?\" - Говорит она ему.\r\nКнязь Гвидон ей отвечает: \"Грусть-тоска меня съедает - Диво б дивное хотел Перенесть я в мой удел\".\r\n\"А какое ж это диво?\r\n\" - Где-то вздуется бурливо Окиян, подымет вой, Хлынет на берег пустой, Расплеснется в шумном беге, И очутятся на бреге, В чешуе,\r\nкак жар горя, Тридцать три богатыря, Все красавцы молодые, Великаны удалые, Все равны, как на подбор, С ними дядька Черномор.\r\nКнязю лебедь отвечает: \"Вот что, князь, тебя смущает? Не тужи, душа моя, Это чудо знаю я.\r\nЭти витязи морские Мне ведь братья все родные. Не печалься же, ступай, В гости братцев поджидай\".\r\nКнязь пошел, забывши горе, Сел на башню, и на море Стал глядеть он; море вдруг Всколыхалося вокруг, Расплескалось в шумном беге И оставило на бреге Тридцать три богатыря;\r\nВ чешуе, как жар горя, Идут витязи четами, И, блистая сединами, Дядька впереди идет И ко граду их ведет.\r\nС башни князь Гвидон сбегает, Дорогих гостей встречает; Второпях народ бежит;\r\nДядька князю говорит: \"Лебедь нас к тебе послала И наказом наказала Славный город твой хранить И дозором обходить.\r\nМы отныне ежеденно Вместе будем непременно У высоких стен твоих Выходить из вод морских, Так увидимся мы вскоре, А теперь пора нам в море; Тяжек воздух нам земли\".\r\nВсе потом домой ушли.\r\nВетер по морю гуляет И кораблик подгоняет; Он бежит себе в волнах На поднятых парусах Мимо острова крутого, Мимо города большого; Пушки с пристани палят, Кораблю пристать велят.\r\nПристают к заставе гости.\r\nКнязь Гвидон зовет их в гости, Их и кормит и поит И ответ держать велит: \"Чем вы, гости, торг ведете? И куда теперь плывете?\r\n\" Корабельщики в ответ: \"Мы объехали весь свет; Торговали мы булатом, Чистым серебром и златом, И теперь нам вышел срок;\r\nА лежит нам путь далек, Мимо острова Буяна, В царство славного Салтана\".\r\nГоворит им князь тогда: \"Добрый путь вам, господа, По морю по Окияну К славному царю Салтану. Да скажите ж: князь Гвидон Шлет-де свой царю поклон\".\r\nГости князю поклонились, Вышли вон и в путь пустились. К морю князь, а лебедь там Уж гуляет по волнам. Князь опять: душа-де просит... Так и тянет и уносит...\r\nИ опять она его Вмиг обрызгала всего. Тут он очень уменьшился, Шмелем князь оборотился, Полетел и зажужжал; Судно на море догнал, Потихоньку опустился На корму - и в щель забился.\r\nВетер весело шумит, Судно весело бежит Мимо острова Буяна, В царство славного Салтана, И желанная страна Вот уж издали видна.\r\nВот на берег вышли гости. Царь Салтан зовет их в гости, И за ними во дворец Полетел наш удалец.\r\nВидит, весь сияя в злате, Царь Салтан сидит в палате На престоле и в венце, С грустной думой на лице.\r\nА ткачиха с поварихой, С сватьей бабой Бабарихой, Около царя сидят - Четырьмя все три глядят.\r\nЦарь Салтан гостей сажает За свой стол и вопрошает: \"Ой вы, гости-господа, Долго ль ездили? куда? Ладно ль за морем иль худо? И какое в свете чудо?\r\n\" Корабельщики в ответ: \"Мы объехали весь свет; За морем житье не худо;\r\nВ свете ж вот какое чудо: Остров на море лежит, Град на острове стоит, Каждый день идет там диво:\r\nМоре вздуется бурливо, Закипит, подымет вой, Хлынет на берег пустой, Расплеснется в скором беге - И останутся на бреге Тридцать три богатыря,\r\nВ чешуе златой горя, Все красавцы молодые, Великаны удалые, Все равны, как на подбор;\r\nСтарый дядька Черномор С ними из моря выходит И попарно их выводит, Чтобы остров тот хранить И дозором обходить - И той стражи нет надежней, Ни храбрее, ни прилежней.\r\nА сидит там князь Гвидон; Он прислал тебе поклон\". Царь Салтан дивится чуду. \"Коли жив я только буду, Чудный остров навещу И у князя погощу\".\r\nПовариха и ткачиха Ни гугу - но Бабариха Усмехнувшись говорит: \"Кто нас этим удивит? Люди из моря выходят И себе дозором бродят! Правду ль бают, или лгут, Дива я не вижу тут.\r\nВ свете есть такие ль дива?\r\nВот идет молва правдива: За морем царевна есть, Что не можно глаз отвесть: Днем свет божий затмевает, Ночью землю освещает, Месяц под косой блестит, А во лбу звезда горит.\r\nА сама-то величава, Выплывает, будто пава; А как речь-то говорит, Словно реченька журчит.\r\nМолвить можно справедливо, Это диво, так уж диво\". Гости умные молчат: Спорить с бабой не хотят.\r\nЧуду царь Салтан дивится - А царевич хоть и злится, Но жалеет он очей Старой бабушки своей:\r\nОн над ней жужжит, кружится - Прямо на нос к ней садится, Нос ужалил богатырь: На носу вскочил волдырь.\r\nИ опять пошла тревога: \"Помогите, ради бога! Караул! лови, лови, Да дави его, дави... Вот ужо! пожди немножко, Погоди!..\" А шмель в окошко, Да спокойно в свой удел Через море полетел.\r\nКнязь у синя моря ходит, С синя моря глаз не сводит; Глядь - поверх текучих вод Лебедь белая плывет.\r\n\"Здравствуй, князь ты мой прекрасный! Что ж ты тих, как день ненастный? Опечалился чему?\" - Говорит она ему.\r\nКнязь Гвидон ей отвечает: \"Грусть-тоска меня съедает: Люди женятся; гляжу, Неженат лишь я хожу\".\r\n- А кого же на примете Ты имеешь? - \"Да на свете, Говорят, царевна есть, Что не можно глаз отвесть.\r\nДнем свет божий затмевает, Ночью землю освещает - Месяц под косой блестит, А во лбу звезда горит.\r\nА сама-то величава, Выступает, будто пава; Сладку речь-то говорит, Будто реченька журчит. Только, полно, правда ль это?\" Князь со страхом ждет ответа.\r\nЛебедь белая молчит И, подумав, говорит: \"Да! такая есть девица. Но жена не рукавица: С белой ручки не стряхнешь, Да за пояс не заткнешь.\r\nУслужу тебе советом - Слушай: обо всем об этом Пораздумай ты путем, Не раскаяться б потом\".\r\nКнязь пред нею стал божиться, Что пора ему жениться, Что об этом обо всем Передумал он путем;\r\nЧто готов душою страстной За царевною прекрасной Он пешком идти отсель Хоть за тридевять земель.\r\nЛебедь тут, вздохнув глубоко, Молвила: \"Зачем далеко? Знай, близка судьба твоя, Ведь царевна эта - я\".\r\nТут она, взмахнув крылами, Полетела над волнами И на берег с высоты Опустилася в кусты, Встрепенулась, отряхнулась И царевной обернулась:\r\nМесяц под косой блестит, А во лбу звезда горит;\r\nА сама-то величава, Выступает, будто пава; А как речь-то говорит, Словно реченька журчит.\r\nКнязь царевну обнимает, К белой груди прижимает И ведет ее скорей К милой матушки своей.\r\nКнязь ей в ноги, умоляя: \"Государыня-родная! Выбрал я жену себе, Дочь послушную тебе, Просим оба разрешенья, Твоего благословенья: Ты детей благослови Жить в совете и любви\".\r\nНад главою их покорной Мать с иконой чудотворной Слезы льет и говорит: \"Бог вас, дети, наградит\".\r\nКнязь не долго собирался, На царевне обвенчался; Стали жить да поживать, Да приплода поджидать.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "И так как он это производил не из какой-нибудь корысти, но единственно по привычке, и, позабывши совершенно о своем карасе, уже разглядывал, что бы такое стянуть другое,\r\nне имея намерения пропустить даже изломанного колеса, - то философ Хома запустил руку в его карман, как в свой собственный, и вытащил карася.\r\nСтаруха разместила бурсаков: ритора положила в хате, богослова заперла в пустую комору, философу отвела тоже пустой овечий хлев.\r\nФилософ, оставшись один, в одну минуту съел карася, осмотрел плетеные стены хлева,\r\nтолкнул ногою в морду просунувшуюся из другого хлева любопытную свинью и поворотился на другой бок, чтобы заснуть мертвецки.\r\nВдруг низенькая дверь отворилась, и старуха, нагнувшись, вошла в хлев.\r\n- А что, бабуся, чего тебе нужно? - сказал философ.\n Но старуха шла прямо к нему с распростертыми руками.\r\n\"Эге-гм! - подумал философ. - Только нет, голубушка! устарела\". Он отодвинулся немного подальше, но старуха, без церемонии, опять подошла к нему.\r\n- Слушай, бабуся! - сказал философ, - теперь пост; а я такой человек, что и за тысячу золотых не захочу оскоромиться.\r\nНо старуха раздвигала руки и ловила его, не говоря ни слова.\n Философу сделалось страшно, особливо когда он заметил, что глаза ее сверкнули каким-то необыкновенным блеском.\r\n- Бабуся! что ты? Ступай, ступай себе с богом! - закричал он.\r\nНо старуха не говорила ни слова и хватала его руками.\r\nОн вскочил на ноги, с намерением бежать, но старуха стала в дверях и вперила на него сверкающие глаза и снова начала подходить к нему.\r\nФилософ хотел оттолкнуть ее руками, но, к удивлению, заметил, что руки его не могут приподняться, ноги не двигались;\r\nи он с ужасом увидел, что даже голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на губах.\r\nОн слышал только, как билось его сердце;\r\nон видел, как старуха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою кошки к нему на спину,\r\nударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее на плечах своих.\r\nВсе это случилось так быстро, что философ едва мог опомниться и схватил обеими руками себя за колени, желая удержать ноги;\r\nно они, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили скачки быстрее черкесского бегуна.\r\nКогда уже минули они хутор и перед ними открылась ровная лощина, а в стороне потянулся черный, как уголь, лес, тогда только сказал он сам в себе: \"Эге,да это ведьма\".\r\nОбращенный месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле.\r\nЛеса, луга, небо, долины - все, казалось, как будто спало с открытыми глазами. Ветер хоть бы раз вспорхнул где-нибудь.\r\nВ ночной свежести было что-то влажно-теплое. Тени от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину.\r\nТакая была ночь, когда философ Хома Брут скакал с непонятным всадником на спине.\r\nОн чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу.\r\nОн опустил голову вниз и видел, что трава, бывшая почти под ногами его, казалось, росла глубоко и далеко и что сверх ее находилась прозрачная,\r\nкак горный ключ, вода, и трава казалась дном какого-то светлого, прозрачного до самой глубины моря;\r\nпо крайней мере, он видел ясно, как он отражался в нем вместе с сидевшею на спине старухою.\r\nОн видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели.\r\nОн видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета.\r\nОна оборотилась к нему - и вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми,\r\nс пеньем вторгавшимися в душу, уже приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом,\r\nудалялось, - и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор,\r\nне покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности.\r\nВода в виде маленьких пузырьков, как бисер, обсыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде...\r\nВидит ли он это или не видит? Наяву ли это или снится? Но там что? Ветер или музыка: звенит, звенит, и вьется, и подступает, и вонзается в душу какою-то нестерпимою трелью...\r\n\"Что это?\" - думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю прыть. Пот катился с него градом.\r\nОн чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение.\r\nЕму часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою.\r\nИзнеможденный, растерянный, он начал припоминать все, какие только знал, молитвы.\r\nОн перебирал все заклятья против духов - и вдруг почувствовал какое-то освежение; чувствовал, что шаг его начинал становиться ленивее, ведьма как-то слабее держалась на спине его.\r\nГустая трава касалась его, и уже он не видел в ней ничего необыкновенного. Светлый серп светил на небе.\r\n\"Хорошо же!\" - подумал про себя философ Хома и начал почти вслух произносить заклятия. Наконец с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухи и вскочил, в свою очередь, к ней на спину.\r\nСтаруха мелким, дробным шагом побежала так быстро, что всадник едва мог переводить дух свой. Земля чуть мелькала под ним.\r\nВсе было ясно при месячном, хотя и неполном свете. Долины были гладки, но все от быстроты мелькало неясно и сбивчиво в его глазах.\r\nОн схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех сил колотить старуху.\r\nДикие вопли издала она;\r\nсначала были они сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чаще, и потом уже тихо, едва звенели, как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу;\r\nи невольно мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха?\r\n\"Ох, не могу больше!\" - произнесла она в изнеможении и упала на землю.\r\nОн стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался, и блестели золотые главы вдали киевских церквей.\r\nПеред ним лежала красавица, с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами.\r\nБесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слез.\r\nЗатрепетал, как древесный лист, Хома: жалость и какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать во весь дух.\r\nДорогой билось беспокойно его сердце, и никак не мог он истолковать себе, что за странное, новое чувство им овладело.\r\nОн уже не хотел более идти на хутора и спешил в Киев, раздумывая всю дорогу о таком непонятном происшествии.\r\nБурсаков почти никого не было в городе:\r\nвсе разбрелись по хуторам, или на кондиции, или просто без всяких кондиций,\r\nпотому что по хуторам малороссийским можно есть галушки, сыр, сметану и вареники величиною в шляпу, не заплатив гроша денег.\r\nБольшая разъехавшаяся хата, в которой помещалась бурса, была решительно пуста, и сколько философ ни шарил во всех углах и даже ощупал все дыры и западни в крыше,\r\nно нигде не отыскал ни куска сала или, по крайней мере, старого книша, что, по обыкновению, запрятываемо было бурсаками.\r\nОднако же философ скоро сыскался, как поправить своему горю:\r\nон прошел, посвистывая, раза три по рынку, перемигнулся на самом конце с какою-то молодою вдовою в желтом очипке,\r\nпродававшею ленты, ружейную дробь и колеса, - и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курице ю.\r\n.. и, словом, перечесть нельзя, что у него было за столом, накрытым в маленьком глиняном домике среди вишневого садика.\r\nТого же самого вечера видели философа в корчме: он лежал на лавке, покуривая, по обыкновению своему, люльку, и при всех бросил жиду-корчмарю ползолотой.\r\nПеред ним стояла кружка. Он глядел на приходивших и уходивших хладнокровно-довольными глазами и вовсе уже не думал о своем необыкновенном происшествии.\r\nМежду тем распространились везде слухи, что дочь одного из богатейших сотников,\r\nкоторого хутор находился в пятидесяти верстах от Киева, возвратилась в один день с прогулки вся избитая,\r\nедва имевшая силы добресть до отцовского дома, находится при смерти и перед смертным часом изъявила желание,\r\nчтобы отходную по ней и молитвы в продолжение трех дней после смерти читал один из киевских семинаристов:\r\nХома Брут.\r\nОб этом философ узнал от самого ректора, который нарочно призывал его в свою комнату и объявил,\r\nчтобы он без всякого отлагательства спешил в дорогу, что именитый сотник прислал за ним нарочно людей и возок.\r\nФилософ вздрогнул по какому-то безотчетному чувству, которого он сам не мог растолковать себе.\r\nТемное предчувствие говорило ему, что ждет его что-то недоброе. Сам не зная почему, объявил он напрямик, что не поедет.\r\n- Послушай, domine Хома!\r\n- сказал ректор (он в некоторых случаях объяснялся очень вежливо с своими подчиненными), - тебя никакой черт и не спрашивает о том, хочешь ли ты ехать или не хочешь.\r\nЯ тебе скажу только то, что если ты еще будешь показывать свою рысь да мудрствовать,\r\nто прикажу тебя по спине и по прочему так отстегать молодым березняком, что и в баню не нужно будет ходить.\r\nФилософ, почесывая слегка за умом, вышел, не говоря ни слова, располагая при первом удобном случае возложить надежду на свои ноги.\r\nВ раздумье сходил он с крутой лестницы, приводившей на двор, обсаженный тополями, и на минуту остановился,\r\nуслышавши довольно явственно голос ректо- ра, дававшего приказания своему ключнику и еще кому-то, вероятно, одному из посланных за ним от сотника.\r\n- Благодари пана за крупу и яйца, - говорил ректор, - и скажи, что как только будут готовы те книги о которых он пишет, то я тотчас пришлю. Я отдал их уже переписывать писцу.\r\nДа не забудь, мой голубе, прибавить пану, что на хуторе у них, я знаю, водится хорошая рыба, и особенно осетрина, то при случае прислал бы: здесь на базарах и нехороша и дорога.\r\nА ты, Явтух, дай молодцам по чарке горелки. Да философа привязать, а не то как раз удерет.\r\n\"Вишь, чертов сын! - подумал про себя философ, - пронюхал, длинноногий вьюн!\"\r\nОн сошел вниз и увидел кибитку, которую принял было сначала за хлебный овин на колесах. В самом деле, она была так же глубока, как печь, в которой обжигают кирпичи.\r\nЭто был обыкновенный краковский экипаж, в каком жиды полсотнею отправляются вместе с товарами во все города, где только слышит их нос ярмарку.\r\nЕго ожидало человек шесть здоровых и крепких козаков, уже несколько пожилых.\r\nСвитки из тонкого сукна с кистями показывали, что они принадлежали довольно значительному и богатому владельцу.\r\nНебольшие рубцы говорили, что они бывали когда-то на войне не без славы.\r\n\"Что ж делать? Чему быть, тому не миновать!\" - подумал про себя философ и, обратившись к козакам, произнес громко:\r\n- Здравствуйте, братья-товарищи!\n - Будь здоров, пан философ! - отвечали некоторые из козаков.\r\n- Так вот это мне приходится сидеть вместе с вами? А брика знатная! - продолжал он, влезая. - Тут бы только нанять музыкантов, то и танцевать можно.\r\n- Да, соразмерный экипаж! - сказал один из козаков, садясь на облучок сам-друг с кучером, завязавшим голову тряпицею вместо шапки, которую он успел оставить в шинке.\r\nДругие пять вместе с философом полезли в углубление и расположились на мешках, наполненных разною закупкою, сделанною в городе.\r\n- Любопытно бы знать, - сказал философ, - если бы, примером, эту брику нагрузить каким-нибудь товаром - положим, солью или железными клинами: сколько потребовалось бы тогда коней?\r\n- Да, - сказал, помолчав, сидевший на облучке козак, - достаточное бы число потребовалось коней.\r\nПосле такого удовлетворительного ответа козак почитал себя вправе молчать во всю дорогу.\r\nФилософу чрезвычайно хотелось узнать обстоятельнее:\r\nкто таков был этот сотник, каков его нрав, что слышно о его дочке,\r\nкоторая таким необыкновенным образом возвратилась домой и находилась при смерти и которой история связалась теперь с его собственною, как у них и что делается в доме?\r\nОн обращался к ним с вопросами; но козаки, верно, были тоже философы, потому что в ответ на это молчали и курили люльки, лежа на мешках.\r\nОдин только из них обратился к сидевшему на козлах вознице с коротеньким приказанием: \"Смотри, Оверко, ты старый разиня;\r\nкак будешь подъезжать к шинку, что на Чухрайловской дороге, то не позабудь остановиться и разбудить меня и других молодцов, если кому случится заснуть\".\r\nПосле этого он заснул довольно громко.\r\nВпрочем, эти наставления были совершенно напрасны, потому что едва только приблизилась исполинская брика к шинку на Чухрайловской дороге, как все в один голос закричали: \"Стой!\r\n\" Притом лошади Оверка были так уже приучены, что останавливались сами перед каждым шинком.\r\nНесмотря на жаркий июльский день, все вышли из брики, отправились в низенькую запачканную комнату, где жид-корчмарь с знаками радости бросился принимать своих старых знакомых.\r\nЖид принес под полою несколько колбас из свинины и, положивши на стол, тотчас отворотился от этого запрещенного талмудом плода.\r\nВсе уселись вокруг стола. Глиняные кружки показались пред каждым из гостей.\r\nФилософ Хома должен был участвовать в общей пирушке.\r\nИ так как малороссияне, когда подгуляют, непременно начнут целоваться или плакать, то скоро вся изба наполнилась лобызаниями: \"А ну, Спирид, почеломкаемся !\r\n\" - \"Иди сюда, Дорош, я обниму тебя!\"\r\nОдин козак, бывший постарее всех других, с седыми усами, подставивши руку под щеку, начал рыдать от души о том, что у него нет ни отца, ни матери и что он остался одним-один на свете.\r\nДругой был большой резонер и беспрестанно утешал его, говоря: \"Не плачь, ей-богу не плачь! что ж тут... уж бог знает как и что такое\".\r\nОдин, по имени Дорош, сделался чрезвычайно любопытен и, оборотившись к философу Хоме, беспрестанно спрашивал его:\r\n- Я хотел бы знать, чему у вас в бурсе учат: тому ли самому, что и дьяк читает в церкви, или чему другому?\r\n- Не спрашивай! - говорил протяжно резонер, - пусть его там будет, как было. Бог уж знает, как нужно; бог все знает.\r\n- Нет, я хочу знать, - говорил Дорош, - что там написано в тех книжках. Может быть, совсем другое, чем у дьяка.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Мои скитания автора Гиляровский В", "role": "user" }, { "content": "Распорядиться же не при-ходить в 40В° совершенно в гимназию - было нельзя, по-тому что на весь наш губернский город едва ли был деся-ток градусников у самых важных лиц.\r\nОбыкновенные обы-ватели о градусниках и понятия не имели. Вешать же на каланчах морозные флаги - никто и не додумался тогда.\r\nКроме Камбалы, человека безусловно доброго и лю-бимого нами, нельзя не вспомнить двух учителей, кото-рых мы все не любили.\r\nЭто были чопорные и важные иностранцы, совершенно непохожие на всех остальных наших милых чиновников, в засаленных синих сюртуках и фраках, редко бритых, говоривших на «о».\r\nВлетало нам от них иногда и легкие подзатыльники, и наказания в виде стояния на коленях. Но все это делалось просто, мило, по-отечески, без злобы и холодности.\r\nУчитель французского языка м-р Ранси, всегда в чистой манишке и новом синем фраке, курчавый, как пудель, - говорят, был на родине парикмахером.\r\nЕго терпеть не могли. Не-мец Робст ни слова не знал по-русски, кроме: «Пошель, на уколь, свинь рюски», и производил впечатление са-мого тупоголового колбасника.\r\nПервые его уроки были утром, три раза во втором классе и три раза в третьем.\r\nДля первого начала, когда он появился в нашей гимна-зии, ему в третьем классе прочли вместо молитвы: «Чи-жик, чижик, где ты был» и т. д.\r\nЭто было в понедельник. Второй класс узнал - и то-же «чижика» закатил. Так продолжалось с месяц. Вдруг на наш первый урок вместе с немцем ввалился директор.\r\n- Читай молитву, - приказал он первому ученику. И тот начал читать молитву перед учением. Немец изумленно вытаращил белые глаза и спросил:\n - Пашиму не тшиджик-тшиджик?\r\nДело разъяснилось, и вышел скандал. Конечно, я си-дел в карцере, хотя ни разу не читал ни молитвы, ни «чи-жика».\r\nВ том же году, весной, во второй половине, к экзаменам приехал попечитель округа кн. Ливен. Же-лезной дороги не было, и по телеграфу заблаговременно, т.\r\nе. накануне приезда, узнало начальство о его прибытии. Пошли мытье и чистка. Нас выстраивали в классе и осмат-ривали пуговицы.\r\nМундиры с красными воротниками с шитьем за год перед этим отменили, и мы ходили в чер-ных сюртуках с синими петлицами.\r\nВыстроили нас всех в актовом зале. Осмотрели маленьких. Подошли к шесто-му и седьмому классам директор с инспектором и завол-новались, зажестикулировали.\r\nИ смешно на них, малень-ких да пузатеньких, было смотреть перед строем рослых бородатых юношей. Бородатые были и в младших клас-сах.\r\nТак, во втором классе был старожил Гудвил, более похожий по длинным локонам и бородище на соборного дьякона.\r\n- Потому что… Потому что… Я… да… да… Остричь-ся!..- визжал директор.\n - Уж тут себе… Уж тут себе… Обриться!..- вторил «Тыква».\r\nИнспектора звали «Тыквой» за его лысую голову.\r\n, И посыпались угрозы выгнать, истолочь в порошок, выпо-роть и обрить на барабане всякого, кто завтра на попечительский смотр не обреется и не острижется.\r\nПриехал по-печитель, длинный и бритый. И предстали перед ним старшие классы, высокие и бритые - в полумасках.\r\nЗаго-релые лица и белые подбородки и верхние губы свеже-обритые… Смешные физиономии были.\r\nx x x\r\nИз того, что я учил и кто учил, осталось в памяти ма-ло хорошего. Только историк и географ Николай Яковле-вич Соболев был яркой звездочкой в мертвом простран-стве.\r\nОн учил шутя и требовал, чтобы ученики не покупа-ли пособий и учебников, а слушали его. И все великолеп-но знали историю и географию.\r\n- Ну, так какое же, Ордин, озеро в Индии и какие и сколько рек впадают в него?\r\n- Там… мо… мо… Индийский океан…\n - Не океан, а только озеро… Так забыл, Ордин?\n - Забыл, Николай Яковлевич. У меня книжки нет,\r\n- На что книжка?\r\nВсе равно забудешь… Да и не трудно забыть- слова мудреные, дикие… Озеро назы-вается Манасаровар, а реки- Пенджаб, что значит пятиречье… Слова тебе эти трудны, а вот ты припомни:\r\n- Пиджак и мы на самоваре.\r\nНу, не забудешь?\r\n- Галахов! Какую ты Новую Гвинею начертил на доске? Это, братец, окорок, а не Новая Гвинея… Помни, Новая Гвинея похожа на скверного, одноногого гуся… А ты окорок.\r\nВ третьем классе явился Соболев на первый урок рус-ской истории и спросил:\r\n- Книжки еще не покупали?\n - Не покупали.\r\n- И не покупайте, это не история, в ней только и говорится, что такой-то царь побил такого-то, такой-то князь такого-то и больше ничего… Истории развития на-рода и страны там и нет.\r\nИ Соболев нам рассказывает русскую историю, давая записывать только имена и хронологические данные, очень ловко играя на цифрах, что весьма легко запоминалось.\r\n- Что было в 1380 году? Ответишь.\n - А ровно через сто, лет?\r\n- Все хорошо запоминалось. И самое светлое воспоминание осталось о Соболеве.\r\nУчитель русского языка, франтик Билевич, завитой и раздушенный, в полную противо-положность всем другим учителям, был предметом на-смешек за его щегольство.\r\n- Они все женятся! - охарактеризовал его Онисим. Действительно, это был «Жених из ножевой линии», в плохо преподавал русский язык.\r\nМне от него достава-лось за стихотворения-шутки, которыми занимались в гимназии двое: я и мой одноклассник и неразлучный друг Андреев Дмитрий.\r\nПервые силачи в классе и первые дра-чуны, мы вечно ходили в разорванных мундирах, дрались всюду и писали злые шутки на учителей.\r\nВсе преступле-ния нам прощались, но за эпиграммы нам тайно мстили, придираясь к рваным мундирам.\r\nx x x\n\n Вдруг, совершенно неожиданно, в два-три дня по осени выросло на городской площади высокое круглое деревян-ное здание с необъятной высотой.\r\nЦИРК АРАБА-КАБИЛА ГУССЕЙН БЕН-ГАМО\n\n Я в дикий вострог пришел. Настоящего араба увижу, да еще араба-кабила, да еще - Гуссейн Бен-Гамо!..\r\nИ все, что училось и читалось о бедуинах и об ара-бах и о верблюдах, которые питаются после глотающих финики арабов косточками,\r\nи самум, и Сахара - все при этой вывеске мелькнуло в памяти, и одна картина ярче другой засверкали в воображении.\r\nИ вдруг узнаю, что сам араб-кабил с женой и сыном живут рядом с нами. Какой-то черномазый мальчишка ударил палкой нашу черную Жучку.\r\nТа завизжала. Я догнал мальчишку, свалил его и побил. Оказалось, что это Оська, сын араба-кабила.\r\nМы подружились. Он родился в России и не имел понятия ни об арабах, ни об Аравии. Отец был обруселый араб, а мать совсем русская.\r\nОська учился раньше в школе и только что его отец стал обучать цирковому искусству.\r\nДва раза в неделю, по средам и пятницам с 9 часов утра до 2 часов дня, а по понедельникам и четвергам с 4 часов вечера до 6 часов отец Оську обучал.\r\nАраб-кабил был польщен, что я подружился с его сыном, и начал нас вместе «выламывать».\r\nЯ был ловчее и сильнее Оськи, и через два месяца мы оба отлично работали на трапеции, делали сальтомортале и прыгали без ошибки на скаку на лошадь и с лошади.\r\nВ то доброе старое время не было разных предательских кондуитов и никто не интересовал-ся - пропускают уроки или нет.\r\nСказал: голова болела или отец не пустил - и конец, проверок никаких. И вот в два года я постиг, не теряя гимназических успехов, тайны циркового искусства, но таил это про себя.\r\nОська уже работал в спектаклях («малолетний Осман»), а я только смотрел, гордо сознавая, что я лучше Оськи все сделаю.\r\nВпоследствии не раз в жизни мне пригодилось цирковое воспитание не меньше гимназии. О своих успехах я мол-чал и знание берег про себя.\r\nВпрочем, раз вышел курьез. Это было на страстной неделе, перед причастием. Один, в передней гимназии я делал сальтомортале.\r\nТолько что перевернувшись, встал на ноги, - передо мной законоучи-тель, стоит и крестит меня.\r\n- Окаянный, как это они тебя переворачивают? А ну-ка еще!..\n - Я не буду, отец Николай, простите.\r\n- Вот и не будешь теперь!… Вчера только исповедывались, а они уже вселились! А сам крестит.\r\n- Нет, ты мне скажи, отчего нечистая сила тебя эдак крутит?\n Я сделал двойное. Батя совсем растерялся.\r\n- Свят, свят… Да это ты никак сам…\n - Сам.\n - А ну-ка! Я еще сделал.\n - Премудрость…\r\n- Вот что, Гиляровский, на Пасхе заходи ко мне, ма-тушка да ребята мои пусть посмотрят…\n - Отец Николай, уж вы не рассказывайте никому…\r\nЛадно, ладно… Приходи на второй день. Куличом накормим. Яйца с ребятами покатаешь.\r\nИшь ты, окаян-ный! Сам дошел… А я думал уж - они в тебя, нечистые, вселились, даповорачивают… Крутят тебя.\r\n____________________\n\n ГЛАВА ВТОРАЯ. В НАРОД ^\r\nПобег из дома. Холера на Волге. В бурлацкой лямке. Аравушка. Улан и Костыга. Пудель. Понизовая вольница. Крючники. Разбой-ная станица. Артель атамана Репки.\r\nКрасный жилет и сафьянная кобылка. Средство от холеры. Арест Репки. На выручку атамана. Холера и пьяный козел. Приезд отца. Встреча на пароходе. Кисмет!\r\nЭто был июнь 1871 года. Холера уже началась.\r\nКогда я пришел пешком из Вологды в Ярославль, там участи-лись холерные случаи, которые, главным образом, про-являлись среди прибрежного рабочего народа, среди зимогоров-грузчиков.\r\nХолера помогла мне выполнить за-ветное желание попасть именно в бурлаки, да еще в лямочники, в те самые, о которых Некрасов сказал:\r\n«То бурлаки идут бичевой…»\r\nЯ ходил по Тверицам, любовался красотой нагорного Ярославля, по ту сторону Волги, дымившими у приста-ней пассажирскими пароходами,\r\nто белыми, то розовы-ми, караваном баржей, тянувшихся на буксире… А где же бурлаки?\r\nЯ спрашивал об этом на пристанях - надо мной смеялись.\r\nТолько один старик, лежавший на штабелях теса, выгруженного на берег, сказал мне, что народом редко водят суда теперь,\r\nтащат только маленькие унжа-ки и коломенки, а старинных расшив что-то давно уже не видать, как в старину было.\r\n- Вот только одна вчера такая вечером пришла, на-стоящая расшива, и сейчас, так версты на две выше Твериц стоит;\r\nтут у нас бурлацкая перемена спокон-веку была, аравушка на базар сходит, сутки, а то и двое, от-дохнет.\r\nВон гляди!..\r\nИ указал он мне на четверых загорелых оборванцев в лаптях, выходивших из кабака.\r\nОни вышли со штофом в руках и направились к нам, их, должно быть, привлек-ли эти груды сложенного теса.\r\n- Дедушка, можно у вас тут выпить и закусить?\n - Да пейте, кто мешает!\n - Вот спасибо, и тебе поднесем!\r\nМолодой малый, белесоватый и длинный, в синих уз-ких портках и новых лаптях, снял с шеи огромную вязку кренделей.\r\nДругой, коренастый мужик, вытащил жестяную кружку, третий выворотил из-за пазухи варе-ную печенку с хороший каравай, а четвертый,\r\nс черной бородой и огромными бровями, стал наливать вино, и первый стакан поднесли деду, который на зов подошел к ним.\r\n- А этот малый с тобой, что ли? - мигнул черный на меня.\n - Так, работенку подыскивает…\n - Ведь вы с той расшивы?\r\n- Оттоль! - и поманил меня к себе.\n - Седай!\r\nЧерный осмотрел меня с головы до ног и поднес вина, Я в ответ вынул из кармана около рубля меди и сереб-ра, отсчитал полтинник и предложил поставить штоф от меня.\r\n- Вот, гляди, ребята, это все мое состояние, пропьем, а потом уж вы меня в артель возьмите, надо и лямку попробовать… Прямо говорить буду,\r\nдеваться некуда, работы никакой не знаю, служил в цирке, да пришлось уйти, и паспорт там остался.\r\n- А на кой ляд он нам?\n - Ну что ж, ладно! Айда с нами, по заре выходим. Мы пили, закусывали, разговаривали… Принесли еще штоф и допили.\r\n- Айда-те на базар, сейчас тебя обрядить надо… Коньки брось, на липовую машину станем!\r\nЯ ликовал.\r\nЗашли в кабак, захватили еще штоф, два каравая ситнего, продали на базаре за два рубля мои сапоги, купили онучи,\r\nтри пары липовых лаптей и весь-ма любовно указали мне, как надо обуваться, заставив меня три раза разуться и обуться.\r\nИ ах, как легко после тяжелой дороги от Вологды до Ярославля показались мне лапти, о чем я и сообщил бурлакам.\r\n- Нога-то как в трактире! Я вот сроду не носил сапогов,- утешил меня длинный малый.\r\nПриняла меня оравушка без расспросов, будто при-шел свой человек. По бурлацкому статуту не подобает расспрашивать, кто ты, да откуда?\r\nСадись, да обедай, да в лямку впрягайся! А откуда ты, никому дела нет.\r\nНакормили меня ужином, кашицей с соленой судачиной, а потом я улегся вместе с другими на песке около прикола,\r\nна котором был намотан конец бичевы, а другой конец высоко над водой поднимался к вершине мачты.\r\nЯ уснул, а кругом еще разговаривали бурлаки, да шумела и ругалась одна пьяная кучка, рас-пивавшая вино.\r\nЯ заснул как убитый, сунув лицо в пе-сок- уж очень комары и мошкара одолевали, особенно, когда дым от костра несся в другую сторону.\r\nЯ проснулся от толчка в бок и голоса над головой:\n - Вставай, ребятушки, встава-ай…\r\nПесок отсырел… Дрожь проняла все тело… Только что рассвело… Травка не колыхнется,\r\nроса на листочке поблескивает… Ветерок пошевеливает белый туман над рекой… Вдали расшива кажется совсем черной…\r\n- Подходи к отвальной!\r\nОколо приказчика с железным ведром выстраивалась шеренга вставших с холодного песка бурлаков с заспан-ными лицами,\r\nкто расправлял наболелые кости, кто сту-чал от утреннего холода зубами.\r\nСогреться стаканом сивухи - у всех было единой целью и надеждой.\r\nВыпивали… Отходили… Солили лом-ти хлеба и завтракали… Кое-кто запивал из Волги в нападку водой с песочком и тут же умывался, утираясь кто рукавом, кто полой кафтана.\r\nПотом одежу, а кто за-пасливый, так и рогожу, на которой спал, валили в лод-ку, и приказчик увозил бурлацкое имущество к посуди-не.\r\nВетерок зарябил реку… Согнал туман… Засверкали первые лучи восходящего солнца,\r\nа вместе с ним и вете-рок затих… Волга- как зеркало… Бурлаки столпились возле прикола, вокруг бичевы, приноравливаясь к лямке,\r\n- Хомутайсь!- рявкнул косной с посудины… Стали запрягаться, а косной ревел:\n - Залогу!..\r\nЯкорные подъехали на лодке к буйку, выбрали канаты, затянули дубинушку и, наконец, якорь показал из воды свои черные рога…\n - Ходу, ребятушки, ходу! - надрывался косной.\r\n- Ой, дубинушка, ухнем, ой, лесовая, подернем, по-дернем, да ух, ух, ух…\n Расшива неслышно зашевелилась.\r\n- Ой, пошла, пошла, пошла…\n А расшива еще только шевелилась и не двигалась… Оравушка топталась на месте, скрипнула мачта…\r\n- Ой, пошла, пошла, пошла…\n\n x x x\n\n То мы хлюпали по болоту, то путались в кустах. Ну и шахма! Вся тальником заросла. То в болото, то в воду лезь.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Предисловие (к сборнику Русская потаенная литература, Лондон, 1861) автора Огарев Н", "role": "user" }, { "content": "Но их целью было вызвать общественную жизнь, а не становиться охранителями трона во имя закона,\r\nими не признаваемого, или иного закона, который только общественной жизнью и мог быть выработан;\r\nа для того, чтобы эта общественная жизнь могла оказать свое первое слово, уже прежде всего требовалось отсутствие петербургского правительства.\r\nИз всех этих противоречий вывести конституционную формулу было невозможно, да и конституция без среднего сословия не мыслима.\r\nАристократическая конституция относится к миру призраков; ее нигде нет и нигде не было.\r\nБывали олигархические республики в древнем мире; примера два подобных республик являлись и в средние века на итальянской почве;\r\nно там, где короли составляли главу феодальной шайки, которую принижали по мере своего усиления, вопрос конституции был поднят не феодальным, а средним сословием.\r\nОн поднимался разом и против феодализма, и против монархической власти.\r\nАнглийская конституция вышла из английской революции, и, следственно, не из аристократического, а из буржуазного начала,\r\nи, несмотря на камеру лордов и некоторые средневековые формы, она представляет владычество буржуазии.\r\nДобиваться подобной конституции в стране, где буржуазии не существует, нелепо - не потому, что хорошо или дурно монархическое конституционное правительство вообще,\r\nа потому, что в этой стране нет краеугольного условия для существования конституционной монархии:\r\nее не из чего делать.\r\nВопрос о конституции у людей того времени в России является как подражание Англии, взятое у Франции,\r\nгде наши же войска ее водворили и откуда наши же офицеры вынесли к ней то уважение, которое человек имеет к делу, в котором сам был помощником.\r\nЭтот вопрос возник из того же строя обстоятельств, против которого в сущности боролись те же самые люди.\r\nОн возник из петровского направления, которое было голым антитезисом русской жизни, антитезисом, отыскиваемым не в идеалах,\r\nсоздаваемых разумом из возможностей общественной жизни, а находимым в готовом государственном строе Европы.\r\nИдеалы разума еще могут быть иногда приложимы, потому что в них найдутся общие условия устройства человеческого стада;\r\nно явления чуждой почвы, которые просто исторические явления, а отнюдь не идеалы, не могут быть пересажены на почву, не представляющую данных для их повторения.\r\nОт этого в петровском направлении, в петровском антитезисе, было столько ошибочного, и от этого декабристы, частью сознательно, частью бессознательно восставшие против него,\r\nмогли, увлекаясь исторически привитою подражательностью, толковать о конституции только мимоходом, далеко не серьезно и никогда не довели ее понятия до ясности.\r\nМожет быть, конституционная формула, как вое созданное буржуазией, не имея ни дикой поэзии первобытных героических,\r\nсказочных времен народной жизни, ни не менее дикой поэзии рыцарской доблести,\r\nни той мореподобной поэзии возникновения общественной свободы и самоустройства народной толпы, всего менее способно вызвать неподдельное вдохновение поэта;\r\nможет быть, и самая неясность конституционной мысли у декабристов и у самого Пушкина носила в себе немощь впечатления, вызвавшего оду на свободу;\r\nкак бы то ни было, мы остаемся холодны при ее чтении.\r\nА на современников она произвела огромное влияние, так была сильна у читателей потребность в поэтическом отголоске своих стремлений и надежд.\r\nКроме того, что мы лично были свидетелями этого влияния, оно доказывается и самой ссылкой Пушкина, которая, по времени совпадает с первым распространением рукописи.\r\nПублика забыла конституционную неясность в стихотворении и рукоплескала \"грозе царей\".\r\nВпечатление, произведенное одой, Было не менее сильно, чем впечатление \"Деревни\" - стихов творения,\r\nвыстраданного из действительной жизни до художественности формы, и не менее \"Послания к Чаадаеву\", где так звучно сказалась юная вера в будущую свободу.\r\nКто во время оно не знал этих стихотворений? Какой юноша, какой отрок не переписывал?\r\nТолчок, данный литературе вольнолюбивым направлением ее высшего представителя, был так силен, что с тех пор,\r\nи даже сквозь все царствование Николая, русская литература не смела безнаказанно быть рабскою и продажною.\r\nВ то время сильной возбужденности сам Булгарин не дерзал придавать полицейского оттенка своему борзописанию;\r\nзамечательно, что и после, во время падения общественных сил при Николае, этот полицейский оттенок вызывал постоянное презрение к литературе,\r\nтак же как и патриотические, то есть монархические произведения нуждой исковерканного, угасавшего Полевого и тучно возникавшего Кукольника.\r\nЗамечательно, что во время общественного падения до безмолвия ни один срывщик не смел войти в литературное предприятие,\r\nне поставив, хотя намеком, на своем знамени общественного освобождения, потому, что иначе наверно бы разорился.\r\nМысль общественного освобождения никогда не переставала быть однозначащею с нравственной чистотой человека, газеты, журнала, книги, и всякому литературному срывщику,\r\nкоторый попробовал бы кадить противоположному направлению, предстояла\" сверх торговой неудачи, неприятность стать в общественном мнении на одну доску с Булгариным.\r\nЧерез двадцать лет после оды на свободу, несмотря на общественное принижение,\r\nвследствие той же необходимости гражданской нравственной чистоты, журналистика допустила к своему ставку Белинского:\r\nтакова была сила толчка, данного литературе декабристами и Пушкиным.\r\nДругой поэт того времени, ученик Пушкина по стиху и равносильный по влиянию, Рылеев - сосредоточивал свою деятельность на политической мысли.\r\nЧитая его, невольно угадываешь его внутреннюю работу, видишь человека, который всякое впечатление, коснувшееся до него на пути жизни,\r\n- от вольно дикого образа скачущей лошади до нежной заботы любящей женщины о любимом страдальце,\r\n- он все торопится прикрепить к единой мысли гражданской свободы, его нигде не покидающей -\r\nНи в тишине степей родных,\n Ни в таборе, ни в вихре боя,\n Ни в час мольбы в церквах святых...\r\nПоэтическая деятельность Рылеева подчинена политической, все впечатления жизни подчинены одному сильнейшему впечатлению;\r\nкакие бы ни брались аккорды - они вечно звучат на одном основном тоне.\r\nТо, что у Пушкина выражалось в целости направления, то у Рылеева составляло исключительность направления. В этом была сила его влияния и его односторонность.\r\nПушкин, с своей всеобъемлющей впечатлительностью, не мог понять исповеди Наливайки; публика поняла ее и откликнулась.\r\nПушкин искал образа казацкого вождя, чтоб быть вполне удовлетворенным этим отрывком, и не находил его - и был прав;\r\nон только забыл в заглавие поставить: исповедь Рылеева, и тогда бы он удовлетворился;\r\nпублика поняла, что это была исповедь не только Рылеева, но каждого неравнодушного человека того времени.\r\nВеликий художник не понял великого мученика и его святую односторонность;\r\nон считал ее за ошибку, но внутренно невольно поддавался влиянию, которое захватывало и его в одно направление.\r\nОн с любовью смотрел, как талант Рылеева вырастал, начиная с \"Дум\", сочиненных ученической рукою, до \"Войнаровского\" и \"Наливайки\",\r\nгде все - и ясность впечатлений, и сам стих, возмужали, не выходя из исключительности направления.\r\nНасколько этот талант мог вырасти и расширить свою односторонность, - вышел ли бы он из нее до всеобъемлющей поэтичности,\r\nили бы только подчинил ей более разнообразных явлений жизни, - мы не в силах судить:\r\nпетля палача сделала все гадания бесполезными.\r\nОдно мы знаем, что святая односторонность его поэзии была выражением святой души и святой жизни;\r\nнравственная чистота Рылеева дает его произведениям силу, которая охватывает читателя не меньше, чем самая до тонкости доведенная художественная отделка.\r\nПеречитывая \"Войнаровского\" теперь, мы пришли к убеждению, что он и теперь так же увлекателен, как был тогда,\r\nи тайна этого впечатления заключается в человечески-гражданской чистоте и доблести поэта, заменяющих самую художественность, или, лучше, доведенных до художественного выражения.\r\nНам кажется, что приходит пора свести эстетическую критику с метафизических подмостков на живое поле истории, перестать уклоняться от живого впечатления,\r\nнавеянного поэтическим произведением, искажая это впечатление мыслью, что произведение не подходит под вечные условия искусства;\r\nпора объяснить себе силу этого впечатления силой, с которой исторические и биографические данные вызвали в душе поэта его создание!\r\nИстинность поэмы гораздо больше основана на исторической обстановке и личности поэта, в взаимном действии которых вся искренность произведения, чем на вечных началах искусства;\r\nа вечных начал искусства, помимо его технической стороны, нет.\r\nТехническая сторона искусства вечно одна и та же;\r\nникогда живопись не уклонится безнаказанно от законов перспективы, от линий человеческого тела, даже в самых фантастических образах чертей и ангелов;\r\nникогда музыка безнаказанно не уклонится от естественных условий гармонии; никогда поэзия безнаказанно не отшатнется от естественности образов и выражений и от гармонии стиха.\r\nЗаконы техники вечны, как законы природы, которых они повторение в искусстве. Чем сильнее талант, тем он больше обладает техникой и умеет ею пользоваться.\r\nНо форма и содержание произведений меняются с историческим складом народов и обстоятельств;\r\nфизиологически неизбежные трагедии и комедии жизни остаются в роде человеческом, но образ жизни меняется и кладет свою печать на форму произведений;\r\nрелигиозный, научный, политический и общественный взгляд на вещи меняется и дает иное содержание.\r\nГреческий хор исчез из трагедии, потому что исчез образ жизни эллинов; католический взгляд Данта не имеет ничего общего с миросозерцанием Гамлета.\r\nОдна черта из жизни Шекспира, которая показала бы нам, как ему бывало трудно внутреннюю мысль перевести в поступок,\r\nда еще при той исторической обстановке, которая заставляет его отправить сумасшедшего в Англию,\r\nпотому что там все живут сумасшедшие, - одна такая черта из жизни больше, ярче,\r\nживее и теплее объяснит нам Гамлета, чем все многоглаголание Ретчера и иных гномов метафизической науки.\r\nТаким образом, сила впечатления, производимого теперь \"Войнаровским\" и отрывками из \"Наливайки\", нам становится ясна, когда мы приходим к пониманию, что в них пришла к слову,\r\nхудожественно сказалась целая внутренняя жизнь гражданского деятеля, и в гармоническом стихе и в жарком чувстве,\r\nкроме того, охватывает вся мощь традиции, не только не умершей, но полной близкой будущностью.\r\nС недоумением и благоговением нам хотелось бы объяснить конец деятельности Рылеева, его последние стихотворения, и нет у нас никакой биографической нити.\r\nВ его целой деятельности религиозный вопрос вовсе оставлен в стороне; перед плахой его стих становится религиозен.\r\nЭто доказывается двумя стихотворениями, сочиненными в Алексеевском равелине. Они не успели попасть в эту часть нашего сборника. Вот одно из них, последнее:\r\nМне тошно здесь, как на чужбине...\n Когда я сброшу жизнь мою?\n Кто даст мне крыле голубине -\r\nДа полечу и почию?..\n Весь мир как смрадная могила!\n Душа из тела рвется вон.\r\nТворец! ты мне прибежище и сила,\n Услышь мой вопль, вонми мой стон!\n Приникни на мое моленье,\r\nВонми смирению души -\n Пошли друзьям моим спасенье,\n А мне даруй грехов прощенье\n И дух от тела разреши!\r\nУдивительное впечатление производит это предсмертное стихотворение повешенного героя.\r\nНас нельзя заподозрить в религиозности, а между тем оно так искренно и истинно, так глубоко скорбно и чисто, что его хочется спеть.\r\nНо откуда этот неподдельно религиозный мотив? Был ли Рылеев религиозен _всегда_, но не поминал о религии, потому что был слишком занят гражданским делом?\r\nИли тюрьма вызвала у сильного бойца потребность слабодушного утешения? Разрешение этого вопроса очень важно и для понимания Рылеева, и для русской литературы.\r\nЕсли он всегда был религиозен - то необходимо новиковокая традиция входила в его воспитание.\r\nКак, через какое посредство она связывалась с его жизнью?\r\nИ - невольно вдумываешься во всю деятельность Новикова и отыскиваешь нить, проходящую от него до 14 декабря, и досадно, что материалы для науки жизни так мало разработаны.\r\nОколо Пушкина и Рылеева выросла и развилась целая дружина поэтов, более или менее талантливых.\r\nРылеев имел равносильное, если не большее, влияние на политическое движение современников вообще, но Пушкин имел несравненно большее,\r\nпочти исключительное влияние собственно на литературный круг и на общественное участие в литературе.\r\nЕго многообразное содержание заставляло изучать не одну политическую струну и, следственно, вызывало последователей во всем, что составляет поэзию для человека;\r\nно целость вольнолюбивого направления сохранилась у всех, так что оно звучало даже в \"Чернеце\" Козлова.\r\nВ направлении исключительно политическом следовал за Рылеевым только один, товарищ Пушкина по лицею, Кюхельбекер.\r\nОстальные разобрали политическое содержание Пушкина; каждый взял то, что ему было сроднее, от унылой нежности песенок Дельвига до гениальной элегичности Баратынского;\r\nно вся дружина могла назваться дружиной вольнолюбивых поэтов; даже маленький Глинка писал:\r\nРабы, влачашие оковы,\n Высоких песен не поют.\r\nА Баратынский затронул вопрос поглубже, вопрос различия сословий. Его \"Цыганка\", может не довольно оцененная, проникнута гражданской мыслью и исполнена истинно трагических движений.\r\nК сожалению, у нас нет ее под рукою, но невольно приходит на память, как цыганка, жертвуемая сословному предрассудку, говорит про свою аристократическую соперницу:\r\nЕе вчера я увидала -\n Совсем, совсем не хороша!\n\n Глубина этого движения не требует пояснений.\r\nТаким образом поэзия того времени, охватив все поэтическое содержание человеческой природы,\r\nв целости своего направления являлась как вызов на политическую борьбу и отчасти коснулась социального вопроса.\r\nНо, работая ради освобождения народа от насилия и власти, она не была в силах вызвать народ на борьбу,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Царь Голод автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Вводят Первого Голодного - оборванного старика с разбитыми ногами. На лице у него проволочный намордник.\r\nЦарь Голод. Снимите с голодного намордник. Ты что сделал, голодный? \n Старик (говорит разбитым голосом). Украл. \n Царь Голод. Сколько украл?\r\nСтарик. Я украл пятифунтовый хлеб, но у меня его отняли. Я успел откусить только кусочек. Простите меня, я больше не буду.\r\nЦарь Голод. Ты что же - получил наследство? Или есть больше не хочешь? \n Старик. Нет, хочу. У меня его отняли. Я откусил только кусочек...\r\nЦарь Голод. Так как же ты не будешь воровать? Почему ты не работал? \n Старик. Нет работы. \n\n Допрос продолжается.\r\nРАЗГОВОР ЗРИТЕЛЕЙ \n - И этого несчастного судят! Душа моя кипит негодованием и презрением к человечеству...\r\n- Оставь, разве тебе не все равно. \n - Но пойми же! \n - Ты волосы завиваешь или они вьются от природы?\r\n- Слегка. \n - А у меня начинается лысина. Это в двадцать четыре года!\r\nПрофессор. ...Уголовное право, сударыня, разделяется на две части: на первую часть и на вторую часть.\r\nВ первой части говорится о преступлениях вообще, и я должен признаться, сударыня, что это наиболее слабо разработанная часть.\r\n- Ах, как жаль! Почему же ее не разработают?\r\n- Ибо сама сущность преступления остается не вполне разгаданной наукой. Зато вторая часть, где говорится о преступлениях в частности и соответствующих наказаниях...\r\nЦарь Голод. А где же твои дети, голодный? Почему они не кормят тебя? \n Старик. Они умерли с голоду.\r\nЦарь Голод. Почему же ты не захотел умереть с голоду, как дети? \n Старик. Не знаю. Захотелось жить.\r\nЦарь Голод. А зачем тебе жизнь, голодный? \n Голоса. Действительно, зачем они живут? Я этого не понимаю.\r\n- Чтобы работать. \n - Но когда работа кончается? Не можем же мы вечно доставлять им работу!\r\n- Чтобы славить господа и укрепляться в сознании, что жизнь... \n - Ну, не думаю, чтобы они очень Его славили.\r\n- Было бы лучше, если бы он умер. \n - Довольно скучный старикашка, И какой фасон брюк!\r\n- Слушайте! Слушайте! \n Царь Голод (встает, громко). Теперь, милостивые государи, мы сделаем вид, что размышляем. Господа судьи, прошу вас принять вид размышляющих.\r\nВсе судьи на некоторое время принимают вид размышляющих: морщат лбы, смотрят в потолок, подпирают нос пальцем, вздыхают и вообще, видимо, стараются. Почтительное молчание.\r\nЗатем в том же молчании, с глубоко торжественными и серьезными лицами. Судьи встают и все сразу поворачиваются к Смерти.\r\nИ так же все сразу медленно и низко кланяются ей, вытягиваются ей навстречу.\r\n(Согнувшись.) Что изволит сказать...\r\nСмерть (быстро встает, сердито стучит кулаком по столу и говорит скрипучим голосом).\r\nОсужден - во имя дьявола! (Так же быстро садится и замирает в злой неподвижности. Судьи садятся также.)\r\nЦарь Голод. Голодный, ты осужден.\r\nСтарик. Пожалейте! \n Царь Голод. Наденьте на него намордник. Введите следующего голодного.\r\nПока Голодного выводят, Зрители в таких словах выражают свои чувства: \n\n - Зачем ему жить? \n - Лучше умереть. \n - Скажите ему.\r\n- Умри, старик, умри. \n - Умри, старик, умри. \n\n Все тихо шепчут, махая руками, точно навевая сон: \n\n - Умри, старик, умри. Умри, старик, умри. Умри, умри, умри!..\r\nВодят нового Голодного. Веселые голоса: \n\n - Ведут! Ведут! \n - Какой зверь! \n - Да, это не меньше убийства!\r\n- Посмотрите на его лоб. \n - Как страшно! \n - Вы очень нежны, дитя мое. \n - Тише.\r\nБыстро вводят Второго Голодного и снимают намордник. Это здоровый детина с низким бычачьим лбом; грудь его наполовину раскрыта; смотрит исподлобья, угрюмо.\r\nЦарь Голод. Ты что сделал, голодный? \n - Я изнасиловал барышню в лесу.\r\nВыражение ужаса и приятного волнения. \n\n - Какой ужас! \n - Вот зверь! \n - Это и меня захватывает.\r\n- Позор для человечества такие люди. \n - Которого? \n Царь Голод. Почему ты это сделал?\r\n- Замуж за меня она ведь не пошла бы. А мне очень ее захотелось. \n - Почему ты не удовольствовался женщинами, какие есть у вас, голодный?\r\n- Наши женщины грубы и некрасивы от голода и работы. А эта была нежная и тонкая, с белыми руками. А ребенок у нее будет?\r\n- Нет, мы приняли искусственные меры и удалили зародыш. \n Голодный (угрюмо). Хитрые. \n - Что можешь ты сказать в свое оправдание, голодный?\r\n-...Преступления посягательства на женскую честь делятся на... \n - Ах, погодите, господин профессор, так интересно.\r\n- В оправдание? Что, если бы я мог, я изнасиловал бы вон ту, и вон ту, и вон ту. Старуху в красном не стал бы, пусть остается вам.\r\nСтарушка падает в кратковременный обморок. Все в волнении. \n\n - Какой ужас! Это настоящий зверь!\r\n- И меня! Вы заметили, он показал на меня. Он согласен меня изнасиловать! \n - Вы ошибаетесь. Он показал на меня.\r\nСсорятся. Девушка в черном, которая все время молчала, вдруг встает и говорит громко, с вызовом.\r\n- А почему ты думаешь, что она не вышла бы за тебя замуж? Я бы вышла, быть может.\r\nГолодный (угрюмо). Посмотри получше. \n - Ты прав: не вышла бы. Ты слишком груб. \n - Вот то-то. А я бы тебя изнасиловал. \n - Нет, скорее убил бы. \n - Да - и убил бы.\r\nДевушка садится. Юноша с демонической внешностью смотрит на нее мечтательно, но она не обращает на него внимания. Свои оглядывают ее с некоторым страхом. Однако!\r\nЦарь Голод. Господа судьи, прошу принять вид размышляющих.\r\nПовторение той же процедуры с тою же торжественностью вплоть до низкого и протяжного поклона Смерти. \n\n Смерть (вскакивает, стучит кулаком по столу). Осужден - во имя дьявола!\r\nГолодный (Девушке). В лес не ходи одна. \n Царь Голод. Наденьте намордник. Введите следующего голодного.\r\nВводят Голодную. Это молодая, стройная, но крайне истощенная женщина с бледным, трагическим лицом.\r\nЧерные тонкие брови, сходящиеся у переносья, и пышные волосы, небрежно связанные узлом и спадающие на спину.\r\nЖенщина не кланяется и по сторонам не глядит, как будто никого не видит. Говорит бесстрастно, мертвым голосом.\r\n- Ты что сделала, голодная? \n - Убила своего ребенка. \n - Какой ужас! Эти женщины совершенно лишены материнского чувства.\r\n- Чего же вы от них хотите? Вы меня удивляете. \n - Как она прекрасна. В ней есть что-то трагическое. \n - Женись!\r\n- ...Преступление детоубийства в древности не считалось таковым и рассматривалось как естественное право родителей. И только с введением в нравы гуманизма...\r\n- Ах, погодите же, господин профессор! \n - Но наука, дитя мое... \n Царь Голод. Расскажи, голодная, как ты сделала это.\r\nОпустив руки, не двигаясь, женщина говорит бесстрастно и мертво:\r\n- Я с моей девочкой шла ночью через реку по очень длинному мосту.\r\nИ так как я уже раньше решила это, то, выйдя на середину, где река глубока и быстра, я сказала: посмотри, дочечка, как шумит внизу вода.\r\nОна ответила: я не достану, мамочка, перила очень высоки. Я сказала: дай я подниму тебя, дочечка. И когда она стала смотреть вниз, в черную глубину, я перекинула ее туда. Всё.\r\n- Она цеплялась? \n - Нет. \n - Кричала? \n - Да, раз вскрикнула. \n - Как ее звали? \n - Дочечка. \n - Нет, имя. Как ее звали? \n - Дочечка.\r\nЦарь Голод (закрывает руками лицо и говорит несколько дрожащим, глухим голосом). Господа судьи, прошу принять вид размышляющих.\r\nСудьи морщат лоб, смотрят в потолок, жуют губами. Почтительное молчание. Потом встают и низко кланяются Смерти. \n\n Смерть. Осуждена - во имя дьявола!\r\nЦарь Голод (встает и говорит громко, протягивая руки к женщине, точно покрывая ее невидимым черным покровом). Ты осуждена, женщина, слышишь? Ты пойдешь на смерть.\r\nТы пойдешь в ад и там будешь гореть на вечном, на неугасимом огне! Твое сердце будут рвать дьяволы железными когтями!\r\nВ твой мозг вопьются ядовитейшие змеи подземные и будут жалить его, и будут жалить, и никто не услышит твоего крика, потому что ты будешь молчать.\r\nДа будет вечная ночь над тобою. Ты слышишь, голодная?\r\n- Слышу. \n - Наденьте ей намордник. \n - Погодите! \n\n Это говорит Девушка в черном. Быстро подходит к Голодной и протягивает ей руку.\r\n- Дай твою руку, несчастная. \n - Не дам. Я презираю тебя.\r\n- Меня? \n - Да, тебя. Ты будешь в раю.\r\n- Ты презираешь меня? Ты, убийца? (Остается с протянутой рукой. Закидывает голову и кричит гневно, в неистовстве.) Так ведите же ее в ад!\r\nОбщий крик, но так, что слышно отдельные голоса: \n\n - В ад ее! В ад! В ад!\r\n- Тешьтесь над нею, дьяволы! \n - В ад! \n - Рвите ей сердце железными когтями! \n - Душите ее, змеи!\r\n- Жальте! Жальте! Впейтесь в мозг! Рвите ей сердце! \n - Ага-го-го-го-го! \n\n В исступлении машут на женщину руками.\r\nЦарь Голод (властно). Тише! (И кротко, к неподвижно стоящей женщине.) Ступай, дочь моя.\r\nГолодную уводят.\r\nЦарь Голод (обращается к Зрителям очень веселым и открытым голосом). А теперь, милостивые государи, я предложил бы сделать перерыв и покушать.\r\nПравосудие - вещь утомительная, и нужно подкрепить силы. (Галантно.) Особенно прекрасным дамам и девицам. Прошу!\r\nРадостные возгласы. Кушать! Кушать! \n - Пора! \n - Мамочка, где конфеты? \n - А ты все только конфеты! \n - Которого?\r\n- Кушать зовут, ваше сиятельство. \n - Ага! Почему же меня раньше не разбудили?\r\nВнезапно все принимает очень веселый, милый, домашний вид.\r\nСудьи стаскивают парики, открывая лысые головы, и постепенно вмешиваются в толпу, пожимают руки и искоса, с притворным равнодушием, поглядывают на кушающих.\r\nРослые лакеи в расшитых ливреях, с трудом сгибаясь под тяжестью, приносят огромные блюда с гигантскими порциями: целые бараньи туши, колоссальные окороки, высокие, как горы, ростбифы.\r\nПеред Толстым на низенькой скамеечке ставят целую зажаренную свинью, которую приносят трое. Он смотрит на нее с сомнением.\r\n- Не поможете ли, господин профессор? \n - С радостью, ваше сиятельство. \n - А вы, господин судья?\r\n- Хотя я кушать не хочу, но, если позволите... \n - Быть может, и мне будет дозволено... (Скромно говорит Аббат, глотая слюни.)\r\nВчетвером садятся вокруг свиньи и молча с жадностью полосуют ее ножами.\r\nИногда Профессор и Аббат случайно встречаются взглядами и тогда, не в силах жевать, со щеками, раздутыми пищей, застывают от ненависти друг к другу и презрения.\r\nПотом жуют усиленно и давятся. Все разбились на кучки. Смерть вынула из кармана сухой бутерброд с сыром и кушает в одиночестве.\r\nТяжелый разговор набитыми пищей ртами. Чавканье.\r\n- Пожалуйста, еще кусочек. Очень вкусно. \n - Как на пикнике. Великолепный парень - этот Голод.\r\n- Хорошо мы ее, однако! \n - А все-таки она прекрасна. \n - Ростбиф необходимо кушать с кровью. Это...\r\n- Мамочка, почему их не судят всех разом? \n - Не знаю, деточка, спроси у профессора.\r\n- Господин профессор! \n - Гм? \n - Господин профессор! \n - Гм! \n - Черт возьми, где же моя салфетка?\r\n- Господа, совершилось преступление кражи: у советник? украли вставные зубы.\r\nСмех. Чавканье. К Царю Голоду, стоящему в стороне, подходят Первый Рабочий и Председатель - Хулиган. Одеты они прилично и до сих пор сидели незаметно на одной из отдаленных скамеек.\r\nРабочий. Как жрут! Зачем ты с ними, Царь? Я ничего не понимаю. Ты изменяешь нам? Смотри! \n Хулиган. И это твой суд. Отец? (Гневно.) Ты хочешь, чтобы я тут же перерезал тебе глотку?\r\nЦарь Голод. Вы слепы оба. Это не мой суд. Это суд над моими детьми. \n - Но ты же председатель!\r\n- Разве вы не понимаете, что я делаю? Ведь каждый, побывавший здесь, навеки становится их врагом. Я развращаю их и учу делать мерзость.\r\nЯ въедаюсь в самую сердцевину их жизни, наполняю ее гнилью и разрушаю ее. Они уже перестали понимать, что такое правда,- а ведь это начало смерти. Ты понимаешь это?\r\n- Но ты делаешь это как лакей!\r\nЦарь Голод (гневно). Тише, сын мой! Не оскорбляй того, кто несчастен. (Сдерживаясь.\r\n) Подумай, разве оттого, что мы судим, меньше становится краж, убийств, насилий? Их больше. Спроси вон у их профессора...\r\n- Я этого не понимаю. Я вижу только, как мои братья... \n - У тебя же нет своих! \n - Отец, правда та женщина пойдет в ад?\r\n- Да. И ты также. \n\n Хулиган плачет. \n\n - Ты плачешь? Ты, сын мой, плачешь?\r\n- Отец, Отец. У меня есть только нож. Кого же мне зарезать? \n Рабочий. Не нужно резать. Надо работать, работать.\r\n- Отец, ты говоришь: и мне ад. Пусть - но как бы мне спасти ее? Я уже вижу дьяволов, которые подходят к ней. Отец, верни мне жизнь, скажи: ее можно спасти?\r\n- Нет. \n - Ты лжешь, старик! \n Голоса. Однако и вчетвером мы ее не съели!\r\n- Очень велика, ваше сиятельство! \n Царь Голод. Уходите. Необходимо кончать. И слушайте меня: завтра...\r\n- Завтра? Завтра? \n - Тише! Ударит колокол! \n - Завтра? \n - Тише! Тише! \n - О-о-о!\r\n- На улицы! В дома! \n - Тише! \n - Завтра! Завтра! Завтра! \n\n Тихо расходятся со зловеще-радостными лицами.\r\n- Господин профессор, у вас на бороде осталась косточка. \n - Ах, боже мой, где же это? \n - Хотите конфету?\r\n- Когда подумаешь, что у какого-то верблюда три желудка, а я, царь природы, принужден обходиться одним...\r\nЦарь Голод (говорит с возвышения). Очень жалею, но принужден вас обеспокоить, господа. Прошу занять места. Суд продолжается.\r\nСудьи поспешно натягивают парики. Во время дальнейшего разговора все занимают свои места.\r\n- Простите, уважаемый коллега, но вы взяли мой парик. \n - Ах, извините, ради бога. То-то я чувствую...\r\n- Как, еще не кончено? \n - Это невозможно. Мне нужно в театр! Сколько их там!\r\n- Вы очень легкомысленны, молодой человек.\r\nНе забывайте, что мы пришли сюда не для удовольствия, что мы выполняем общественную обязанность, возложенную на нас нашим званием сытых и честных людей...\r\n- Но честное слово!..\r\n- Позвольте. Не забудьте, что каждый день... \n - Исключая праздники.\r\n- Конечно, исключая праздники, когда мы ходим в церковь и театр,- каждый день во всех местах нашей земли,\r\nгде есть только культура, заседает суд и судит, и все-таки не может всех осудить.\r\n..\r\n- Кого надо. \n - Конечно, кого надо. Подумайте, что произойдет, если только хотя на время суд приостановит свои действия... \n - Но честное слово...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "Опасения правительства относительно того, что учебные заведения станут распространителями вредных политических влияний, выразились в ряде стеснительных мер.\r\nЗа университетами должны были наблюдать попечители учебных округов.\r\nУстав университетов, выработанный (1835) графом Уваровым, давал университетам некоторые права самоуправления и свободу преподавания. Но когда на Западе в 1848 г.\r\nпроизошел ряд революционных движений, русские университеты подверглись чрезвычайным ограничениям и исключительному надзору.\r\nПреподавание философии было упразднено; посылка за границу молодых людей для подготовления к профессуре прекращена;\r\nчисло студентов ограничено для каждого университета определенным комплектом (300 человек); студентов стали обучать военной маршировке и строевым уставам.\r\nЭта последняя мера была введена и в старших классах гимназии.\r\nМинистерство народного просвещения, которому была в то время подчинена цензура, чрезвычайно усилило строгости,\r\nзапрещая всякую попытку в журналах, книгах и лекциях касаться политических тем.\r\nПоследние годы царствования императора Николая I заслужили поэтому славу необыкновенно суровой эпохи, когда была подавлена всякая общественная жизнь и угнетены наука и литература.\r\nМалейшее подозрение в том, что какое-либо лицо утратило \"непорочность мнений\" и стало неблагонадежным, влекло за собой опалу и наказание без суда.\r\nОтношение общества к деятельности императора Николая I.\r\nЗнакомясь с правительственной деятельностью изучаемой эпохи, мы приходим к заключению, что первое время царствования Николая 1 было временем бодрой работы,\r\nпоступательный характер которой, по сравнению с концом предшествующего царствования, очевиден.\r\nОднако позднейший наблюдатель с удивлением убеждается, что эта бодрая деятельность не привлекала к себе ни участия,\r\nни сочувствия лучших интеллигентных сил тогдашнего общества и не создала императору Николаю I той популярности, которой пользовался в свои лучшие годы его предшественник Александр.\r\nОдну из причин этого явления можно видеть в том,\r\nчто само правительство императора Николая I желало действовать независимо от общества и стремилось ограничить круг своих советников и сотрудников сферой бюрократии.\r\nНа это мы уже указывали. Другая же причина сложнее. Она коренится в обстоятельствах, создавших попытку декабристов и репрессию 1825--1826 гг.\r\nКак мы видели, умственное движение, породившее заговор декабристов, имело и другие ветви.\r\nКогда одни из его участников устремились в практику, другие предались умозрению;\r\nкогда одни мечтали о немедленной перемене жизненных условий,\r\nдругие ограничивались критикой этих условий с точки зрения абсолютного знания и определением идеальных основ русской общественности.\r\nНастроение различных кружков было различно, и далеко не вся интеллигенция сочувствовала бурным планам декабристов.\r\nНо разгром декабристов болезненно отразился не на одном их круге, а на всей той среде, которая образовала свои взгляды и симпатии под влиянием западноевропейских идей.\r\nЕдинство культурного корня живо чувствовалось не только всеми ветвями данного умственного направления,\r\nно даже и самим правительством, подозрение которого направлялось далее пределов уличенной среды;\r\nа страх перед этим подозрением и отчуждение от карающей силы охватывали не только причастных к 14 декабря,\r\nно и не причастных к нему сторонников западной культуры и последователей европейской философии.\r\nПоэтому как бы хорошо ни зарекомендовала себя новая власть, как бы ни была она далека от уничтоженной ею \"аракчеевщины\",\r\nона все-таки оставалась для людей данного направления карающей силой.\r\nА между тем именно эти люди и стояли во главе умственного движения той эпохи.\r\nКогда они сгруппировались в два известных нам лагеря \"западников\" и \"славянофилов\", оказалось,\r\nчто оба эти лагеря одинаково чужды правительственному кругу, одинаково далеки от его взглядов и работ и одинаково для него подозрительны.\r\nНеудивительно, что в таком положении очутились западники.\r\nМы знаем, как, преклоняясь перед западной культурой, они судили русскую действительность с высоты европейской философии и политических теорий;\r\nони, конечно, находили ее отсталой и подлежащей беспощадной реформе.\r\nТруднее понять, как оказались в оппозиции славянофилы. Не один раз правительство императора Николая I (устами министра народного просвещения графа С.\r\nС. Уварова) объявляло свой лозунг: православие, самодержавие, народность.\r\nЭти же слова могли быть и лозунгом славянофилов, ибо указывали на те основы самобытного русского порядка,\r\nцерковного, политического и общественного, выяснение которых составляло задачу славянофилов.\r\nНо славянофилы понимали эти основы иначе, чем представители \"официальной народности\".\r\nДля последних слова \"православие\" и \"самодержавие\" означали тот порядок, который существовал в современности:\r\nславянофилы же идеал православия и самодержавия видели в московской эпохе, где церковь им казалась независимой от государства носительницей соборного начала,\r\nа государство представлялось \"земским\", в котором принадлежала, по словам К.\r\nАксакова, \"правительству сила власти, земле -- сила мнения\".\r\nСовременный же им строй славянофилы почитали извращенным благодаря господству бюрократизма в сфере церковной и государственной жизни.\r\nЧто же касается термина \"народность\", то официально он означал лишь ту совокупность черт господствующего в государстве русского племени,\r\nна которой держался данный государственный порядок;\r\nславянофилы же искали черт \"народного духа\" во всем славянстве и полагали, что государственный строй, созданный Петром Великим, \"утешает народный дух\", а не выражает его.\r\nПоэтому ко всем тем, кого славянофилы подозревали в служении \"официальной народности\", они относились враждебно;\r\nот официальных же сфер держались очень далеко, вызывая на себя не только подозрения, но и гонение.\r\nТаким образом установилось своеобразное отчуждение между властью и теми общественными группами,\r\nкоторые по широте своего образования и по сознательности патриотического чувства могли бы быть наиболее полезны для власти.\r\nОбе силы -- и правительственная, и общественная -- сторонились одна от другой в чувствах взаимного недоверия и непонимания и обе терпели от рокового недоразумения.\r\nЛучшие представители общественной мысли, имена которых мы теперь произносим с уважением (Хомяков, Киреевские, Аксаковы, Белинский, Герцен, Грановский,\r\nисторик Соловьев), были подозреваемы и стеснены в своей литературной деятельности и личной жизни, чувствовали себя гонимыми и роптали (а Герцен даже эмигрировал).\r\nЛишенные доверия власти, они не могли принести той пользы отечеству, на какую были способны.\r\nА власть, уединив себя от общества, должна была с течением времени испытать все неудобства такого положения.\r\nПока в распоряжении императора Николая I находились люди предшествующего царствования (Сперанский, Кочубей, Киселев), дело шло бодро и живо.\r\nКогда же они сошли со сцены, на смену им не являлось лиц, им равных по широте кругозора и теоретической подготовке.\r\nОбщество таило в себе достаточное число способных людей, и в эпоху реформ императора Александра II они вышли наружу.\r\nНо при императоре Николае I к обществу не обращались и от него не брали ничего; канцелярии же давали только исполнителей-формалистов, далеких от действительной жизни.\r\nК концу царствования императора Николая I система бюрократизма отчуждавшая власть от общества, привела к господству именно канцелярского формализма,\r\nсовершенно лишенного той бодрости и готовности к реформам, какую мы видели в начале этого царствования.\r\nВнешняя политика императора Николая I имела своим исходным пунктом принцип легитимизма, лежавший в основе \"Священного Союза\".\r\nСталкиваясь с обстоятельствами, волновавшими тогда юго-восток Европы, принцип легитимизма подвергался серьезному испытанию;\r\nприходилось, наблюдая брожение балканских христиан (славян и греков),\r\nподдерживать \"законную\" власть фанатических мусульман над гонимыми \"подданными\" -- христианами, и притом православными, единоверными России.\r\nИмператор Александр так и поступал: он \"покинул дело Греции, потому что усмотрел в войне греков революционный признак времени\".\r\nИмператор Николай не мог сохранить такой прямолинейности и, в конце концов, жертвуя своим руководящим принципом, стал за христиан против турок.\r\nВступая на престол, он застал отношения России и Турции очень недружелюбными; но все-таки сначала не видел необходимости воевать с турками из-за греков.\r\nОн согласился лишь на то, чтобы совместно с Англией и Францией принять дипломатические меры против турецких зверств и постараться примирить султана с греками.\r\nТолько в 1827 г.\r\n, когда стало ясно, что дипломатия бессильна и что нельзя допускать дальнейших истязаний греческого населения,\r\nАнглия, Франция и Россия условились силой прекратить борьбу турок с греками.\r\nСоединенные эскадры -- русская, английская и французская -- заперли турецкий флот, действовавший против греков, в гавани г.\r\nНаварина (древний Пилос на западном берегу Пелопоннеса) и сожгли его после кровопролитной битвы (20 октября 1827 г.).\r\nНаваринская битва была турками приписана главным образом враждебному влиянию русского правительства, и Турция стала готовиться к войне с Россией.\r\nВойна началась в 1828 г. Русские войска перешли Дунай и осадили турецкие крепости Варну и Шумлу.\r\nВзятие Варны позволило русским получать припасы морем, при посредстве своего флота, и открыло дорогу за Балканы.\r\nНо Шумла не сдалась и послужила оплотом для многих наступательных движений турок.\r\nПоложение русской армии не раз становилось трудным.\r\nТолько тогда, когда русскому главнокомандующему, генералу Дибичу, удалось выманить турецкую армию из Шумлы и нанести ей страшное поражение (уд.\r\nКулевчи), дела изменились к лучшему. Дибич двинулся за Балканы и взял Адрианополь, вторую столицу Турции.\r\nВ то же время в азиатской Турции граф Паскевич успел взять турецкие крепости Карс и Ахалцых и после удачных боев с турецкой армией занял Эрзерум.\r\nПобеды русских получили решительный характер, и турки просили мира. Мир был заключен в 1829 г.\r\nв Адрианополе на следующих условиях: Россия приобрела левый берег нижнего Дуная, с островами в дунайских устьях, и восточный берег Черного моря (от устья р.\r\nКубани до порта св. Николая, также г.\r\nАхалцых с его областью).\r\nКроме того, турецкое правительство давало свободу торговли русским в Турции и открывало свободный проход через Босфор и Дарданеллы кораблям всех дружественных наций.\r\nВажным условием мира было еще и то, что подвластные Турции княжества Молдавия, Валахия и Сербия получили полную внутреннюю автономию и стали под покровительство России.\r\nПо русскому настоянию, была также признана турками независимость греческих земель на юге Балканского полуострова (из этих земель в 1830 г.\r\n, по соглашению держав, образовано было королевство Греция).\r\nТаким образом в силу условий Адрианопольского мира Россия получила право вмешательства во внутренние\r\nдела Турции как заступница и покровительница одноплеменных и единоверных ей подданных султана.\r\nВскоре (1833) сам султан прибег к помощи России во время восстания против него египетского паши.\r\nРусский флот пришел в Константинополь и высадил войска на малоазиатский берег для защиты Босфора от египетских войск.\r\nДело не дошло до боя, так как европейская дипломатия успела склонить восставших к покорности султану.\r\nНо султан в благодарность за защиту заключил с Россией особый договор, которым обязался запереть Босфор и Дарданеллы для военных судов всех иностранных держав.\r\nЭтим договором создано было преобладающее влияние России в ослабевшей Турции.\r\nИз врага, наиболее грозного и ненавидимого Турцией, Россия превратилась как бы в друга и защитника \"больного человека\" -- так император Николай называл разлагавшуюся Турецкую империю.\r\nПреобладание России в турецких делах, создавшееся очень быстро, произвело тревогу среди европейских правительств и придало острый характер \"восточному вопросу\".\r\nПод общим именем \"восточного вопроса\" тогда стали разуметь все вопросы, какие только возникали в связи с распадением Турции и с преобладанием России на Балканском полуострове.\r\nЕвропейские державы не могли быть довольны политикой императора Николая, который считал себя одного покровителем балканских славян и греков.\r\nЕго притязаниями нарушалось политическое равновесие Европы, от его побед чрезмерно, в глазах европейских правительств, вырастали силы и влияние России.\r\nЕвропейская дипломатия поэтому постаралась парализовать успехи России и добилась того,\r\nчто новые междоусобия, происшедшие в Турции, были переданы на суждение общеевропейской конференции.\r\nЭта конференция (собравшаяся в Лондоне в 1840 г.) установила общий протекторат над Турцией пяти держав: России, Англии, Австрии, Франции и Пруссии.\r\nС тех пор \"восточный вопрос\" стал общеевропейским и влияние России на Балканском полуострове начало падать столь же быстро, как быстро возникло.\r\nДопустив в восточных делах уклонение от принципа легитизма, император Николай очень скоро о нем вспомнил:\r\nкогда в 1830 г.\r\nпроизошла революция во Франции и Бельгии и разразилось польское восстание, принявшее вид упорной войны с Россией,\r\nНиколай возвратился к старому принципу и сделал борьбу с ревлюционным духом времени своей главной задачей.\r\nВ 1833 г.\r\nмежду Россией, Австрией и Пруссией состоялось в этом смысле соглашение, повлекшее за собой непрестанное вмешательство России в дела Европы с целью \"поддерживать власть везде,\r\nгде она существует, подкреплять ее там, где она слабеет, и защищать ее там, где открыто на нее нападают\".\r\nПраво вмешательства, которое император Николай чувствовал за собой по отношению ко всем государствам и нациям,\r\nпривело его к тому, что он считал нужным даже открытой силой подавить в 1849 г.\r\nвенгерское восстание против законного правительства. Русская армия сделала очень серьезную \"венгерскую кампанию\" в интересах чуждой и даже враждебной нам австрийской власти.\r\nНеуклонность русского вмешательства во внутреннюю жизнь разных стран и в деятельность разных правительств стала,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Степняк-Кравчинский С", "role": "user" }, { "content": "- Дайте мне сказать два слова, чтобы убедить вас, Зацепин! - говорил он сладким, вкрадчивым голосом.\r\n- История Европы доказывает нам, что все большие революции... - И он продолжал пространно развивать свой тезис.\r\nЗацепин слушал, весь выпрямившись, слегка наклонив голову и нахмурив лоб;\r\nсудя по его физиономии, можно было с вероятностью заключить, что семя мудрости Острогорского падало на каменистую почву.\r\n- Господа, - прервал Давид, взглянув на часы, - осталось меньше двух часов до вашего поезда. Пора подумать и о хлебе насущном. Давайте пообедаем. С этим, я надеюсь, все согласятся.\r\nОн спустился вниз, а Острогорский вышел из дому, чтобы разменять русские деньги.\r\nАндрей обрадовался возможности изложить свои взгляды, которые, казалось ему, будут приняты всеми,\r\nлишь бы их поняли, так как в его старательно выработанной перед отъездом программе было место для всего и для всех.\r\nЗацепин внимательно слушал.\r\n- Это никуда не годится! - отрезал он наконец без малейшего колебания, энергично встряхнув головой. \n - Почему же? - спросил Андрей.\r\nЗацепин ответил не сразу. Он собирался с мыслями, приискивая слова, которые бы ясно их выразили. Его полемический жар остыл.\r\nАндрей был товарищ и намеревался действовать. С ним следовало говорить о сути дела, а не просто препираться. Он вдруг покраснел, и на лице его выразилось негодование.\r\n- Вы предлагаете, чтобы мы шли рука об руку с либералами, сказал он, мрачно глядя на Андрея.\r\n- Но что, если они захотят, чтобы мы притихли? Разве мы согласимся? Клянусь, нет! Мы будем колоть, стрелять и взрывать, и пусть все трусы убираются к черту.\r\n- Он так ударил кулаком по столу, что чуть не разбил его. - Нет, Андрей, - добавил он более спокойным тоном, - ваш эклектизм* не годится.\r\n______________\r\n* Эклектизм - беспринципное сочетание разнородных, несовместимых, противоположных воззрений. \n\n - А вы что скажете? - спросил Андрей девушку.\r\n- Я думаю, что мы должны рассчитывать только на себя и идти своей дорогой. Те, кому дороги наши цели, пойдут за нами, - ответила она, краснея от возбуждения.\r\nВ этом ответе не было ничего такого, чего бы он не слыхал от сотни людей.\r\nНо серьезный тон, которым эти слова были сказаны, обнаруживал более нежели простую искренность и поразил опытное ухо Андрея.\r\nДо этой минуты он отдавался непосредственному удовольствию первой встречи с настоящими русскими и обращал мало внимания на робкую девушку, принимавшую слабое участие в разговоре.\r\nТеперь же в нем проснулся инстинкт вербовщика, и он внимательно всмотрелся в нее.\r\nЕе свежее молодое лицо глядело умно и серьезно, а блестящие карие глаза были большей частью опущены вниз.\r\nЕе маленькая энергическая фигурка была одета в простое черное платье - обычный костюм революционерок.\r\nЗа обедом он стал расспрашивать ее об ее занятиях и планах и узнал, что она член тайного студенческого кружка для самообразования.\r\nЕму нетрудно было догадаться, что она руководила кружком.\r\nОна ехала в Швейцарию с целью закончить свое образование. Андрей советовал ей направиться в Женеву, где легко будет устроиться, и дал ей письмо к Лене.\r\nПоезд отходил в четыре часа. Давид дал отъезжающим все нужные указания и много полезных советов. Но его материнская заботливость исчезла.\r\nОни уже не находились под его опекой, и вся его внимательность и предупредительность перенеслись теперь на Андрея.\r\nОни вдвоем направились в гостиницу, и решено было, что Давид переселится туда же.\r\nОни должны были провести в городе субботний день, и Давид сказал, что велит Шмулю быть готовым к утру в воскресенье.\r\n- Не раньше? - спросил Андрей.\r\n- Раньше нельзя, если иметь дело с евреями, - объяснил Давид. - Но по эту сторону живет один человек; я могу его повидать, если хочешь.\r\nАндрей попросил так и сделать, и Давид вскоре явился с известием, что некий Шмидт (контрабандист-немец) может перевести их через границу в эту же ночь, если им угодно.\r\nАндрей с радостью согласился: ему хотелось как можно скорее попасть в Петербург.\r\nДавид тоже спешил, так как у него было много дела на руках. Ввиду этого тотчас же послали за Шмидтом, который не замедлил явиться.\r\nШмидт был толстый и круглый человек с добродушным и честным немецким лицом, одетый как фермер.\r\nОн вежливо поздоровался с Андреем и сделал несколько замечаний о погоде. Затем прямо перешел к делу и сказал, что все готово.\r\nК сожалению, оказалось, что у молодого человека было слишком много багажа.\r\nРеволюционер, приезжающий на родину, должен быть хорошо одет и иметь довольно много вещей и противоположность оставляющим отчизну.\r\nДавид протестовал против всяких задержек, чтобы не опоздать на поезд.\r\nПосле этого последовали быстрые и короткие переговоры по-немецки между Давидом и Шмидтом, за которыми Андрей не мог уследить.\r\nОн понял, однако, что все кончилось к обоюдному удовольствию. Немец взвалил себе на плечи чемодан Андрея, и они направились все вместе к его дому.\r\nЭто был маленький двухэтажный домик с хорошеньким палисадником. Фрау Шмидт, степенная дама средних лет, в белом чепце, вышла к ним и предложила закусить.\r\n- Где Ганс? - спросил Шмидт. \n Ганс только что вернулся с вечерних занятий в школе и переодевался у себя в комнате.\r\nНа зов отца сошел вниз краснощекий белокурый мальчик лет двенадцати, не более,\r\nв широких панталонах и коротенькой узкой курточке, швы которой трескались под напором молодого развивающегося тела.\r\n- Возьми шляпу и сведи этих господ к серому камню за березой, на том холмике. Понимаешь? \n - Да, папа. \n - Живо! - прибавил Шмидт вслед сыну. \n - Хорошо, папа.\r\nШмидт пожелал гостям доброго пути, проводил их до калитки садика и повторил наставления сыну.\r\nГанс в них не нуждался. Он был серьезный мальчик, понимавший свое дело, и уже обещал сделать честь профессии, которая переходила в их роде от отца к сыну.\r\nБез лишних разговоров он повел за собой путешественников, причем его круглое лицо светилось важностью и сознанием собственного достоинства.\r\nОба друга следовали за ним на некотором расстоянии.\r\nОни вышли из деревни и продолжали идти несколько времени вдоль ручейка, через который приятели Давида переправлялись незадолго перед тем.\r\nПотом ручей повернул направо, и им пришлось идти по открытому болотистому месту, где не было и следа проложенной дороги.\r\nМальчик не выказывал, однако, ни малейшего колебания и продолжал идти ровными шагами, слегка балансируя короткими толстыми руками и ни разу не оборачивая головы.\r\nСолнце уже село, и пурпурный отблеск неба придавал красоту даже унылому пейзажу Восточной Пруссии.\r\nБезграничная равнина расстилалась по всем направлениям, но Андрей подметил уже издали соломенные крыши русской деревни,\r\nпредставляющие резкий контраст с просторными домиками, крытыми красною черепицею, на немецкой стороне.\r\nНе могло быть никакого сомнения. За этими кустами была Россия, печальная родина, так сильно манившая к себе Андрея.\r\nЧерез несколько минут он ступит на эту пропитанную слезами землю, для которой готов рисковать жизнью.\r\n- Я очень жалею, милый Давид, - обратился он к своему спутнику, - что нам так мало пришлось побыть вместе. Мне бы хотелось еще о многом поговорить с тобой.\r\n- Я приблизительно через месяц вернусь в Петербург. Ты не уедешь до тех пор, надеюсь?\r\n- Нет, я едва успею осмотреться за это время. Ведь многoe изменилось там, вероятно. Но скажи, пожалуйста, многие из наших разделяют взгляды Зацепина?\r\n- Нет, этого тебе бояться нечего. Он один из немногих чудаков этого рода. У остальных - другие фантазии, и Жорж - их пророк. Ты, конечно, читал его вещи? \n - Читал.\r\n- И тебе нравятся? \n - Да, очень. Почему ты спрашиваешь? \n - Я так и думал. А что касается меня, то, если бы мне предстоял выбор, я предпочел бы Зацепина.\r\n- Недалеко бы ты с ним ушел, - заметил Андрей.\r\n- Да. Он ничего не видит дальше злобы сегодняшнего дня, но он человек этого дня, и его дело то самое, что все мы делаем. Ясно, чего можно ждать от него, чего нельзя.\r\nНо ваш брат, русский, терпеть не может иметь дело с положительными, осязательными вещами, вам непременно нужна какая-нибудь фантастическая бессмыслица, чтобы морочить ею свою голову.\r\nЭто у вас в крови, я полагаю.\r\n- Не будь так строг к нам, - заметил Андрей, улыбаясь выходке своего приятеля.\r\n- Если даже вера Жоржа в Россию и в высокие добродетели наших крестьян и преувеличена, то что за беда?\r\nРазве ты не повторяешь того же самого относительно твоих излюбленных немецких рабочих вообще, и берлинских в частности?\r\n- Это совершенно иное дело, - сказал Давид. - Это не вера, а предвидение будущего, основанное на твердых фактических данных.\r\n- Тех же щей, да пожиже влей, - сказал Андрей. - Нельзя не идеализировать того, к чему сильно привязан.\r\nСо всей твоей философией ты ничуть не благоразумнее нас. Все дело в том, что у нас различные пристрастия. Мы сильно привязаны к нашему народу, а ты нет.\r\nДавид не сразу ответил. Слова Андрея затронули в нем больное место.\r\n- Да, я не привязан к вашему народу, - сказал он наконец медленным, грустным голосом.\r\n- Да и как бы я мог привязаться к нему? Мы, евреи, любим свой народ, это все, что у нас осталось на земле; по крайней мере, я люблю его глубоко и горячо.\r\nЗа что же мне любить ваших крестьян, когда они ненавидят мой народ и варварски поступают с мим?\r\nЗавтра они, может быть, разгромят дом моего отца, честного рабочего, как они громили тысячи других работающих в поте лица евреев.\r\nЯ могу жалеть ваших крестьян за их страдания, все равно как бы жалел абиссинских или малайских рабов или вообще всякое угнетенное существо,\r\nно они не близки моему сердцу, и я не могу разделять ваших мечтаний и нелепого преклонения перед народом.\r\nЧто же касается так называемого общества высших классов - что, кроме презрения, могут внушить эти поголовные трусы? Нет, в вашей России нечем дорожить.\r\nНо я знаю революционеров и люблю их даже больше, чем мой собственный народ. Я присоединился к ним, люблю их, как братьев, и это единственная связь, соединяющая меня с вашей страной.\r\nКак только мы покончим с царским деспотизмом, я уеду навсегда и поселюсь где-нибудь в Германии.\r\n- И ты полагаешь, - сказал Андрей нерешительным тоном, - что там будет лучше? Ты забываешь грубость немецкой толпы, да одной ли только толпы...\r\n- Да, - ответил Давид с грустным выражением в своих больших красивых глазах, - мы, евреи, чужие среди всех наций.\r\nНо все-таки немецкие рабочие цивилизованны и прогрессируют также в нравственном отношении, и Германия - единственная страна, где мы чувствуем себя не совсем чужими.\r\n- Он опустил голову и замолчал.\r\nАндрей был глубоко взволнован горем своего друга. Он приблизился к нему и тихонько положил ему руку на плечо. Ему хотелось ободрить его.\r\nОн хотел сказать ему, что варварство русских крестьян происходит только от их невежества, что у них больший запас человечности и терпимости,\r\nчем у какой бы то ни было нации в мире, что, когда они будут хоть наполовину так образованны, как немцы, все средневековые предрассудки бесследно исчезнут у них.\r\nНо Андрею помешал высказать все это краснощекий представитель конкурирующей расы, который в эту минуту подошел к ним со словами:\r\n- Спокойной ночи! \n - А, Ганс! - сказал Давид. - Ты уже идешь домой?\r\n- Да. Мама будет беспокоиться. Я должен спешить. \n Давид вынул из жилетного кармана несколько зильбергрошей для мальчика и, потрепав его по розовой щеке, отпустил домой.\r\n- А как же с границей? Нам придется перебираться одним? - спросил Андрей. \n - Граница? Мы уже перешли ее. \n - Когда? \n - Полчаса тому назад.\r\n- Странно! Я никого не заметил, даже ни одного часового. \n - Часовой, вероятно, зашел за тот холмик или в какое-нибудь другое место, откуда ни он не мог бы нас видеть, ни мы его.\r\n- Как это мило с его стороны, - сказал Андрей улыбаясь.\r\n- Это обычный прием, - ответил Давид. - Никто не может быть в претензии на часового за то, что в известный момент от стоит в известном пункте своего района.\r\nА за пару грошей, если он только уверен, что его не выдадут, он всегда готов постоять подольше там, где его попросят.\r\n- А если бы мы опоздали и он заметил бы нас, выйдя из своей засады?\r\n- Он бы повернулся и побежал назад к прежнему месту, нет и все... Но нам нельзя терять времени.\r\nПройдем прямо в деревню, чтоб нас не заметили жандармы: мы ведь уже в царских владениях.\r\nВ доме Фомы Андрей с радостью увидел свой чемодан, доставленный уже аккуратным немцем.\r\nОни пришли на станцию как раз за пять минут перед тем, как, пыхтя и грохоча, и нее вкатил заграничный поезд.\r\nЭто был курьерский поезд, что тоже было с руки: с пассажирами курьерского поезда обходятся всегда с большим почтением, чем с простыми смертными, ездящими в почтовых поездах.\r\nАндрей выбрал купе, в котором был один только молодой человек, спавший в углу, укутавши пледом свою белокурую голову.\r\nЖандарм, ходивший взад и вперед по платформе, вежливо помог ему втащить чемодан. Андрей пожал еще раз руку Давиду, поезд тронулся, и Андрей почувствовал себя окончательно в России.\r\nГлава V\r\nДВА ДРУГА\r\nБыстро вперед мчится черная змея с раскаленными глазами, то извиваясь и распуская свой длинный,\r\nсияющий хвост, то влетая, как стрела, в темный туннель, пыхтя и завывая в своей борьбе с пространством.\r\nНо еще быстрее красноокой змеи несутся мысли путешественника, стремящегося навстречу своей судьбе.\r\nПосле целого дня волнений Андрей очутился наедине с собою и задумался о предстоявшей ему роли в деле, ему хорошо знакомом много лет тому назад, но теперь для него совершенно новом.\r\nУтренняя встреча с русскими и несвязный, шумный спор оставили на нем след. Эти люди привезли с собой струю русского воздуха, и Андрей почуял в нем нечто новое, смутившее его.\r\nОн почувствовал, что к революционному движению примешалось какое-то побочное течение, несколько узкое и исключительное, но сильное и неудержимое.\r\nСтанет ли он содействовать союзу этого движения с более умеренными, но зато и более многочисленными элементами общества?\r\nИли же придется поплыть по новому течению, чтобы не лишиться возможности действовать немедленно и энергично? Это выяснится только на месте.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "эксперты, это может показаться мальчишеством, детской выходкой, не имеющей серьезного значения, но это неправда.\r\nЭто, гг. эксперты, была жестокая битва, и победа в ней недешево досталась мне. Ставкою была моя жизнь.\r\nСтрусь я, поверни назад, окажись неспособным к любви - я убил бы себя. Это было решено, я помню.\r\nИ то, что я делал, для юноши моих лет было не так-то легко. Теперь я знаю, что я боролся с ветряной мельницей, но тогда все дело представлялось мне в ином свете.\r\nСейчас мне уже трудно воспроизвести в памяти пережитое, но чувство, помнится, у меня было такое, будто одним поступком я нарушаю все законы, божеские и человеческие.\r\nИ я ужасно трусил, до смешного, но все-таки справился с собою, и когда вошел к Кате, то был готов к поцелуям, как Ромео.\r\nДа, тогда я был еще, как кажется, романтиком. Счастливая пора, как она далека! Помню, гг.\r\nэксперты, что, возвращаясь от Кати, я остановился перед трупом, сложил руки на груди, как Наполеон, и с комической гордостью посмотрел на него.\r\nИ тут же вздрогнул, испугавшись шевельнувшегося покрывала. Счастливая, далекая пора!\r\nБоюсь думать, но, кажется, я никогда не переставал быть романтиком. И чуть ли я не был идеалистом. Я верил в человеческую мысль и в ее безграничную мощь.\r\nВся история человечества представлялась мне шествием одной торжествующей мысли, и это было еще так недавно.\r\nИ мне страшно подумать, что вся моя жизнь была обманом, что всю жизнь я был безумцем, как тот сумасшедший актер, которого я видел на днях в соседней палате.\r\nОн набирал отовсюду синих и красных бумажек и каждую из них называл миллионом;\r\nон выпрашивал их у посетителей, крал и таскал их из клозета, и сторожа грубо шутили, а он искренно и глубоко презирал их.\r\nЯ ему понравился, и на прощание он дал мне миллион.\r\n- Это небольшой миллиончик,- сказал он,- но вы меня извините: у меня сейчас такие расходы, такие расходы. \n И, отведя меня в сторону, шепотом пояснил:\r\n- Сейчас я присматриваюсь к Италии. Хочу прогнать папу и ввести там новые деньги, вот эти.\r\nИ потом, в воскресенье, объявлю себя святым. Итальянцы будут рады: они всегда очень радуются, когда им дают нового святого.\r\nНе с этим ли миллионом я жил?\r\nМне страшно подумать, что мои книги, мои товарищи и друзья, все так же стоят в своих шкалах и молчаливо хранят то, что я считал мудростью земли, ее надеждой и счастьем.\r\nЯ знаю, гг. эксперты, что сумасшедший ли я, или нет, но с вашей точки зрения я негодяй,- посмотрели бы вы на этого негодяя, когда он входит в свою библиотеку?!\r\nСходите, гг. эксперты, осмотрите мою квартиру,- это будет для вас интересно.\r\nВ левом верхнем ящике письменного стола вы найдете подробный каталог книг, картин и безделушек; там же вы найдете ключи от шкапов.\r\nВы сами - люди науки, и я верю, что вы с должным уважением и аккуратностью отнесетесь к моим вещам.\r\nТакже прошу вас следить, чтобы не коптили лампы. Нет ничего ужаснее этой копоти: она забирается всюду, и потом стоит большого труда удалить ее.\r\nНА КЛОЧКЕ\r\nСейчас фельдшер Петров отказался дать мне Chloralamid'y в той дозе, в какой я требую.\r\nПрежде всего я врач и знаю, что делаю, и затем, если мне будет отказано, я приму решительные меры.\r\nЯ две ночи не спал и вовсе не желаю сходить с ума. Я требую, чтобы мне дали хлораламиду. Я этого требую. Это бесчестно - сводить с ума.\r\nЛИСТ ПЯТЫЙ\r\nПосле второго припадка меня начали бояться.\r\nВо многих домах передо мною поспешно захлопывались двери; при случайной встрече знакомые ежились, подло улыбались и многозначительно спрашивали:\r\n- Ну как, голубчик, здоровье?\r\nПоложение было как раз такое, при котором я мог совершить любое беззаконие и не потерять уважения окружающих.\r\nЯ смотрел на людей и думал: если я захочу, я могу убить этого и этого, и ничего мне за то не будет.\r\nИ то, что я испытывал при этой мысли, было ново, приятно и немного страшно.\r\nЧеловек перестал быть чем-то строго защищаемым, до чего боязно прикоснуться; словно шелуха какая-то спала с него, он был словно голый, и убить его казалось легко и соблазнительно.\r\nСтрах такой плотной стеной ограждал меня от пытливых взоров, что сама собою упразднялась необходимость в третьем подготовительном припадке.\r\nТолько в этом отношении отступал я от начертанного плана, но в том-то и сила таланта,\r\nчто он не сковывает себя рамками и в сообразности с изменившимися обстоятельствами меняет и весь ход битвы.\r\nНо нужно было еще получить официальное отпущение грехов бывших и разрешение на грехи будущие - научно-медицинское удостоверение моей болезни.\r\nИ здесь я дождался такого стечения обстоятельств, при котором мое обращение к психиатру могло казаться случайностью или даже чем-то вынужденным.\r\nЭто была, быть может, и излишняя тонкость в отделке моей роли. Послали меня к психиатру Татьяна Николаевна и ее муж.\r\n- Пожалуйста, сходите к доктору, дорогой Антон Игнатьевич,- говорила Татьяна Николаевна.\r\nОна никогда раньше не называла меня \"дорогим\", и нужно мне было прослыть сумасшедшим, чтобы получить эту ничтожную ласку.\r\n- Хорошо, дорогая Татьяна Николаевна, я схожу,- покорно ответил я. \n Мы втроем - Алексей был тут же - сидели в кабинете, где впоследствии произошло убийство.\r\n- Да, Антон, обязательно сходи,- авторитетно подтвердил Алексей.- А то наделаешь чего-нибудь такого.\r\n- Но что же я могу \"наделать\"?- робко оправдывался я перед своим строгим другом. \n - Мало ли чего. Голову кому-нибудь прошибешь.\r\nЯ поворачивал в руках тяжелое чугунное пресс-папье, смотрел то на него, то на Алексея, и спрашивал:\r\n- Голову? Ты говоришь - голову? \n - Ну да, голову. Хватишь вот такой штукой, как эта, и готово.\r\nЭто становилось интересно. Именно голову и именно этой штукой намеревался я просадить, а теперь эта самая голова рассуждала, как это выйдет.\r\nРассуждала и беззаботно улыбалась. А есть люди, которые верят в предчувствие, в то, что смерть заранее посылает каких-то своих незримых вестников,- какая чепуха!\r\n- Ну, едва ли можно сделать что-нибудь этой вещью,- сказал я.- Она слишком легка.\r\n- Что ты говоришь: легка!- возмутился Алексей, выдернул у меня из рук пресс-папье и, взяв за тонкую ручку, несколько раз взмахнул.- Попробуй!\r\n- Да я же знаю... \n - Нет, ты возьми вот так и увидишь.\r\nНехотя, улыбаясь, я взял тяжелую вещь, но тут вмешалась Татьяна Николаевна. Бледная, с трясущимися губами, она сказала, скорее закричала:\r\n- Алексей, оставь! Алексей, оставь! \n - Что ты, Таня? Что с тобой?- изумился он. \n - Оставь! Ты знаешь, как я не люблю такие штуки.\r\nМы рассмеялись, и пресс-папье было поставлено на стол.\r\nУ профессора Т. все произошло так, как я и ожидал.\r\nОн был очень осторожен, сдержан в выражениях, но серьезен; спрашивал, есть ли у меня родные, уходу которых я могу поручить себя, советовал посидеть дома, поотдохнуть и успокоиться.\r\nОпираясь на свое знание врача, я слегка поспорил с ним, и если у него и оставались какие-нибудь сомнения,\r\nто тут, когда я осмелился возражать ему, он бесповоротно зачислил меня в сумасшедшие.\r\nКонечно, гг. эксперты, вы не придадите серьезного значения этой безобидной шутке над одним из наших собратьев: как ученый, профессор Т., несомненно, достоин уважения и почета.\r\nСледующие несколько дней были одними из самых счастливых дней моей жизни.\r\nМеня жалели, как признанного больного, ко мне делали визиты, со мной говорили каким-то ломаным, нелепым языком,\r\nи только один я знал, что я здоров, как никто, и наслаждался отчетливой, могучей работой своей мысли.\r\nИз всего удивительного, непостижимого, чем богата жизнь, самое удивительное и непостижимое - это человеческая мысль.\r\nВ ней божественность, в ней залог бессмертия и могучая сила, не знающая преград.\r\nЛюди поражаются восторгом и изумлением, когда глядят на снежные вершины горных громад;\r\nесли бы они понимали самих себя, то больше, чем горами, больше, чем всеми чудесами и красотами мира, они были бы поражены своей способностью мыслить.\r\nПростая мысль чернорабочего о том, как целесообразнее положить один кирпич на другой,- вот величайшее чудо и глубочайшая тайна.\r\nИ я наслаждался своею мыслью. Невинная в своей красоте, она отдавалась мне со всей страстью, как любовница, служила мне, как раба, и поддерживала меня, как друг.\r\nНе думайте, что все эти дни, проведенные дома в четырех стенах, я размышлял только о своем плане. Нет, там все было ясно и все продумано.\r\nЯ размышлял обо всем. Я и моя мысль - мы словно играли с жизнью и смертью и высоковысоко парили над ними.\r\nМежду прочим, я решил в те дни две очень интересные шахматные задачи, над которыми трудился давно, но безуспешно.\r\nВы знаете, конечно, что три года назад я участвовал в международном шахматном турнире и занял второе место после Ласкера.\r\nЕсли б я не был врагом всякой публичности и продолжал участвовать в состязаниях, Ласкеру пришлось бы уступить насиженное место.\r\nИ с той минуты, как жизнь Алексея была отдана в мои руки, я почувствовал к нему особенное расположение.\r\nМне приятно было думать, что он живет, пьет, ест и радуется, и все это потому, что я позволяю. Чувство, схожее с чувством отца к сыну.\r\nИ что меня тревожило, так это его здоровье.\r\nПри всей своей хилости он непростительно неосторожен: отказывается носить фуфайку и в самую опасную, сырую погоду выходит без калош. Успокоила меня Татьяна Николаевна.\r\nОна заехала навестить меня и рассказала, что Алексей совершенно здоров и даже спит хорошо, что с ним редко бывает.\r\nОбрадованный, я попросил Татьяну Николаевну передать Алексею книгу - редкий экземпляр, случайно попавший мне в руки и давно нравившийся Алексею.\r\nБыть может, с точки зрения моего плана, этот подарок был ошибкой:\r\nмогли заподозрить в этом преднамеренную подтасовку, но мне так хотелось доставить Алексею удовольствие, что я решил немного рискнуть.\r\nЯ пренебрег даже тем обстоятельством, что в смысле художественности моей игры подарок был уже шаржем.\r\nС Татьяной Николаевной в этот раз я был очень мил и прост и произвел на нее хорошее впечатление.\r\nНи она, ни Алексей не видели ни одного моего припадка, и им, очевидно, трудно, даже невозможно было представить меня сумасшедшим.\r\n- Заезжайте же к нам,- просила Татьяна Николаевна при прощании. \n - Нельзя,- улыбнулся я.- Доктор не велел.\r\n- Ну вот еще пустяки. К нам можно,- это все равно, что дома. И Алеша скучает без вас.\r\nЯ обещал, и ни одно обещание не давалось с такою уверенностью в исполнении, как это. Не кажется ли вам, гг.\r\nэксперты, когда вы узнаете обо всех этих счастливых совпадениях, не кажется ли вам, что уже не мною только был осужден на смерть Алексей, а и кем-то другим?\r\nА, в сущности, никакого \"другого\" нет, и все так просто и логично.\r\nЧугунное пресс-папье стояло на своем месте, когда одиннадцатого декабря, в пять часов вечера, я вошел в кабинет к Алексею.\r\nЭтот час, перед обедом,- обедают они в семь часов,- и Алексей и Татьяна Николаевна проводят в отдыхе. Моему приходу очень обрадовались.\r\n- Спасибо за книгу, дружище,- сказал Алексей, тряся мою руку.- Я и сам собирался к тебе, да Таня сказала, что ты совсем поправился. Мы нынче в театр - едем с нами?\r\nНачался разговор.\r\nВ этот день я решил совсем не притворяться;\r\nв этом отсутствии притворства было свое тонкое притворство, и, находясь под впечатлением пережитого подъема мысли, говорил много и интересно.\r\nЕсли б почитатели таланта Савелова знали, сколько лучших \"его\" мыслей зародилось и было выношено в голове никому не известного доктора Керженцева!\r\nЯ говорил ясно, точно, отделывая фразы; я смотрел в то же время на стрелку часов и думал, что, когда она будет на шести, я стану убийцей.\r\nИ я говорил что-то смешное, и они смеялись, а я старался запомнить ощущение человека, который еще не убийца, но скоро станет убийцей.\r\nУже не в отвлеченном представлении, а совсем просто понимал я процесс жизни в Алексее, биение его сердца, переливание в висках крови,\r\nбесшумную вибрацию мозга и то - как процесс этот прервется, сердце перестанет гнать кровь, и замрет мозг.\r\nНа какой мысли он замрет?\r\nНикогда ясность моего сознания не достигала такой высоты и силы; никогда не было так полно ощущение многогранного, стройно работающего \"я\".\r\nТочно Бог: не видя - я видел, не слушая - я слышал, не думая - я сознавал.\r\nОставалось семь минут, когда Алексей лениво поднялся с дивана, потянулся и вышел.\r\n- Я сейчас,- сказал он, выходя.\r\nМне не хотелось смотреть на Татьяну Николаевну, и я отошел к окну, раздвинул драпри и стал.\r\nИ, не глядя, я почувствовал, как Татьяна Николаевна торопливо прошла комнату и стала рядом со мною. Я слышал ее дыхание, знал, что она смотрит не в окно, а на меня, и молчал.\r\n- Как славно блестит снег,- сказала Татьяна Николаевна, но я не отозвался. Дыхание ее стало чаще, потом прервалось.\r\n- Антон Игнатьевич!- сказала она и остановилась. \n Я молчал. \n - Антон Игнатьевич!- повторила она так же нерешительно, и тут я взглянул на нее.\r\nОна быстро отшатнулась, чуть не упала, точно ее отбросило той страшной силой, которая была в моем взгляде. Отшатнулась и бросилась к вошедшему мужу.\r\n- Алексей!- бормотала она.- Алексей... Он... \n - Ну, что он? \n Не улыбаясь, но голосом оттеняя шутку, я сказал: \n - Она думает, что я хочу убить тебя этой штукой.\r\nИ совсем спокойно, не скрываясь, я взял пресс-папье, приподнял его в руке и спокойно подошел к Алексею. Он не мигая смотрел на меня своими бледными глазами и повторял:\r\n- Она думает...\r\n- Да, она думает. \n Медленно, плавно я стал приподнимать свою руку, и Алексей так же медленно стал приподнимать свою, все не спуская с меня глаз. \n - Погоди!- строго сказал я.\r\nРука Алексея остановилась, и, все не спуская с меня глаз, он недоверчиво улыбнулся, бледно, одними губами.\r\nТатьяна Николаевна что-то страшно крикнула, но было поздно. Я ударил острым концом в висок, ближе к темени, чем к глазу.\r\nИ когда он упал, я нагнулся и еще два раза ударил его. Следователь говорил мне, что я бил его много раз, потому что голова его вся раздроблена.\r\nНо это неправда. Я ударил его всего-навсего три раза: раз, когда он стоял, и два раза потом, на полу.\r\nПравда, что удары были очень сильны, но их было всего три. Это я помню наверное. Три удара. \n\n ЛИСТ ШЕСТОЙ", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "И радуется Смекалов, радуется именно тому, что вот как же это он так хорошо придумал - и сам сочинил: \"на небеси\" и \"поднеси\" - и кстати, и в рифму выходит.\r\nИ Смекалов уходит от наказания совершенно довольный собой, да и высеченный тоже уходит чуть не довольный собой и Смекаловым.\r\nИ, смотришь, через полчаса уж рассказывает в остроге, как и теперь, в тридцать первый раз, была повторена уже тридцать раз прежде всего повторенная шутка.\r\n\"Одно слово, душа человек! Забавник!\"\r\nДаже подчас какой-то маниловщиной отзывались воспоминания о добрейшем поручике.\r\n- Бывало, идешь этта, братцы, - рассказывает какой-нибудь арестантик, и все лицо его улыбается от воспоминания,\r\n- идешь, а он уж сидит себе под окошком в халатике, чай пьет, трубочку покуривает.\r\nСнимешь шапку. - Куда, Аксенов, идешь?\r\n- Да на работу, Михаил Васильич, перво-наперво в мастерскую надоть, - засмеется себе... То есть душа человек! Одно слово душа!\r\n- И не нажить такого! - прибавляет кто-нибудь из слушателей.\n\n III \n ПРОДОЛЖЕНИЕ.\r\nЯ заговорил теперь о наказаниях, равно как и об разных исполнителях этих интересных обязанностей, собственно потому,\r\nчто, переселясь в госпиталь, подучил только тогда и первое наглядное понятие обо всех этих делах.\r\nДо тех пор я знал об этом только понаслышке.\r\nВ наши две палаты сводились все наказанные шпицрутенами подсудимые из всех батальонов,\r\nарестантских отделений и прочих военных команд, расположенных в нашем городе и во всем его округе.\r\nВ это первое время, когда я ко всему, что совершалось кругом меня, еще так жадно приглядывался, все эти странные для меня порядки,\r\nвсе эти наказанные и готовившиеся к наказанию естественно производили на меня сильнейшее впечатление.\r\nЯ был взволнован, смущен и испуган.\r\nПомню, что тогда же я вдруг и нетерпеливо стал вникать во все подробности этих новых явлений,\r\nслушать разговоры и рассказы на эту тему других арестантов, сам задавал им вопросы, добивался решений.\r\nМне желалось, между прочим, знать непременно все степени приговоров и исполнений, все оттенки этих исполнений, взгляд на все это самих арестантов;\r\nя старался вообразить себе психологическое состояние идущих на казнь.\r\nЯ сказал уже, что перед наказанием редко кто бывает хладнокровен, не исключая даже и тех, которые уже предварительно были много и неоднократно биты.\r\nТут вообще находит на осужденного какой-то острый, но чисто физический страх, невольный и неотразимый, подавляющий все нравственное существо человека.\r\nЯ и потом, во все эти несколько лет острожной жизни, невольно приглядывался к тем из подсудимых, которые, пролежав в госпитале после первой половины наказания и залечив свои спины,\r\nвыписывались из госпиталя, чтобы назавтра же выходить остальную половину назначенных по конфирмации палок.\r\nЭто разделение наказания на две половины случается всегда по приговору лекаря, присутствующего при наказании.\r\nЕсли назначенное по преступлению число ударов большое, так что арестанту всего разом не вынести, то делят ему это число на две, даже на три части, судя по тому,\r\nчто скажет доктор во время уже самого наказания, то есть может ли наказуемый продолжать идти сквозь строй дальше, или это будет сопряжено с опасностью для его жизни.\r\nОбыкновенно пятьсот, тысяча и даже полторы тысячи выходят разом; но если приговор в две, в три тысячи, то исполнение делится на две половины и даже на три.\r\nТе, которые, залечив после первой половины свою спину, выходили из госпиталя,\r\nчтоб идти под вторую половину, в день выписки и накануне бывали обыкновенно мрачны, угрюмы, неразговорчивы.\r\nЗамечалась в них некоторая отупелость ума, какая-то неестественная рассеянность.\r\nВ разговоры такой человек не пускается и больше молчит; любопытнее всего, что с таким и сами арестанты никогда не говорят и не стараются заговаривать о том, что его ожидает.\r\nНи лишнего слова, ни утешения; даже стараются и вообще-то мало внимания обращать на такого.\r\nЭто, конечно, лучше для подсудимого. Бывают исключения, как вот, например, Орлов, о котором я уже рассказывал.\r\nПосле первой половины наказания он только на то и досадовал, что спина его долго не заживает и что нельзя ему поскорее выписаться,\r\nчтоб скорей выходить остальные удары, отправиться с партией в назначенную ему ссылку и бежать с дороги.\r\nНо этого развлекала цель, и бог знает, что у него на уме. Это была странная и живучая натура. Он был очень доволен, в сильно возбужденном состоянии, хотя и подавлял свои ощущения.\r\nДело в том, что он еще перед первой половиной наказания думал, что его не выпустят из-под палок и что он должен умереть.\r\nДо него доходили уже разные слухи о мерах начальства, еще когда он содержался под судом; он уже и тогда готовился к смерти. Но, выходив первую половину, он ободрился.\r\nОн явился в госпиталь избитый до полусмерти; я еще никогда не видал таких язв;\r\nно он пришел с радостью в сердце, с надеждой, что останется жив, что слухи были ложные, что его вот выпустят же теперь из-под палок,\r\nтак что теперь, после долгого содержания под судом, ему уже начинали мечтаться дорога, побег, свобода, поля и леса.\r\n.. Через два дня после выписки из госпиталя он умер в том же госпитале, на прежней же койке, не выдержав второй половины. Но я уже упоминал об этом.\r\n----\n 7 Все, что я пишу здесь о наказаниях и казнях, было в мое время. Теперь, я слышал, все это изменилось и изменяется. (Прим. автора).\r\nИ, однако, те же арестанты, которые проводили такие тяжелые дни и ночи перед самым наказанием, переносили самую казнь мужественно, не исключая и самых малодушных.\r\nЯ редко слышал стоны даже в продолжение первой ночи по их прибытии, нередко даже от чрезвычайно тяжело избитых; вообще народ умеет переносить боль.\r\nНасчет боли я много расспрашивал. Мне иногда хотелось определенно узнать, как велика эта боль, с чем ее, наконец, можно сравнить? Право, не знаю, для чего я добивался этого.\r\nОдно только помню, что не из праздного любопытства. Повторяю, я был взволнован и потрясен.\r\nНо у кого я ни спрашивал, я никак не мог добиться удовлетворительного для меня ответа. Жжет, как огнем палит, - вот все, что я мог узнать, и это был единственный у всех ответ.\r\nЖжет, да и только. В это же первое время, сойдясь поближе с М-м, я расспрашивал и его.\r\n\"Больно, - отвечал он, - очень, а ощущение - жжет, как огнем; как будто жарится спина на самом сильном огне\".\r\nОдним словом, все показывали в одно слово.\r\nВпрочем, помню, я тогда же сделал одно странное замечание, за верность которого особенно не стою;\r\nно общность приговора самих арестантов сильно его поддерживает: это то, что розги, если даются в большом количестве, самое тяжелое наказание из всех у нас употребляемых.\r\nКазалось бы, что это с первого взгляда нелепо и невозможно.\r\nНо, однако же, с пятисот, даже с четырехсот розог можно засечь человека до смерти; а свыше пятисот почти наверно.\r\nТысячи розог не вынесет разом даже человек самого сильнейшего сложения. Между тем пятьсот палок можно перенести безо всякой опасности для жизни.\r\nТысячу палок может вынести, без опасения за жизнь, даже и не сильного сложения человек.\r\nДаже с двух тысяч палок нельзя забить человека средней силы и здорового сложения. Арестанты все говорили, что розги хуже палок.\r\n\"Розги садче, - говорили они, - муки больше\". Конечно, розги мучительнее палок.\r\nОни сильнее раздражают, сильнее действуют на нервы, возбуждают их свыше меры, потрясают свыше возможности.\r\nЯ не знаю, как теперь, но в недавнюю старину были джентльмены, которым возможность высечь свою жертву доставляла нечто, напоминающее маркиз де Сада и Бренвилье.\r\nЯ думаю, что в этом ощущении есть нечто такое, отчего у этих джентльменов замирает сердце, сладко и больно вместе.\r\nЕсть люди, как тигры жаждущие лизнуть крови.\r\nКто испытал раз эту власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного, брата по закону Христову;\r\nкто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ божий, тот уже поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях.\r\nТиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь.\r\nЯ стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя.\r\nКровь и власть пьянят: развиваются загрубелость, разврат; уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки самые ненормальные явления.\r\nЧеловек и гражданин гибнут в тиране навсегда, а возврат к человеческому достоинству, к раскаянию, к возрождению становится для него уже почти невозможен.\r\nК тому же пример, возможность такого своеволия действуют и на все общество заразительно: такая власть соблазнительна.\r\nОбщество, равнодушно смотрящее на такое явление, уже само заражено в своем основании.\r\nОдним словом, право телесного наказания, данное одному над другим, есть одна из язв общества, есть одно из самых сильных средств для уничтожения в нем всякого зародыша,\r\nвсякой попытки гражданственности и полное основание к непременному и неотразимому его разложению.\r\nПалачом гнушаются же в обществе, но палачом-джентльменом далеко нет. Только недавно высказалось противное мнение, но высказалось еще только в книгах, отвлеченно.\r\nДаже те, которые высказывают его, не все еще успели затушить в себе эту потребность самовластия.\r\nДаже всякий фабрикант, всякий антрепренер непременно должен ощущать какое-то раздражительное удовольствие в том,\r\nчто его работник зависит иногда весь, со всем семейством своим, единственно от него.\r\nЭто наверно так; не так скоро поколение отрывается от того, что сидит в нем наследственно;\r\nне так скоро отказывается человек от того, что вошло в кровь его, передано ему, так сказать, с матерним молоком.\r\nНе бывает таких скороспелых переворотов. Сознать вину и родовой грех еще мало, очень мало; надобно совсем от него отучиться. А это не так скоро делается.\r\nЯ заговорил о палаче. Свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке. Но не равно развиваются звериные свойства человека.\r\nЕсли же в ком-нибудь они пересиливают в своем развитии все другие его свойства, то такой человек, конечно, становится ужасным и безобразным.\r\nПалачи бывают двух родов: одни бывают добровольные, другие - подневольные, обязанные.\r\nДобровольный палач, конечно, во всех отношениях ниже подневольного, которым, однако,\r\nтак гнушается народ, гнушается до ужаса, до гадливости, до безотчетного, чуть не мистического страха.\r\nОткуда же этот почти суеверный страх к одному палачу и такое равнодушие, чуть не одобрение к другому?\r\nБывают примеры до крайности странные:\r\nя знавал людей даже добрых, даже честных, даже уважаемых в обществе, и между тем они, например,\r\nне могли хладнокровно перенести, если наказуемый не кричит под розгами, не молит и не просит о пощаде.\r\nНаказуемые должны непременно кричать и молить о пощаде.\r\nТак принято;\r\nэто считается и приличным и необходимым, и когда однажды жертва не хотела кричать, то исполнитель,\r\nкоторого я знал и который в других отношениях мог считаться человеком, пожалуй, и добрым, даже лично обиделся при этом случае.\r\nОн хотел было сначала наказать легко, но, не слыша обычных \"ваше благородие, отец родной, помилуйте, заставьте за себя вечно бога молить\" и проч.\r\n, рассвирепел и дал розог пятьдесят лишних, желая добиться и крику и просьб, - и добился. \"Нельзя-с, грубость есть\", - отвечал он мне очень серьезно.\r\nЧто же касается до настоящего палача, подневольного, обязанного, то известно: это арестант решоный и приговоренный в ссылку, но оставленный в палачах;\r\nпоступивший сначала в науку к другому палачу и, выучившись у него, оставленный навек при остроге,\r\nгде он содержится особо, в особой комнате, имеющий даже свое хозяйство, но находящийся почти всегда под конвоем.\r\nКонечно, живой человек не машина;\r\nпалач бьет хоть и по обязанности, но иногда тоже входит в азарт, но хоть бьет не без удовольствия для себя, зато почти никогда не имеет личной ненависти к своей жертве.\r\nЛовкость удара, знание своей науки, желание показать себя перед своими товарищами и перед публикой подстрекают его самолюбие. Он хлопочет ради искусства.\r\nКроме того, он знает очень хорошо, что он всеобщий отверженец, что суеверный страх везде встречает и провожает его,\r\nи нельзя ручаться, чтоб это не имело на него влияния, не усиливало в нем его ярости, его звериных наклонностей.\r\nДаже дети знают, что он \"отказывается от отца и матери\".\r\nСтранное дело, сколько мне ни случалось видеть палачей, все они были люди развитые, с толком, с умом и с необыкновенным самолюбием, даже с гордостью.\r\nРазвилась ли в них эта гордость в отпор всеобщему к ним презрению; усиливалась ли она сознанием страха, внушаемого ими их жертве, и чувством господства над нею, - не знаю.\r\nМожет быть, даже самая парадность и театральность той обстановки, с которою они являются перед публикой на эшафоте, способствуют развитию в них некоторого высокомерия.\r\nПомню, мне пришлось однажды в продолжение некоторого времени часто встречать и близко наблюдать одного палача.\r\nЭто был малый среднего роста, мускулистый, сухощавый, лет сорока, с довольно приятным и умным лицом и с кудрявой головой.\r\nОн был всегда необыкновенно важен, спокоен;\r\nснаружи держал себя по-джентльменски, отвечал всегда коротко, рассудительно и даже ласково, но как-то высокомерно ласково, как будто он чем-то чванился предо мною.\r\nКараульные офицеры часто с ним при мне заговаривали и, право, даже с некоторым как будто уважением к нему.\r\nОн это сознавал и перед начальником нарочно удвоивал свою вежливость, сухость и чувство собственного достоинства.\r\nЧем ласковее разговаривал с ним начальник, тем неподатливее сам он казался, и хотя отнюдь не выступал из утонченнейшей вежливости,\r\nно, я уверен, в эту минуту он считал себя неизмеримо выше разговаривавшего с ним начальника.\r\nНа лице его это было написано.\r\nСлучалось, что иногда в очень жаркий летний день посылали его под конвоем с длинным тонким шестом избивать городских собак.\r\nВ этом городке было чрезвычайно много собак, совершенно никому не принадлежавших и плодившихся с необыкновенною быстротою.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "Седины означили приближение времени преклонного:\r\nморщины открыли мне протекшие печали мои; но чувство любви оставалось в прежнем кипении. Небесных и преисподних богов умолял я истребить его, но мольбы мои оставались тщетными.\r\nКому не известно шествие Владимира на греков, когда он, после многих битв жестоких, дал им мир - от них принял крест и Анну, прекрасную сестру Кесарей?\r\nС чувством неизъяснимого восторга погрузился я в купель священную, и, казалось, грозное бремя, меня тяготившее, пало с рамен моих.\r\nС быстротой ветра устремился я к Софии; не знал отдохновения в пути моем;\r\nв зное полуденного солнца и во мраке глубокой ночи летел я на крылах любви и в тридесятый день увидел издали обиталище Софии.\r\nКто изобразит чувства души моей? Я оставляю коня, врываюсь в пещеру, и все громы великого миродержателя, раздробясь над моею главою, не могли бы столько поразить меня.\r\nНа возвышенном одре лежала София, бледная, подобно месяцу в осень глубокую. Закрыты были уста ее и взоры.\r\nЦветный венец лежал на главе страдалицы, и малый крест в руках ее. Вокруг одра стояли возженные светильники. Седый Блпстар сидел у ног ее, и горькие слезы старца лились по щекам его.\r\n\"Ее нет уже, витязь!\" - сказал он, обратясь ко мне, - и я пал, подобно дубу высокому, громом пораженному.\n С появлением третьего дня открыл я впервые взоры свои.\r\nМертвая тишина господствовала в душе моей. Я не мог произнесть ни одного вздоха, ни одного слова.\r\nВсе, всякое чувство во мне было сковано цепями неразрывными. Одно слабое движение показывало, что я еще не труп бездушный.\r\nИсполняя последнюю волю несчастной, изрыл Блистар могилу подле сих дубов ветвистых.\r\nТут предали мы земле прекраснейшее создание природы. Мы насыпали холм возвышенный, и я водрузил крест древесный.\r\nОставя Блистара хранить священное место это, обратился я ко двору Владимира, дабы по крайней мере сохранить мою клятву, ему данную, клятву - не оставлять друга до гроба.\r\nПодобно скитающейся тени отверженного небом грешника, блуждал я по граду Киеву.\r\nВидел богатство и великолепие, видел пиршества и веселие, но ничто уже в мире не могло занять пустоты души моей.\r\nТако правосудие горней власти грозно отмщает старцу за преступление юноши.\r\nПротекли десять тягостных годов, - и Владимира - друга моего - не стало! Я отдал последний долг мужу великому и обратился к моей пещере, моему святилищу.\r\nОдин ты, Бориполк, восхотел следовать витязю в его уединение.\r\nТут, на дубах сих, повесил я меч мой и копье великое; щит и колчан со стрелами быстрыми.\n По кончине Блистара, ты один остался мне от всего мира пространного.\r\nТут - с вершины холма сего, у ног моей Софии, смотрю я иногда, как солнце выходит из-за лесов дремучих во всем блеске красоты своей.\r\n\"Таково было появление мое в мире сем\", - думал я, и священное безмолвие природы усугубляло восторг мой.\r\nИногда вижу я, как грозные тучи, собравшись вместе, закрывают солнце от взоров мира и покрывают природу горестным мраком.\r\nВижу, как молнии, раздирая недра небесные, вьются по тверди подобно змеям зияющим:\r\nони летят, обрушиваются на кедры великие - раздается рев и треск, и растерзанное древо падает в корне своем.\r\nТогда с стесненным сердцем падаю я на могилу Софии, обнимаю землю хладную и восклицаю к бунтующей природе: не се ли образ дней моих - во время старости?\"\r\nУмолк Велесил и с болезненным стенанием пал у холма.\r\nБориполк преклонил колена, поднял седую голову витязя и сказал, указывая на полуденное солнце:\r\n\"Видишь ли, Велесил, сколь блистательно теперь шествис светила великого?\r\nЕще немного часов, и - оно закатится; природа во мрак облачится, и мощные привидения рассыплются на верхах гор и дерев высоких\".\r\nВечер V\n ГРОМОВОЙ\r\nВладимир, сын Святославов, воссел на престоле единоначалия. Мятежи прекратились, спокойствие разлилось по челу России от пределов Севера к Югу и Западу.\r\nУтомленные мечи в ножнах покоились, вопли и стоны прекратились, - везде тишина благословенная.\r\nВ сие время мира всеобщего Добрыня, витязь, друг и дядя Владимира, господствовал в великом Новеграде. Душа его не привыкла к покою, и сердце трепетало радостно при звуках ратных.\r\n\"Громобой! - вещал он своему оруженосцу, - седлай моего коня бранного, готовь меч крепкий и копье булатное; мы идем странствовать.\r\nСпокойствие в России воцарилось. Тишина господствует в палатах витязей и хижинах хлебопашцев.\r\nНо есть страны иные, есть люди не русские, есть области целые, где невинность угнетается,\r\nгде доблесть не получает награды должной, где великие - исполнены лжи и жестокости, и князья - на тронах бездействуют;\r\nгде льются слезы кровавые и болезненные стоны к небу возлетают!\r\nСедлай коня моего бранного и готовь оружие крепкое.\r\nИдем наказать власть жестокосердную и защитить невинность угнетенную!\"\r\nНа утрие другого дня, - с появлением Зимцерлы румяной на светлом небе, - потек Добрыня путем своим.\r\nЗа ним следовал в мрачном молчании юный оруженосец его, Громобой, коему едва исполнилось тридесятое лето [В то время мужчина в 30 лет почитался еще юношею. (Примеч.\r\nНарежного.)]. Волнистый туман плавал на траве злачной, и громкое пение птиц, вьющихся в пространном небе, казалось, приветствовало витязя в благонамеренном пути его.\r\nМного дней длилось их шествие; а доколе протекали они пределы земли Русской, мечи и копья их были в покое. Везде радость встречала их, везде провождали их рукоплескания.\r\nНаконец, к исходу двадесятого дня, при закате солнечном, приблизились они к рубежам России.\r\nТут остановился витязь со своим оруженосцем, дабы дать отдых коням своим и решиться, в которую страну первее вступят они - в Косожскую или Печенежскую.\r\nИм предлежали границы обоих княжеств.\r\nПри входе в лес дремучий, на долине, усыпанной цветами благоухающими, при пенящемся источнике, воссели витязь и спутник его.\r\nЗакатывающееся солнце златило края неба и доспехи странников. Веселием сияло лицо Добрыми; он снял тяжелый шлем свой и повесил на дубе.\r\n\"Громобой! - вещал он, - как прекрасно солнце при безмятежном склонении своем в волны морские!\r\nТаково уклонение в могилу витязя великого, когда жизнь его была подобна солнцу в возвышенном его шествии;\r\nкогда любил он добродетель и жертвовал ей жизнию; когда награждал он доблесть, будучи чужд самолюбия\".\r\nСпокойствие разлилось на лице его, и сладкая задумчивость носилась в его взорах, подобно прибрежному цветку, коего образ представляют в себе кроткие волны.\r\n\"Куда направишь отсель шествие твое, витязь?\" - вопросил Громобой.\n \"В землю Косожскую\", - Добрыня ответствовал.\r\nВзор юноши покрылся мраком, и быстрое трепетание груди его возвещало бурю душевную.\n \"Оставим страну сию\", - сказал он в смятении, и вид его был робок и преклонен.\r\n\"Что значит это волнение души твоей, юноша? - вещал Добрыня. - Что значит брань, кипящая в крови твоей? - ибо я примечаю ее и хочу знать вину истинную\".\r\n\"Воля витязя для меня священна, - отвечал оруженосец.\r\n- И сколь ни жестоко уязвлю я сердце мое воспоминанием прошедших горестей, но ты познаешь вину тоски моей;\r\nи если когда-либо был ты неравнодушен к силе прелестнейшего в мире сем, то ты простишь унынию, царствующему в душе моей!\r\n\"\r\nКроткое осклабление разлилось по лицу витязя. Дружелюбно простер он руку к оруженосцу и вещал:\r\n\"Юноша! Я познаю болезнь твою: не любовь ли называется она? Но не тревожься. Это есть язва, общая всем, живущим под солнцем; но она - благодарение богам небесным - она несмертельна.\r\nГромы оружия заглушают вздохи, и блеск мечей затмевает ядовитый взор предмета любимого.\r\nУспокойся, Громобой. Болезнь твоя пройдет, как проходит всякое мечтание, горестное ли оно или приятное.\r\nСе воля богов! Было время, - не стыдясь возвещу тебе, - было время, когда и Добрыня, подобно рабу, ничтожному сыну Греции, носил оковы сей лютой страсти.\r\nВместо того, чтобы согласно великому назначению витязя и сродника княжего быть мне беспрерывно в битвах и трудах достойных моего имени,\r\n- я праздно покоился в объятиях красот Севера и забывал все, даже стремление прославить имя свое.\r\nНичтожность одна была в уме моем и сердце.\r\nВ один раз, нашед красоту суровую, скитался я в отчаянии по полям и дебрям с подобными мне безумцами. Ветр разносил вздохи мои, и один месяц был свидетелем моего неистовства.\r\nИ от того-то друзья мои и товарищи, болезнуя о несчастном, составили язвительную песнь, будто Добрыня,\r\nчародейственно своей обладательницею, прелестною гречанкою, немилосердно превращен будучи в тура рогатого, скитается по полям и вертепам.\r\nВскоре все киевляне воспели песнь сию, и я в моей пустыне услышал ее, устыдился своего безумия,\r\nвозвратился к должности - и с тех пор дозволяю себе наслаждаться веселием, доколе оно не опасно для свободы духа моего.\r\nНе могу тебе советовать идти верно по следам моим, ибо ты юн еще и неопытен;\r\nно поверь Добрыне, все пройдет, и воспоминание о страсти сей в лета мужества покроет румянцем стыда ланиты твои.\r\nТо, что дано нам для увеселения, не должно быть страстию; иначе мы противимся назначению богов и достойно наказуемся\".\r\n\"Разумны слова твои, витязь; но ты иначе судить будешь, когда познаешь всю сокровенность души моей\", - сказал Громобой.\n \"Хочу знать ее\", - рек Добрыня, и Громобой начал:\r\n\"Я сын Любомира, вельможи двора Слотанова, князя Древлянского. Младенец был я, когда свирепые печенеги обложили престольный град с великою силою ратною.\r\nКнязь Слотан и с ним родитель мой с избраннейшими из воинов пали на поле брани, защищая стены отечественного града, который вскоре наполнился пламенем и врагами кровожадными.\r\nУстрашенные обитатели с воплем устремились в бегство, и с ними вместе увлечен был я в леса, Искорост [Столица древлян. (Примеч. Нарежного.)] окружающие.\r\nТам, среди пастырей протекла первая юность моя. Наступило двадесятое лето жизни моей - и неизвестная тоска, стеснив грудь мою, давила сердце.\r\nЯсно чувствовал я, что не к мирной жизни пастырей судьбы богов меня назначили.\r\nДабы сколько-нибудь дать отраду мятущемуся духу моему, я, вооружась булавою, ходил в непроницаемые места лесные, сражался с волками и медведями - и утешался, оставаясь победителем;\r\nи так проведя пять лет, оставил я жилища пастырей, и покровенный кожею зверя, мною сраженного, вооруженный одною булавой, устремился я в путь - совершать судьбу свою.\r\nЕе велением, блуждая чрез страны и области, я нашел себя в пределах князя Косожского.\r\nЯ устремился к двору его, отличил себя на единоборствиях, - и назначен князем в его оруженосцы, доколе подвиги мои дадут мне право искать достоинства богатырского.\r\nДвор наполнен был славными витязями и князьями стран отдаленнейших. Они стеклись ратовать за княжну Миловзору, единородную дщерь обладателя.\r\nДолго искали они руки ее и сердца, но, видя непреклонность и равнодушие княжны прекрасной, начали искать одной руки ее.\r\nКнязь предоставил выбор изволению свой дщери; и князья и витязи - одни удалялись в отчаянии, другие являлись с надеждой;\r\nно одинаковая участь ожидала их; и двор княжеский бывал или торжищем многолюдным, или пустынею дремучею.\r\nНаконец, в великое празднество Лады, богини любви и веселия, я впервые узрел ее.\r\nО витязь! И каменная грудь размягчилась бы, и стальное сердце забилось бы новою жизнию от взора ее!\r\nСедьмая-на-десять весна жизни ее наступила.\r\nПодобно звезде утренней, взор ее был быстр и блистателен; подобно полной розе, цвели ее ланиты; и каждое ее движение, каждо колебание груди прелестной упоевало меня отравою.\r\nЯ вышел из храма отчаянным и впервые возроптал на богов, почто не витязь я, почто не сын обладателя великого.\r\nУклоняясь под тень вязов и тополов, устремлял я жадные взоры мои к девическому терему Миловзоры.\r\nПодобно истукану бесчувственному, провожал я дни от явления зари небесной до глубокой ночи; и так протекла весна на долинах Косожских.\r\nНастали дни знойные, пылающее небо изливало утомление на всю природу, но грудь моя дышала огнями жесточайшими, и приметно иссушила корни жизни моей.\r\nМного раз видал я княжну прелестную, и каждый раз становилась жизнь моя мучительнее.\r\nВ один день, - о! когда забудешь его, душа моя? - в один день, когда я в безмолвии лежал на берегу источника и помышлял о будущей судьбе моей, решительность наполнила меня крепостию.\r\nДоколе, вскричал я, буду томиться в бездействии? и для того ли оставил я мирную жизнь пастырей, дабы здесь погрязнуть в уничижении и истаять в убивающей меня праздности?\r\nЯ должен прежде совершить подвиги великие, должен прославить имя свое в битвах и тогда - помышлять о радостях мира сего!\r\nВосстаю и зрю пред собою престарелого Витбара, чашника княжеского.\n \"Куда устремился, Громобой?\" - сказал он мне с приветливостью.\r\n\"Искать подвигов, достойных мужа! - отвечал я. - Бездействие погубит меня\".\r\n\"Мне нужно с тобой беседовать, - вещал он, - и сей ночью, когда звезда вечерняя взойдет над сими тополами, я надеюсь здесь найти тебя. С начала утра ты можешь располагать собою\".\r\n\"Я исполню твое желание\", - сказал я, и он удалился; но смутное предчувствие воспламеняло кровь мою. Я ждал его с трепетом.\r\nВоссияла звезда на небе лазуревом; природа в сладкой дремоте покоилась; не колебались листья на древах зеленых;\r\nи фиалка, кроткая красота ночи, подняв прекрасные листки свои, разливала благоухание.\r\nОдна душа моя подобилась небу, раздираемому ветрами во время бури;\r\nмысли мои колебались подобно волнам моря Варяжского, когда буйные чада грозного Посвиста [Бог ветров у древних славен.\r\n(Примеч. Нарежного.)] свирепствуют на челе его.\r\nИ вот престарелый Витбар явился, и с ним - совокупный блеск тысячи солнц не поразит так слепорожденного, коему благие небеса мгновенно откроют взоры, - и купно с ним - Миловзора!\r\n\"Громобой\", - сказала она и простерла ко мне руку свою!\r\nТолико кроток, толико животворящ был глас Перуна, бога державного, по коему первобытная нестройность стихий пришла в порядок.\r\nТаково было движение десницы его, и погруженные на дно бездны светила дня и ночи возникли и засияли на тверди небесной.\r\n\"Что повелишь, прекрасная княжна Косожская?\" - ответствовал я с трепетом.\n \"Чувствуешь ли величие в духе твоем и крепость в мышцах твоих?\"", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Эх, барин! - проговорила земская сила.\n Холод вдруг обдал меня.\r\n\"А не лучше ли... а не лучше ли...\r\nпрямо теперь же домой? О боже мой! зачем, зачем вчера я вызвался на этот обед! Hо нет, невозможно! А прогулка-то три часа от стола до печки?\r\nHет, они, они, а не кто другой должны расплатиться со мною за эту прогулку! Они должны смыть это бесчестие!\"\r\n- Погоняй!\r\n\"А что, если они меня в часть отдадут? Hе посмеют! Скандала побоятся. А что, если Зверков из презренья откажется от дуэли? Это даже наверно; но я докажу им тогда.\r\n.. Я брошусь тогда на почтовый двор, когда он будет завтра уезжать, схвачу его за ногу, сорву с него шинель, когда он будет в повозку влезать.\r\nЯ зубами вцеплюсь ему в руку, я укушу его. \"Смотрите все, до чего можно довести отчаянного человека!\" Пусть он бьет меня в голову, а все они сзади.\r\nЯ всей публике закричу: \"Смотрите, вот молодой щенок, который едет пленять черкешенок с моим плевком на лице!\"\r\nРазумеется, после этого все уже кончено! Департамент исчез с лица земли. Меня схватят, меня будут судить, меня выгонят из службы, посадят в острог, пошлют в Сибирь, на поселение.\r\nHужды нет! Через пятнадцать лет я потащусь за ним в рубище, нищим, когда меня выпустят из острога. Я отыщу его где-нибудь в губернском городе.\r\nОн будет женат и счастлив. У него будет взрослая дочь...\r\nЯ скажу: \"Смотри, изверг, смотри на мои ввалившиеся щеки и на мое рубище! Я потерял все - карьеру, счастье, искусство, науку, любимую женщину, и все из-за тебя.\r\nВот пистолеты. Я пришел разрядить свой пистолет и... и прощаю тебя\". Тут я выстрелю на воздух, и обо мне ни слуху ни духу...\"\r\nЯ было даже заплакал, хотя совершенно точно знал в это же самое мгновение, что все это из Сильвио и из \"Маскарада\" Лермонтова.\r\nИ вдруг мне стало ужасно стыдно, до того стыдно, что я остановил лошадь, вылез из саней и стал в снег среди улицы. Ванька с изумлением и вздыхая смотрел на меня.\r\nЧто было делать? И туда было нельзя - выходил вздор; и оставить дела нельзя, потому что уж тут выйдет... Господи! Как же это можно оставить! И после таких обид!\"\r\n- Hет! - вскликнул я, снова кидаясь в сани, - это предназначено, это рок! погоняй, погоняй, туда!\r\nИ в нетерпении я ударил кулаком извозчика в шею.\n - Да что ты, чего дерешься? - закричал мужичонка, стегая, однако ж, клячу, так что та начала лягаться задними ногами.\r\nМокрый снег валил хлопьями; я раскрылся, мне было не до него.\r\nЯ забыл все прочее, потому что окончательно решился на пощечину и с ужасом ощущал, что это ведь уж непременно сейчас, теперь случится, и уж никакими силами остановить нельзя.\r\nПустынные фонари угрюмо мелькали в снежной мгле, как факелы на похоронах.\r\nСнег набился мне под шинель, под сюртук, под галстук и там таял; я не закрывался: ведь уж и без того все было потеряно! Hаконец мы подъехали.\r\nЯ выскочил почти без памяти, взбежал по ступенькам и начал стучать в дверь руками и ногами.\r\nОсобенно ноги, в коленках, у меня ужасно слабели. Как-то скоро отворили; точно знали о моем приезде.\r\n(Действительно, Симонов предуведомил, что, может быть, еще будет один, а здесь надо было предуведомлять и вообще брать предосторожности.\r\nЭто был один из тех тогдашних \"модных магазинов\", которые давно уже теперь истреблены полицией.\r\nДнем и в самом деле это был магазин; а по вечерам имеющим рекомендацию можно было приезжать в гости).\r\nЯ прошел скорыми шагами через темную лавку в знакомый мне зал, где горела всего одна свечка, и остановился в недоумении: никого не было.\r\n- Где же они? - спросил я кого-то.\n Hо они, разумеется, уже успели разойтись...\r\nПередо мной стояла одна личность, с глупой улыбкой, сама хозяйка, отчасти меня знавшая. Через минуту отворилась дверь, и вошла другая личность.\r\nHе обращая ни на что внимания, я шагал по комнате и, кажется говорил сам с собой.\r\nЯ был точно от смерти спасен и всем существом своим радостно это предчувствовал: ведь я бы дал пощечину, я бы непременно, непременно дал пощечину! Hо теперь их нет и...\r\nвсе исчезло, все переменилось!.. Я оглядывался. Я еще не мог сообразить.\r\nМашинально я взглянул на вошедшую девушку:\r\nпередо мной мелькнуло свежее, молодое, несколько бледное лицо, с прямыми темными бровями, с серьезным и как бы несколько удивленным взглядом.\r\nМне это тотчас же понравилось; я бы возненавидел ее, если б она улыбалась. Я стал вглядываться пристальнее и как бы с усилием: мысли еще не все собрались.\r\nЧто-то простодушное и доброе было в этом лице, но как-то до странности серьезное.\r\nЯ уверен, что она этим здесь проигрывала, и из тех дураков ее никто не заметил. Впрочем, она не могла назваться красавицей, хоть и была высокого роста, сильна, хорошо сложена.\r\nОдета чрезвычайно просто. Что-то гадкое укусило меня; я подошел прямо к ней...\r\nЯ случайно погляделся в зеркало. Взбудораженное лицо мое мне показалось до крайности отвратительным: бледное, злое, подлое, с лохматыми волосами.\r\n\"Это пусть, этому я рад, - подумал я, - я именно рад, что покажусь ей отвратительным; мне это приятно...\"\r\nVI\r\n...Где-то за перегородкой, как будто от какого-то сильного давления, как будто кто-то душил их, - захрипели часы.\r\nПосле неестественно долгого хрипенья последовал тоненький, гаденький и как-то неожиданно частый звон, - точно кто-то вдруг вперед выскочил.\r\nПробило два. Я очнулся, хоть и не спал, а только лежал в полузабытьи.\r\nВ комнате узкой, тесной и низкой, загроможденной огромным платяным шкафом и забросанной картонками, тряпьем и всяческим одежным хламом, - было почти совсем темно.\r\nОгарок, светивший на столе в конце комнаты, совсем потухал, изредка чуть-чуть вспыхивая. Через несколько минут должна была наступить совершенная тьма.\r\nЯ приходил в себя недолго; все разом, без усилий, тотчас же мне вспомнилось, как будто так и сторожило меня, чтоб опять накинуться.\r\nДа и в самом забытьи все-таки в памяти постоянно оставалась как будто какая-то точка, никак не забывавшаяся, около которой тяжело ходили мои сонные грезы.\r\nHо странно было: все, что случилось со мной в этот день, показалось мне теперь, по пробуждении, уже давным-давно прошедшим, как будто я уже давно-давно выжил из всего этого.\r\nВ голове был угар. Что-то как будто носилось надо мной и меня задевало, возбуждало и беспокоило. Тоска и желчь снова накипали и искали исхода.\r\nВдруг рядом со мной я увидел два открытые глаза, любопытно и упорно меня рассматривавшие. Взгляд был холодно-безучастный, угрюмый, точно совсем чужой; тяжело от него было.\r\nУгрюмая мысль зародилась в моем мозгу и прошла по всему телу каким-то скверным ощущением, похожим на то, когда входишь в подполье, сырое и затхлое.\r\nКак-то неестественно было, что именно только теперь эти два глаза вздумали меня начать рассматривать.\r\nВспомнилось мне тоже, что в продолжение двух часов я не сказал с этим существом ни одного слова и совершенно не счел этого нужным; даже это мне давеча почему-то нравилось.\r\nТеперь же мне вдруг ярко представилась нелепая, отвратительная, как паук, идея разврата, который без любви, грубо и бесстыже, начинает прямо с того, чем настоящая любовь венчается.\r\nМы долго смотрели так друг на друга, но глаз своих она перед моими не опускала и взгляду своего не меняла, так что мне стало наконец отчего-то жутко.\r\n- Как тебя зовут? - спросил я отрывисто, чтоб поскорей кончить.\n - Лизой, - ответила она почти шепотом, но как-то совсем неприветливо и отвела глаза.\n Я помолчал.\r\n- Сегодня погода... снег... гадко! - проговорил я почти про себя, тоскливо заложив руку за голову и смотря в потолок. Она не отвечала. Безобразно все это было.\r\n- Ты здешняя? - спросил я через минуту, почти в сердцах, слегка поворотив к ней голову.\n - Hет.\n - Откуда?\r\n- Из Риги, - проговорила она нехотя.\n - Hемка?\n - Русская.\n - Давно здесь?\n - Где?\n - В доме.\r\n- Две недели. - Она говорила все отрывистее и отрывистее. Свечка совершенно потухла; я не мог уже различать ее лица. - Отец и мать есть?\r\n- Да... нет... есть.\n - Где они?\n - Там... в Риге.\n - Кто они?\n - Так...\n - Как так? Кто, какого звания?\r\n- Мещане.\n - Ты все с ними жила?\n - Да.\n - Сколько тебе лет?\n - Двадцать.\n - Зачем же ты от них ушла?\n - Так.\n Это так означало: отвяжись, тошно. Мы замолчали.\r\nБог знает почему я не уходил. Мне самому становилось все тошнее и тоскливее. Образы всего прошедшего дня как-то сами собой, без моей воли, беспорядочно стали проходить в моей памяти.\r\nЯ вдруг вспомнил одну сцену, которую видел утром на улице, когда озабоченно трусил в должность.\r\n- Сегодня гроб выносили и чуть не уронили, - вдруг проговорил я вслух, совсем и не желая начинать разговора, а так, почти нечаянно.\r\n- Гроб?\n - Да, на Сенной; выносили из подвала.\n - Из подвала?\r\n- Hе из подвала, а из подвального этажа... ну знаешь, внизу... из дурного дома... Грязь такая была кругом... Скорлупа, сор... пахло... мерзко было.\r\nМолчание.\n - Скверно сегодня хоронить! - начал я опять, чтобы только не молчать.\r\n- Чем скверно?\n - Снег, мокрять... (Я зевнул).\n - Все равно, - вдруг сказала она после некоторого молчания.\r\n- Hет, гадко... (Я опять зевнул). Могильщики, верно, ругались, оттого что снег мочил. А в могиле, верно, была вода.\r\n- Отчего в могиле вода? - спросила она с каким-то любопытством, но выговаривая еще грубее и отрывочнее, чем прежде. Меня вдруг что-то начало подзадоривать.\r\n- Как же, вода, на дне, вершков на шесть. Тут ни одной могилы, на Волковом, сухой не выроешь.\n - Отчего?\r\n- Как отчего? Место водяное такое. Здесь везде болото. Так в воду и кладут. Я видел сам... много раз...\r\n(Hи одного разу я не видал, да и на Волковом никогда не был, а только слышал, как рассказывали).\r\n- Hеужели тебе все равно, умирать-то?\n - Да зачем я помру? - отвечала она, как бы защищаясь.\r\n- Когда-нибудь да умрешь же, и так же точно умрешь, как давешняя покойница. Это была... тоже девушка одна... В чахотке померла.\r\n- Девка в больнице бы померла... (Она уж об этом знает, подумал я, - и сказала: девка, а не девушка).\r\n- Она хозяйке должна была, - возразил я, все более и более подзадориваясь спором, - и до самого почти конца ей служила, хоть и в чахотке была.\r\nИзвозчики кругом говорили с солдатами, рассказывали это. Верно, ее знакомые бывшие. Смеялись. Еще в кабаке ее помянуть собирались. (Я и тут много приврал).\r\nМолчание, глубокое молчание. Она даже не шевелилась.\n - А в больнице-то лучше, что ль, помирать?\n - Hе все ль одно?.. Да с чего мне помирать? - прибавила она раздражительно.\r\n- Hе теперь, так потом?\n - Hу и потом...\r\n- Как бы не так! Ты вот теперь молода, хороша, свежа - тебя во столько и ценят. А через год этой жизни ты не то уж будешь, увянешь.\n - Через год?\r\n- Во всяком случае, через год тебе будет меньше цена, продолжал я с злорадством. - Ты и перейдешь отсюда куда-нибудь ниже, в другой дом.\r\nЕще через год - в третий дом, все ниже и ниже, а лет через семь и дойдешь на Сенной до подвала.\r\nЭто еще хорошо бы. А вот беда, коль у тебя, кроме того, объявится какая болезнь, ну, там слабость груди...\r\nаль сама простудишься, али что-нибудь. В такой жизни болезнь туго проходит. Привяжется, так, пожалуй, и не отвяжется. Вот и помрешь.\r\n- Hу и помру, - ответила она совсем уж злобно и быстро пошевельнулась.\n - Да ведь жалко.\n - Кого?\n - Жизни жалко.\n Молчанье.\n - У тебя был жених? а?\r\n- Вам на что?\n - Да я тебя не допытываю. Мне что. Чего ты сердишься? У тебя, конечно, могли быть свои неприятности. Чего мне? А так, жаль.\n - Кого?\n - Тебя жаль.\r\n- Hечего... - шепнула она чуть слышно и опять шевельнулась.\n Меня это тотчас же подозлило. Как! я так было кротко с ней, а она...\n - Да ты что думаешь? Hа хорошей ты дороге, а?\r\n- Hичего я не думаю.\n - То и худо, что не думаешь. Очнись, пока время есть. А время-то есть. Ты еще молода, собой хороша; могла бы полюбить, замуж пойти, счастливой быть...\r\n- Hе все замужем-то счастливые, - отрезала она прежней грубой скороговоркой.\r\n- Hе все, конечно, - а все-таки лучше гораздо, чем здесь. Hе в пример лучше. А с любовью и без счастья можно прожить.\r\nИ в горе жизнь хороша, хорошо жить на свете, даже как бы ни жить. А здесь что, кроме... смрада. Фуй!\r\nЯ повернулся с омерзеньем; я уже не холодно резонерствовал. Я сам начинал чувствовать, что говорю, и горячился.\r\nЯ уже свои заветные идейки, в углу выжитые, жаждал изложить. Что-то вдруг во мне загорелось, какая-то цель \"явилась\".\r\n- Ты не смотри на меня, что я здесь, я тебе не пример. Я, может, еще тебя хуже. Я, впрочем, пьяный сюда зашел, - поспешил я все-таки оправдать себя.\r\n- К тому ж мужчина женщине совсем не пример. Дело розное; я хоть и гажу себя и мараю, да зато ничей я не раб; был да пошел, и нет меня. Стряхнул с себя и опять не тот.\r\nА взять то, что ты с первого начала - раба. Да, раба! Ты все отдаешь, всю волю. И порвать потом эти цепи захочешь, да уж нет: все крепче и крепче будут тебя опутывать.\r\nЭто уж такая цепь проклятая. Я ее знаю.\r\nУж о другом я и не говорю, ты и не поймешь, пожалуй, а вот скажи-ка: ведь ты, наверно, уж хозяйке должна? Hу, вот видишь!\r\n- прибавил я, хотя она мне не ответила, а только молча, всем существом своим слушала; вот тебе и цепь! Уж никогда не откупишься.\r\nТак сделают. Все равно что черту душу...\r\n...И к тому ж я... может быть, тоже такой же несчастный, почем ты знаешь, и нарочно в грязь лезу, тоже с тоски.\r\nВедь пьют же с горя: ну, а вот я здесь - с горя. Hу скажи, ну что тут хорошего: вот мы с тобой... сошлись...\r\nдавеча, и слова мы во все время друг с дружкой не молвили, и ты меня, как дикая, уж потом рассматривать стала; и я тебя также.\r\nРазве эдак любят? Разве эдак человек с человеком сходиться должны? Это безобразие одно, вот что!\r\n- Да! - резко и поспешно она мне поддакнула. Меня даже удивила поспешность этого да.\r\nЗначит, и у ней, может быть, та же самая мысль бродила в голове, когда она давеча меня рассматривала? Значит, и она уже способна к некоторым мыслям?.\r\n. \"Черт возьми, это любопытно, это - сродни, - думал я, - чуть не потирая себе руки. - Да и как с молодой такой душой не справиться ?..\"\r\nБолее всего меня игра увлекала.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Бесы автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Он с болью вгляделся в ее черты: давно уже исчез с этого усталого лица блеск первой молодости. Правда, она все еще была хороша собой, - в его глазах, как и прежде, красавица.\r\n(На самом деле это была женщина лет двадцати пяти, довольно сильного сложения, росту выше среднего (выше Шатова),\r\nс темнорусыми, пышными волосами, с бледным овальным лицом, большими темными глазами, теперь сверкавшими лихорадочным блеском.\r\n) Но легкомысленная, наивная и простодушная прежняя энергия, столь ему знакомая, сменилась в ней угрюмою раздражительностию,\r\nразочарованием, как бы цинизмом, к которому она еще не привыкла и которым сама тяготилась.\r\nНо главное, она была больна, это разглядел он ясно. Несмотря на весь свой страх пред нею, он вдруг подошел и схватил ее за обе руки:\r\n- Marie... знаешь... ты, может быть, очень устала, ради бога не сердись... Если бы ты согласилась например хоть чаю, а? Чай очень подкрепляет, а? Если бы ты согласилась!..\r\n- Чего тут согласилась, разумеется, соглашусь, какой вы попрежнему ребенок. Если можете, дайте. Как у вас тесно! Как у вас холодно!\r\n- О, я сейчас дров, дров... дрова у меня есть! - весь заходил Шатов: - дрова... то-есть, но.\r\n.. впрочем и чаю сейчас, - махнул он рукой, как бы с отчаянною решимостию, и схватил фуражку.\r\n- Куда ж вы? Стало быть, нет дома чаю?\n - Будет, будет, будет, сейчас будет все... я... - Он схватил с полки револьвер.\r\n- Я продам сейчас этот револьвер... или заложу...\r\n- Что за глупости, и как это долго будет! Возьмите вот мои деньги, коли у вас нет ничего, тут восемь гривен, кажется; все. У вас точно в помешанном доме.\r\n- Не надо, не надо твоих денег, я сейчас, в один миг, я и без револьвера...\r\nИ он бросился прямо к Кириллову. Это было вероятно еще часа за два до посещения Кириллова Петром Степановичем и Липутиным.\r\nШатов и Кириллов, жившие на одном дворе, почти не видались друг с другом, а встречаясь, не кланялись и не говорили: слишком долго уж они \"пролежали\" вместе в Америке.\r\n- Кириллов, у вас всегда чай; есть у вас чай и самовар?\r\nКириллов, ходивший по комнате (по обыкновению своему всю ночь из угла в угол), вдруг остановился и пристально посмотрел на вбежавшего, впрочем без особого удивления.\r\n- Чай есть, сахар есть и самовар есть. Но самовара не надо, чай горячий. Садитесь и пейте просто.\r\n- Кириллов, мы вместе лежали в Америке... Ко мне пришла жена... Я... Давайте чаю... Надо самовар.\r\n- Если жена, то надо самовар. Но самовар после. У меня два. А теперь берите со стола чайник.\r\nГорячий, самый горячий. Берите все; берите сахар; весь. Хлеб... Хлеба много; весь. Есть телятина. Денег рубль.\r\n- Давай, друг, отдам завтра! Ах, Кириллов!\r\n- Это та жена, которая в Швейцарии? Это хорошо. И то, что вы так вбежали, тоже хорошо.\r\n- Кириллов! - вскричал Шатов, захватывая под локоть чайник, а в обе руки сахар и хлеб. - Кириллов! Если б...\r\nесли б вы могли отказаться от ваших ужасных фантазий и бросить ваш атеистический бред... о, какой бы вы были человек, Кириллов!\r\n- Видно, что вы любите жену после Швейцарии. Это хорошо, если после Швейцарии. Когда надо чаю, приходите опять.\r\nПриходите всю ночь, я не сплю совсем. Самовар будет. Берите рубль, вот. Ступайте к жене, я останусь и буду думать о вас и о вашей жене.\r\nМарья Шатова была видимо довольна поспешностию и почти с жадностию принялась за чай, но за самоваром бежать не понадобилось?\r\nона выпила всего полчашки и проглотила лишь крошечный кусочек хлебца.\r\nОт телятины брезгливо и раздражительно отказалась.\r\n- Ты больна, Marie, все это так в тебе болезненно... - робко заметил Шатов, робко около нее ухаживая.\n - Конечно больна, пожалуста сядьте. Где вы взяли чай, если не было?\r\nШатов рассказал про Кириллова, слегка, вкратце. Она кое-что про него слышала.\r\n- Знаю, что сумасшедший; пожалуста довольно; мало что ли дураков? Так вы были в Америке? Слышала, вы писали.\r\n- Да, я... в Париж писал.\n - Довольно, и пожалуста о чем-нибудь другом. Вы по убеждению славянофил?\r\n- Я... я не то что... За невозможностию быть русским, стал славянофилом, - криво усмехнулся он, с натугой человека, сострившего не кстати и через силу.\r\n- А вы не русский?\n - Нет, не русский.\r\n- Ну, все это глупости. Сядьте, прошу вас наконец. Что вы все туда-сюда? Вы думаете, я в бреду? Может, и буду в бреду. Вы говорите, вас только двое в доме?\n - Двое... внизу...\r\n- И все таких умных. Что внизу? Вы сказали внизу?\n - Нет, ничего.\n - Что ничего? Я хочу знать.\r\n- Я только хотел сказать, что мы тут теперь двое во дворе, а внизу прежде жили Лебядкины...\r\n- Это та, которую сегодня ночью зарезали? - вскинулась она вдруг. - Слышала. Только что приехала, слышала. У вас был пожар?\r\n- Да, Marie, да, и может быть я делаю страшную подлость в сию минуту, что прощаю подлецов... - встал он вдруг и зашагал по комнате, подняв вверх руки как бы в исступлении.\r\nНо Marie несовсем поняла его. Она слушала ответы рассеянно; она спрашивала, а не слушала.\r\n- Славные дела у вас делаются. Ох, как все подло! Какие все подлецы! Да сядьте же, прошу вас наконец, о, как вы меня раздражаете!-и в изнеможении она опустилась головой на подушку.\r\n- Marie, я не буду... Ты может быть прилегла бы, Marie?\r\nОна не ответила и в бессилии закрыла глаза. Бледное ее лицо стало точно у мертвой. Она заснула почти мгновенно.\r\nШатов посмотрел кругом, поправил свечу, посмотрел еще раз в беспокойстве на ее лицо, крепко сжал пред собой руки и на цыпочках вышел из комнаты в сени.\r\nНа верху лестницы он уперся лицом в угол и простоял так минут десять, безмолвно и недвижимо.\r\nПростоял бы и дольше, но вдруг внизу послышались тихие, осторожные шаги. Кто-то подымался вверх. Шатов вспомнил, что забыл запереть калитку.\r\n- Кто тут? - спросил он шепотом.\r\nНезнакомый посетитель подымался не спеша и не отвечая. Взойдя наверх, остановился; рассмотреть его было в темноте невозможно; вдруг послышался его осторожный вопрос:\n - Иван Шатов?\r\nШатов назвал себя, но немедленно протянул руку, чтоб остановить его; но тот схватил сам его за руку и - Шатов вздрогнул, как бы прикоснувшись к какому-то страшному гаду.\r\n- Стойте здесь, - быстро прошептал он, - не входите, я не могу вас теперь принять. Ко мне воротилась жена. Я вынесу свечу.\r\nКогда он воротился со свечкой, стоял какой-то молоденький офицерик; имени его он не знал, но где-то видел.\n - Эркель, - отрекомендовался тот. - Видели меня у Виргинского.\r\n- Помню; вы сидели и писали. Слушайте, - вскипел вдруг Шатов, исступленно подступая к нему, но говоря попрежнему шопотом, - вы сейчас мне сделали знак рукой, когда схватили мою руку.\r\nНо знайте, я могу наплевать на все эти знаки! Я не признаю... не хочу... Я могу вас спустить сейчас с лестницы, знаете вы это?\r\n- Нет, я этого ничего не знаю и совсем не знаю, за что вы так рассердились, - незлобиво и почти простодушно ответил гость.\r\n- Я имею только передать вам нечто и за тем пришел, главное не желая терять времени.\r\nУ вас станок, вам не принадлежащий и в котором вы обязаны отчетом, как знаете сами.\r\nМне велено потребовать от вас передать его завтра же, ровно в семь часов пополудни, Липутину. Кроме того велено сообщить, что более от вас ничего никогда не потребуется.\r\n- Ничего?\n - Совершенно ничего. Ваша просьба исполняется, и вы навсегда устранены. Это положительно мне велено вам сообщить.\r\n- Кто велел сообщить?\n - Те, которые передали мне знак.\n - Вы из-за границы?\r\n- Это... это, я думаю, для вас безразлично.\n - Э, чорт! А почему вы раньше не приходили, если вам велено?\n - Я следовал некоторым инструкциям и был не один.\r\n- Понимаю, понимаю, что были не один. Э... чорт! А зачем Липутин сам не пришел?\r\n- Итак, я явлюсь за вами завтра ровно в шесть часов вечера и пойдем туда пешком. Кроме нас троих никого не будет.\r\n- Верховенский будет?\n - Нет, его не будет. Верховенский уезжает завтра поутру из города, в одиннадцать часов.\r\n- Так я и думал, - бешено прошептал Шатов и стукнул себя кулаком по бедру; - бежал, каналья!\n Он взволнованно задумался. Эркель пристально смотрел на него, молчал и ждал.\r\n- Как же вы возьмете? Ведь это нельзя за раз взять в руки и унести.\r\n- Да и не нужно будет. Вы только укажете место, а мы только удостоверимся, что действительно тут зарыто.\r\nМы ведь знаем только, где это место, самого места не знаем. А вы разве указывали еще кому-нибудь место?\r\nШатов посмотрел на него.\r\n- Вы-то, вы-то, такой мальчишка, - такой глупенький мальчишка, - вы тоже туда влезли с головой как баран?\r\nЭ, да им и надо этакого соку! Ну ступайте! Э-эх! Тот подлец вас всех надул и бежал.\r\nЭркель смотрел ясно и спокойно, но как будто не понимал.\n - Верховенский бежал, Верховенский! - яростно проскрежетал Шатов.\r\n- Да ведь он еще здесь, не уехал. Он только завтра уедет, - мягко и убедительно заметил Эркель.\r\n- Я его особенно приглашал присутствовать в качестве свидетеля; к нему моя вся инструкция была (соткровенничал он как молоденький, неопытный мальчик).\r\nНо он к сожалению не согласился, под предлогом отъезда; да и в самом деле что-то спешит.\r\nШатов еще раз сожалительно вскинул глазами на простачка, но вдруг махнул рукой, как бы подумав: \"стоит жалеть-то\".\r\n- Хорошо, приду, - оборвал он вдруг, - а теперь убирайтесь, марш!\n - Итак, я ровно в шесть часов, - вежливо поклонился Эркель и не спеша пошел с лестницы.\r\n- Дурачок! - не утерпел крикнуть ему вслед с верху лестницы Шатов.\n - Что-с? - отозвался тот уже снизу.\n - Ничего, ступайте.\n - Я думал, вы что-то сказали.\n\n II.\r\nЭркель был такой \"дурачок\", у которого только главного толку не было в голове, царя в голове; но маленького подчиненного толку у него было довольно, даже до хитрости.\r\nФанатически, младенчески преданный \"общему делу\", а в сущности Петру Верховенскому, он действовал по его инструкции,\r\nданной ему в то время, когда в заседании у наших условились и распределили роли назавтра.\r\nПетр Степанович, назначая ему роль посланника, успел поговорить с ним минут десять в сторонке.\r\nИсполнительная часть была потребностью этой мелкой, малорассудочной, вечно жаждущей подчинения чужой воле натуры, - о, конечно не иначе как ради \"общего\" или \"великого\" дела.\r\nНо и это было все равно, ибо маленькие фанатики, подобные Эркелю, никак не могут понять служения идее, иначе как слив ее с самим лицом, по их понятию, выражающим эту идею.\r\nЧувствительный, ласковый и добрый Эркель быть может был самым бесчувственным из убийц,\r\nсобравшихся на Шатова, и без всякой личной ненависти, не смигнув глазом, присутствовал бы при его убиении.\r\nЕму велено было, например, хорошенько между прочим высмотреть обстановку Шатова, во время исполнения своего поручения,\r\nи когда Шатов, приняв его на лестнице, сболтнул в жару, всего вероятнее не заметив того, что к нему воротилась жена,\r\n- у Эркеля тотчас же достало инстинктивной хитрости не выказать ни малейшего дальнейшего любопытства,\r\nнесмотря на блеснувшую в уме догадку, что факт воротившейся жены имеет большое значение в успехе их предприятия.\r\n..\r\nТак в сущности и было: один только этот факт и спас \"мерзавцев\" от намерения Шатова, а вместе с тем и помог им от него \"избавиться\".\r\n.. Во-первых, он взволновал Шатова, выбил его из колеи, отнял от него обычную прозорливость и осторожность.\r\nКакая-нибудь идея о своей собственной безопасности менее всего могла придти теперь в его голову, занятую совсем другим.\r\nНапротив, он с увлечением поверил, что Петр Верховенский завтра бежит: это так совпадало с его подозрениями!\r\nВозвратясь в комнату, он опять уселся в угол, уперся локтями в колена и закрыл руками лицо.\r\nГорькие мысли его мучили...\r\nИ вот он снова подымал голову, вставал на цыпочки и шел на нее поглядеть: \"Господи! Да у нее завтра же разовьется горячка, к утру, пожалуй уже теперь началась! Конечно, простудилась.\r\nОна не привыкла к этому ужасному климату, а тут вагон, третий класс, кругом вихрь, дождь, а у нее такой холодный бурнусик, совсем никакой одежонки...\r\nИ тут-то ее оставить, бросить без помощи! Сак-то, сак-то какой крошечный, легкий, сморщенный, десять фунтов!\r\nБедная, как она изнурена, сколько вынесла! Она горда, оттого и не жалуется.\r\nНо раздражена, раздражена! Это болезнь: и ангел в болезни станет раздражителен.\r\nКакой сухой, горячий, должно быть лоб, как темно под глазами и... и как однако прекрасен этот овал лица, и эти пышные волосы, как...\"\r\nИ он поскорее отводил глаза, поскорей отходил, как бы пугаясь одной идеи видеть в ней что-нибудь другое,\r\nчем несчастное, измученное существо, которому надо помочь, - \"какие уж тут надежды!\r\nО, как низок, как подл человек!\" и он шел опять в свой угол, садился, закрывал лицо руками и опять мечтал, опять припоминал.\r\n.. и опять мерещились ему надежды.\r\n\"Ох устала, ох устала!\" припоминал он ее восклицания, ее слабый, надорванный голос: \"Господи! Бросить ее теперь, а у ней восемь гривен; протянула свой портмоне, старенький, крошечный!\r\nПриехала места искать, -ну что она понимает в местах, что они понимают в России?\r\nВедь это как блажные дети, все у них собственные фантазии, ими же созданные; и сердится бедная зачем не похожа Россия на их иностранные мечтаньица! О несчастные, о невинные!.\r\n. И однако в самом деле здесь холодно\"...\r\nОн вспомнил, что она жаловалась, что он обещался затопить печь. \"Дрова тут, можно принести, не разбудить бы только. Впрочем можно.\r\nА как решить насчет телятины? Встанет, может быть захочет кушать... Ну это после; Кириллов всю ночь не спит. Чем бы ее накрыть, она так крепко спит, но ей верно холодно, ах холодно!\"\r\nИ он еще раз подошел на нее посмотреть; платье немного завернулось, и половина правой ноги открылась до колена.\r\nОн вдруг отвернулся, почти в испуге, снял с себя теплое пальто, и, оставшись в стареньком сюртучишке, накрыл, стараясь не смотреть, обнаженное место.\r\nЗажиганье дров, хождение на цыпочках, осматривание спящей, мечты в углу, потом опять осматривание спящей взяли много времени. Прошло два-три часа.\r\nИ вот в это-то время у Кириллова успели побывать Верховенский и Липутин. Наконец и он задремал в углу. Раздался ее стон; она пробудилась, она звала его; он вскочил как преступник.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "что это единственная истинная вера, в которую верили все прежде жившие святые люди и теперь верят духовное и светское начальство.\r\nОн верил не в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для души произносить много слов или что он съел действительно кусочек бога,\r\n- в это нельзя верить, - а верил в то, что надо верить в эту веру.\r\nГлавное же, утверждало его в этой вере то, что за исполнение треб этой веры он восемнадцать лет уже получал доходы,\r\nна которые содержал свою семью, сына в гимназии, дочь в духовном училище.\r\nТак же верил и дьячок и еще тверже, чем священник, потому что совсем забыл сущность догматов этой веры, а знал только,\r\nчто за теплоту, за поминание, за часы, за молебен простой и за молебен с акафистом, за все есть определенная цена,\r\nкоторую настоящие христиане охотно платят, и потому выкрикивал свои \"ломилось, помилось\", и пел, и читал,\r\nчто положено, с такой же спокойной уверенностью в необходимости этого, с какой люди продают дрова, муку, картофель.\r\nНачальник же тюрьмы и надзиратели, хотя никогда и не знали и не вникали в то, в чем состоят догматы этой веры и что означало все то,\r\nчто совершалось в церкви, - верили, что непременно надо верить в эту веру, потому что высшее начальство и сам царь верят в нее.\r\nКроме того, хотя и смутно (они никак не могли бы объяснить, как это делается), они чувствовали, что эта вера оправдывала их жестокую службу.\r\nЕсли бы не было этой веры, им не только труднее, но, пожалуй, и невозможно бы было все свои силы употреблять на то,\r\nчтобы мучать людей, как они это теперь делали с совершенно спокойной совестью.\r\nСмотритель был такой доброй души человек, что он никак не мог бы жить так, если бы не находил поддержки в этой вере.\r\nИ потому он стоял неподвижно, прямо, усердно кланялся и крестился, старался умилиться, когда пели \"Иже херувимы\",\r\nа когда стали причащать детей, вышел вперед и собственноручно поднял мальчика, которого причащали, и подержал его.\r\nБольшинство же арестантов, за исключением немногих из них, ясно видевших весь обман,\r\nкоторый производился над людьми этой веры, и в душе смеявшихся над нею, большинство верило, что в этих золоченых иконах,\r\nсвечах, чашах, ризах, крестах, повторениях непонятных слов \"Иисусе сладчайший\" и \"позлилось\" заключается таинственная сила,\r\nпосредством которой можно приобресть большие удобства в этой и в будущей жизни.\r\nХотя большинство из них, проделав несколько опытов приобретения удобств в этой жизни посредством молитв,\r\nмолебнов, свечей, и не получило их, - молитвы их остались неисполненными, - каждый был твердо уверен,\r\nчто эта неудача случайная и что это учреждение, одобряемое учеными людьми и митрополитами,\r\nесть все-таки учреждение очень важное и которое необходимо если не для этой, то для будущей жизни.\r\nТак же верила и Маслова. Она, как и другие, испытывала во время богослужения смешанное чувство благоговения и скуки.\r\nОна стояла сначала в середине толпы за перегородкой и не могла видеть никого, кроме своих товарок;\r\nкогда же причастницы двинулись вперед и она выдвинулась вместе с Федосьей, она увидала смотрителя,\r\nа за смотрителем и между надзирателями мужичка с светло-белой бородкой и русыми волосами - Федосьиного мужа, который остановившимися глазами глядел на жену.\r\nМаслова во время акафиста занялась рассматриванием его и перешептыванием с Федосьей и крестилась и кланялась, только когда все это делали.\r\nXLI\r\nНехлюдов рано выехал из дома. По переулку еще ехал деревенский мужик и странным голосом кричал:\n - Молока, молока, молока!\r\nНакануне был первый теплый весенний дождь.\r\nВезде, где не было мостовой, вдруг зазеленела трава;\r\nберезы в садах осыпались зеленым пухом, и черемуха и тополя расправляли свои длинные пахучие листья, а в домах и магазинах выставляли и вытирали рамы.\r\nНа толкучем рынке, мимо которого пришлось проезжать Нехлюдову,\r\nкишела около выстроенных в ряд палаток сплошная толпа народа и ходили оборванные люди с сапогами под мышкой и перекинутыми через плечо выглаженными панталонами и жилетами.\r\nУ трактиров уже теснились, высвободившись из своих фабрик, мужчины в чистых поддевках и глянцевитых сапогах и женщины в шелковых ярких платках на головах и пальто с стеклярусом.\r\nГородовые с желтыми шнурками пистолетов стояли на местах, высматривая беспорядки, которые могли бы развлечь их от томящей скуки.\r\nПо дорожкам бульваров и по зеленому, только что окрасившемуся газону бегали, играя, дети и собаки, и веселые нянюшки переговаривались между собой, сидя на скамейках.\r\nПо улицам, прохладным и влажным еще с левой стороны, в тени, и высохшим посередине, не переставая гремели по мостовой тяжелые воза ломовых, дребезжали пролетки и звенели конки.\r\nСо всех сторон дрожал воздух от разнообразного звона и гула колоколов, призывающих народ к присутствованию при таком же служении, какое совершалось теперь в тюрьме.\r\nИ разряженный народ расходился каждый по своему приходу.\r\nИзвозчик подвез Нехлюдова не к самой тюрьме, а к повороту, ведущему к тюрьме.\r\nНесколько человек мужчин и женщин, большей частью с узелками, стояли тут на этом повороте к тюрьме, шагах в ста от нее.\r\nСправа были невысокие деревянные строения, слева двухэтажный дом с какой-то вывеской.\r\nСамо огромное каменное здание тюрьмы было впереди, и к нему не подпускали посетителей. Часовой солдат с ружьем ходил взад и вперед, строго окрикивая тех, которые хотели обойти его.\r\nУ калитки деревянных строений, с правой стороны, против часового сидел на лавочке надзиратель в мундире с галунами с записной книжкой.\r\nК нему подходили посетители и называли тех, кого желали видеть, и он записывал. Нехлюдов также подошел к нему и назвал Катерину Маслову. Надзиратель с галунами записал.\r\n- Почему не пускают еще? - спросил Нехлюдов.\n - Обедня идет. Вот отойдет обедня, тогда впустят.\r\nНехлюдов отошел к толпе дожидающихся. Из толпы выделился в оборванной одежде и смятой шляпе, в опорках на босу ногу человек с красными полосами во все лицо и направился к тюрьме.\r\n- Ты куда лезешь? - крикнул на него солдат с ружьем.\r\n- А ты чего орешь? - нисколько не смущаясь окриком часового, ответил оборванец и вернулся назад. - Не пускаешь - подожду. А то кричит, ровно енерал.\r\nВ толпе одобрительно засмеялись. Посетители были большей частью люди худо одетые, даже оборванные, но были и приличные по внешнему виду и мужчины и женщины.\r\nРядом с Нехлюдовым стоял хорошо одетый, весь бритый, полный румяный человек с узелком, очевидно белья, в руке.\r\nНехлюдов спросил его, в первый ли он раз тут. Человек с узелком ответил, что он каждое воскресенье бывает здесь, и они разговорились.\r\nЭто был швейцар из банка; он пришел сюда проведать своего брата, судимого за подлог.\r\nДобродушный человек этот рассказал Нехлюдову всю свою историю и хотел расспрашивать и его,\r\nкогда их внимание отвлекли приехавшие на крупной породистой вороной лошади, в пролетке на резиновых шинах студент с дамой под вуалью.\r\nСтудент нес в руках большой узел. Он подошел к Нехлюдову и спросил его, можно ли и что нужно сделать для того, чтобы передать милостыню - калачи, которые он привез.\r\n- Это я по желанию невесты. Это моя невеста. Родители ее посоветовали нам свезти заключенным.\r\n- Я сам в первый раз и не знаю, но думаю, что надо спросить этого человека, - сказал Нехлюдов, указывая на надзирателя с галунами, сидевшего с книжкой направо.\r\nВ то самое время, когда Нехлюдов разговаривал с студентом, большие, с оконцем в середине, железные двери тюрьмы отворились,\r\nи из них вышел офицер в мундире с другим надзирателем, и надзиратель с книжкой объявил, что впуск посетителей начинается.\r\nЧасовой посторонился, и все посетители, как будто боясь опоздать, скорым шагом, а кто и рысью, пустились к двери тюрьмы.\r\nУ двери стоял один надзиратель, который, по мере того, как посетители проходили мимо него, считал их, громко произнося: \"Шестнадцать, семнадцать\" и т.\r\nд.\r\nДругой надзиратель, внутри здания, дотрагиваясь рукой до каждого, также считал проходивших в следующие двери,\r\nс тем чтобы при выпуске, проверив счет, не оставить ни одного посетителя в тюрьме и не выпустить ни одного заключенного.\r\nСчетчик этот, не глядя на того, кто проходил, хлопнул рукой по спине Нехлюдова, и это прикосновение руки надзирателя в первую минуту оскорбило Нехлюдова,\r\nно тотчас же он вспомнил, зачем он пришел сюда, и ему совестно стало этого чувства неудовольствия и оскорбления.\r\nПервое помещение за дверьми была большая комната со сводами и железными решетками в небольших окнах.\r\nВ комнате этой, называвшейся сборной, совершенно неожиданно Нехлюдов увидел в нише большое изображение распятия.\r\n\"Зачем это?\" - подумал он, невольно соединяя в своем представлении изображение Христа с освобожденными, а не с заключенными,\r\nНехлюдов шел медленным шагом, пропуская вперед себя спешивших посетителей, испытывая смешанные чувства ужаса перед теми злодеями, которые заперты здесь,\r\nсостраданья к тем невинным, которые, как вчерашний мальчик и Катюша, должны быть здесь, и робости и умиления перед тем свиданием, которое ему предстояло.\r\nПри выходе из первой комнаты, на другом конце ее, надзиратель проговорил что-то.\r\nНо Нехлюдов, поглощенный своими мыслями, не обратил внимания на это и продолжал идти туда,\r\nкуда шло больше посетителей, то есть в мужское отделение, а не в женское, куда ему нужно было.\r\nПропуская спешащих вперед, он вошел последним в помещение, назначенное для свиданий.\r\nПервое, что поразило его, когда он, отворив дверь, вошел в это помещение, был оглушающий, сливающийся в один гул крик сотни голосов.\r\nТолько ближе подойдя к людям, точно как мухи насевшим на сахар, прилепившимся к сетке, делившей комнату надвое, Нехлюдов понял, в чем дело.\r\nКомната с окнами на задней стене была разделена надвое не одной, а двумя проволочными сетками, шедшими от потолка до земли.\r\nМежду сетками ходили надзиратели. На той стороне сеток были заключенные, на этой стороне - посетители.\r\nМежду теми и другими были две сетки и аршина три расстояния, так что не только передать что-нибудь, но и рассмотреть лицо, особенно близорукому человеку, было невозможно.\r\nТрудно было и говорить, надо было кричать из всех сил, чтобы быть услышанным.\r\nС обеих сторон были прижавшиеся к сеткам лица: жен, мужей, отцов, матерей, детей, старавшихся рассмотреть друг друга и сказать то, что нужно.\r\nНо так как каждый старался говорить так, чтобы его расслышал его собеседник, и соседи хотели того же, и их голоса мешали друг другу, то каждый старался перекричать другого.\r\nОт этого-то стоял тот гул, перебиваемый криками, который поразил Нехлюдова, как только он вошел в эту комнату. Разобрать то, что говорилось, не было никакой возможности.\r\nМожно было только по лицам судить о том, что говорилось и какие отношения были между говорящими.\r\nБлиже к Нехлюдову была старушка в платочке, которая, прижавшись к сетке, дрожа подбородком, кричала что-то бледному молодому человеку с бритой половиной головы.\r\nАрестант, подняв брови и сморщив лоб, внимательно слушал ее.\r\nРядом с старушкой был молодой человек в поддевке, который слушал, приставив руки к ушам,\r\nпокачивая головой, то, что ему говорил похожий на него арестант с измученным лицом и седеющей бородой.\r\nЕще дальше стоял оборванец и, махая рукой, что-то кричал и смеялся.\r\nА рядом с ним сидела на полу женщина с ребенком, в хорошем шерстяном платке, и рыдала,\r\nочевидно в первый раз увидав того седого человека, который был на другой стороне в арестантской куртке, с бритой головой и в кандалах.\r\nНад этой же женщиной швейцар, с которым говорил Нехлюдов, кричал изо всех сил лысому с блестящими глазами арестанту на той стороне.\r\nКогда Нехлюдов понял, что он должен будет говорить в этих условиях, в нем поднялось чувство возмущения против тех людей, которые могли это устроить и соблюдать.\r\nЕму удивительно было, что такое ужасное положение, такое издевательство над чувствами людей никого не оскорбляло.\r\nИ солдаты, и смотритель, и посетители, и заключенные делали все это так, как будто признавая, что это так и должно быть.\r\nНехлюдов пробыл в этой комнате минут пять, испытывая какое-то странное чувство тоски, сознанья своего бессилья и разлада со всем миром;\r\nнравственное чувство тошноты, похожее на качку на корабле, овладело им.\r\nXLII\n\n \"Однако надо делать то, за чем пришел, - сказал он, подбадривая себя. - Как же быть?\"\r\nОн стал искать глазами начальство и, увидав невысокого худого человека с усами, в офицерских погонах, ходившего позади народа, обратился к нему:\r\n- Не можете ли вы, милостивый государь, мне сказать, - сказал он с особенно напряженной вежливостью, - где содержатся женщины и где свидания с ними разрешаются?\r\n- Вам разве в женскую надо?\n - Да, я бы желал видеть одну женщину из заключенных, - с тою же напряженною вежливостью отвечал Нехлюдов.\r\n- Так вы бы так говорили, когда в сборной были. Вам кого же нужно видеть?\n - Мне нужно видеть Екатерину Маслову.\r\n- Она политическая? - спросил помощник смотрителя.\n - Нет, она просто...\r\n- Она, что же, приговоренная?\r\n- Да, третьего дня она была приговорена, - покорно отвечал Нехлюдов, боясь как-нибудь попортить настроение смотрителя, как будто принявшего в нем участие.\r\n- Коли в женскую, так сюда пожалуйте, - сказал смотритель, очевидно решив по внешности Нехлюдова, что он стоит внимания.\r\n- Сидоров, - обратился он к усатому унтер-офицеру с медалями, - проводи вот их в женскую.\r\n- Слушаю-с.\n В это время у решетки послышались чьи-то раздирающие душу рыдания.\r\nВсе было странно Нехлюдову, и страннее всего то, что ему приходилось благодарить и чувствовать себя обязанным перед смотрителем и старшим надзирателем,\r\nперед людьми, делавшими все те жестокие дела, которые делались в этом доме.\r\nНадзиратель вывел Нехлюдова из мужской посетительской в коридор и тотчас же, отворив дверь напротив, ввел его в женскую комнату для свиданий.\r\nКомната эта, так же как и мужская, была разделена натрое двумя сетками, но она была значительно меньше,\r\nи в ней было меньше и посетителей и заключенных, но крик и гул был такой же, как и в мужской.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "Она идет прямо к нему. В страхе очертил он около себя круг.\r\nС усилием начал читать молитвы и произносить заклинания, которым научил его один монах, видевший всю жизнь свою ведьм и нечистых духов.\r\nОна стала почти на самой черте; но видно было, что не имела сил переступить ее, и вся посинела, как человек, уже несколько дней умерший.\r\nХома не имел духа взглянуть на нее. Она была страшна. Она ударила зубами в зубы и открыла мертвые глаза свои.\r\nНо, не видя ничего, с бешенством - что выразило ее задрожавшее лицо - обратилась в другую сторону и, распростерши руки, обхватывала ими каждый столп и угол, стараясь поймать Хому.\r\nНаконец остановилась, погрозив пальцем, и легла в свой гроб.\r\nФилософ все еще не мог прийти в себя и со страхом поглядывал на это тесное жилище ведьмы.\r\nНаконец гроб вдруг сорвался с своего места и со свистом начал летать по всей церкви, крестя во всех направлениях воздух.\r\nФилософ видел его почти над головою, но вместе с тем видел, что он не мог зацепить круга, им очерченного, и усилил свои заклинания.\r\nГроб грянулся на средине церкви и остался неподвижным.\r\nТруп опять поднялся из него, синий, позеленевший. Но в то время послышался отдаленный крик петуха. Труп опустился в гроб и захлопнулся гробовою крышкою.\r\nСердце у философа билось, и пот катился градом; но, ободренный петушьим крюком, он дочитывал быстрее листы, которые должен был прочесть прежде.\r\nПри первой заре пришли сменить его дьячок и седой Явтух, который на тот раз отправлял должность церковного старосты.\r\nПришедши на отдаленный ночлег, философ долго не мог заснуть, но усталость одолела, и он проспал до обеда.\r\nКогда он проснулся, все ночное со- бытие казалось ему происходившим во сне. Ему дали для подкрепления сил кварту горелки.\r\nЗа обедом он скоро развязался, присовокупил кое к чему замечания и съел почти один довольно старого поросенка;\r\nно, однако же, о своем событии в церкви он не решался говорить по какому-то безотчетному для него самого чувству и на вопросы любопытных отвечал: \"Да, были всякие чудеса\".\r\nФилософ был одним из числа тех людей, которых если накормят, то у них пробуждается необыкновенная филантропия.\r\nОн, лежа с своей трубкой в зубах, глядел на всех необыкновенно сладкими глазами и беспрерывно поплевывал в сторону.\r\nПосле обеда философ был совершенно в духе.\r\nОн успел обходить все селение, перезнакомиться почти со всеми; из двух хат его даже выгнали;\r\nодна смазливая молодка хватила его порядочно лопатой по спине, когда он вздумал было пощупать и полюбопытствовать, из какой материи у нее была сорочка и плахта.\r\nНо чем более время близилось к вечеру, тем задумчивее становился философ.\r\nЗа час до ужина вся почти дворня собиралась играть в кашу или в крагли - род кеглей,\r\nгде вместо шаров употребляются длинные палки, и выигравший имел право проезжаться на другом верхом.\r\nЭта игра становилась очень интересною для зрителей: часто погонщик, широкий, как блин, влезал верхом на свиного пастуха, тщедушного, низенького, всего состоявшего из морщин.\r\nВ другой раз погонщик подставлял свою спину, и Дорош, вскочивши на нее, всегда говорил: \"Экой здоровый бык!\" У порога кухни сидели те, которые были посолиднее.\r\nОни глядели чрезвычайно сурьезно, куря люльки, даже и тогда, когда молодежь от души смеялась какому-нибудь острому слову погонщика или Спирида.\r\nХома напрасно старался вмешаться в эту игру: какая-то темная мысль, как гвоздь, сидела в его голове.\r\nЗа вечерей сколько ни старался он развеселить себя, но страх загорался в нем вместе с тьмою, распростиравшеюся по небу.\r\n- А ну, пора нам, пан бурсак! - сказал ему знакомый седой козак, подымаясь с места вместе с Дорошем. - Пойдем на работу.\r\nХому опять таким же самым образом отвели в церковь; опять оставили его одного и заперли за ним дверь. Как только он остался один, робость начала внедряться снова в его грудь.\r\nОн опять увидел темные образа, блестящие рамы и знакомый черный гроб, стоявший в угрожающей тишине и неподвижности среди церкви.\r\n- Что же, - произнес он, - теперь ведь мне не в диковинку это диво. Оно с первого разу только страшно.\r\nДа! оно только с первого разу немного страшно, а там оно уже не страшно; оно уже совсем не страшно.\r\nОн поспешно стал на крылос, очертил около себя круг, произнес несколько заклинаний и начал читать громко, решаясь не подымать с книги своих глаз и не обращать внимания ни на что.\r\nУже около часу читал он и начинал несколько уставать и покашливать. Он вынул из кармена рожок и, прежде нежели поднес табак к носу, робко повел глазами на гроб. Сердце его захолонуло.\r\nТруп уже стоял перед ним на самой черте и вперил на него мертвые, позеленевшие глаза. Бурсак содрогнулся, и холод чувствительно пробежал по всем его жилам.\r\nПотупив очи в книгу, стал он читать громче свои молитвы и заклятья и слышал, как труп опять ударил зубами и замахал руками, желая схватить его.\r\nНо, покосивши слегка одним глазом, увидел он, что труп не там ловил его, где стоял он, и, как видно, не мог видеть его.\r\nГлухо стала ворчать она и начала выговаривать мертвыми устами страшные слова; хрипло всхлипывали они, как клокотанье кипящей смолы.\r\nЧто значили они, того не мог бы сказать он, но что-то страшное в них заключалось. Философ в страхе понял, что она творила заклинания.\r\nВетер пошел по церкви от слов, и послышался шум, как бы от множества летящих крыл.\r\nОн слышал, как бились крыльями в стекла церковных окон и в железные рамы, как царапали с визгом когтями по железу и как несметная сила громила в двери и хотела вломиться.\r\nСильно у него билось во все время сердце; зажмурив глаза, всь читал он заклятья и молитвы.\r\nНаконец вдруг что-то засвистало вдали: это был отдаленный крик петуха. Изнуренный философ остановился и отдохнул духом.\r\nВошедшие сменить философа нашли его едва жива. Он оперся спиною в стену и, выпучив глаза, глядел неподвижно на толкавших его козаков.\r\nЕго почти вывели и должны были поддерживать во всю дорогу.\r\nПришедши на панский двор, он встряхнулся и велел себе подать кварту горелки. Выпивши ее, он пригладил на голове своей волосы и сказал:\r\n- Много на свете всякой дряни водится! А страхи такие случаются - н у... - При этом философ махнул рукою.\r\nСобравшийся возле него кружок потупил голову, услышав такие слова.\r\nДаже небольшой мальчишка, которого вся дворня почитала вправе уполномочивать вместо себя,\r\nкогда дело шло к тому, чтобы чистить конюшню или таскать воду, даже этот бедный мальчишка тоже разинул рот.\r\nВ это время проходила мимо еще не совсем пожилая бабенка в плотно обтянутой запаске, выказывавшей ее круглый и крепкий стан,\r\nпомощница старой кухарки, кокетка страшная, которая всегда находила что-нибудь пришпилить к своему очипку:\r\nили кусок ленточки, или гвоздику, или даже бумажку, если не было чего-нибудь другого.\r\n- Здравствуй, Хома! - сказала она, увидев философа. - Ай-ай-ай! что это с тобою? - вскричала она, всплеснув руками.\n - Как что, глупая баба?\r\n- Ах, боже мой! Да ты весь поседел!\n - Эге-ге! Да она правду говорит! - произнес Спирид, всматриваясь в него пристально. - Ты точно поседел, как наш старый Явтух.\r\nФилософ, услышавши это, побежал опрометью в кухню, где он заметил прилепленный к стене, обпачканный мухами треугольный кусок зеркала,\r\nперед которым были натыканы незабудки, барвинки и даже гирлянда из нагидок, показывавшие назначение его для туалета щеголеватой кокетки.\r\nОн с ужасом увидел истину их слов: половина волос его, точно, побелела.\r\nПовесил голову Хома Брут и предался размышлению.\r\n- Пойду к пану, - сказал он наконец, - расскажу ему все и объясню. что больше не хочу читать. Пусть отправляет меня сей же час в Киев.\r\nВ таких мыслях направил он путь свой к крыльцу панского дома.\r\nСотник сидел почти неподвижен в своей светлице; та же самая безнадежная печаль, какую он встретил прежде на его лице, сохранялась в нем и доныне.\r\nЩеки его опали только гораздо более прежнего.\r\nЗаметно было, что он очень мало употреблял пищи или, может быть, даже вовсе не касался ее. Необыкновенная бледность придавала ему какую-то каменную неподвижность.\r\n- Здравствуй, небоже, - произнес он, увидев Хому, остановившегося с шапкою в руках у дверей. - Что, как идет у тебя? Все благополучно?\r\n- Благополучно-то благополучно. Такая чертовщина водится, что прямо бери шапку, да и улепетывай, куда ноги несут.\n - Как так?\r\n- Да ваша, пан, дочка... По здравому рассуждению, она, конечно, есть панского роду; в том никто не станет прекословить, только не во гнев будь сказано, успокой бог ее душу...\r\n- Что же дочка?\n - Припустила к себе сатану. Такие страхи задает, что никакое Писание не учитывается.\r\n- Читай, читай! Она недаром призвала тебя. Она заботилась, голубонька моя, о душе своей и хотела молитвами изгнать всякое дурное помышление.\r\n- Власть ваша, пан: ей-богу, невмоготу!\r\n- Читай, читай! - продолжал тем же увещательным голосом сотник. - Тебе одна ночь теперь осталась. Ты сделаешь христианское дело, и я награжу тебя.\r\n- Да какие бы ни были награды... Как ты себе хочь, пан, а я не буду читать! - произнес Хома решительно.\r\n- Слушай, философ! - сказал сотник, и голос его сделался крепок и грозен, - я не люблю этих выдумок. Ты можешь это делать в вашей бурсе.\r\nА у меня не так: я уже как отдеру, так не то что ректор. Знаешь ли ты, что такое хорошие кожаные канчуки?\r\n- Как не знать! - сказал философ, понизив голос. - Всякому известно, что такое кожаные канчуки: при большом количестве вещь нестерпимая.\r\n- Да.\r\nТолько ты не знаешь еще, как хлопцы мои умеют парить!\r\n- сказал сотник грозно, подымаясь на ноги, и лицо его приняло повелительное и свирепое выражение, обнаружившее весь необузданный его характер, усыпленный только на время горестью.\r\n- У меня прежде выпарят, потом вспрыснут горелкою, а после опять. Ступай, ступай! исправляй свое дело! Не исправишь - не встанешь; а исправишь - тысяча червонных!\r\n\"Ого-го! да это хват! - подумал философ, выходя. - С этим нечего шутить. Стой, стой, приятель: я так навострю лыжи, что ты с своими собаками не угонишься за мною\".\r\nИ Хома положил непременно бежать.\r\nОн выжидал только послеобеденного часу, когда вся дворня имела обыкновение забираться в сено под сараями и,\r\nоткрывши рот, испускать такой храп и свист, что панское подворье делалось похожим на фабрику.\r\nЭто время наконец настало.\r\nДаже и Явтух зажмурил глаза, растянувшись перед солнцем.\r\nФилософ со страхом и дрожью отправился потихоньку в панский сад, откуда, ему казалось, удобнее и незаметнее было бежать в поле.\r\nЭтот сад, по обыкновению, был страшно запущен и, стало быть, чрезвычайно способствовал всякому тайному предприятию.\r\nВыключая только одной дорожки, протоптанной по хозяйственной надобности, все прочее было скрыто густо разросшимися вишнями,\r\nбузиною, лопухом, просунувшим на самый верх свои высокие стебли с цепкими розовыми шишками.\r\nХмель покрывал, как будто сетью, вершину всего этого пестрого собрания дерев и кустарников и составлял над ними крышу,\r\nнапялившуюся на плетень и спадавшую с него вьющимися змеями вместе с дикими полевыми колокольчиками.\r\nЗа плетнем, служившим границею сада, шел целый лес бурьяна, в который, казалось, никто не любопытствовал заглядывать,\r\nи коса разлетелась бы вдребезги, если бы захотела коснуться лезвеем своим одеревеневших толстых стеблей его.\r\nКогда философ хотел перешагнуть плетень, зубы его стучали и сердце так сильно билось, что он сам испугался.\r\nПола его длинной хламиды, казалось, прилипала к земле, как будто ее кто приколотил гвоздем.\r\nКогда он переступал плетень, ему казалось, с оглушительным свистом трещал в уши какой-то голос: \"Куда, куда?\r\n\" Философ юркнул в бурьян и пустился бежать, беспрестанно оступаясь о старые корни и давя ногами своими кротов.\r\nОн видел, что ему, выбравшись из бурьяна, стоило перебежать поле, за которым чернел густой терновник,\r\nгде он считал себя безопасным и пройдя который он, по предположению своему, думал встретить дорогу прямо в Киев.\r\nПоле он перебежал вдруг и очутился в густом терновнике.\r\nСквозь терновник он пролез, оставив, вместо пошлины, куски своего сюртука на каждом остром шипе, и очутился на небольшой лощине.\r\nВерба разделившимися ветвями преклонялась инде почти до самой земли.\r\nНебольшой источник сверкал, чистый, как серебро. Первое дело философа было прилечь и напиться, потому что он чувствовал жажду нестерпимую.\r\n- Добрая вода! - сказал он, утирая губы. - Тут бы можно отдохнуть.\n - Нет, лучше побежим вперед: неравно будет погоня !\r\nЭти слова раздались у него над ушами. Он оглянулся: перед ним стоял Явтух.\r\n\"Чертов Явтух! - подумал в сердцах про себя философ. - Я бы взял тебя, да за ноги... И мерзкую рожу твою, и все, что ни есть на тебе, побил бы дубовым бревном\".\r\n- Напрасно дал ты такой крюк, - продолжал Явтух, - гораздо лучше выбрать ту дорогу, по какой шел я: прямо мимо конюшни.\r\nДа притом и сюртука жаль. А сукно хорошее. Почем платил за аршин? Однако ж погуляли довольно, пора домой.\r\nФилософ, почесываясь, побрел за Явтухом. \"Теперь проклятая ведьма задаст мне пфейферу, - подумал он.\r\n- Да, впрочем, что я, в самом деле? Чего боюсь? Разве я не козак? Ведь читал же две ночи, поможет бог и третью.\r\nВидно, проклятая ведьма порядочно грехов наделала, что нечистая сила так за нее стоит\".\r\nТакие размышления занимали его, когда он вступал. на панский двор.\r\nОбодривши себя такими замечаниями, он упросил Дороша, который посредством протекции ключника имел иногда вход в панские погреба,\r\nвытащить сулею сивухи, и оба приятеля, севши под сараем, вытянули немного не полведра, так что философ, вдруг поднявшись на ноги, закричал:\r\n\"Музыкантов!\r\nнепременно музыкантов!\" - и, не дождавшись музыкантов, пустился среди двора на расчищенном месте отплясывать тропака.\r\nОн танцевал до тех пор, пока не наступило время полдника, и дворня, обступившая его, как водится в таких случаях, в кружок, наконец плюнула и пошла прочь, сказавши:\r\n\"Вот это как долго танцует человек!\r\n\" Наконец философ тут же лег спать, и добрый ушат холодной воды мог только пробудить его к ужину.\r\nЗа ужином он говорил о том, что такое козак и что он не должен бояться ничего на свете.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Княжна Джаваха автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "Узнала и то, что Закону Божию все учились прилежно и что дружно \"обожали\" батюшку, относившегося равно отечески-справедливо ко всему классу.\r\nСегодня меня, казалось, оставили в покое, только рыженькая Запольская сердито-насмешливо бросила в мою сторону:\r\n- Ты можешь не торопиться, Джаваха, ведь тебя, как татарку, не пропустят на урок Закона Божия. А вашего муллу еще не успели выписать с Кавказа.\r\nДевочки дружно прыснули, но я, помня наставление Чикуниной, сделала равнодушное лицо и продолжала пить мутный чай из фаянсовой кружки.\r\nБатюшка оказался таким, каким я его себе мысленно представляла: небольшого роста, седенький, с невыразимо кротким лицом и ласковыми глазами, - он производил отрадное впечатление.\r\nТихо вошел он по звонку в класс, тихо велел дежурной прочесть молитву, тихо сел за приготовленный ему перед партами столик с чернильницей и журналом и надел очки.\r\nПотом окинул весь класс ласковым взором и остановил его на мне, одиноко сидевшей на ближней скамейке.\r\n- А я вижу, новенькая у вас?\n Я встала.\n - Как ваша фамилия, деточка? - обратился он ко мне тем же ласковым голосом, от звуков которого точно много легче становилось на сердце.\r\nЯ хотела по обыкновению сказать мой полный титул, но, вспомнив совет Чикуниной, просто ответила:\n - Нина Джаваха.\r\n- Княжна! - пискнул за мною чей-то насмешливый голосок.\r\n- Как же, слышал, - закивал головою батюшка, - князья Джаваха известны по всему Кавказу... Как же, как же, в войне с горцами отличались.\r\n.. Князь Михаил Джаваха драгоценную услугу оказал главнокомандующему и пал в бою... Не родственник ли он вам, деточка?\r\n- Князь Михаил - мой родной дедушка, - вырвалось с невольным порывом гордости из моей груди.\r\nВероятно, глаза мои и щеки разгорелись от прилива необычайного счастья. Я торжествовала.\r\n\"Слышите! - хотелось мне крикнуть всем этим присмиревшим воспитанницам, - слышите!\r\nмои предки - славные герои, мой дед пал в бою за свободу родины, и вы, злые, ничтожные, маленькие девочки, не имеете права оскорблять и обижать меня, прирожденную грузинскую княжну!.\r\n.\"\r\nИ голова моя гордо поднималась, а на губах уже блуждала надменная улыбка.\r\nНо вдруг мои глаза встретились с чистым и открытым взглядом отца Филимона.\r\n\"Вправе ли ты гордиться славою твоих предков?\r\n- казалось, говорил мне его кроткий взор, - и какая твоя заслуга в том, что родилась ты в знатной княжеской семье, а не в хижине бедняка?\"\r\nКраска стыда залила мне щеки. И батюшка понял, казалось, меня. Новой удвоенной лаской загорелся его приветливый взор.\r\n- Пойдите-ка сюда, чужестраночка, - улыбнулся он, - да расскажите-ка, что знаете о сотворении мира...\n Я вышла на середину класса.\r\nИсторию сотворения мира я знала отлично. Я часто рассказывала ее Барбале, не знавшей ни Ветхого, ни Нового Завета.\r\nМоя речь, всегда немного образная, как и все речи на милом Востоке, понравилась батюшке.\r\nПонравилось, должно быть, толковое изложение и моим товаркам, но они, казалось, не хотели выказывать этого и продолжали поглядывать на меня косо и недружелюбно.\r\n- Хорошо, чужестраночка, молодец! - похвалил меня батюшка, отпуская на место.\n За мною вышла Додо Муравьева и внятно, и громко прочла канон Богородице.\r\n- Хорошо, Дуняша, - похвалил и ее батюшка.\n Недоброе чувство зависти толкнулось в мое сердце по отношению к худенькой Додо, заслужившей одинаковую похвалу со мною.\r\nМежду тем священник встал, оправил рясу и, подойдя к первой парте, положил на голову белокурой Крошки свою большую, белую руку.\r\n\"Почему он ласкает эту маленькую девочку с ангельским личиком и злым сердечком? - мелькнуло у меня в мыслях.\r\n- Если б он знал, как смеется она заодно со всеми над бедной чужестраночкой!\"\r\nА из груди батюшки уже лилось плавное, складное повествование о том, как завистливые братья продали в рабство кроткого и прекрасного юношу Иосифа.\r\nИ все эти девочки, бледные и розовые, худенькие и толстенькие, злые и добрые - все с живым, захватывающим вниманием вперили в рассказывающего батюшку горевшие любопытством глазки.\r\nОтец Филимон ходил между партами, поочередно клал свою большую руку на голову той или другой воспитанницы и гладил поочередно ту или другую детскую головку.\r\nКогда очередь дошла до меня и мои черные косы накрыл широкий рукав лиловой рясы, я еле сдержалась, чтобы не расплакаться навзрыд.\r\nЭто была первая ласка в холодных институтских стенах...\r\nВторым уроком была география.\r\nМаленький, седенький учитель Алексей Иванович был очень строг со своей \"командой\", как называл он, шутя, воспитанниц.\r\nОн постоянно шутил с ними, смешил их веселыми прибаутками, именуя при этом учениц \"внучками\". И в то же время был взыскателен и требователен к их ответам.\r\n- А ну-ка, пригожая, прокатимся по Амуру.\r\nВызванная ученица уже понимала, чего хотел от нее Алексей Иванович, и, бойко водя черной линеечкой по дырявой старой карте, нараспев пересчитывала притоки этой сибирской реки.\r\nЛености Алексей Иванович не терпел.\r\n- На место пошла, лентяйка, унывающая россиянка, вандалка непросвещенная, - бранился он самым искренним образом, не стесняясь ни классных дам, ни самой начальницы.\r\nУвидя меня, он тотчас же произнес:\n - А-а! моя команда увеличилась... Ну-ка, позабавь чем знаешь! - кивнул он в мою сторону.\r\nРек Сибири, заданных к этому дню, я, конечно, не могла знать, но зато как ловко отбарабанила я мои родимые кавказские реки,\r\nгоры с их вершинами, и города Кахетии, Имеретии, Гурии и Алазании!\r\nЯ торопилась и захлебывалась, боясь не успеть высыпать до конца урока весь запас моих познаний.\r\nОн не перерывал меня и только одобрительно взглядывал поверх своих синих круглых очков.\r\n- Ишь ты! чего только не наговорила, - с довольным смехом сказал он, когда я кончила. - Ну, внучка! одолжила! Спасибо, матушка!.\r\n. Ну, а вы, здесь сидящие и нимало несмыслящие, слыхали? - обратился он к притихшему классу. - Ведь забьет вас, как Бог свят, забьет эта прыткая грузиночка.\r\n- Она татарка, Алексей Иванович, - раздался пискливый голосок Бельской.\r\n- А ты - лентяйка! - оборвал ее учитель. - Татаркой-то быть не стыдно, так Бог сотворил... а вот лентяйкой-то.\r\n.. великое всему нашему классу посрамление. А ну-ка, для подтверждения моих слов, позабавь, пригожая!\r\nНо пригожая не позабавила! Урока она не знала по обыкновению, и в журнальной клеточке против ее фамилии воцарилась жирная двойка.\r\n- И даже с точкой! - шутил неумолимый в таких случаях Алексей Иванович и с особенным старанием подле двойки поставил точку.\r\nБельская, идя на свое место, метнула на меня разгоревшимися глазами...\r\nДребезжащий звук колокольчика возвестил об окончании урока.\r\nПосле десятиминутной перемены строгого и взыскательного Алексея Ивановича сменил быстрый, как ртуть, и юркий старичок-француз Ротье.\r\nЕдва он уселся на кафедре, как ко мне подошла классная дама и шепнула, чтобы я шла в гардеробную переодеться в казенное платье.\r\n- Муравьева, - обратилась она так же тихо к худенькой, серьезной Додо, - вы проводите новенькую в гардеробную.\r\n- Пойдемте, - подошла ко мне та, и, отвесив по низкому реверансу учителю, мы вышли из класса.\r\nСпустившись в первый этаж, мы очутились в полутемном коридоре, к которому примыкали столовая, гардеробная и бельевая, а также комнаты музыкальных и рукодельных дам.\r\n- Вот сюда, - коротко бросила Додо и толкнула какую-то дверь.\n Мы вошли в светлую комнату, где работало до двадцати девушек, одинаково одетых в полосатые платья.\r\n- Авдотья Матвеевна, - обратилась Додо к полной женщине в очках, - я привела новенькую, княжну Джаваха.\r\nПри последних словах Додо гардеробная дама, или просто \"гардеробша\", как ее называли девушки-работницы,\r\nвскинула на меня глаза поверх очков, и все ее лицо расползлось в любезную улыбку.\r\n- Пожалуйте, ваше сиятельство, милости просим, - сказала она.\r\nМне были неприятны и этот слащавый тон, и эта приторно-льстивая улыбка.\r\nМельком взглянула я на Додо, желая убедиться, не смеется ли она надо мною. Но лицо девочки было по-прежнему бесстрастно и серьезно.\r\nГрубое белье, уродливые прюнелевые ботинки и тяжелое, парусом стоящее камлотовое платье - все это показалось мне ужасно неудобным в первые минуты.\r\nПелеринка поминутно сползала на сторону, манжи (рукавчики), плотно завязанные тесемочками немного выше локтя, резали руки, а ноги поминутно путались в длинном подоле.\r\nНа обратном пути, проходя с тою же Додо мимо швейцарской, по дороге в класс я увидела высокую, статную фигуру отца за стеклянной дверью.\r\n\"Узнает папа или не узнает в этом новом одеянии свою Нину?\" - мелькнула в моей голове быстрая, как молния, мысль, и с сильно забившимся сердцем я повернулась лицом к двери.\r\nВ ту же минуту широкая, радостная улыбка осветила лицо отца.\n Он стремительно открыл стеклянную дверь, разделявшую нас, и, протянув вперед руки, громко и радостно крикнул:\r\n- Нина!\n Я упала в его объятия.\n - Ну, что? ну, что? - спрашивал он, в то время как глаза его любовно и ласково разглядывали меня.\r\n- Нет, ты скажи мне, как ты узнал меня? как ты меня узнал, мой папа? - приставала я, смеясь сквозь слезы.\r\n- Злая девочка, - с дрожью в голосе отвечал он, - неужели ты хоть одну минутку сомневалась, что твой папа не узнает своей джанночки?\r\nО, нет, я не сомневалась! ни минуты не сомневалась!\r\nЯ прильнула к нему и рассказывала ему быстро, быстро, словно боясь потерять время, о том, какой громадный наш институт,\r\nсколько в нем девочек, как добр наш батюшка, как ласкова maman и какой чудесный, за душу хватающий голосок у Варюши Чикуниной!\r\nО том, как я мучилась одиночеством, как недобро обошлись со мною мои одноклассницы и как твердо решила я перейти в другой институт, - я промолчала.\r\nМне не хотелось опечалить беззаветно любящего меня отца...\n И на его вопрос: хорошо ли тебе здесь, Нина? - я отвечала твердо, без запинки:\r\n- Да, мне хорошо, папа!..\n\n Глава III\n\n Последнее прости. Обыск\r\nЭто была маленькая, совсем маленькая книжечка, с белыми, чистыми страницами, но если посмотреть на свет,\r\nто на белых чистых страницах обрисовывались смешные фигурки маленьких карикатурных человечков.\r\nЛидочка Маркова, или Крошка, как ее называли в классе, владелица книжечки, привезла ее из-за границы и показывала всем с особенной гордостью эту изящную и интересную вещицу.\r\nИ вдруг книжечка пропала.\r\nЕще на уроке monsieur Ротье Крошка пересылала ее к Вале Лер, которая не успела рассмотреть ее в перемену. После урока мы вышли в коридор, пока проветривались классы.\r\nВнезапно подбежала к группе седьмушек красная, как зарево, Крошка, заявляя всем, что ее книжечка исчезла.\r\nПоднялся гвалт невообразимый...\r\nЯ не могла как следует понять, на чем порешили девочки, потому что в эту минуту передо мной появился важный, внушительного вида институтский швейцар Петр.\r\n- К папаше пожалуйте! Их сиятельство внизу дожидаются, - возвестил он мне.\n Сломя голову, перепрыгивая через три ступеньки, я бросилась в приемную.\r\nУже больше недели прошло со дня моего поступления в институт, а папа все еще жил в Петербурге.\r\nСегодня он пришел в последний раз. В этот же вечер он должен был пуститься в обратный путь.\r\nЯ бросилась в его объятия... Мы говорили тихо-тихо, точно боясь, что нас услышат.\r\n- Папа, ненаглядный мой, дорогой, - шептала я, обнимая его шею, - я буду хорошо учиться, буду стараться, для того чтобы ты мог гордиться мною!\r\n- Спасибо, деточка, спасибо, но только не надрывай своих силенок... А лето опять вместе, да?.. Что передать Шалому? - улыбнулся он сквозь застилавшие его глаза слезы.\r\nМой отец - рубака и воин, смело водивший полк на усмирение восставшего аула, - теперь плакал при расставании со своей маленькой девочкой горькими, тяжелыми слезами!\r\n- Вот, Нина, - сказал он, снимая с груди своей маленький золотой медальон, - носи на память о твоем папе и о покойном деде.\r\nИ, не дав мне опомниться, он надел мне его на шейную цепочку, на которой уже висел образок святой Нины,\r\nэтот медальон с портретами покойной мамы и моим собственным, на котором я была изображена в костюме маленького джигита.\r\nОтец отдал мне самую дорогую, самую близкую сердцу вещь!..\r\nМы крепко обнялись...\r\n- Передай Барбале, Михако... Шалому... да, даже Шалому, он должен понять... что я люблю их крепко, крепко и буду думать о них постоянно... - с возрастающим волнением говорила я.\r\nМиг разлуки приближался... И вдруг внезапно выплыл в моей памяти мой безумный поступок с бегством...\r\nМне хотелось еще раз услышать из уст моего отца, что он вполне простил сумасшедшую маленькую Нину, и я тихонько, на ушко шепнула ему об этом, еще раз прося у него прощения.\r\n- О, моя детка! - мог только произнести он в ответ и обнял меня крепко последним прощальным объятием...\r\nОн был уже в швейцарской, а я все еще стояла на одном месте, не в силах двинуться, ни пошевелиться, так глубоко было охватившее меня волнение.\r\nИ только увидя генеральское пальто моего отца в руках швейцара, я словно очнулась от моего столбняка, опрометью бросилась к нему и застыла без слез, без стона на его груди.\r\nГоре, разрывавшее мое сердце, было слишком сильно, чтобы вылиться слезами... Я точно окаменела...\r\nКак сквозь сон почувствовала я на своем лбу его благословляющую руку, его поцелуи, смоченные слезами на моих щеках, и что-то точно сдавило клещами мою грудь и горло...\r\n- До свиданья, Нинуша, до свиданья, крошка-джаным, до свиданья, чеми-потара, сакварелла!\r\nИ, еще раз поцеловав меня, он стремительно направился к выходу.\r\nЯ видела, как удалялась его статная фигура, как он оглядывался назад, весь бледный, с судорожно подергивающимися губами, и только молча с мольбою протянула к нему руки.\r\nОн тоже оглянулся и в ту же минуту был снова подле.\r\n- Нет, я так не уеду! - стоном вырвалось из его груди. - Ну, радость, ну, малюточка, хочешь - едем со мною?\r\nХочу ли я! Он спрашивал хочу ли я?.\r\n.\r\nО, Боже всесильный! Я готова была крикнуть ему, рыдая: \"Да, да, возьми меня, возьми отсюда, мой дорогой, мой любимый отец!\r\nТут, в институте, ночь и темень, а там, в Гори, жизнь, свет и солнце!\"\r\nИ я уже готова была просить его взять меня обратно в мой Гори, но внутренний голос, голос джаваховской крови, вовремя остановил меня:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Ташкент - город хлебный автора Неверов А", "role": "user" }, { "content": "Сначала тихонько ехали, потом все шибче да шибче. Ревет кто-то над самой головой, гремит, дергает, а искры так и сыпятся сверху.\r\nА ветер так и свищет в лицо, голову треплет. Эх, если опрокинется машина, вдребезги убьет, ни одного человека не останется.\r\nПоглядел Сережка маленько вперед, в ужасе отшатнулся: навстречу - чудовище с огненными глазами, сейчас расшибет!\r\nА чудовище мимо машины -\n - Жж-ж!\n Все-таки не расшибло.\n\n 8.\n\n Ехали долго.\r\nИ никак нельзя было понять: земля бежит или машина бежит. И куда бежит - никак понять нельзя: вперед или назад. То будто вперед, то будто назад.\r\nВся земля вертится на одном месте, а машина со всем народом по воздуху несется.\r\nНа мосточках через овраги страшно гремело под колесами, и самые овраги на секунду бросались в глаза черными разинутыми ртами.\r\nУтром легче стало.\r\nРазвернулись поля, пробежали мимо будки, мужики на лошадях, бабы, ребята, деревни.\r\nМишка, утомленный за ночь, крепко спал около паровозной трубы. Баба кормила ребенка грудью. Мужик с расстегнутым воротом выбрасывал вшей из-под рубахи. Другая баба кричала мужику:\r\n- Не кидай на меня!\n - Вошь я уронил!\n - Где?\n - Вот тут.\r\n- Вшивый бес!\n - Не ругайся, я найду ее: она у меня меченая - левое ухо разрезано, на лбу белое пятнышко...\n На под'еме машина убавила ходу. Запыхтела, зафукала, остановилась.\r\n- Приехали! - подумал Сережка. А мужик сказал другому мужику:\n - Паровоз не работает.\n - Значит, не пойдет?\n - Винты расстроились.\r\nВылез человек в черной засаленной рубашке, начал стучать молотком по колесам. Вылез еще человек. Дернула машина раза два, опять остановилась.\r\nПопрыгали мужики из вагонов, бабы, и теплым ясным утром торопливо в полукруг начали садиться \"на двор\", недалеко от чугунки.\r\nСережка подумал:\n - Видно, всем можно тут.\r\nЕму тоже хотелось на \"двор\", но боялся прыгать, чтобы не отстать, терпел свое горе сквозь слезы.\n - Мишка, айда с тобой!\n - Я не хочу.\n - Я больно хочу...\r\n- Прыгай скорее!\n Только хотел Сережка спрыгнуть, а народ закричал:\n - Садись, садись, пошла!\n Фукнула машина, заревел гудок - потащились.\n Сережка заплакал.\r\n- На двор я хочу!\n - Погоди маленько, не надо.\n Через минуту Сережка судорожно схватился за штанишки.\r\n- Не вытерплю я!\n - Постой маленько, постой! Скоро на станцию приедем.\r\nНе хотелось Мишке конфузиться из-за товарища, а глаза у Сережки испуганно выворотились, лицо побелело.\n - Ты что?\n - Ушло из меня.\r\n- Молчи, не сказывай. Сядь вот тут!\n Сел около бабы Сережка, а баба говорит:\n - Где у нас пахнет как?\n И мужик тоже оглядывается.\n - Кто-то маленько напустил!\r\n- Какое маленько - живым несет.\n Легче стало в брюхе у Сережки, сидит - не шелохнется.\n Мишка в бок толкает его.\n - Молчи!\n\n 9.\r\nКогда в'ехали в вагонную гущу на станции, быстро замелькали головы, руки, ноги, лошади, телеги на вагонных площадках.\r\nОстановилась машина далеко от станции. Мужики с бабами тут же попрыгали, прыгнули и Мишка с Сережкой.\r\nМишка маленько прихрамывал на левую ногу, а Сережка совсем разучился ходить по земле.\r\nГолова кружилась, ноги спотыкались, и опять, как на машине, плавали вагоны в глазах, перевертывалось небо. Мишка тащил за собой.\r\n- Айда, айда!\n - Куда?\n - Нельзя здесь - увидят...\r\nУшли из опасного места, очутились па пустыре около высокого забора. Поднял Сережка гайку в траве, очень обрадовался.\r\nВ голове мелькнула хозяйская мысль: \"дома годится!\" - но Мишка сказал:\r\n- Ты чего в карман положил?\n - Гайку.\n - Брось!\n - Зачем?\n - Обыскивать будут...\r\nСережка нахмурился. Жалко гайку бросать и на Мишку сердце берет. Что за начальник такой - везде суется! Взять да не слушаться никогда.\r\nВстали сразу все Мишкины обиды пред Сережкой - даже в носу защекотало. Стиснул гайку, думает:\r\n- Пусть ударит!\r\nМишка еще больше рассердился.\n - Брось!\n ~ А тебе чего жалко?\r\nМишке было не жалко. Просто досадно, что Сережка поднял хорошую гайку, а он, Мишка, не поднял, потому что все время о хлебе думал и глаза под ногами не распускал.\r\n- Мы как уговорились?\n - Как?\n - Все пополам делить.\n - Это мы про хлеб говорили.\r\nЛег Мишка на спину, долго смотрел на голубое кудрявое облако, плывущее по чужому далекому небу.\r\nВ кишках начало булавками покалывать, во рту появилась слизь, вяжущая губы. Плюнул. Стиснул голову обеими руками, стал обуваться в лапти. Обувался рассеянно.\r\nПересматривал оборины, худые пятки у лаптей, неторопко вытряхал пыль из чулок. Украдкой взглянул на Сережкин карман, где лежала соблазнительная гайка.\r\nПочесал в голове. Кому не надо - счастье. Он вот хлопочет, бегает, на вагоны подсаживает, а гайку нашел другой. Ударил Мишка чулком по кирпичу, сказал:\r\n- Ладно, держи свою гайку, мне не надо...\n Губы у Сережки оттопырились, глаза заморгали.\r\nПодпотела гайка в кулаке, словно приросла к шаршавой ладони. Драка будет, если начнет Мишка насильно отнимать. Что за начальник такой - каждый раз нельзя ничего сделать!\r\nМишка взглянул исподлобья.\r\n- С такими товарищами только и ездить по разным дорогам. Если хлеб мой жрать - ты первый, а за гайку готов удавиться.\r\nКто тебя вытащил из ортачеки? И опять попадешь, если я не заступлюсь. И хлеба не дам больше, и уеду один от тебя. Оставайся с своей гайкой...\r\nГубы у Сережки вздрагивали, глаза от обиды темнели. Слабо разжимался кулак на минуточку и снова сжимался еще крепче.\r\nНе гайку жалко - досадно. Зачем такой начальник Мишка? Зачем нельзя каждый раз ничего сделать?\r\nПошли.\n Хотел Сережка рядом итти, Мишка отсунул.\n - Иди вон там, не надо мне.\r\nШмыгнул Сережка носом, пошел позади. Поглядел на гайку в кулаке, вытер о колено. Жалко! И не давать нельзя. Завез Мишка на чужую сторону, возьмет да и бросит на дороге около киргизов.\r\nВзгрустнулось.\r\nЛизнул гайку языком два раза, неожиданно сказал:\n - Мишка, давай кому достанется!\n - Не надо мне.\n - Ты думаешь - жалко?\n Мишка вздохнул облегченно.\r\n- Сознался чертенок! Все равно без меня никуда не уедешь.\n Решили трясти два жеребья в Мишкином картузе: большую палочку и маленькую палочку. Сережка спохватился.\r\n- Обманешь ты меня, давай по другому.\n - Давай.\n Поднял Мишка камешек, загадал.\r\n- Я сожму два кулака. Возьмешь кулак с камешком - твоя гайка. Возьмешь кулак без камешка - моя гайка.\r\nДолго раздумывал Сережка, который взять. Щурил глаза, отвертывался, даже помолился тихонько:\r\n- Дай бог, мне досталась!\n - Скорее бери!\n - Левый!\n Мишка причмокнул.\n - Дурачек ты маленько приходишься! Я всегда в правой держу...\r\nВытащил Сережка гайку проигранную, еще больше захотелось есть. С ней сытнее было, а теперь все брюхо опорожнилось и во рту нехорошо.\n Мишка хвалился.\r\n- Какой я счастливый! Приеду домой, чего-нибудь сделаю из этой гайки или кузнецу продам за сто рублей.\n Сережка настороженно поднял голову.\r\n- Ну, за это - много больно!\n - А что? она железная, куда хошь годится.\n - Сто не дадут.\n - Давай спорить на два куска!\r\nГрустно стало Сережке. Прошли шагов двадцать, сказал он, чтобы утешиться:\n - Продавай, я еще найду - чугунную...\n\n 10.\r\nЗа станцией дымились жарники. Пахло кипяченой водой, луком, картошкой, жженным навозом.\n Тут варили, тут и \"на двор\" ходили.\r\nГолые бабы со спущенными по брюхо рубахами, косматые и немытые, вытаскивали вшей из рубашечных рубцов. Давили ногтями, клали на горячие кирпичи, смотрели, как дуются они, обожженные.\r\nМужики в расстегнутых штанах, наклонив головы над вывороченными ширинками, часто плевали на грязные окровавленные ногти.\r\nНа глазах у всех с поднятой юбкой гнулась девка, страдающая поносом, морщилась от тяжелой натуги.\r\nУкрыться было негде.\n Из-под вагонов гнали.\r\nОколо уборной с двумя сиденьями стояла огромная очередь - больше, чем у кипятильника.\r\nВся луговина за станцией, все канавки с долинками залиты всплошную, измазаны, загажены, и люди в этой грязи отупели, завшивели, махнули рукой.\r\nПриходили поезда, уходили.\n Счастливые уезжали на буферах, на крышах.\r\nНесчастливые бродили по станции целыми неделями, метались в бреду по ночам. Матери выли над голодными ребятами, голодные ребята грызли матерям тощие безмолочные груди.\r\nПостояли Мишка с Сережкой около чужого жарника, начал Мишка золу разгребать тоненьким прутиком. Баба косматая пронзительно закричала:\r\n- Уходите к чорту! Жулик на жулике шатается - силушки нет.\n Мужик в наглухо застегнутом полушубке покосился на Мишку.\n - Чего надо?\n - Ничего не надо, своих ищем.\r\n- Близко не подходи!\n На вокзале в углу под скамейкой лежал татарченок с облезлой головой, громко выговаривал в каменной сырой тишине:\n - Ой, алла! Ой, алла!\r\nВ другом углу, раскинув руки, валялся мужик вверх лицом с рыжей нечесанной бородой. В бороде на грязных волосках ползали крупные серые вши, будто муравьи в муравейнике.\r\nГлаза у мужика то открывались, то опять закрывались. Дергалась нога в распущенной портянке, другая - торчала неподвижно.\r\nНа усах около мокрых ноздрей сидела большая зеленая муха с сизой головой.\r\nСережка спросил:\n - Зачем он лежит?\n Мишка не ответил.\n Кусочек выпачканного хлеба около мужика приковал к себе неотразимой силой. Понял Мишка, что мужик умирает, подумал:\r\n- Хорошо, если бы этот кусочек стащить! Народу нет, никто не видит. Татарченок вниз лицом лежит.\r\nИ увидит - не догонит. Себе можно побольше, Сережке поменьше, потому что он и сам поменьше.\r\nПрошелся Мишка от стены к стене, мельком в окно заглянул.\r\nНоги вдруг ослабли от сладкого ощущенья первого воровства, лицо и уши стали горячими. Ощупал Сережку невидящими глазами. торопливо шепнул:\r\n- Погляди вон там!\n - Где?\n - Там, за дверью.\n Раз, два - готово!\n Сережка из дверей спросил:\n - Мишка, чего глядеть-то?\r\n- Не гляди больше, не надо...\n По платформе бежали мужики за начальником станции, христом-богом просили пустить их вперед.\r\n- Товарищ-начальник, сделайте для нас такое уваженье настолько!\r\n- Ждите, ждите, товарищи, не могу!\n Побежал и Мишка вместе с мужиками.\n Остановились мужики, и Мишка остановился, держа за руку непонимающего Сережку.\r\nМужики сняли шапки, снял и Мишка старый отцовский картуз. Дернул Сережку:\n - Сними!\r\nНе выгорело дело, мужики начали ругаться. Мишка тоже сказал, как большой:\n - Взятки ждут...\n После барыню увидели - голова с разными гребенками.\r\nТакие попадались в Самаре, отец покойный называл их финтиклюшками.\r\nСтояла барыня на крылечке в зеленом вагоне, на пальцах - два кольца золотых. В одном ухе сережка блестит, и зубы не как у нас: тоже золотые.\r\nРядом ребятишки смотрят ей в рот. Бросит мосолок барыня - ребятишки и драку. Упадут всей кучей и возятся, как лягушки склещенные.\r\nПотом опять выстроятся в ряд. Перекидала мосолки барыня, бросила хлебную корчонку.\r\nТак и пришибла Мишку эдакая досада.\n - Хлеб кидает, дура!\n Поправил мешок, пошли в наступленье с Сережкой.\n - Ты лови, и я буду ловить.\r\nРосту Мишка невысокого, но здорово укряжистый. Весь в дядю Никанора, который на кулачки дрался лучше всех. Звизданет бывало по уху - сразу музыка по всей голове.\r\nУвидала барыня мальчишку в широких лаптях, нарочно кинула кусочек побольше. Инда ноздри раздулись у Мишки.\r\nДвинул правым плечом - зараз двоих опрокинул, на третьего верхом сел. Придавил головой к земле, уцепился за шею, словно клещами.\r\nМаленький расплющенный кусочек, вымазанный пылью, достался ему.\r\nНе успел отдышаться, барыня еще кусочек кинула.\n Так и подбросило Мишку невидимой силой.\n - Сережка, хватай!\r\nНо тут кривоногий мальчишка с большим брюхом ухитрился лучше всех. Сбил Сережку под ногу - прямо носом в землю. Вскочил Сережка, не видит ничего.\r\nВзмахнул обеими руками ударить - мимо. А кривоногий девченку отшвырнул в длинной рубахе, хорьком ощетинился на подскочившего Мишку. Двое других закричали:\r\n- Дай ему, Ванька!\n Поправил Мишка мешок за плечами, приподнял козырек, упавший на глаза.\r\n- Дай!\n - А, чай, боюсь тебя?\n - Давай, давай, попробуй.\n Тут барыня опять кусочек кинула.\r\nИ в это же время из окошка вагонного кто-то бумажку выкинул, свернутую пакетиком.\n - Эх, чорт возьми!\r\nТак бы и разорвался Мишка на две половинки, да никак этого сделать нельзя. Бросился за бумажкой.\r\n- Чего-нибудь есть в ней!\n Развернул дрожащими пальцами, а в бумажке - окурки папиросные.\n - Тьфу, ведьмы, чтобы чирей сел!\r\nИгра продолжалась долго.\n То Мишка сшибал сразу двоих, то Мишку сшибали сразу двое.\n Нахватал он больше всех, и стало ему не страшно.\r\nМожа, еще найдется финтиклюшка. Пусть кидает, если не жалко. Только бы до Ташкента доехать, да зерна привести на посев фунтов пятнадцать, да хлеба кусками побольше.\r\nСтрогие хозяйские мысли укладывались складно, радовали сердце, а свой посев на будущую весну обволакивал Мишкины мысли ласковым, играющим теплом.\r\nТощее, голодное тело ныло сладкой мужицкой истомой.\r\nСережка ничего не нахватал.\n Схватил одну корочку, да и ту вырвал Ванька кривоногий с большим брюхом и щеку оцарапал ему большими собачьими ногтями.\r\nСели за станцией.\n Пересчитал Мишка собранные корочки, сказал:\n - Пять! Три мне, две тебе. Проглотил Сережка корочки, во рту еще хуже стало.\r\n- Миша, дай маленько, я не наелся.\n - Будет пока. Напьемся воды, ляжем спать.\n - Вон эту крошечку дай.\r\n- Которую?\n - Вон - на коленке у тебя.\n Мишка тоже не наелся. Пощупал кусок, украденный у мужика, и губы выпятил.\n - Все дай, да дай! А ты когда будешь давать!\r\n- Я тебе гайку дал.\n - Она мне досталась.\n Сережка примолк.\n Вытащил Мишка из кармана выигранную гайку бросил под ноги.\n - Ешь ее, если не хочешь дружиться.\r\n- Оба долго молчали.\n - Сколько кусков за тобой?\n - Три.\n - Как бы не так!\n - А сколько же?\r\n- Пересчитай - узнаешь. На дороге отдыхали, я давал тебе - раз. На той станции, где садились. - два. Сейчас две корки отдал - стало четыре. Я не такой, как ты, лишнего не насчитаю.\r\nСережка заплакал:\r\n- В кишках у меня мутит...\n\n 11.\n\n Ночью выпал дождь.\r\nЗавозился пустырь с мужиками да бабами, зашипели угли в жарниках, расплескалась сердитая ругань. Кто-то кричал в темноте:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "что она сама видит в сем деле преступление, моля смиренно, да не погубит Государь ее бедных родственников\".\r\nЛукавый Геласий - исказив, вероятно, слова несчастной матери - подал Иову новую бумагу от имени городового Углицкого прикащика,\r\nкоторый писал в ней, что Димитрий действительно умер в черном недуге, а Михайло Нагой пьяный велел народу убить невинных.\r\n..\r\nИ Собор (воспоминание горестное для Церкви!) поднес Феодору доклад такого содержания: \"Да будет воля Государева!\r\nМы же удостоверились несомнительно, что жизнь Царевичева прекратилась судом Божиим;\r\nчто Михайло Нагой есть виновник кровопролития ужасного, действовал по внушению личной злобы и советовался с злыми вещунами, с Андреем Мочаловым и с другими;\r\nчто граждане Углицкие вместе с ним достойны казни за свою измену и беззаконие.\r\nНо сие дело есть земское: ведает оное Бог и Государь; в руке Державного опала и милость.\r\nА мы должны единственно молить Всевышнего о Царе и Царице, о тишине и благоденствии народа!\r\n\" Феодор велел Боярам решить дело и казнить виновных: привезли в Москву Нагих, кормилицу Димитриеву с мужем и мнимого вещуна Мочалова в тяжких оковах;\r\nснова допрашивали, пытали, особенно Михайла Нагого, и не могли вынудить от него лжи о самоубийстве Димитрия;\r\nнаконец сослали всех Нагих в отдаленные города и заключили в темницы; вдовствующую Царицу, неволею постриженную, отвезли в дикую пустыню Св.\r\nНиколая на Выксе (близ Череповца); тела злодеев, Битяговского и товарищей его, кинутые Углицким народом в яму, вынули, отпели в церкви и предали земле с великою честию;\r\nа граждан тамошних, объявленных убийцами невинных, казнили смертию, числом около двухсот; другим отрезали языки;\r\nмногих заточили;\r\nбольшую часть вывели в Сибирь и населили ими город Пелым, так что древний, обширный Углич, где было, если верить преданию,\r\n150 церквей и не менее тридцати тысяч жителей, опустел навеки, в память ужасного Борисова гнева на смелых обличителей его дела.\r\nОстались развалины, вопия к небу о мести!\r\nКарая великодушие, Годунов с такою же дерзостию наградил злодеяние, дав богатые земли и поместья гнусной мамке Волоховой, жене и дочерям Битяговского;\r\nосыпал дарами мужей Думных и всех знатных сановников;\r\nласкал их, угощал обедами роскошными (не мог успокоить одного Клешнина, в терзаниях совести умершего чрез несколько лет Схимником).\r\n..\r\nНо в безмолвии Двора и Церкви слышен был ропот народа, не обманутого ни следствием Шуйского, ни приговором Святителей, ни судом Боярским:\r\nлазутчики Годунова слышали вполголоса произносимые слова о страшном заклании, тайном его виновнике, жалостном ослеплении Царя, бессовестном потворстве Вельмож и Духовенства;\r\nвидели в толпах печальные лица.\r\nБорис, тревожимый молвою, нашел способ утишить оную, в великом бедствии, которое тогда постигло столицу. Накануне Троицы, в отсутствие Государя, уехавшего с Боярами в Лавру Св.\r\nСергия, запылал в Москве двор Колымажный, и в несколько часов сгорели улицы Арбатская, Никитская, Тверская,\r\nПетровская до Трубы, весь Белый город и за ним Двор Посольский, слободы Стрелецкие, все Занеглинье:\r\nдомы, лавки, церкви и множество людей.\r\nКремль и Китай, где жило знатное Дворянство, уцелели; но граждане остались без крова, некоторые и без имения.\r\nСтон и вой раздавались среди обширного пепелища, и люди толпами бежали на Троицкую дорогу встретить Феодора, требовать его милости и помощи: Борис не допустил их до Царя;\r\nявился между ими с видом любви и сожаления, всех выслушал, всем обещал, и сделал обещанное: выстроил целые улицы, раздавал деньги, льготные грамоты;\r\nоказывал щедрость беспримерную, так, что Москвитяне, утешенные, изумленные сими благодеяниями, начали ревностно славить Годунова.\r\nСлучайно ли воспользовался он несчастием столицы для приобретения любви народной, или был тайным виновником оного, как утверждает летописец и как думали многие из современников?\r\nВ самых Разрядных книгах сказано, что Москву жгли тогда злодеи;\r\nно Борис хотел обратить сие подозрение на своих ненавистников: взяли людей Афанасия Нагого и братьев его, допрашивали и говорили, что они уличаются в злодействе;\r\nоднако ж не казнили их, и дело осталось неясным для потомства.\r\nСкоро и другой, как бы благоприятный для Годунова случай, великою, неожиданною опасностию взволновав Москву и всю Россию, отвлек мысли народа от ужасной Димитриевой смерти:\r\nнашествие варваров.\r\nМаня Феодора уверениями в дружестве, Хан Казы-Гирей сносился с Королем Шведским, требовал от него золота,\r\nобещал сильным впадением поколебать Москву и действительно к тому готовился, исполняя приказ Султана, врага нашего, и будучи сам недоволен Россиею:\r\nво-первых, он сведал, что мы тайно известили Литовских Панов о намерении его снова идти на их землю и предлагали им общими силами воевать Тавриду (о чем,\r\nвероятно, дал ему знать Король Сигизмунд);\r\nво-вторых, Феодор не отпустил Царевича Мурата к Хану, который убедил сего племянника забыть старое и хотел сделать Калгою, или главным Вельможею Орды Таврической:\r\nМурат жил в Астрахани, неизменно усердствовал России, обуздывал Ногаев и, к искреннему сожалению Феодора,\r\nскоропостижно умер, испорченный, как думали, подосланными к нему из Крыма злодеями;\r\nно Хан утверждал, что Россияне ядом отравили Мурата, и клялся отмстить им.\r\nТретиею виною Казы-Гиреева ополчения на Россию была мысль его Князей, что каждый добрый Хан обязан,\r\nв исполнение древнего обычая, хотя однажды видеть берега Оки для снискания воинской чести:\r\nто есть они желали Русской добычи и верили бывшему у них послу Шведскому, что все наше войско занято войною с Королем его.\r\nМы всегда имели друзей и лазутчиков в Крыму, чтобы знать не только действия, но и все замыслы Ханов;\r\nв сие время находились там и гонцы Московские: следственно Хан не мог утаить от нас своего вооружения чрезвычайного;\r\nно умел обмануть: уверил бдительного Правителя, что идет разорять Вильну и Краков; назначил знатное Посольство в Москву для заключения союза с нами;\r\nтребовал, чтобы и Царь немедленно прислал к нему кого-нибудь из первых сановников.\r\nМежду тем все Улусы были в сильном движении; все годные люди садились на коней, от старого до малого;\r\nс ними соединились и полки Ногайские Казыева Улуса, и Султанские, из Азова, Белагорода, с огнестрельным снарядом.\r\nНаступала весна, всегда опасная для южной России;\r\nа Царская Дума не тревожилась, выслав в начале Апреля знатных Воевод к нашей обыкновенной береговой рати:\r\nКнязя Мстиславского, Ноготкова, Трубецких, Голицына, Федора Хворостинина, в Серпухов, Калугу и в другие места.\r\nЕще в Мае разъезды наши не встречали ни одного Татарина на берегах Донца Северского и Боровой: видели только следы зимнего кочевья и юрты оставленные.\r\nНо 26 Июня прискакали в Москву гонцы с вестию, что степь покрылась тучами Ханскими;\r\nчто не менее ста пятидесяти тысяч Крымцев идет к Туле, обходя крепости, нигде не медля, не рассыпаясь для грабежа.\r\nГодунову надлежало оказать всю бодрость своего духа и загладить оплошность:\r\nв тот же час послали указы к Воеводам всех степных крепостей, велели им спешить к Серпухову, соединиться с Князем Мстиславским, чтобы встретить Хана в поле.\r\nК несчастию, главное войско наше стояло тогда в Новегороде и Пскове, наблюдая Шведов; оно не могло приспеть к решительной битве: о нем уже не думали.\r\nОбъявили Москву в осаде;\r\nпоручили блюсти Дворец Государев Князю Ивану Михайловичу Глинскому, Кремль Боярину Князю Дмитрию Ивановичу Шуйскому, Китай Голицину, Белый город Ногтеву-Суздальскому и Мусе Туренину.\r\n27 Июня сведали о быстром стремлении неприятеля к столице, уверились в невозможности соединения всех полков на берегах Оки до прихода Ханского и переменили распоряжение:\r\nвелели Мстиславскому идти к Москве, чтобы пред ее священными стенами, в виду храмов и палат Кремлевских, в глазах Царя и Царицы, за Веру, за отечество сразиться с неверными.\r\nВ ободрение народу разглашали, что мы, оставляя берега Оки, заманиваем неприятеля в сети и хотим внутри России истребить его совершенно.\r\nВ самом деле сие отступление прибавляло к береговому войску еще несколько тысяч лучших ратников Московских,\r\nблагородную дружину Государеву, знатных Дворян и детей Боярских, кроме вооруженных граждан:\r\nдавало нам важный перевес в силах и выгоду биться под стенами неодолимыми, под громом тяжелого огнестрельного снаряда, ужасного для варваров.\r\nНадлежало единственно взять меры, чтобы Хан не ввергнул огня и разрушения в недра столицы, как сделал Девлет-Гирей в 1571 году:\r\nдля того с удивительною скоростию укрепили предместие за Москвою-рекою деревянными стенами с бойницами;\r\nобратили монастыри в твердыни: Даниловский, Новоспасский, Симонов;\r\nназначили стан войску верстах в двух от города, между Калужскою и Тульскою дорогою; соорудили там дощатый подвижный городок на колесах и церковь Св.\r\nСергия, где поставили икону Богоматери, бывшую с Димитрием в Донской битве; пели молебны, обходили всю Москву с крестами и с нетерпением ждали Мстиславского.\r\n29 Июня сей Воевода выступил из Серпухова, оставив на Оке малочисленную стражу, и ночевал на Лопасне, среди высоких курганов, славных памятников незабвенной победы 1572 года:\r\nшел тот же неприятель;\r\nно Россия уже не имела Воротынского!\r\n1 Июля, ввечеру, полки расположились на лугах Москвы-реки, против села Коломенского, а Воеводы спешили к Государю с донесением и для совета;\r\nвозвратились в следующее утро и ввели полки в изготовленный для них стан, против монастыря Даниловского.\r\nВ тот день сам Государь приехал к войску, осмотрел его, жаловал Воевод и всех людей ратных милостивыми словами,\r\nспрашивал их о здравии, не оказывая робости, изъявляя надежду на Бога и на своих добрых Россиян.\r\nИюля 3 известили Феодора, что Хан перешел Оку под Тешловым, ночует на Лопасне, идет прямо к Москве;\r\nчто передовой отряд неприятельский, встретив мужественного Воеводу, Князя Владимира Бахтеярова,\r\nвысланного на Похру с двумястами пятьюдесятью детьми Боярскими, разбил его и гнал, жестоко уязвленного, до селения Биц.\r\nТогда войско наше изготовилось к сражению;\r\nкаждый полк занял свое место, не выходя из укреплений, и ввечеру пришла к ним вся дружина Царская,\r\nявился наконец и Борис Годунов, в полном доспехе, на ратном коне, под древним знаменем Великокняжеским:\r\nкто был душою Царства в Совете, тому надлежало одушевить и воинов в битве за Царство.\r\nФеодор отдал ему всех Дворян своих и телохранителей, дотоле неразлучных с особою Монарха; заключился в уединенной палате с супругою и с духовником для молитвы;\r\nне боялся опасности, ибо считал за грех бояться, и сделав все, что мог, для спасения отечества, с Ангельским спокойствием предавал себя и Державу в волю Всевышнего.\r\nЗа Правителем ехали и все Бояре, как бы за Государем;\r\nно, встреченный, приветствуемый Воеводами, он не взял главного начальства из рук знатнейшего или опытнейшего вождя, Князя Мстиславского;\r\nудовольствовался вторым местом в большом полку, составив для себя воинскую Думу из шести сановников, в числе коих находился и знаменитый изгнанник,\r\nБогдан Яковлевич Бельский, властию Годунова уже примиренный с двором и с народом, витязь, украшенный знаками отличия и славы.\r\nВсю ночь стояла рать под знаменами;\r\nвсю ночь бодрствовал Годунов:\r\nходил по рядам, укреплял дух Воевод и воинов, советовал и принимал советы, требовал доверенности и находил ее, великим умом заменяя недостаток в опытности ратной.\r\nЗнали о близости неприятеля; слышали вдали шум, топот коней и на рассвете увидели густые толпы Ханские.\r\nКазы-Гирей шел осторожно, стал против села Коломенского, и с Поклонной горы обозрев места, велел своим Царевичам ударить на войско Московское.\r\nДотоле все было тихо; но как скоро многочисленная конница неприятельская спустилась с высоты на равнину;\r\nзагремели все бойницы стана, монастырей, Кремлевские, и Сотни отборные из каждого полку с отборными Головами,\r\nдружины Литовские, Немецкие с их Капитанами выступили из укрепления, чтобы встретить Крымцев;\r\nа Воеводы с главным войском оставались в дощатом городке и ждали своего часа.\r\nБитва началась вдруг во многих местах: ибо неприятель, осыпанный пушечными ядрами, разделился, пуская стрелы и в схватке действуя саблями лучше наших;\r\nно мы имели выгоду, искусно стреляя из ручных пищалей, стоя и нападая дружнее.\r\nПесчаная равнина покрывалась более Мусульманскими, нежели Христианскими трупами, в виду у Хана и Москвитян,\r\nкоими стены, башни, колокольни были унизаны, вооруженными и безоружными, исполненными любопытства и ужаса:\r\nибо дело шло о Москве: ее губили или спасали победители!\r\nНарод то безмолвствовал, то вопил, следуя душою за всеми движениями кровопролитной сечи, зрелища нового для нашей древней столицы,\r\nкоторая видала приступы к стенам ее, но еще до сего времени не видала полевой битвы на своих равнинах.\r\nНе имели нужды в вестниках: глаз управлял чувством страха и надежды.\r\nДругие не хотели ничего видеть:\r\nсмотрели только на святые иконы, орошая теплыми слезами помост храмов, где пение Иереев заглушалось звуком пальбы и курение фимиама мешалось с дымом пороха.\r\nСказание едва вероятное: в сию торжественную, роковую годину, когда сильно трепетало сердце и в столетних старцах Московских, один человек наслаждался спокойствием души непоколебимой:\r\nтот, чье имя вместе с Божиим призывалось Россиянами в сече, за кого они умирали пред стенами столицы: сам Государь!\r\n.\r\n. Утомленный долгою молитвою, Феодор мирно отдыхал в час полуденный; встал и равнодушно смотрел из высокого своего терема на битву.\r\nЗа ним стоял добрый Боярин, Григорий Васильевич Годунов, и плакал: Феодор обратился к нему, увидел его слезы и сказал: \"Будь спокоен!\r\nЗавтра не будет Хана!\" Сие слово, говорит Летописец, оказалось пророчеством.\r\nСражение было не решительно.\r\nС обеих сторон подкрепляли ратующих;\r\nно главные силы еще не вступали в дело:\r\nМстиславский, Годунов с Царскими знаменами и лучшею половиною войска не двигались с места, ожидая Хана,\r\nкоторый с своими надежнейшими дружинами занял ввечеру село Воробьево и не хотел сойти с горы, откуда алчный взор его пожирал столицу, добычу завидную, но не легкую:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "В клетке надобно сделать нашестки или поставить колодки для ночевки и отдельного сиденья ястребят после корма;\r\nпоследнее нужно для того, чтобы они как-нибудь не подрались между собою и не помяли полных пищею зобов, что бывает для них иногда даже смертельно.\r\nЗоб просиживается часов в восемь, то есть пища разлагается и спускается из зоба в кишки, после чего скидывается ястребами так называемая погадка, которая есть не что иное,\r\nкак перышки, косточки и жилки, все неудобосваримое из проглоченного мяса, свернувшееся в продолговатый, овальный сверточек, извергаемый ежедневно хищными птицами ртом.\r\nКогда ястреб скинул погадку, можно идти с ним в поле на охоту; до совершения же этой операции даже вольные хищные птицы, как утверждают охотники, ничего не ловят и не едят.\r\nНужно также, чтобы в клетке постоянно стояло корытце с водой, ежедневно переменяемой;\r\nв жары ястреба часто пьют и купаются, что способствует их здоровью, чистоте и скорой переборке перьев.\r\nХотя в гнезде и на сучьях выводного дерева нечего им пить и негде купаться, но слетевшие с гнезд и старые ястреба любят и то и другое во время летнего зноя.\r\nНаконец, пришло время, обыкновенно в половине или исходе июля, поднимать и вынашивать ястребов.\r\nВечером, когда довольно смеркнется, охотник осторожно влезает в клетку и бережно берет, вдруг обеими руками,\r\nспящего ястреба, который спит, всегда поджав одну ногу со сжатыми в кулачок пальцами, а голову завернув под крыло.\r\nПри поимке неспящего ястреба днем непременно были бы помяты его перья и сам бы он напугался.\r\nОхотник вытягивает ему ноги, складывает ровно крылья, выправляет хвостовые перья и, оставя на свободе одну голову, спеленывает его в платок,\r\nнарочно для того сшитый вдвое, с отверстием для головы, плотно обвивает краями платка и завязывает слегка снурком или тесемкой;\r\nв таком положении носит он на ладони спеленанного гнездаря по крайней мере часа два, и непременно там, где много толпится народа;\r\nпотом, развязав сзади пеленку, надевает ему на ноги нагавки с опутинками, которые привязываются обыкновенною петлею к должнику\r\n[Нагавками, или обносцами, называются суконные или кожаные, но подшитые тоненьким суконцем онучки, шириною в большой палец, которыми обертывают просторно, в одну рядь, ноги ястреба;\r\nна онучках, то есть нагавках, нашиты опутинки, плетеные тесемочки волос в тридцать, длиною четверти в полторы;\r\nкаждая опутинка нижним концом своим продевается в петельку, пришитую к нагавке, затягивается и держится крепко и свободно на ноге.\r\nДолжник -- тонкий ремень, или, пожалуй, снурок, аршина в полтора длиною, наглухо пришитый к охотничьей рукавице.\r\nДолжник устроен довольно затейливым образом: другой конец его прикрепляется к железному прутику, вершка в два с половиной длиною;\r\nпрутик просовывается весьма свободно в круглое отверстие костяной дощечки, просверленной на средине (длиною верщка в два,\r\nа шириною в палец), и держится в дощечке на широкой шляпке, какая бывает у большого гвоздя;\r\nк обоим концам косточки прикреплен своими концами ремешок (в четверть длиною), вытянутый посредине кверху; он составляет острый треугольник, которому основанием служит дощечка;\r\nк верхнему острому углу ременного треугольника привязываются простою петлею обе опутинки; стоит дернуть за их концы -- петля развяжется, и ястреб может лететь.\r\n-- Само собою разумеется, что охотничьи названия всех уборов хищных птиц могут называться различно в разных местах России и что уборы эти бывают роскошны и бедны.\r\nДрагоценная книга царя Алексея Михаиловича, глаголемая: \"Урядник: новое уложение и устроение чина сокольничья пути\", показывает, как великолепно убирали соколов и кречетов:\r\n\"И мало поноровя, подсокольничий молвит: начальные, время наряду и час красоте.\r\nИ начальные емлют со стола наряд: первый, Парфентий, возьмет клобучок, по бархату червчатому шит серебром с совкою нарядною;\r\nвторый, Михей, возьмет колокольцы серебряны, позолочены; третий, Леонтий, возьмет обнасцы и должик (должник) тканые с золотом волоченым.\r\nИ уготовав весь наряд на руках, подошед к подсокольничему, начальные сокольники наряжают кречета\".\r\nОчевидно, что колокольцы (бубенчики) всякий раз, когда нужно, привязывались к ногам ловчих птиц.]\r\nнаглухо прикрепленному к кожаной рукавице или перчатке с правой руки, на которой всегда будет сидеть выученный ястреб.\r\nВ это же время прикрепляют к ястребу бубенчик, в чем хотя нет необходимости, но что на охоте бывает очень полезно.\r\nДутый медный бубенчик, величиною с крупный русский орех или несколько побольше, но круглый, звонкий и легкий, пришпиливается в хвосте, для чего надобно взять ястреба в обе руки,\r\nа другому охотнику разобрать бережно хвост на две равные половинки и, отступя на вершок от репицы, проколоть одно из средних хвостовых перьев посредине обыкновенной медной булавкой;\r\nна нее надеть за ушко бубенчик, острый конец воткнуть в другое среднее соседнее перо и вогнать булавку до самой головки;\r\nона будет так крепко держаться, что точно врастет в перо; иногда ушко бубенчика отломится, а булавка останется навсегда.\r\nПрежде охотники привязывали бубенчик к ноге; но этот способ несравненно хуже: бубенчик будет беспрестанно за что-нибудь задевать и как раз сломается;\r\nкогда же ястреб с перепелкой сядет в траву или в хлеб, то звука никакого не будет;\r\nа бубенчик в хвосте, как скоро ястреб начнет щипать птицу, при всяком наклонении головы и тела станет звенеть и дает о себе знать охотнику, в чем и заключается вся цель.\r\nПотом охотник идет в самое темное место, в какой-нибудь сарай или хлев,\r\nбережно снимает всю пеленку и старается посадить ястреба на свою правую руку, защищенную от его когтей рукавичкой.\r\nЭта минута самая трудная;\r\nиногда долго нельзя усадить ястреба, и требуется много ловкости и сноровки, чтобы он,\r\nбившись и вися на опутинках, не тронул, то есть не вытянул ног, отчего ястреба навсегда остаются слабыми.\r\nИногда гнездарь, смирный и привычный к человеку, наскучивший принужденным положением в пеленке и боящийся в темноте летать (к чему он и не привык в клетке), сразу садится на руку;\r\nразумеется, не то бывает с слетком, как сказано будет ниже.\r\nКак скоро ястреб усядется на руке, то надобно стоять смирно и оставаться с полчаса в том же темном месте;\r\nпотом растворить двери, отчего сделается светлее и ястреб непременно станет слетать с руки;\r\nкогда же он успокоится, охотник потихоньку выходит на вольный воздух и ходит с своим учеником по местам уединенным и открытым.\r\nПеред солнечным восходом сон начнет одолевать ястреба, и он сделается смирнее: тут можно поступать смелее:\r\nпоглаживать его, поправлять крылья, которые он целые сутки держит в распущенном положении (не подбирает),\r\nи потягивать полегоньку за хвост, чтобы он крепче держался когтями за руку охотника и не дремал.\r\nЧасов в семь утра можно посадить ястреба на колодку, в безопасном месте и дать ему отдохнуть часа два,\r\nа чтобы он не скоро заснул и не крепко спал, то надобно его раза три вспрыснуть водою:\r\nястреб не заснет до тех пор, пока не провянут перья, которые он беспрестанно будет прочищать и перебирать своим носом.\r\nОхотник также может соснуть в это время.\r\nПосле короткого отдыха, которого слеткам никогда в первый день не дают, потому что они гораздо упрямее и крепче,\r\nнадобно взять ястреба на руку и носить до вечера, выбирая места, где меньше толкается народу:\r\nвнезапное и быстрое появление нового человека всегда пугает и заставляет слетать с руки молодых ястребов;\r\nособенно не любят они, если кто-нибудь подойдет сзади.\r\nВынашивая гнездаря, смирного и привычного к человеку, не нужно его слишком вымаривать, а потому можно перед вечером дать ему соснуть еще часика полтора.\r\nВо вторую ночь продолжается та же история, как и в первую;\r\nна другой день, если ястреб уже привыкает хорошо сидеть на руке и если он не очень сыт (то есть не жирен), то можно к вечеру предложить ему мясо.\r\nХотя редко, но случается, что на другой день вечером ястреб-гнездарь, который не ел уже полторы сутки,\r\nда и в предыдущий день был кормлен очень мало, станет есть, сидя на руке у охотника:\r\nв таком случае можно его подкормить, то есть покормить немного, дать третью часть против обыкновенного.\r\nНа третий день ястреб сделается гораздо смирнее: бессонница и голод отнимут у него ту врожденную энергию дикости, которую еще не совсем истребила клетка.\r\nВечером надобно его начать вабить и заставить перейти на руку.\r\nЭто делается следующим образом:\r\nястреба надобно на что-нибудь посадить, не отвязывая должника, потом взять кусок свежего мяса, показать сначала издали и потом поднести ему под нос,\r\nи когда он захочет схватить его клювом, то руку отдернуть хотя на четверть аршина и куском мяса (вабилом)\r\n[Обыкновенно для вабила употребляется крыло какой-нибудь птицы (всего лучше голубиное), оторванное с мясом:\r\nохотнику ловко держать в руке папоротку крыла, которое не должно быть ощипано.\r\n]\r\nпоматывать, а самому почмокивать и посвистывать (что называется вабить, то есть звать, манить).\r\nЯстреб сначала будет вытягивать шею то на одну, то на другую сторону и наклоняться, чтоб достать корм, но, видя,\r\nчто это невозможно, решится перелететь или хотя перескочить с своего места на манящее его вабило в руке охотника;\r\nэтот маневр надобно повторить до трех раз, и всякий раз вабить дальше, так, чтобы в третий -- ястреб перелетел на сажень;\r\nтут надо покормить его побольше, потом посадить часа на два в уединенное место и вообще накормленного ястреба носить очень бережно,\r\nнаблюдая, чтобы он, слетев с руки, не ударился о что-нибудь и не помял зоба.\r\nНа четвертый день ястреб, начав с сажени, перейдет на руку расстояние в десять и двадцать сажен: в таком случае следует покормить еще побольше, вполсыта.\r\nОхотник продолжает на следующие дни прежнюю выноску, и, наконец, в семь или восемь дней птица сделается так смирна и ручна,\r\nчто охотник, вабивший с каждым днем все дальше и дальше, в положенный час кормления,\r\nпосадив ястреба на забор или на крышу, сам уйдет из виду вон -- и только свистнет особливым позывом,\r\nкоторого звук трудно передать буквами, похожим несколько на слог пфу, как ястреб сейчас прилетит и явится на руке охотника.\r\nВпрочем, иногда даже и гнездарь, несколько упрямый, не вдруг привыкает сейчас лететь на свист и голос охотника, а сначала начнет оглядываться направо и налево,\r\nкак будто прислушиваясь, потом начнет кивать головой, вытягивать шею и приседать, что почти всегда делает птица, когда сбирается с чего-нибудь слететь;\r\nвот, кажется, сию секунду полетит, совсем уж перевесился вперед.\r\n.. и вдруг опять принимает спокойное положение и даже начинает носом перебирать и чистить свои правильные перышки.\r\nНо бывает иногда, что посреди таких занятий, вовсе без приготовлений, ястреб внезапно слетает с места, замахав сначала проворно крыльями,\r\nпотом, увидев охотника, он быстро опускается и бежит низом, то есть плавно плывет, стелется, как ласточка, над землей.\r\n.\r\n.\r\nворобьи зачиликают и попрячутся, сороки защекочут, куры закудахчут, а ястреб, подбежав вплоть к охотнику,\r\nвдруг взмоет кверху и вцепится в вабило, которое охотник успел уже укоротить, так что только маленький кусочек мяса остался наружи.\r\n-- Срок и строгость выноски зависят от понятливости и покорности ястреба и также от крепости или слабости его сил.\r\nИногда попадается и гнездарь, особенно поднятый поздно, столь упрямый, что и в десять дней не добьешься от него полного повиновения,\r\nтогда как другого на шестой день можно притравить, а на седьмой идти с ним в поле.\r\nВ выноске ястреба нужна строгая точность, неослабное внимание, а главное -- нескучливость.\r\nНапример: ястреб упрямится, не идет на руку иногда два часа сряду, тогда как накануне через такое же расстояние перешел скоро и сегодня должен был перейти еще скорее и дальше;\r\nскучливому охотнику надоест стоять на одном месте, махать рукой и понапрасну звать ястреба, он сам подойдет поближе и -- испортит все дело:\r\nна завтрашний день ястреб захочет еще большего сокращения расстояния и переломить его упрямство еще труднее;\r\nон очень памятлив и впоследствии, когда выносится совсем и станет ходить на руку отлично хорошо,\r\nвдруг вспомнит, что его когда-то побаловали, заупрямится без причины и совершенно неожиданно.\r\nВыноска должна происходить без всякой уступки: не идет на руку -- не давать есть, не давать спать;\r\nесли ястреб худ и слаб, то лучше просто покормить на руке или в садке, но никак не уменьшать расстояния в переходе на руку.\r\nВообще выноска -- дело довольно трудное, а ленивому человеку будет не по вкусу. Спать приходится весьма немного.\r\nХорошо, когда есть другой благонадежный охотник, которому можно поручить и доверить ястреба на время, а самому часок-другой уснуть; но надо быть осторожну в выборе помощника;\r\nмне нередко случалось видеть, как спит охотник, присев к забору, и спит ястреб, сидя у него на руке, тогда как ястребу не следовало в это время даже и дремать.\r\nМожно утвердительно сказать, что едва ли третья часть ястребов вынашивается хорошо.\r\nЕдиновременный корм самым свежим мясом и сбережение сытой птицы -- также дело хлопотливое,\r\nи также утвердительно можно сказать, что все ястреба погибают рановременно от неосторожности и недосмотра охотников.\r\nСлетка вынашивать всегда гораздо труднее, а если попадется прошлогодний ястреб и охотник захочет, за неимением других,\r\nего непременно выносить, то это требует много времени, хлопот и беспокойств, да и неблагонадежно.\r\nТакой ястреб не может ловить отлично хорошо уже потому, что его всегда надо держать в черном теле, следовательно несколько слабым,\r\nа из тела (то есть сытый, жирный) он ловить не станет и при первом удобном случае улетит и пропадет.\r\nСлеток вынашивается точно так же, как и гнездарь, только строже, точнее и долее.\r\nОбращаю внимание господ охотников на последнее обстоятельство: чем долее вынашивается ястреб до начала травли, тем лучше, тем благонадежнее в будущем.\r\nЧтоб выносить скоро, надобно усмирить ястреба бессонницей и голодом, выморить его, а это иногда так ослабляет силы всего организма, что после ничем нельзя восстановить его,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Кроткая автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Видите-с: была не бедность, а была экономия, а в чем надо - так и роскошь, в белье например, в чистоте.\r\nЯ всегда и прежде мечтал, что чистота в муже прельщает жену.\r\nВпрочем, она не на бедность, а на мое будто бы скаредство в экономии: \"Цели, дескать, имеет, твердый характер показывает\".\r\nОт театра вдруг сама отказалась. И всё пуще и пуще насмешливая складка... а я усиливаю молчание, а я усиливаю молчание.\r\nНе оправдываться же? Тут главное - эта касса ссуд. Позвольте-с: я знал, что женщина, да еще шестнадцати лет, не может не подчиниться мужчине вполне.\r\nВ женщинах нет оригинальности, это - это аксиома, даже и теперь, даже и теперь для меня аксиома!\r\nЧто ж такое, что там в зале лежит: истина есть истина, и тут сам Милль ничего не поделает!\r\nА женщина любящая, о, женщина любящая - даже пороки, даже злодейства любимого существа обоготворит.\r\nОн сам не подыщет своим злодействам таких оправданий, какие она ему найдет. Это великодушно, но не оригинально.\r\nЖенщин погубила одна лишь неоригинальность. И что ж, повторяю, что вы мне указываете там на столе? Да разве это оригинально, что там на столе? О-о!\r\nСлушайте: в любви ее я был тогда уверен. Ведь бросалась же она ко мне и тогда на шею. Любила, значит, вернее - желала любить. Да, вот так это и было: желала любить, искала любить.\r\nА главное ведь в том, что тут и злодейств никаких таких не было, которым бы ей пришлось подыскивать оправдания. Вы говорите \"закладчик\", и все говорят.\r\nА что ж что закладчик? Значит, есть же причины, коли великодушнейший из людей стал закладчиком.\r\nВидите, господа, есть идеи... то есть, видите, если иную идею произнести, выговорить словами, то выйдет ужасно глупо.\r\nВыйдет стыдно самому. А почему? Нипочему. Потому, что мы все дрянь и правды не выносим, или уж я не знаю. Я сказал сейчас \"великодушнейший из людей\".\r\nЭто смешно, а между тем ведь это так и было.\r\nВедь это правда, то есть самая, самая правденская правда!\r\nДа, я имел право захотеть себя тогда обеспечить и открыть эту кассу: \"Вы отвергли меня, вы, люди то есть, вы прогнали меня с презрительным молчанием.\r\nНа мой страстный порыв к вам вы ответили мне обидой на всю мою жизнь.\r\nТеперь я, стало быть, вправе был оградиться от вас стеной,\r\nсобрать эти тридцать тысяч рублей и окончить жизнь где-нибудь в Крыму, на Южном берегу, в горах и виноградниках, в своем имении,\r\nкупленном на эти тридцать тысяч, а главное, вдали от всех вас, но без злобы на вас, с идеалом в душе,\r\nс любимой у сердца женщиной, с семьей, если бог пошлет, и - помогая окрестным поселянам\".\r\nРазумеется, хорошо, что я это сам теперь про себя говорю, а то что могло быть глупее, если б я тогда ей это вслух расписал? Вот почему и гордое молчание, вот почему и сидели молча.\r\nПотому, что ж бы она поняла? Шестнадцать-то лет, первая-то молодость, - да что могла она понять из моих оправданий, из моих страданий?\r\nТут прямолинейность, незнание жизни, юные дешевые убеждения, слепота куриная \"прекрасных сердец\",\r\nа главное тут - касса ссуд и - баста (а разве я был злодей в кассе ссуд, разве не видела она, как я поступал и брал ли я лишнее?\r\n)! О, как ужасна правда на земле!\r\nЭта прелесть, эта кроткая, это небо - она была тиран, нестерпимый тиран души моей и мучитель!\r\nВедь я наклевещу на себя, если этого не скажу! Вы думаете, я ее не любил? Кто может сказать, что я ее не любил?\r\nВидите ли: тут ирония, тут вышла злая ирония судьбы и природы! Мы прокляты, жизнь людей проклята вообще!\r\n(Моя, в частности!) Я ведь понимаю же теперь, что я в чем-то тут ошибся! Тут что-то вышло не так.\r\nВсё было ясно, план мой был ясен как небо: \"Суров, горд и в нравственных утешениях ни в чьих не нуждается, страдает молча\".\r\nТак оно и было, не лгал, не лгал!\r\n\"Увидит потом сама, что тут было великодушие, но только она не сумела заметить, - и как догадается об этом когда-нибудь, то оценит вдесятеро и падет в прах, сложа в мольбе руки\".\r\nВот план. Но тут я что-то забыл или упустил из виду. Не сумел я что-то тут сделать. Но довольно, довольно.\r\nИ у кого теперь прощения просить? Кончено так кончено. Смелей, человек, и будь горд! Не ты виноват!..\r\nЧто ж, я скажу правду, я не побоюсь стать пред правдой лицом к лицу: она виновата, она виновата!.. \n\n\n V. КРОТКАЯ БУНТУЕТ\r\nСсоры начались с того, что она вдруг вздумала выдавать деньги по-своему, ценить вещи выше стоимости и даже раза два удостоила со мной вступить на эту тему в спор.\r\nЯ не согласился. Но тут подвернулась эта капитанша.\r\nПришла старуха капитанша с медальоном - покойного мужа подарок, ну, известно, сувенир.\r\nЯ выдал тридцать рублей. Принялась жалобно ныть, просить, чтоб сохранили вещь, - разумеется, сохраним.\r\nНу, одним словом, вдруг через пять дней приходит обменять на браслет, который не стоил и восьми рублей; я, разумеется, отказал.\r\nДолжно быть, она тогда же угадала что-нибудь по глазам жены, но только она пришла без меня, и та обменяла ей медальон.\r\nУзнав в тот же день, я заговорил кротко, но твердо и резонно. Она сидела на постели, смотрела в землю, щелкая правым носком по коврику (ее жест); дурная улыбка стояла на ее губах.\r\nТогда я, вовсе не возвышая голоса, объявил спокойно, что деньги мои, что я имею право смотреть на жизнь моими глазами,\r\nи - что когда я приглашал ее к себе в дом, то ведь ничего не скрыл от нее.\r\nОна вдруг вскочила, вдруг вся затряслась и - что бы вы думали - вдруг затопала на меня ногами; это был зверь, это был припадок, это был зверь в припадке.\r\nЯ оцепенел от изумления: такой выходки я никогда не ожидал.\r\nНо не потерялся, я даже не сделал движения и опять прежним спокойным голосом прямо объявил, что с сих пор лишаю ее участия в моих занятиях.\r\nОна захохотала мне в лицо и вышла из квартиры.\r\nДело в том, что выходить из квартиры она не имела права. Без меня никуда, таков был уговор еще в невестах. К вечеру она воротилась; я ни слова.\r\nНазавтра тоже с утра ушла, напослезавтра опять. Я запер кассу и направился к теткам. С ними я с самой свадьбы прервал - ни их к себе, ни сами к ним.\r\nТеперь оказалось, что она у них не была. Выслушали меня с любопытством и мне же насмеялись в глаза: \"Так вам, говорят, и надо\".\r\nНо я и ждал их смеха. Тут же младшую тетку, девицу, за сто рублей подкупил и двадцать пять дал вперед.\r\nЧерез два дня она приходит ко мне: \"Тут, говорит, офицер, Ефимович, поручик, бывший ваш прежний товарищ в полку, замешан\". Я был очень изумлен.\r\nЭтот Ефимович более всего зла мне нанес в полку, а с месяц назад, раз и другой, будучи бесстыден, зашел в кассу под видом закладов и, помню, с женой тогда начал смеяться.\r\nЯ тогда же подошел и сказал ему, чтоб он не осмеливался ко мне приходить, вспомня наши отношения;\r\nно и мысли об чем-нибудь таком у меня в голове не было, а так просто подумал, что нахал.\r\nТеперь же вдруг тетка сообщает, что с ним у ней уже назначено свидание и что всем делом орудует одна прежняя знакомая теток,\r\nЮлия Самсоновна, вдова, да еще полковница, - \"к ней-то, дескать, ваша супруга и ходит теперь\".\r\nЭту картину я сокращу.\r\nВсего мне стоило это дело рублей до трехсот, но в двое суток устроено было так, что я буду стоять в соседней комнате,\r\nза притворенными дверями, и слышать первый rendez-vous наедине моей жены с Ефимовичем.\r\nВ ожидании же, накануне, произошла у меня с ней одна краткая, но слишком знаменательная для меня сцена.\r\nВоротилась она перед вечером, села на постель, смотрит на меня насмешливо и ножкой бьет о коврик.\r\nМне вдруг, смотря на нее, влетела тогда в голову идея, что весь этот последний месяц, или, лучше,\r\nдве последние перед сим недели, она была совсем не в своем характере, можно даже сказать - в обратном характере:\r\nявлялось существо буйное, нападающее, не могу сказать бесстыдное, но беспорядочное и само ищущее смятения.\r\nНапрашивающееся на смятение. Кротость, однако же, мешала.\r\nКогда этакая забуйствует, то хотя бы и перескочила меру, а всё видно, что она сама себя только ломит,\r\nсама себя подгоняет и что с целомудрием и стыдом своим ей самой первой справиться невозможно.\r\nОттого-то этакие и выскакивают порой слишком уж не в мерку, так что не веришь собственному наблюдающему уму.\r\nПривычная же к разврату душа, напротив, всегда смягчит, сделает гаже, но в виде порядка и приличия, который над вами же имеет претензию превосходствовать.\r\n- А правда, что вас из полка выгнали за то, что вы на дуэль выйти струсили? - вдруг спросила она, с дубу сорвав, и глаза ее засверкали.\r\n- Правда; меня, по приговору офицеров, попросили из полка удалиться, хотя, впрочем, я сам уже перед тем подал в отставку. \n - Выгнали как труса?\r\n- Да, они присудили как труса. Но я отказался от дуэли не как трус, а потому, что не захотел подчиниться их тираническому приговору и вызывать на дуэль, когда не находил сам обиды.\r\nЗнайте, - не удержался я тут, - что восстать действием против такой тирании и принять все последствия - значило выказать гораздо более мужества, чем в какой хотите дуэли.\r\nЯ не сдержался, я этой фразой как бы пустился в оправдание себя; а ей только этого и надо было, этого нового моего унижения. \n Она злобно рассмеялась.\r\n- А правда, что вы три года потом по улицам в Петербурге как бродяга ходили, и по гривеннику просили, и под биллиардами ночевали?\r\n- Я и на Сенной в доме Вяземского ночевывал.\r\nДа, правда; в моей жизни было потом, после полка, много позора и падения, но не нравственного падения, потому что я сам же первый ненавидел мои поступки даже тогда.\r\nЭто было лишь падение воли моей и ума и было вызвано лишь отчаянием моего положения. Но это прошло...\r\n- О, теперь вы лицо - финансист!\r\nТо есть это намек на кассу ссуд. Но я уже успел сдержать себя. Я видел, что она жаждет унизительных для меня объяснений и - не дал их.\r\nКстати же позвонил закладчик, и я вышел к нему в залу. После, уже через час, когда она вдруг оделась, чтоб выйти, остановилась предо мной и сказала:\r\n- Вы, однако ж, мне об этом ничего не сказали до свадьбы? \n Я не ответил, и она ушла.\r\nИтак, назавтра я стоял в этой комнате за дверями и слушал, как решалась судьба моя, а в кармане моем был револьвер. Она была приодета, сидела за столом, а Ефимович перед нею ломался.\r\nИ что ж: вышло то (я к чести моей говорю это), вышло точь-в-точь то, что я предчувствовал и предполагал, хоть и не сознавая, что я предчувствую и предполагаю это.\r\nНе знаю, понятно ли выражаюсь.\r\nВот что вышло. Я слушал целый час и целый час присутствовал при поединке женщины благороднейшей и возвышенной с светской развратной, тупой тварью, с пресмыкающеюся душой.\r\nИ откуда, думал я, пораженный, откуда эта наивная, эта кроткая, эта малословесная знает всё это?\r\nОстроумнейший автор великосветской комедии не мог бы создать этой сцены насмешек, наивнейшего хохота и святого презрения добродетели к пороку.\r\nИ сколько было блеска в ее словах и маленьких словечках; какая острота в быстрых ответах, какая правда в ее осуждении! И в то же время столько девического почти простодушия.\r\nОна смеялась ему в глаза над его объяснениями в любви, над его жестами, над его предложениями. Приехав с грубым приступом к делу и не предполагая сопротивления, он вдруг так и осел.\r\nСначала я бы мог подумать, что тут у ней просто кокетство - \"кокетство хоть и развратного, но остроумного существа, чтоб дороже себя выставить\".\r\nНо нет, правда засияла как солнце, и сомневаться было нельзя.\r\nИз ненависти только ко мне, напускной и порывистой, она, неопытная, могла решиться затеять это свидание, но как дошло до дела - то у ней тотчас открылись глаза.\r\nПросто металось существо, чтобы оскорбить меня чем бы то ни было, но, решившись на такую грязь, не вынесло беспорядка.\r\nИ ее ли, безгрешную и чистую, имеющую идеал, мог прельстить Ефимович или кто хотите из этих великосветских тварей? Напротив, он возбудил лишь смех.\r\nВся правда поднялась из ее души, и негодование вызвало из сердца сарказм.\r\nПовторяю, этот шут под конец совсем осовел и сидел нахмурившись, едва отвечая, так что я даже стал бояться, чтоб не рискнул оскорбить ее из низкого мщения.\r\nИ опять повторяю: к чести моей, эту сцену я выслушал почти без изумления.\r\nЯ как будто встретил одно знакомое. Я как будто шел затем, чтоб это встретить.\r\nЯ шел, ничему не веря, никакому обвинению, хотя и взял револьвер в карман, - вот правда! И мог разве я вообразить ее другою?\r\nИз-за чего ж я любил, из-за чего ж я ценил ее, из-за чего ж женился на ней?\r\nО, конечно, я слишком убедился в том, сколь она меня тогда ненавидела, но убедился и в том, сколь она непорочна.\r\nЯ прекратил сцену вдруг, отворив двери. Ефимович вскочил, я взял ее за руку и пригласил со мной выйти. Ефимович нашелся и вдруг звонко и раскатисто расхохотался:\r\n- О, против священных супружеских прав я не возражаю, уводите, уводите!\r\nИ знаете, - крикнул он мне вслед, - хоть с вами и нельзя драться порядочному человеку, но, из уважения к вашей даме, я к вашим услугам.\r\n.. Если вы, впрочем, сами рискнете...\r\n- Слышите! - остановил я ее на секунду на пороге.\r\nЗатем всю дорогу до дома ни слова. Я вел ее за руку, и она не сопротивлялась.\r\nНапротив, она была ужасно поражена, но только до дома. Придя домой, она села на стул и уперлась в меня взглядом.\r\nОна была чрезвычайно бледна;\r\nгубы хоть и сложились тотчас же в насмешку, но смотрела она уже с торжественным и суровым вызовом и, кажется, серьезно убеждена была в первые минуты, что я убью ее из револьвера.\r\nНо я молча вынул револьвер из кармана и положил на стол. Она смотрела на меня и на револьвер. (Заметьте: револьвер этот был ей уже знаком.\r\nЗаведен он был у меня и заряжен с самого открытия кассы. Открывая кассу, я порешил не держать ни огромных собак, ни сильного лакея, как, например, держит Мозер.\r\nУ меня посетителям отворяет кухарка. Но занимающимся нашим ремеслом невозможно лишить себя, на всякий случай, самозащиты, и я завел заряженный револьвер.\r\nОна в первые дни, как вошла ко мне в дом, очень интересовалась этим револьвером, расспрашивала, и я объяснил даже ей устройство и систему, кроме того, убедил раз выстрелить в цель.\r\nЗаметьте всё это.) Не обращая внимания на ее испуганный взгляд, я, полураздетый, лег на постель. Я был очень обессилен; было уже около одиннадцати часов.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Вокруг света на коршуне автора Станюкович К", "role": "user" }, { "content": "- Сам поступай к турецкому султану, - огрызнулся он.\n - А ты разве не желаешь?\n - Не желаю.\n - Решительно?\r\n- Да убирайся ты к черту с твоим турецким султаном! Турок я, что ли?..\n - У тебя самые турецкие понятия…\r\n- И врешь!\r\nТы, значит, не понимаешь, что я говорю… Я говорю, что буду строгим блюстителем закона во всей его полноте,\r\nа ты посылаешь меня в самую беззаконную страну… Это вовсе не остроумно… просто даже глупо…\r\n- Не лучше ли, господа, прекратить споры, пока Кошкин не перешел на турецкую службу, и садиться обедать? Эй, Ворсунька! Подавай, братец!\r\nДа скажи коку, чтобы окурков в супе не было! - смеясь проговорил толстенький, кругленький и румяный, рыжеволосый гардемарин Быков.\r\nНе особенно экспансивный, ленивый и мешковатый, он довольно равнодушно относился к спору и, покуривая папироску, мечтал об обеде, а не о том, каковы во флоте законы.\r\nБог с ними, с законами!..\r\n- Ну, господа, садитесь… Кошкин, довольно спорить… ей-богу, надоело слушать!..\n - А ты не слушай.\r\n- И хотел бы, да не могу… Ты так орешь, что тебя в Батавии, я думаю, слышно…\r\nПоявление Ворсуньки с миской и другого вестового с блюдом пирожков несколько умиротворило спорщиков,\r\nи все проголодавшиеся молодые люди с волчьим аппетитом принялись за щи и пирожки и потом оказали честь и жаркому, и пирожному, и чудным батавским ананасам и мангустанам.\r\n____________________\n\n Глава одиннадцатая\n\n ____________________\n\n ГОНКОНГ И КИТАЙСКИЕ ПИРАТЫ\n\n ____________________\n\n I\r\nТолько что «Коршун», отсалютовав английскому флагу, успел бросить якорь на великолепном рейде,\r\nполном военных и коммерческих судов и китайских неуклюжих джонок, и стать против живописно расположенного по склону высокой горы Гонконга,\r\nсияющего под лучами солнца своими роскошными постройками и купами зелени, как со всех сторон корвет был осажден «шампуньками» - большими и малыми китайскими лодками,\r\nнеобыкновенно ловко управляемыми одним гребцом, вертящим веслом у кормы.\r\nС вахты дано было разрешение пустить на корвет нескольких торговцев, но этими несколькими каким-то чудом оказались все.\r\nС шампунек китайцы поднимались с самыми умильными физиономиями, как-то ловко проскальзывали мимо вахтенного унтер-офицера,\r\nи так как они, по выражению его, были все «на одну рожу», то он поневоле находился в затруднении:\r\nкого пускать и кого не пускать.\r\nВсе приседали, кланялись, сюсюкали, делали умильные рожи и необыкновенно ласково говорили: «Люсиан, люсиан, холосий люсиан!\r\n» - и не прошло и пяти минут, как вся палуба корвета была запружена китайцами всевозможных профессий.\r\nТут были и торговцы с разнообразной «китайщиной», уже разложившие свои товары и на палубе и в кают-компании, и портные, и шапочники,\r\nи комиссионеры, и прачки, и живописцы с картинами, и мозольные операторы… Они шмыгали наверху, пробирались вниз, заглядывали в каюты.\r\nКаждый что-нибудь да предлагал, суя в руки удостоверения и тыча в глаза образчики своих искусств.\r\nСреди матросов ходило несколько китайцев с русскими фуражками и форменными матросскими рубахами и выкрикивали:\n - Фуляски… любахи… люсиан!\r\n- Эка длиннокосые… По-нашему брешут! - смеялись матросы и трогали китайцев за косы.\n - Настоящая, братцы?\r\n- Настоящая.\n - Желторожие какие… И глаза у их узкие… И шельмоватый народ, должно быть…\r\n- Вороватый народ! - подтвердил кто-то из матросов, ходивший в кругосветное плавание и знакомый с китайцами.\r\n- Всякие между ими есть, надо полагать! - вставил Бастрюков, которому было не по сердцу огульное обвинение.\r\nМатросы осматривали фуражки и рубахи с той придирчивой внимательностью, с какой обыкновенно осматривают вещи простолюдины, у которых копейки на счету.\r\n- Ничего себе… крепко сшито. Почем продаешь фуражку, землячок, а? - обращались к плутоватому торговцу.\r\nТот понял вопрос и, показывая один палец, говорил:\n - Один долари.\n - Половину хочешь?\r\nИ в пояснение матрос предъявлял китайцу полпальца и клал на ладонь полдоллара.\r\nОбе стороны торговались до изнеможения, и, наконец, китаец уступил, и многие матросы примеряли обновки.\r\nВ кают-компании толкотня была страшная.\r\nКто только и чего только не предлагал!\r\nНекоторые счастливцы уже успели продать офицерам разной китайщины, портные снять мерку,\r\nчтобы сшить летние сюртуки… Кто-то заказал снять копию масляными красками с фотографии «Коршуна»,\r\nа в каюте старшего штурмана старик-китаец с большими круглыми очками уже разложил свои инструменты и, опустившись на колени,\r\nс самым глубокомысленным видом, как-то нежно присюсюкивая губами, осторожно буравил маленьким буравчиком мозоль на ноге почтенного Степана Ильича.\r\n- Что это он делает тут у вас, Степан Ильич? - спросил кто-то, заглядывая в каюту старшего штурмана.\r\n- Мозоль снимает. Рекомендую, если нужно. Отлично они производят эту операцию. Правда, долго копаются, но зато с корнем извлекают мозоль, и ни малейшей боли.\r\nТолпа китайцев между тем все прибывала да прибывала, и вокруг корвета стояла целая флотилия шампунек,\r\nв которых под навесом нередко помещались целые семьи и там же, на лодках, варили себе рис на маленьком очажке и лакомились жареными стрекозами и саранчой.\r\n- Ишь, дьяволы, всякую нечисть, прости господи, жрут! - возмущались матросы.\r\n- От бедноты, братец ты мой… Народу тьма тьмущая, а земли мало. Рисом да вот всякой дрянью пробавляются. Тоже есть что-нибудь надо, - заметил Бастрюков.\r\n- Сказывают, они и мышей и крыс жрут?\n - Жрут - это верно… А что ж? тоже божья тварь. Свинья, пожалуй, и грязнее будет, а мы же едим!\r\nСтарший офицер начинал сердиться, что китайцев набралось так много, и разнес вахтенного унтер-офицера, зачем он так много напустил.\r\n- Ничего с ними не поделаешь, ваше благородие… так и лезут… А главное дело, все на одно лицо… никак не отличишь.\r\n- Ну, довольно им тут быть… Очистить корвет от китайцев! Гони их всех, кроме тех, что в кают-компании… Да передай об этом боцману!\n - Есть!\r\nНо приказать это было легче, чем исполнить, тем более что нельзя пустить в ход линьков.\r\nИ боцман и унтер-офицеры выбивались из сил и ругались что есть мочи, выпроваживая китайцев с корвета.\r\nТе собирались очень копотливо и как-то ухитрялись перебегать с места на место, пока, наконец,\r\nвнушительная ругань Федотова и других унтер-офицеров, сопровождаемая довольно угрожающими пантомимами,\r\nне побудила китайцев покинуть негостеприимных «варваров» и перебраться на шампуньки и оттуда предлагать свои товары и делать матросам какие-то таинственные знаки, указывая на рот.\r\nОсобенно были подозрительны шампуньки, вертевшиеся под самым носом и соблазнявшие матросов бутылками с водкой.\r\nОдин из офицеров, прежде бывавший в китайских портах, советовал осторожнее пускать торгашей в каюты и закрыть иллюминаторы.\n - Зачем закрывать?\r\n- Чтоб не удили разных вещей из каюты.\n Этот совет был нелишний, и Ашанин чуть было не лишился своих часов, подаренных дядей-адмиралом.\r\nОн переодевался в своей каюте в штатское платье, чтоб ехать на берег, и положил на маленький столик,\r\nбывший под иллюминатором, свои часы, как вдруг увидал в каюте тонкое удилище и на нем лесу с привязанными крючками.\r\nКрючки скользнули по столу и захватили часы с цепочкой, но Ашанин вовремя схватил тонкую и гибкую бамбуковую жердь и таким образом спас свое достояние.\r\nЗаглянув в иллюминатор, он увидал маленькую лодчонку, быстро удалявшуюся от борта и скоро скрывшуюся среди тесно стоявших джонок.\r\nАшанин сообщил об этом на вахту, и тогда старший офицер приказал прогнать все шампуньки от борта.\r\nНо ни ругань, ни угрожающие пантомимы боцманов и унтер-офицеров не действовали.\r\nКитайцы смеялись и, отъехавши на несколько сажен от борта, останавливались и, если не видали освирепевших от своего бессилия боцманов, снова приставали к борту.\r\n- Как вам будет угодно, ваше благородие, а добром ничего не поделаешь с этими желторожими дьяволами.\r\nИзвольте сами посмотреть, ваше благородие. Один отъедет, а другой, шельма, пристанет.\r\nНикак их, каналиев, словом не отогнать. Дозвольте припужать их, ваше благородие, - докладывал осипшим от ругани баском Федотов старшему офицеру.\r\n- Как припугнуть?\n - Брандспойтами, ваше благородие. Небось, разбегутся…\r\nСтарший офицер дал согласие. Тотчас же были вынесены брандспойты, и толстые струи воды пущены в китайские шампуньки.\r\nЭтот сюрприз заставил удалиться их на благородную дистанцию. Но они еще несколько времени держались вблизи корвета в ожидании, что их позовут, и только под вечер удалились в город.\r\nВ ту же ночь китайцы дали о себе знать своей необыкновенно ловкой и дерзкой вороватостью.\r\nНедаром же китайский квартал Гонконга считается притоном всякого сброда и гнездом пиратов, плавающих в Китайском море и нападающих на парусные купеческие суда.\r\nБыло за полночь, и на корвете все спали глубоким сном, кроме часового и отделения вахтенных с гардемарином,\r\nкогда кто-то из матросов услышал какой-то странный шум около корвета, точно где-то работали над чем-то металлическим.\r\nМатрос сообщил вахтенному унтер-офицеру, тот доложил вахтенному гардемарину. Прислушались. Действительно, совсем близко раздавались тихие удары и вслед за ними слышался лязг меди.\r\nНемедленно осмотрели внимательно за бортом с фонарями в руках. Никого не было, и шум прекратился.\r\nНо не прошло и четверти часа, как снова послышался подозрительный шум.\n Вахтенный унтер-офицер перегнулся за корму и тогда услыхал удары молотка по меди.\r\n- Это они медную обшивку обдирают, шельмецы, и как раз под кормой, так что их не видать,\r\nваше благородие… Дозвольте изловить длиннокосых и накласть им в косу, ваше благородие, чтоб помнили.\r\n- Что ж, излови! - согласился вахтенный гардемарин.\r\nУнтер-офицер спустился с двумя матросами в двойку, и, чуть слышно гребя, они подошли под корму и увидели китайцев, работающих над обшивкой. Уже значительная часть ее была отодрана.\r\n- Ах вы, черти!\r\nИ с этими словами матросы кинулись на китайцев.\r\nЗахваченные врасплох, они без сопротивления были взяты на двойку, и унтер-офицер уже торжествовал, что везет двух пленников,\r\nи крикнул об этом на корвет, как вдруг среди тишины раздались всплески воды и вслед затем унтер-офицер стал громко ругаться.\r\n- Что такое? - окликнул гардемарин.\r\n- Бросились в воду, ваше благородие, и поплыли… Теперь их, подлецов, и не видать!.. Ну ж, и народец! - ворчал унтер-офицер, поднимаясь на палубу.\r\n- А где их шлюпки?\n - Унесло, должно…\r\nИспытал в эту же ночь довольно сильные ощущения и Володя Ашанин.\r\nОн был вечером в цирке, а потом зашел в гостиницу поужинать в надежде, что встретит там офицеров с «Коршуна» и вместе с ними вернется на корвет.\r\nНо офицеров не было - они только что ушли.\r\nПоужинав, Ашанин отправился на пристань.\r\nШлюпки с «Коршуна» не было, но зато было несколько вельботов с гребцами-китайцами, которые на ломаном английском языке предлагали свезти господина на судно.\r\n- Мне на русский корвет…\n - Знаем, сегодня пришел… Пожалуйте, сэр…\r\nПри тусклом свете фонаря Ашанин увидал весьма подозрительную физиономию китайца-рулевого, предлагавшего свезти Володю на корвет.\r\n- Что стоит?\n - Два доллара, но господин, верно, прибавит…\r\nАшанин хотел уже было садиться, как в эту минуту на пристани появился какой-то господин в европейском костюме и,\r\nувидав Ашанина, бесцеремонно дотронулся до его плеча и спросил по-английски:\r\n- Извините, сэр… вы на рейд?\n - На рейд.\n - На какое судно?\n - На русский военный корвет.\r\n- Который сегодня пришел?\r\nЖаль, что ваш корвет стоит далеко,\r\nа то я довез бы вас на своей маленькой шлюпке… Я - капитан английского купеческого парохода «Nelli»… Он тут близко стоит… Если угодно переночевать у меня, койка к вашим услугам.\r\nАшанин поблагодарил и сказал, что торопится на вахту.\n - Отойдите-ка в сторону, - неожиданно проговорил «каптэйн».\r\nИ когда несколько изумленный Ашанин отошел от пристани вместе с англичанином, тот задал ему вопрос:\r\n- Вы первый раз в Гонконге?\n - В первый.\n - У вас есть с собой револьвер?\n - Есть.\r\n- Отлично… Так держите его наготове, когда поедете к своему корвету с этими разбойниками… И,\r\nглавное, - не давайте рулевому править рулем, а правьте сами, и пусть старшина шлюпки гребет.\r\nТаким образом, все гребцы будут у вас на глазах, и, в случае чего, вы пустите пулю в лоб первому… Это на китайцев действует.\r\n- Но разве на шлюпках опасно ездить?\r\n- На этих, не на шампуньках, очень опасно, особенно по ночам. Они оберут и кинут в воду - здесь это не редкость. Ну, счастливого пути…\r\nОни оба подошли к длинному вельботу, в котором было пять гребцов, и «каптэйн» внимательно поглядел на рулевого.\r\n- Как зовут? - спросил он.\n Китаец проговорил какое-то имя.\r\n- Черт его знает… Он может быть сказал и не свое имя!.. Ну, да все равно… Теперь они поняли, что их опасаются, и не нападут… Они слишком трусы для этого… Прощайте!\r\nАшанин поблагодарил доброго человека за предостережение, сел на руль, и шлюпка отвалила.\r\nОдной рукой Ашанин правил, а другой нащупывал в кармане револьвер.\r\nНервы его были напряжены до последней степени, и он не спускал глаз с первого гребца (загребного), предложившего было править.\r\nСкоро шлюпка миновала ряд судов, стоявших близ города, и ходко шла вперед по довольно пустынному рейду. Ночь была темная. Ашанин испытывал не особенно приятные ощущения.\r\nЕму казалось, что вот-вот на него кинется загребной, здоровенный детина с неприятным подозрительным лицом,\r\nобратившим на себя внимание еще на пристани, и он зорко следил за ним и в то же время кидал взгляды вперед:\r\nне покажутся ли огоньки «Коршуна», стоявшего почти у выхода в море.\r\nКитайцы навалились изо всех сил, и вельбот шел отлично.\r\nНо вдруг гребцы о чем-то заговорили. Ашанину показалось, что заспорили. Ему сделалось жутко, и он вынул револьвер и взвел курок.\r\nДолжно быть загребной увидал и револьвер и услыхал щелканье курка. Он что-то сказал резким отрывистым голосом, и все вдруг смолкли.\r\nТолько среди ночной тишины раздавались всплески воды да стук весел об уключины.\r\nИ Ашанин несколько успокоился.\r\nНаконец блеснули и огоньки «Коршуна». Еще несколько минут дружной гребли, и силуэт корвета вырисовался в ночной темноте.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "1500 Российских изменников и Ляхов, с Панами Угорским и Мазовецким, легли около мельницы, прудов Клементьевского, Келарева,\r\nКонюшенного и Круглого, церквей нижнего монастыря и против Красных ворот (ибо Ляхи, в средине дела имев выгоду, гнали наших до самой ограды).\r\nИноки и воины хоронили тела с умилением и благодарностию; раненых покоили с любовию в лучших келиях, на иждивении Лавры.\r\nСлавили мужество Дворян, Внукова и Есипова убитых, Ходырева и Зубова живых.\r\nБрат изменника и переметчика, Сотник Данило Селевин сказал: \"хочу смертию загладить бесчестие нашего рода\", и сдержал слово:\r\nпеший напал на дружину Атамана Чики, саблею изрубил трех всадников и, смертельно раненный в грудь четвертым, еще имел силу убить его на месте.\r\nДругой воин Селевин также удивил храбростию и самых храбрых.\r\nСлуга монастырский, Меркурий Айгустов, первый достиг неприятельских бойниц и был застрелен из ружья Литовским пушкарем, коему сподвижники Меркуриевы в то же мгновение отсекли голову.\r\nИноки сражались везде впереди. - О сем счастливом деле Архимандрит и Воеводы известили Москву, которая праздновала оное вместе с Лаврою.\r\nСтыдясь своих неудач, Сапега и Лисовский хотели испытать хитрость:\r\nночью скрыли конницу в оврагах и послали несколько дружин к стенам, чтобы выманить осажденных, которые действительно устремились на них и гнали бегущих к засаде;\r\nно стражи, увидев ее с высокой башни, звуком осадного колокола известили своих о хитрости неприятельской: они возвратились безвредно, и с пленниками.\r\nНастала зима.\r\nНеприятель, большею частию укрываясь в стане, держался и в законах: Воеводы Троицкие хотели выгнать его из ближних укреплений и на рассвете туманного дня вступили в дело жаркое;\r\nзаняв овраг Мишутин, Благовещенский лес и Красную гору до Клементьевского пруда, не могли одолеть соединенных сил Лисовского и Сапеги: были притиснуты к стенам;\r\nно подкрепленные новыми дружинами, начали вторую битву, еще кровопролитнейшую и для себя отчаянную, ибо уже не имели ничего в запасе.\r\nМонастырские бойницы и личное геройство многих дали им победу. \"Св.\r\nСергий, - говорит Летописец, - охрабрил и невежд; без лат и шлемов, без навыка и знания ратного, они шли на воинов опытных, доспешных, и побеждали\".\r\nТак житель села Молокова, именем Суета, ростом великан, силою и душою богатырь, всех затмил чудесною доблестию;\r\nсделался истинным Воеводою, увлекал других за собою в жестокую свалку; на обе стороны сек головы бердышем и двигался вперед по трупам.\r\nСлуга Пимен Тененев пустил стрелу в левый висок Лисовского и свалил его с коня.\r\nДругого знатного Ляха, Князя Юрия Горского, убил воин Павлов и примчал мертвого в Лавру.\r\nБились врукопашь, резались ножами, и толпы неприятельские редели от сильного действия стенных пушек.\r\nСапега, не готовый к приступу, увидев наконец вред своей запальчивости, удалился; а Лавра торжествовала вторую знаменитую победу.\r\nНо предстояло искушение для твердости. В холодную зиму монастырь не имел дров: надлежало кровию доставать их: ибо неприятель стерег дровосеков в рощах, убивал и пленил многих людей.\r\nОсажденные едва не лишились и воды:\r\nдва злодея, из Детей Боярских, передались к Ляхам и сказали Сапеге, что если он велит спустить главный внешний пруд,\r\nиз коего были проведены трубы в ограду, то все монастырские пруды иссохнут.\r\nНеприятель начал работу, и тайно: к счастию, Воеводы узнали от пленника и могли уничтожить сей замысел:\r\nсделав ночью вылазку, они умертвили работников и, вдруг отворив все подземельные трубы, водою внешнего пруда наполнили свои, внутри обители, на долгое время.\r\n- Нашлись и другие, гораздо важнейшие изменники: казначей монастырский, Иосиф Девочкин, и сам Воевода Голохвастов, если верить сказанию Летописца:\r\nибо в великих опасностях или бедствиях, располагающих умы и сердца к подозрению, нередко вражда личная язвит и невинность клеветою смертоносною.\r\nПишут, что сии два чиновника, сомневаясь в возможности спасти Лавру доблестию,\r\nхотели спасти себя злодейством и через беглеца Селевина тайно условились с Сапегою предать ему монастырь;\r\nчто Голохвастов думал, в час вылазки, впустить неприятеля в крепость; что старец Гурий Шишкин хитро выведал от них адскую тайну и донес Архимандриту.\r\nИосифу дали время на покаяние: он умер скоропостижно.\r\nГолохвастов же остался Воеводою: следственно не был уличен ясно; но сия измена, действительная или мнимая, произвела зло: взаимное недоверие между защитниками Лавры.\r\nТогда же открылось зло еще ужаснейшее.\r\n\"Когда, - говорит Летописец Лавры, - бедствие и гибель ежедневно нам угрожали, мы думали только о душе; когда гроза начинала слабеть, мы обратились к телесному\".\r\nНеприятель, изнуренный тщетными усилиями и холодом, кинул окопы, удалился от стен и заключился в земляных укреплениях стана, к великой радости осажденных,\r\nкоторые могли наконец безопасно выходить из тесной для них ограды, чтобы дышать свободнее за стенами, рубить лес, мыть белье в прудах внешних;\r\nуже не боялись приступов и только добровольно сражались, от времени до времени тревожа неприятеля вылазками: начинали и прекращали битву, когда хотели.\r\nСей отдых, сия свобода пробудили склонность к удовольствиям чувственным: крепкие меды и молодые женщины кружили головы воинам; увещания и пример трезвых Иноков не имели действия.\r\nУже не берегли, как дотоле, запасов монастырских; роскошествовали, пировали, тешились музыкою, пляскою... и скоро оцепенели от ужаса.\r\nДолговременная теснота, зима сырая, употребление худой воды, недостаток в уксусе, в пряных зельях и в хлебном вине произвели цингу: ею заразились беднейшие и заразили Других.\r\nБольные пухли и гнили; живые смердели как трупы; задыхались от зловония и в келиях и в церквах.\r\nУмирало в день от двадцати до пятидесяти человек; не успевали копать могил; за одну платили два, три и пять рублей; клали в нее тридцать и сорок тел.\r\nС утра до вечера отпевали усопших и хоронили; ночью стон и вой не умолкали: кто издыхал, кто плакал над издыхающим.\r\nИ здоровые шатались как тени от изнеможения, особенно Священники, коих водили и держали под руки для исправления треб церковных.\r\nТомные и слабые, предвидя смерть от страшного недуга, искали ее на стенах, от пули неприятельской.\r\nВылазки пресеклись, к злой радости изменников и Ляхов, которые, слыша всегдашний плач в обители,\r\nвсходили на высоты, взлезали на деревья и видели гибель ее защитников, кучи тел и ряды могил свежих,\r\nисполнились дерзости, подъезжали к воротам, звали Иноков и воинов на битву, ругались над их бессилием,\r\nно не думали приступом увериться в оном, надеясь, что они скоро сдадутся или все изгибнут.\r\nВ крайности бедствия Архимандрит Иоасаф писал к знаменитому Келарю Лавры, Аврамию Палицыну,\r\nбывшему тогда в Москве, чтобы он убедил Царя спасти сию священную твердыню немедленным вспоможением:\r\nАврамий убеждал Василия, братьев его, Синклит, Патриарха;\r\nно столица сама трепетала, ожидая приступа Тушинских злодеев.\r\nАврамий доказывал, что Лавра может еще держаться только месяц и падением откроет неприятелю весь Север России до моря.\r\nНаконец Василий послал несколько воинских снарядов и 60 Козаков с Атаманом Останковым, а Келар 20 слуг монастырских.\r\nСия дружина, хотя и слабая числом, утешила осажденных:\r\nони видели готовность Москвы помогать им, и новою дерзостию - к сожалению, делом жестоким - явили неприятелю, сколь мало страшатся его злобы.\r\nНеосторожно пропустив царского Атамана в Лавру и захватив только четырех Козаков, варвар Лисовский с досады велел умертвить их пред монастырскою стеною.\r\nТакое злодейство требовало мести:\r\nосажденные вывели целую толпу Литовских пленников и казнили из них 42 человека, к ужасу Поляков, которые,\r\nгнушаясь виновником сего душегубства, хотели убить Лисовского, едва спасенного менее бесчеловечным Сапегою.\r\nБедствия Лавры не уменьшились: болезнь еще свирепствовала;\r\nновые сподвижники, Атаман Останков с Козаками, сделались также ее жертвою, и неприятель удвоил заставы, чтобы лишить осажденных всякой надежды на помощь.\r\nНо великодушие не слабело: все готовились к смерти; никто не смел упомянуть о сдаче.\r\nКто выздоравливал, тот отведывал сил своих в битве, и вылазки возобновились. Действуя мечем, употребляли и коварство.\r\nЧасто Ляхи, подъезжая к стенам, дружелюбно разговаривали с осажденными, вызывали их, давали им вино за мед, вместе пили и... хватали друг друга в плен или убивали.\r\nВ числе таких пленников был один Лях, называемый в летописи Мартиасом,\r\nумный и столь искусный в льстивом притворстве, что Воеводы вверились в него как в изменника Литвы и в друга России:\r\nибо он извещал их о тайных намерениях Сапеги;\r\nпредсказывал с точностию все движения неприятеля, учил пушкарей меткой стрельбе, выходил даже биться с своими единоземцами за стеною и бился мужественно.\r\nКнязь Долгорукий столь любил его, что жил с ним в одной комнате, советовался в важных делах и поручал ему иногда ночную стражу.\r\nК счастию, перебежал тогда в Лавру от Сапеги другой Пан Литовский, Немко, от природы глухий и бессловесный, но в боях витязь неустрашимый, ревнитель нашей Веры и Св.\r\nСергия. Увидев Мартиаса, Немко заскрежетал зубами, выгнал его из горницы, и с видом ужаса знаками изъяснил Воеводам, что от сего человека падут монастырские стены.\r\nМартиаса начали пытать и сведали истину: он был лазутчик Сапегин, пускал к нему тайные письма на стрелах и готовился, по условию, в одну ночь заколотить все пушки монастырские.\r\nКоварство неприятеля, усиливая остервенение, возвышало доблесть подвижников Лавры.\r\nСлавнейшие изгибли: их место заступили новые, дотоле презираемые или неизвестные, бесчиновные, слуги, земледельцы.\r\nТак Анания Селевин, раб смиренный, заслужил имя Сергиева витязя делами храбрости необыкновенной: Российские изменники и Ляхи знали его коня и тяжелую руку;\r\nвидели издали и не смели видеть вблизи, по сказанию летописца: дерзнул один Лисовский, и раненый пал на землю.\r\nТак стрелец Нехорошев и селянин Никифор Шилов были всегда путеводителями и героями вылазок;\r\nоба, единоборствуя с тем же Лисовским, обагрились его кровию: один убил под ним коня, другой рассек ему бедро.\r\nСтражи неприятельские бодрствовали, но грамоты утешительные, хотя и без воинов, из Москвы приходили:\r\nКеларь Аврамий, душою присутствуя в Лавре, писал к ее верным Россиянам: \"будьте непоколебимы до конца!\r\n\" Архимандрит, Иноки рассказывали о видениях и чудесах: уверяли, что Святые Сергий и Никон являются им с благовестием спасения:\r\nчто ночью, в церквах затворенных, невидимые лики Ангельские поют над усопшими, свидетельствуя тем их сан небесный в награду за смерть добродетельную.\r\nВсе питало надежду и Веру, огонь в сердцах и воображении; терпели и мужались до самой весны.\r\nТогда целебное влияние теплого воздуха прекратило болезнь смертоносную, и 9 Маия в новосвященном храме Св.\r\nНиколая Иноки и воины пели благодарственный молебен, за коим следовала счастливая вылазка.\r\nХотели доказать неприятелю, что Лавра уже снова цветет душевным и телесным здравием. Но силы не соответствовали духу.\r\nВ течение пяти или шести месяцев умерло там 297 старых Иноков, 500 новопостриженных и 2125 Детей Боярских, стрельцов, Козаков, людей даточных и слуг монастырских.\r\nСапега знал, сколь мало осталось живых для защиты, и решился на третий общий приступ.\r\n27 Маия зашумел стан неприятельский: Ляхи, следуя своему обыкновению, с утра начали веселиться, пить, играть на трубах.\r\nВ полдень многие всадники объезжали вокруг стен и высматривали места; другие взад и вперед скакали, и мечами грозили осажденным.\r\nВвечеру многочисленная конница с знаменами стала на Клементьевском поле;\r\nвышел и Сапега с остальными дружинами, всадниками и пехотою, как бы желая доказать, что презирает выгоду нечаянности в нападении и дает время неприятелю изготовиться к бою.\r\nЛавра изготовилась: не только Монахи с оружием, но и женщины явились на стенах с камнями, с огнем, смолою, известью и серою.\r\nАрхимандрит и старые Иеромонахи в полном облачении стояли пред олтарем и молились. Ждали часа.\r\nУже наступила ночь и скрыла неприятеля;\r\nно в глубоком мраке и безмолвии осажденные слышали ближе и ближе шорох:\r\nЛяхи как змеи ползли ко рву с стенобитными орудиями, щитами, лестницами - и вдруг с Красной горы грянул пушечный гром: неприятель завопил, ударил в бубны и кинулся к ограде;\r\nпридвинул щиты на колесах, лез на стены.\r\nВ сей роковой час остаток великодушных увенчал свой подвиг.\r\nГотовые к смерти, защитники Лавры уже не могли ничего страшиться: без ужаса и смятения каждый делал свое дело;\r\nстреляли, кололи из отверстий, метали камни, зажженную смолу и серу; лили вар; ослепляли глаза известию; отбивали щиты, тараны и лестницы.\r\nНеприятель оказывал смелость и твердость; отражаемый, с усилием возобновлял приступы, до самого утра, которое осветило спасение Лавры: Ляхи и Российские злодеи начали отступать;\r\nа победители, неутомимые и ненасытные, сделав вылазку, еще били их во рвах, гнали в поле и в лощинах,\r\nсхватили 30 панов и чиновных изменников, взяли множество стенобитных орудий и возвратились славить Бога в храме Троицы.\r\nСим делом важным, но кровопролитным только для неприятеля, решилась судьба осады.\r\nЕще держася в стане, еще надеясь одолеть непреклонность Лавры совершенным изнеможением ее защитников, Сапега уже берег свое войско;\r\nне нападая, единственно отражал смелые их вылазки и ждал, что будет с Москвою.\r\nЖдала того и Лавра, служа для нее примером, к несчастию, бесплодным.\r\nКогда горсть достойных воинов-монахов, слуг и земледельцев, изнуренных болезнию и трудами - неослабно боролась с полками Сапеги, Москва, имея, кроме граждан, войско многочисленное,\r\nвсе лучшее Дворянство, всю нравственную силу Государства, давала владычествовать бродяге Лжедимитрию в двенадцати верстах от стен Кремлевских и досуг покорять Россию.\r\nМосква находилась в осаде: ибо неприятель своими разъездами мешал ее сообщениям.\r\nХотя царские Воеводы иногда выходили в поле, иногда сражались, чтобы очистить пути, и в деле кровопролитном, в коем был ранен Гетман Лжедимитриев, имели выгоду:\r\nно не предпринимали ничего решительного.\r\nВасилий ждал вестей от Скопина;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Князь Серебряный автора Толстой А", "role": "user" }, { "content": "- Что случилось с Еленой Дмитриевной? - повторил в испуге Серебряный.\n - Нет боле Елены Дмитриевны, батюшка! - сказал мрачно Михеич. - Есть только сестра Евдокия!\r\nСеребряный зашатался и прислонился к дереву.\n Михеич смотрел на него горестно.\r\n- Что ж делать, Никита Романыч! Видно, на то была божья воля. Не в счастливый мы, видно, век родились!\r\n- Рассказывай все! - сказал Серебряный, оправившись. - Не жалей меня. Когда постриглась боярыня?\r\n- Когда узнала о казни Дружины Андреича, батюшка;\r\nкогда получила в монастыре синодик от царя с именами всех казненных и с указом молиться за их упокой; накануне того самого дня, как я к ней приехал.\r\n- Видел ты ее?\r\n- Видел, батюшка.\n Серебряный хотел что-то сказать и не мог.\n - На самый краткий миг видел, - прибавил Михеич, - не хотела она меня допустить сперва.\r\n- Что она велела сказать мне? - проговорил с трудом Серебряный.\n - Чтобы ты за нее молился, батюшка.\n - И боле ничего?\n - Ничего, батюшка.\r\n- Михеич! - произнес князь после краткого молчания, - проводи меня в монастырь; я хочу проститься с ней…\n Старик покачал головой.\r\n- Зачем тебе к ней, батюшка? Не смущай ее боле; она теперь все равно что святая. Вернемся лучше к отряду и пойдем прямо к Жиздре!\n - Не могу! - сказал Серебряный.\r\nМихеич опять покачал головою и подвел к нему одного из своих коней.\n - Садись же на этого, - сказал он, вздыхая, - твой больно заморился!\r\nОни молча поехали к монастырю.\n Дорога шла все время лесом. Вскоре послышалось журчание воды, и ручей, пробиравшийся меж камышами, сверкнул сквозь густую зелень.\r\n- Узнаешь ты это место, князь? - спросил грустно Михеич.\r\nСеребряный поднял голову и увидел свежее пожарище. Кой-где земля была недавно изрыта, а остатки строения и сломанное водяное колесо показывали, что тут была мельница.\r\n- Это когда они колдуна схватили, - заметил Михеич, - то и жилье его разорили; думали, тут клад найти, тетка их подкурятина!\r\nСеребряный бросил рассеянный взгляд на пожарище, и они молча поехали далее.\r\nЧерез несколько часов лес начал редеть. Меж деревьями забелела каменная ограда, и на расчищенной поляне показался монастырь. Он не стоял, подобно иным обителям, на возвышенном месте.\r\nИз узких решетчатых окон не видно было обширных монастырских угодий, и взор везде упирался лишь в голые стволы и мрачную зелень сосен, опоясывавших тесным кругом ограду.\r\nОкрестность была глуха и печальна; монастырь, казалось, принадлежал к числу бедных.\r\nВсадники сошли с коней и постучались в калитку.\n Прошло несколько минут; послышалось бряцание ключей.\r\n- Слава господу Иисусу Христу! - сказал тихо Михеич.\n - Во веки веков, аминь! - отвечала сестра-вратница, отворяя калитку. - Кого вам надобно, государи?\r\n- Сестру Евдокию, - произнес вполголоса Михеич, боясь этим названием растравить душевную рану своего господина. - Ты меня знаешь, матушка; я недавно был здесь.\r\n- Нет, государь, не знаю; я только сегодня ко вратам приставлена, а до меня была сестра Агния…\n И монахиня посмотрела опасливо на приезжих.\r\n- Нужды нет, матушка, - продолжал Михеич, - пусти нас. Доложи игуменье, что князь Никита Романыч Серебряный приехал.\r\nВратница окинула боязливым взглядом Серебряного, отступила назад и захлопнула за собою калитку.\r\nСлышно было, как она поспешно удалилась, приговаривая: \"Господи Иисусе Христе, помилуй нас!\"\r\n\"Что бы это значило? - подумал стремянный, - зачем она боится моего боярина?\"\r\nОн посмотрел на князя и понял, что его пыльные доспехи, одежда, изорванная колючим кустарником, и встревоженное выражение испугали вратницу.\r\nВ самом деле, черты Никиты Романовича так изменились, что сам Михеич не узнал бы его, если бы не приехал с ним вместе.\r\nЧерез несколько времени послышались опять шаги вратницы.\r\n- Не взыщите, государи, - сказала она неверным языком сквозь калитку, - теперь игуменье нельзя принять вас; приходите лучше завтра, после заутрени!\r\n- Я не могу ждать! - вскричал Серебряный и, ударив ногою в калитку, он вышиб запоры и вошел в ограду.\r\nПеред ним стояла игуменья, почти столь же бледная, как и он сам.\r\n- Во имя Христа спасителя, - сказала она дрожащим голосом, - остановись! Я знаю, зачем ты пришел… но господь карает душегубство, и безвинная кровь падет на главу твою!\r\n- Честная мать! - отвечал Серебряный, не понимая ее испуга, но слишком встревоженный, чтобы удивляться, - честная мать, пусти меня к сестре Евдокии!\r\nДай на один миг увидеть ее! Дай мне только проститься с ней!\r\n- Проститься? - повторила игуменья, - ты в самом деле хочешь только проститься?\n - Дай мне с ней проститься, честная мать, и я все мое имущество на твой монастырь отдам!\r\nИгуменья взглянула на него недоверчиво.\r\n- Ты вломился насильно, - сказала она, - ты называешься князем, а бог весть кто ты таков, бог весть зачем приехал… Знаю,\r\nчто теперь ездят опричники по святым монастырям и предают смерти жен и дочерей тех праведников, которых недавно на Москве казнили!\r\n.\r\n. Сестра Евдокия была женою казненного боярина…\r\n- Я не опричник! - вскричал Серебряный, - я сам отдал бы всю кровь мою за боярина Морозова! Пусти меня к боярыне, честная мать, пусти меня к ней!\r\nДолжно быть, правда и искренность написались на чертах Серебряного. Игуменья успокоилась и посмотрела на него с участием.\r\n- Погрешила же я перед тобою! - сказала она. - Но, слава Христу и пречистой его матери, вижу теперь, что ошиблась.\r\nСлава же Христу, пресущественной троице и всем святым угодникам, что ты не опричник! Напугала меня вратница; я уже думала, как бы только время выиграть, сестру Евдокию схоронить!\r\nТрудные у нас годы настали, государь! И в божьих обителях опальным укрыться нельзя.\r\nСлава же господу, что я ошиблась! Если ты друг или родственник Морозовых, я поведу тебя к Евдокии. Ступай за мною, боярин, сюда, мимо усыпальницы; ее келья в самом саду.\r\nИгуменья повела князя через сад к одинокой келье, густо обсаженной шиповником и жимолостью. Там, на скамье, перед входом, сидела Елена в черной одежде и в покрывале.\r\nКосые лучи заходящего солнца ударяли на нее сквозь густые клены и позлащали над нею их увядающие ветви.\r\nЛето приходило к концу; последние цветы шиповника облетали; черная одежда инокини была усеяна их алыми лепестками.\r\nГрустно следила Елена за медленным и однообразным падением желтых кленовых листьев, и только шорох приближающихся шагов прервал ее размышления.\r\nОна подняла голову, узнала игуменью и встала, чтоб идти к ней навстречу, но, увидев внезапно Серебряного, вскрикнула, схватилась за сердце и в изнеможении опустилась на скамью.\r\n- Не пугайся, дитятко! - сказала ей ласково игуменья. - Это знакомый тебе боярин, друг твоего покойного мужа, приехал нарочно проститься с тобой!\r\nЕлена не могла отвечать. Она только дрожала и будто в испуге смотрела на князя. Долго оба молчали.\n - Вот, - проговорил наконец Серебряный, - вот как нам пришлось свидеться!\r\n- Нам нельзя было свидеться иначе!.. - сказала едва внятно Елена.\n - Зачем не подождала ты меня, Елена Дмитриевна? - сказал Серебряный.\r\n- Если б я подождала тебя, - прошептала она, - у меня недостало бы силы… ты не пустил бы меня… довольно и так греха на мне, Никита Романыч…\r\nНастало опять молчание. Сердце Серебряного сильно билось.\r\n- Елена Дмитриевна!\r\n- сказал он прерывающимся от волнения голосом, - я навсегда прощаюсь с тобой, навсегда,\r\nЕлена Дмитриевна… Дай же мне в последний раз взглянуть на тебя… дай на твои очи в последний раз посмотреть… откинь свое покрывало, Елена!\r\nЕлена исхудалою рукой подняла черную ткань, закрывавшую верхнюю часть ее лица, и князь увидел ее тихие глаза,\r\nкрасные от слез, и встретил знакомый кроткий взор, отуманенный бессонными ночами и душевным страданием.\r\n- Прости, Елена! - вскричал он, падая ниц и кланяясь ей в ноги, - прости навсегда! Дай господь забыть мне, что могли мы быть счастливы!\r\n- Нет, Никита Романыч, - сказала грустно Елена, - счастья нам не было написано. Кровь Дружины Андреича была бы между счастьем и нами.\r\nЗа меня он пошел под опалу, я же погрешила против него, я виновница его смерти! Нет, Никита Романыч, мы не могли быть счастливы. Да и кто теперь счастлив?\r\n- Да, - повторил Серебряный, - кто теперь счастлив! Не милостив господь ко святой Руси; а все же не думал я, что нам заживо придется разлучиться навеки!\r\n- Не навеки, Никита Романыч, - улыбнулась грустно Елена, - а только здесь, в этой жизни.\r\nТак должно было быть. Не личила бы нам одним радость, когда вся земля терпит горе и скорбь великую!\r\n- Зачем, - сказал с мрачным видом Серебряный, - зачем не сложил я голову на татарскую саблю! Зачем не казнил меня царь, когда я ему повинную принес! Что мне теперь осталось на свете?\r\n- Неси крест свой, Никита Романыч, как я мой крест несу. Твоя доля легче моей. Ты можешь отстаивать родину, а мне остается только молиться за тебя и оплакивать грех мой!\r\n- Какая родина! Где наша родина! - вскричал Серебряный.\r\n- От кого нам ее отстаивать? Не татары, а царь губит родину!\r\nМысли мои помешались, Елена Дмитриевна… Ты одна еще поддерживала мой разум; теперь все передо мной потемнело; не вижу боле, где ложь, где правда.\r\nВсе доброе гибнет, все злое одолевает!\r\nЧасто, Елена Дмитриевна, приходил мне Курбский на память, и я гнал от себя эти грешные мысли, пока еще была цель для моей жизни, пока была во мне сила;\r\nно нет у меня боле цели, а сила дошла до конца… рассудок мой путается…\r\n- Просвети тебя боже, Никита Романыч! Ужели оттого, что твое счастье погибло, ты сделаешься врагом государевым, пойдешь наперекор всей земле, которая держит пред ним поклонную голову?\r\nВспомни, что бог посылает нам испытание, чтобы мы могли свидеться на том свете! Вспомни всю жизнь свою и не солги против самого себя, Никита Романыч!\r\nСеребряный опустил голову.\r\nВскипевшее в нем негодование уступило место строгим понятиям долга, в которых он был воспитан и которое доселе свято хранил в своем сердце, хотя и не всегда был в силах им покоряться.\r\n- Неси крест свой, Никита Романыч! - повторила Елена. - Иди, куда посылает тебя царь. Ты отказался вступить в опричнину, и совесть твоя чиста.\r\nИди же на врагов земли русской; а я не перестану молиться за нас обоих до последнего моего часа!\r\n- Прости же, Елена, прости, сестра моя! - воскликнул Серебряный, бросаясь к ней.\r\nОна встретила спокойным взглядом его сокрушенный взгляд, обняла его, как брата, и поцеловала три раза, без страха и замешательства,\r\nибо в этом прощальном лобзании уже не было того чувства, которое за два месяца, у ограды морозовского сада, кинуло ее в объятия князя невольно и бессознательно.\r\n- Прости! - повторила она и, опустив покрывало, поспешно удалилась в свою келью.\r\nСтали звонить к вечерне. Серебряный долго глядел вослед Елене. Он не слыхал, что говорила ему игуменья, не почувствовал, как она взяла его за руку и проводила к ограде.\r\nМолча сел он на коня; молча поехал с Михеичем обратным путем по сосновому лесу.\r\nЗвон монастырского колокола вызвал его наконец из оцепенения. Он только теперь понял всю тяжесть своего несчастия.\r\nСердце его разрывалось от этого звона, но он стал прислушиваться к нему с любовью, как будто в нем звучало последнее прощание Елены, и, когда мерные удары, сливаясь в дальний гул,\r\nзамерли наконец в вечернем воздухе, ему показалось, что все родное оторвалось от его жизни и со всех сторон охватило его холодное, безнадежное одиночество…\r\nНа другой день отряд Никиты Романовича продолжал свой путь, углубляясь все далее в темные леса, которые, с небольшими прогулами, соединялись с Брянским дремучим лесом.\r\nКнязь ехал впереди отряда, а Михеич следовал за ним издали, не смея прерывать его молчание.\r\nЕхал Серебряный понуря голову, и среди его мрачных дум, среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство.\r\nТо было сознание, что он в жизни исполнил долг свой, насколько позволило ему умение, что он шел прямою дорогой и ни разу не уклонился от нее умышленно.\r\nДрагоценное чувство, которое среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище,\r\nживет в сердце честного человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских стремлений, - есть прах и ничто!\r\nОдно это сознание давало Серебряному возможность переносить жизнь, и он, проходя все обстоятельства своего прощания с Еленой, повторяя себе каждое ее слово,\r\nнаходил грустную отраду в мысли, что в самом деле было бы совестно радоваться в теперешнее время и что он не отчуждает себя от братии,\r\nно несет вместе с ними свою долю общего бедствия.\r\nСлова Годунова также пришли ему на память, и он горько усмехнулся, вспомнив, с какой уверенностью Годунов говорил о своем знании человеческого сердца.\r\n\"Видно, - подумал он, - не все умеет угадывать Борис Федорыч!\r\nГосударственное дело и сердце Ивана Васильевича ему ведомы; он знает наперед, что скажет Малюта, что сделает тот или другой опричник;\r\nно как чувствуют те, которые не ищут своих выгод, это для него потемки!\r\n\"\r\nИ невольно вспомнил Серебряный о Максиме и подумал, что не так посудил бы названый брат его.\r\nОн не сказал бы ему: она не по любви вышла за Морозова, она будет ждать тебя! Он сказал бы: спеши, брат мой! Не теряй ни мгновения; замори коня и останови ее, пока еще время!\r\nИ при мысли о Максиме одиночество Никиты Романовича представилось ему еще безотраднее,\r\nибо он ведал, что никто уже не сойдется с ним так близко, никто не пополнит своею душою его души,\r\nне поможет ему выяснить себе многое, что в честном сердце своем он сознавал смутно, но чего, в тревоге событий, он не успел облечь в ясные очертания…\r\nИ будет его жизнь идти своим чередом, не спрашивая, укладываются или нет его лучшие стремления в ее тяжелые требования, и долго, может быть, она будет плести свой пестрый узор,\r\nгде каждая подробность, взятая отдельно, не имеет понятного смысла, но где все явления держатся меж собою неразрывною цепью, истекая одно из другого со строгою последовательностью.\r\nПонурил Серебряный голову, и бросил поводья, и ехал шагом в глухом бору, столь же мрачном, как и его думы. Мерные шаги разбойников прерывали тишину пустыни.\r\nДикие жители ее, белки и верхолазы, не привыкшие в этом безлюдном месте бояться человека,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Золотая ночь автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "С каждым шагом вперед мы забирались в настоящую лесную пустыню, где не встретишь жилья на расстоянии шестидесяти, даже восьмидесяти верст, за исключением двух-трех лесных кордонов.\r\nЛес делался выше, наша дорога превратилась в едва заметную тропу с заросшей колеей. Из лесных пород господствовала сосна, лишь изредка попадались березовые да осиновые гривки.\r\nМеня особенно поражало необыкновенное количество попадавшегося в лесу валежника и стоявших лиственных сухарин.\r\nЕль совсем не попадалась, хоть на Урале в таких болотистых низменностях обыкновенно растет самый дремучий ельник.\r\nГаврила Иванович объяснил, что в допрежние времена здесь все рос сплошной ельник, а потом был пожар, и после пожара пошла вот сосна да березняки.\r\nГромадное количество валежника объяснялось тоже старым лесным пожаром.\r\n- Дикая сторона была совсем, - пояснил Гаврила Иванович, точно теперь стояла не та же лесная глушь, едва тронутая человеческим жильем.\r\nПятачковая казенная дача занимает широкую и болотистую низменность в двести тысяч десятин; широким краем она уперлась в речку Ключевую, а к северу вышла неправильным углом.\r\nНа всем пространстве этой дачи встречается только одна небольшая возвышенность - гора Липовая, что в таком близком соседстве с главною массой Уральского кряжа является очень странным.\r\nОбыкновенно все подгорья, особенно восточный склон Урала; усеяны отрогами и гористыми возвышенностями. Пятачковая дача являлась каким-то исключением.\r\nДесятки болотистых озер и \"озеринок\" попадаются на каждом шагу, давая начало десяткам болотистых речонок,\r\nкоторые постепенно сливаются в три главных реки - реку Ключевую, Малый и Большой Сулат.\r\nНаделавшая шуму речка Причинка была притоком Большого Сулата в том месте, где он делал широкую петлю на север, а потом круто поворачивал к юго-востоку;\r\nна стрелке, где сливались эти реки, стояла деревушка Причина, куда мы теперь ехали.\r\nНаселение Пятачковой дачи, за исключением двух-трех лесных кордонов, жалось по краям, и только несколько починков и деревушек рассажалось по течению Ключевой и обоих Сулатов.\r\nДо сих пор Пятачковая дача служила только запасом горючего и строевого материала, специально для казенных горных заводов, а теперь,\r\nс постепенным упразднением казенного производства, она пустовала лет десять, пока золотопромышленники не выхлопотали доступа в нее.\r\nСложилось что-то вроде басни о скрытых сокровищах Пятачковой дачи, и сюда теперь устремились сотни предпринимателей с желанием выхватить лучшие куски.\r\nМы проехали верст пятнадцать; совсем рассветало, но солнце не показывалось - день наступил серый и с легким ветерком, игравшим по вершинам сосен.\r\nНаш обоз растянулся на полверсты, и мы часто теряли из виду следовавшие за нами подводы.\r\nОбогнули заросший кустарником низкий берег какого-то озера, переехали выбегавшую из него безыменную речонку, причем лопнул тяж у нашего экипажа. Произошла небольшая остановка.\r\nКучер Вахромей угрюмо выругался и без всякой причины полоснул хлыстом щеголевато перебиравшую ногами пристяжную.\r\nГаврила Иванович помог наладить случившуюся поруху и, когда мы тронулись в путь, не сел на облучок, а зашагал мерными мужицкими шагами по стороне.\r\nПо дороге он сорвал веточку рябины и принялся ее жевать, сплевывая накоплявшуюся во рту горечь тоненькой струйкой сквозь зубы, как плюют цивилизованные кучера и лакеи.\r\n- Здесь не ускочишь, Флегонт Флегонтыч, - говорил он, догоняя нас тяжелой рысцой. - Мочежинки все пойдут, а летом в ненастье здесь такие пачки да зыбуны стоят - не приведи господи.\r\nПачками и зыбунами называют на прямоезжих дорогах такие места, где экипаж и лошадей вязкая почва совсем засасывает, так что их приходится добывать бастрыгами.\r\nТеперь земля еще не совсем растаяла, и в \"сумлительных\" местах только подозрительно покачивало, точно экипаж ехал по какому-то подземному нарыву, который вот-вот лопнет.\r\nВ одном месте шумно сорвался матерый глухарь и стрелой, низко и тяжело полетел в саму чащу, точно брошенный сильной рукой тяжелый камень;\r\nзатем спугнули несколько рябчиков и до десятка дупелей.\r\nПо сторонам без конца вставали все те же сосны, попадался тот же валежник; где-то далеко куковала кукушка.\r\nСосновая хвоя глухо шумела, когда набегал ветерок, а потом опять наступила мертвая, тяжелая тишина.\r\n- Сказывают, Дружков проехал на Причину, - неожиданно проговорил Вахромей, нарушая царствовавшую тишину.\r\n- Кто сказывает-то? - вскипел Флегонт Флегонтович, выпуская из зубов дымившуюся сигару.\r\n- Да люди сказывают... Ночью прямыми дорогами проехал Дружков, а час места и Кривополов.\r\n- Что же ты, идол, молчал до сих пор... а? Где ты раньше-то был... а?.. \"Сказывают... сказывают...\" Тьфу!.. С партией проехали?.. \n - Сосунята видели...\r\n- Господи, а мы-то ползем... Гаврила Иванович, слышал?.. И ты, поди, тоже слышал про Кривополова и молчишь?..\r\n- Оно, точно, болтали промежду себя, Флегонт Флегонтыч... - уклончиво ответил Гаврила Иванович, стараясь шагать в стороне от нашего экипажа.\r\n- На четырех подводах, болтают, Дружков проехал, а потом уж Кривополов.\r\n- О господи... За чьи только грехи я мучусь с вами?! - яростно возопил Флегонт Флегонтович, поднимая руки кверху, как трагический актер.\r\n- Ну, Вахромей молчит - у него уж такой характер, всегда пень пнем, а ты-то, ты-то, Гаврила Иваныч?!.\r\nВедь я на тебя, как на каменную стену, надеюсь! Что мы теперь будем делать, если они опередят нас?.. Ну, говори?.. Кто их проведет прямой-то дорогой?\r\nГаврила Иванович только жевал губами и несколько раз поправил свою баранью шапку: дескать, \"вот вышла же этакая оказия, в сам-деле\"...\r\n- Может, заплутаются еще по лесу-то, Флегонт Флегонтыч, - проговорил, наконец, старик в свое оправдание.\r\n- Тоже дивно места надо проехать, а дорога вон какая... не ускочишь. Ей богу, Флегонт Флегонтыч, не сумлевайтесь.\r\n- Идолы вы, вот что! \"Не сумлевайтесь!\" - кричал Флегонт Флегонтович, размахивая руками.\r\n- Это мы дурака-то валяем, а небось, Кривополов с Дружковым опередили нас... Ах, господи, вот еще наказанье-то!..\r\nЧтобы сорвать на ком-нибудь свое расходившееся сердце, Флегонт Флегонтович накинулся на Метелкина, причем с логикой рассердившегося человека всю вину взвалил на него,\r\nпотому что, если бы он, Метелкин, держал партию в порядке и сам не пьянствовал, тогда мы вчера бы еще в ночь отправились в Причину.\r\nМетелкин отмалчивался с виноватым видом, что еще более сердило Флегонта Флегонтовича.\r\n- Ведь вот нар-родец... - проговорил Флегонт Флегонтович, устало откидываясь на спинку экипажа. - Слышали? Все хороши... А между тем...\r\nУж я не так бы распек Гаврилу Иваныча, да теперь нельзя - от него все зависит. Пожалуй, еще рассердится да бросит в лесу, тогда хоть назад ворочайся.\r\nПризнаться сказать, местечко-то у нас на Причине уж давненько присмотрено, теперь только его взять остается...\r\nЕсть в Причине один мужик, так он совсем бросовый - Спирька Косой. Ну, через этого Спирьку мы на место натакались.\r\n.. собственно, Гаврила Иваныч. Конечно, и Спирьке и Гавриле Иванычу благодарность известная, ну, уж это у нас такой порядок, вроде награды выдаем за хорошее место.\r\nВот я и того, боюсь ссориться с Гаврилой-то Иванычем, потому - нужный человек.\r\nА все-таки, согласитесь, какой народ: все слышали и молчат... Уж сумеют напакостить. Да...\r\nКакую цену дерут с нас за эту ночь вот простые этакие мужики, вон головами-то болтают, которые на задней телеге, потому - чувствуют, что без них нельзя...\r\nУ Собакина, как и у многих других, была слабость сделать дело не как другие делают, а наособицу, при помощи какого-нибудь нужного человека.\r\nУ него всегда был на примете такой человечек, и он надеялся именно на него.\r\nЭто было своего рода суеверие, но золотопромышленники не отличаются отсутствием предрассудков и всегда рассчитывают все приметы: тяжелые и легкие дни, встречи, сны и т.д.\r\nК числу таких предрассудков можно отнести и слепую веру в разных особенных человечков, через посредство которых можно сразу ухватить настоящий кус.\r\nКонечно, в подтверждение приводится масса соответствующих примеров:\r\nтакому-то указал место башкир, а такому-то пьяница-старатель, ну, отчего же и Спирька Косой не мог облагодетельствовать?\r\n.\r\n. Может быть, это опоэтизированная точка зрения на жизнь вообще, и, вероятнее всего, такая вера выработалась самой жизнью, когда завтрашний день вечно стоит вопросительным знаком.\r\n- Вам-то все это смешно, а мы даже очень хорошо знаем все эти приметы...\r\nда-с! - говорил Собакин с уверенностью испытавшего человека. - Я даже записывал эти приметы, и все выходило по ним.\r\n- Отчего же в Америке, например, золотопромышленники обходятся без примет, а надеются только на свои знания и на энергию?\r\n- Э, батенька... славны бубны за горами. Наверно, и у них свои приметы есть... Уж извините, чтобы так, простону, нет, что-нибудь да есть.\r\n.. Конечно, оно глупо немножко верить, что вот заяц перебежит дорогу - и кончено, а если оно так выходит...\r\nВ подтверждение своих слов Собакин рассказал несколько самых убедительных случаев, когда стоило перейти дорогу попу, бабе или перебежать зайцу - и самое верное дело провалилось.\r\nВ одном месте нашу дорогу пересекла свежая колея.\r\nПо внимательном исследовании было решено, что это проехала какая-то приисковая партия на четырех подводах:\r\nслед вел от Причины, что много успокоило Флегонта Флегонтовича - все-таки одним конкурентом меньше.\r\n- Может, это Кривополов по лесу блудил? - спрашивал он Гаврилу Ивановича. \n - Наверно, он...\r\nМестность кругом мало изменялась - все тот же болотный сосняк, изредка рыжие полянки, потом болотные кочки, валежник и таявшие лужи воды.\r\nПереправились через несколько мелких речонок, потом обогнули какое-то широкое озеро с полыньями посредине; небо начало проясняться, и все кругом делалось светлее.\r\nПопало еще несколько следов, оставленных проехавшими партиями, но теперь они уже не обратили на себя такого внимания,\r\nкак раньше, - деревушка Причина была близка, и все были заняты мыслью, что-то теперь там делается:\r\nчто Пластунов, что Спирька Косой, что другие золотопромышленники.\r\n- Мы в Причине только самую малость опнемся, а потом опять в лес, - говорил Собакин.\r\n- Мне нужно не упустить Спирьку, а то как раз кто-нибудь другой перехватит его... Тьфу!.. Ах, проклятый!.. Тьфу!.. тьфу!..\r\nСо стороны выкатил русак, присел, поднял уши и мягкими прыжками, точно он был в валенках, перекосил нам дорогу. Флегонт Флегонтович даже побледнел от проклятой неожиданности...\r\nV\r\nПричина, как и Сосунки, представляла собой глухую лесную деревушку дворов в тридцать;\r\nона стояла совсем в лесу, и трудно было сказать, что заставило ее обитателей выбрать такую страшную глушь.\r\nПостройки были старые и разбрелись по берегу речонки Причинки без всякого порядка, точно эти избы были разметаны ветром.\r\nКак и в Сосунках, народ здесь тоже жил \"от бревна\", промышляя охотой, рыбой и золотом.\r\nОколо изб кое-где стояли городские экипажи и простые телеги - это все были наши конкуренты. Гаврила Иваныч сразу насчитал больше десятка партий.\r\n- Вот и извольте тут... - в отчаянии проговорил Флегонт Флегонтыч. - Уж чуяло мое сердце...\r\nМы остановились у крайней, очень плохой избушки, в которой жил Спирька Косой.\r\nНаш приезд взбудоражил всю деревню - поднялись собаки, в окнах мелькнули наблюдавшие за нами физиономии,\r\nза ворота выскочили посмотреть на приехавших какие-то молодые люди в охотничьих сапогах и кожаных куртках.\r\nКакая-то толстая голова кланялась из окна Флегонту Флегонтовичу и старалась что-то выкрикнуть, приставив руку ко рту трубкой.\r\n- А, чтобы тебя черт взял... - ругался неприятно пораженный Собакин. - Это Кривополов... вот тебе и заплутался!\r\nНас встретил доверенный Флегонта Флегонтовича - Пластунов, совсем еще молодой человек с рыжеватыми усиками;\r\nхарактерное и сердитое лицо, умные холодные глаза и свободная манера держать себя производили на первый раз довольно выгодное впечатление;\r\nочевидно, молодой человек пойдет далеко и, вероятно, недаром пользовался таким доверием Флегонта Флегонтовича.\r\nОколо избы, на завалинке, сидело человек пять рабочих - это была вторая партия. Из избы доносились какие-то хриплые крики и крупная ругань.\r\n- Ну что? - спрашивал Собакин своего доверенного. \n - Пока ничего особенного... - уклончиво ответил Пластунов. - Третьи сутки вытрезвляем Спирьку. Пьянствовал целых две недели...\r\n- Где же он деньги брал? Ведь я ему обещал после заявки четвертную... странно.\r\n- Должно быть, обманул кого-нибудь из золотопромышленников, - объяснял Пластунов.\r\n- Теперь у них это везде идет: одно и то же место в трои руки продают. Заберут задатки и пьянствуют...\r\nЭто известие сильно встревожило Собакина, потому что под пьяную руку Спирька мог сплавить заветное местечко кому-нибудь другому... Во всяком случае, получалась самая скверная штука.\r\n- Да вот сами посмотрите на него, в каком он виде, - предложил Пластунов, показывая глазами на избу.\r\nДвора у Спирькиной избы не было, а отдельно стоял завалившийся сеновал.\r\nДаже сеней и крыльца не полагалось, а просто с улицы бревно с зарубинами было приставлено ко входной двери - и вся недолга.\r\nИзба было высокая, как все старинные постройки, с подклетью, где у Спирьки металась на цепи голодная собака.\r\nМы по бревну кое-как поднялись в избу, которая даже не имела трубы, а дым из печи шел прямо в широкую дыру в потолке. Стены и потолок были покрыты настоящим ковром из сажи.\r\n- Уж я предоставлю... верно!.. - орал кто-то, лежа на лавке. - Предоставлю... на, пользуйся. А кто руководствовал? Спирька Косой... вер-рно...\r\n- Перестань ты грезить-то, - попробовал усовестить Гаврила Иванович. - Ишь, до чего допировался!\r\n- Родимый, Гаврила Иваныч, руководствуй, а я предоставлю... верно! - орал Спирька, с трудом поднимая с лавки свою взлохмаченную черную голову.\r\n- Хорош, нечего сказать... - брезгливо заметил Собакин, разглядывая своего верного человека.\r\nПриземистая широкая фигура Спирьки, поставленная на кривые ноги, придавала ему вид настоящего медведя.\r\nВзлохмаченная кудрявая голова, загорелое, почти бронзовое лицо, широкий сплюснутый нос, узкие, как щели, глаза,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги То, чего не было автора Савинков Б", "role": "user" }, { "content": "Он заметил в аудиториях, что так, с голой шеей, ходит много студентов, а теперь, любуясь на себя в зеркало, находил, что этот костюм изящен и прост и демократичен.\r\nХотя свидание было назначено вечером, он в шесть часов дня вышел на Невский и степенно, как в церковь, отправился на Пески, на \"явку\".\r\nНа несмелый Мишин звонок немолодая, в очках, с плоскою грудью, девушка торопливо открыла двери и, не спрашивая его ни о чем, сказала: \"Пройдите\".\r\nВ небольшой, очень похожей на приемную врача, комнате ожидали несколько человек.\r\nМиша присел в уголок и робко, исподлобья, начал разглядывать своих партийных товарищей.\r\nЗа круглым столом, накрытым плюшевой скатертью, сидел господин, тощий, мрачный, с лимонным цветом лица и с прямыми, длинными волосами. Он, зевая, перелистывал \"Ниву\".\r\nЕще двое скучали на бархатном, протертом диване: молодой, коренастый парень, судя по рубашке и сапогам, рабочий, и морщинистый, с утомленным лицом, старик.\r\nСтарик этот, свесив голову на руки, мирно дремал. В комнате было тихо. Сухо шуршали перелистываемые листы. Мише хотелось курить, но он не смел зажечь папиросу.\r\nМинут через двадцать распахнулась закрытая занавескою дверь, и на пороге ее появился бритый, одетый с иголочки, в высоких воротничках, товарищ.\r\nСледом за ним, надевая перчатки, шел щеголеватый студент в сюртуке. Миша мотнул голой шеей и пожалел, что не решился надеть мундир.\r\n-- Так я рассчитываю на вас... -- подавая студенту руку, сказал бритый товарищ.\r\nБегло оглядев комнату, он тем же скучающим голосом, каким на приеме говорят доктора, равнодушно спросил:\r\n-- Товарищи, чей черед?\r\nМрачный господин встал и, застегиваясь, прошел в кабинет. Молодой малый закурил и бросил спичку на пол.\r\nГлядя на его мозолистые, узловатые руки, рваный картуз и растрепанную прическу, Миша испытывал чувство боязливого уважения.\r\nЕму очень хотелось заговорить, но рабочий не обращал на него никакого внимания.\r\n\"Этот старик, -- думал Миша, прислушиваясь к безмятежному храпу, -- должно быть, знаменитый революционер, террорист или шлиссельбуржец.\r\n.. Если бы им обоим сказать, зачем я пришел сюда, они, конечно бы, удивились и пожелали познакомиться со мной ближе.\r\n..\" Далеко, в глубине квартиры, кто-то неистово забарабанил на фортепиано.\r\nЭти шумные звуки показались Мише оскорбительно-непристойными, как оскорбительно-непристоен бывает громкий разговор в церкви.\r\nСтарик недовольно пошевелился и проворчал себе что-то под нос. Молодой малый потянулся, зевнул и сплюнул:\r\n-- Уж скорее бы отпустили... И чего, в самом деле, тянуть?..\r\nКогда, наконец, после многочасового ожидания Мишу пригласили войти, он увидел за письменным массивным столом того же товарища в высоких воротничках -- доктора Берга.\r\nОдинокая лампа под абажуром скупо освещала зеленое сукно на столе. По мягкому, заглушающему шаги, ковру, не переставая, взад и вперед ходила Вера Андреевна.\r\nМиша, увидев министерский, внушительный кабинет, холодное лицо доктора Берга и одетую в монашески скромное платье высокую и сухую Веру Андреевну, совсем растерялся.\r\nОн забыл все заготовленные с такой любовью слова и не знал, с чего начинать.\r\nОн бы охотно ушел, но уже было поздно.\r\nДоктор Берг, рассерженный отъездом Болотова в Москву, невыспавшийся после ночного совещания у Валабуева и раздраженный длинным приемом,\r\nлениво, поверх очков, посмотрел на него и угрюмо сказал:\r\n-- Вам что угодно, товарищ?\r\nМиша еще не пришел в себя. Он в смущении, испуганными глазами смотрел на доктора Берга.\r\nТеперь ему казалось непростительной дерзостью, почти преступлением, что он осмелился потревожить людей,\r\nпогруженных в государственные заботы, -- в высокоответственные дела революции.\r\nДоктор Берг, поигрывая серебряным карандашиком, повторил:\r\n-- Что же вам угодно, товарищ? \n Миша, чувствуя, что на этот раз нельзя промолчать, мучительно покраснел и, выдавливая по капле слова, забормотал, не глядя на доктора Берга:\r\n-- Я... я... я собственно... я хотел бы работать... \n -- Так, -- сказал доктор Берг. -- Ну-с? \n -- Я... я... хотел бы... \n -- Ну-с? \n -- Я хотел бы... в боевом деле...\r\nВера Андреевна перестала ходить.\r\nДоктор Берг, продолжая вертеть карандашом и нисколько не удивляясь, точно речь шла о ежедневном, обыкновенном, давно и до скуки известном, сухо сказал:\r\n-- Почему же именно в боевом?\r\nВ дверь постучались. Вошел мрачный, с прямыми, как у дьякона, волосами, товарищ, которого Миша видел в приемной.\r\nОн безмолвно поманил к себе доктора Берга. Доктор Берг с досадой повел плечами:\r\n-- Я сейчас. Извините, товарищ.\r\nМиша остался с глазу на глаз с Верой Андреевной. Он чувствовал, что она за ним наблюдает. Вся затея казалась ему уже не только преступной и дерзкой, но и смешной.\r\nОн не понимал, как смел он надеяться, что достоин служить революции, как смел не заметить, что смешно, когда восемнадцатилетний мальчик просит принять его в боевую дружину.\r\nКроме того, ему было неловко: он стыдился своей шитой косоворотки и боялся, что Вера Андреевна находит ее неприличной.\r\n-- Вы студент? -- спросила, помолчав, Вера Андреевна. \n -- Да, студент, -- прошептал Миша.\r\n-- Сколько вам лет? \n \"Провалился\", -- мелькнуло у Миши, и он чуть слышно ответил: \n -- Девятнадцатый год.\r\nВера Андреевна с состраданием смотрела на Мишу. Его свежее, румяное лицо было так юно, голубые глаза так чисты, сам он был так полон молодой, неистраченной, силы, что ей стало жутко.\r\nС непривычною, почти материнскою лаской она, присев на стул рядом с ним, осторожно сказала:\r\n-- Послушайте... Почему вы хотите работать в боевом деле? Почему именно в боевом? Разве мало другой работы? Ведь вы можете быть полезны везде.\r\nВезде гнет и насилие, -- вздохнула она, -- везде нищета... Займитесь с рабочими, идите к крестьянам, учитесь... А боевое дело от вас не уйдет...\r\nМиша, тронутый, готовый от волнения заплакать, c благодарностью взглянул на ее худое лицо:\r\n-- Я, собственно, что ж?.. Я ведь, как комитет... \n В комнату быстро вошел доктор Берг.\r\n-- Черт знает что!.. В Москве баррикады... Надо кому-нибудь съездить...\r\n-- сердито обратился он к Вере Андреевне, точно она была виновата в московском восстании, и вдруг вспомнил про Мишу:\r\n-- Да, да... Хорошо... Мы наведем справки... Сегодня некогда. Зайдите в субботу. \n Он кивнул головой, давая понять; что аудиенция кончена.\r\nМиша встал. \"В Москве баррикады... Вот она революция, -- мелькнуло молнией у него. -- Он говорит съездить... Кому-нибудь съездить... Господи.\r\n.. Господи, если бы мне... Почему же не мне?..\" И, виновато, смущенно, больше всего на свете опасаясь отказа, он с мольбою в голосе попросил:\r\n-- Извините... Я хотел бы... \n -- Что? \n -- Я... быть может, я могу... съездить в Москву?\r\nДоктор Берг внимательно посмотрел на него и задумался: \n -- Вы? Гм... Как ваша фамилия? \n -- Михаил Болотов.\r\n-- Болотов? Вы не брат Андрея Николаевича? \n -- Да, да... конечно... я его брат... -- заторопился Миша. \n Берг и Вера Андреевна переглянулись.\r\n-- Когда вы можете ехать? \n -- Ехать?.. Как когда?.. Сию минуту, сейчас... Вера Андреевна вздохнула и промолвила нерешительно:\r\n-- Ну, зачем именно он? Да и будет ли доволен Андрей Николаевич? Ведь и без него кто-нибудь найдется...\r\n-- Нет, нет... Пожалуйста... Андрюша будет очень, очень доволен... Уж пожалуйста... Нет, я уж поеду, -- залепетал, не давая ей договорить, Миша.\r\nКогда через час, получив партийные \"пароли\" и \"конспиративное\" поручение к брату, Миша вышел на улицу, была поздняя ночь.\r\nНа многолюдном, сверкающем Невском ослепительно сияли голубые электрические шары. Над ними небо было черное, чернее чернил, и не было видно звезд.\r\n\"В Москве баррикады, -- восторженно повторял Миша, -- в Москве Андрюша, и я поеду в Москву... с поручением от комитета...\r\nДа, с поручением от комитета... Как великолепно все вышло... Вот она, великая революция!..\" Он взглянул на часы и побежал к Николаевскому вокзалу.\r\nXX\r\nПо совету доктора Берга Миша из \"конспирации\" вышел на станции Лихославль и пересел на вяземский поезд.\r\nПрождав на вокзале в Вязьме пять бесконечных часов, он выехал в Москву ночью. Рано утром в Голицыне поезд внезапно остановился.\r\n-- Господа, поезд не идет дальше... Господа, попрошу выходить... -- проходя по вагонам, говорил облепленный снегом кондуктор.\r\n-- Как? Почему не идет?.. -- догнал его Миша, холодея при мысли, что и сегодня не будет в Москве. \n -- Так что не идет... -- ответил кондуктор и взялся за ручку двери.\r\n-- Нет... ради Бога... Ведь мне, ей-богу, необходимо... -- взмолился Миша. \n Кондуктор боязливо оглянулся кругом. \n -- Забастовочный комитет не велел.\r\nНемногочисленные полусонные пассажиры, ворча и ругаясь, вылезали из темных вагонов.\r\nОт дыхания многих людей в морозном воздухе висело белое облако пара. В Голицыне все было обычно и мирно, точно не было баррикад в Москве.\r\nВ буфете звонко позвякивала посуда. За окном, склонившись над аппаратом, мерно стучал неугомонный телеграфист. Молодой начальник станции, пощипывая бородку, расхаживал по платформе.\r\n-- Господин начальник!.. Господин начальник!..-- бросился к нему Миша. -- Как же мне проехать в Москву? \n Начальник станции с раздражением махнул рукой:\r\n-- А я почем знаю? Оставьте меня в покое... Разве я виноват? Получена телеграмма по линии: вся дорога бастует...\r\n\"Как же быть? -- с отчаянием думал Миша, толкаясь в холодном буфете и проглатывая безвкусный, обжигающий горло чай.\r\n-- Я же должен проехать в Москву... Ведь не могу же я вернуться обратно.\r\n.. Ведь это позор... Товарищи, Андрюша дерутся в Москве, а я сиди тут, в этом проклятом Голицыне.\r\nНет, невозможно... Я должен ехать. Но как? Не идти же пешком?.. А если нанять лошадей?\"\r\n-- Господин начальник!.. -- наскоро расплачиваясь и выбегая опять на мороз, закричал он, заметив красный околыш. \n -- Чего вам? Ведь я уже сказал вам...\r\n-- Господин начальник, мне совершенно необходимо... Бога ради, посоветуйте что-нибудь... Нельзя ли лошадей?.. Я могу заплатить...\r\nНачальник станции в недоумении развел руками.\r\n-- Лошадей?.. До Москвы... н-не знаю... Погодите, -- сжалился он. -- На запасном пути стоит паровоз... Идет в Москву...\r\nПопроситесь. Может быть, и возьмут... Только вряд ли... -- И, повернувшись круто на каблуках, он ушел в дежурную комнату.\r\nМиша, прыгая через рельсы и оставляя на пушистом снегу следы, побежал на запасный путь. Тяжелый, курьерский, десятиколесный паровоз с тендером, без вагонов, стоял под парами.\r\nНа площадке его работали двое, густо закопченных сажей, людей. \"Господи, не возьмут!\" -- со страхом подумал Миша.\r\n-- Чего надо? -- неприветливо сказал черный, как негр, кочегар, когда Миша, запыхавшись, остановился у паровоза.\r\n-- Господа, паровоз идет в Москву? \n -- Много будешь знать, скоро состаришься.\r\n-- Как же?.. А мне сказали... -- оробел Миша и голосом, полным слез, подымая вверх к паровозу румяное и взволнованное лицо, заговорил быстро:\r\n-- Мне очень нужно в Москву... Очень... Одна надежда на вас... \n -- А какие такие дела у тебя в Москве?\r\nМиша смутился. Он не смел доверить постороннему человеку, -- что он -- член партии и едет по революционному поручению, придумать же невинный предлог было трудно.\r\nКочегар молча, пристально и недружелюбно, ожидая ответа, смотрел на него. \"Эх... была не была.\r\n.. Все равно пропадать...\" -- тряхнул Миша кудрявою головой и срывающимся голосом сказал:\r\n-- В Москве восстание... \n -- А у тебя там кума? \n -- Ради Христа, довезите... \n -- Довезти?.. Очень ты прост... Ну, проваливай, пока цел...\r\nПронзительно свистнул свисток. Миша понял, что паровоз сейчас тронется.\r\nЧувствуя, что теряет невозвратимую, единственную надежду, и боясь даже думать о станции, он крепко вцепился в поручни паровоза.\r\n-- Ради Бога... я... я... из боевой дружины...\r\nПожилой, с седыми усами, машинист свесился вниз и с любопытством, с ног до головы, оглядел Мишу. \n -- Из дружины? \n -- Да, да... из дружины...\r\n-- Ты?.. А револьвер у тебя есть? \n -- Револьвер? -- сконфузился Миша. \n -- Ну да, револьвер. \n -- Револьвера нет... \n Машинист насмешливо улыбнулся.\r\n-- Эх ты... горе-дружинник... Ну, Бог с тобой, полезай, -- вдруг ласково сказал он и протянул Мише руку.\r\nМиша, не веря от счастья ушам, вскарабкался наверх и скромно сел на кучу углей.\r\nОн не сомневался уже, что паровоз комитетский и что машинист, и его помощник, и начальник станции, и кондуктор -- великолепные люди, революционеры, может быть, террористы.\r\n\"Они увидят, что я не хуже других. Они увидят, что и я -- верный член партии...\r\n\" -- думал он, с трепетом ожидая свистка. Кочегар положил руку на блестящий, с отполированной ручкой, рычаг.\r\n-- Ехать, Егор Кузьмич? \n -- А то чего же? Капусту садить?..\r\nОпять пронзительно свистнул острый свисток. Паровоз плавно, медленно, точно нехотя, тронулся с места.\r\nПробежало Голицыне, красный околыш, платформа, железнодорожный буфет и склоненный над аппаратом телеграфист.\r\nВпереди, между досиня белых сугробов, зазмеились узкие рельсы. Запахло горячим дымом.\r\nМорозный ветер захлестал в щеки. Мише было холодно, но он крепился и терпел молча, опасаясь рассердить машиниста.\r\n\"Как Андрюша удивится, когда я расскажу о своей поездке, и как обрадуется, что дорога забастовала...\r\nКак хорошо... И какой смелый, прекрасный этот Егор Кузьмин!\" -- думал он, хлопая руками, чтобы согреться.\r\n-- Холодно? -- улыбнулся ему кочегар.\r\n-- Нет, ничего... -- стуча зубами, бодро ответил Миша. \n -- А ты к топке сядь. Нам вот не холодно.\r\nМиша пересел к топке. Стало жарко.\r\nЧерез четверть часа, под гром железных колес и неумолкающие свистки паровоза, Миша рассказывал все, известные ему, партийные тайны:\r\nи кто он, и зачем едет в Москву, и как в Москве разыщет брата и комитет.\r\n\"Это ничего, что у меня нет револьвера, -- делая серьезное лицо, объяснял он, -- я все равно буду на баррикадах, потому что я так решил... А если решил, то и сделаю...\r\nПо-моему, нужно сперва обдумать, можешь сделать или не можешь... Ведь революция -- не шутки шутить.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Помнишь? за мою услугу Обещался мне, как другу, Волю первую мою Ты исполнить, как свою. Подари ж ты мне девицу, Шамаханскую царицу. - Крайне царь был изумлен.\r\n\"Что ты? - старцу молвил он, - Или бес в тебя ввернулся, Или ты с ума рехнулся? Что ты в голову забрал? Я, конечно, обещал, Но всему же есть граница.\r\nИ зачем тебе девица? Полно, знаешь ли кто я? Попроси ты от меня Хоть казну, хоть чин боярской, Хоть коня с конюшни царской, Хоть пол-царства моего\".\r\n- Не хочу я ничего! Подари ты мне девицу, Шамаханскую царицу, - Говорит мудрец в ответ. Плюнул царь: \"Так лих же: нет! Ничего ты не получишь.\r\nСам себя ты, грешник, мучишь; Убирайся, цел пока; Оттащите старика!\r\n\" Старичок хотел заспорить, Но с иным накладно вздорить; Царь хватил его жезлом По лбу; тот упал ничком, Да и дух вон.\r\n- Вся столица Содрогнулась, а девица - Хи-хи-хи! да ха-ха-ха! Не боится, знать, греха.\r\nЦарь, хоть был встревожен сильно, Усмехнулся ей умильно. Вот - въезжает в город он...\r\nВдруг раздался легкой звон, И в глазах у всей столицы Петушок спорхнул со спицы, К колеснице полетел И царю на темя сел, Встрепенулся, клюнул в темя И взвился.\r\n.. и в то же время С колесницы пал Дадон - Охнул раз, - и умер он. А царица вдруг пропала, Будто вовсе не бывало. Сказка ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок.\r\nHE3АВЕРШEHHОЕ, ПЛАНЫ, ОТРЫВКИ, НАБРОСКИ\n\n ЦАРЬ НИКИТА И СОРОК ЕГО ДОЧЕРЕЙ\r\nЦарь Никита жил когда-то Праздно, весело, богато, Не творил добра, ни зла, И земля его цвела.\r\nЦарь трудился понемногу, Кушал, пил, молился богу И от разных матерей Прижил сорок дочерей.\r\nСорок девушек прелестных, Сорок ангелов небесных, Милых сердцем и душой. Что за ножка - боже мой, А головка, темный волос, Чудо - глазки, чудо - голос, Ум - с ума свести бы мог.\r\nСловом, с головы до ног Душу, сердце все пленяло; Одного недоставало. Да чего же одного? Так, безделки, ничего.\r\nНичего иль очень мало, Все равно - недоставало. Как бы это изъяснить, Чтоб совсем не рассердить Богомольной важной дуры, Слишком чопорной цензуры?\r\n* * \n\n Иван-Царевич по лесам, И по полям, и по горам За бурым волком раз гонялся.\n\n * \r\nВ славной в Муромской земле, В Карачарове селе Жил-был дьяк с своей дьячихой, Под конец их жизни тихой Бог отраду им послал - Сына им он даровал.\r\n * *\n\n Царь увидел пред собою Столик с шахматной доскою.\r\nВот на шахматную доску Рать солдатиков из воску Он расставил в стройный ряд.\r\nГрозно куколки сидят, Подбоченясь на лошадках, В коленкоровых перчатках, В оперенных шишачках, С палашами на плечах.\r\nТут лохань перед собою Приказал налить водою;\r\nПлавать он пустил по ней Тьму прекрасных кораблей, Барок, каторог и шлюпок Из ореховых скорлупок - А прозрачные ветрильцы Будто бабочкины крильцы, А веревки\r\nОТРЫВОК ПЛАНА И ТЕКСТА СКАЗКИ О БОВЕ-КОРОЛЕВИЧЕ\n\n IV\n\n Бова, спасен Чернавкою (как в сказке).\r\nДадон, услыша о его славе, посылает убить его своих витязей.\n\n Описание двора Дадонова и его витязей.\n\n Милитриса.\r\nБова со всеми ими сражается.\n\n Красным девушкам в забаву, Добрым молодцам на славу.\n\n ИЗ РАННИХ РЕДАКЦИИ\r\nСКАЗКА О ПОПЕ И О РАБОТНИКЕ ЕГО БАЛДЕ\n\n Конспективная запись Пушкина народной сказки на этот сюжет\r\nПоп поехал искать работника. Навстречу ему Балда. Соглашается Балда идти ему в работники, платы требует только три щелка в лоб попу.\r\nПоп радехонек, попадья говорит: \"Каков будет щелк\".\r\nБалда дюж и работящ, но срок уж близок, а поп начинает беспокоиться. Жена советует отослать Балду в лес к медведю, будто бы за коровой.\r\nБалда идет и приводит мед- ведя в хлев. Поп посылает Балду с чертей оброк сбирать.\r\nБалда берет пеньку, смолу да дубину, садится у реки, ударил дубиною в воду, и в воде охнуло.\r\n\"Кого я там зашиб? старого али малого?\" И вылез старый. - Что тебе надо? - \"Оброк собираю\".\r\n- А вот внука я к тебе пришлю с переговорами. - Сидит Балда да веревки плетет да смотрит. Бесенок выскочил.\r\n\"Что ты, Балда?\" - Да вот стану море морщить, да вас чертей корчить. - Бесенок перепугался.\r\n- Тот заплатит попу оброк, кто вот эту лошадь не обнесет три раза вокруг моря. - Бесенок не мог.\r\nБалда сел верхом и объехал. \"Ах, дедушка! он не только что в охапку, а то между ног обнес лошадь вокруг\".\r\nНовая выдумка: \"Кто прежде обежит около моря?\" - \"Куда тебе со мной, бесенок? да мой меньшой брат обгонит тебя, не только что я\".\r\n- А где-то меньшой брат? - У Балды были в мешке два зайца.\r\nОн одного пустил, бесенок, запыхавшись, обежал, а Балда гладит уже другого, приговаривая: \"Устал ты, бедненький братец, три раза обежал около моря\", Бесенок в отчаянье.\r\nТретий способ - дед дает ему трость - \"Кто выше бросит?\" Балда ждет облака, чтоб зашвырнуть ее туда и проч.\r\nПринимает оброк в бездонную шапку. Поп, видя Балду, бежит -и берет его в мешке, вместо сухарей - утопляет ночью попадью вместо его - и проч.\r\nБалда у царя. Дочь одержима бесом. Балда под страхом виселицы берется вылечить царевну.\r\nС нею ночует - берет о собою орехи железные и старые карты да молоток - знакомого бесенка заставляет грызть железные орехи; играет с ним в щелчки и бьет бесенка молотком.\r\nНа другую ночь то же. На третью делает куколку на пружинах, у которой рот открывается.\r\n\"Что такое, Балда?\" - Пить хочет - всунь ему стручок-то свой, свою дудочку в рот. Бесенок поймай и высечен и проч.\r\nСКАЗКА О ЦАРЕ САЛТАНЕ\n\n I\n\n Конспективная запись Пушкина народной сказки на этот сюжет\n\n 1\r\nНекоторый царь задумал жениться, но не нашел по своему нраву никого. Подслушал он однажды разговор трех сестер.\r\nСтаршая хвалилась, что государство одним зерном накормит, вторая, что одним куском сукна оденет, третья - что с первого года родит 33 сына.\r\nЦарь женился на меньшой, и с первой ночи она понесла.\r\nЦарь уехал воевать. Мачеха его, завидуя своей невестке, решилась ее погубить.\r\nПосле девяти месяцев царица благополучно разрешилась 33 мальчиками, а 34-й уродился чудом - ножки по колено серебряные, ручки по локотки золотые, во лбу звезда, в заволоке месяц;\r\nпослали известить о том царя.\r\nМачеха задержала гонца по дороге, напоила его пьяным, подменила письмо, в коем написала, что царица разрешилась не мышью, не лягушкой, неведомой зверюшкой.\r\nЦарь весьма опечалился, но с тем же гонцом повелел дождаться приезда его для разрешения.\r\nМачеха опять подменила приказ и написала повеление, чтоб заготовить две бочки; одну для 33 царевичей, а другую для царицы с чудесным сыном - и бросить их в море. Так и сделано.\r\nДолго плавали царица с царевичем в засмоленной бочке - наконец, море выкинуло их на землю. Сын заметил это.\r\n\"Матушка ты моя, благослови меня на то, чтоб рассыпались обручи, и вышли бы мы на свет\". - Господь благослови тебя, дитятка. - Обручи лопнули, они вышли на остров.\r\nСын избрал место и с благословения матери вдруг выстроил город и стал в оном жить да править. Едет мимо корабль.\r\nЦаревич остановил корабельщиков, осмотрел их пропуск и, узнав, что едут они к Султану Султановичу, турецкому государю, обратился в муху и полетел вслед за ними.\r\nМачеха хочет его поймать, он никак не дается. Гости корабельщики рассказывают царю о новом государстве и о чудесном отроке - ноги серебряные и проч.\r\n\"Ах, - говорит царь, - поеду посмотреть это чудо\".\r\n- Что за чудо, - говорит мачеха, - вот что чудо: у моря лукомория стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, и по тем цепям ходит кот:\r\nвверх идет - сказки сказывает, вниз идет - песни поет.\r\n- Царевич прилетел домой и с благословенья матери перенес перед дворец чудный дуб.\r\nНовый корабль. То же опять. Тот же разговор у Султана. Царь опять хочет ехать.\r\n\"Что это за чудо, - говорит опять мачеха, - вот что чудо: за морем стоит гора, и на горе два борова, боровы грызутся, а меж ими сыплется золото да серебро\" и проч.\r\nТретий корабль и проч. так же.\r\n\"Что за чудо, а вот чудо: из моря выходит 30 отроков точь-в-точь равны и голосом, и волосом, и лицом, и ростом, а выходят они из моря только на один час\".\r\nТужит царица об остальных своих детях. Царевич с ее благословения берется их отыскать.\r\n\"Нацеди ты, матушка, своего молока, ты замеси 30 лепешечек\". Он идет к морю, море всколыхалося, и вышли 30 юношей и с ними старик.\r\n- И царевич спрятался и оставил одну лепешечку. Один из них и съел ее. \"Ах, братцы, - говорит он, - до сих пор не знали мы материнского молока, а теперь узнали\".\r\nСтарик погнал их в море. На другой день вышли они опять, и все съели по лепешке, и познали брата своего.\r\nНа третий вышли без старика, и царевич привел всех братьев своих к своей матери.\r\nЧетвертый корабль. То же самое. Мачехе уже более делать нечего. Царь Султан едет на остров, узнает свою жену и детей и возвращается с ними домой, а мачеха умирает.\r\n2\n\n Царь не имеет детей. Слушает трех сестер: когда б я была царица, то я бы всякий день пиры. Вторая: когда бы я была царицей, завела бы хоромы... {1}\r\nНа другой день свадьба. Зависть первой жены; {2} война, царь на войне; царевна {3} рожает сына, гонец etc.\r\n{4} ... Царь {5} умирает бездетен. Избирают его {6} царем. Оракул, буря, ладья.\r\nОн правит во славе - едет корабль у Салтана. Речь о новом государе.\r\nСалтан хочет слать послов, царица {7} посылает своего поверенного гонца, который клевещет. Царь объявляет войну. Царица {8} узнает с башни.\r\nII\n\n Первоначальная редакция начала сказки\r\nТри девицы под окном Пряли поздно вечерком. \"Если б я была царица, - Говорит одна девица, - То на весь народ одна Наткала б я полотна\".\r\n\"Если б я была царица, - Говорит ее сестрица, - То сама на весь бы мир Заготовила б я пир\". \"Если б я была царица, - Третья молвила девица, - Я для батюшки царя Родила б богатыря\".\r\nТолько успела она выговорить эти слова, как дверь отворилась - и царь вошел без доклада, - Царь имел привычку гулять поздно по городу и подслушивать речи своих подданных.\r\nОн с приятною улыбкою подошел к меньшой сестре, взял ее за руку и сказал: будь же царицею и роди мне царевича;\r\nпотом, обратясь к старшей и средней, сказал он: ты будь у меня при дворе ткачихой, а ты кухаркою.\r\n- С этим словом, не дав им образумиться, царь два раза свистнул; двор наполнился воинами и царедворцами, - серебряная карета подъехала к самому крыльцу.\r\nЦарь сел в нее с новою царицей - а своячениц везти во дворец - их посадили в телеги, и все поскакали...\r\n1) Слова третьей сестры Пушкин не записал.\n\n 2) С которой царь разошелся (из-за ее бездетности).\r\n3) Новая жена царя, младшая из трех сестер.\n\n 4) и так далее (франц.). Пушкин пропускает в записи историю изгнания царевны с царевичем.\r\n5) Царь страны, куда попадает царевич с матерью.\n\n 6) Царевича.\n\n 7) Первая жена царя Салтана.\n\n 6) Мать царевича.\r\nСКАЗКА О МЕРТВОЙ ЦАРЕВНЕ И О СЕМИ БОГАТЫРЯХ\n\n Конспективная запись Пушкина народной сказки на этот сюжет\r\nЦаревна заблудилася в лесу. Находит дом пустой - убирает его. Двенадцать братьев приезжают.\r\n\"Ах, - говорят, - тут был кто-то - али мужчина, али женщина; коли мужчина, будь нам отец родной, али брат названый; коли женщина, будь нам мать, али сестра\"...\r\nСии братья враждуют с другими двенадцатью богатырями; уезжая, они оставляют сестре платок, сапог и шапку. \"Если кровию нальются, то не жди нас\".\r\n- Приезжая назад, спят они сном богатырским. Первый раз - 12 дней, второй - 24, третий - 31. Противники приезжают и пируют. Она подносит им сонных капель... и проч.\r\nМачеха ее приходит в лес под видом нищенки - собаки ходят на цепях и не подпускают ее. Она дарит царевне рубашку, которую та надев, умирает.\r\nБратья хоронят ее в гробнице, натянутой золотыми цепями к двум соснам. Царевич влюбляется в ее труп, и проч.\r\nСКАЗКА О РЫБАКЕ И РЫБКЕ\n\n В черновой рукописи - после стиха \"Не садися не в свои сани!\" имеется следующий эпизод, не включенный Пушкиным в окончательный текст:\r\nПроходит другая неделя, Вздурилась опять его старуха, Отыскать мужика приказала - Приводят старика к царице, Говорит старику старуха:\r\n\"Не хочу я быть вольною царицей, Я хочу быть римскою папой!\r\n\" Старик не осмелился перечить, Не дерзнул поперек слова молвить.\r\nПошел он к синему морю, Видит: бурно черное море, Так и ходят сердитые волны, Так и воют воем зловещим. Стал он кликать золотую рыбку.\r\nДобро, будет она римскою папой.\r\nВоротился старик к старухе, Перед ним монастырь латынский, На стенах латынские монахи Поют латынскую обедню. Перед ним вавилонская башня.\r\nНа самой на верхней на макушке Сидит его старая старуха. На старухе сарачинская шапка, На шапке венец латынский, На венце тонкая спица, На спице Строфилус птица.\r\nПоклонился старик старухе, Закричал он голосом громким: \"Здравствуй, ты, старая баба, Я чай, твоя душенька довольна?\r\n\" Отвечает глупая старуха:\r\n\"Врешь ты, пустое городишь, Совсем душенька моя не довольна, Не хочу я быть римскою папой, А хочу быть владычицей морскою,\r\nЧтобы жить мне в Окияне-море, Чтоб служила мне рыбка золотая И была бы у меня на посылках\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "вам неоднократно доводилось встречать на грязных задних дворах, вооруженных клюкой с насаженным на конец ее острым железным крючком.\r\nТут находился более двадцати лет сряду один из самых главных притонов этой оригинальной промышленности,\r\nкоторая на первый, поверхностный взгляд кажется только не совсем чистоплотной, а в сущности далеко не невинна.\r\nВпрочем, об этом после. Узенькие, темные лестнички без перил, вроде тех, по каким взбираются на колокольни, ведут вас в квартиры \"Тряпичного флигеля\".\r\nТолько для того, чтобы достичь этих лестниц, нужно сперва перейти двор, во всех углах которого красуются целые горы грязных тряпок, лохмотьев,\r\nбумажек, костей, подошв и тысячи тому подобных предметов, которые по всему городу выбрасываются, за ненужностью, в ямы задних дворов.\r\nЭти горы -- трофеи тряпичной промышленности.\r\nВ одном месте поперек двора протянуто несколько веревок и на них развешены для просушки целые ряды таких же пестрых тряпиц: они продадутся потом как отборные, первого сорта.\r\nПереходить тряпичный двор оказывалось весьма затруднительно: в течение более чем двадцати лет он ни разу не чистился, ни разу не подметался.\r\nПредставьте же себе, что это такое там было!\r\nЛетом он являлся какой-то зловонной трясиной, в которую по щиколку уходила нога; зимою же там образовывалась сплошная ледяная кора бурого цвета.\r\nЧуть только начнется оттепель, как со всех концов и углов гнилого, пробрюзгшего дома начинала стекаться сюда мутная, грязная вода,\r\nкоторая под утро при новом морозце подбавляла новый ледяной слой к прежней бурой коре,\r\nи вот к весне изо всего этого образовывалось такое болото, по которому впору ходить было только в охотничьих сапожищах.\r\nИ этот двор, вместе с его грудами тряпья, между прочим, служил местом ночлега для разных бездомников, особенно же для \"бродячих\" женщин.\r\nДелалось это обыкновенно так, что залезет человек в это тряпье, забьется подальше, по возможности в самую глубь тряпичной груды, чтобы потеплее было, да и спит до рассвета.\r\nКогда же этот двор принялись наконец расчищать, то, прежде чем добраться до мостовой, нужно было снять затверделую кору,\r\nтолщиной гораздо более аршина, так что самая расчистка представляла собой весьма трудную работу.\r\nНо вот вы преодолели трудности двора, преодолели узенькую и совсем темную лестницу и очутились в одной из квартир тряпичной артели.\r\nКвартира эта является вам в виде узкой, низенькой и длинной, окон в семь, залы, где нары перемешаны с кроватями, а посредине -- большой длинный стол, служащий трапезой.\r\nГрязь и удушье, и в то же время проявление своего рода эстетизма: на потолке, бог весть как и для чего, подвешена поломанная люстра, а по стенам, в виде украшения, всякая всячина:\r\nполовина чьей-то оборванной фотографической карточки, крышка от кондитерской коробки из-под конфет,\r\nс золотою надписью Rabon, заржавая подкова, отбитая ручка гипсовой статуэтки, оборвыши картинок из \"Иллюстрации\",\r\nобъявление о воздушном полете Берга, с изображением шара, запачканная в грязи гирляндочка искусственных цветов,\r\nзолотая конфетная бумажка, донышко пуховой шляпы и множество подобной, ни к чему не пригодной дряни.\r\nВсе это прибито или прилеплено к стене с помощью хлебного мякиша, все это имеет назначение украшать артельную квартиру и, стало быть,\r\nслужит проявлением своеобразного эстетического чувства тряпичников, и все это было в разное время подобрано из кучи дрянного сора при сортировке.\r\nПротив \"Тряпичного флигеля\" тянется вдоль Полторацкого переулка главное гнездо Вяземской лавры, трущоба трущоб петербургских:\r\nэто так называемый \"Стекольчатый\", или \"Ново-полторацкий флигель\".\r\nЕсли вы заглянете с набережной Фонтанки в ворота \"Фонталочного дома\", вам под двумя арками откроется длинная перспектива узенького переулочка.\r\nПо нем вечно снует народ -- обитатель лавры и Сенной площади.\r\nСправа во всю глубину этой перспективы тянется темный, покосившийся и погнивший забор, отделяющий дворы Вяземского от обширных дворов генеральши Яковлевой.\r\nСлева же идет \"Стекольчатый флигель\". Это -- Полторацкий переулок, по которому бывало даже и днем ходить небезопасно, о вечере нечего уж и говорить.\r\nДа даже и теперь, при значительно усиленном полицейском бдении и надзоре, нельзя вполне поручиться,\r\nесли вы пойдете один-одинешенек, чтобы с вами не случилось чего-нибудь очень неприятного.\r\nА года два тому назад очутиться вдруг без шапки или даже без шубы, да вдобавок с прилично ошеломляющим подзатыльником, не было ничего мудреного.\r\nЗдесь на каждом шагу ноголомные рытвины, вбоины, ухабы, вывороченные камни, грязь, лужи, делающие проезд почти невозможным.\r\nЗимою же настывают такие бугры и скаты льду, что пройти переулком, не поскользнувшись и не шлепнувшись раз десяток, мог бы разве очень ловкий эквилибрист.\r\nСо стороны Полторацкого \"Стекольчатый\", или \"Ново-полторацкий\", флигель представляет длинное трехэтажное здание грязно-желтого казарменного вида.\r\nОкна нижнего, подвального этажа по большей части выбиты, кое-где загорожены чем ни попало,\r\nа преимущественно ничем, и стоят себе без стекол, без переплетов и даже, случается, вовсе без рам.\r\nОни приходятся очень низко над землей, так что в зимнее время, когда случится обильная оттепель,\r\nмутные потоки уличной грязи и воды свободно стекают с оледенелых бугров в жилые помещения подвалов.\r\nЭти помещения похожи более на хлевы, чем на людское жилье, и некоторая часть из них остается пустой,\r\nслужа только потайным ночным приютом для беспаспортных бездомников, у которых нет ни гроша, чтобы добыть себе место в ночлежных квартирах.\r\nВ самой середине этого флигеля помещается дрянная и тесная мелочная лавочка, за съем которой, как слышно, хозяин платит сто десять рублей серебром в месяц.\r\nИз этой цифры можно судить, насколько здесь потребляется его нехитрых товаров и какую огромную выгоду должна приносить ему грошовая торговля в одном только \"Стекольчатом флигеле\".\r\nПо фасаду на Полторацкий переулок этот дом представляет мало интересного:\r\nмрачная, запущенная и какая-то пустынно казенная внешность, битые стекла, голые рамы, плесень да отлупившаяся штукатурка -- и только.\r\nВ несравненно более живописном виде является эта трущоба, если посмотреть на ее задний фас с той стороны, где она тянется насупротив \"Тряпичного флигеля\".\r\nТут вы увидите двухъярусную галерею.\r\nДлинный ряд ее полукруглых арок уходит вдаль и тянется во всю длину этого флигеля, прерываясь только в центре маленьким выступом каменной пристройки,\r\nкоторая до того уже пробрюзгла, что цемент почти не держит кирпичей, отчего самая стена как-то выпятилась наружу и грозит падением.\r\nВ предупреждение последнего печального обстоятельства было придумано весьма остроумное средство: подпереть ее снизу досками и бревенчатыми распорками.\r\nПодперли, и ничего: покамест стоит себе, слава богу. Эта двухэтажная галерея имеет весьма оригинальный вид.\r\nВнизу, между арочными устоями, нагромождено всякого хламу: тут и бочки, и кучи досок, и полозья, и колеса, и ящики какие-то, и чего-чего только нету!\r\nВерхний же ярус представляет широкие круглые окна в пролетах арок, где пестрят разноцветные лохмотья, вывешенные на воздух.\r\nЭти-то окна, со стеклами в частых и словно бы парниковых переплетах, и послужили причиной того, что \"Ново-полторацкий флигель\" назван здесь \"Стекольчатым\".\r\nПереплеты рам и стекла, играющие на отсвет всеми переливами радуги, конечно, наполовину поломаны и повыбиты;\r\nиз них торчат и высовываются всевозможные людские головы: женщины, дети -- все возрасты и полы.\r\nПо коридору видно, как бродит и снует взад и вперед множество разных людей -- и пьяные, и лохмотники, и голодные, иные чуть ли не в полном костюме Адама.\r\n\"Бродячие\" женщины затевают перебранки и, гуляя по тому же коридору в самом бесцеремонно развращенном виде, задирают прохожий люд.\r\nТут вам бросается в глаза непрерывное людское движение, слышны смешанный гул человеческого говора, детский плач,\r\nженское тараторство, возгласы продавцов по части съедобного и носимого, мужская ругань и бесшабашная песня.\r\nСловом, вы чуете, что тут жизнь трущобная кипит, и кипит в полном, обычном, ежедневном своем разгаре.\r\nXXXIX \n\n ОБИТАТЕЛИ ВЯЗЕМСКОЙ ЛАВРЫ\r\nДом Вяземского -- сквозняк. Он выходит тремя главными воротами на Фонтанку, на Обуховский проспект и на Сенную площадь.\r\nЕсли мы говорим дом, то в данном случае разумеем под этим именем все тринадцать флигелей; население его делится на оседлое и кочевое.\r\nК первому принадлежат квартирные съемщики, прописанные здесь на постоянном жительстве;\r\nко второму -- большая часть их жильцов и так называемые ночлежники, которые ежесуточно перекочевывают с одной квартиры на другую.\r\nТаким образом, общее число обитателей Вяземского дома, во всей совокупности их, простирается до 10 000 душ,\r\nявляя собой население, которое пришлось бы в пору любому уездному городку обычной средней руки.\r\nМы нисколько не погрешим против истины, если скажем,\r\nчто дом князя Вяземского служит извечным и главным приютом всевозможных и разнородных пролетариев Петербурга, большей части голодных людей этого города.\r\nНам скажут, что по официальным сведениям он считается в числе самых неблагонадежных, ибо заселен мошенниками, ворами,\r\nбеспаспортными бродягами и тому подобным народом, существование которого не признается удобным в благоустроенном городе.\r\nЭто совершенно справедливо, как относительно заселения, так и относительно его неудобства;\r\nно ведь в том-то и дело, что не одни только порочные склонности сами по себе делают из людей воров и негодяев, а прежде всего, и притом главнейшим образом,\r\nвсе тот же голод да холод, все та же каторжная невозможность при всех усилиях жить честной жизнью, тогда как жить все-таки хочется, пока смертный час не пришел.\r\nГолод и нищета граничат с преступлением.\r\nНо этого мало: нищета и пролетариат суть сами по себе преступление целого общества, виновного в таком строе своей общественной жизни, который может порождать эти горькие явления.\r\nИ если общество терпит от нищеты и пролетариата, оно в сущности несет только вполне заслуженную кару за свое собственное совокупное преступление.\r\nЖаловаться и винить кроме самих себя решительно некого: пролетариат -- преступление общества.\r\nКто бы ни доказывал в великом самообольщении, что в России нет этого явления, что оно даже невозможно у нас, что оно всецело принадлежит только Западной Европе, мы скажем ему:\r\nнеправда!\r\nУ нас пока, слава богу, нет, да, вероятно, и не будет пролетариата почвенного, безземельного, но есть в значительных размерах пролетариат городской,\r\nчуть ли не самый жалкий из всех явлений этого рода и представляющий собою сильный контингент острогов, арестантских рот, сибирской каторги и поселений.\r\nГоворю смело, говорю по опыту, по многочисленным и многократным наблюдениям, что большая часть воров, мошенников, бродяг -- не что иное, как невольные жертвы социальных условий.\r\nТы, мой читатель, мог это видеть на наглядном примере Ивана Вересова.\r\nМы не оправдываем воровства и мошенничества; мы не желаем доказывать, что подобный промысел законен в общем итоге социальной жизни;\r\nно мы указываем на настоящие причины зла, и потому вовсе не хотим относиться с известного рода сентиментальностью к голодному и холодному пролетарию,\r\nа показываем его и его жизнь так, каковы они суть на самом деле, со всем их горем, нищетой, развратом и пороком, со всем их физическим и нравственным безобразием.\r\nЕсли это описание успеет возбудить в читателе ужас и омерзение к подобной обстановке и существованию, то оно же, вероятно,\r\nуспеет одновременно вызвать в нем и разумное человеческое участие к падшему человеку без всяких с нашей\r\nстороны сентиментальных подыгрываний под его сердечность и притворного причитанья да вытья о сочувствии.\r\nЕсли ты человек, то сочувствие явится к тебе само собой, невзирая на отвратительную обстановку этой жизни,\r\nневзирая на отталкивающие нравственные стороны этой жизни, которых нечего прятать, ни приходить от них в карающее негодование.\r\nПрятать и сглаживать не следует, потому, что чем они будут ярче и виднее, тем более узнается жизнь и самые эти люди, и, стало быть,\r\nтем скорее и настоятельнее можно будет подумать о том, как избавить человека от подобных социальных условий и от подобной жизни.\r\nНегодовать же, и особенно негодовать карательно, и вовсе уж не следует, потому что, прежде, чем негодовать и карать,\r\nнужно хорошо исследовать первичные побудительные причины, хорошо знать мотивы такой жизни, исполненной всякой мерзости, порока и преступления.\r\nЛюди, прежде чем быть скверными, бывают голодными.\r\nТе же, которых скверность является сама по себе, прежде голода, и не побуждаемая особенными,\r\nтяжелыми условиями жизни, составляют ненормальную сторону человечества, явление печальное и как бы болезненное.\r\nИтак, поведем теперь речь об обитателях Вяземской лавры. \n\n * * *\r\nНе станем говорить о корзинщиках, столярах, кузнецах, гусачниках и куренщиках.\r\nЭто все народ при деле, народ, имеющий постоянную работу, определенные занятия и более или менее оседлость,\r\nтак что живет ли он в Вяземском доме или в другом каком месте, -- это не составит решительно никакой характерной разницы.\r\nГораздо интереснее обитатели, составляющие громадное большинство местного населения.\r\nЧуть только забрезжится на небе утро, чуть заголосят предрассветные петела между четырьмя и пятью часами пополуночи, -- в Вяземской лавре начинается движение. Она просыпается.\r\nИ вот вскоре из ворот ее на Обуховском проспекте начинают высыпать рабочие артели каменщиков, землекопов и плотников,\r\nкоторые, перекрестясь на все четыре стороны, отправляются себе гурьбами к своему рабочему делу.\r\nВообще надо заметить, что население этого дома как-то само собой специализировалось на отдельные группы, самым простым и естественным образом.\r\nСтоляры заняли отдельный \"Столярный флигель\", корзинщики и тряпичники -- точно так же;\r\nкуренщики с пирожниками поселились в подвальном этаже Ново-полторацкого дома, верхний этаж которого служит постоянным привалом для рабочих артелей,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 02 Война и мир. Том 2 автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "-- Вы прелестны... с той минуты, как я увидал вас, я не переставал....\r\n-- Пойдем, пойдем, Наташа, -- сказал граф, возвращаясь за дочерью. -- Как хороша!\n Наташа ничего не говоря подошла к отцу и вопросительно-удивленными глазами смотрела на него.\r\nПосле нескольких приемов декламации m-lle Georges уехала и графиня Безухая попросила общество в залу.\r\nГраф хотел уехать, но Элен умоляла не испортить ее импровизированный бал. Ростовы остались.\r\nАнатоль пригласил Наташу на вальс и во время вальса он, пожимая ее стан и руку, сказал ей, что она ravissante [33] и что он любит ее.\r\nВо время экосеза, который она опять танцовала с Курагиным, когда они остались одни, Анатоль ничего не говорил ей и только смотрел на нее.\r\nНаташа была в сомнении, не во сне ли она видела то, что он сказал ей во время вальса. В конце первой фигуры он опять пожал ей руку.\r\nНаташа подняла на него испуганные глаза, но такое самоуверенно-нежное выражение было в его ласковом взгляде и улыбке,\r\nчто она не могла глядя на него сказать того, что она имела сказать ему.\r\nОна опустила глаза.\r\n-- Не говорите мне таких вещей, я обручена и люблю другого, -- проговорила она быстро... -- Она взглянула на него. Анатоль не смутился и не огорчился тем, что она сказала.\r\n-- Не говорите мне про это. Что мне зa дело? -- сказал он. -- Я говорю, что безумно, безумно влюблен в вас. Разве я виноват, что вы восхитительны? Нам начинать.\r\nНаташа, оживленная и тревожная, широко-раскрытыми, испуганными глазами смотрела вокруг себя и казалась веселее чем обыкновенно.\r\nОна почти ничего не помнила из того, что было в этот вечер.\r\nТанцовали экосез и грос-фатер, отец приглашал ее уехать, она просила остаться. Где бы она ни была, с кем бы ни говорила, она чувствовала на себе его взгляд.\r\nПотом она помнила, что попросила у отца позволения выйти в уборную оправить платье, что Элен вышла за ней,\r\nговорила ей смеясь о любви ее брата и что в маленькой диванной ей опять встретился Анатоль,\r\nчто Элен куда-то исчезла, они остались вдвоем и Анатоль, взяв ее за руку, нежным голосом сказал:\r\n-- Я не могу к вам ездить, но неужели я никогда не увижу вас? Я безумно люблю вас. Неужели никогда?... -- и он, заслоняя ей дорогу, приближал свое лицо к ее лицу.\r\nБлестящие, большие, мужские глаза его так близки были от ее глаз, что она не видела ничего кроме этих глаз.\r\n-- Натали?! -- прошептал вопросительно его голос, и кто-то больно сжимал ее руки.\r\n-- Натали?!\n \"Я ничего не понимаю, мне нечего говорить\", сказал ее взгляд.\r\nГорячие губы прижались к ее губам и в ту же минуту она почувствовала себя опять свободною, и в комнате послышался шум шагов и платья Элен.\r\nНаташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая, взглянула на него испуганно-вопросительно и пошла к двери.\r\n-- Un mot, un seul, au nom de Dieu, [34] -- говорил Анатоль.\r\nОна остановилась. Ей так нужно было, чтобы он сказал это слово, которое бы объяснило ей то, что случилось и на которое она бы ему ответила.\r\n-- Nathalie, un mot, un seul, -- все повторял он, видимо не зная, что сказать и повторял его до тех пор, пока к ним подошла Элен.\r\nЭлен вместе с Наташей опять вышла в гостиную. Не оставшись ужинать, Ростовы уехали.\r\nВернувшись домой, Наташа не спала всю ночь: ее мучил неразрешимый вопрос, кого она любила, Анатоля или князя Андрея.\r\nКнязя Андрея она любила -- она помнила ясно, как сильно она любила его. Но Анатоля она любила тоже, это было несомненно. \"Иначе, разве бы все это могло быть?\" думала она.\r\n\"Ежели я могла после этого, прощаясь с ним, улыбкой ответить на его улыбку, ежели я могла допустить до этого, то значит, что я с первой минуты полюбила его.\r\nЗначит, он добр, благороден и прекрасен, и нельзя было не полюбить его.\r\nЧто же мне делать, когда я люблю его и люблю другого?\" говорила она себе, не находя ответов на эти страшные вопросы.\r\nXIV.\r\nПришло утро с его заботами и суетой. Все встали, задвигались, заговорили, опять пришли модистки, опять вышла Марья Дмитриевна и позвали к чаю.\r\nНаташа широко раскрытыми глазами, как будто она хотела перехватить всякий устремленный на нее взгляд,\r\nбеспокойно оглядывалась на всех и старалась казаться такою же, какою она была всегда.\r\nПосле завтрака Марья Дмитриевна (это было лучшее время ее), сев на свое кресло, подозвала к себе Наташу и старого графа.\r\n-- Ну-с, друзья мои, теперь я все дело обдумала и вот вам мой совет, -- начала она.\r\n-- Вчера, как вы знаете, была я у князя Николая; ну-с и поговорила с ним.... Он кричать вздумал. Да меня не перекричишь! Я все ему выпела!\r\n-- Да что же он? -- спросил граф.\r\n-- Он-то что? сумасброд... слышать не хочет; ну, да что говорить, и так мы бедную девочку измучили, -- сказала Марья Дмитриевна.\r\n-- А совет мой вам, чтобы дела покончить и ехать домой, в Отрадное... и там ждать...\r\n-- Ах, нет! -- вскрикнула Наташа.\r\n-- Нет, ехать, -- сказала Марья Дмитриевна. -- И там ждать.\r\n-- Если жених теперь сюда приедет -- без ссоры не обойдется, а он тут один на один с стариком все переговорит и потом к вам приедет.\r\nИлья Андреич одобрил это предложение, тотчас поняв всю разумность его.\r\nЕжели старик смягчится, то тем лучше будет приехать к нему в Москву или Лысые Горы, уже после; если нет, то венчаться против его воли можно будет только в Отрадном.\r\n-- И истинная правда, -- сказал он. -- Я и жалею, что к нему ездил и ее возил, -- сказал старый граф.\r\n-- Нет, чего ж жалеть? Бывши здесь, нельзя было не сделать почтения. Ну, а не хочет, его дело, -- сказала Марья Дмитриевна, что-то отыскивая в ридикюле.\r\n-- Да и приданое готово, чего вам еще ждать; а что не готово, я вам перешлю.\r\nХоть и жалко мне вас, а лучше с Богом поезжайте. -- Найдя в ридикюле то, что она искала, она передала Наташе.\r\nЭто было письмо от княжны Марьи. -- Тебе пишет. Как мучается, бедняжка! Она боится, чтобы ты не подумала, что она тебя не любит.\r\n-- Да она и не любит меня, -- сказала Наташа.\n -- Вздор, не говори, -- крикнула Марья Дмитриевна.\r\n-- Никому не поверю;\r\nя знаю, что не любит, -- смело сказала Наташа, взяв письмо, и в лице ее выразилась сухая и злобная решительность,\r\nзаставившая Марью Дмитриевну пристальнее посмотреть на нее и нахмуриться.\r\n-- Ты, матушка, так не отвечай, -- сказала она. -- Что я говорю, то правда. Напиши ответ.\n Наташа не отвечала и пошла в свою комнату читать письмо княжны Марьи.\r\nКняжна Марья писала, что она была в отчаянии от происшедшего между ними недоразумения.\r\nКакие бы ни были чувства ее отца, писала княжна Марья, она просила Наташу верить,\r\nчто она не могла не любить ее как ту, которую выбрал ее брат, для счастия которого она всем готова была пожертвовать.\r\n\"Впрочем, писала она, не думайте, чтобы отец мой был дурно расположен к вам.\r\nОн больной и старый человек, которого надо извинять; но он добр, великодушен и будет любить ту, которая сделает счастье его сына\".\r\nКняжна Марья просила далее, чтобы Наташа назначила время, когда она может опять увидеться с ней.\r\nПрочтя письмо, Наташа села к письменному столу, чтобы написать ответ: \"Ch?re princesse\", [35] быстро, механически написала она и остановилась.\r\n\"Что ж дальше могла написать она после всего того, что было вчера? Да, да, все это было, и теперь уж все другое\", думала она, сидя над начатым письмом.\r\n\"Надо отказать ему? Неужели надо? Это ужасно!\"... И чтоб не думать этих страшных мыслей, она пошла к Соне и с ней вместе стала разбирать узоры.\r\nПосле обеда Наташа ушла в свою комнату, и опять взяла письмо княжны Марьи. -- \"Неужели все уже кончено? подумала она.\r\nНеужели так скоро все это случилось и уничтожило все прежнее\"! Она во всей прежней силе вспоминала свою любовь к князю Андрею и вместе с тем чувствовала, что любила Курагина.\r\nОна живо представляла себя женою князя Андрея, представляла себе столько раз повторенную ее воображением картину счастия с ним и вместе с тем,\r\nразгораясь от волнения, представляла себе все подробности своего вчерашнего свидания с Анатолем.\r\n\"Отчего же бы это не могло быть вместе? иногда, в совершенном затмении, думала она.\r\nТогда только я бы была совсем счастлива, а теперь я должна выбрать и ни без одного из обоих я не могу быть счастлива.\r\nОдно, думала она, сказать то, что было князю Андрею или скрыть -- одинаково невозможно. А с этим ничего не испорчено.\r\nНо неужели расстаться навсегда с этим счастьем любви князя Андрея, которым я жила так долго?\"\r\n-- Барышня, -- шопотом с таинственным видом сказала девушка, входя в комнату. -- Мне один человек велел передать. Девушка подала письмо.\r\n-- Только ради Христа, -- говорила еще девушка, когда Наташа, не думая, механическим движением сломала печать и читала любовное письмо Анатоля,\r\nиз которого она, не понимая ни слова, понимала только одно -- что это письмо было от него, от того человека, которого она любит.\r\n\"Да она любит, иначе разве могло бы случиться то, что случилось? Разве могло бы быть в ее руке любовное письмо от него?\"\r\nТрясущимися руками Наташа держала это страстное, любовное письмо, сочиненное для Анатоля Долоховым,\r\nи, читая его, находила в нем отголоски всего того, что ей казалось, она сама чувствовала.\r\n\"Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода\", -- начиналось письмо.\r\nПотом он писал, что знает про то, что родные ее не отдадут ее ему, Анатолю, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть,\r\nно что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да, и никакие силы людские не помешают их блаженству.\r\nЛюбовь победит все. Он похитит и увезет ее на край света.\r\n\"Да, да, я люблю его!\" думала Наташа, перечитывая в двадцатый раз письмо и отыскивая какой-то особенный глубокий смысл в каждом его слове.\r\nВ этот вечер Марья Дмитриевна ехала к Архаровым и предложила барышням ехать с нею. Наташа под предлогом головной боли осталась дома.\n\n XV.\r\nВернувшись поздно вечером, Соня вошла в комнату Наташи и, к удивлению своему, нашла ее не раздетою, спящею на диване.\r\nНа столе подле нее лежало открытое письмо Анатоля. Соня взяла письмо и стала читать его.\r\nОна читала и взглядывала на спящую Наташу, на лице ее отыскивая объяснения того, что она читала, и не находила его. Лицо было тихое, кроткое и счастливое.\r\nСхватившись за грудь, чтобы не задохнуться, Соня, бледная и дрожащая от страха и волнения, села на кресло и залилась слезами.\r\n\"Как я не видала ничего? Как могло это зайти так далеко? Неужели она разлюбила князя Андрея? И как могла она допустить до этого Курагина? Он обманщик и злодей, это ясно.\r\nЧто будет с Nicolas, с милым, благородным Nicolas, когда он узнает про это?\r\nТак вот что значило ее взволнованное, решительное и неестественное лицо третьего дня, и вчера, и нынче, думала Соня; но не может быть, чтобы она любила его!\r\nВероятно, не зная от кого, она распечатала это письмо.\r\nВероятно, она оскорблена. Она не может этого сделать!\"\r\nСоня утерла слезы и подошла к Наташе, опять вглядываясь в ее лицо. -- Наташа! -- сказала она чуть слышно.\n Наташа проснулась и увидала Соню.\n -- А, вернулась?\r\nИ с решительностью и нежностью, которая бывает в минуты пробуждения, она обняла подругу, но заметив смущение на лице Сони, лицо Наташи выразило смущение и подозрительность.\r\n-- Соня, ты прочла письмо? -- сказала она.\n -- Да, -- тихо сказала Соня.\n Наташа восторженно улыбнулась.\r\n-- Нет, Соня, я не могу больше! -- сказала она. -- Я не могу больше скрывать от тебя. Ты знаешь, мы любим друг друга!... Соня, голубчик, он пишет... Соня...\r\nСоня, как бы не веря своим ушам, смотрела во все глаза на Наташу.\n -- А Болконский? -- сказала она.\r\n-- Ах, Соня, ах коли бы ты могла знать, как я счастлива! -- сказала Наташа. -- Ты не знаешь, что такое любовь...\r\n-- Но, Наташа, неужели то все кончено?\n Наташа большими, открытыми глазами смотрела на Соню, как будто не понимая ее вопроса.\r\n-- Что ж, ты отказываешь князю Андрею? -- сказала Соня.\n -- Ах, ты ничего не понимаешь, ты не говори глупости, ты слушай, -- с мгновенной досадой сказала Наташа.\r\n-- Нет, я не могу этому верить, -- повторила Соня. -- Я не понимаю. Как же ты год целый любила одного человека и вдруг.\r\n.. Ведь ты только три раза видела его. Наташа, я тебе не верю, ты шалишь. В три дня забыть все и так...\r\n-- Три дня, -- сказала Наташа. -- Мне кажется, я сто лет люблю его. Мне кажется, что я никого никогда не любила прежде его.\r\nТы этого не можешь понять. Соня, постой, садись тут. -- Наташа обняла и поцеловала ее.\r\n-- Мне говорили, что это бывает и ты верно слышала, но я теперь только испытала эту любовь. Это не то, что прежде.\r\nКак только я увидала его, я почувствовала, что он мой властелин, и я раба его, и что я не могу не любить его.\r\nДа, раба! Что он мне велит, то я и сделаю. Ты не понимаешь этого. Что ж мне делать? Что ж мне делать, Соня? -- говорила Наташа с счастливым и испуганным лицом.\r\n-- Но ты подумай, что ты делаешь, -- говорила Соня, -- я не могу этого так оставить. Эти тайные письма...\r\nКак ты могла его допустить до этого? -- говорила она с ужасом и с отвращением, которое она с трудом скрывала.\r\n-- Я тебе говорила, -- отвечала Наташа, -- что у меня нет воли, как ты не понимаешь этого: я его люблю!\r\n-- Так я не допущу до этого, я расскажу, -- с прорвавшимися слезами вскрикнула Соня.\r\n-- Что ты, ради Бога... Ежели ты расскажешь, ты мой враг, -- заговорила Наташа. -- Ты хочешь моего несчастия, ты хочешь, чтоб нас разлучили...\r\nУвидав этот страх Наташи, Соня заплакала слезами стыда и жалости за свою подругу.\r\n-- Но что было между вами? -- спросила она. -- Что он говорил тебе? Зачем он не ездит в дом?\n Наташа не отвечала на ее вопрос.\r\n-- Ради Бога, Соня, никому не говори, не мучай меня, -- упрашивала Наташа. -- Ты помни, что нельзя вмешиваться в такие дела. Я тебе открыла...\r\n-- Но зачем эти тайны! Отчего же он не ездит в дом? -- спрашивала Соня.\r\n-- Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную свободу, ежели уж так; но я не верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины?\r\nНаташа удивленными глазами смотрела на Соню. Видно, ей самой в первый раз представлялся этот вопрос и она не знала, что отвечать на него.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "Пустился в край уединенный\n И ехал меж пустынь лесных,\n В глубоку думу погруженный, -\r\nЗлой дух тревожил и смущал\n Его тоскующую душу,\n И витязь пасмурный шептал:\n \"Убью!.. преграды все разрушу...\"\n\n Руслан и Людмила {Прим. стр. 232}\r\nВ повести нашей мы видели две враждующие партии: боярина Мамона против семейства Образца, и рыцаря Поппеля против лекаря Эренштейна;\r\nне говорю уж о тайных ненавистных нападках отца на сына, возмущающих душу.\r\nОдним внушал способы нападения сам демон злобы и зависти; другие, исполняя только свой долг, отражали их силою и благородством духа.\r\nПокуда первые ничего не успели, если исключить басурманский дух, которого засадил Мамон в дом Образца на горе его и беду нежно любимой дочери.\r\nОни воспользовались отсутствием великого князя и главных противников своих, чтобы сыскать новые вернейшие орудия с адской закалкой.\r\nВсе средства были перепытаны в уме и сердце изобретательных на зло. И на него родятся гении.\r\nМщение любви присоединило к этой партии новое лицо, вдову Селинову. Из жертвы она делается жрецом, острит нож на гибель Хабара, ищет ядов, чтобы известь его.\r\nМежду ними вертится всесветный переводчик, готовый услужить и нашим и вашим и даже своему неприятелю, лишь бы услужить.\r\nВсе кругом Антона и Анастасии ковало на них ковы, а они, простодушные, невинные, ничего не подозревали,\r\nничего не ведали, что около них делается, не видели, не слышали демонских угроз, будто два ангела,\r\nпосланные на землю исполнить божье назначение, стояли они на грани земли и неба,\r\nобнявшись крыльями и с тоскою помышляя только о том, как бы подняться к своей небесной родине и скрыться в ней от чуждых им существ.\r\nВарфоломей не замедлил свести Поппеля с Мамоном. Ветреный, вздорный рыцарь и злой боярин скоро сошлись.\r\nЭтот имел в нем надобность и старался тешить его тщеславие особенными знаками уважения и ловкою игрою угождений.\r\nТому нужно было, на чем достойно опереть свое тщеславие, и он доволен был, найдя эту опору на плече боярина, клеврета Иоаннова.\r\nА тайное влечение друг к другу подобных душ? и его надо считать сильной амальгамой в этой связи.\r\nЗолото не иначе может сообщаться с нечистым металлом, как посредством другого благородного металла; а тут ковачу не трудно было разом соединить два однородные вещества.\r\nРазница была только в легкости и тяжести того и другого; Вместе соединенные, они представляли одно нечистое целое, на котором незаметна была и спайка неискусного ремесленника.\r\nЧего ж искал Мамон в рыцаре?\r\nВы помните, боярин готовился на судебный поединок с своим смертельным врагом.\r\nОн знал, что иноземцы искусные бойцы на мечах (это недавно доказал один литвин, победивший в поле знаменитого русского бойца единственно ловкостью,\r\nотчего Иваном Васильевичем с того времени и строго запрещено было русским биться с иноземцами);\r\nон слышал, что в свите посла находится такой мастер, и возымел неодолимое желание брать у него уроки.\r\nЭтого нельзя было сделать без дозволения Поппеля.\r\nСойдясь с ним через переводчика, рыцарь с удовольствием дал не только это позволение,\r\nно и сам - знаменитый боец, как себя величал, - вызвался усовершенствовать его в искусстве управлять мечом.\r\n\"Сын Образца должен погибнуть\", - говорил он. \"А за что? - спросили бы, - ведь вы не знаете его даже в лицо\". - \"За что? - отвечал бы он, - за что?.\r\n. я желаю добра другому... я сказал, что тот должен погибнуть, и этого переменить нельзя. Вот увидите\".\r\nПраво, бывают такие чудаки;\r\nбывает еще и то, что от таких слов, сказанных наобум и потом поддержанных коварством и силою,\r\nбезвинно гибнет несчастный, опутанный со всех сторон сетьми - гибнет с ним и честь его и память.\r\nСначала благородный рыцарь усердничал Мамону из желания ему добра и зла человеку, которого он не знал,\r\nпотом усилил это доброжелательство, узнав в противнике молодого человека с воинскими достоинствами и с заслугами отечеству.\r\nЗавистнику всегда кажется, что тень великого человека может упасть на него и его заслонить от глаз толпы, хотя они идут и разными путями;\r\nа завистнику то и дело кажется, что толпе нет другой работы, как смотреть на его величие.\r\nНадо высокого человека долой, и как можно скорее! Наконец от этой мысли, двигавшей усердием рыцаря к Мамону, перешел он к желанию делать зло Хабару из желания себе добра.\r\nОн обещал помогать его мщению;\r\nв замену благородный, признательный Мамон, узнавши, что лекарь Антон помеха для его благополучия,\r\nклятвенно обещал ему сбыть эту ничтожную пешку, лишь бы самому остаться победителем на поле.\r\nИ сам простодушный основщик знакомства их, всесветный угодник Варфоломей, не мог никогда и помыслить, что на его основе выткутся такие яркие узоры.\r\nМало было для Мамона обыкновенных, естественных пособий человека, чтобы сокрушить врага: он искал их в мире сверхъестественном, прибегал за ними к демону.\r\nОн слышал, что адепты жидовской ереси, имеющие свое гнездо в Москве, владеют тайнами кабалистики или чернокнижия, творящими чудеса, и решился прибегнуть к силе этих чароведцев.\r\nМы говорили уж, что пытливая любознательность XV века, доходившая до исступления, тревожила тогда почти все народонаселение Европы.\r\nЗаслуги ее неисчислимы: кто их не знает? Но мало было для нее, что она увековечила мысль {Прим. стр.\r\n234}, освободила ее от кабалы давности, от власти папизма, дала человеку на морях неусыпного вожатого {Прим. стр.\r\n234} и свела для него громовержца на землю; мало, что подарила человечеству новый мир на его родной планете;\r\nнет, эта всепожирающая пытливость ума захотела еще завоевать небо и похитить у него тайны, никому и никогда не доступные.\r\nЭта зараза неминуемо должна была перенестись и на Русь через дипломатические сношения, родственные связи с одним западным двором и через искателей приключений и личных выгод.\r\nПод формами жидовской ереси она действительно перенеслась к нам.\r\nСначала Киев получил ее от жида Схариа, \"умом хитрого, языком острого\"; потом Новгород от него же; отсюда победа перенесла ее в Москву.\r\nНовые, свежие семена ее ввезены потом в поезде Елены, дочери Стефана Великого (как звали его у нас, воеводы волошского).\r\n\"Сталася та беда из Угорьския земли\", - говорит летописец.\r\nДьяк Курицын, умный, тонкий, но любознанием увлеченный до простодушного, слепого доверия, привел к сердцу своему эту заразу в Венгрии и разнес, куда только мог.\r\nВ этом случае на мудреца, по пословице, нашла какая-то детская простота и только в этом случае;\r\nдипломатические заслуги его Иоанну III, достойно оцененные, ручаются за его ловкий, глубокий ум.\r\nИ опять надо сказать, причиною этого простодушного доверия была та же любознательность, всепожирающая,\r\nта же пытливость ума, которая овладела и гениальными единицами и грубыми массами XV века.\r\nЗнанием кабалистики хвалился Схариа.\r\nОна разгадывала тайны жизни и смерти, а жаждою разрешить их часто мучился умный дьяк, и потому бросился он в этот хаос, взяв вожатым своим хитрого жида.\r\nСильный пример дьяка, пример самой супруги Иоанна-младого, Елены, обольщенной ложным учением, коварство и ловкость миссионеров, легковерие, ум и глупость,\r\nсоединясь вместе, образовали наконец ту жидовскую ересь, которая угрожала бы в Новгороде и Москве поколебать краеугольный камень нашего благополучия.\r\nДуховные и женщины, князья и смерд, богатый и бедный стремились толпами в эту синагогу, несмотря на увещание и даже проклятие церковных пастырей, истинных ревнителей о спасении душ.\r\nТак сильна была зараза, что сам первосвятитель московский, митрополит Зосима, принимал в ней ревностное участие. В его палатах было нередко сборище еретиков.\r\n\"Мы увидели, - пишет Иосиф Волоцкий, - чадо сатаны на престоле угодников божиих, Петра и Алексия, увидели хищного волка в одежде мирного пастыря\" [История Государства Российского, т.\r\nVI. (Прим. автора)]. Великий князь смотрел на ересь как на дело любознания, столь сродного человеку.\r\nЧто оно не имело опасной цели, в этом уверить его успели приближенные, или сами члены тайного скопища,\r\nили подкупленные ими, а более всего любимец его Курицын, давший ему столько опытов своей преданности и верности.\r\nДело было ведено так хитро, что Иван Васильевич, при всей дальновидности своей, и не подозревал противного.\r\nНадо еще сказать, терпимость, редкая в то время, блистала крупным самоцветом в венке этого гениального человека.\r\nОна-то, вместе с ревнивым самовластием, которое нарочно шло наперекор народу, вопиявшему иногда без толку против его полезных нововведений,\r\nбыла причиною, что великий князь оставался глух на все представления духовных о примерном наказании еретиков.\r\nАнтона привез в Москву жидок. Воображал ли молодой бакалавр, что сам провозит в русский стольный город основателя секты на Руси. Извозчик его не иной кто был, как Схариа.\r\nПравда, он успел дорогой заметить в своем возничем необыкновенный ум, увлекательное красноречие, познания химические и редкую любознательность;\r\nно лукавство умело все это так перемешать, что часто за самою умною беседой следовали самые глупые вопросы и объяснения, путавшие сначала догадки Антона.\r\nНикогда, во всю дорогу, еврей, даже двусмысленно, не искал поколебать в молодом человеке основания веры.\r\nОн видел, что попал на разум ясный, твердый, от природы логический и искушенный в горниле науки.\r\nТогда еще Антон не знал любви; а для ней, как вы изволите знать, и Геркулес взялся за прялку, Ришелье наряжался шутом {Прим. стр.\r\n236} и проч. и проч.; так диво ли, что и наш бакалавр растерял на Руси все доводы логики, данной ему от бога и усовершенной в академии.\r\nНо тогда, говорю я, то есть на пути в Московию, ум его, как мощный атлет, готов был встать в полном вооружении, с какой бы стороны и как бы сильно ни было нападение.\r\nИ потому хитрый еврей в деле религии держался сам в оборонительном положении против Антона; зато спешил вознаградить себя с другой стороны.\r\nОн воспользовался длинным путем, чтобы занять у падуанского бакалавра разные сведения в химии, которыми этот успел себя обогатить.\r\n\"Верно, умный плут хочет играть на Руси роль магика\", - говорил сам себе Антон, сделав наконец вывод из всех его поступков и разговоров. Главы секты никогда в нем не подозревал.\r\nИ в Москву приехав, Схариа не старался ввести Антона между своими адептами:\r\nон боялся и тут, чтобы сила логических доводов и одушевленное красноречие не расстроили здания, которое созидал он с помощию таких хрупких лесов.\r\nЕсли молодой бакалавр и познакомился с Курицыным, так беседы их ограничивались одним естествознанием.\r\nСхариа умел этого так остеречь в деле религии, что он, боясь в молодом человеке нескромности,\r\nсвойственной его летам и опасной по близости его к великому князю, никогда не говорить с Антоном о предметах религиозных.\r\nЭтим наружно ограничивалась связь лекаря с главою еретической секты и с печальником о ней на Руси.\r\nНи разу Схариа не посетил Антона, ни разу не засылал даже к нему: чувство благородности, тонкое, осторожное, берегло его даже от малейшего подозрения, что он знается с жидом.\r\nИ так уж басурману напрасно достается за еретичество и чернокнижие! Что ж было бы ему, когда б его увидели в сношении со врагом Христа!\r\nНо сердце этого презренного жида хранило благодеяния молодого бакалавра, как святой завет;\r\nоно-то строго наказало Курицыну беречь его, как зеницу своего ока, как любимое дитя свое, внушать великому князю все доброе о нем,\r\nпомогать ему, в случае нужды, деньгами, силою своего влияния, огнем и мечом, чем хотел, лишь бы уберечь драгоценную голову от житейских бурь.\r\nОно-то, через агентов при дворе императора и в свите самого Поппеля, узнало об опасности, угрожавшей сыну барона Эренштейна, и приказало дьяку стать около него на усиленной страже.\r\nИ дьяк, покорный ученик Схариа, исполнял со всею точностью и усердием наказ своего наставника и второго отца, как он называл его;\r\nеврею известно было все, что делалось в доме Образца, на половинах боярской и басурманской.\r\nКак это узнавал он, не ведал и сам Курицын, который относил и эту загадку к тайнам чернокнижия.\r\nМежду тем Схариа знал и о любви Антона к дочери боярина, испугался этой любви, которая могла погубить молодого чужеземца, и стал неусыпно следить его и все, что его окружало.\r\nПо таким отношениям сделался он благосклоннее к дому Образца, которого прежде не жаловал, потому что не мог поколебать его твердого, религиозного основания.\r\nВ деле вражды двух партий он стал на той стороне, которой Антон принадлежал связями сердечными.\r\nПриезд Схариа в Москву был для единомышленников его настоящим торжеством.\r\nГоворили, что он достал книгу, полученную Адамом от самого бога, и самую Адамову голову, что он вывез новые тайны, которые должны изумить человечество.\r\nЭти слухи поразили и Мамона. Попытки его у чародейства Антона не удались.\r\nИ потому решился он прибегнуть к чернокнижию всемогущего волхва-еврея. Отсутствие Ивана Васильевича развязывало ему на это руки.\r\nПравда, труден был доступ к великому магику, которого жилище не было никому известно, кроме самых близких ему.\r\nГоворили, что он везде и нигде. Тем труднее был доступ для тех, кто, не посвящая себя в его учение, просто искал чародейской помощи.\r\nМамон же находился только в числе последних. Однако ж с помощию больших денег и ревностного усердия друзей ему наконец назначен день приемный.\r\nНочью водили его с завязанными глазами по улицам и, после многих запутанных обрядов, ввели в дом. С трудом шел он по лестнице, вившейся улиткой.\r\nВ одном месте предупредили его, чтобы он как можно ниже нагнул голову; но сколько он ни старался сгорбиться, по ней чем-то ударило так сильно, что искры посыпались из глаз.\r\nПотом его остановили и не велели трогаться с места, под опасением быть задавлену.\r\nТут изумили его какие-то сладкие нечеловеческие звуки, которые то возвышались, то утихали и напоследок, замирая, готовы были его усыпить.\r\nЛишь только он склонился было к невольной дремоте, загрохотали громы и послышался серный запах.\r\nПол под ним заколебался, и ему показалось, что он проваливается сквозь землю. Дрожь его проняла.\r\nОн хотел перекреститься, но остерегся, вспомнив, что самое легкое означение креста погубит его.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Иван Сергеевич Тургенев\n\n Завтрак у предводителя\n\n ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА\r\nНиколай Иванович Балагалаев, предводитель, 45 лет.\n Петр Петрович Пехтерьев, бывший предводитель, 60 лет.\r\nЕвгений Тихонович Суслов, судья.\n Антон Семенович Алупкин, сосед-помещик,\n Mиpвoлин, бедный сосед-помещик.\r\nФерапонт Ильич Бecпaндин, помещик.\n Анна Ильинишна Kaypoвa, сестра eгo, вдова, 45 лет,\r\nПорфирий Игнатьевич Нагланович, становой.\n Beльвицкий, письмоводитель предводителя.\n Герасим, камердинер Балагалаева.\n Карп, кучер Кауровой.\r\nДействие происходит в имении Балагалаева.\n\t \n Театр представляет столовую. В средине выход, направо кабинет, окна\r\nпозади, в стороне накрытый стол с закуской. Герасим хлопочет около\r\nстола. Услышав стук экипажа, он подходит к окну.\n\t \n\t \n ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ \n\t \n Герасим и Мирволин.\n\t \n Мирволин. Здравствуй, Герасим! как поживаешь?.. А что, он еще не выходил?\r\nГерасим (накрывая на стол). Здравствуйте. Где это вы достали лошадь?\r\nМирволин. А что, ведь недурна лошаденка? Мне за нее вчера двести рублей предлагали.\n Герасим. Кто предлагал?\r\nМирволин. А купец из Карачева предлагал.\n Герасим. Что ж вы не отдали?\n Мирволин. Зачем отдать? самому нужна. Ах, братец,\r\nдай-ка рюмочку: смерть что-то в горле, знаешь, того; да и жара притом... (Пьет и закусывает.) Это ты к завтраку накрываешь?\r\nГерасим. А то к обеду, что ль?\n Мирволин. Сколько приборов! Разве кого ждут?\n Герасим. Видно, ждут.\r\nМирволин. Не знаешь, кого?\n Герасим. Не знаю. Говорят, будто сегодня Беспандина с сестрой мирить хотят: так вот разве по этому случаю.\r\nМирволин. Э-э! неужли? Что ж, и хорошо. Надо ж им покончить - поделиться. Ведь это наконец срам. А правда ли, говорят, Николай Иваныч у Беспандина хотят рощу купить?\r\nГерасим. А господь их знает!\r\nМирволин (в сторону). Вот бы кстати леску-то попросить.\n Балагалаев (за кулисами). Филька! Вельвицкого мне позвать.\r\nМирволин. Знать, из кабинета в гостиную дверь растворена... Hv-ка, другую рюмочку, Гарася...\r\nГерасим. А что? верно, горло все ...\n Мирволин. Да, брат, что-то саднит.\n\n Пьет и заедает. Герасим выходит.\n\n\t \n\t \n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ\n\n Те же, Балагалаев и Вельвицкий.\r\nБалагалаев. Так, так, так-так-то, ты уж так и распорядись, - слышишь? (Мирволину.) А, ты, здравствуй!\n Мирволин. Нижайшее мое почтение, Николай Иваныч!\r\nБалагалаев (Вельвицкому). Как я тебе сказал, ты понимаешь. Ведь ты понял?\n Вельвицкий. Как же-с, как же-с.\r\nБалагалаев. Ну да, эдак будет хорошо. Ну, теперь ступай .. Я тебе дам знать, я велю тебя позвать. Можешь идти.\r\nВельвицкий. Слушаю-с. Так, стало быть-с, бумаги по делу вдовы Кауровой приготовить-с?..\n Балагалаев. Ну, конечно, конечно... Я удивляюсь! Ты должен был понять наконец, братец.\r\nВельвицкий. Да вы ничего не изволили мне...\n Балагалаев. Мало чего! Не все же мне тебе сказывать наконец!\n Вельвицкий. Слушаю-с. (Уходит.)\r\nБалагалаев. А не слишком понятлив этот молодой человек. (К Мирволину.) Ну, как ты? (Садится.)\n Мирволин. Слава богу-с, Николай Иваныч, слава богу-с. Как вы в своем здоровье?\r\nБалагалаев. Я ничего В городе был?\r\nМирволин. Как же-с, был; нового, впрочем, ничего-с. Купца Селедкина, третьего дня, паралич хватил; да ему не в диво. Стряпчий, говорят, вчера свою супругу опять того-с...\r\nБалагалаев. В самом деле? Экой неугомонный!\r\nМирволин. Журавлева доктора видел-с; вам кланяться приказал. Петра Петровича в новой коляске встретил. Знать, куда в гости собрались: с лакеем, и на лакее шляпа новая.\r\nБалагалаев. Он сегодня у меня будет. А что, у него коляска хороша?\r\nМирволин. Как вам сказать-с? Нет, по-настоящему нехороша: фигурой точно берет, а в сущности - нет, я не знаю, она мне не нравится. Как можно сравнить с вашей коляской!\r\nБалагалаев. Ты думаешь? Она на лежачих?\r\nМирволин. На лежачих-то она на лежачих; да что в том толку? помилуйте-с! больше для важности. А это оне любят поважничать-то. Оне, говорят, опять намерены баллотироваться.\r\nБалагалаев. В предводители?\n Мирволин. Точно так-с! Что ж, пожалуй! Опять на вороных изволят прокатиться.\r\nБалагалаев. Ты думаешь? Впрочем, Петр Петрович, я должен сказать, весьма почтенный человек во всех отношениях и совершенно заслуживает.\r\n.. Конечно, с другой стороны, лестное внимание дворянства... Выпей-ка водки.\r\nМирволин. Покорнейше благодарю-с.\n Балагалаев. А что? разве уж пил?\r\nМирволин. Никак нет-с! не то чтобы пил, а так что-то грудь... (Кашляет.)\n Балагалаев. Э, вздор! выпей.\r\nМирволин (пьет). За ваше здоровье. А ведь, знаете ли что, Николай Иваныч, ведь Петра Петровича настоящая фамилия не Пехтерьев, а Пехтерев,- Пехтерев, а не Пехтерьев.\r\nБалагалаев. Почему ты это думаешь?\r\nМирволин. Как же нам этого не знать! помилуйте! Мы и батюшку их знавали, и дядьев-то всех.\r\nВсе Пехтеревыми прозывались, искони Пехтеревы, а не Пехтерьевы. Пехтерьев- эдакой и фамилии у нас никогда не бывало... что за Пехтерьев?\r\nБалагалаев. А!.. Впрочем, не все ли равно? было бы сердце доброе.\n Мирволин. Совершенную истину изволили сказать-с: было бы сердце доброе. (Глянув в окно.) Кто-то приехал-с.\r\nБалагалаев. А я еще в шлафроке. Это я с тобой заболтался. (Встает.)\r\nА л у п к и н (за кулисами). Доложи. А-а-лупкин, дворянин...\n Герасим (входит). Алупкин господин вас спрашивает-с.\r\nБалагалаев. Алупкин! Кто бишь это? Проси. А ты займи его, пожалуйста. Я сейчас... (Уходит.)\r\nЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ \n\t \n Мирволин и Алупкин.\n\t \n Мирволин. Николай Иванович сейчас пожалуют-с. Не угодно ли пока присесть?\r\nАлупкин. Покорнейше благодарю. Постоим-с. Позвольте узнать, с кем имею честь...\n Мирволин. Мирволин, помещик, здешний житель... может быть, слыхали?\r\nАлупкин. Никак нет-с, не слыхал-с... Впрочем, очень рад случаю. Позвольте узнать: вам Балдашова, Татьяна Семеновна, родственница?..\r\nМирволин. Никак нет-с. Какая это Балдашова?\n Алупкин. Тамбовская помещица, вдова-с.\r\nМирволин. А! Тамбовская!\n Алупкин. Да-с, тамбовская, вдова-с. А позвольте узнать, вам здешний становой пристав знаком?\n Мирволин. Порфирий Игнатьич? Еще бы! старинный приятель.\r\nАлупкин. Величайшая бестия, какая только есть на свете. Вы меня извините, я человек откровенный, солдат: я привык выражаться прямо, без обиняков. Надо вам сказать...\r\nМирволин. Не угодно ли вам чего-нибудь закусить с дороги?\r\nАлупкин. Покорнейше благодарю. Надо вам сказать, что я в здешних краях поселился недавно; а до сих пор я жил больше в Тамбовской губернии.\r\nНо, получив после покойницы жены в наследство пятьдесят две души в здешнем уезде...\r\nМирволин. А где именно, позвольте узнать?\n Алупкин. Сельцо Трюхино, в пяти верстах от большой воронежской дороги.\r\nМирволин. А знаю, знаю! хорошее именьице.\r\nАлупкин. Дрянь совершенная: один песок...\r\nИтак, получив наследство после покойницы жены, я почел за благо переселиться сюда-с, тем более что у меня в Тамбове дом, с позволения сказать, просто развалился. Вот-с я и\r\nпереселился, и что же? ваш становой уже успел повредить мне самым \n неприличным образом.\r\nМ и р в о л и н. Скажите! как это неприятно!\r\nАлупкин. Нет, позвольте, позвольте. Другому бы ничего, а у меня дочь Екатерина - вот что прошу рассудить; однако я надеюсь на Николая Иваныча.\r\nХотя я всего два раза имел удовольствие их видеть, но я столько наслышался о их справедливости...\r\nМирволин. Да вот они сами-с.\n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\t \n\n Те же и Балагалаев во фраке. Алупкин кланяется.\r\nБалагалаев. Мне очень приятно. Прошу присесть... Я... я, помнится, имел удовольствие видеть вас у почтенного Афанасия Матвеича.\n Алупкин. Точно так-с.\r\nБалагалаев. Ведь вы, кажется, недавно стали нашим,- недавно то есть в наш уезд переехали?..\n Алупкин. Точно так-с.\r\nБалагалаев. Вы, я надеюсь, не будете раскаиваться.\n Небольшое молчанье,\n Жаркий день какой сегодня...\r\nАлупкин. Николай Иванович, позвольте старому солдату объясниться с вами откровенно.\n Балагалаев. Сделайте одолжение. Что такое?\r\nАлупкин. Николай Иванович! вы наш предводитель! Николай Иванович! вы, так сказать, наш второй отец; я сам отец, Николай Иванович!\r\nБалагалаев. Я, поверьте, слишком хорошо знаю, слишком чувствую; это мой долг. Притом лестное внимание дворянства... Говорите, что такое?\r\nАлупкин. Николай Иванович! ваш становой - первый плут-с.\n Балагалаев. Гм! Однако вы сильно выражаетесь.\r\nАлупкин. Нет, позвольте, позвольте! благоволите выслушать... У соседнего мужика Филиппа мой мужик якобы козла украл... А позвольте узнать, на что мужику козел?.\r\n.\r\nНет, вы мне скажите, на что мужику козел? Да и наконец почему ж именно мой мужик этого козла украл? почему не другой?\r\nКакие доказательства? Положим даже, точно мой мужик виноват - так я-то что? я-то зачем отвечать должен?\r\nменя-то зачем беспокоить? Что ж, после этого я за всякого козла отвечать буду? И становой будет мне вправе грубить...\r\nпомилуйте! Он говорит: козел на вашем скотном дворе отыскался... Да провались он совсем с своим козлом! Тут дело не в козле, а в приличии!\r\nБалагалаев. Позвольте, я, признаться, хорошенько не понимаю. Вы говорите, ваш мужик украл козла?\n Алупкин. Нет, это не я говорю,- это становой говорит.\r\nБалагалаев. Да ведь, кажется, на то есть законный порядок. Я, право, не знаю, почему вам было угодно обратиться ко мне?\r\nАлупкин. Да к кому же, Николай Иваныч? Вы извольте рассудить. Я старый солдат, я обиду получил, честь моя страдает.\r\nСтановой мне говорит, и самым эдак неприличным образом: дескать, я вас... Помилуйте!\r\nГерасим (входит). Евгений Тихоныч приехать изволили.\n Балагалаев (встает). Извините, пожалуйста... Евгений Тихоныч! Милости просим! Как вы в своем здоровье?\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\r\nТе же и Суслов.\n\t \n Суслов. Хорошо, хорошо! спасибо... Господа! честь имею...\n Мирволин. Наше вам, Евгений Тихоныч!\n Суслов. А, здравствуй!\r\nБалагалаев. А что ваша супруга?\n Суслов. Жива... Экая жара! Если б не к вам, Николай Иваныч, ей-богу с места не тронулся бы.\r\nБалагалаев. Спасибо, спасибо. Неугодно ли? (К Алупкину.) Вы извините... как вас по имени и по отчеству?\n Алупкин. Антон Семенов.\r\nБалагалаев. Любезный мой Антон Семеныч, вы мне после изложите ваше неудовольствие, а теперь... вы видите сами.\r\n.. Я, с своей стороны, поверьте, особое обращу внимание,- будьте покойны. Вы с Евгений Тихонычем знакомы?\r\nАлупкин. Никак нет-с.\r\nБалагалаев. Так позвольте же вас представить. Судья наш, благороднейший человек во всех отношениях, душа открытая, почтеннейший человек.\r\n.. Евгений Тихоныч! Суслов (у стола, закусывает). Чего?..\r\nБалагалаев. Позвольте познакомить вас с новым жителем нашего уезда: Алупкин, Антон Семеныч, новый помещик.\n Суслов (продолжает есть). Мне чрезвычайно приятно. Вы откуда к нам?\r\nАлупкин. Из Тамбовской губернии.\n Суслов. А! у меня в Тамбове родственник живет, пустейший человек. Впрочем, Тамбов - ничего, город хороший.\n Алупкин. Город точно ничего.\r\nСуслов. А что ж наши голубчики?.. они, пожалуй, и не приедут вовсе.\r\nБалагалаев. Нет, этого я не думаю. Меня уж и то удивляет, что их до сих пор нет... Они должны были первые приехать.\r\nСуслов. А что, как вы думаете, мы помирим их?\r\nБалагалаев. Должно надеяться... Я и Петра Петровича пригласил. А! кстати! позвольте обратиться к вам с просьбой, Антон Семеныч.\r\nВы можете помочь нам в деле, которое, так сказать, равно касается до всех дворян.\r\nАлупкин. Та-ак.\r\nБалагалаев.\r\nЗдесь есть у нас один помещик - Беспан-дин, и хороший, кажется, человек, а сумасброд; то есть не то чтобы сумасброд, а кто его знает!\r\nу Беспандина сестра, Каурова, вдова: женщина, по правде сказать, до крайности бестолковая, упрямая.\r\n.. Впрочем, вы ее увидите.\r\nМирволин. Это у них в роду-с, Николай Иваныч: ихняя матушка, покойница Пелагея Арсеньевна, еще того хуже была-с.\r\nГоворят, в молодых летах будучи, кирпич им на голову упал: так, может, от этого-с...\r\nБалагалаев. Может быть. Потому, природа... Вот между этим Беспандиным и его сестрой, вдовой Кауровой, третий год идет распря по случаю дележа.\r\nТетка их родная им обоим, по духовному завещанию, имение оставила,- имение, заметьте, благоприобретенное.\r\n.. Ну, не могут поделиться, хоть ты тресни... Особенно сестрица просто ни на что не согласна.\r\nДо суда дело доходило; высшим властям прошения подавали: долго ли тут до беды? Вот я и решился наконец пресечь, так сказать, твердою рукою корень зла, остановить, наконец вразумить.\r\n.. Я им сегодня у себя свидание назначил, но уж в последний раз; а там я уж другие меры приму.\r\n.. Из чего в самом деле мучиться? Пусть суд их разбирает. В миротворцы, в свидетели, я пригласил почтенного Евгения Тихоныча, Пехтерева Петра Петровича, бывшего предводителя.\r\n.. Так не угодно ли и вам? помочь нам то есть в этом деле?\r\nАлупкин. Я с удовольствием... но, не будучи знаком, кажется...\r\nБалагалаев. Что ж такое! Это ничего... Вы здешний помещик, человек рассудительный. Напротив, оно еще лучше: им нельзя будет сомневаться в вашем беспристрастии.\r\nАлупкин. Извольте-с, я готов. Герасим (входит). Госпожа Каурова приехали-с. Балагалаев. Легка на помине.\r\nЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ\n\n Те же и Каурова (в шляпке, с ридикюлем).\n\t \n Балагалаев. А, наконец! Милости просим, Анна Ильинишна! милости просим... Сюда... не угодно ли-с?\r\nКаурова. Ферапонт Ильич еще не приезжал-с?\n Балагалаев. Нет еще; впрочем, он теперь скоро будет. Не угодно ли закусить?\n Каурова. Покорно благодарю-с. Я постное кушаю-с.\r\nБалагалаев. Что ж, вот редька, огурцы... Чаю не прикажете ли?\r\nКаурова. Нет-с, покорно благодарю: я уж завтракала. Вы извините меня, Николай Иваныч, коли я опоздала.\r\n(Садится.) И то слава богу, что в целости доехала; кучер мой чуть-чуть меня не вывалил.\r\nБалагалаев. Скажите пожалуйста, а кажется, дорога недурна.\r\nКаурова. Не в дороге дело-с, Николай Иваныч; ох, не в дороге!.\r\n. Я вот приехала, Николай Иваныч, только я никакой пользы от этого не ожидаю. Нрав Ферапонта Ильича мне слишком известен... ох, слишком!\r\nБалагалаев. Ну, это мы увидим, Анна Ильинишна! Я так, напротив, надеюсь сегодня кончить ваше дело; пора.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Н.С.Лесков\n\n Грабеж\n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ\n\n Шел разговор о воровстве в орловском банке, дела которого разбирались в 1887 году по осени.\r\nГоворили: и тот был хороший человек, и другой казался хорош, но, однако, все проворовались.\n А случившийся в компании старый орловский купец говорит:\r\n- Ах, господа, как надойдет воровской час, то и честные люди грабят.\n - Ну, это вы шутите.\r\n- Нимало. А зачем же сказано: \"Со избранными избран будеши, а со строптивыми развратишися\"? Я знаю случай, когда честный человек на улице другого человека ограбил.\r\n- Быть этого не может.\n - Честное слово даю - ограбил, и если хотите, могу это рассказать.\n - Сделайте ваше одолжение.\r\nКупец и рассказал нам следующую историю, имевшую место лет за пятьдесят перед этим в том же самом городе Орле, незадолго перед знаменитыми орловскими истребительными пожарами.\r\nДело происходило при покойном орловском губернаторе князе Петре Ивановиче Трубецком.\r\nВот как это было рассказано.\n\n ГЛАВА ВТОРАЯ\r\nЯ орловский старожил. Весь наш род - все были не последние люди.\r\nМы имели свой дом на Нижней улице, у Плаутина колодца, и свои ссыпные амбары, и свои барки; держали артель трепачей, торговали пенькой и вели хлебную ссыпку.\r\nОтчаянного большого состояния не имели, но рубля на полтину никогда не ломали и слыли за людей честных.\r\nОтец мой скончался, когда мне пошел всего шестнадцатый год. Делом всем правила матушка Арина Леонтьевна при старом приказчике, а я тогда только присматривался.\r\nВо всем я, по воле родительской, был у матушки в полном повиновении.\r\nБаловства и озорства за мною никакого не было, и к храму Господню я имел усердие и страх.\r\nЕще же жила при нас маменькина сестра, а моя тетенька, почтенная вдова Катерина Леонтьевна. Это - уж совсем была святая богомолка.\r\nМы были, по батюшке, церковной веры и к Покрову, к препочтенному отцу Ефиму приходом числились, а тетушка Катерина Леонтьевна прилежала древности:\r\nиз своего особливого стакана пила и ходила молиться в рыбные ряды, к староверам.\r\nМатушка и тетенька были из Ельца и там, в Ельце и в Ливнах, очень хорошее родство имели, но редко с своими виделись,\r\nпотому что елецкие купцы любят перед орловскими гордиться и в компании часто бывают воители.\r\nДомик у нас у Плаутина колодца был небольшой, но очень хорошо, по-купечески, обряжен, и житье мы вели самое строгое.\r\nДевятнадцать лет проживши на свете, я только и ходу знал, что в ссыпные амбары или к баркам на набережную, когда идет грузка, а в праздник к ранней обедне,\r\nв Покров,- и от обедни опять сейчас же домой, и чтобы в доказательство рассказать маменьке, о чем Евангелие читали или не говорил ли отец Ефим какую проповедь;\r\nа отец Ефим был из духовных магистров, и, бывало, если проповедь постарается, то никак ее не постигнешь.\r\nТеатр тогда у нас Турчанинов содержал, после Каменского, а потом Молотковский, но мне ни в театр, ни даже в трактир \"Вену\" чай пить матушка ни за что не дозволяли.\r\n\"Ничего, дескать, там, в \"Вене\", хорошего не услышишь, а лучше дома сиди и ешь моченые яблоки\".\r\nТолько одно полное удовольствие мне раз или два в зиму позволялось - прогуляться и посмотреть,\r\nкак квартальный Богданов с протодьяконом бойцовых гусей спускают или как мещане и семинаристы на кулачки бьются.\r\nБойцовых гусей у нас в то время много держали и спускали их на Кромской площади; но самый первый гусь был квартального Богданова: у другого бойца у живого крыло отрывал;\r\nи чтобы этого гуся кто-нибудь не накормил моченым горохом или иначе как не повредил - квартальный его, бывало, на себе в плетушке за спиною носил: так любил его.\r\nУ протодьякона же гусь был глинистый, и когда дрался - страшно гоготал и шипел.\r\nПублики собиралось множество.\r\nА на кулачки биться мещане с семинаристами собирались или на лед, на Оке, под мужским монастырем, или к Навугорской заставе; тут сходились и шли, стена на стену, во всю улицу.\r\nБивались часто на отчаянность. Правило такое только было, чтобы бить в подвздох, а не по лицу, и не класть в рукавицы медных больших гривен. Но, однако, это правило не соблюдалось.\r\nЧасто случалось, что стащат домой человека на руках и отысповедовать не успеют, как уж и преставился.\r\nА многие оставались, но чахли. Мне же от маменьки позволение было только смотреть, но самому в стену чтобы не становиться.\r\nОднако я грешен был и в этом покойной родительнице являлся непослушен:\r\nсила моя и удаль нудили меня, и если, бывало, мещанская стена дрогнет, а семинарская стена на нее очень наваливает и гнать станет,- то я, бывало, не вытерплю и становлюсь.\r\nСила у меня с ранних пор такая состояла, что, бывало, чуть я в гонимую стену вскочу, крикну: \"Господи благослови!\r\nбей, ребята, духовенных!\" да как почну против себя семинаристов подавать, так все и посыпятся.\r\nНо славы себе я не искал и даже, бывало, всех об одном только прошу: \"Братцы!\r\nпожалуйста, сделайте милость, чтобы по имени меня не называть\",- потому что боялся, чтобы маменька не узнали.\r\nТак я прожил до девятнадцати лет и был здоров столь ужасно, что со мною стали обмороки и кровь носом ишла.\r\nТогда маменька стали подумывать меня женить, чтобы не начал на Секеренский завод ходить или не стал с перекрещенками баловаться.\r\nГЛАВА ТРЕТЬЯ\r\nНачали к нам по этому случаю приходить в салопах свахи, и с Нижнихулиц, и с Кромской, и с Карачевской, и разных матушке для меня невест предлагали.\r\nОт меня это все велось в секрете, так что все знали больше, чем я. Трепачи наши под сараем, и те, бывало, говорят:\r\n- Тебя, Михаиле Михайлыч, маменька женить собирается.\r\nКак же ты сам на это, сколько согласен? Ты смотри - знай, что жена тебя после венца щекотать будет, но ты не робей - ты ее сам как можно щекочи в бока, а то она тебя защекочет.\r\nЯ, бывало, только краснею. Догадывался, разумеется, что что-то до меня касается, но сам никогда не слыхал, про каких невест у маменьки с свахами идут разговоры.\r\nКак придет одна сваха или другая - маменька с нею запрутся в образной, сядут ко крестам,\r\nсамовар спросят и все наедине говорят, а потом сваха выйдет, погладит меня по голове и обнадеживает:\r\n- Не тужи, молодчик Мишенька: вот уж скоро не будешь один скучать, скоро мы тебя обрадуем.\n А маменька даже, бывало, и за это сердятся и говорят:\r\n- Ему это совсем не надо знать; что я над его головой решу, то с ним и быть должно. Это как в Писании.\r\nЯ и не тужил; мне было все равно: жениться так жениться, а придет дело до щекотки, тогда увидим еще, кто кого.\r\nТетушка же Катерина Леонтьевна шла против маменькиного желания и меня против их научала.\r\n- Не женись,- говорила,- Миша, на орловской - ни за что не женись. Ты смотри: здешние, орловские, все как переверчены - не то они купчихи, не то благородные. За офицеров выходят.\r\nА ты проси мать, чтобы она взяла тебе жену из Ельца, откуда мы сами с ней родом Там в купечестве мужчины гуляки, но невесты есть настоящие девицы:\r\nне щепотницы, а скромные - на офицеров не смотрят, а в платочке молиться ходят и старым русским крестом крестятся.\r\nНа такой как женишься, то и благодать в дом приведешь, и сам с женой по-старому молиться начнешь, а я тебе тогда все свое добро откажу,\r\nа ей отдам свое Божие благословение, и жемчуг окатный, и серебро, и пронизи, и парчовые шугаи, и телогреи, и все болховское вязание.\r\nИ было у тетеньки с маменькой на этот счет тихое между них неудовольствие,\r\nпотому что маменька уже совсем были от старой веры отставши и по новым святцам Варваре-великомученице акафист читали.\r\nОни жену мне хотели взять из орловских для того, чтобы у нас было обновление родства.\r\n- По крайней мере,- говорили,- чтобы на прощеные дни, перед постом, было нам к кому на прощанье с хлебами ездить и к нам чтобы было кому завитые хлебы привозить.\r\nМаменька любили потом эти хлебы на сухари резать и в посту в чай с медом обмакивать, а у тетеньки надо всем выше стояло их древнее благочестие.\r\nСпорили они, спорили, а все дело сделалось иначе.\n\n ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ\n\n Подвернулся вдруг самый нежданный случай.\r\nСидим мы раз с тетушкой, на святках, после обеда у окошечка, толкуем что-то от Божества и едим в поспе моченые яблоки,\r\nи вдруг замечаем - у наших ворот на улице, на снегу, стоит тройка ямских коней.\r\nСмотрим - из-под кибитки из-за кошмы вылезает высокий человек в калмыцком тулупе, темным сукном крыт, алым кушаком подпоясан,\r\nзеленым гарусным шарфом во весь поднятый воротник обверчен, и длинные концы на груди жгутом свиты и за пазуху сунуты, на голове яломок, а на ногах телячьи сапоги мехом вверх.\r\nВстал этот человек и вытряхивается, как пудель, от снега, а потом вместе с ямщиком зацепил из кибитки из-под кошмы другого человека,\r\nв бобровом картузе и в волчьей шубе, и держит его под руки, чтобы он мог на ногах устояться, потому что ему скользко на подшивных валенках.\r\nТетенька Катерина Леонтьевна очень обеспокоилась, что это за люди и зачем у наших ворот высаживаются, а как волчью шубу увидала, так и благословилася:\r\n- Господи Исусе Христе, помилуй нас, аминь!- говорит.- Ведь это братец Иван Леонтьич, твой дядя, из Ельца приехал.\r\nЧто это с ним случилось? С самых отцовых похорон три года здесь не был, а тут вдруг привалил на святках. Скорее бери ключ от ворот, бежи ему навстречу.\r\nЯ бросился искать маменьку, а маменька стали ключ искать и насилу его нашли в образнике, да пока я выбежал к воротам, да замок отпирать стали,\r\nда засов вытаскивать, тройка уже и отъехала, и тот, что в калмыцком тулупе был, уехал в кибитке, а дядя один стоит, за скобку держится и сердится.\r\n- Что это,- говорит,- вы, как тетери, днем закупорились?\n Маменька с ним здравствуются и отвечают:\r\n- Разве вы,- говорит,- братец, не знаете, какое у нас орловское положение? Постоянно с ворами, и день, и ночь от полиции запираемся.\r\nДядя отвечает, что это у всех одно положение: Орел да Кромы - первые воры, а Карачев на придачу, а Елец всем ворам отец.\r\n\"И мы,- говорит,тоже от своей полиции запираемся, но только на ночь, а на что же днем? Мне то и неприятно, что вы меня днем на улице у ворот оставили:\r\nу меня валенки кожей обшиты - идти нельзя, скользко,- а я приехал по церковной надобности не с пустыми руками.\r\nПомилуй бог, какой орловчин с шеи рванет и убежит, а мне догонять нельзя\".\r\nГЛАВА ПЯТАЯ\r\nМы все извинились перед дяденькой, отвели его в комнату из дорожного платья переодеваться.\r\nПереобулся Иван Леонтьич из валенков в сапоги, одел сюртук и сел к самовару, а матушка стала его спрашивать:\r\nпо какому он такому церковному делу приехал, что даже на праздничных днях побеспокоился, и куда его попутчик от наших ворот делся?\r\nА Иван Леонтьевич отвечает:\r\n- Дело большое. Разве ты не понимаешь, что я нынче ктитор, а у нас на самый первый день праздника дьякон оборвался.\n Маменька говорит\n - Не слышали.\r\n- Да ведь у вас когда же о чем-нибудь интересном слышат! Такой уж у вас город глохлый.\n - Но каким же это манером у вас дьякон оборвался?\r\n- Ах, это он, мать моя, пострадал через свое усердие.\r\nСтал служить хорошо по случаю освобождения от галлов, и все громче, да громче, да еще громче, и вдруг как возгласил о \"спасении\" - так ему жила и лопнула.\r\nПодступили его с амвона сводить, а у него уже полон сапог крови натекло.\r\n- Умер?\r\n- Нет. Купцы не допустили: лекаря наняли. Наши купцы разве так бросят? Лекарь говорит: может еще на поправку пойти, но только голоса уже не будет.\r\nВот мы и приехали сюда с нашим с первым прихожанином хлопотать, чтобы нашего дьякона от нас куда-нибудь в женский монастырь монашкам свели,\r\nа себе здесь должны выбрать у вас промежду всех одного самого лучшего.\r\n- А это кто же ваш первый прихожанин и куда он отъехал?\r\n- Наш первый прихожанин называется Павел Мироныч Мукомол. На московской богачихе женат. Целую неделю свадьбу праздновали.\r\nОчень ко храму привержен и службу всякую церковную лучше протодьякона знает. Затем его все и упросили: поезжай, посмотри и выбери; что тебе полюбится - то и нам будет любо.\r\nЕго всяк стар и мал почитает. И он при огромном своем капитале, что три дома имеет, и свечной завод, и крупчатку, а сейчас послушался и для церковной надобности все оставил и полетел.\r\nОн пока в Репинской гостинице номер возьмет. Шалят у вас там или честно?\r\nМаменька отвечают:\n - Не знаю.\n - То-то вот и есть, что вы живете и ничего не знаете.\n - Мы гостиниц боимся.\r\n- Ну да ничего; Павла Мироныча тоже нелегко обидеть: сильней его ни в Ельце, ни в Ливнах кулачника нет. Что ни бой - то два да три кулачника от его руки падают.\r\nОн в прошлом году, постом, нарочно в Тулу ездил и даром что мукомол, а там двух самых первых самоварников так сразу с грыжей и сделал.\r\nМаменька и тетенька перекрестились.\r\n- Господи!- говорят,- зачем же ты такого к нам с собой на святые вечера привез!\n А дяденька смеется:\r\n- Чего,- говорит,- вы, бабы, испугались! Наш прихожанин - хороший человек, и по церковному делу мне без него обойтись невозможно.\r\nМы с ним приехали на живую минуту, чтобы обобрать в свою пользу, что нам годится, и уехать.\r\nМатушка с тетей опять ахнули.\n - Что ты это, братец, зачем такое страшное шутишь!\n Дядя еще веселее рассмеялся.\r\n- Эх вы,- говорит,- вороны-сударыни, купчихи орловские! У вас и город-то не то город, не то пожарище - ни на что не похож, и сами-то вы в нем все, как копчушки в коробке, заглохли!\r\nНет, далеко вам до нашего Ельца, даром что вы губернские.\r\nНаш Елец хоть уезд-городок, да Москвы уголок, а у вас что и есть хорошего, так вы и то ценить не можете. Вот мы это-то самое у вас и отберем.\r\n- Что же это такое?\r\n- Дьякон нам хороший в приход нужен, а у вас, говорят, есть два дьякона с голосами: один у Богоявленья, в Рядах, а другой на Дьячковской части, у Никития.\r\nВыслушаем их во всех манерах, как Павел Мироныч покажет, что к нашему к елецкому вкусу подходящее, и которого изберем, того к себе сманим и уговор сделаем;\r\nа который нам не годится - тому во второй номер: за беспокойство получай на рясу деньгами.\r\nПавел Мироныч теперь уже поехал собирать их на пробу, а мне сейчас надо идти к Борисоглебскому соборцу; там, говорят, у вас есть гостинник, у которого всегда пустая гостиница.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Сердце у меня стеснялось до боли. На другой день поутру мне стало легче. Я заговорила с батюшкой, не поминая о вчерашнем, ибо догадывалась заранее, что это будет ему очень приятно.\r\nОн тотчас же развеселился, потому что и сам все хмурился, когда глядел на меня.\r\nТеперь же какая-то радость, какое-то почти детское довольство овладело им при моем веселом виде. Скоро матушка пошла со двора, и он уже более не удерживался.\r\nОн начал меня целовать так, что я была в каком-то истерическом восторге, смеялась и плакала вместе.\r\nНаконец, он сказал, что хочет показать мне что-то очень хорошее и что' я буду очень рада видеть, за то, что я такая умненькая и добренькая девочка.\r\nТут он расстегнул жилетку и вынул ключ, который у него висел на шее,на черном снурке.\r\nПотом, таинственно взглядывая на меня, как будто желая прочитать в глазах моих все удовольствие, которое я, по его мнению,\r\nдолжна была ощущать, отворил сундук и бережно вынул из него странной формы черный ящик, которого я до сих пор никогда у него не видала.\r\nОн взял этот ящик с какою-то робостью и весь изменился: смех исчез с лица его, которое вдруг приняло какое-то торжественное выражение.\r\nНаконец, он отворил таинственный ящик ключиком и вынул из него какую-то вещь, которой я до тех пор никогда не видывала, - вещь, на взгляд очень странной формы.\r\nОн бережно и с благоговением взял ее в руки и сказал, что это его скрипка, его инструмент.\r\nТут он начал мне что-то много говорить тихим, торжественным голосом;\r\nно я не понимала его и только удержала в памяти уже известное мне выражение, - что он артист, что он с талантом,\r\n- что потом он когда-нибудь будет играть на скрипке и что, наконец, мы все будем богаты и добьемся какого-то большого счастия.\r\nСлезы навернулись на глазах его и потекли по щекам.\r\nЯ была очень растрогана. Наконец, он поцеловал скрипку и дал ее поцеловать мне.\r\nВидя, что мне хочется осмотреть ее ближе, он повел меня к матушкиной постели и дал мне скрипку в руки; но я видела, как он весь дрожал от страха, чтоб я как-нибудь не разбила ее.\r\nЯ взяла скрипку в руки и дотронулась до струн, которые издали слабый звук.\r\n- Это музыка! - сказала я, поглядев на батюшку.\r\n- Да, да, музыка, - повторил он, радостно потирая руки, - ты умное дитя, ты доброе дитя!\r\n- Но, несмотря на похвалы и восторг его, я видела, что он боялся за свою скрипку, и меня тоже взял страх, - я поскорей отдала ее.\r\nСкрипка с теми же предосторожностями была уложена в ящик, ящик был заперт и положен в сундук;\r\nбатюшка же, погладив меня снова по голове, обещал мне всякий раз показывать скрипку, когда я буду, как и теперь, умна, добра и послушна.\r\nТаким образом, скрипка разогнала наше общее горе. Только вечером батюшка, уходя со двора, шепнул мне, чтоб я помнила, что он мне вчера говорил.\r\nТаким образом я росла в нашем углу, и мало-помалу любовь моя, - нет, лучше я скажу страсть, потому что не знаю такого сильного слова,\r\nкоторое бы могло передать вполне мое неудержимое, мучительное для меня самой чувство к отцу, - дошла даже до какой-то болезненной раздражительности.\r\nУ меня было только одно наслаждение - думать и мечтать о нем; только одна воля - делать все, что могло доставить ему хоть малейшее удовольствие.\r\nСколько раз, бывало, я дожидалась его прихода на лестнице, часто дрожа и посинев от холода,\r\nтолько для того, чтоб хоть одним мгновением раньше узнать о его прибытии и поскорее взглянуть на него.\r\nЯ была как безумная от радости, когда он, бывало, хоть немножко приласкает меня.\r\nА между тем часто мне было до боли мучительно, что я так упорно холодна с бедной матушкой; были минуты, когда я надрывалась от тоски и жалости, глядя на нее.\r\nВ их вечной вражде я не могла быть равнодушной и должна была выбирать между ними, должна была взять чью-нибудь сторону,\r\nи взяла сторону этого полусумасшедшего человека, единственно оттого, что он был так жалок, унижен в глазах моих и в самом начале так непостижимо поразил мою фантазию.\r\nНо, кто рассудит?\r\n- может быть, я привязалась к нему именно оттого, что он был очень странен, даже с виду, и не так серьезен и угрюм, как матушка, что он был почти сумасшедший,\r\nчто часто в нем проявлялось какое-то фиглярство, какие-то детские замашки и что, наконец, я меньше боялась его и даже меньше уважала его, чем матушку.\r\nОн как-то был мне более ровня. Мало-помалу я чувствовала, что даже верх на моей стороне, что я понемногу подчиняла его себе, что я уже была необходима ему.\r\nЯ внутренно гордилась этим, внутренно торжествовала и, понимая свою необходимость для него, даже иногда с ним кокетничала.\r\nДействительно, эта чудная привязанность моя походила несколько на роман...\r\nНо этому роману суждено было продолжаться недолго: я вскоре лишилась отца и матери.\r\nИх жизнь разрешилась страшной катастрофой, которая тяжело и мучительно запечатлелась в моем воспоминании. Вот как это случилось.\r\nIII\r\nВ это время весь Петербург был взволнован чрезвычайно новостью. Разнесся слух о приезде знаменитого С-ца. Все, что было музыкального в Петербурге, зашевелилось.\r\nПевцы, артисты, поэты, художники, меломаны и даже те, которые никогда не были меломанами и с скромною гордостью уверяли,\r\nчто ни одной ноты не смыслят в музыке, бросились с жадным увлечением за билетами.\r\nЗала не могла вместить и десятой доли энтузиастов, имевших возможность дать двадцать пять рублей за вход;\r\nно европейское имя С-ца, его увенчанная лаврами старость, неувядаемая свежесть таланта, слухи, что в последнее время он уже редко брал в руки смычок в угоду публике,\r\nуверение, что он уже в последний раз объезжает Европу и потом совсем перестанет играть, произвели свой эффект.\r\nОдним словом, впечатление было полное и глубокое.\r\nЯ уже говорила, что приезд каждого нового скрипача, каждой хоть сколько-нибудь прославленной знаменитости производил на моего отчима самое неприятное действие.\r\nОн всегда из первых спешил услышать приезжего артиста, чтоб поскорее узнать всю степень его искусства.\r\nЧасто он бывал даже болен от похвал, которые раздавались кругом его новоприбывшему, и только тогда успокоивался,\r\nкогда мог отыскать недостатки в игре нового скрипача и с едкостью распространить свое мнение всюду, где мог.\r\nБедный помешанный человек считал во всем мире только один талант, только одного артиста, и этот артист был, конечно, он сам.\r\nНо молва о приезде С-ца, гения музыкального, произвела на него какое-то потрясающее действие.\r\nНужно заметить, что в последние десять лет Петербург не слыхал ни одного знаменитого дарования, хотя бы даже и неравносильного с С-цом;\r\nследственно, отец мой и не имел понятия об игре первоклассных артистов в Европе.\r\nМне рассказывали, что, при первых слухах о приезде С-ца, отца моего тотчас же увидели снова за кулисами театра.\r\nГоворили, что он явился чрезвычайно взволнованный и с беспокойством осведомлялся о С-це и предстоящем концерте.\r\nЕго долго уже не видали за кулисами, и появление его произвело даже эффект Кто-то захотел подразнить его и с вызывающим видом сказал:\r\n\"Теперь вы, батюшка, Егор Петрович, услышите не балетную музыку, а такую, от которой вам, уж верно, житья не будет на свете!\r\n\" Говорят, что он побледнел, услышав эту насмешку, однако отвечал, истерически улыбаясь: \"Посмотрим; славны бубны за горами;\r\nведь С-ц только разве в Париже был, так это французы про него накричали, а уже известно, что такое французы!\r\n\" и т.\r\nд.\r\nКругом раздался хохот;\r\nбедняк обиделся, но, сдержав себя, прибавил, что, впрочем, он не говорит ничего, а что вот увидим, посмотрим, что до послезавтра недолго и что скоро все чудеса разрешатся.\r\nБ. рассказывает, что в этот же вечер, перед сумерками, он встретился с князем Х-м, известным дилетантом, человеком глубоко понимавшим и любившим искусство.\r\nОни шли вместе, толкуя о новоприбывшем артисте, как вдруг, на повороте одной улицы, Б.\r\nувидел моего отца, который стоял перед окном магазина и пристально всматривался в афишку,\r\nна которой крупными литерами объявлено было о концерте С-ца и которая лежала на окне магазина.\r\n- Видите ли вы этого человека? - сказал Б., указывая на моего отца.\n - Кто такой? - спросил князь.\r\n- Вы о нем уже слыхали. Это тот самый Ефимов, о котором я с вами не раз говорил и которому вы даже оказали когда-то покровительство.\r\n- Ах, это любопытно! - сказал князь. - Вы о нем много наговорили. Сказывают, он очень занимателен. Я бы желал его слышать.\r\n- Это не стоит, - отвечал Б., - да и тяжело. Я не знаю, как вам, а мне он всегда надрывает сердце. Его жизнь - страшная, безобразная трагедия.\r\nЯ его глубоко чувствую, и как ни грязен он, но во мне все-таки не заглохла к нему симпатия.\r\nВы говорите, князь, что он должен быть любопытен. Это правда, но он производит слишком тяжелое впечатление.\r\nВо-первых, он сумасшедший; во-вторых, на этом сумасшедшем три преступления, потому что, кроме себя, он загубил еще два существования: своей жены и дочери.\r\nЯ его знаю; он умер бы на месте, если б уверился в своем преступлении.\r\nНо весь ужас в том, что вот уже восемь лет, как он почти уверен в нем, и восемь лет борется со своею совестно, чтоб сознаться в том не почти, а вполне.\r\n- Вы говорили, он беден? - сказал князь.\r\n- Да; но бедность теперь для него почти счастие, потому что она его отговорка.\r\nОн может теперь уверять всех, что ему мешает только бедность и что, будь он богат, у него было бы время, не было бы заботы и тотчас увидали бы, какой он артист.\r\nОн женился в странной надежде, что тысяча рублей, которые были у его жены, помогут ему стать на ноги. Он поступил как фантазер, как поэт, да так он и всегда поступал в жизни.\r\nЗнаете ли, что он говорит целые восемь лет без умолку? Он утверждает, что виновница его бедствий - жена, что она мешает ему. Он сложил руки и не хочет работать.\r\nА отнимите у него эту жену - и он будет самое несчастное существо в мире.\r\nВот уже несколько лет, как он не брал в руки скрипки, - знаете ли почему?\r\nПотому что каждый раз, как он берет в руки смычок, он сам внутренно принужден убедиться, что он ничто, нуль, а не артист.\r\nТеперь же, когда смычок лежит в стороне, у него есть хотя отдаленная надежда, что это неправда.\r\nОн мечтатель; он думает, что вдруг, каким-то чудом, за один раз, станет знаменитейшим человеком в мире.\r\nЕго девиз: aut Caesar, aut nihil, как будто Цезарем, можно сделаться так, вдруг, в один миг.\r\nЕго жажда - слава.\r\nА если такое чувство сделается главным и единственным двигателем артиста, то этот артист уж не артист,\r\nпотому что он уже потерял главный художественный инстинкт, то есть любовь к искусству, единственно потому, что оно искусство, а не что другое, не слава.\r\nНо С-ц, напротив: когда он берет смычок, для него не существует ничего в мире, кроме его музыки.\r\nПосле смычка первое дело у него деньги, а уж третье, кажется, слава. Но он об ней мало заботился... Знаете ли, что теперь занимает этого несчастного? - прибавил Б.\r\n, указывая на Ефимова.\r\n- Его занимает самая глупая, самая ничтожнейшая, самая жалкая и самая смешная забота в мире, то есть:\r\nвыше ли он С-ца, или С-ц выше его, - больше ничего, потому что он все-таки уверен, что он первый музыкант во всем мире.\r\nУверьте его, что он не артист, и я вам говорю, что он умрет на месте как пораженный громом, потому что страшно расставаться с неподвижной идеей,\r\nкоторой отдал на жертву всю жизнь и которой основание все-таки глубоко и серьезно, ибо призвание его вначале было истинное.\r\n- А любопытно, что будет с ним, когда он услышит С-ца, - заметил князь.\r\n- Да, - сказал Б. задумчиво. - Но нет: он очнется тотчас же; его сумасшествие сильнее истины, и он тут же выдумает какую-нибудь отговорку.\n - Вы думаете? - заметил князь.\r\nВ это время они поравнялись с отцом. Он было хотел пройти незамеченным, но Б. остановил его и заговорил с ним. Б. спросил, будет ли он у С-ца.\r\nОтец отвечал равнодушно, что не знает, что у него есть одно дело поважнее концертов и всех заезжих виртуозов,\r\nно, впрочем, посмотрит, увидит, и если выдастся свободный часок, отчего же нет?\r\nкогда-нибудь сходит.\r\nТут он быстро и беспокойно посмотрел на Б. и на князя и недоверчиво улыбнулся, потом схватился за шляпу, кивнул головой и прошел мимо, отговорившись, что некогда.\r\nНо я уже за день знала о заботе отца. Я не знала, что именно его мучит, но видела, что он был в страшном беспокойстве; даже матушка это заметила.\r\nОна была в это время как-то очень больна и едва передвигала ноги. Отец поминутно то входил домой, то выходил из дома.\r\nУтром пришли к нему трое или четверо гостей, старых его товарищей, чему я очень изумилась, потому что, кроме Карла Федорыча,\r\nпосторонних людей у нас почти никогда не видала и с нами все раззнакомились с тех пор, как батюшка совсем оставил театр.\r\nНаконец, прибежал, запыхавшись, Карл Федорыч и принес афишку.\r\nЯ внимательно прислушивалась и приглядывалась, и все это меня беспокоило так, как будто я одна была виновата во всей этой тревоге и в беспокойстве, которое читала на лице батюшки.\r\nМне очень хотелось понять то, о чем они говорят, и я в первый раз услышала имя С-ца. Потом я поняла, что нужно по крайней мере пятнадцать рублей, чтоб увидеть этого С-ца.\r\nПомню тоже, что батюшка как-то не удержался и, махнув рукою, сказал, что знает он эти чуда заморские, таланты неслыханные, знает и С-ца,\r\nчто это все жиды, за русскими деньгами лезут, потому что русские спроста всякому вздору верят, а уж и подавно тому, о чем француз прокричал.\r\nЯ уже понимала, что значило слово: нет таланта. Гости стали смеяться и вскоре ушли все, оставя батюшку совершенно не в духе.\r\nЯ поняла, что он за что-то сердит на этого С-ца, и, чтоб подслужиться к нему и рассеять тоску его, подошла к столу, взяла афишку, начала разбирать ее и вслух прочла имя С-ца.\r\nПотом, засмеявшись и посмотрев на батюшку, который задумчиво сидел на стуле, сказала: \"Это, верно, такой же, как и Карл Федорыч: он, верно, тоже никак не потрафит\".\r\nБатюшка вздрогнул, как будто испугавшись, вырвал из рук моих афишку, закричал и затопал ногами,\r\nсхватил шляпу и вышел было из комнаты, но тотчас же воротился, вызвал меня в сени, поцеловал и с каким-то беспокойством,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Мы говорили о Туровском Владетеле, Юрии Ярославиче, внуке Святополка-Михаила:\r\nотверженный от союза двух тогда господствующих Домов Княжеских, Мономахова и Черниговского,\r\nон держался единственно своим мужеством и счастливо отразил приступ соединенных Князей Волынских, хотевших, подобно Изяславу Давидовичу, изгнать его из Турова.\r\nВеликий Князь, любя справедливость, заключил с ним мир.\r\n- Тишина внутренняя была тем нужнее, что внешние неприятели, Ляхи, в сие время беспокоили западную Россию и грабили в окрестностях Червена.\r\nАндрей Георгиевич, ревностно занимаясь благом Суздальского Княжения, оставался спокойным зрителем отдаленных происшествий.\r\nИмея не только доброе сердце, но и разум превосходный, он видел ясно причину государственных бедствий и хотел спасти от них по крайней мере свою область:\r\nто есть отменил несчастную Систему Уделов, княжил единовластно и не давал городов ни братьям, ни сыновьям.\r\nМожет быть, Бояре первых осуждали его, ибо лишались выгоды участвовать в правлении Князей юных, грабить землю и наживаться.\r\nНекоторые думали также, что он незаконно властвует в Суздале, ибо Георгий назначил сие Княжение для меньших детей;\r\nи что народ, обязанный уважать волю покойного Государя, не мог без вероломства избрать Андрея.\r\nМожет быть, и братья сего Князя, следуя внушению коварных Бояр, изъявляли негодование и мыслили рано или поздно воспользоваться своим правом.\r\nКак бы то ни было, Андрей, дотоле кроткий во всех известных случаях, решился для государственного спокойствия на дело несправедливое, по мнению наших предков:\r\nон выгнал братьев: Мстислава, Василька, Михаила;\r\nтакже двух племянников (детей умершего Ростислава Георгиевича) и многих знатнейших Вельмож Долгорукого, тайных своих неприятелей.\r\nМстислав и Василько Георгиевичи, вместе с их вдовствующею родительницею, мачехою Андрея,\r\nудалились в Константинополь, взяв с собою меньшего брата, осьмилетнего Всеволода (столь знаменитого впоследствии).\r\nТам Император Мануил принял изгнанников с честию и с любовию; желал их утешить благодеяниями и дал Васильку, по известию Российских Г греческих Летописцев, область Дунайскую.\r\n[1164-1166 гг.] В России южной кончина Святослава Черниговского произвела несогласие между сыном его и племянником.\r\nСвятослав, достопамятный своею привязанностию к несчастному брату Игорю и миролюбием, оставил наследникам великое богатство. Старший его сын, Олег, находился в отсутствии.\r\nЧерниговский Епископ Антоний и Вельможи собралися к горестной овдовевшей Княгине и, боясь хищного Владетеля Северского, решились таить смерть Святослава до Олегова возвращения.\r\nВсе дали в том клятву, и во-первых Епископ, хотя Бояре говорили ему: \"Нужно ли целовать крест Святителю? Любовь твоя к Дому Княжескому известна\".\r\nНо Святитель был Грек, по словам Летописца: хитер и коварен.\r\nОн в тот же час написал к Святославу Всеволодовичу, что дядя его скончался; что Олега и воинской дружины нет в городе;\r\nчто Княгиня с меньшими детьми в изумлении от горести и что Святослав найдет у нее сокровища несметные.\r\nСей Князь немедленно отправил сына занять Гомель, а Бояр своих в другие Черниговские области; и сам хотел въехать в столицу.\r\nОлег предупредил его; однако ж добровольно уступил ему Чернигов, взяв Новгород Северский.\r\nСвятослав клялся наградить братьев Олеговых иными Уделами, и забыв обет, присвоил себе одному города умершего внучатного брата, сына Владимирова, Князя Вщижского.\r\nС обеих сторон готовились к войне.\r\nСвятослав уже звал Половцев; но Великий Князь, будучи тестем Олеговым, примирил ссору и заставил Святослава уступить Олегу четыре города.\r\nРостислав не мог успокоить одних Владетелей Кривских, или Полоцких.\r\nГлебовичи, нарушив мир, нечаянно взяли Изяславль и заключили тамошних Князей, Брячислава и Володшу Васильковичей, в оковы.\r\nРогволод Полоцкий, требуя защиты Государя Киевского, осадил Минск и, стояв там шесть недель, освободил Васильковичей мирным договором;\r\nа после, желая отнять Городок у Володаря Глебовича, сам утратил Полоцк, где народ признал своим Владетелем его племянника двоюродного, Всеслава Васильковича.\r\nСын Великого Князя, Давид, господствуя в Витебске, должен был вступиться за Всеслава, изгнанного мятежным Володарем, и снова ввел его в Полоцк, к удовольствию народа.\r\nВ сих ничтожных, однако ж кровопролитных распрях Литовцы служили Кривским Владетелям как их подданные.\r\nДавно Россияне, притупляя мечи в гибельном междоусобии, не имели никакой знаменитой рати внешней:\r\nАндрей, несколько лет наслаждавшись мирным спокойствием, вспомнил наконец воинскую славу юных лет своих и выступил в поле, соединясь с дружиною Князя Муромского, Юрия Ярославича.\r\nОскорбленный соседственными Болгарами, он разбил их войско многочисленное, взял знамена и прогнал Князя.\r\nВозвратясь с конницею на место битвы, где пехота Владимирская стояла вокруг Греческого образа Богоматери, привезенного из Вышегорода, Андрей пал пред святою иконою,\r\nслезами изъявил благодарность Небу и, желая сохранить память сей важной победы, уставил особенный праздник, доныне торжествуемый нашею Церковию.\r\nРоссияне завладели на Каме славным Болгарским городом Бряхимовом и несколько других городов обратили в пепел.\r\nВ сие же лето Новогородцы одержали победу над Шведами, которые, овладев тогда Финляндиею, хотели завоевать Ладогу и пришли на судах к устью Волхова.\r\nЖители сами выжгли загородные домы свои, ждали Князя и под начальством храброго Посадника, Нежаты, оборонялись мужественно, так, что неприятель отступил к реке Вороной, или Салме.\r\nВ пятый день приспел Святослав с Новогородским Посадником Захариею, напал на Шведов и взял множество пленников; из пятидесяти пяти судов их спаслись только двенадцать.\r\nВ окрестностях Днепра Половцы не переставали злодействовать и грабить: чтобы унять их, Ростислав призвал многих Князей с дружинами.\r\nКазалось, что он хотел, подобно деду, Мономаху, прославить себя важным предприятием и надолго смирить варваров;\r\nно войско союзное пеклося единственно о безопасности судоходства по Днепру и, несколько времени стояв у Канева, разошлося, когда флот купеческий благополучно прибыл из Греции.\r\n- Зато Северский Князь и брат Черниговского при наступлении зимы, отменно жестокой, с малочисленною дружиною дерзнули углубиться в степи Половецкие;\r\nвзяли станы двух Ханов и возвратились с добычею, серебром золотом.\r\nРостислав, уже престарелый, всего более заботился тогда о судьбе детей своих:\r\nнесмотря на слабое здоровье, он поехал в область Новогородскую, чтобы утвердить Святослава на ее престоле.\r\nУгощенный зятем Олегом в Чечерске, Великий Князь имел удовольствие видеть искреннюю любовь Смолян, которых Послы встретили его верст за 300 от города.\r\nСын Роман, внуки, Епископ Мануил, вместе с народом, приветствовали доброго старца: Вельможи, купцы, по древнему обыкновению, сносили дары Государю.\r\nУтомленный путем, он не мог ехать далее Великих Лук и, призвав туда знатнейших Новогородцев,\r\nвзял с них клятву забыть прежние неудовольствия на сына его, никогда не искать иного Князя, разлучиться с ним одною смертию.\r\nЩедро одаренный ими и Святославом, успокоенный их согласием, Великий Князь возвратился в Смоленск, где Рогнеда,\r\nдочь Мстислава Великого, видя изнеможение брата, советовала ему остаться, чтоб быть погребенным в церкви, им сооруженной.\r\n\"Нет, - сказал Ростислав: - я хочу лежать в Киевской Обители Св.\r\nФеодора, вместе с нашим отцом; а ежели бог исцелит меня, то постригуся в монастыре Феодосиевом\". Он скончался [14 марта 1167 г.\r\n] на пути, тихим голосом читая молитву, смотря на икону Спасителя и проливая слезы Христианского умиления.\r\nСей внук Мономахов принадлежал к числу тех редких Государей, которые в своем блестящем верховном сане находят более тягости, нежели удовольствия.\r\nОн не искал Великого Княжения и, дважды возведенный на престол оного, искренно желал отказаться от власти.\r\nЛюбя Печерского Игумена, Поликарпа,\r\nРостислав имел обыкновение всякую субботу и воскресенье Великого Поста обедать во дворце с сим благочестивым мужем и с двенадцатью братьями Феодосиевой обители;\r\nбеседовал о добродетелях Христианских и часто говорил им о намерении удалиться от суетного мира, чтобы краткую,\r\nмимотекущую жизнь посвятить Небу в безмолвии монастырском, особенно после кончины Святослава Ольговича;\r\nно разумный Игумен всегда ответствовал: \"Князь!\r\nНебо требует от тебя иных подвигов; делай правду и блюди землю Русскую\".\r\nНет сомнения, что Государь истинно набожный скорее иного может быть отцем народа, если одарен свыше умом и твердостию.\r\nРостислав не отличался великими свойствами отца и деда; но любил мир, тишину отечества, справедливость и боялся запятнать себя кровию Россиян.\r\nСей Великий Князь был другом Императора Мануила и помогал ему, как Государю единоверному, против Короля Венгерского, Стефана III.\r\nМануил тогда же заключил союз и с Галицким Князем, Ярославом.\r\nУзнав о намерении последнего выдать дочь свою за Стефана, Император писал к нему, что сей Король есть изверг вероломства, и что супруга такого человека без сомнения будет несчастлива.\r\nПисьмо имело действие, и хотя Ярослав, уже отправив невесту в Венгрию, не мог отменить брака, однако ж взял сторону греков.\r\nСтефан - кажется, досадуя на тестя - развелся с молодою супругою и женился на дочери Австрийского Герцога.\r\n- Несмотря на союз с Императором, Галицкий Князь дружески принял врага Мануилова, Андроника Комнина,\r\nсына Исаакиева, бежавшего из темницы Константинопольской, и дал ему в Удел несколько городов.\r\nАндроник, как пишут Византийские Историки, всегда ездил на охоту с Ярославом,\r\nприсутствовал в его Совете Государственном, жил во дворце, обедал за столом Княжеским и собирал для себя войско.\r\nИзъявив неудовольствие Ярославу, Мануил прислал наконец в Галич двух Митрополитов, которые уговорили Андроника возвратиться в Царьград:\r\nЕпископ Галицкий, Козьма, и бояре Ярославовы с честию проводили его за границу.\r\n- Сей изгнанник чрез несколько лет достиг сана Императорского: будучи признательным другом Россиян, он подражал им во нравах:\r\nлюбил звериную ловлю, бегание взапуски и, низверженный с престола, хотел вторично ехать в наше отечество;\r\nно был пойман и замучен в Константинополе.\r\nРостислав в 1160 году призвал из Греции нового Митрополита, Феодора, умершего чрез три года.\r\nВеликий Князь, отдавая наконец справедливость достоинствам изгнанного Святителя, Климента,\r\nжелал возвратить ему сан Архипастыря нашей Церкви и для того послал Вельможу, Юрия Тусемковича, в Грецию;\r\nно сей Боярин встретил в Ольше нового Митрополита, Иоанна, поставленного в Константинополе без согласия Великокняжеского.\r\nРостислав был весьма недоволен;\r\nоднако ж, смягченный дружеским письмом Мануила и дарами, состоявшими в бархатах и тканях драгоценных,\r\nпринял Греческого Святителя, с условием, чтобы впредь Император и Патриарх не избирали Митрополитов России без воли ее государей.\r\n- Исполняя требование честолюбивых Новогородцев, Иоанн позволил их Епископу, именем также Иоанну, мужу добродетельному, называться Архиепископом.\r\nСей Митрополит, умерший незадолго до кончины Великого Князя, славился ученостию и, слыша о желании Папы,\r\nАлександра III, знать особенные догматы нашей Церкви, писал к нему ласково, оправдывая уставы Восточной.\r\nПисьмо его, истинное или подложное, напечатано на языке Латинском и достойно Пастыря Христианского.\r\n\"Не знаю (говорит сочинитель), каким образом произошли ереси в Вере Божественной; не понимаю, как могут Римляне именовать нас лже-Христианами.\r\nМы не следуем такому примеру и считаем их своими братьями, хотя и видим, что они во многом заблуждаются\".\r\nПредложив учение обеих Церквей и доказав согласие нашего с Апостольским, добрый Митрополит убеждает Папу восстановить древнее единство Веры;\r\nкланяется ему от имени всего Духовенства и желает, чтобы любовь братская обитала в сердцах Христиан.\r\nГлава XVII\n\n ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ МСТИСЛАВ ИЗЯСЛАВИЧ КИЕВСКИЙ. АНДРЕЙ СУЗДАЛЬСКИЙ,\n ИЛИ\n\n ВЛАДИМИРСКИЙ. Г. 1167-1169\r\nВероломство Владимира. Изгнание Святослава из Новагорода. Война с Половцами. Речь Мстислава. Клевета Бояр. Ненависть Андрея ко Мстиславу. Взятие и совершенное падение Киева.\r\nСыновья Ростислава, брат его Владимир, народ Киевский и Черные Клобуки - исполняя известную им последнюю волю умершего Великого Князя - звали на престол Мстислава Волынского.\r\nСей Князь, задержанный какими-то особенными распоряжениями в своем частном Уделе, поручил Киев племяннику, Васильку Ярополковичу, прислал нового Тиуна в Киев и скоро узнал от них,\r\nчто дядя его, брат Ярослав, Ростиславичи и Князь Дорогобужский Владимир Андреевич, заключив тесный союз, думают самовольно располагать областями:\r\nхотят присвоить себе Брест, Торческ и другие города.\r\nМстислав оскорбился; призвал Галичан, Ляхов и выступил к Днепру с сильною ратию.\r\nУсердно любив отца, Киевляне любили и сына, знаменитого делами воинскими; народ ожидал Мстислава с нетерпением, встретил с радостию, и Князья смирились.\r\nТолько Владимир Мстиславич, малодушный и вероломный, дерзнул обороняться в Вышегороде: Великий Князь мог бы наказать мятежника;\r\nно, желая тишины, уступил ему Котелницу и чрез несколько дней сведал о новых злых умыслах сего дяди.\r\nВладимир хотел оправдаться. Свидание их было в Обители Печерской.\r\n\"Еще не обсохли уста твои, которыми ты целовал крест в знак искреннего дружества!\" - говорил Мстислав, и требовал вторичной присяги от Владимира.\r\nДав оную, бессовестный дядя за тайну объявил Боярам своим, что Берендеи готовы служить ему и свергнуть Мстислава с престола.\r\nВельможи устыдились повиноваться клятвопреступнику.\r\n\"И так отроки будут моими Боярами!\r\n\" - сказал он и приехал к Берендеям, подобно ему вероломным:\r\nибо сии варвары, быв действительно с ним в согласии, но видя его оставленного и Князьями и Боярами, пустили в грудь ему две стрелы.\r\nВладимир едва мог спастися бегством.\r\nГнушаясь сам собою, отверженный двоюродным братом, Князем Дорогобужским, и боясь справедливой мести племянника,\r\nсей несчастный обратился к Андрею Суздальскому, который принял его, но не хотел видеть;\r\nобещал ему Удел и велел жить в области Глеба Рязанского.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк \n\n Верный раб \n\n Повесть \n\n I \n\n\n -- Михайло Потапыч... а?..\r\n-- Ну, чего ты пристал-то, как банный лист?.. Отвяжись... \n -- Эх, Михайло Потапыч... Родной ты мой, выслушай...\r\n-- Какой я тебе Михайло Потапыч дался в сам-то деле! Вот выдешь за ворота и меня же острамишь: взвеличал, мол, Мишку Михайлом Потапычем, а он, дурак, и поверил.\r\nВерно я говорю?.. Ведь ты чиновник, Сосунов, а я нихто...\r\nВсе вы меня ненавидите, знаю, и все ко мне же, чуть что приключится: \"Выручи, Михайло Потапыч\". И выручал...\r\nА кого генерал по скулам лущит да киргизской нагайкой дует? Вот то-то и оно-то... Наскрозь я вас всех вижу, потому как моя спина за всех в ответе.\r\nМишка заврался до того, что даже самому сделалось совестно. Он оглядел своими узкими черными глазами Сосунова с ног до головы и удивился, что теряет напрасно слова с таким человеком.\r\nДействительно, Сосунов ничего завидного своей особой не представлял:\r\nиспитой, худой, сгорбленный, в засаленном длиннополом сюртучишке -- одним словом, канцелярская крыса, и больше ничего.\r\nУзкая, сдавленная в висках голова Сосунова походила на щучью (в горном правлении его так и называли \"щучья голова\"), да и сам он смахивал на какую-то очень подозрительную рыбу.\r\nРядом с этим канцелярским убожеством Мишка выглядел богатырем -- коренастый, плотный, точно весь выкроен из сыромятной кожи.\r\nМишкина рожа соответствовала как нельзя больше общей архитектуре -- скуластая, с широким носом, с узким лбом и какими-то тараканьими усами;\r\nблагодарные клиенты называли Мишку татарской образиной.\r\n-- Да я с тобой и разговаривать-то не стану, слова даром терять, -- равнодушно заметил Мишка, отвертываясь от Сосунова.\r\n-- Тоже, повадился человек, незнамо зачем... Вот выдет генерал, так он те пропишет два неполных. Ничего, што чиновник...\r\n-- Михайло Потапыч, яви божескую милость: выслушай... В третий раз к тебе прихожу, и все без толку.\r\n-- Вот привязался человек... Ну, ин, говори, да только поскорее. Того гляди, генеральша поедет... \n -- Все скажу, Михайло Потапыч, единым духом скажу... Дельце-то совсем особенное.\r\n-- Омманываешь што-нибудь? \n -- Вот сейчас провалиться. Ты только послушай, что я тебе скажу.\r\nСосунов осторожно огляделся и подошел к Мишке на цыпочках, точно подкрадывался к нему. Мишка еще раз смерил его с ног до головы и вытянул шею, чтобы слушать.\r\nВся эта сцена происходила в большой передней \"генеральского дома\", как в Загорье называли казенную квартиру главного горного начальника, генерала Голубко.\r\nПередняя рядом окон выходила на широкий двор, чистый и утоптанный, как гуменный ток;\r\nв открытое окно, в которое врывался свежий утренний воздух, видно было, как в глубине двора, между двух столбов,\r\nстояла заложенная в линейку генеральская пара наотлет и тут же две заседланных казачьих лошади.\r\nКучер Архип и два казака оренбургской казачьей сотни сидели под навесом и покуривали коротенькие трубочки.\r\nУ ворот генеральского дома устроена была гауптвахта с пестрой будкой и такой же пестрой загородкой;\r\nна пестром столбике висел медный колокол, которым \"делали тревогу\", когда генерал выезжал из дому или приезжал домой.\r\nМежду колоколом и будкой день и ночь шагал часовой с ружьем. В гауптвахте, низеньком каменном здании с толстыми белыми колоннами, дежурил офицер и солдаты специальной горной команды.\r\nВся эта команда находилась в большой зависимости от Мишки: он подавал знак в окно, когда генерал выходил на верхнюю площадку парадной лестницы с мраморными ступенями.\r\nЧасовой делал условный знак прикладом ружья, и команда готовилась выскочить с ружьями, чтобы отдать на караул по первому удару колокола.\r\nЧасовые не спускали обыкновенно глаз с рокового окна.\r\n-- Знаешь гадалку Секлетинью? -- шепотом спрашивал Сосунов. \n -- Ну?..\r\n-- Так вот я, значит, и толкнулся к ней как-то после пасхи... У меня причина с столоначальникам из золотого стола вышла.\r\n-- С Угрюмовым? \n -- С ним с самым... Поедом он меня ест и со свету сживает. Того гляди, подведет, а генерал в рудники законопатит да еще на гауптвахте измором сморит.\r\n-- Самый зловредный человек этот ваш Угрюмов, а относительно генерала ты правильно...\r\n-- Ну, взяло меня горе, такое горе, что и сна и пищи решился... Вот я и пошел к Секлетинье.\r\nОна в Теребиловке живет... Подхожу я это к ее избенке, гляжу, извозчик стоит. Что же, не ворочаться назад.\r\n.. Я в избу, а там... Может, я ошибся, а только сидит барыня, платочком голову накрыла, чтобы лицо нельзя было разглядеть, а я ее все-таки узнал. Барыня-то ваша генеральша...\r\n-- Н-но-о? -- изумился Мишка и сейчас же ладонью закрыл Сосунову рот. -- Тише ты, аспид...\r\nДело в том, что в этот момент на верхней площадке лестницы мелькнуло ситцевое платье горничной Мотьки, смертельного врага Мишки. Вот тоже подвернулась когда, проклятая...\r\n-- Да ты не огляделся ли? -- шепотом допрашивал Мишка.\r\n-- Верно тебе говорю: вот сейчас провалиться... И Мотька с ней была, только дожидалась генеральши за углом. Я это потом досмотрел, когда генеральша поехала от Секлетиньи.\r\n-- Гм... да... -- мычал Мишка, сразу проникаясь доверием к Сосунову и соображая свои мысли. -- Ах ты, дошлый!.. Ведь вот, узорил... а?.. Ну, а дальше-то што?\r\n-- Ну, как генеральша ушла, я к Секлетинье... По первоначалу она все будто отвертывалась от меня: я к ней, а она спиной.\r\nБлаженная она, известно... А у меня уж со страхов коленки подгибаются. Ей-богу...\r\nХуже этого нет, ежели Секлетинья к кому спиной повернется. Ну, у меня припасен был с собой на всякий случай золотой.\r\n.. Еще от баушки-покойницы достался. Вынул я этот золотой и подаю Секлетинье. Она взяла да как засмеется.\r\n.. У меня опять сердце коробом. А она завертелась на одной ноге, машет моим золотым и наговаривает: \"Не в золоте твое счастье.\r\n.. Не в золоте! А любишь ты золото, только напрасно любишь\".\r\n-- \"А будет счастье?\" -- спрашиваю. Она опять отвернулась от меня, добыла из-под лавки корыто, взяла ковш с водой, щепочку и давай в корыто воду лить да щепочку по воде пущать.\r\n.. Больше я от нее ничего и добиться не мог.\r\n-- Только-то? Напрасно только свой золотой стравил: отдал бы лучше его мне...\r\n-- Ах, какой ты, Михайло Потапыч... Слушай дальше-то. Как я после-то раздумался, так все и понял, вот до ниточки все, точно у меня глаза раскрылись... Ей-богу!.\r\n. Вот я теперь пятнадцать лет все добиваюсь в золотой стол попасть и не могу -- она это и сказала, что мне не след туда попадать.\r\nТы думаешь, я ей зря золотой-то принес? Ну, а щепочки, которые она по воде спущала, обозначают, что ты меня должон на караван определить...\r\nПри последних словах у Мишки даже руки опустились от изумления, -- и ему сделалось все ясно.\r\nВот так Секлетинья, да и Сосунов тоже ловок... Как по-писаному, так блаженная и отрезала. От судьбы, видно, не уйдешь.\r\nДа и ловок Сосунов, нечего оказать... Тоже словечко завернул: определи на караван. Легкое место оказать.\r\nНу, а если Секлетинья сказала, так и на караване будет. Мишка слепо верил в судьбу.\r\n-- Ну, чего же ты молчишь? -- спрашивал Сосунов. -- Я тебе все сказал, как на духу... О благодарности будь без сумленья. \n -- Ладно, ладно... Все на счастливого.\r\nМишка только хотел оказать что-то, как под окном мелькнула стриженая раскольничьей скобой голова в синем картузе,\r\nи Мишка указал Сосунову на маленькую дверку под лестницей, где жил сам.\r\nСосунов едва успел затвориться, как в переднюю вошел степенный мужик в длиннополом сюртуке и смазных сапогах.\r\n-- Михайлу Потапычу... -- развязно проговорил он, протягивая руку. -- Весело ли попрыгиваешь?\r\n-- Не очень-то у нас напрыгаешься, Савелий, -- уклончиво отвечал Мишка. -- За вами где же угнаться...\r\nСавелий красивыми темными глазами оглядел переднюю, мельком вскинул наверх и, разгладив окладистую русую бородку, проговорил:\r\n-- Тарас Ермилыч прислал узнать, как здоровье его превосходительства, и приказал кланяться...\r\n-- Обнакновенно, как завсегда. Сейчас генерал занят, и пустяками нельзя тревожить... Ужо скажу, когда можно будет... Ну, а как у вас: все дым коромыслом?\r\n-- Ох, и не спрашивай, Михайло Потапыч... Совсем даже ума решились: сильно закурил Тарас-то Ермилыч, а тут еще Ардальон Павлыч навязался...\r\n-- Это тот, што в карты играет? Откуда он у вас взялся?\r\n-- А неизвестно... На свадьбе, как Поликарп Тарасыч женились, он и объявил себя. Точно из-под земли вынырнул.\r\n.. А теперь обошел всех, точно клад какой. Тарас Ермилыч просто жить без него не может.\r\nИ ловок только Ардальон Павлыч: медведь у нас в саду в яме сидит, так он к нему за бутылку шампанского прямо в яму спустился.\r\nУдалый мужик, нечего сказать: все на отличку сделает. А пить так впереди всех... Все лоском лежат, а он и не пошатнется. У нас его все даже весьма уважают...\r\n-- Который месяц теперь пошел, как свадьба-то ваша продолжается?\r\n-- Да уж близко полгода, Михайло Потапыч... Ох, горе душам нашим! Што только и будет: ума не приложить...\r\nУж которые есть опасливые, так подобру-поздорову из города уезжают, потому как прямой зарез от нашей свадьбы.\r\nОглянувшись, Савелий на ухо шепнул Мишке: \n -- Ночесь* один енисейский купец, Тураханов по фамилии, с вина сгорел...\r\n______________ \n * Ночесь -- ночью. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.) \n\n -- Н-но-о?\r\n-- Верное слово... Он и на свадьбу-то попал зря, проездом завернул, -- дела у него по промыслам с Тарасом Ермилычем были. Ну, и попал в самый развал, да месяца два без ума и чертил.\r\n.. Што уж теперь будет -- и ума не приложим. Тарас-то Ермилыч в моленной заперся, а меня подослал сюда... Уж какая резолюция выдет нам от генерала -- один бог весть.\r\nСавелий с изысканной ловкостью, прикрыв руку картузом, сунул Мишке скомканную ассигнацию, -- нужный человек Мишка, чтобы генерала подготовить к известию о случившемся казусе.\r\nМишка с неменьшей ловкостью спрятал посул куда-то в рукав.\r\n-- Уж ты, тово, Михайло Потапыч... Сослужи службу, а Тарас Ермилыч не забудет -- так и наказывал сказать тебе. \n -- Да уж я для Тараса Ермилыча в ниточку вытянусь...\r\nКонца фразы Мишка не успел договорить, потому что по лестнице сверху летела горничная Мотька с такой быстротой,\r\nточно ее оттуда сбросили, -- она бежала на подъезд крикнуть кучеру, чтобы подавал лошадей генеральше.\r\nМишка моментально вытянулся в струнку и окосил глаза на лестницу, по которой уж спускалась генеральша, молодая, пухлая дама, в сиреневом шелковом платье.\r\nСавелий почтительно отошел в сторонку и наклонил голову, как делают благочестивые люди в церкви.\r\nМотька успела вернуться и помогала генеральше спускаться по лестнице, поддерживая ее за руку. \"Стрела, а не девка\", -- подумал Савелий, большой охотник до проворных и ловких девок.\r\nГенеральша спускалась с недовольным лицом, застегивая модную лайковую перчатку цвета beurre frais.\r\nПоровнявшись с Мишкой, она подняла на него свои темные блестящие глазки и певуче проговорила:\r\n______________ \n сливочного масла (франц.). \n\n -- А ты не слыхал, как я звонила? \n -- Никак нет-с, ваше превосходительство... \n -- Нет?..\r\nВ передней звонко раздались две ловких пощечины. Мишка не шевельнулся, а только замигал усиленно левым глазом.\r\nЭто еще больше разозлило генеральшу, и она ударила кулаком Мишку прямо в зубы, так что у того \"счакали\" челюсти. Мотька искоса глядела на Савелия, улыбаясь одними глазами.\r\n-- Только перчатки из-за тебя, подлеца, испортила!.. -- кричала генеральша, входя в азарт. -- Мотька, новые перчатки...\r\nПока Мотька летала наверх за перчатками, взволнованная генеральша ходила по передней мимо стоявшего неподвижно Мишки и каждый раз давала ему по пощечине.\r\nСавелия она не хотела замечать.\r\nНаконец, она устала, села на стул к окну и закрыла глаза, чтобы не видеть ненавистного человека. Ей было лет двадцать пять, но благодаря полноте она казалась старше.\r\nКруглое, белое, бескровное лицо не отличалось красотой, но, когда генеральша улыбалась, оно точно светлело и делалось очень симпатичным.\r\nПока Мотька натягивала новые перчатки, генеральша не открывала глаз и даже склонила голову на один бок, как женщина, огорченная до глубины души.\r\nМишка стоял все время не шевельнувшись и свободно вздохнул только тогда, когда генеральша вышла на крыльцо.\r\n-- Ну, и язва сибирская твоя генеральша, -- с участливым вздохом проговорил Савелий.\r\n-- Ох, и не говори! -- ответил Мишка, кулаком вытирая окровавленные губы. -- Изводит она меня насмерть... Поедом съела. Тссс...\r\nМишка забыл, что Мотька осталась на крыльце и подслушивала их разговор. Но теперь было уже поздно... Мотька прошла по передней с таким видом, что у Мишки сердце повело коробом.\r\n-- Удалая девка, -- проговорил Савелий, когда Мотька начала подниматься вверх по лестнице. -- Вот бы мне такую: в самый раз...\r\nМотька остановилась, свесилась через перила и с особенным задором проговорила: \n -- Ступай к своим кержанкам, да и заигрывай... Кержак немаканый!..\r\n-- Да ведь ваша-то девичья вера везде одинакова, Мотя, -- ласково ответил Савелий, блестя красивыми глазами. -- Што кержанка, што православная...\r\n-- Ах, бесстыжие твои глаза!.. -- вскрикнула Мотька, покраснела и, плюнув, вихрем унеслась вверх.\r\n-- Бес, а не девка... -- как-то промурлыкал Савелий, сладко закрывая глаза. -- Ох, грех с ними один! Прощенья просим, Михайло Потапыч...\r\nМишка простился с ласковым кержаком молча, -- очень уж разогорчила его генеральша.\r\nЗачем при людях-то при посторонних срамить? Ежели нравится, -- ну, бей с глазу на глаз, а тут чужой человек стоит и смотрит, как генеральша полирует Мишку со щеки на щеку.\r\nЧужой человек в дому, как колокол...\r\nСосунов оставался в засаде и не смел дохнуть. Ведь нанесла же нелегкая эту генеральшу, точно на грех, а теперь Михайло Потапыч рвет и мечет. Подойди-ка к нему.\r\n.. Ах, что наделала генеральша! Огорченный раб Мишка забыл о спрятанном Сосунове и, когда тот решился легонько кашлянуть, обругался по-мужицки.\r\n-- Ах ты, крапивное семя!.. Убирайся вон... ко всем чертям.\r\n-- Михайло Потапыч... \n В пылу гнева Мишка даже замахнулся на Сосунова, но потом вдруг припомнил что-то и спросил: \n -- Так генеральша была у Секлетиньи?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Moe беспечное незнанье Лукавый демон возмутил, И он мое существованье С своим на век соединил.\r\nЯ стал взирать его глазами, Мне жизни дался бедный клад, С его неясными словами Моя душа звучала в лад.\r\nВзглянул на мир я взором ясным И изумился в тишине; Ужели он казался мне Столь величавым и прекрасным?\r\nЧего, мечтатель молодой, Ты в нем искал, к чему стремился, Кого восторженной душой Боготворить не устыдился?\r\nИ взор я бросил на людей, Увидел их надменных, низких, Жестоких ветреных судей, Глупцов, всегда злодейству близких.\r\nПред боязливой их толпой, Жестокой, суетной, холодной, Смешон глас правды благородный, Напрасен опыт вековой.\r\nВы правы, мудрые народы, К чему свободы вольный клич! Стадам не нужен дар свободы, Их должно резать или стричь, Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич.\r\n* * \n\n Бывало в сладком ослепленье Я верил избранным душам, Я мнил - их тайное рожденье Угодно властным небесам, На них указывало мненье - Едва приближился я к ним...\r\n * \r\nПридет ужасный час...\r\nтвои небесны очи Покроются, мой друг, туманом вечной ночи, Молчанье вечное твои сомкнет уста, Ты навсегда сойдешь в те мрачные места, Где прадедов твоих почиют мощи хладны.\r\nНо я, дотоле твой поклонник безотрадный, В обитель скорбную сойду я за тобой И сяду близ тебя, печальный и немой, У милых ног твоих - себе их на колена Сложу - и буду ждать печально.\r\n.. но чего? Чтоб силою мечтанья моего...\r\n * \n\n Как наше сердце своенравно!\r\nтомимый вновь, Я умолял тебя недавно Обманывать мою любовь, Участьем, нежностью притворной Одушевлять свой дивный взгляд, Играть душой моей покорной, В нее вливать огонь и яд.\r\nТы согласилась, негой влажной Наполнился твой томный взор;\r\nТвой вид задумчивый и важный, Твой сладострастный разговор И то, что дозволяешь нежно, И то, что запрещаешь мне, Все впечатлелось неизбежно В моей сердечной глубине.\r\n * \n\n Туманский, Фебу и Фемиде Полезно посвящая дни, Дозором ездит по Тавриде И проповедует Парни.\r\n * \n\n Мой пленник вовсе не любезен - Он хладен, скучен, бесполезен - Все так - но пленник мой не я.\r\nНапрасно славил, Дидло плясать его заставил, Мой пленник следственно не я.\n\n * \r\nСкажи - не я ль тебя заметил В толпе застенчивых подруг, Твой первый взор не я ли встретил, Не я ли был твой первый друг?\n\n 1824\n\n КОРАБЛЮ\r\nМорей красавец окриленный! Тебя зову - плыви, плыви И сохрани залог бесценный Мольбам, надеждам и любви.\r\nТы, ветер, утренним дыханьем Счастливый парус напрягай, Волны незапным колыханьем Ее груди не утомляй.\r\n * \n\n Зачем ты послан был и кто тебя послал? Чего, добра иль зла, ты верный был свершитель?\r\nЗачем потух, зачем блистал,\n Земли чудесный посетитель?\n\n Вещали книжники, тревожились цари,\r\nТолпа пред ними волновалась, Разоблаченные пустели алтари,\n Свободы буря подымалась.\n\n И вдруг нагрянула... Упали в прах и в кровь,\r\nРазбились ветхие скрижали, Явился Муж судеб, рабы затихли вновь,\n Мечи да цепи зазвучали.\n\n И горд и наг пришел Разврат,\r\nИ перед ним сердца застыли,\n За власть Отечество забыли,\n За злато продал брата брат.\n Рекли безумцы: нет Свободы,\n И им поверили народы.\r\nИ безразлично, в их речах,\n Добро и зло, все стало тенью -\n Все было предано презренью,\n Как ветру предан дольный прах.\n\n * \n\n О боги мирные полей, дубров и гор,\r\nМой Аполлон ваш любит разговор, Меж вами я нашел и музу молодую, Подругу дней моих, невинную, простую, Но чем-то милую - не правда ли, друзья?\r\nИ своенравная волшебница моя, Как тихой ветерок, иль пчелка золотая, Иль беглый поцелуй, туда, сюда летая.\r\n..\r\nГРАФУ ОЛИЗАРУ\n\n Певец! издревле меж собою Враждуют наши племена: То наша стонет сторона, То гибнет ваша под грозою.\r\nИ вы, бывало, пировали Кремля позор и плен, И мы о камни падших стен Младенцев Праги избивали, Когда в кровавый прах топтали Красу Костюшкиных знамен.\r\nИ тот не наш, кто с девой вашей Кольцом заветным сопряжен; Не выпьем мы заветной чашей Здоровье ваших красных жен;\r\nИ наша дева молодая, Привлекши сердце поляка, Отвергнет, гордостью пылая, Любовь народного врага.\r\nНо глас поэзии чудесной Сердца враждебные дружит - Перед улыбкой муз небесной Земная ненависть молчит, При сладких звуках вдохновенья, При песнях лир.\r\n.. И восстают благословенья. На племена нисходит мир...\r\nИЗ ПИСЬМА К ПЛЕТНЕВУ\r\nТы издал дядю моего: Творец \"Опасного соседа\" Достоин очень был того, Хотя покойная Беседа И не заметила его.\r\n- Теперь издай меня, приятель, Плоды пустых моих трудов, Но ради Феба, мой Плетнев, Когда ж ты будешь свой издатель?\r\n * \r\nКак жениться задумал царский арап, Меж боярынь арап похаживает, На боярышен арап поглядывает.\r\nЧто выбрал арап себе сударушку, Черный ворон белую лебедушку. А как он, арап, чернешенек, А она-то, душа, белешенька.\r\n * \r\nМне жаль великия жены, Жены, которая любила Все роды славы: дым войны И дым парнасского кадила.\r\nМы Прагой ей одолжены, И просвещеньем, и Тавридой, И посрамлением Луны, И мы прозвать должны Ее Минервой, Аонидой.\r\nВ аллеях Сарского села Она с Державиным, с Орловым Беседы мудрые вела -\r\nчай пила - С Делиньем - иногда с Барковым. Старушка милая жила Приятно и немного блудно, Вольтеру первый друг была, Наказ писала, флоты жгла, И умерла, садясь на судно.\r\nС тех пор мгла. Россия, бедная держава, Твоя удавленная слава С Екатериной умерла.\r\n * \n\n Пока супруг тебя, красавицу младую, Между шести других еще не заключил, - Ходи к источнику близ могил\n И черпай воду ключевую,\r\nИ думай, милая моя:\n Как невозвратная струя\n Блестит, бежит и исчезает -\n Так жизни время убегает,\n В гареме так исчезну я.\n\n * \r\nПрезрев и голос укоризны, И зовы сладостных надежд, Иду в чужбине прах отчизны С дорожных отряхнуть одежд.\r\nУмолкни, сердца шепот сонный, Привычки давной слабый глас, Прости, предел неблагосклонный, Где свет узрел я в первый раз!\r\nПростите, сумрачные сени, Где дни мои текли в тиши, Исполнены страстей и лени И снов задумчивых души.\r\nМой брат, в опасный день разлуки Все думы сердца - о тебе. В последний раз сожмем же руки И покоримся мы судьбе. Благослови побег поэта\r\nгде-нибудь в волненье света Мой глас воспомни иногда\n\n Умолкнет он под небом дальным\n сне, Один печальным Угаснет в чуждой стороне.\r\nНастанет час желанный, И благосклонный славянин К моей могиле безымянной...\n\n МЛАДЕНЦУ\r\nДитя, не смею над тобой Произносить благословенья. Ты взором, мирною душой, Небесный ангел утешенья.\r\nДа будут ясны дни твои, Как милый взор твой ныне ясен. Меж лучших жребиев земли Да будет жребий твой прекрасен.\n\n ИЗ ПИСЬМА К РОДЗЯНКЕ\r\nПрости, украинский мудрец, Наместник Феба и Приапа! Твоя соломенная шляпа Покойней, чем иной венец; Твой Рим - деревня; ты мой папа, Благослови ж меня, певец!\r\nПОСЛАНИЕ К Л. ПУШКИНУ\r\nЧто же? будет ли вино? Лайон, жду его давно. Знаешь ли какого рода? У меня закон один: Жажды полная свобода И терпимость всяких вин.\r\nПогреб мой гостеприимный Рад мадере золотой И под пробкой смоляной St Пере бутылке длинной.\r\nВ лета красные мои, В лета юности безумной, Поэтической Аи Нравился мне пеной шумной, Сим подобием любви!\r\nвспомнил о поэте И напененный бокал Я тогда всему на свете, Милый брат, предпочитал.\r\nНыне нет во мне пристрастья - Без разбора за столом, Друг разумный сладострастья,\r\nВина обхожу кругом Все люблю я понемногу - Часто двигаю стакан, Часто пью - но, слава богу, Редко, редко лягу пьян.\r\nК САБУРОВУ\r\nСабуров, ты оклеветал Мои гусарские затеи, Как я с Кавериным гулял, Бранил Россию с Молоствовым, С моим Чадаевым читал,\r\nКак, все заботы отклоня, Провел меж ими год я круглый, Но Зубов не прельстил меня Своею задницею смуглой.\r\n * \n\n Приют любви, он вечно полн Прохлады сумрачной и влажной, Там никогда стесненных волн Не умолкает гул протяжный.\r\nРАЗГОВОР ФОТИЯ С гр. ОРЛОВОЙ\n\n \"Внимай, что я тебе вещаю: Я телом евнух, муж душой\". - Но что ж ты делаешь со мной? \"Я тело в душу превращаю\".\r\nГр. ОРЛОВОЙ-ЧЕСМЕНСКОЙ\n\n Благочестивая жена Душою богу предана, А грешной плотию Архимандриту Фотию.\n\n НА ФОТИЯ\r\nПолу-фанатик, полу-плут; Ему орудием духовным Проклятье, меч, и крест, и кнут. Пошли нам, господи, греховным, Поменьше пастырей таких, - Полу-благих, полу-святых.\r\n * \n\n Как узник, Байроном воспетый, Вздохнул, оставя мрак тюрьмы...\n\n * \n\n Слаб и робок человек, Слеп умом и все тревожит...\r\n * \n\n С перегородкою коморки, Довольно чистенькие норки, В углу на полке образа, Под ними вербная лоза С иссохшей просвирой и свечкой\r\nГоршок с на окне, Две канареечки над печкой...\n\n 1825\n\n * \r\nТвое соседство нам опасно, Хоть мило, может быть, оно - Так утверждаю не напрасно И доказать не мудрено.\r\nТвой дом, учтивая беседа И шутки с желчью пополам Напоминают живо нам И впрямь \"Опасного соседа\".\r\n * \n\n Quand au front du convive, au beau sein de Delie La rose eblouissante a termine sa vie...\r\nSoudain se detachant de sa tige natale Comme un leger soupir sa douce ame s'exhale, Aux rives Elysees ses manes parfumes Vont charmer du Lethe les bords inanimes.\r\nНАБРОСКИ К ЗАМЫСЛУ О ФАУСТЕ\r\nI \"Скажи, какие заклинанья Имеют над тобою власть?\" - Все хороши: на все призванья Готов я как бы с неба пасть.\r\nДовольно одного желанья - Я, как догадливый холоп, В ладони по-турецки хлоп, Присвистни, позвони, и мигом Явлюсь.\r\nЧто делать - я служу, Живу, кряхчу под вечным игом. Как нянька бедная, хожу За вами - слушаю, гляжу.\r\nII - Вот Коцит, вот Ахерон, Вот горящий Флегетон. Доктор Фауст, ну смелее, Там нам будет веселее.- - Где же мост?- Какой тут мост, На вот - сядь ко мне на хвост.\r\n- Кто идет?- Солдат.\n - Это что?- Парад.\n - Вот обер-капрал,\n Унтер-генерал.\n\n - Что горит во мгле?\n Что кипит в котле?\n - Фауст, ха-ха-ха,\n Посмотри - уха,\r\nПогляди - цари.\n О вари, вари!..\r\nIII - Сегодня бал у сатаны - На именины мы званы - Смотри, как эти два бесенка Усердно жарят поросенка, А этот бес - как важен он, Как чинно выметает вон Опилки, серу, пыль и кости.\r\n- Скажи мне, скоро ль будут гости?\r\n\r\n- Так вот детей земных изгнанье? Какой порядок и молчанье! Какой огромный сводов ряд, Но где же грешников варят? Все тихо. - Там, гораздо дале. - Где мы теперь? - В парадной зале.\r\n\r\n- Что козырь? - Черви. - Мне ходить. - Я бью. - Нельзя ли погодить? - Беру. - Кругом нас обыграла! - Эй, смерть! Ты, право, сплутовала.\r\n- Молчи! ты глуп и молоденек. Уж не тебе меня ловить. Ведь мы играем не из денег, А только б вечность проводить!\r\n\r\n- Кто там? - Здорово, господа! - Зачем пожаловал сюда? - Привел я гостя. - Ах, создатель!.\r\n. - Вот доктор Фауст, наш приятель. - - Живой! - Он жив, да наш давно - Сегодня ль, завтра ль - все равно.\r\n- Об этом думают двояко; Обычай требовал, однако, Соизволенья моего, Но, впрочем, это ничего.\r\nВы знаете, всегда я другу Готова оказать услугу... Я дамой... - Крой! - Я бью тузом... - Позвольте, козырь. - Ну, пойдем...\r\n* * \r\nЯ был свидетелем златой твоей весны; Тогда напрасен ум, искусства не нужны, И самой красоте семнадцать лет замена.\r\nНо время протекло, настала перемена, Ты приближаешься к сомнительной поре, Как меньше женихов толпятся на дворе,\r\nИ тише звук похвал твой слух обворожает, А зеркало смелей грозит и устрашает.\r\nЧто делать? утешься и смирись, От милых прежних прав заране откажись, Ищи других побед - успехи пред тобою, Я счастия тебе желаю всей душою,\r\nа опытов моих, Мой дидактический, благоразумный стих.\r\n * * Блестит луна, недвижно море спит, Молчат сады роскошные Гаcсана.\r\nНо кто же там во мгле дерев сидит На мраморе печального фонтана? Арап-евнух, гарема страж седой, И с ним его товарищ молодой.\r\n\"Мизрур, недуг тоски душевной\r\nНе от меня сокроешь ты.\n Твой мрачный взор, твой ропот гневный,\n Твои свирепые мечты\n Уже давно мне все сказали.\r\nЯ знаю - жизнь тебе тяжка.\n А что виной твоей печали?\n Мой сын, послушай старика\".\n\n * * \r\nЗаступники кнута и плети, О знаменитые князья, За все жена моя и дети Вам благодарны, как и я.\r\nЗа вас молить я бога буду И никогда не позабуду. Когда позовут Меня на расправу, За ваше здравие и славу Я дам царю мой первый кнут.\r\n * \r\nКороче дни, а ночи доле, Настала скучная пора, И солнце будто поневоле Глядит на убранное поле.\r\nЧто делать в зимни вечера, Пока не подавали кушать? Хотите ли теперь послушать, Мои почтенные друзья, Рассказ про доброго Роберта, Что жил во время Дагоберта?\r\nИз Рима ехал он домой, Имея очень мало денег. Сей рыцарь был хорош собой, Разумен, хоть и молоденек.\n\n В то время деньги\r\nИ дабы впредь не смел чудесить, Поймавши, истинно повесить И живота весьма лишить.\n\n НАЧАЛО I ПЕСНИ \"ДЕВСТВЕННИЦЫ\"\r\nЯ не рожден святыню славословить, Мой слабый глас не взыдет до небес; Но должен я вас ныне приготовить К услышанью Йоанниных чудес.\r\nОна спасла французские лилеи. В боях ее девической рукой Поражены заморские злодеи. Могучею блистая красотой, Она была под юбкою герой.\r\nЯ признаюсь - вечернею порой Милее мне смиренная девица - Послушная, как агнец полевой;\r\nЙоанна же была душою львица, Среди трудов и бранных непогод Являлася всех витязей славнее И, что всего чудеснее, труднее, Цвет девственный хранила круглый год.\r\nО ты, певец, сей чудотворной девы, Седой певец, чьи хриплые напевы, Нестройный ум и бестолковый вкус В былые дни бесили нежных муз,\r\nХотел бы ты, о стихотворец хилый, Почтить меня скрыпицею своей, Да не хочу.\r\nОтдай ее, мой милый, Кому-нибудь из модных рифмачей.\r\n * \n\n Под каким созвездием, Под какой планетою Ты родился, юноша? Ближнего Меркурия, Аль Сатурна дальнего, Марсовой, Кипридиной?\r\nУродился юноша Под звездой безвестною, Под звездой падучею, Миг один блеснувшею В тишине небес.\n\n * *\r\nЧто с тобой, скажи мне, братец? Бледен ты, как святотатец, Волоса стоят горой! Или с девой молодой Пойман был ты у забора, И, приняв тебя за вора, Сторож гнался за тобой?\r\nИль смущен ты привиденьем, Иль за тяжкие грехи, Мучась диким вдохновеньем, Сочиняешь ты стихи?\r\nИЗ ПИСЬМА К ВЯЗЕМСКОМУ\n\n В глуши, измучась жизнью постной, Изнемогая животом, Я не парю - сижу орлом И болен праздностью поносной.\r\nБумаги берегу запас, Натугу вдохновенья чуждый, Хожу я редко на Парнас, И только за большою нуждой.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Басурман автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "Проснется, и тоска в сердце, будто жало, сидит в нем.\r\nЧасто слышит она очаровательные звуки (Антон играл на лютне). Это самые те небесные голоса, те гусли-самогуды, которые в сонных видениях ее детства так сладко пели над сердцем ее.\r\nИногда Андрюша приходит от лекаря к своей крестной матери. Беседы с крестником все о нем одном, об очарователе.\r\nАндрюша с жаром рассказывает, как друг его добр, ласков, чувствителен, старается всеми доводами сердечной ласки доказать ей несправедливость худых слухов о нем,\r\nклянется ей всем, что для малютки священнее в мире, что Антон не колдун, не басурман-татарин, а христианин, как русские, только нерусской веры.\r\nАнастасия хотела бы верить и не смеет, не сможет.\r\nОн не чародей? Почему же она его любит, когда он не сказал ей словечка, не взглянул даже на нее хоть раз?.\r\n. Что он христианин и нерусской веры, не носит тельника (креста на груди), бедная никак не может согласить, никак не в состоянии понять этого.\r\nТолько когда Андрюша собирается от нее опять к лекарю, Анастасия дарит на прощание своего крестника сладким поцелуем и невольно атласною ручкою осеняет его крестом.\r\nНе хотела ли передать то и другое иноземцу?..\r\nИ все о пригожем иноземце, и везде, во всякое время, только он.\n Решено, она больна, она очарована.\r\nА молодой врач, весь преданный науке, забыл, есть ли на свете какая Анастасия.\n Так прошло несколько недель.\r\nПришел день благовещения. По городу разостлался звон колоколов. Почти все живущее на половине боярской хлынуло в храмы божий.\r\nОстались Анастасия с верною мамкою, несколько сенных девушек и других дворчан.\r\nИ мамка, и девушки, и прочие служители, все по своим углам, затеплив перед иконами свечи, молились. Помолилась Анастасия и села потом у рокового окна.\r\nКакая-то святая тишина налегла на весь дом: ни дверь не стукнет, ни кольцо в ворота не брякнет, и слово неосторожное не канет в эту глубокую тишь.\r\nНарушить ее - святотатство. На половине у Антона то же спокойствие и безмолвие. Он грустно сидел у своего окна.\r\nНе вспомнил ли моление с единоверцами в храмах своего второго отечества, Италии,\r\nдружеское пожатие руки ученым мужем, приветливую улыбку и огненный взор девы, ласки и благословения матери?\r\nНе почувствовал ли грубое отчуждение свое от семейной жизни в Москве и свое одиночество?\r\nТихо в доме, как в пустыне. Наконец он слышит над собой шаги... шаги девушки и, как сказывали ему, прекрасной, милой, доброй.\r\nСколько привлекательного роится около нее! Она одна, он также.\r\nСловно они одни в доме, одни в свете. Не понимают ли друг друга? не сообщаются ли их души чрез эту легкую перегородку, их разделяющую? Почему знать!.\r\n. Говорил же он когда-то Андрюше, что между ними и Анастасией существует магический, тройственный союз. Зачем разрушил он этот союз равнодушием к нему?.\r\n. Мечты о нем могли бы расцветить мрачные часы его жизни.\r\nПочему нет с ним Андрюши, чтобы поговорить о прекрасной Анастасии, перенять от него поцелуи ее и благословения и вновь скрепить этот тройственный союз?\r\nЗапели снова колокола; моление в некоторых церквах кончилось.\r\nАндрюша на помине легок. Нынче его предупреждают разнородное щебетание и чиликание птиц. Весь запыхавшись, разрумяненный, влетает он в комнату.\r\nВ руках держит он торжественно трофей нынешнего дня - огромную клетку со множеством пернатых.\r\nВсе чижики, жаворонки, зяблики, все вестники благодатной весны. Это подарок Андрюше от детей великокняжеских. Бедные пленники так и бьются в своем тесном заточении.\r\n- Что хочешь с ними делать? - говорит Антон.\n - Окно, отвори окно! - кричит в восхищении малютка. - Разве не знаешь? ныне благовещение.\r\nАнтон с удовольствием покоряется воле своего маленького друга.\r\nОкно отворено, и через него хлынул в комнату свежий весенний воздух; солнце бросило в нее горсти ослепительного золота, как бы радуясь своему первому годовому празднику.\r\nСотни птичек реяли в воздухе туда и сюда, щебетали, пели на деревьях, наигрывавших уже почку [Г.\r\nБулгарину кажется это выражение нерусским. Пускай спросит он первого ростовского огородника, первого русского мужичка, и опять устыдится своего незнания.\r\nВпрочем, где ж было ему ознакомиться с народным русским выражением! (Прим. автора)], на кровлях, на заборах. Никогда еще Антон не видал в городах такого многочисленного собрания птиц.\r\n- Слышишь, как они празднуют свободу свою, как они благовестят? - сказал Андрюша.\r\n- Нынче выпускают на волю крылатых узников; нынче выкупают из тюрьмы и людей, которые содержатся там за долги.\r\n- Какое прекрасное обыкновение, - сказал лекарь, - оно мирит меня с русскими. Правду говорит твой отец: под грубою оболочкою их нравов скрывается много прекрасных качеств.\r\nМежду тем Андрюша отворил дверцы клетки.\r\n- Ступайте и вы благовестить, - примолвил он, и пленники его, один перед другим, тесня друг друга, спешили высыпать из своего заточения.\r\nМногие тотчас скрылись из виду; иные, как будто удивляясь неожиданной свободе своей, сели неподалеку, охорашивая крылышки и осматриваясь.\r\nТолько на дне клетки, за особенною перегородкою, осталась одна птичка. Долго смотрел на нее Андрюша с сожалением и нерешительностью.\r\n- Эта пела у меня так хорошо целую зиму, - грустно сказал он.\r\nАнтон ничего не отвечал, но посмотрел ему в глаза, как бы упрашивая за бедного пленника. Малютка, с быстротою молнии, понял его.\r\n- Правда, - примолвил он, - певец веселил меня так долго, тем скорее и выпустить его надо. Но этому пускай даст свободу моя крестная мать: он так пригож.\r\nИ мальчик исчез с своим дорогим певцом.\r\nЧрез несколько минут Антон услышал, что вверху, в светлице над ним, отворяют окно. Он высунул голову далеко из своего окна, взглянул наверх...\r\nСперва мелькнула белая ручка, из которой выпорхнула пташка, а потом обрисовалось лицо женщины (он в жизнь свою ничего прекраснее не видывал),\r\nи потом пал на все его существо тяжкий, волшебный взор карих очей.\r\nИ мигом исчезло прекрасное видение.\r\nБудто обезумленный, он остолбенел, в глазах его помутилось. Опомнясь, Антон старался привести свои мысли в порядок. Что видел он? Земное ли существо или жителя неба?.\r\n. Он помнит чудный очерк лица, и вспышку румянца по нем, и томный, огненный взгляд, и темно-русую, длинную косу, неосторожно выпавшую из окна, и белую ручку.\r\nВсе это врезалось в его сердце.\r\nМы сказали уж, что он не любил ни одной женщины; тем сильнее было новое чувство, вдруг охватившее его.\r\nОно было вместе и чувство одиночества, жизни на чужбине, жажда души пламенной, любящей, но сокрытой доселе под холодною корою наружности и обстоятельств,\r\nжажда сообщиться с душою, его понимающею, перенести свои ученые надежды, едва ли не обманутые, свое влечение к прекрасному на живое существо.\r\nРодник сотни лет скрывался под тяжелым утесом; ударил в этот утес молот грозы, и родник забил живым серебром.\r\nПопытайте остановить его. Вот вам любовь, какою любят в первый и в последний раз характеры сильные, необыкновенные.\r\nМожет быть, любовь романов, скажете вы, прибавьте - и XV века, резко отмеченного печатью чрезвычайного и еще не сбросившего с себя железной брони, закаленной в огонь рыцарства.\r\nС этого времени Анастасия для Эренштейна не существо воображаемое, имя это не соединение пустых звуков, не простое слово.\r\nВ нем соединена и красота земная и красота небесная, доброта, ум, чистота, сила души. Им славословит он природу, человечество, бога; оно союз его с Русью, ковчег его жизни и смерти.\r\nС этого времени уединение его населяется: в нем живет Анастасия. Любовь его безотчена: она вся в своем источнике, в сердце; рассудок в ней не участвует.\r\nЛюбовь его чиста, как первый день первого человека, как снежное темя горы, куда положила след только стопа бога.\r\nНи один темный помысел не помутит этого чувствования.\r\nНичего не желает он, кроме того, чтобы видеть Анастасию, только смотреть на нее, как ангелы смотрят целые веки, погруженные в море блаженства.\r\nНо боязнь ее оскорбить, навлечь на нее подозрение, укрощает в нем и это желание.\r\nОн не смеет в другой раз открыть окно под светлицей. Могут увидеть отец, брат, свои, посторонние люди; могут подумать что-нибудь худое насчет девушки.\r\nНо часто прислушивается он: не стукнут ли вверху окном? Нет, все тихо.\r\nВыходя из дому и приходя домой, не видит он более Анастасии;\r\nтолько иногда, возвращаясь к себе, находит на крыльце брошенную сверху ветку, перо попугая,\r\nкоторое было подарено Софьей Фоминишной маленькому любимцу великого князя и перешло от Андрея к дочери боярина.\r\nРаз нашел он даже ленту из косы. Он понимает, откуда дары, он понимает эту немую беседу и, счастливый, дорожит ею выше всех милостей Ивана Васильевича.\r\nГЛАВА ШЕСТАЯ\n БЕГЛЕЦ\r\nА Иван Васильевич особенно жаловал своего дворского лекаря.\r\nТо пришлет сказать ему свое милостивое слово, то с приказом видеть его царские очи, то с блюдом со стола своего или с поставом немецкого сукна на платье. Нередко беседует он с ним.\r\nАнтон начинает довольно хорошо изъясняться по-русски;\r\nоднако ж служат им переводчиками большею частью или Андрюша, или Аристотель, способствующий и радующийся от души возвышению братнина воспитанника.\r\nБеседы их чаще всего о делах Италии, так знакомой Эренштейну.\r\nОсобенно любит великий князь слушать рассказы о том, как латинское царство, прежде столь сильное, ныне чахнет,\r\nразделенное на мелкие республики, и старается из этих рассказов, льстящих силе его характера, выводить для себя полезные уроки.\r\nАнтон передает ему, в каком порядке, с недавнего времени, учреждена во Франции почта и, по ее примеру, в немецких землях.\r\nИван Васильевич заводит у себя почты, ямы. Антон объясняет ему и другие нововведения в Европе, и великий князь собирается и ими воспользоваться при первом случае.\r\nТаким-то посредничеством современное сильное развитие человечества на Западе находит в чуткой душе Иоанна отзыв, хотя и грубый,\r\nбезотчетный, бессознательный, через дочь Палеолога, послов немецких и русских, художников, лекарей, путешественников.\r\nНа Западе кабинетная деятельность властителей, переговоры их через доверенных людей, гимнастика ловкого,\r\nхитрого ума, получившие название политики, дипломации, начинают заменять силу войск:\r\nэтими орудиями мастерски пользуется и Иван Васильевич.\r\nТам народы и государи их сосредоточивают свои силы: то же делает и великий князь русский, соединяя воедино уделы.\r\nТам идея царя облекается в важные, великолепные формы и обряды, действующие на чувства масс:\r\nдвор, места, целование руки, блестящий прием послов чужеземных, столы, снаряжение дворцов, герб, титул, дают этой идее олицетворение и у нас.\r\nНа Западе учреждается регулярное войско: Иоанн также устраивает полки. Я сказал уже об основании почты.\r\nМы увидим также, что дух умственной пытливости, давший XV веку Виклефа, Гусса и наконец Лютера, сообщился и нашей Руси под видом жидовской ереси.\r\nОдним словом: тогдашняя жизнь Европы, хотя и под формами грубыми, доходила и до нас.\r\nНе мое дело объяснять здесь, почему эта жизнь после Иоанна III не получила у нас такого отчетистого, последовательного развития.\r\nМы сказали, что Иван Васильевич сосредоточивал силы свои и Руси.\r\nТверь отделяла его от северных областей: он решил правдою и неправдою уничтожить эту преграду и соединить сердце Руси с ее севером.\r\nПриготовив заранее ревностных себе доброжелателей в Твери и, как мы видели в первой части романа,\r\nпричину к объявлению войны ее князю, Иван Васильевич кликнул рать, чтобы докончить одним ударом то, что подрывал так долго хитростью.\r\nИ вскипела земля русская.\r\nВсела московская рать на коня, другой велено идти из Новгорода. Русские при Иване Васильевиче вкусили уже ратной чести не однажды; было и ныне много охотников искать ее.\r\nОгнестрельными орудиями управлял Аристотель, отторгнутый от великого труда своего; художник снова преобразился в розмысла.\r\nЧтобы поручить это войско достойному вождю, ожидали в Москву знаменитого воеводу, служебного князя Даниила Дмитриевича Холмского.\r\nБолезнь, мнимая или настоящая, задержала его в дальнем поместье.\r\nМнимая, сказал я: и то не мудрено, потому что он родом тверчанин, потомок тверских князей, должен был неохотно повиноваться приказу своего владыки, идти против родины своей.\r\nИ дворскому лекарю приказано всесть на коня. Он должен был сопутствовать великому князю, который собирался сам идти с войском.\r\nИван Васильевич, под щитом военачальника своего, безопасно хотел заслужить имя покорителя Твери.\r\nС удовольствием получил Эренштейн этот приказ, дававший ему способы рассеять хоть несколько свои чувства к Анастасии и обещавший ему возможность показать свои услуги человечеству.\r\nВ этих надеждах проявлялся и врожденный дух рыцарства, который смирить не могло ни воспитание, ни скромное, мирное звание лекаря.\r\nПрирода невольно тянула его к тому назначению, с которого совратило мщение Фиоравенти.\r\nНадежды его питал и Аристотель, желавший воспитаннику своего брата новых почестей, нового возвышения.\r\nПосле дня, проведенного на площадях, где собирались полки, Антон лег спать;\r\nно заснуть не мог, волнуемый ли мыслью об Анастасии, мелькнувшей перед ним, как прекрасное, волшебное видение,\r\nили мыслью о походе, который представлялся пламенному воображению его, его благородному сердцу, в очаровательной картине.\r\nВдруг, посреди этих мечтаний, не дававших ему уснуть, слышит он на улице странные крики. Кричат: \"Лови! лови! здесь, сюда! к палатам Образца! головой за него отвечаем!\"\r\nАнтон отворяет окно на улицу. Ночь так темна, что город, кажется, скрыт под сводом земным; предметы слились в одну черную массу.\r\nЕдва может он различить движение нескольких фигур, то перескакивающих через решетки (или рогатки), то исчезающих во мраке. Он следит их более слухом, нежели глазами.\r\nВот, ближе к дому, что-то шевелится... что-то скребет по стене и - перед ним высокая, необыкновенно высокая фигура, загородившая собой почти все окно.\r\nНадобна нечеловеческая сила и ловкость, чтобы взобраться по стене на такую высоту.\r\nЭта мысль, внезапность чрезвычайного явления заставили Антона в первую минуту испуга отодвинуться назад.\r\n- Спаси, ради господа спаси!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой А", "role": "user" }, { "content": "- Если кто из вас, - продолжал князь, - хоть пальцем тронет этого человека, я тому голову разрублю, а остальные будут отвечать государю!\r\nОпричники смутились; но новые товарищи подошли из соседних улиц и обступили князя.\r\nДерзкие слова посыпались из толпы;\r\nмногие вынули сабли, и несдобровать бы Никите Романовичу, если бы в это время не послышался вблизи голос, поющий псалом, и не остановил опричников как будто волшебством.\r\nВсе оглянулись в сторону, откуда раздавался голос. По улице шел человек лет сорока в одной полотняной рубахе.\r\nНа груди его звенели железные кресты и вериги{46}, а в руках были деревянные четки.\r\nБледное лицо его выражало необыкновенную доброту, на устах, осененных реденькою бородой, играла улыбка, но глаза глядели мутно и неопределенно.\r\nУвидев Серебряного, он прервал свое пение, подошел поспешно к нему и посмотрел ему прямо в лицо.\r\n- Ты, ты! - сказал он, как будто удивляясь, - зачем ты здесь, между ними?\n И, не дожидаясь ответа, он начал петь: \"Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!\"\r\nОпричники посторонились с видом почтения, но он, не обращая на них внимания, опять стал смотреть в глаза Серебряному.\r\n- Микитка, Микитка! - сказал он, качая головой, - куда ты заехал?\r\nСеребряный никогда не видал этого человека и удивился, что он называет его по имени.\n - Разве ты знаешь меня? - спросил он.\r\nБлаженный засмеялся.\r\n- Ты мне брат! - отвечал он. - Я тотчас узнал тебя. Ты такой же блаженный, как и я. И ума-то у тебя не боле моего, а то бы ты сюда не приехал. Я все твое сердце вижу.\r\nУ тебя там чисто, чисто, одна голая правда; мы с тобой оба юродивые! А эти… - продолжал он, указывая на вооруженную толпу, - эти нам не родня! У!\r\n- Вася, - сказал один из опричников, - не хочешь ли чего? Не надо ль тебе денег?\r\n- Нет, нет, нет! - отвечал блаженный, - от тебя ничего не хочу! Вася ничего не возьмет от тебя, а подай Микитке чего он просит!\r\n- Божий человек, - сказал Серебряный, - я спрашивал, где живет боярин Морозов?\r\n- Дружина-то? Этот наш! Этот праведник! Только голова у него непоклонная! у, какая непоклонная! А скоро поклонится, скоро поклонится, да уж и не подымется!\r\n- Где он живет? - повторил ласково Серебряный.\r\n- Не скажу! - ответил блаженный, как будто рассердившись, - не скажу, пусть другие скажут. Не хочу посылать тебя на недоброе дело.\r\nИ он поспешно удалился, затянув опять свой прерванный псалом.\r\nНе понимая его слов и не тратя времени на догадки, Серебряный снова обратился к опричникам.\n - Что ж, - спросил он, - скажете ли вы наконец, как найти дом Морозова?\r\n- Ступай все прямо, - отвечал грубо один из них. - Там, как поворотишь налево, там тебе и будет гнездо старого ворона.\r\nПо мере того как князь удалялся, опричники, усмиренные появлением юродивого, опять начинали буянить.\r\n- Эй! - закричал один, - отдай Морозову поклон от нас да скажи, чтобы готовился скоро на виселицу; больно зажился!\r\n- Да и на себя припаси веревку! - крикнул вдогонку другой.\n Но князь не обратил внимания на их ругательства.\r\n\"Что хотел сказать мне блаженный? - думал он, потупя голову. - Зачем не указал он мне дом Морозова, да еще прибавил, что не хочет посылать меня на недоброе дело?\"\r\nПродолжая ехать далее, князь и Михеич встретили еще много опричников. Иные были уже пьяны, другие только шли в кабак.\r\nВсе смотрели нагло и дерзко, а некоторые даже делали вслух такие грубые замечания насчет всадников, что легко было видеть, сколь они привыкли к безнаказанности.\r\nГлава 5\n\n ВСТРЕЧА\n\n Проезжая верхом по берегу Москвы-реки, можно было поверх частокола видеть весь сад Морозова.\r\nЦветущие липы осеняли светлый пруд, доставлявший боярину в постные дни обильную пищу.\r\nДалее зеленели яблони, вишни и сливы. В некошеной траве пролегали узенькие дорожки. День был жаркий.\r\nНад алыми цветами пахучего шиповника кружились золотые жуки; в липах жужжали пчелы; в траве трещали кузнечики;\r\nиз-за кустов красной смородины большие подсолнечники подымали широкие головы и, казалось, нежились на полуденном солнце.\r\nБоярин Морозов уже с час как отдыхал в своей опочивальне. Елена с сенными девушками сидела под липами на дерновой скамье, у самого частокола.\r\nНа ней был голубой аксамитный летник{48} с яхонтовыми пуговицами.\r\nШирокие кисейные рукава, собранные в мелкие складки, перехватывались повыше локтя алмазными запястьями, или зарукавниками.\r\nТакие же серьги висели по самые плечи; голову покрывал кокошник{49} с жемчужными наклонами, а сафьянные сапожки блестели золотою нашивкой.\r\nЕлена казалась весела. Она смеялась и шутила с девушками.\n - Боярыня, - сказала одна из них, - примерь еще вот эти запястья, они повиднее.\r\n- Будет с меня примерять, девушки, - отвечала ласково Елена, - вот уж битый час вы меня наряжаете да укручиваете, будет с меня!\r\n- Вот еще только монисто надень! Как наденешь монисто, будешь, право слово, ни дать ни взять, святая икона в окладе!\n - Полно, Пашенька, стыдно грех такой говорить!\r\n- Ну, коли не хочешь наряжаться, боярыня, так не поиграть ли нам в горелки или в камешки? Не хочешь ли рыбку покормить или на качелях покачаться? Или уж не спеть ли тебе чего?\r\n- Спой мне, Пашенька, спой мне ту песню, что ты намедни пела, как вы ягоды собирали!\r\n- И, боярыня, лапушка ты моя, что ж в той песне веселого! То грустная песня, не праздничная.\n - Нужды нет; мне хочется ее послушать, спой мне, Пашенька.\r\n- Изволь, боярыня, коли твоя такая воля, спою; только ты после не пеняй на меня, если неравно тебе сгрустнется! Нуте ж, подруженьки, подтягивайте!\r\nДевушки уселись в кружок, и Пашенька затянула жалобным голосом:\n\n Ах, кабы на цветы да не морозы,\n И зимой бы цветы расцветали;\n Ах, кабы на меня да не кручина,\r\nНи о чем бы я не тужила,\n Не сидела б я, подпершися,\n Не глядела бы я во чисто поле…\n ….\n\n Я по сеням шла, по новым шла,\r\nПодняла шубку соболиную,\n Чтоб моя шубка не прошумела,\n Чтоб мои пуговки не прозвякнули,\n Не услышал бы свекор-батюшка,\r\nНе сказал бы своему сыну,\n Своему сыну, моему мужу!\n\n Пашенька посмотрела на боярыню. Две слезы катились из очей ее.\r\n- Ах, я глупенькая! - сказала Пашенька, - чего я наделала. Вот на свою голову послушалась боярыни! Да и можно ли, боярыня, на такие песни набиваться!\r\n- Охота ж тебе и знать их! - подхватила Дуняша, быстроглазая девушка с черными бровями. - Вот я так спою песню, не твоей чета, смотри, коли не развеселю боярыню!\r\nИ, вскочив на ноги, Дуняша уперла одну руку в бок, другую подняла кверху, перегнулась на сторону и, плавно подвигаясь, запела:\n\n Пантелей государь ходит по двору,\r\nКузмич гуляет по широкому,\n Кунья на нем шуба до земли,\n Соболья на нем шапка до верху,\n Божья на нем милость до веку.\n Сужена-то смотрит из-под пологу,\r\nБояре-то смотрят из города,\n Боярыни-то смотрят из терема,\n Бояре-то молвят: чей-то такой?\n Боярыни молвят: чей-то господин?\r\nА сужена молвит: мой дорогой!\n\n Кончила Дуняша и сама засмеялась. Но Елене стало еще грустнее. Она крепилась, крепилась, закрыла лицо руками и зарыдала.\r\n- Вот тебе и песня! - сказала Пашенька. - Что нам теперь делать! Увидит Дружина Андреич заплаканные глазки боярыни, на нас же осердится: не умеете вы, дескать, глупые, и занять ее!\r\n- Девушки, душечки! - сказала вдруг Елена, бросаясь на шею Пашеньке, - пособите порыдать, помогите поплакать!\n - Да что с тобой сталось, боярыня? С чего ты вдруг раскручинилась?\r\n- Не вдруг, девушки! Мне с самого утра грустно.\r\nКак начали к заутрене звонить да увидела я из светлицы, как народ божий весело спешит в церковь,\r\nтак, девушки, мне стало тяжело… и теперь еще сердце надрывается… а тут еще день выпал такой светлый,\r\nтакой солнечный, да еще все эти уборы, что вы на меня надели… скиньте с меня запястья, девушки, скиньте кокошник, заплетите мне косу по-вашему, по-девичьи!\r\n- Что ты, боярыня, грех какой! Заплесть тебе косу по-девичьи! Боже сохрани! Да неравно узнает Дружина Андреич!\n - Не узнает, девушки! Я опять кокошник надену!\r\n- Нет, боярыня, грешно! Власть твоя, а мы этого на душу не возьмем!\n \"Неужели, - подумала Елена, - грешно и вспоминать о прошлом!\"\r\n- Так и быть, - сказала она, - не сниму кокошник, только подойди сюда, моя Пашенька, я тебе заплету косу, как, бывало, мне заплетали.\r\nПашенька, краснея от удовольствия, стала на колени перед боярыней.\r\nЕлена распустила ей волосы, разделила их на равные делянки и начала заплетать широкую русую косу в девяносто прядей. Много требовалось на то умения.\r\nНадо было плесть как можно слабее, чтобы коса, подобно решетке, закрывала весь затылок и потом падала вдоль спины, суживаясь неприметно.\r\nЕлена прилежно принялась за дело. Перекладывая пряди, она искусно перевивала их жемчужными нитками.\r\nНаконец коса поспела. Боярыня ввязала в кончик треугольный косник и насадила на него дорогие перстни.\r\n- Готово, Пашенька, - сказала она, радуясь своей работе. - Встань-ка да пройдись передо мною. Ну, смотрите, девушки, не правда ли, эта коса красивее кокошника!\r\n- Все в свою пору, боярыня, - отвечали, смеясь, девушки, - а вот Дуняша не прочь бы и от кокошника!\r\n- Полноте вы, пересмешницы! - отвечала Дуняша. - Мне бы хотя век косы не расплетать! А вот знаю я таких, что глаз не сводят с боярского ключника{51}!\r\nДевушки залились звонким смехом, а иные смешались и покраснели. Видно, ключник был в самом деле молодец.\r\n- Нагнись, Пашенька, - сказала боярыня, - я тебе повяжу еще ленту с поднизами… Девушки, да ведь сегодня Ивана Купала, сегодня и русалки косы заплетают!\r\n- Не сегодня, боярыня, а в семик и троицын день заплетают русалки косы.\r\nНа Ивана Купала они бегают с распущенными волосами и отманивают людей от папоротника, чтобы кто не сорвал его цвета.\r\n- Бог с ними, - сказала Пашенька, - мало ли что бывает в Иванов день, не приведи бог увидеть!\n - А ты боишься русалок, Пашенька?\r\n- Как их не бояться! Сегодня и в лес ходить страшно, все равно что в троицын день или на русальную неделю. Девушку защекотят, молодца любовью иссушат!..\r\n- Говоришь, а сама не знаешь! - перебила ее другая девушка. - Какие под Москвой русалки! Здесь их нет и заводу. Вот на Украине, там другое дело, там русалок гибель.\r\nСказывают, не одного доброго молодца с ума свели.\r\nСтоит только раз увидеть русалку, так до смерти все по ней тосковать будешь; коли женатый - бросишь жену и детей, коли холостой - забудешь свою ладушку!\r\nЕлена задумалась.\n - Девушки, - сказала она, помолчав, - что, в Литве есть русалки?\n - Там-то их самая родина; что на Украине, что в Литве - то все одно…\r\nЕлена вздохнула. В эту минуту послышался конский топот, и белая шапка Серебряного показалась над частоколом.\r\nУвидя мужчину, Елена хотела скрыться, но, бросив еще взгляд на всадника, она вдруг стала как вкопанная. Князь также остановил коня.\r\nОн не верил глазам своим. Тысяча мыслей в одно мгновение втеснились в его голову, одна другой противореча.\r\nОн видел пред собой Елену, дочь Плещеева-Очина, ту самую, которую он любил и которая клялась ему в любви пять лет тому назад. Но каким случаем она попала в сад к боярину Морозову?\r\nТут только Никита Романович заметил на голове Елены жемчужный кокошник и побледнел.\n Она была замужем!\r\n\"Брежу ли я? - подумал он, вперив в нее неподвижный, как будто испуганный взгляд, - во сне ли это вижу?\"\r\n- Девушки! - упрашивала Елена, - отойдите, я позову вас, отойдите немного, оставьте меня одну! Боже мой, боже мой! Пресвятая богородица! Что мне делать! Что сказать мне!\r\nСеребряный между тем оправился.\r\n- Елена Дмитриевна, - произнес он решительно, - отвечай мне единым словом: ты замужем? Это не обман? Не шутка? Ты точно замужем?\n Елена в отчаянии искала слов и не находила их.\r\n- Отвечай мне, Елена Дмитриевна, не морочь меня долее, теперь не святки!\n - Выслушай меня, Никита Романович, - прошептала Елена.\n Князь задрожал.\r\n- Нечего мне слушать, - сказал он, - я все понял. Не трать речей понапрасну, прости, боярыня!\n И он рванул коня назад.\r\n- Никита Романыч! - вскричала Елена, - молю тебя Христом и пречистою его матерью, выслушай меня! Убей меня после, но сперва выслушай!\r\nОна не в силах была продолжать; голос ее замер; колени опустились на дерновую скамью; она протянула умоляющие руки к Серебряному.\r\nСудорога пробегала по всем членам князя, но жалость зашевелилась в его сердце. Он остановился.\r\nЕлена, задыхаясь от слез, стала рассказывать, как преследовал ее Вяземский, как наконец царь взялся ее сосватать за своего любимца и как она в отчаянии отдалась старому Морозову.\r\nПрерывая рассказ свой рыданиями, она винилась в невольной измене; говорила, что должна бы скорее наложить на себя руки, чем выйти за другого, и проклинала свое малодушие.\r\n- Ты не можешь меня любить, князь, - говорила она, - не написано тебе любить меня! Но обещай мне, что не проклянешь меня; скажи, что прощаешь меня в великой вине моей!\r\nКнязь слушал, нахмуря брови, но не отвечал ничего.\n - Никита Романыч, - прошептала Елена боязливо, - ради Христа, вымолви хоть словечко!\r\nИ она устремила на него глаза, полные страха и ожидания, и вся душа ее обратилась в красноречивый умоляющий взор.\n Сильная борьба происходила в Серебряном.\r\n- Боярыня, - сказал он наконец, и голос его дрожал, - видно, на то была воля божия… и ты не так виновата… да,\r\nты не виновата… не за что прощать тебя, Елена Дмитриевна, я не кляну тебя, - нет - видит бог, не кляну - видит бог, я… я по-прежнему люблю тебя!\r\nСлова эти вырвались у князя сами собою.\n Елена вскрикнула, зарыдала и кинулась к частоколу.\r\nВ тот же миг князь поднялся на стременах и схватился за колья ограды. Елена с другой стороны уже стояла на скамье.\r\nБез размышления, без самосознания они бросились друг к другу, и уста их соединились…\r\nПоцеловала Елена Дмитриевна молодого боярина! Обманула жена лукавая мужа старого!\r\nЗабыла клятву, что дала перед господом! Как покажется она теперь Дружине Андреичу! Догадается он обо всем по глазам ее.\r\nИ не таков он муж, чтоб простил ее! Не дорога жизнь боярину, дорога ему честь его! Убьет он, старый, убьет и жену и Никиту Романыча.\r\nГлава 6\n\n ПРИЕМ\r\nМорозов знал князя еще ребенком, но они давно потеряли друг друга из виду.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 3 Полный курс лекций по русской истории, часть 3 автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "Домовая церковь была тогда всегдашней принадлежностью всякой зажиточной усадьбы, даже городского богатого двора.\r\nОт глубокой старины велся этот обычай, и уже в московскую эпоху на злоупотребление им жаловались ревнители доброго церковного порядка.\r\nУ Авр. Палицына находим мы описание того, чем были домовые церкви: маленькая изба, бедный иконостас, деревянная утварь, холщовое облачение и полуголодный;\r\nна площади нанятый на одну службу, или на одну требу, \"безместный\" поп...\r\nЧем легче было завести и чем дешевле было содержать \"свою\" церковь, тем сильнее и распространеннее было стремление именно к \"своей\" церкви.\r\nПротив этого глубоко вкоренившегося в быту стремления и стал Петр III.\r\nПомимо частного ущерба и обиды в уничтожении домовых церквей было и принципиальное неудобство: выходило так, как будто православный государь воздвигал гонение на церковь.\r\nНо этим дело еще не ограничивалось:\r\nПетр требовал от духовенства уничтожения икон в церквях и хотел заставить его носить светское платье;\r\nк Синоду обращался с оскорбительными указами; дело о церковных имуществах он привел к самому невыгодному для духовенства решению.\r\nДуховенство чувствовало себя оскорбленным и даже подало императору энергичный протест, не изменивший, однако, ничего: Петр не понял протеста.\r\nК гвардии, привыкшей к высочайшему вниманию, Петр относился так, что пошли слухи об уничтожении ее.\r\nОн называл гвардейцев янычарами, томил их ученьями по немецкому образцу, изменял привычные военные порядки и отдавал предпочтение своим немецким войскам.\r\nИ гвардия чувствовала себя оскорбленной и питала \"превеликое неудовольствие\".\r\nВолновались и крестьяне: в них ясно жило сознание того, что они обязаны государством работать на помещиков именно потому, что помещики обязаны служить государству;\r\nв них жило сознание, что исторически одна обязанность обусловлена другой.\r\nТеперь снята дворянская обязанность, следует снять и крестьянскую.\r\nНо крестьяне видели, что правительство, разрешив дворянский вопрос, не замечает связанного с ним вопроса крестьянского. Поэтому начались крестьянские волнения.\r\nВ то же время внешняя политика Петра не нравилась русским людям и оскорбляла национальное чувство.\r\nРоссия со славой вела войну с Пруссией, теряла для нее массу людей, тратила много денег, но был успех, и народ был спокоен.\r\nКак только вступил на престол Петр, война была прекращена; войска получили приказание сдать свои магазины пруссакам и оставаться в Померании для будущей помощи своим недавним врагам.\r\nПетр отказался от всех завоеваний в Пруссии и вступил с Фридрихом в тесный союз, условия которого были продиктованы прусским послом в Петербурге -- Гольцем.\r\nЭтот Гольц был при Петре III почти полным распорядителем действий русской дипломатии.\r\nПрусское влияние при русском дворе было всемогуще.\r\nИ все это вышло из личных наклонностей императора: благоговея перед Фридрихом, Петр жертвовал своему личному чувству всеми интересами России.\r\nТакое направление дел, бесславное окончание славной войны и господство в Петербурге голштинцев и пруссаков давало народу повод думать,\r\nчто давно прошедшее рабство перед немцами наступает снова с Петром III.\r\nПонятно, с каким негодованием относились ко всему этому русские люди.\r\nВ одном только деле Петр III не шел на помочах своего кумира Фридриха: он упорно хотел воевать с Данией и отнять у нее Шлезвиг для Голштинии.\r\nВ этом он действовал, как голштинский герцог; но действовал средствами и силами России.\r\nЯсно, что эта затея могла только усилить негодование русских, справедливо не желавших знать интересов Голштинии.\r\nОднако для этой Голштинии вербовали солдат на русские деньги; к походу на Голштинию делали приготовления; голштинцам дали первенство и полную волю в России.\r\nИ личная жизнь Петра возбуждала общее неудовольствие.\r\nИзбавившись от опеки строгой тетки, Петр наполнил ее дворец дымом солдатского кнастера и запахом вина и портера, которыми злоупотреблял почти ежедневно, и еще с утра.\r\nПоэтому за обедом он уже не владел собой, говорил заведомые небылицы или обнаруживал такие секреты политики и придворных отношений, какие следовало хранить строго.\r\nДень свой часто кончал он неприличными и шумными пирушками, которые видел весь город,\r\nпотому что они происходили не в одном дворце, и о которых писали даже иностранные послы своим дворам.\r\nУ русских людей обливалось сердце кровью от стыда за Петра III; им хотелось \"бежать неоглядкою\" от его выходок.\r\nЕлизаветинские вельможи не могли примириться с казарменными нравами нового двора; Ив.\r\nШувалов на коленях просил Петра избавить его от всех знаков его милости; Кирилл Разумовский не мог сдерживать гневной судороги на лице, бывая во дворце и видя новые порядки.\r\nПетр издевался над всеми старыми сановниками, заставляя их маршировать по плац-парадам в силу их военного звания.\r\nОн смеялся даже над пожилыми придворными женщинами и передразнивал их. \"Он не похож был на государя\" -- таков был приговор придворной среды над Петром III.\r\nК жене отношение Петра, и прежде враждебное, теперь перешло в ненависть. Екатерина мешала ему жить.\r\nПри ней он не мог жениться на Воронцовой;\r\nв Екатерине мерещился ему иногда и политический враг, и каждую минуту он чувствовал, что она осуждает его, стоит в оппозиции ко всему, что ему нравится, что он затевает.\r\nОн хотел обуздать ее, но на это не хватало умения; да и Екатерина вела себя так, что не было предлога придраться к ней.\r\nОднако чем дальше, тем решительнее становился Петр по отношению к Екатерине.\r\nОн однажды оскорбил ее при всех на Торжественном обеде:\r\nЕкатерина не встала во время тоста в честь императорской фамилии и на вопрос Петра объяснила, что не встала потому, что сама принадлежит к этой фамилии.\r\nза этот ответ Петр громко обозвал ее бранным словом и грозил арестом.\r\nНе стесняясь в отношении Екатерины ничем, Петр прямо показывал, что желает избавиться от жены: то начинал говорить, что заточит жену в монастырь, что разведется с нею;\r\nто намерен был заключить ее в Шлиссельбург.\r\nОднажды он отдал даже приказ арестовать ее, но отменил его по настоянию дяди Жоржа. Екатерина знала, что рано или поздно она погибнет от мужа, если он останется у власти.\r\nЗнали это и в обществе, где Екатерину любили, и ее горе было одной из причин дурного отношения общества к Петру.\r\nТак, деятельность и личность Петра вызывали народное негодование.\r\nПо свидетельству современников, ропот на него был \"всенародным\";\r\nвсе, кроме десятка царедворцев, желали перемены на престоле и говорили об этом открыто,\r\n\"отваживались публично и без всякого опасения говорить и судить и рядить все дела и поступки государевы\".\r\nРопот поэтому был известен и при дворе Петра и даже дошел до Фридриха. Петра предостерегали и дом, и из-за границы. Фридрих советовал ему скорее короноваться и быть осторожным.\r\nНо Петр ко всему этому относился легкомысленно; хотя он и следил за И. Шуваловым, хотя и вспомнил, что жив император Иоанн Антонович, но не принимал серьезных мер общего характера.\r\nЭто и помогло развитию заговора, который созрел, по обычаю XVIII в., при дворе и в гвардии.\r\nРуководил им не Шувалов, и направлялся он не в пользу императора Иоанна, а в пользу Екатерины.\r\nО существовании заговора знали самые высокопоставленные лица при Петре (генерал-прокурор Глебов, начальник полиции Корф, Кирилл Разумовский, дипломат Никита Ив.\r\nПанин и др.), но они не предавали заговорщиков, хотя и не приставали к ним прямо.\r\nМожно думать, что эти высокопоставленные лица имели свой план переворота и, мечтая о воцарении Павла Петровича,\r\nусвоивали его матери Екатерине Алексеевне лишь опеку и регентство до его совершеннолетия.\r\nС движением гвардейской молодежи придворные люди не имели видимых связей и на прямое обращение к ним офицерства не отвечали откровенностью.\r\nО Панине рассказывают, что он однажды прямо прогнал от себя молодежь, начав тушить свечи, когда разговор о делах стал приобретать неудобный по откровенности характер.\r\nОднако в минуту переворота, начатого молодежью, вельможи прямо стали на сторону Екатерины и подготовили ей быстрый и решительный успех.\r\nОни умели следить за развитием заговора через таких лиц, какова была, например, княгиня Е.\r\nРом. Дашкова, рожденная Воронцова.\r\nПо мужу принадлежа к кругу гвардейского офицерства, по отцовской семье она была близка к кругу вельмож и служила связью между обоими кругами заговорщиков.\r\nМладший круг заговорщиков группировался вокруг семьи Орловых.\r\nИз нескольких братьев особенно известны были два:\r\nАлексей Орлов (младший), знаменитый своей физической силой, был казначеем гвардейской артиллерии и вел крупную игру, под предлогом которой и собирал вокруг себя гвардейскую молодежь.\r\nДругой -- Григорий Орлов -- был лично близок к Екатерине и передавал заговорщикам ее внушения.\r\nУмышленно раздувая свою славу кутил и дебоширов, Орловы умели маскировать и свою роль организаторов, и участие в интриге Екатерины.\r\nМежду тем вряд ли можно сомневаться, что за спиной как вельмож, так и гвардейцев, стояла сама Екатерина,\r\nраспоряжаясь всеми пружинами рискованного дела, но оставаясь совсем в тени не только от посторонних взглядов, но и от глаз самих участников заговора.\r\nКроме Орловых в гвардии в роли главных руководителей стояли преображенцы Пассек и Бредихин и измайловцы Рославлев и Ласунский.\r\nЭти лица подготовляли гвардейских солдат к перевороту и ручались зато, что Екатерина может располагать 10000 солдат.\r\nБеспорядочный жизнью и кутежами заговорщики отводили от себя всякие подозрения; но брожение среди солдат не могло долго быть скрытым. Летом 1762 г.\r\nПетр держал себя так, что Екатерина должна была со дня на день ждать погибели, и поэтому заговорщики готовы были действовать, но не решались начать сами.\r\nПриближалось время имени Петра, и этот день Петр, живший в Ораниенбауме, желал провести у Екатерины в Петергофе.\r\nЖдали, что 29 июня он и решит участь своей жены. Между тем 27 июня болтливый солдат, слышавший, что Екатерина в опасности, выдал тайну заговора постороннему офицеру.\r\nЭто повело к аресту Пассека; боясь открытия всего заговора, заговорщики решились действовать не медля и 28 июня удачно совершили переворот. Вот как он произошел.\r\nВоцарение Екатерины. Екатерина в последнее время жила уединенно в Петергофе и проводила очень беспокойные дни, ожидая развязки задуманного предприятия.\r\nВпрочем, она регулярно получала известия о положении дел в лагере союзников и в лагере неприятелей.\r\nПод предлогом очистки всех комнат дворца для императора, который собирался приехать сюда со свитой,\r\nимператрица поселилась в отдаленном углу петергофского сада, в павильоне, носившем название Мон-Плезир.\r\nТаким образом она избавилась от надзора часовых, приобрела больше свободы в образе жизни и легко могла направить путь в Петербург,\r\nчтобы там сесть на престол, или же искать спасения за границей.\r\nВ этом павильоне, 28 июня, рано поутру Екатерину будят следующие слова: \"Ваше Величество, вставайте, нельзя терять ни одной минуты\".\r\nОна открывает глаза и видит перед собой старшего Орлова (так в тексте. Должно быть -- младшего. -- Ред.).\r\nНа вопрос ее Алексей Орлов отвечал только многозначительной фразой: \"Пассек арестован\", -- и вышел из комнаты.\r\nНесколько минут спустя он воротился, императрица уже успела кое-как одеться.\r\nОна села в экипаж Орлова, рядом с нею поместилась камер-фрау, позади стал камердинер Шкурин (впоследствии тайный советник).\r\nОрлов погнал лошадей во весь опор. На полдороге лошади стали от усталости, и путники очутились в крайнем затруднении.\r\nСначала их выручает из опасности проезжавшая мимо крестьянская телега, а потом они увидели коляску, быстро приближавшуюся им навстречу.\r\nВ ней сидели Григорий Орлов с князем Барятинским. \"Все готово\", -- кричит Орлов.\r\nБарятинский уступил свое место Екатерине, и в седьмом часу утра она достигла казарм Измайловского полка, которые служили предместьем столицы.\r\nИзмайловский полк был, очевидно, предупрежден, так как солдаты успели взять из кладовых мундиры старой (елизаветинской) формы, и часть полка быстро выстроилась.\r\nЕкатерина обращается к солдатам с энергичной речью, прося у них защиты от своих неприятелей, которые покушаются на ее собственную жизнь и на жизнь ее сына.\r\nСолдаты клянутся умереть за императрицу и бросаются целовать ее ноги, руки и платье.\r\nВ это время офицеры приводят остальных измайловцев, является полковой священник с крестом, и весь полк присягает Екатерине II.\r\nОна садится опять в коляску и едет к казармам Семеновского полка.\r\nВыйдя к ней навстречу, семеновцы кричат \"ура\" и присоединяются к Екатерине. С таким же энтузиазмом примыкают к ней Преображенский полк и конная гвардия.\r\nГосударыня посылает отряд арестовать начальника конных гвардейцев принца Жоржа и вместе с тем предохранить его от возможных оскорблений.\r\nОрловы спешат после того к артиллеристам и уговаривают их последовать примеру гвардии, но солдаты хотят узнать прежде мнение своего начальника.\r\nГенерал Вильбуа несколько минут колеблется, однако уступает, и артиллерия также переходит на сторону Екатерины.\r\nМежду тем на место действия прибывают: гетман Разумовский, Н. И. Панин, князь Волконский, И. И. Шувалов и многие другие вельможи, которые присоединяются к свите императрицы.\r\nОкруженная войском и народом, она отправляется в Казанский собор; здесь ее встречают архиепископ новгородский и высшее духовенство.\r\nПропели благодарственный молебен и торжественно провозгласили Екатерину самодержавнейшей императрицей всея России, а великого князя Павла Петровича -- наследником престола.\r\nИз собора государыня поехала в новый Зимний дворец, достроенный Петром III, где уже собирались для принесения присяги Сенат и Синод.\r\nНемедленно приняты и необходимые меры предосторожности:\r\nподступы ко дворцу защищены артиллерией, на многих пунктах расставлены сильные отряды часовых,\r\nсообщение с Петергофом и Ораниенбаумом совершенно прекращено, а в Кронштадт послан захватить эту крепость адмирал Талызин.\r\nИмператрица поспешила разослать курьеров в провинцию к гражданским и военным начальникам, а также к генералам войск, находившихся в Пруссии;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Воспоминания автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "Глаза у него были мутные и пульс бился, как в лихорадочном жару, но сам он и слышать не хотел, что он болен, и жаловался мне,\r\nчто с некоторого времени хотят уверить его, что он хворает, а он, напротив, давно не чувствовал себя так бодрым и крепким.\r\nНаконец, он отпустил меня в лазарет (как он выразился) и обнял на прощанье несколько раз, прибавив, что кстати исполнит просьбу жены и, хотя без надобности, сам полечится в это время.\r\nМного было шуток и смеха в Гарновском доме, где я был хорошо знаком почти со всеми офицерами, а также и в близком, родственном кругу Державина.\r\nГоворили, что я зачитал старика и сам зачитался и что мы оба принуждены были не шутя лечиться. Молва подхватила это простое событие и распустила по городу -- с обычными украшениями.\r\nЯ сам после слышал, как рассказывал один господин, что \"какой-то приезжий, сумасшедший декламатор и сочинитель, едва не уморил старика Державина чтением своих сочинений и что,\r\nнаконец, принуждены были чрез полицию вывести этого чтеца-сочинителя из дома Державина и отдать на излечение частному лекарю\".\r\nРовно через две недели явился я к Державину, хотя дни за два до срока Дарья Алексевна уже присылала звать меня. Гаврила Романыч очень мне обрадовался, но не так, как я ожидал.\r\nМожет быть, ему успели внушить, что в обществе смеются над ним, будто бы с утра до вечера заставляющим читать себе свои сочинения;\r\nможет быть, сказали, что мне это в тягость, что я скучаю и жалуюсь на такое принуждение, а может быть,\r\nчто всего вероятнее, успели его убедить, что такое неравнодушное слушание точно ему вредно.\r\nКак бы то ни было, только Державин был со мною как-то принужденен и не сказал ни слова о своих стихах.\r\nНа другой день то же, и я уже подумал, что мои отношения к Гавриле Романычу должны измениться, как вдруг последовало неожиданное возвращение к прежнему порядку вещей.\r\nОдин из его племянников, А. Н.\r\nЛьвов, спросил меня при своем дяде: \"Каково идет \"Мизантроп\"?\r\n\" Эти слова обратили на себя внимание Державина, и я должен был рассказать ему, в чем состояло дело; оно состояло в следующем: Ф.\r\nФ. Кокошкин перевел Мольерова \"Мизантропа\"; перевод его пользовался тогда большою славою; петербургская актриса, М.\r\nИ. Валберхова, выпросила у Кокошкина эту пиесу, еще не игранную на петербургской сцене, себе в бенефис.\r\nЯ отправлялся в самое то время из Москвы в Петербург;\r\nКокошкин прислал со мною г-же Валберховой \"Мизантропа\" и взял с меня обещание, что я прочту сам его перевод всем актерам на \"считке\"\r\n[Может быть, не всем известен этот технический термин. На \"считке\" автор или доверенное от него лицо читает вслух всем актерам пиесу, приготовляемую к представлению.\r\nЭтим чтением дается смысл и тон, который автор желает сообщить своей пиесе; актеры и актрисы обязаны соображаться с ним. Так по крайней мере бывало прежде.]\r\nи даже посмотрю за репетициями, на что дал мне письменное полномочие.\r\nЯ принялся было за это дело с обычною мне горячностью, но скоро увидел, что играю тут смешную роль:\r\nникто из актеров не хотел меня слушать и не обращал внимания на мои права, потому что заведовавший тогда репертуарною частью кн.\r\nА. А.\r\nШаховской, с которым я был впоследствии очень дружен, не благоволил к Кокошкину и оскорбился, что такой молодой человек,\r\nкак я, имел право ставить на петербургскую сцену такую знаменитую пиесу, как \"Мизантроп\" Мольера.\r\nСчитку, разумеется, произвели без меня, и только по необходимости, очень сухо приглашен я был на репетиции.\r\nЯ, увидя явное от всех нерасположение, отстранился и был только из приличия раза два на репетициях.\r\nРодные Державина знали эту забавную историю, и Львов (с которым мы были потом друзьями) сделал этот вопрос с намерением надо мной посмеяться. Я рассказал откровенно все.\r\nДержавин по добродушию принял живейшее участие в моем неприятном положении;\r\nон знал только отрывки из перевода Кокошкина, когда-то прочтенные мастерски (по общему мнению) самим Кокошкиным в \"Беседе русского слова\".\r\nГавриле Романычу очень захотелось послушать, как я читаю комедию, и он стал меня убедительно просить, чтобы я прочел ему всего \"Мизантропа\".\r\nУ меня был особый экземпляр, окончательно исправленный переводчиком, и на другой день вечером,\r\nпри довольно многочисленной публике, я прочел \"Мизантропа\", Гаврила Романыч был совершенно доволен.\r\nОпять расшевелилось горячее сердце Державина, и с следующего дня начались опять наши чтения по-прежнему, хотя не так уже часто.\r\n[\"Мизантроп\" вскоре был дан в бенефис г-жи Валберховой.\r\nДержавин поручил мне взять для него бенуар, но, кажется, сама бенефициантка отвезла билет и атласную афишу знаменитому нашему барду.\r\n\"Мизантроп\" был разыгран весьма посредственно и даже нетвердо.\r\nЯ говорил об этом Шаховскому на предпоследней репетиции; он отвечал мне, что теперь нет времени хорошенько поставить пиесу, но что впоследствии она пойдет отлично.\r\nБрянский был положительно нехорош в роли Крутона (Альсеста), но, правду сказать, я не знаю, почему влюбленный Альсест у Мольера называется мизантропом?\r\nСкорее можно назвать его филантропом, потому что он, с начала до конца пиесы, горячится, выходит из себя от гнева на людей за их дурные поступки.\r\nГде же тут ненависть? Это скорее любовь.\r\nМизантропа, в настоящем смысле, Брянский играл недурно: то есть был холоден и груб; но характер Альсеста, ярко нарисованный Мольером, требовал совсем другого исполнения. М. И.\r\nВалберх, или Валберхова, играла Прелестину (Селимсну, grande coquette) также без одушевления. Кн.\r\nШаховской это чувствовал и на репетиции беспрестанно бормотал: \"Марья Ивановна, montez la scene, montez la scene\" <больше подъема>.\r\nСкажут, может быть, что кокетка и должна быть холодна, но в сценическом исполнении речь идет не о холодности в душе, а об одушевлении, об оживлении, так сказать, целой роли.\r\nПритом есть огонь внешний, искусственный, огонь кокетства, без которого никакая красота не увлекла бы Альсеста. Сосницкий, не помню в какой роли, был просто карикатурен.]\r\nКроме собственных сочинений, Державин охотно слушал чтение и других стихотворцев: И. И. Дмитриева, Батюшкова, Гнедича и проч.\r\nКрылова я не читал никогда, потому что Гаврила Романыч был недоволен мною при чтении собственных его басен, и это было совершенно справедливо.\r\nБасни навсегда остались для меня камнем преткновения;\r\nя много напряженно работал над чтением их, но никогда не был доволен собою, потому что слыхал, как читает, или, лучше, рассказывает басни свои Крылов:\r\nэто неподражаемая простота и естественность.\r\nПомню также, что я два раза читал при многих слушателях какое-то большое дидактическое стихотворение А. П.\r\nБуниной, которое принималось всеми с большим одобрением; но, кажется, кроме гладких, для того времени, стихов и цветистости языка, не имело оно других достоинств.\r\nБлагородный и прямой характер Державина был так открыт, так определенен, так известен, что в нем никто не ошибался; все, кто писали о нем, -- писали очень верно.\r\nМожно себе представить, что в молодости его горячность и вспыльчивость были еще сильнее и что живость вовлекала его часто в опрометчивые речи и неосторожные поступки.\r\nСколько я мог заметить, он не научился еще, несмотря на семидесятитрехлетнюю опытность, владеть своими чувствами и скрывать от других сердечное волнение.\r\nНетерпеливость, как мне кажется, была главным свойством его нрава;\r\nи я думаю, что она много наделала ему неприятных хлопот в житейском быту и даже мешала вырабатывать гладкость и правильность языка в стихах.\r\nКак скоро его оставляло вдохновение -- он приходил в нетерпение и управлялся уже с языком без всякого уважения: гнул на колено синтаксис, словоударение и самое словоупотребление.\r\nОн показывал мне, как исправил негладкие, шероховатые выражения в прежних своих сочинениях, приготовляемых им для будущего издания.\r\nПоложительно могу сказать, что исправляемое было несравненно хуже неисправленного, а неправильности заменялись еще большими неправильностями.\r\nЯ приписываю такую неудачу в поправках единственно нетерпеливому нраву Державина.\r\nЯ осмелился слегка сказать ему мое мнение, и он весьма благодушно согласился.\r\nВпрочем, такое сознание ни к чему не вело, и я вскоре увидел довольно красноречивый опыт нетерпения, вспыльчивости и неуменья владеть собою престарелого поэта.\r\nОднажды Карамзин уведомил его запиской, что в такой-то день, в семь часов вечера, приедет и прочтет отрывок из \"Истории Российского государства\".\r\n[Карамзин жил тогда в Петербурге, на Фонтанке, в доме Муравьевой.]\r\nДержавин пригласил многих знакомых, большею частью людей почтенных уже по одним своим летам;\r\nне знаю почему, меня прислал он звать не более как за полчаса до условленного начала чтения.\r\nЯ был дома и поспешил явиться: интерес мой особенно возбуждался тем, что дни за три Н. М. Карамзин сказал мне,\r\n[Я бывал у Карамзина не как любитель словесности или словесник, а как его земляк, сосед и дальний родственник.]\r\nчто обещал Державину прочесть что-нибудь из \"Истории\" и прочтет такое место, которым он сам доволен, но сомневается, чтоб оно понравилось другим. Я нашел у Державина: А. С.\r\nШишкова, известного стихотворца гр. Д. И. Хвостова, также А. С.\r\nХвостова, известного едкостью критических замечаний и в общественных беседах и в рукописных стихах, Ф. П. Львова, П. А. Кикина, Н.\r\nИ. Гнедича и многих других. Бьет семь часов -- Карамзина нет; в Державине сейчас обнаружилось нетерпенье, которое возрастало кресчендо с каждой минутой.\r\nПроходит полчаса, и нетерпенье его перешло в беспокойство и волнение:\r\nон не мог сидеть на одном месте и беспрестанно ходил взад и вперед по своему длинному кабинету между сидящими по обеим сторонам гостями.\r\nНесколько раз хотел он послать к Карамзину и спросить: будет он или нет; но Дарья Алексевна его удерживала.\r\nНаконец, бьет восемь часов, и Державин в досаде садится писать записку;\r\nя стоял недалеко от него и видел, как он перемарывал слова, вычеркивал целые строки, рвал бумагу и начинал писать снова.\r\nК счастию, в самое это время принесли письмо от Карамзина.\r\nОн извинялся, что его задержали, писал, что он все надеялся как-нибудь приехать, и потому промешкал,\r\nи что просит Гаврилу Романыча назначить день и час для чтения, когда ему угодно, хоть послезавтра.\r\nОчень жалею, что я не списал этой записки или не оставил ее у себя.\r\nДержавин, показав ее многим из гостей, отдал потом мне; я прочел, положил в карман и забыл; я возвратил ее через несколько дней.\r\nВ семи или осьми строчках этой записки Карамзина дышала такая простота, такое кроткое спокойствие, такое искреннее сожаление, что он не мог исполнить своего обещания!\r\nКазалось, не было возможности, прочтя эти строки, сохранить какое-нибудь неудовольствие в сердце;\r\nно не то было с Державиным:\r\nон никак не мог так скоро совладеть с своей досадой, ни с кем не говорил, беспрестанно ходил, и все гости в несколько минут нашлись принужденными разъехаться.\r\nТут Дарья Алексевна уже сама пожелала и попросила меня, чтоб я прочел что-нибудь.\r\nНадобно сказать, что в последнее время она постоянно показывала мне какую-то холодность, и я не вдруг согласился исполнить ее желание и предложить чтение.\r\nГаврила Романыч также не вдруг принял мое предложение, наконец сказал: \"Пожалуй, прочтите что-нибудь\", и я начал читать.\r\nДержавин долго слушал без участия, то есть без всяких движений в руках и лице; но мало-помалу пришел в свое обыкновенное положение и даже развеселился.\r\nВ этот раз я просидел у него целым часом долее положенного срока, уже не читал, а слушал его рассказы о прошедшем, невозвратно прошедшем.\r\nМежду тем приближалось время одного из заседаний, или собраний, \"Беседы русского слова\",\r\nкоторая состояла из нескольких отделений, кажется из четырех, и каждое имело своего председателя.\r\nВ одном отделении был председателем Ал. Сем.\r\nХвостов, и я слышал от многих членов ропот против такого незаслуженного председательства;\r\nособенно обижался граф Хвостов, который не имел отделения, на что, как старейший и многоплоднейший писатель, имел он, по его убеждению, неотъемлемое право.\r\nВообще находили странным, что А. С.\r\nХвостов, человек почти ничего не напечатавший, известный только остроумно-шутливыми посланиями и эпиграммами, председательствует между заслуженными литераторами.\r\nШишков, уважавший и любивший А. С.\r\nХвостова, был причиною назначения его в председатели еще при первоначальном основании \"Беседы\".\r\nОсобенно было забавно неудовольствие членов Хвостовского отделения (как его называли), над которым другие подтрунивали и в числе которых быть никому не хотелось.\r\nКрылов и Гнедич, для успокоения оскорбленных авторских самолюбий, добровольно вызвались быть членами отделения под председательством А.\r\nС. Хвостова; их примеру последовали другие, и спокойствие водворилось в великом семействе жрецов Аполлона.\r\nЭто обстоятельство случилось, впрочем, уже давно, и я рассказываю слышанное мною.\r\nПредстоящее собрание долженствовало происходить под председательством самого Державина, и он последнее время был сильно тем озабочен.\r\nЕму хотелось, чтобы я прочел что-нибудь в \"Беседе\".\r\nЧтение пиес посторонними лицами допускалось иногда в виде исключений: так, например, Кокошкин читал свой перевод. Для Державина, разумеется, все согласились, чтобы я прочел его пиесу.\r\nОн назначил мне рассказ в несколько страниц из \"Аталибы\" и стихотворение \"Развалины Греции\" Аркадия Родзянки,\r\nмолодого человека, дальнего родственника Державина, служившего тогда подпрапорщиком в Лейб-егерском полку.\r\nСтихи Родзянки признавались написанными превосходно, сильными, гладкими, звучными. Я очень радовался, что по крайней мере в них могу показать свое уменье читать.\r\nСтихи же Державина приводили меня в ужас. Я выучил наизусть обе пиесы и приготовился к чтению...\r\nНо судьба устроила иначе: в день предварительного, или приготовительного, собрания \"Беседы\" и за три дня до настоящего собрания -- я скакал уже с Кавелиным в Москву.\r\nГаврила Романыч весьма огорчился, узнав о моем внезапном намерении уехать;\r\nсначала не верил, а потом досадовал, что я не хочу остаться трех дней, чтобы продекламировать его пиесу, успех которой он основывал отчасти на моем чтении.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "он же пламенно любил и жену свою, о которой я не сказал пи слова, потому что в течение трех лет не видал ни разу и от него не слыхал ничего, а знал от посторонних.\r\nТак он был очень ревнив? - спросите вы.\r\nРазумеется! Другая слабость, - кажется, несовместна в голове ученого человека, - страшно боялся чертей, привидений, мечтаний и всего тому подобного.\r\nС великим жаром рассуждал он о чертях, доказывая возможность не только их существования, но и явления людям в различных видах животных.\r\n\"Ибо, - примолвил он, - если б черт (которое имя происходит от слова \"черчу, очертываю\",\r\nто есть окидываю сетями, ловлю) явился в собственном виде, человек не снес бы того и, конечно б, умер\".\r\nЯ крайне дивился сил слабостям в таком разумном старике.\r\nГлава VI. УСПЕХИ В ЛЮБВИ И НАУКАХ\r\nКогда курс учения кончился и я в глазах Бибариуса, и особенно в своих собственных,\r\nказался достойным вступить в большой свет для сыскания звучной славы, учитель мой в один день велел мне быть готову выдержать испытание.\r\nНа сей конец созвал он около дюжины ученой собратий, которые в таких случаях никогда не отказываются от зва,\r\nи пригласил Савву Трифоновича, который и явился, сопровождаемый работником, обремененным кульками;\r\nа что в них было, легко всякому догадаться.\r\nТут каждый из ученых начал задавать мне вопросы, кто из онтологии, кто из пневматологии, кто из богословии естественной.\r\nСначала я немного смешался, но скоро так приосамился, говорил так резко, что самых испытателей привел в удивление.\r\n\"О! видно, вы, господин Бибариус, - говорили почтеннейшие мужи, - не тщетно теряли время над сим человеком; он стоит похвалы и награды\".\r\nПосле сего старший из них встал, взял большой исписанный лист бумаги и прочел гласно,\r\nчто Гаврило Симонов сын Чистяков получил свидетельство об успехах в науках за общим их подписанием, которое иметь для всякого должно быть лестнее, чем множество патентов.\r\nВсе по старшинству подписали, и бумага вручена мне, Я был вне себя от восхищения.\r\nПосле сего началась пирушка во всем значении сего слова и продолжалась до ночи, то есть до тех пор ели,\r\nпили и кричали, пока все осипли и языки не в силах уже были выговаривать и русских, не только латинских слов.\r\nДобрый Бибариус ни в чем не уступал каждому. В следующее утро я принес должную благодарность своему благодетелю за его попечения и клялся вечно оные помнить.\r\n- Этого не довольно, - говорил старик, - что я сделал; я приискал тебе и местечко, которое вскоре ты получишь.\r\nТебе известен господин Ястребов, которого племянников обучал я некогда; он - знатный дворянин.\r\nСекретарь его - уже старый человек и более не нужен;\r\nа потому, как скоро кончит он какое-то важное поручение в Петербурге, то тотчас и отставлен будет, а на его место будешь определен ты.\r\nНе дивись: он это обещал мне и, верно, сделает!\r\n-Я не тому удивляюсь, - вскричал я, - что вы хотите еще меня благодетельствовать; я знаю ваше доброе сердце и привык видеть беспрестанные ваши одолжения!\r\nМеня поражает то, что его превосходительство хочет удалить человека за то, что он устарел, служа ему!\r\n- Это в моде между знатными людьми, - отвечал Бибариус с важностию опытного человека.\r\n- Всякий хочет теперь иметь секретаря - молодого человека, который был бы ловок, умел ходить, сидеть,\r\nсмотреть, как водится в свете, и был бы собою недурен, чтобы гости и гостьи не улыбались, на него глядя.\r\nЭто и благоразумно. Что толку в старике, как бы он знающ ни был?\r\nЯ поверил господину Бибариусу и спокойно ожидал отставки устарелого секретаря.\r\nВы спросите, неужели-таки все эти три года провел я так единообразно, без всякого приключения, которое бы стоило того, чтоб о нем упомянуть? О!\r\nсо мною случилось немаловажное приключение, которое, сколько ни было само по себе приятно, однако после погрузило меня в печаль и сетование.\r\nОднажды под вечер вошел ко мне Бибариус с веселым видом и выступая прямо, что было редко, ибо он ходил обыкновенно повеся голову.\r\nНесколько раз гляделся в зеркало, гладил себя по щекам и пpихорашивался. Я думал, не с ума ли сошел господин ученый, как он подошел ко мне и спросил:\r\n- Каков я кажусь тебе, господин студент? не правда ли, что ты почитал меня дряхлым и ледащим, ни к чему не годным старичишкой? А?\r\nНе так? Знай же, что очень ошибался! Сказать ли правду? Я чрез несколько месяцев буду отцом: жена моя сегодни мне то объявила!\r\nТут обнял меня дружески и, севши, продолжал:\r\n- Я буду говорить с тобою откровенно. Около пяти лет, как я женился на дочери пастора. Как она ни была ловка, приятна, занимательна, однако я заметил, что уже были у нее родины.\r\nХотя сие меня и не очень трогало, однако я, не знаю почему, сделался ревнив, и в продолжение пятилетней брачной жизни ни один мужчина не видал жены моей.\r\n- Ревность есть порок, - отвечал я, - и надобно от него остерегаться.\r\nИногда муж, слишком ревнуя к своей жене, сам бывает причиною, что она забывает правила благопристойности и делается невeрною.\r\n- Быть может, и правда, - отвечал профессор, - но дело иное - преподавать уроки нравственной философии, а иное - поступать по ним.\r\nВозьми всех великих людей нашего отечества и увидишь, что и они не без слабостей; пишут так, а делают иначе.\r\nИтак, мудрено ли, что профессор метафизики ревнив, а особливо имея на то основательные причины?\r\nТак, молодой друг мой, я из всех возможных зол избрал меньшее, то есть, женясь, я запер жену, как колодницу, и до сих пор никуда не выпускаю.\r\nПриятно мыслить мне, что в этом отношении я - султан, хотя у меня одна, а не тысяча невольниц.\r\n- Дело доброе, - говорил я, - но зачем жену вести на счете невольницы?\r\n- Кто хочет быть совершенно покоен, - отвечал профессор, - тот, по моим мыслям, должен так делать.\r\nТворения, женщинами называемые, суть нечто особенное! Что сегодни их прельщает, то завтра будет предметом ненависти. Что любят поутру, то под вечер сделается постылым.\r\nИз одной ветрености, любопытства, от безделья, или, как они сами выражаются, вздумалось полюбить то, что прежде было в омерзении.\r\nНа сем глубоком познании основал я брачную жизнь свою; и благодарю провидение, что до сих пор не имел причины раскаиваться.\r\nНимфодора, жена моя, кроме меня и старой поварихи, никого не видит; зато она целомудренна, честна, предана мужу и скоро его сделает отцом маленького Аполлона или молодой Музы!\r\n- Ваше добросердечие и откровенность, - сказал я, - требуют ответствия.\r\nПризнаюсь перед вами, что и я довольно счастлив в любви, скоро буду отцом и всем, однакоже, обязан ревнивому мужу! - Как? каким образом? - вскричал Бибариус!\r\n- Извольте выслушать, - отвечал я, - и после судите.\r\nОколо шести месяцев назад, идучи по нашей улице и рассуждая о аргументах a priori и a posteriori1, противу соседских ворот услышал я тихий голос: \"Гаврило Симонович!\"\r\n________________\n 1 Аргументы умозрительные и на основании опыта.\n\n Я остановился, увидел древнюю старуху и спросил, что ей надобно.\r\n- Хотите ли быть счастливым человеком, - говорила старуха, - и умеете ль хранить тайну? - Сколько тебе угодно, - отвечал я, предчувствуя, что это будет любовное приключение.\r\nПроводница взяла меня за руку, привела на дворик, что подле нашей квартиры, и ввела в покой. Там нашел я прекрасную женщину около двадцати пяти лет, которая приняла меня учтиво.\r\n- Какова она приметами? - спросил Бибариус побледневши, - и не смежны ли покои те с нашими?\r\n- Что с вами сделалось? - вскричал я.\r\n- Вы несколько переменились в лице! - Это ничего, - отвечал профессор успокоясь, - у меня такая привычка; ревнивость к жене переменилась во всеобщую.\r\nЯ не могу спокойно слушать ни об одном любовном приключении, не поставя себя на месте бедного мужа, отца или брата. Однако это ничего.\r\nПожалуй, продолжай, а я мешать не буду. - Когда обыкновенные приветствия кончились, - говорил я, - красавица извинилась в причинении мне труда звом своим.\r\nЯ узнал, что она несчастна и требует моей помощи. \"Я слышала, - говорила она, - что вы человек искусный и знаете способ помочь злополучной.\r\nМуж до такой степени ревнив, что я со дня брака до сих пор не вижу в глаза ни одного мужчины;\r\nон утешается моими стонами, но не доставляет мне никакого удовольствия и держит, взаперти, как узницу.\r\nЯ не в состоянии более терпеть; хочу с ним развестись и в этом требую вашего содействия\".\r\nПрежде нежели мог я что-нибудь советовать, чувственность сказала мне: \"Не упускай удобного случая\". Я послушался ее голоса и скоро был счастливым любовником.\r\nЕдва первые порывы страсти кончились, как услышали мы звук ключа, отпирающего дверь той комнаты, где мы находились.\r\n\"Боже мой, - сказала незнакомка, - это муж! Куда деваться?\" Тут схватила она меня, указала рукою, и я вмиг очутился под кроватью.\r\nМуж вошел, пыхтел, шарил, жена тысячу раз спрашивала, что ему надобно, но он не отвечал ни слова.\r\nКогда ушел, заперши по-прежнему дверь, я выполз из-под кровати и наградил пре лестную половину его нежнейшими ласками.\r\nОна клялась мне безмерною любовию, а меня принуждала обещать хранить тайну и никак не разведывать, кто она такая!\r\nОколо полугода прошло в таких забавах. Муж очень часто заставал нас, но присутствие духа моей любезной никогда ее не оставляло.\r\nОна прятала меня то в шкап с черным бельем, то в угол за салопом, то где ни попалось, только бедный старик никак не мог найти своего соперника.\r\nТретьего дня она удвоила мое благополучие, объявив, что носит в утробе плод моей нежности. Итак, господин Бибариус, я сам скоро буду отцом, хотя и не будут называть меня сим именем!\r\nТут обнял я почтенного старика с сыновнею нежностию, но он казался каменным.\r\nПот лился со лба ручьем, колена его дрожали, он хотел что-то сказать, но только стоп выходил из посиневших губ его.\r\nНе отвечая ни слова на мои приветствия, он вынул из комода ключ, взял меня за руку и повел в кабинет, в котором я не был ни разу, ибо он никогда не призывал меня туда.\r\nЯ не нашел там ничего. Профессор отпер дверь в другую комнату, ввел меня, прошел еще две и, указав на вставшую с крайним удивлением женщину, спросил: \"Она?\"\r\nЯ чуть не лишился чувств, узнав мою незнакомку. Она была не в лучшем положении. Гнев на мою открытность, стыд при взоре на мужа сделали ее бесчувственною.\r\nЯ ожидал важных происшествий, гот овился выдержать свою ролю, как должно неробкому человеку, которого судьба поставила на скользкую дорогу, но дело обошлось без моей храбрости.\r\nБибариус подошел к жене, ласково обнял ее и сказал:\r\n- Не бойся! все известно мне, и я прощаю. Один я виноват.\r\nС тех пор клянусь оставить глупую ревность, ключ от дверей закинуть в колодец и плод любви твоей к сему другу любить, как родное чадо.\r\nЯ не ожидал такого оборота, а особливо от ученого; ибо класс сих людей нежность обращения ставит в порок. Но Бибариус был, как видно, сверх учености и умен.\r\nЯ обнял его с горячностию сына и обещал не посещать более его терема. Мы все помирились и ужинали в первый раз все трое вместе.\r\nСкоро секретарь г-на Ястребова возвратился из Петербурга, исправя очень хорошо свое дело, а потому скоро был отставлен, и Бибариус повел меня к боярину.\r\nЯ трясся как в лихорадке, вступая в палаты вельможи. Юлий Кесарь не в большем был затруднении, переходя с войсками Рубикон, как я, переступая пороги.\r\nГ-н Ястребов был мужчина около сорока пяти лет, высокого росту, крепкого сложения и самого спесивого вида.\r\nОн кивнул головою к Бибариусу, окинул меня всего глазами и спросил: \"Вы согласны на известном положении остаться служить при мне?\r\n\" - \"За счастие почту угодить вашему превосходительству, - отвечал я, низко изгибаясь.\r\nОн сделал мне несколько вопросов, на которые отвечал я удовлетворительно, и ему понравился.\r\nВ тот же день простился я с благодетелем моим Бибариусом, который не мог удержаться от слез, расставаясь, и обещал со всею нежностию любить дитя, имеющее произойти от его супруги.\r\nНо бедный человек!\r\nНе прошло и месяца, как лишился скоропостижно жизни, и достойная супруга его, которую бросился было я утешать,\r\nспустя неделю по смерти мужа вышла замуж за какого-то француза, который отправлял стряпческие дела.\r\nНедоброхоты поговаривали, что жена немалое участие имела в апоплексии мужа, но мало ли что наскажут злые люди. Мне, как и должно, указали двери, и я кинул навсегда неверную.\r\nОколо полугода уже служил я г-ну Ястребову, и, казалось, были друг другом довольны. Я старался не только угодить ему или жене его, но самому последнему слуге в доме.\r\nМало-помалу входил я к нeму в доверенность и достиг того, что надменный вид Ястребова делался снисходителен при моем появлении.\r\nСкоро привык я к своей должности, писал и переписывал беспрестанно и приобрел доверенность г-на Ястребова до такой степени,\r\nчто сделался ого Меркурием в любовных делах, а с тем вместе получил офицерский чин и общее почтение от всех, имевших в нем нужду.\r\nДа! и великие люди не без слабостей. Все происходим от Адама!\r\nОднажды, позвав меня в свой кабинет, он сказал: \"Я полюбил тебя, господин Чистяков, и хочу сделать счастливым;\r\nтолько требую, чтоб ты был предан ко мне искренно и берег мои тайны, как должно секретарю\".\r\nКогда я уверил его в беспредельной моей привязанности, он сказал: \"Так, я богат и знатен, но не могу обойтись без посторонней помощи.\r\nГоспожа Бывалова вздумала полюбить меня. Она - дама знатная, давно вдова, и везде уважена по бесчисленным связям родственным.\r\nЭто последнее обстоятельство прилепило меня к ней всем существом, выключая сердца, ибо оно принадлежит прекрасной Лизе, которую я обожаю и которую содержу на своем иждивении.\r\nВидишь, что две противодействующие силы обладают мною, не говоря уже о жене, которая и до сих пор влюблена в меня до дурачества и преследует каждый шаг мой.\r\nИтак, господин Чистяков, это обстоятельство принуждает меня вверить тебе тайны мои.\r\nГода четыре назад жена моя, усмотри, что я отлично вел одну из ее горничных девушек, так осердилась, что готовилась подать разводную, и родственники насилу ее от того отклонили.\r\nИз сего ты можешь заметить, что надобно тайну хранить как можно лучше. Хотя я жены и не люблю, однако, имея возрастных дочерей, соблазна подавать не надобно.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "- большинство молодых людей завидовали ему именно в том, что было самое тяжелое в его любви, - в высоком положении Каренина и потому в выставленности этой связи для света.\r\nБольшинство молодых женщин, завидовавших Анне, которым уже давно наскучило то, что ее называют справедливою, радовались тому,\r\nчто они предполагали, и ждали только подтверждения оборота общественного мнения, чтоб обрушиться на нее всею тяжестью своего презрения.\r\nОни приготавливали уже те комки грязи, которыми они бросят в нее, когда придет время.\r\nБольшинство пожилых людей и люди высокопоставленные были недовольны этим готовящимся общественным скандалом.\r\nМать Вронского, узнав о его связи, сначала была довольна - и потому, что ничто, по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете,\r\nи потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне, была все-таки такая же, как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской.\r\nНо в последнее время она узнала, что сын отказался от предложенного ему, важного для карьеры, положения, только с тем, чтоб оставаться в полку,\r\nгде он мог видеться с Карениной, узнала, что им недовольны за это высокопоставленные лица, и она переменила свое мнение.\r\nНе нравилось ей тоже то, что по всему, что она узнала про эту связь, это не была та блестящая, грациозная светская связь,\r\nкакую она бы одобрила, но какая-то вертеровская, отчаянная страсть, как ей рассказывали, которая могла вовлечь его в глупости.\r\nОна не видала его со времени его неожиданного отъезда из Москвы и через старшего сына требовала, чтоб он приехал к ней.\r\nСтарший брат был тоже недоволен меньшим.\r\nОн не разбирал, какая это была любовь, большая или маленькая, страстная или не страстная,\r\nпорочная или не порочная (он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен на это);\r\nно он знал, что это любовь не нравящаяся тем, кому нужно нравиться, и потому не одобрял поведения брата.\r\nКроме занятий службы и света, у Вронского было еще занятие - лошади, до которых он был страстный охотник.\r\nВ нынешнем же году назначены были офицерские скачки с препятствиями.\r\nВронский записался на скачки, купил английскую кровную кобылу и, несмотря на свою любовь, был страстно, хотя и сдержанно, увлечен предстоящими скачками...\r\nДве страсти эти не мешали одна другом.\r\nНапротив, ему нужно было занятие и увлечение, не зависимое от его любви, на котором он освежался и отдыхал от слишком волновавших его впечатлений.\r\nXIX\r\nВ день красносельских скачек Вронский раньше обыкновенного пришел съесть бифстек в общую залу артели полка.\r\nЕму не нужно было очень строго выдерживать себя, так как вес его как раз равнялся положенным четырем пудам с половиною;\r\nно надо было и не потолстеть, и потому он избегал мучного и сладкого.\r\nОн сидел в расстегнутом над белым жилетом сюртуке, облокотившись обеими руками на стол, и, ожидая заказанного бифстека, смотрел в книгу французского романа, лежавшую на тарелке.\r\nОн смотрел в книгу только затем, чтобы не разговаривать с входившими и выходившими офицерами, и думал.\r\nОн думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек.\r\nНо он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это.\r\nОн виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.\r\n\"Разумеется, я скажу, что Бетси прислала меня спросить, приедет ли она на скачки.\r\nРазумеется, поеду\", - решил он сам с собой, поднимая голову от книги. И, живо представив себе счастье увидать ее, он просиял лицом.\r\n- Пошли ко мне на дом, чтобы закладывали поскорей коляску тройкой, - сказал он слуге, подававшему ему бифстек на серебряном горячем блюде, и, придвинув блюдо, стал есть.\r\nВ соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех.\r\nИз входной двери появились два офицера: один молоденький, с слабым, тонким лицом, недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк;\r\nдругой пухлый, старый офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.\r\nВронский взглянул на них, нахмурился и, как будто не заметив их, косясь на книгу, стал есть и читать вместе.\r\n- Что? подкрепляешься на работу? - сказал пухлый офицер, садясь подле него.\r\n- Видишь, - отвечал Вронский, хмурясь, отирая рот и не глядя на него.\n - А не боишься потолстеть? - сказал тот, поворачивая стул для молоденького офицера.\r\n- Что? - сердито сказал Вронский, делая гримасу отвращения и показывая свои сплошные зубы.\n - Не боишься потолстеть?\r\n- Человек, хересу! - сказал Вронский, не отвечая, и, переложив книгу на другую сторону, продолжал читать.\r\nПухлый офицер взял карту вин и обратился к молоденькому офицеру.\n - Ты сам выбери, что будем пить, - сказал он, подавая ему карту и глядя на него.\r\n- Пожалуй, рейнвейну, - сказал молодой офицер, робко косясь на Вронского и стараясь поймать пальцами чуть отросшие усики. Видя, что Вронский не оборачивается, молодой офицер встал.\r\n- Пойдем в бильярдную, - сказал он. Пухлый офицер покорно встал, и они направились к двери.\r\nВ это время в комнату вошел высокий и статный ротмистр Яшвин и, кверху, презрительно кивнув головой двум офицерам, подошел ко Вронскому.\r\n- А! вот он! - крикнул он, крепко ударив его своею большою рукой по погону. Вронский оглянулся сердито, но тотчас же лицо его просияло свойственною ему спокойною и твердою лаской.\r\n- Умно, Алеша, - сказал ротмистр громким баритоном. - Теперь поешь и выпей одну рюмочку.\n - Да не хочется есть.\r\n- Вот неразлучные, - прибавил Яшвин, насмешливо глядя на двух офицеров, которые выходили в это время из комнаты.\r\nИ он сел подле Вронского, согнув острыми углами свои слишком длинные по высоте стульев стегна и голени в узких рейтузах.\r\n- Что ж ты вчера не заехал в красненский театр? Нумерова совсем недурна была. Где ты был?\r\n- Я у Тверских засиделся, - отвечал Вронский.\n - А! - отозвался Яшвин.\r\nЯшвин, игрок, кутила и не только человек без всяких правил, но с безнравственными правилами, - Яшвин был в полку лучший приятель Вронского.\r\nВронский любил его и за его необычайную физическую силу, которую он большею частью выказывал тем,\r\nчто мог пить, как бочка, не спать и быть все таким же, и за большую нравственную силу,\r\nкоторую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре,\r\nкоторую он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо, что считался первым игроком в Английском клубе.\r\nВронский уважал и любил его в особенности за то, что чувствовал, что Яшвин любит его не за его имя и богатство, а за него самого.\r\n. И из всех людей с ним одним Вронский хотел бы говорить про свою любовь.\r\nОн чувствовал, что Яшвин один, несмотря на то, что, казалось, презирал всякое чувство, - один,\r\nказалось Вронскому, мог понимать ту сильную страсть, которая теперь наполнила всю его жизнь.\r\nКроме того, он был уверен, что Яшвин уже наверное не находит удовольствия в сплетне и скандале,\r\nа понимает это чувство как должно, то есть знает и верит, что любовь эта - не шутка, не забава, а что-то серьезнее и важнее.\r\nВронский не говорил с ним о своей любви, но знал, что он все знает, все понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.\r\n- А, да! - сказал он на то, что Вронский был у Тверских, и, блеснув своими черными глазами, взялся за левый ус и стал заправлять его в рот, по своей дурной привычке.\r\n- Ну, а ты вчера что сделал? Выиграл? - спросил Вронский.\r\n- Восемь тысяч. Да три не хороши, едва ли отдаст.\n - Ну, так можешь за меня и проиграть, - сказал Вронский смеясь. (Яшвин держал большое пари за Вронского.)\r\n- Ни за что не проиграю.\n - Один Махотин опасен.\r\nИ разговор перешел на ожидания нынешней скачки, о которой только и мог думать теперь Вронский.\r\n- Пойдем, я кончил, - сказал Вронский и, встав, пошел к двери. Яшвин встал тоже, растянув свои огромные ноги и длинную спину.\r\n- Мне обедать еще рано, а выпить надо.Я приду сейчас. Ей, вина! - крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим дрожать стекла голосом.\r\n- Нет, не надо, - тотчас же опять крикнул он. - Ты домой, так я с тобой пойду.\r\nИ они пошли с Вронским.\n\n XX\r\nВронский стоял в просторной и чистой, разгороженно надвое чухонской избе. Петрицкий жил с ним вместе в лагерях. Петрицкий спал, когда Вронский с Яшвиным вошли в избу.\r\n- Вставай, будет спать, - сказал Яшвин, заходя за перегородку и толкая за плечо уткнувшегося носом в подушку взлохмаченного Петрицкого. Петрицкий вдруг вскочил на коленки и оглянулся.\r\n- Твой брат был здесь, - сказал он Вронскому. - Разбудил меня, черт его возьми, сказал, что придет опять. - И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку.\r\n- Да оставь же, Яшвин, - говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. - Оставь! - Он повернулся и открыл глаза. - Ты лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что...\r\n- Водки лучше всего, - пробасил Яшвин. - Терещенко! водки барину и огурец, - крикнул он, видимо любя слушать свой голос.\r\n- Водки, ты думаешь? А? - спросил Петрицкий, морщась и протирая глаза.\r\n- А ты выпьешь? Вместе, так выпьем! Вронский, выпьешь? - сказал Петрицкий, вставая и закутываясь под руками в тигровое одеяло.\r\nОн вышел в дверь перегородки, поднял руки и запел по-французски: \"Был король в Ту-у-ле\". - Вронский, выпьешь?\r\n- Убирайся, - сказал Вронский, надевавший подаваемый лакеем сюртук.\n - Это куда? - спросил его Яшвин. - Вот и тройка, - прибавил он, увидев подъезжавшую коляску.\r\n- В конюшню, да еще мне нужно к Брянскому об лошадях, - сказал Вронский.\r\nВронский действительно обещал быть у Брянского, в десяти верстах от Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он хотел успеть побывать и там.\r\nНо товарищи тотчас же поняли, что он не туда только едет.\r\nПетрицкий, продолжая петь, подмигнул глазом и надул губы, как бы говоря: знаем, какой это Брянский.\r\n- Смотри не опоздай! - сказал только Яшвин и, чтобы переменить разговор: - Что мой саврасый, служит хорошо? - спросил он, глядя в окно, про коренного, которого он продал.\r\n- Стой! - закричал Петрицкий уже уходившему Вронскому. - Брат твой оставил письмо тебе и записку, Постой, где они?\n Вронский остановился.\n - Ну, где же они?\r\n- Где они? Вот в чем вопрос! - проговорил торжественно Петрицкий, проводя кверху от носа указательным пальцем.\r\n- Да говори же, это глупо! - улыбаясь, сказал Вронский.\n - Камина я не топил. Здесь где-нибудь.\r\n- Ну, полно врать! Где же письмо?\r\n- Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой! Да что ж сердиться! Если бы ты, как я вчера, выпил четыре бутылки на брата, ты бы забыл, где ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!\r\nПетрицкий пошел за перегородку и лег на свою кровать.\n - Стой! Так я лежал, так он стоял. Да-да-да-да... Вот оно! - И Петрицкий вынул письмо из-под матраца, куда он запрятал его.\r\nВронский взял письмо и записку брата.\r\nЭто было то самое, что он ожидал, - письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить.\r\nВронский знал, что это все о том же.\r\n\"Что им за дело!\" - подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой.\r\nВ сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.\r\nКвартира Вронского всегда была притоном всех офицеров.\n - Куда?\n - Нужно, в Петергоф.\r\n- А лошадь пришла из Царского?\n - Пришла, да я не видал еще.\n - Говорят, Махотина Гладиатор захромал.\r\n- Вздор! Только как вы по этой грязи поскачете? - сказал другой.\r\n- Вот мои спасители! - закричал, увидав вошедших, Петрицкий, пред которым стоял денщик с водкой и соленым огурцом на подносе. - Вот Яшвин велит пить, чтоб освежиться.\r\n- Ну, уж вы нам задали вчера, - сказал один из пришедших, - всю ночь не давали спать.\r\n- Нет, каково мы окончили! - рассказывал Петрицкий, - Волков залез на крышу и говорит, что ему грустно.\r\nЯ говорю: давай музыку, погребальный марш! Он так и заснул на крыше под погребальный марш.\r\n- Выпей, выпей водки непременно, а потом сельтерской воды и много лимона, - говорил Яшвин, стоя над Петрицким,\r\nкак мать, заставляющая ребенка принимать лекарство, - а потом уж шампанского немножечко, - так, бутылочку.\r\n- Вот это умно. Постой, Вронский, выпьем.\r\n- Нет, прощайте, господа, нынче я не пью.\n - Что ж, потяжелеешь? Ну, так мы одни. Давай сельтерской воды и лимона.\r\n- Вронский! - закричал кто-то, когда он уж выходил в сени.\n - Что?\n - Ты бы волоса обстриг, а то они у тебя тяжелы, особенно на лысине.\r\nВронский действительно преждевременно начинал плешиветь. Он весело засмеялся, показывая свои сплошные зубы, и, надвинув фуражку на лысину, вышел и сел в коляску.\r\n- В конюшню! - сказал он и достал было письма, чтобы прочесть их, но потом раздумал, чтобы не развлекаться до осмотра лошади. - \"Потом!..\"\n\n XXI\r\nВременная конюшня, балаган из досок, была построена подле самого гипподрома, и туда вчера должна была быть приведена его лошадь. Он еще не видал ее.\r\nВ эти последние дни он сам не ездил на проездку, а поручил тренеру и теперь решительно не знал, в каком состоянии пришла и была его лошадь.\r\nЕдва он вышел из коляски, как конюх его (грум), так называемый мальчик, узнав еще издалека его коляску, вызвал тренера.\r\nСухой англичанин в высоких сапогах и в короткой жакетке, с клочком волос, оставленным только под подбородком,\r\nнеумелою походкой жокеев, растопыривая локти и раскачиваясь, вышел навстречу.\r\n- Ну что Фру-Фру? - спросил Вронский по-английски.\r\n- Аll right, sir - все исправно, сударь, - где-то внутри горла проговорил голос англичанина.\r\n- Лучше не ходите, - прибавил он, поднимая шляпу. - Я надел намордник, и лошадь возбуждена. Лучше не ходить, это тревожит лошадь.\r\n- Нет, уж я войду. Мне хочется взглянуть.\n - Пойдем, - все так же не открывая рта, нахмурившись, сказал англичанин и, размахивая локтями, пошел вперед своею развинченною походкой.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "-- Я вообще не понимаю, за что меня так любят женщины, -- хвастался он. -- А чухонец-то в каких дураках остался...\r\nМежду прочим, Пепко страдал особого рода манией мужского величия и был убежден, что все женщины безнадежно влюблены в него.\r\nИногда это проявлялось в таких явных формах, что он из скромности утаивал имена. Я плохо верил в эти бескровные победы, но успех был несомненный.\r\nМелюдэ в этом мартирологе являлась последней жертвой, хотя впоследствии интендант Летучий и уверял, что видел собственными глазами,\r\nкак ранним утром из окна комнаты Мелюдэ выпрыгнул не кто другой, как глупый железнодорожный чухонец.\r\nЭти невинные развлечения были неожиданно прерваны. Как теперь помню роковое воскресенье, когда мы с Пепкой отправились в \"Розу\" вечером.\r\nОба находились в самом хорошем настроении, как и следует людям, приготовившимся повеселиться. Когда я у кассы брал входной билет, меня кто-то тронул за руку.\r\nОглядываюсь -- Наденька Глазкова, которая улыбалась с какой-то особенной таинственностью. Молчит и улыбается с вызывающим кокетством.\r\nЯ инстинктивно обернулся и встретился лицом к лицу с высокой, удивительно красивой девушкой, которая тоже смотрела на меня чуть-чуть прищуренными глазами и чуть-чуть улыбалась.\r\n-- Извините... -- пробормотал я ни к селу ни к городу.\r\n-- Шура, позволь тебе представить Василия Иваныча, -- рекомендовала меня Наденька, продолжая улыбаться... -- Он сочиняет большой роман... Да.\r\nЛицо Шуры вдруг приняло серьезное выражение, и она почти торжественно протянула мне свою руку.\r\nЯ еще больше смутился и готов был наговорить Наденьке дерзостей, потому что она своей рекомендацией ставила меня в самое нелепое положение.\r\nНо вместо дерзостей я проговорил каким-то не своим голосом:\r\n-- Позвольте быть вашим кавалером.\r\nОна просто и серьезно подала мне руку, и я торжественно ввел в залу своих дам.\r\nВся эта немногосложная и ничтожная по содержанию сцена произошла на расстоянии каких-нибудь двух минут,\r\nно мне показалось, что это была сама вечность, что я уже не я, что все люди превратились в каких-то жалких букашек,\r\nчто общая зала \"Розы\" ужасная мерзость, что со мной под руку идет все прошедшее, настоящее и будущее,\r\nчто пол под ногами немного колеблется, что пахнет какими-то удивительными духами, что ножки Шуры отбивают пульс моего собственного сердца.\r\nДа, такие минуть\" не повторяются, как сама молодость. А Наденька Глазкова заглядывала мне в лицо и улыбалась. Я, должно быть, тоже улыбался и, должно быть, очень глупо улыбался...\r\nНо женщины умеют читать между строк, и Наденька отлично понимала, что делается у меня на душе.\r\nО, я готов был идти вот с этой незнакомкой Шурой под руку целую жизнь и чувствовал, как сердце замирает в груди от наплыва неизведанного чувства.\r\nЭто была она, та первая любовь, которая приходит, как пожар, и не оставляет камня на камне.\r\nИ теперь, через много лет, в воображении проносятся знакомые черты чудного девичьего лица, и какая-то запоздалая тоска охватывает уставшее сердце.\r\nДа, это было чудное лицо, серьезное и наивное, с большими серыми глазами, удивительным цветом кожи, с строгими линиями, с выражением какой-то детской доверчивости.\r\nТемные волнистые волосы были собраны в одну косу, а на лбу зачесаны гладко, без противных кудряшек.\r\nОдета была первая любовь в черное шелковое платье и черную накидку; черная шляпа, черные перчатки и черный зонтик дополняли этот костюм не по сезону.\r\nИменно черный цвет всего больше шел к ней, и она была так хороша, что не нуждалась в сезонных костюмах.\r\nВысокий рост придавал ей вид королевы, которая только что сошла с престола и милостиво вмешалась в толпу обыкновенных людишек.\r\n-- Меня зовут Александра Васильевна, -- говорила она, усаживаясь к нашему столику. \n\n\n XIX\r\nВесь вечер пронесся в каком-то тумане.\r\nЯ не помню, о чем шел разговор, что я сам говорил, -- я даже не заметил, что Пепко куда-то исчез, и был очень удивлен, когда лакей подошел и сказал, что он меня вызывает в буфет.\r\nПепко имел жалкий и таинственный вид. Он стоял у буфета с рюмкой водки в руках.\r\n-- Что такое случилось, Пепко? \n -- Очень приятная история... Сейчас еду в Петербург и задушу эту гадину Федосью.\r\nПепко был бледен, губы дрожали, и мне показалось, что он сошел с ума.\r\nПри чем этот трагический тон, рюмка водки, удушение Федосьи? Машинально выпив рюмку и позабыв закусить, Пепко отвел меня в сторону и прошептал:\r\n-- Она здесь... понимаешь? Захожу давеча в сад, чтобы увидеть Мелюдэ, а там на скамеечке сидит она.\r\n-- Да кто она?\r\n-- Ах, какой ты... ну, она, Любочка. Сейчас меня за рукав, слезы, упреки, -- одним словом, полный репертуар.\r\nИ вот все время мучила... Это ее проклятая Федосья подвела, то есть сказала мой адрес. Я с ней рассчитаюсь...\r\n-- Да ведь Любочка могла достать наш адрес и помимо Федосьи?\r\n-- Нет, уж я это знаю... оставь. Теперь одно спасенье -- бежать. Все великие люди в подобных случаях так делали...\r\nТолько дело в том, что и для трагедии нужны деньги, а у меня, кроме нескольких крейцеров и кредита в буфете, ничего нет.\r\nЯ с своей стороны мог бы прибавить, что и для любви тоже нужны деньги, но трагедия пересилила, и половина моих крейцеров перешла к Пепке.\r\nОн как-то особенно конфузливо взял деньги и проговорил:\r\n-- Я знаю, что ты будешь меня презирать... Я сам презираю себя. Да... Прощай. Если она придет к нам на дачу, скажи, что я утонул.\r\nВо всяком случае, я совсем не гожусь на амплуа белошвейного предмета... Ты только вникни: предмет... тьфу!\r\nПризнаться сказать, я совершенно безучастно отнесся к трагическому положению приятеля и мысленно соображал,\r\nхватит ли моих крейцеров, в случае, если Александра Васильевна захочет поужинать.\r\nНикогда еще я так не презирал свою бедность... Каких-нибудь десять рублей могли меня сделать счастливым, потому что нельзя же было угощать богиню пивом и бутербродами.\r\n-- Прощай, Вася! \n -- Прощай, Пепко!\r\nЯ сейчас же забыл о Пепкиной трагедии и вспомнил о ней только в антракте, когда гулял под руку с Александрой Васильевной в трактирном садике.\r\nЛюбочка сидела на скамейке и ждала... Я узнал ее, но по малодушию сделал вид, что не узнаю, и прошел мимо.\r\nЭто было бесцельно-глупо, и потом мне было совестно. Бедная девушка, вероятно, страдала, ожидая возвращения коварного \"предмета\".\r\nАлександра Васильевна крепко опиралась на мою руку и в коротких словах рассказала свою биографию.\r\n-- Мама живет на Песках... Она получает небольшую пенсию. Раньше я работала на магазин... Когда будете в Петербурге, непременно заверните к нам. Слышите: непременно...\r\nЭта просьба походила на то, если бы начали упрашивать землю вращаться около своей оси, и я великодушно обещал быть на Песках непременно.\r\nПотом мне удалось сказать что-то остроумное, и Александра Васильевна тихо засмеялась. Она удивительно хорошо смеялась и делалась еще красивее.\r\nЭтот смех меня ободрил, и я уже начинал придумывать смешное, а девушка опять смеялась, смеялась больше потому, что стояла такая дивная белая ночь, что ей, девушке,\r\nбыло всего восемнадцать лет, что кавалер делал героические усилия быть остроумным, что вообще при таких обстоятельствах ничего не остается, как только смеяться.\r\nВечер промелькнул с какой-то сумасшедшей быстротой.\r\nБыл один трагический момент, когда я предложил Александре Васильевне поужинать в одной из садовых беседок,\r\n-- я даже теперь, через двадцать лет, не могу себе представить, чем бы я мог заплатить за эту безумную роскошь.\r\nНо ведь моя богиня хотела есть, и я заметил, что она с жадностью посмотрела на соседний столик, где были поданы цыплята. Меня выручила Наденька Глазкова.\r\n-- Нет, мы не будем ужинать в ресторане, -- заявила она с решительным видом, -- и подадут грязно, и масло прогорклое.\r\n.. Вообще здесь не стоит ужинать, и мы это устроим лучше у нас дома. Не правда ли, Шура?\r\nОтветом был голодный взгляд, обращенный на соседнего цыпленка. Бедная богиня очень хотела кушать... А я готов был расцеловать мою спасительницу Наденьку.\r\nВообще это была замечательно милая девушка, которая в течение целого вечера упорно жертвовала собой,\r\n-- больше того, она старалась оставаться незаметной, на что решатся очень немногие женщины.\r\nЯ питал к ней благодарное чувство, которое было испорчено только одним эпизодом. Ресторан закрывался, и нам следовало уходить.\r\nЯ вспомнил про несчастную Любочку, скитавшуюся скорбной тенью в саду, и сообщил об этом Наденьке.\r\n-- Я ее видела... -- равнодушно ответила девушка. \n -- Видели? Вы с ней здоровались? \n -- Нет...\r\nМеня больше всего поразил самый тон, которым Наденька говорила. А, вероятно, Любочка страшно наскучалась и хочет тоже есть... Отчего бы ее не пригласить поужинать вместе с нами?\r\nНаденька ответила на мой немой вопрос одной фразой:\r\n-- Она может уехать с последним поездом... Я вообще не понимаю, зачем она притащилась сюда и зачем прячется в саду. Вообще глупо...\r\nЭто была специально женская жестокость, которая в то время меня очень удивляла,\r\nа в данном случае как-то уже совсем не вязалась с проявленными в течение вечера Наденькой благородными качествами души и сердца.\r\nПоловина разноцветных фонариков в саду погасла сама, другую половину гасил сторож. В зале было уже совсем темно. Меня охватило какое-то жуткое чувство, точно что оборвалось в груди.\r\n-- Я имею дурную привычку крепко опираться на руку своего кавалера, -- объяснила Александра Васильевна, когда мы выходили из \"Розы\".\r\n-- О, пожалуйста...\r\nНаденька опять впала в самопожертвенное настроение, отказалась от моей другой руки и быстро пошла вперед одна, оставив нас tete-а-tete.\r\nВпрочем, этот невинный маневр имел и свое специальное значение -- именно, девушка, вероятно, хотела предупредить относительно ужина свою одну добрую мать без слов.\r\nКогда я остался один с Александрой Васильевной, первое чувство, которое неожиданно охватило меня,\r\nбыл страх, страх за собственное ничтожество, осмелившееся служить опорой совершенству.\r\nВ довершение всего меня совершенно оставило остроумное настроение, и я решительно не мог ничего придумать, чем занять даму.\r\nВпрочем, она шагала такой усталой походкой, что не спасло бы никакое остроумие. Мы дошли до места почти молча, и Александра Васильевна только из вежливости удерживала голодную зевоту.\r\nЭта маленькая неудача служила только введением к следующей: одна добрая мать без слов встретила нас так сурово, что мысль о домашнем ужине могла показаться чуть не святотатством.\r\nПо лицу Наденьки я заметил, что у нее только что вышло бурное объяснение с матерью, и она даже готова заплакать. Я удивился, где эта милая девушка взяла силы сказать мне:\r\n______________ \n наедине (франц.). \n\n -- Вы, конечно, Василий Иваныч, останетесь поужинать с нами...\r\nМилая Наденька жертвовала собой еще раз, и можно себе представить ее положение, если бы я взял да и остался.\r\nНо я этого, конечно, не сделал и начал прощаться. Наденька понимала, как мне больно уходить в свою нору, и с особой выразительностью пожала мне руку.\r\n-- Приходите завтра! -- крикнула она мне вслед. -- Я Шуру не отпущу... \n Это было наградой за мою проницательность, -- женщины ничего так не ценят, как это понимание без слов.\r\nЯ возвращался домой в каком-то чаду, напрасно стараясь связать в одно целое впечатления этого рокового вечера.\r\nПрежде всего, я ужасно досадовал на свою ненаходчивость при возвращении из \"Розы\". А между тем как мне много хотелось сказать Шуре, мучительно хотелось.\r\nИ все какие хорошие вещи...\r\nО, только она одна в целом мире могла понять меня, а я шел рядом с ней болван-болваном!\r\nЗато теперь -- какие остроумные диалоги я вел с ней, как был красноречив, находчив и как непринужденно предъявлял ее вниманию сокровища своего ума.\r\nБыло просто жаль, что Александра Васильевна лишена возможности видеть меня во всем блеске.\r\nНаверно, она составила себе не особенно лестное понятие о моей особе и даже, может быть, считает меня просто болваном...\r\nНо есть завтра -- слышите, Шура? -- есть солнце, которое взойдет завтра с специальной целью показать вам вашего покорного слугу совершенно в ином свете.\r\nДа, вы будете приятно изумлены, Шура, потому что еще никогда не встречали такого удивительного молодого человека. Завтра, завтра, завтра...\r\nМне хотелось петь, хотелось думать стихами, хотелось разбудить все Третье Парголово и сказать всем, что Шура красавица и что она завтра останется на весь день.\r\n-- Шура, Шура... -- повторял я вслух, точно в этом имени скрыто было какое-то заклинание.\r\nСтранно, что первое, что обратило на себя мое внимание при возвращении в свою избушку, были... сапоги. Да, те высокие студенческие сапоги, в которых я обыкновенно ходил.\r\nМне показалось, что они, эти сапоги, являлись оскорблением изящных прюнелевых ботинок, черных лайковых перчаток, черного зонтика, черной шляпы и особенно черного шелкового платья.\r\nВедь это было нахальством, что такие нелепые сапожищи осмелились шагать рядом с прюнелевыми крошечными ботинками.\r\nА завтра... Позвольте, Пепко уехал в моих штиблетах, и я целый день должен буду оставаться \"оригиналом\".\r\nСвои штиблеты Пепко отдал в починку, надел мои и уехал... Что же это будет? Полцарства за самые скромные штиблеты.\r\n.. И как мне это давеча в голову не пришло, когда Пепко собрался удрать? Ах, изверг естества.\r\n.. Эта маленькая подробность привела меня в отчаяние и нагнала целый рой каких-то уже совсем бессвязных мыслей.\r\nНапример, припоминая разговор с Александрой Васильевной в саду, я точно открыл трещину в том, что еще час назад было и естественно, и понятно, и просто -- именно:\r\nодна добрая мать, получающая маленькую пенсию, адрес Пески, работа на магазин, и тут же шелковое платье, зонтик, перчатки и т.\r\nд. Мне вдруг захотелось вернуться на дачу Глазковых, вызвать Наденьку и спросить ее, что это значит. Да, узнать все сейчас же, разъяснить...\r\nЯ весь задрожал при той мысли, что на мой вопрос Наденька только пожмет плечами и улыбнется, как улыбнулась давеча.\r\nНет, это ужасно, это бесчеловечно, это... этому нет названия. Смертный приговор рядом с этим является милой шуткой...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "И потом Анютка нам рассказывала: дух такой от веников был, медом пахло! Легла Анютка, а спать не может, потихоньку плачет: батеньку жалко и страшно.\r\nТолько, сударь, проходит час-другой, и видит она, в избу входят те три разбойника, что батеньку мучили.\r\nВот тот, что мордастый в кумачовой рубахе, атаман ихний, подходит к бабе и говорит:\r\n- Ну, жена, только даром душу загубили. Нынче, - говорит, - в обед мы человека убили. Убить-то убили, а денег ни гроша не нашли.\r\nСтало быть, этот-то, в кумачовой рубахе, лесничихин муж выходит.\r\n- Пропал задаром человек, - говорят его товарищи, оборванные, - понапрасну мы грех на душу приняли. Лесничиха поглядела на всех трех и усмехается.\r\n- Чего, дура, смеешься?\n - А то смеюсь, что вот я и души не сгубила, и греха на душеньку свою не принимала, а деньги нашла.\n - Какие деньги? Что брешешь?\r\n- А вот погляди, как я брешу.\r\nЛесничиха развязала узелок и показала им, окаянная, деньги, потом рассказала всё, как пришла к ей Анютка, как говорила Анютка, и прочее.\r\nДушегубы обрадовались, стали делиться промеж себя, чуть не подрались, потом, значит, сели за стол трескать.\r\nА Анютка лежит, бедная, слышит все ихние слова и трясется, как жид на сковороде.\r\nЧто тут делать?\r\nИ из ихних слов она узнала, что батенька померли и лежат поперек дороги, и мерещится ей, глупенькой, будто бедного батеньку едят волки и собаки,\r\nбудто лошадь наша ушла далеко в лес и ее тоже волки съели, и будто саму Анютку за то, что денег не уберегла, в острог посадят, бить будут.\r\nА разбойники налопались и послали бабу за водкой. Пять рублей ей дали, чтобы и водки купила и сладкого вина.\r\nПошло у них на чужие деньги и пьянство и песни. Пили, пили, собаки, и опять бабу послали, чтоб, значит, пить без конца краю.\r\n- Будем до утра гулять! - кричат. - Денег у нас теперь много, жалеть нечего! Пей, да ума не пропивай!\r\nЭтак к полночи, когда все были здорово урезавши, баба побежала за водкой третий раз, а лесник прошелся раза два по избе, а сам шатается.\r\n- А что, - говорит, - братцы, ведь девчонку прибрать надо! Ежели мы ее так оставим, так она на нас будет первая доказчица.\r\nПосудили, порядили и так решили: не быть Анютке живой - зарезать. Известно, зарезать невинного младенца страшно, за такое дело нешто пьяный возьмется или угорелый.\r\nМожет, с час спорили, кому убивать, друг дружку нанимали, чуть не подрались опять и - никто не согласен; тогда и бросили жребий.\r\nЛеснику досталось. Выпил он еще полный стакан, крякнул и пошел в сени за топором.\r\nА Анютка девка не промах. Даром что дура, а надумала, скажи на милость, такое, что не всякому и грамотному на ум вскочит.\r\nМожет, господь над ней сжалился и на это время рассудок ей послал, а может, поумнела от страха, а только на поверку вышло, что она хитрей всех.\r\nВстала потихоньку, богу помолилась, взяла тулупчик тот самый, что ее лесничиха укрыла;\r\nи, понимаешь, с ней на печке лесникова девочка лежала, одних годочков с ней, - она эту девочку укрыла тулупчиком, а с нее взяла бабью кофту и накинула на себя.\r\nПоменялась, значит. Накинула себе на голову и так прошла через избу мимо пьяниц, а те думали, что это лесникова дочка, и даже не взглянули.\r\nНа ее счастье бабы в избе не было, за водкой пошла, а то бы, пожалуй, не миновать ей топора, потому бабий глаз видючий, как у кобца. У бабы глаз острый.\r\nВышла Анютка из избы и давай бог ноги куда глаза глядят. Всю ночь по лесу путалась, а утром выбралась на опушку и побежала по дороге.\r\nДал бог, повстречался ей писарь Егор Данилыч, царство небесное.\r\nШел он с удочками рыбу ловить. Рассказала ему Анютка всё дочиста. Он скорей назад - до рыбы ли тут? - в деревню, собрал мужиков и - айда к леснику!\r\nПришли туда, а душегубы все вповалку, натрескавшись, лежат, где кто упал. С ними и пьяная баба.\r\nОбыскали их первым делом, забрали деньги, а когда поглядели на печку, то - с нами крестная сила!\r\nЛежит лесникова девочка на вениках, под тулупчиком, а голова вся в крови, топором зарублена.\r\nПобудили мужиков и бабу, связали руки назад и повели в волость. Баба воет, а лесник только мотает головой и просит:\r\n- Опохмелиться бы, братцы! Голова болит.\n Потом своим порядком суд был в городе, наказывали по всей строгости законов.\r\nТак вот какая история случилась, сударь, за тем лесом, что за балкой. Уже еле видать его, садится за ним солнышко красное.\r\nРазговорился я с вами, а лошади встали, словно и они слушают. Эй вы, милые, хорошие! Бегите веселей, барин, господин хороший, на чай пожалует! Эй вы, голуби!\r\nСЛЕДОВАТЕЛЬ \n\n Уездный врач и судебный следователь ехали в один хороший весенний полдень на вскрытие. Следователь, мужчина лет тридцати пяти, задумчиво глядел на лошадей и говорил:\r\n- В природе есть очень много загадочного и темного, но и в обыденной жизни, доктор, часто приходится наталкиваться на явления, которые решительно не поддаются объяснению.\r\nТак, я знаю несколько загадочных, странных смертей, причину которых возьмутся объяснить только спириты и мистики, человек же со свежей головой в недоумении разведет руками и только.\r\nНапример, я знаю одну очень интеллигентную даму, которая предсказала себе смерть и умерла без всякой видимой причины именно в назначенный ею день.\r\nСказала, что умрет тогда-то, и умерла.\r\n- Нет действия без причины, - сказал доктор. - Есть смерть, значит, есть и причина.\r\nА что касается предсказания, то ведь тут мало диковинного. Все наши дамы и бабы обладают даром пророчества и предчувствия.\r\n- Так-то так, но моя дама, доктор, совсем особенная. В ее предсказании и смерти не было ничего ни бабьего, ни дамского. Молодая женщина, здоровая, умница, без всяких предрассудков.\r\nУ нее были такие умные, ясные, честные глаза; лицо открытое, разумное, с легкой, чисто русской усмешечкой во взгляде и на губах.\r\nДамского, или бабьего, если хотите, в ней было только одно - красота.\r\nВся стройная, грациозная, как вот эта береза, волоса удивительные!\r\nЧтобы она не оставалась для вас непонятной, прибавлю еще, что это был человек, полный самой заразительной веселости,\r\nбеспечности и того умного, хорошего легкомыслия, которое бывает только у мыслящих, простодушных, веселых людей.\r\nМожет ли тут быть речь о мистицизме, спиритизме, даре предчувствия или о чем-нибудь подобном? Над всем этим она смеялась.\r\nДокторская бричка остановилась около колодца. Следователь и доктор напились воды, потянулись и стали ждать, когда кучер кончит поить лошадей.\r\n- Ну-с, отчего же умерла та дама? - спросил доктор, когда бричка опять покатила по дороге.\r\n- Умерла она странно.\r\nВ один прекрасный день входит к ней муж и говорит, что недурно бы к весне продать старую коляску, а вместо нее купить что-нибудь поновее и легче,\r\nи что не мешало бы переменить левую пристяжную, а Бобчинского (была у мужа такая лошадь) пустить в корень.\r\nЖена выслушала его и говорит:\n - Делай, как знаешь, мне теперь всё равно. К лету я буду уже на кладбище.\n Муж, конечно, пожимает плечами и улыбается.\r\n- Я нисколько не шучу, - говорит она. - Объявляю тебе серьезно, что я скоро умру.\n - То есть как скоро?\n - Сейчас же после родов. Рожу и умру.\r\nСловам этим муж не придал никакого значения.\r\nОн не верит ни в какие предчувствия и к тому же отлично знает, что женщины в интересном положении любят капризничать и вообще предаваться мрачным мыслям.\r\nПрошел день, и жена опять ему о том, что умрет тотчас же после родов, и потом каждый день всё о том же, а он смеялся и обзывал ее бабой, гадалкой, кликушей.\r\nБлизкая смерть стала idee fixe жены. Когда муж не слушал ее, она шла в кухню и говорила там о своей смерти с няней и кухаркой:\r\n- Не много еще мне осталось жить, нянюшка. Как только рожу, сейчас же и умру. Не хотелось бы умирать так рано, да уж знать судьба моя такая.\r\nНянька и кухарка, конечно, в слезы. Бывало, приедет к ней попадья или помещица, а она отведет ее в угол и давай душу отводить - всё о том же, о близкой смерти.\r\nГоворила она серьезно, с неприятной улыбкой, даже со злым лицом, не допуская возражений.\r\nБыла она модницей, щеголихой, но тут в виду скорой смерти всё бросила и стала ходить неряхой; уже не читала, не смеялась, не мечтала вслух...\r\nМало того, поехала с теткой на кладбище и облюбовала там место для своей могилки, а дней за пять до родов написала завещание.\r\nИ имейте в виду, всё это творилось при отличном здоровье, без малейших намеков на болезнь или какую-нибудь опасность.\r\nРоды - трудная штука, иногда смертельная, но у той, про которую я вам говорю, всё обстояло благополучно и бояться было решительно нечего.\r\nМужу в конце концов вся эта история надоела. Как-то за обедом он рассердился и спросил:\r\n- Послушай, Наташа, когда же будет конец этим глупостям?\n - Это не глупости. Я говорю серьезно.\r\n- Вздор! Я бы тебе советовал перестать глупить, чтобы потом самой не было совестно.\r\nНо вот наступили и роды. Муж привез из города самую лучшую акушерку. Роды были у жены первые, но сошли как нельзя лучше.\r\nКогда всё кончилось, роженица пожелала взглянуть на младенца. Поглядела и сказала:\r\n- Ну, а теперь и умереть можно.\r\nПростилась, закрыла глаза и через полчаса отдала богу душу. До самой последней минуты она была в сознании. По крайней мере, когда ей вместо воды подали молока, то она тихо прошептала:\r\n- Зачем же вы мне вместо воды молока даете?\n Так вот какая история. Как предсказала, так и умерла.\n Следователь помолчал, вздохнул и сказал:\r\n- Вот и объясните, отчего она умерла? Уверяю вас честным словом, это не выдумка, а факт.\r\nРазмышляя, доктор поглядел на небо.\n - Надо было бы вскрыть ее, - сказал он.\n - Зачем?\r\n- А затем, чтобы узнать причину смерти. Не от предсказания же своего она умерла. Отравилась, по всей вероятности.\r\nСледователь быстро повернулся лицом к доктору и, прищурив глаза, спросил:\n - Из чего же вы заключаете, что она отравилась?\r\n- Я не заключаю, а предполагаю. Она хорошо жила с мужем?\r\n- Гм... не совсем. Недоразумения начались вскоре же после свадьбы. Было такое несчастное стечение обстоятельств.\r\nПокойница однажды застала мужа с одной дамой... Впрочем, она скоро простила ему.\r\n- А что раньше было, измена мужа или появление идеи о смерти?\n Следователь пристально поглядел на доктора, как бы желая разгадать, зачем он задает такой вопрос.\r\n- Позвольте, - ответил он не сразу. - Позвольте, дайте припомнить. - Следователь снял шляпу и потер себе лоб.\r\n- Да, да... она стала говорить о смерти именно вскорости после того случая. Да, да.\r\n- Ну, вот видите ли...\r\nПо всей вероятности, она тогда же решила отравиться, но так как ей, вероятно, вместе с собой не хотелось убивать и ребенка, то она отложила самоубийство до родов.\r\n- Едва ли, едва ли... Это невозможно. Она тогда же простила.\r\n- Скоро простила, значит, думала что-нибудь недоброе. Молодые жены прощают нескоро.\r\nСледователь насильно улыбнулся и, чтобы скрыть свое слишком заметное волнение, стал закуривать папиросу.\r\n- Едва ли, едва ли... - продолжал он. - Мне и в голову не приходила мысль о такой возможности... Да и к тому же... он не так уж виноват, как кажется.\r\n.. Изменил как-то странно, сам того не желая: пришел домой ночью навеселе, хочется приласкать кого-нибудь, а жена в интересном положении.\r\n.. а тут, чёрт ее побери, навстречу попадается дама, приехавшая погостить на три дня, бабенка пустая, глупая, некрасивая.\r\nЭто даже и изменой считать нельзя. Жена и сама так взглянула на это и скоро... простила; потом об этом и разговора не было...\r\n- Люди без причины не умирают, - сказал доктор.\r\n- Это так, конечно, но все-таки... не могу допустить, чтобы она отравилась. Но странно, как это до сих пор мне в голову не приходило о возможности такой смерти!.\r\n. И никто не думал об этом! Все были удивлены, что ее предсказание сбылось, и мысль о возможности... такой смерти была далекой... Да и не может быть, чтоб она отравилась! Нет!\r\nСледователь задумался. Мысль о странно умершей женщине не оставляла его и во время вскрытия. Записывая то, что диктовал ему доктор, он мрачно двигал бровями и тер себе лоб.\r\n- А разве есть такие яды, которые убивают в четверть часа, мало-помалу и без всякой боли? - спросил он у доктора, когда тот вскрывал череп.\r\n- Да, есть. Морфий, например.\n - Гм... Странно... Помню, она держала у себя что-то подобное... Но едва ли!\r\nНа обратном пути следователь имел утомленный вид, нервно покусывал усы и говорил неохотно.\n - Давайте немного пешком пройдемся, - попросил он доктора. - Надоело сидеть.\r\nПройдя шагов сто, следователь, как показалось доктору, совсем ослабел, как будто взбирался на высокую гору.\r\nОн остановился и, глядя на доктора странными, точно пьяными глазами, сказал:\r\n- Боже мой, если ваше предположение справедливо, то ведь это...\r\nэто жестоко, бесчеловечно! Отравила себя, чтобы казнить этим другого! Да разве грех так велик! Ах, боже мой! И к чему вы мне подарили эту проклятую мысль, доктор!\r\nСледователь в отчаянии схватил себя за голову и продолжал:\r\n- Это я рассказывал вам про свою жену, про себя.\r\nО, боже мой! Ну, я виноват, я оскорбил, но неужели умереть легче, чем простить! Вот уж именно бабья логика, жестокая, немилосердная логика.\r\nО, она и тогда при жизни была жестокой! Теперь я припоминаю! Теперь для меня всё ясно!\r\nСледователь говорил и - то пожимал плечами, то хватал себя за голову. Он то садился в экипаж, то шел пешком.\r\nНовая мысль, сообщенная ему доктором, казалось, ошеломила его, отравила;\r\nон растерялся, ослабел душой и телом, и когда вернулись в город, простился с доктором, отказавшись от обеда, хотя еще накануне дал слово доктору пообедать с ним вместе.\r\nОБЫВАТЕЛИ\r\nДесятый час утра.\r\nИван Казимирович Ляшкевский, поручик из поляков, раненный когда-то в голову и теперь живущий пенсией в одном из южных губернских городов,\r\nсидит в своей квартире у настежь открытого окна и беседует с зашедшим к нему на минутку городовым архитектором Францем Степанычем Финкс.\r\nОба высунули свои головы из окна и глядят в сторону на ворота, около которых на лавочке сидит домохозяин Ляшкевского,\r\nпухленький обыватель в расстегнутой жилетке, в широких синих панталонах и с отвислыми потными щечками.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Действительно, впереди ничего не было видно, кроме пустынной местности, склоняющейся вперед и застланной густым туманом.\r\nПриказав от имени главнокомандующего исполнить упущенное, князь Андрей поскакал назад.\r\nКутузов стоял все на том же месте и, старчески опустившись на седле своим тучным телом, тяжело зевал, закрывши глаза. Войска уже не двигались, а стояли ружья к ноге.\r\n-- Хорошо, хорошо, -- сказал он князю Андрею и обратился к генералу, который с часами в руках говорил, что пора бы двигаться, так как все колонны с левого фланга уже спустились.\r\n-- Еще успеем, ваше превосходительство, -- сквозь зевоту проговорил Кутузов. -- Успеем! -- повторил он.\r\nВ это время позади Кутузова послышались вдали звуки здоровающихся полков, и голоса эти стали быстро приближаться по всему протяжению растянувшейся линии наступавших русских колонн.\r\nВидно было, что тот, с кем здоровались, ехал скоро.\r\nКогда закричали солдаты того полка, перед которым стоял Кутузов, он отъехал несколько в сторону и сморщившись оглянулся.\r\nПо дороге из Працена скакал как бы эскадрон разноцветных всадников. Два из них крупным галопом скакали рядом впереди остальных.\r\nОдин был в черном мундире с белым султаном на рыжей энглизированной лошади, другой в белом мундире на вороной лошади. Это были два императора со свитой.\r\nКутузов, с аффектацией служаки, находящегося во фронте, скомандовал \"смирно\" стоявшим войскам и, салютуя, подъехал к императору.\r\nВся его фигура и манера вдруг изменились. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека.\r\nОн с аффектацией почтительности, которая, очевидно, неприятно поразила императора Александра, подъехал и салютовал ему.\r\nНеприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло.\r\nОн был, после нездоровья, несколько худее в этот день, чем на ольмюцком поле, где его в первый раз за границей видел Болконский;\r\nно то же обворожительное соединение величавости и кротости было в его прекрасных, серых глазах,\r\nи на тонких губах та же возможность разнообразных выражений и преобладающее выражение благодушной, невинной молодости.\r\nНа ольмюцком смотру он был величавее, здесь он был веселее и энергичнее.\r\nОн несколько разрумянился, прогалопировав эти три версты, и, остановив лошадь, отдохновенно вздохнул и оглянулся на такие же молодые, такие же оживленные, как и его, лица своей свиты.\r\nЧарторижский и Новосильцев, и князь Болконский, и Строганов, и другие, все богато одетые, веселые, молодые люди, на прекрасных,\r\nвыхоленных, свежих, только что слегка вспотевших лошадях, переговариваясь и улыбаясь, остановились позади государя.\r\nИмператор Франц, румяный длиннолицый молодой человек, чрезвычайно прямо сидел на красивом вороном жеребце и озабоченно и неторопливо оглядывался вокруг себя.\r\nОн подозвал одного из своих белых адъютантов и спросил что-то.\r\n\"Верно, в котором часу они выехали\", подумал князь Андрей, наблюдая своего старого знакомого, с улыбкой, которую он не мог удержать, вспоминая свою аудиенцию.\r\nВ свите императоров были отобранные молодцы-ординарцы, русские и австрийские, гвардейских и армейских полков.\r\nМежду ними велись берейторами в расшитых попонах красивые запасные царские лошади.\r\nКак будто через растворенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату,\r\nтак пахнуло на невеселый Кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи.\r\n-- Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович? -- поспешно обратился император Александр к Кутузову, в то же время учтиво взглянув на императора Франца.\r\n-- Я поджидаю, ваше величество, -- отвечал Кутузов, почтительно наклоняясь вперед.\n Император пригнул ухо, слегка нахмурясь и показывая, что он не расслышал.\r\n-- Поджидаю, ваше величество, -- повторил Кутузов (князь Андрей заметил, что у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он говорил это поджидаю).\r\n-- Не все колонны еще собрались, ваше величество.\r\nГосударь расслышал, но ответ этот, видимо, не понравился ему; он пожал сутуловатыми плечами, взглянул на Новосильцева, стоявшего подле, как будто взглядом этим жалуясь на Кутузова.\r\n-- Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Ларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки, -- сказал государь,\r\nснова взглянув в глаза императору Францу, как бы приглашая его, если не принять участие, то прислушаться к тому, что он говорит;\r\nно император Франц, продолжая оглядываться, не слушал.\r\n-- Потому и не начинаю, государь, -- сказал звучным голосом Кутузов, как бы предупреждая возможность не быть расслышанным, и в лице его еще раз что-то дрогнуло.\r\n-- Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицыном лугу, -- выговорил он ясно и отчетливо.\r\nВ свите государя на всех лицах, мгновенно переглянувшихся друг с другом, выразился ропот и упрек.\r\n\"Как он ни стар, он не должен бы, никак не должен бы говорить этак\", выразили эти лица.\r\nГосударь пристально и внимательно посмотрел в глаза Кутузову, ожидая, не скажет ли он еще чего.\r\nНо Кутузов, с своей стороны, почтительно нагнув голову, тоже, казалось, ожидал. Молчание продолжалось около минуты.\r\n-- Впрочем, если прикажете, ваше величество, -- сказал Кутузов, поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего, но повинующегося генерала.\r\nОн тронул лошадь и, подозвав к себе начальника колонны Милорадовича, передал ему приказание к наступлению.\r\nВойско опять зашевелилось, и два батальона Новгородского полка и батальон Апшеронского полка тронулись вперед мимо государя.\r\nВ то время как проходил этот Апшеронский батальон, румяный Милорадович, без шинели, в мундире и орденах и со шляпой с огромным султаном,\r\nнадетой набекрень и с поля, марш-марш выскакал вперед и, молодецки салютуя, осадил лошадь перед государем.\r\n-- С Богом, генерал, -- сказал ему государь.\r\n-- Ma foi, sire, nous ferons ce que qui sera dans notre possibilit?\r\n, sire, [64] -- отвечал он весело, тем не менее вызывая насмешливую улыбку у господ свиты государя своим дурным французским выговором.\r\nМилорадович круто повернул свою лошадь и стал несколько позади государя.\r\nАпшеронцы, возбуждаемые присутствием государя, молодецким, бойким шагом отбивая ногу, проходили мимо императоров и их свиты.\r\n-- Ребята!\r\n-- крикнул громким, самоуверенным и веселым голосом Милорадович, видимо, до такой степени возбужденный звуками стрельбы,\r\nожиданием сражения и видом молодцов-апшеронцев, еще своих суворовских товарищей, бойко проходивших мимо императоров, что забыл о присутствии государя.\r\n-- Ребята, вам не первую деревню брать! -- крикнул он.\r\n-- Рады стараться! -- прокричали солдаты.\r\nЛошадь государя шарахнулась от неожиданного крика.\r\nЛошадь эта, носившая государя еще на смотрах в России, здесь, на Аустерлицком поле, несла своего седока,\r\nвыдерживая его рассеянные удары левой ногой, настораживала уши от звуков выстрелов, точно так же,\r\nкак она делала это на Марсовом поле, не понимая значения ни этих слышавшихся выстрелов,\r\nни соседства вороного жеребца императора Франца, ни всего того, что говорил, думал, чувствовал в этот день тот, кто ехал на ней.\r\nГосударь с улыбкой обратился к одному из своих приближенных, указывая на молодцов-апшеронцев, и что-то сказал ему.\n\n XVI.\r\nКутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за карабинерами.\r\nПроехав с полверсты в хвосте колонны, он остановился у одинокого заброшенного дома (вероятно, бывшего трактира) подле разветвления двух дорог.\r\nОбе дороги спускались под гору, и по обеим шли войска.\r\nТуман начинал расходиться, и неопределенно, верстах в двух расстояния, виднелись уже неприятельские войска на противоположных возвышенностях.\r\nНалево внизу стрельба становилась слышнее.\r\nКутузов остановился, разговаривая с австрийским генералом. Князь Андрей, стоя несколько позади, вглядывался в них и, желая попросить зрительную трубу у адъютанта, обратился к нему.\r\n-- Посмотрите, посмотрите, -- говорил этот адъютант, глядя не на дальнее войско, а вниз по горе перед собой. -- Это французы!\r\nДва генерала и адъютанты стали хвататься за трубу, вырывая ее один у другого. Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас.\r\nФранцузов предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг, неожиданно перед нами.\r\n-- Это неприятель?... Нет!... Да, смотрите, он... наверное... Что ж это? -- послышались голоса.\r\nКнязь Андрей простым глазом увидал внизу направо поднимавшуюся навстречу апшеронцам густую колонну французов, не дальше пятисот шагов от того места, где стоял Кутузов.\r\n\"Вот она, наступила решительная минута! Дошло до меня дело\", подумал князь Андрей, и ударив лошадь, подъехал к Кутузову.\r\n\"Надо остановить апшеронцев, -- закричал он, -- ваше высокопревосходительство!\r\n\" Но в тот же миг все застлалось дымом, раздалась близкая стрельба, и наивно испуганный голос в двух шагах от князя Андрея закричал: \"ну, братцы, шабаш!\r\n\" И как будто голос этот был команда.\r\nПо этому голосу все бросилось бежать.\r\nСмешанные, все увеличивающиеся толпы бежали назад к тому месту, где пять минут тому назад войска проходили мимо императоров.\r\nНе только трудно было остановить эту толпу, но невозможно было самим не податься назад вместе с толпой.\r\nБолконский только старался не отставать от нее и оглядывался, недоумевая и не в силах понять того, что делалось перед ним.\r\nНесвицкий с озлобленным видом, красный и на себя не похожий, кричал Кутузову, что ежели он не уедет сейчас, он будет взят в плен наверное.\r\nКутузов стоял на том же месте и, не отвечая, доставал платок. Из щеки его текла кровь. Князь Андрей протеснился до него.\r\n-- Вы ранены? -- спросил он, едва удерживая дрожание нижней челюсти.\r\n-- Раны не здесь, а вот где! -- сказал Кутузов, прижимая платок к раненой щеке и указывая на бегущих.\r\n-- Остановите их! -- крикнул он и в то же время, вероятно убедясь, что невозможно было их остановить, ударил лошадь и поехал вправо.\r\nВновь нахлынувшая толпа бегущих захватила его с собой и повлекла назад.\r\nВойска бежали такой густой толпой, что, раз попавши в середину толпы, трудно было из нее выбраться.\r\nКто кричал: \"Пошел! что замешкался?\" Кто тут же, оборачиваясь, стрелял в воздух; кто бил лошадь, на которой ехал сам Кутузов.\r\nС величайшим усилием выбравшись из потока толпы влево, Кутузов со свитой, уменьшенной более чем вдвое, поехал на звуки близких орудийных выстрелов.\r\nВыбравшись из толпы бегущих, князь Андрей, стараясь не отставать от Кутузова, увидал на спуске горы, в дыму, еще стрелявшую русскую батарею и подбегающих к ней французов.\r\nПовыше стояла русская пехота, не двигаясь ни вперед на помощь батарее, ни назад по одному направлению с бегущими.\r\nГенерал верхом отделился от этой пехоты и подъехал к Кутузову. Из свиты Кутузова осталось только четыре человека. Все были бледны и молча переглядывались.\r\n-- Остановите этих мерзавцев!\r\n-- задыхаясь, проговорил Кутузов полковому командиру, указывая на бегущих;\r\nно в то же мгновение, как будто в наказание за эти слова, как рой птичек, со свистом пролетели пули по полку и свите Кутузова.\r\nФранцузы атаковали батарею и, увидав Кутузова, выстрелили по нем.\r\nС этим залпом полковой командир схватился за ногу; упало несколько солдат, и подпрапорщик, стоявший с знаменем, выпустил его из рук;\r\nзнамя зашаталось и упало, задержавшись на ружьях соседних солдат.\r\nСолдаты без команды стали стрелять.\r\n-- Ооох! -- с выражением отчаяния промычал Кутузов и оглянулся. -- Болконский, -- прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия голосом.\r\n-- Болконский, -- прошептал он, указывая на расстроенный батальон и на неприятеля, -- что ж это?\r\nНо прежде чем он договорил эти слова, князь Андрей, чувствуя слезы стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени.\r\n-- Ребята, вперед! -- крикнул он детски-пронзительно.\r\n\"Вот оно!\" думал князь Андрей, схватив древко знамени и с наслаждением слыша свист пуль, очевидно, направленных именно против него. Несколько солдат упало.\r\n-- Ура! -- закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжелое знамя, и побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним.\r\nДействительно, он пробежал один только несколько шагов. Тронулся один, другой солдат, и весь батальон с криком \"ура!\" побежал вперед и обогнал его.\r\nУнтер-офицер батальона, подбежав, взял колебавшееся от тяжести в руках князя Андрея знамя, но тотчас же был убит.\r\nКнязь Андрей опять схватил знамя и, волоча его за древко, бежал с батальоном.\r\nВпереди себя он видел наших артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки и бежали к нему навстречу;\r\nон видел и французских пехотных солдат, которые хватали артиллерийских лошадей и поворачивали пушки.\r\nКнязь Андрей с батальоном уже был в 20-ти шагах от орудий. Он слышал над собою неперестававший свист пуль, и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты.\r\nНо он не смотрел на них; он вглядывался только в то, что происходило впереди его -- на батарее.\r\nОн ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым на бок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону.\r\nКнязь Андрей видел уже ясно растерянное и вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших того, что они делали.\r\n\"Что они делают? -- думал князь Андрей, глядя на них: -- зачем не бежит рыжий артиллерист, когда у него нет оружия?\r\nЗачем не колет его француз? Не успеет добежать, как француз вспомнит о ружье и заколет его\".\r\nДействительно, другой француз, с ружьем на-перевес подбежал к борющимся, и участь рыжего артиллериста,\r\nвсе еще не понимавшего того, что ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться.\r\nНо князь Андрей не видал, чем это кончилось.\r\nКак бы со всего размаха крепкой палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову.\r\nНемного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта развлекала его и мешала ему видеть то, на что он смотрел.\r\n\"Что это? я падаю? у меня ноги подкашиваются\", подумал он и упал на спину.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "что весь фейерверк скоро вспыхнет и зачадит, а потому надо быстро сделать ловкий курбет,\r\nпока еще держатся остатки старых привычек к кучности и \"свежие раны\" дают тень, за которою можно пред одними передернуть карты, а другим зажать рот.\r\nГлава пятая. Последний из Могикан\r\nВисленев в это время жил в одном из тех громадных домов Невского проспекта, где, как говорится, чего хочешь, того просишь:\r\nздесь и роскошные магазины, и депо, и мелочная лавка, и французский ресторан, и греческая кухмистерская восточного человека Трифандоса,\r\nи другие ложементы с парадных входов на улицу, и сходных цен нищенские стойла в глубине черных дворов.\r\nНаселение здесь столь же разнообразно, как и помещения подобных домов;\r\nтут живут и дипломаты, и ремесленники, и странствующие монахини, и погибшие создания, и воры, и несчастнейший класс петербургского общества,\r\nмелкие литераторы, попавшие на литературную дорогу по неспособности стать ни на какую другую и тянущие по ней свою горе-горькую жизнь калик перехожих.\r\nЖитье этих несчастных поистине достойно глубочайшего сострадания.\r\nЭти люди большею частию не принесли с собою в жизнь ничего, кроме тупого ожесточения, воспитанного в них завистию и нуждой,\r\nсреди которых прошло их печальное детство и сгорела, как нива в бездождие, короткая юность.\r\nВ их душах, как и в их наружности, всегда есть что-то напоминающее заморенных в щенках собак, они бессильны и злы, - злы на свое бессилие и бессильны от своей злости.\r\nПривычка видеть себя заброшенными и никому ни на что не нужными развивает в них алчную,\r\nнепомерную зависть, непостижимо возбуждаемую всем на свете, и к тому есть, конечно, свои основания.\r\nТа бедная девушка, которая, живя о бок квартиры такого соседа, достает себе хлеб позорною продажей своих ласк, и та, кажется, имеет в своем положении нечто более прочное:\r\nоднажды посягнувшая на свой позор, она, по крайней мере, имеет за собою преимущество готового запроса,\r\nза нее природа с ее неумолимыми требованиями и разнузданность общественных страстей.\r\nУ бедного же писаки, перебивающегося строчением различных мелочей, нет и этого:\r\nв его положении мало быть готовым на позорную торговлю совестью и словом, на его спекуляцию часто нет спроса, и он должен постоянно сам спекулировать на сбыт своего писания.\r\nОтсюда и идет всякое вероятие превосходящая ложь, продаваемая в самых крупных дозах, за самую дешевую цену.\r\nВисленев в эту пору своей несчастной жизни был рангом повыше описанных бедных литературных париев и на десять степеней их несчастнее.\r\nКак Горданова преследовали его призраки, так были свои призраки и у Висленева. Он не мог спуститься до самых низменностей того слоя, к которому пришибли его волны прибоя и отбоя.\r\nСила родных воспоминаний, влияние привычек детства и власть семейных преданий, сказывавшихся в нем против его воли неодолимою гадливостью к грязи,\r\nв которой, как в родной им среде, копошатся другие, не допускали Висленева до спокойного пренебрежения к доброму имени людей и к их спокойствию и счастию.\r\nВисленев мог быть неразборчивым в вопросах теоретического свойства, но буржуазной гадости он не переносил.\r\nОн по своему воспитанию и образованию был гораздо более приспособлен к литературным занятиям, чем большинство его собратий по ремеслу.\r\nОтносительная разборчивость в средствах вредила Висленеву на доступном ему литературном рынке, он не мог поставлять массы дешевого базарного товара,\r\nи задешево же заготовлял произведения более крупные, которые, в его, по крайней мере, глазах, были достойными всеобщего внимания.\r\nМы видели, что на одно из них \"о провинциальных нравах\" Висленев даже делал ссылку пред Гордановым, это было то самое произведение, о котором последний отозвался известным стихом:\r\nЧитал и духом возмутился,\n Зачем читать учился.\r\nНа самом же деле Горданов уже немножко зло выразился о писании своего приятеля: статьи его с многосоставными заглавиями имели свои достоинства.\r\nСам редактор, которому Висленев поставлял эти свои произведения, смотрел на них, как на кунштюки, но принимал их и печатал, находя, что они годятся.\r\nПродолжительное кривлянье имеет два роковые исхода:\r\nдля людей искренно заблуждающихся оно грозит потерей смысла и способности различать добро от зла в теории, а для других - потерей совести.\r\nВисленев, защищаемый домашними привычками, попал в первую категорию и зато особенно много потерял в житейских интересах.\r\nЕму, литератору с университетским образованием, литература давала вдесятеро менее, чем деятелям, ходившим в редакции с карманною книжечкой \"об употреблении буквы Ъ\".\r\nЗаработок Висленева почти \"равнялся тому казенному жалованью, которого, по словам Сквозника-Дмухановского, едва достает на чай и сахар.\r\nВисленев много добросовестнейшего труда полагал в свою недобросовестную и тяжкую работу, задача которой всегда состояла в том, чтобы из данных,\r\nдавших один вывод путем правильного с ними обращения, сделать, посредством теоретической лжи и передержек, вывод свойства противоположного.\r\nК тому же, на горе Висленева, у него были свои привычки: он не мог есть бараньих пилавов в греческой кухмистерской восточного человека Трифандоса и заходил перекусить в ресторан;\r\nон не мог спать на продырявленном клеенчатом диване под звуки бесконечных споров о разветвлениях теорий,\r\nа чувствовал влечение к своей кроватке и к укромному уголку, в котором можно бы, если не успокоиться, то по крайней мере забыться.\r\nЭто сибаритство не скрывалось от его собратий, и Висленев некоторое время терпел за это опалу, но потом, с быстрым, но повсеместным развитием практичности,\r\nэто ему было прощено, и он работал, и неустанно работал, крепясь и веруя, что литература для него только прелюдия, но что скоро слова его примут плоть и кровь, и тогда.\r\n.. при этом он подпрыгивал и, почесав затылок, хватался за свою работу с сугубым рвением, за которым часто не чувствовал жестокой тяжести в омраченной голове и гнетущей боли в груди.\r\nК такому положению Висленев уже привык, да оно вправду не было уже и тяжко в сравнении с тем, когда он, по возвращении в Петербург, питался хлебами добродетельной Ванскок.\r\nВисленев даже мог улучшить свое положение, написав сестре, которой он уступил свою часть, но ему это никогда не приходило в голову даже в то время, когда его питала Ванскок, а теперь.\r\n.. теперь самый жизнелюбивый человек мог бы свободно поручиться головой, что Висленев так и дойдет до гроба по своей прямой линии, и он бы и дошел, если бы.\r\n.. если бы он не потребовался во всесожжение другу своему Павлу Николаевичу Горданову.\r\nГлава шестая.\n Горданов дает шах и мат Иосифу Висленеву\r\nЧерный день подкрался к Иосафу Платоновичу нежданно и негаданно,\r\nи притом же день этот был весь с начала до конца так лучезарно светел, что никакая дальнозоркость не могла провидеть его черноты.\r\nВ этот день Иосаф Платонович встал в обыкновенное время,\r\nполюбовался в окно горячим и искристым блеском яркого солнца на колокольном кресте Владимирской церкви, потом вспомнил, что это стыдно,\r\nпотому что любоваться ничем не следует, а тем паче крестом и солнцем, и сел на софу за преддиванный столик,\r\nисправляющий должность письменного стола в его чистой и уютной, но очень, очень маленькой комнатке.\r\nВсе было в самом успокоительном порядке; стакан кофе стоял на столе, дымясь между высоких груд газет, как пароходик, приставший на якорь в бухту, окруженную высокими скалами.\r\nИ какие это были очаровательные скалы!\r\nЭто были груды газет с громадным подбором самых разноречивых статей по одному и тому же предмету,\r\nнаправо были те, по которым дело выходило белым, налево тем по которым оно выходило черным.\r\nВисленев, с помощью крапа и сыпных очков, готовился с чувством и с любовью доказать, что черное бело и белое черно. Это была его специальность и его пассия.\r\nНо прежде чем Висленев допил свой стакан кофе и взялся за обработку крапа и очков в колоде, предложенной ему на сегодняшнюю игру,\r\nему прыгнул в глаза маленький, неопрятно заделанный и небрежно надписанный на его имя пакетик.\r\nВисленев, грызя сухарь, распечатал конверт и прочел: \"Примите к сведению, еще одна подлость:\r\nКостька Оболдуев, при всем своем либерализме, он женился на Форофонтьевой и взял за нею в приданое восемьдесят тысяч.\r\nПишу вам об этом со слов Роговцова, который заходил ко мне ночью нарочно по этому делу. Утром иду требовать взнос на общее дело и бедным полякам. Завтра поговорим. Анна Скокова\".\r\nВисленев повернул два раза в руках это письмо Ванскок и хотел уже его бросить,\r\nкак горничная квартирной хозяйки подала ему другой конверт, надписанный тою же рукой и только что сию минуту полученный.\r\n\"Я задыхаюсь, - писала отвратительнейшим почерком Ванскок.\r\n- Я сама удостоверялась обо всем: все правда, мне ничего не дали на общее дело, но этого мало:\r\nзнайте и ведайте, что Оболдуев обломал дела, он забрал не только женины деньги, но и деньги свояченицы, и на эти деньги будет.\r\n.. издаваться газета с русским направлением! Бросьте сейчас работу, бросьте все и бегите ко мне, мы должны говорить! Р.\r\nS. Кстати, я встретила очень трудное место в переводе. Кунцевич \"canonise par le Pape\" {Канонизирован папой (фр.).\r\n} я перевела, что Иосаф Кунцевич был расстрелян папой, а в сегодняшнем нумере читаю уже это иначе.\r\nЧто это за самопроизвол в вашей редакции? Попросите, чтобы моими переводами так не распоряжались\".\r\nВисленев, сложив оба письма вместе и написав Ванскок, что он не может спешить ей на помощь, потому что занят работой, сел и начертал в заголовке:\r\n\"Василетемновские тенденции современных москворецко-застенковых философо-сыщиков\". Но он далее не продолжал, потому что в двери его с шумом влетела маленькая Ванскок и зачастила:\r\n- Получили вы оба мои письма? Да?\n - Да, получил, - отвечал спокойно Висленев.\r\n- Все это отменяется! - воскликнула Ванскок, бросая в угол маленький сак, с привязанною к нему вместо ручек веревочкой.\r\n- Ничего не было?\r\n- Нет, напротив, все было; решительно все было, но представлены доказательства, так что это надо обсудить здесь; знаете о чем идет дело? Висленев качнул отрицательно головой.\r\n- Русское направление в моде.\n - Ну-с?\n - За него буду собирать деньги и обращать их на общее дело. Я нахожу, что это честно.\n Висленев молчал.\r\n- И потом, - продолжала Ванскок, - явится знаете кто? Висленев сделал опять знак, что не знает.\n - Не догадываетесь?\n - Не догадываюсь же, не догадываюсь.\r\nВанскок подошла к окну и на потном стекле начертала перстом: \"с-у-п-с-и-д-и-я\".\n - Буки, - проговорил Висленев.\r\n- Нет, не буки, а это верно.\n - Буки, буки, а не покой... понимаете, не супсидия, а субсидия.\r\n- А, вы об этом? Все это вздор. Итак, будет дана субсидия, и мы все это повернем в пользу общего дела, и потому вредить этому не надо.\n - Вас надувают, Ванскок.\r\n- Очень может быть, я даже и сама уверена, что надувают, но по крайней мере так говорят, и потому надо этому помогать, а к тому же есть другая новость:\r\nвозвратился Горданов и он теперь здесь и кается.\r\nВисленев принял эту новую весть недружелюбно, но несколько замечаний, сделанных Ванскок насчет необходимости всяческого снисхождения к свежим ранам, и кипа бумаг,\r\nвынутых из саквояжа и представленных Ванскок Висленеву как подарок в доказательство дружественного расположения Горданова к Висленеву,\r\nпроизвели в уме последнего впечатления миролюбивого свойства.\r\nВисленев, освободясь от довольно продолжительного визита Ванскок, тотчас же углубился в чтение бумаг, принесенных ему от Горданова.\r\nПодарок пришел Висленеву как нельзя более по сердцу, и он не мог от него оторваться до самого вечера.\r\nОн не оставил бы свои занятия и вечером, если бы его часу в восьмом не посетил жилец соседней комнаты, Феоктист Меридианов,\r\nмаленький желтоволосый человечек, поставляющий своеобразные беллетристические безделки для маленькой газеты со скандальной репутацией.\r\nФеоктист Меридианов вошел к Висленеву без доклада и без сапогов: тихо, как кот, подошел он в мягких кимрских туфлях к углубленному в чтение Висленеву и произнес:\r\n- Здравствуйте, любезный сосед по имению. Висленев вздрогнул и немножко встревоженно спросил:\r\n- Что вам угодно?\n Феоктист Меридианов хрипло захохотал и, плюхнув на диван против Висленева, отвечал:\r\n- Вот какой бон-тон: \"что вам угодно?\" А мне ничего от вас, сударь мой, не угодно, - продолжал он, кряхтя, смеясь и щурясь, - я так, совсем так.\r\n.. осведомиться, все ли в добром здоровье мой сосед по имению, Иосаф Платоныч Висленев, и более ничего.\r\n- А-а, ну спасибо вам, а я зачитался и не сообразил.\r\n- Что же это вы читаете?\n - Очень интересные бумаги по польскому делу. - Это \"щелчок\", что ли, вам приволок?\r\n- Какой щелчок? - спросил с нескрываемым удовольствием Висленев.\n - Да вот эта стрижка-ерыжка, как вы ее называете?\n - Ванскок!\r\n- Ну Ванскок, а я все забываю, да зову ее \"щелчок\", да это все равно.\r\nЯ все слышал, что она тут у вас чеготала, и не шел. Эх, бросьте вы, сэр Висленев, водиться с этими нигилисточками.\r\n- Что это вас беспокоит, Феоктист Дмитрич? мне кажется, до вас это совсем не касается, с кем я вожусь.\r\n- Да, касаться-то оно, пожалуй, что-не касается, а по человечеству, по-соседски вас жалко, право жалко.\r\nВисленев улыбнулся и, заварив чай из только что поданного самовара, спросил:\n - Какие же предвидите для меня опасности от \"нигилисточек\"?\r\n- Большие, сэр, клянусь святым Патриком, очень большие - женят,\n - Ну вот!\r\n- Чего \"вот\", право, клянусь Патриком, женят, а Мне вас жалко... каков ни есть, все сосед по имению, вместе чай пьем!\r\n- Вот видите, как вы заблуждаетесь! Ванскок сама первостатейный враг брака.\r\n- Это, отец Иосаф, все равно враг, а к чему дело придет, и через нее женитесь; а вы лучше вот что: ко мне опять сваха Федориха заходила...\r\n- Ах, оставьте, Меридианов, это даже и в шутку глупо!\r\n- Нет-с, вы позвольте, она уже теперь не купчиху предлагает, а княжескую фаворитку, танцовщицу...\r\n- Меридианов сильно сжал Висленева за руку и добавил: - Только перевенчаться и не видать ее, и за то одно пятнадцать тысяч?\r\nЭто не худая статья, сэр, клянусь святым Патриком, не худая!\r\n- Ну, вот вы и женитесь.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Господин Прохарчин автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Федор Михайлович Достоевский \n\n ГОСПОДИН ПРОХАРЧИН\n\n Рассказ\r\nВ квартире Устиньи Федоровны, в уголке самом темном и скромном, помещался Семен Иванович Прохарчин, человек уже пожилой, благомыслящий и непьющий.\r\nТак как господин Прохарчин, при мелком чине своем, получал жалованья в совершенную меру своих служебных способностей,\r\nто Устинья Федоровна никаким образом не могла иметь с него более пяти рублей за квартиру помесячно.\r\nГоворили иные, что у ней был тут свой особый расчет;\r\nно как бы там ни было, а господин Прохарчин, словно в отместку всем своим злоязычникам, попал даже в ее фавориты, разумея это достоинство в значении благородном и честном.\r\nНужно заметить, что Устинья Федоровна, весьма почтенная и дородная женщина, имевшая особенную наклонность к скоромной пище и кофею и через силу перемогавшая посты,\r\nдержала у себя несколько штук таких постояльцев, которые платили даже и вдвое дороже Семена Ивановича, но, не быв смирными и будучи,\r\nнапротив того, все до единого \"злыми надсмешниками\" над ее бабьим делом и сиротскою беззащитностью, сильно проигрывали в добром ее мнении,\r\nтак что не плати они только денег за свои помещения, так она не только жить пустить, но и видеть-то не захотела бы их у себя на квартире.\r\nВ фавориты же Семен Иванович попал с того самого времени, как свезли на Волково увлеченного пристрастием к крепким напиткам отставного,\r\nили, может быть, гораздо лучше будет сказать, одного исключенного человека.\r\nУвлеченный и исключенный хотя и ходил с подбитым, по словам его, за храбрость глазом и имел одну ногу,\r\nтам как-то тоже из-за храбрости сломанную, - но тем не менее умел снискать и воспользоваться всем тем благорасположением,\r\nк которому только способна была Устинья Федоровна, и, вероятно, долго бы прожил еще в качестве самого верного ее приспешника и приживальщика,\r\nесли б не опился, наконец, самым глубоким, плачевнейшим образом.\r\nСлучилось же это все еще на Песках, когда Устинья Федоровна держала всего только трех постояльцев, из которых, при переезде на новую квартиру,\r\nгде образовалось заведение на более обширную ногу и пригласилось около десятка новых жильцов, уцелел всего только один господин Прохарчин.\r\nСам ли господин Прохарчин имел свои неотъемлемые недостатки, товарищи ль его обладали таковыми же каждый, - но дела с обеих сторон пошли с самого начала как будто неладно.\r\nЗаметим здесь, что все до единого из новых жильцов Устиньи Федоровны жили между собою словно братья родные; некоторые из них вместе служили;\r\nвсе вообще поочередно каждое первое число проигрывали друг другу свои жалованья в банчишку, в преферанс и на биксе;\r\nлюбили под веселый час все вместе гурьбой насладиться, как говорилось у них, шипучими мгновениями жизни;\r\nлюбили иногда тоже поговорить о высоком, и хотя в последнем случае дело редко обходилось без спора,\r\nно так как предрассудки были из всей этой компания изгнаны, то взаимное согласие в таких случаях не нарушалось нисколько.\r\nИз жильцов особенно замечательны были: Марк Иванович, умный и начитанный человек; потом еще Оплеваниев-жилец;\r\nпотом еще Преполовенко-жилец, тоже скромный и хороший человек; потом еще был один Зиновий Прокофьевич, имевший непременною целью попасть в высшее общество;\r\nнаконец, писарь Океанов, в свое время едва не отбивший пальму первенства фаворитства у Семена Ивановича; потом еще другой писарь Судьбин; Кантарев-разночинец; были еще и другие.\r\nНо всем этим людям Семен Иванович был как будто не товарищ.\r\nЗла ему, конечно, никто не желал, тем более что все еще в самом начале умели отдать Прохарчину справедливость и решили,\r\nсловами Марка Ивановича, что он, Прохарчин, человек хороший и смирный,\r\nхотя и не светский, верен, не льстец, имеет, конечно, своя недостатки, но если пострадает когда, то не от чего иного, как от недостатка собственного своего воображения.\r\nМало того:\r\nхотя лишенный таким образом собственного своего воображения, господин Прохарчин фигурою своей и манерами не мог, например,\r\nникого поразить с особенно выгодной для себя точки зрения (к чему любят придраться насмешники), но и фигура сошла ему с рук, как будто ни в чем не бывало;\r\nпричем Марк Иванович, будучи умным человеком, принял формально защиту Семена Ивановича и объявил довольно удачно и в прекрасном,\r\nцветистом слоге, что Прохарчин человек пожилой и солидный и уже давным-давно оставил за собой свою пору элегий.\r\nИтак, если Семен Иванович не умел уживаться с людьми, то единственно потому, что был сам во всем виноват.\r\nПервое, на что обратили внимание, было, без сомнения, скопидомство и скаредность Семена Ивановича.\r\nЭто тотчас заметили и приняли в счет, ибо Семен Иванович никак, ни за что и никому не мог одолжить своего чайника на подержание, хотя бы то было на самое малое время;\r\nи тем более был несправедлив в этом деле, что сам почти совсем не пил чаю, а пил, когда была надобность,\r\nкакой-то довольно приятный настой из полевых цветов и некоторых целебного свойства трав, всегда в значительном количестве у него запасенный.\r\nВпрочем, он и ел тоже совсем не таким образом, как обыкновенно едят всякие другие жильцы.\r\nНикогда, например, он не позволял себе сесть всего обеда, предлагаемого каждодневно Устиньей Федоровной его товарищам.\r\nОбед стоил полтину; Семен Иванович употреблял только двадцать пять копеек медью и никогда не восходил выше, и потому брал по порциям или одни щи с пирогом, или одну говядину;\r\nчаще же всего не ел ни щей, ни говядины, а съедал в меру ситного с луком, с творогом, с огурцом рассольным или с другими приправами,\r\nчто было несравненно дешевле, и только тогда, когда уже невмочь становилось, обращался опять к своей половине обеда.\r\n..\r\nЗдесь биограф сознается, что он ни за что бы не решился говорить о таких нестоящих, низких и даже щекотливых, скажем более,\r\nдаже обидных для иного любителя благородного слога подробностях,\r\nесли б во всех этих подробностях не заключалась одна особенность, одна господствующая черта в характере героя сей повести;\r\nибо господин Прохарчин далеко не был так скуден, как сам иногда уверял, чтоб даже харчей не иметь постоянных и сытных, но делал противное, не боясь стыда и людских пересудов,\r\nсобственно для удовлетворения своих странных прихотей, из скопидомства и излишней осторожности, что, впрочем, гораздо яснее будет видно впоследствии.\r\nНо мы остережемся наскучить читателю описанием всех прихотей Семена Ивановича и не только пропускаем, например,\r\nлюбопытное и очень смешное для читателя описание всех нарядов его, но даже, если б только не показание самой Устиньи Федоровны,\r\nнавряд ли упомянули бы мы и о том, что Семен Иванович во всю жизнь свою никак не мог решиться отдать свое белье в стирку или решался,\r\nно так редко, что в промежутках можно было совершенно забыть о присутствии белья на Семене Ивановиче.\r\nВ показании же хозяйкином значилось, что \"Семен-от Иванович, млад-голубчик, согрей его душеньку, гноил у ней угол два десятка лет,\r\nстыда не имея, ибо не только все время земного жития своего постоянно и с упорством чуждался носков,\r\nплатков и других подобных предметов, но даже сама Устинья Федоровна собственными глазами видела,\r\nс помощию ветхости ширм, что ему, голубчику, нечем было подчас своего белого тельца прикрыть\".\r\nТакие толки пошли уже по кончине Семена Ивановича.\r\nНо при жизни своей (и здесь то был один из главнейших пунктов раздора) он никаким образом не мог потерпеть, несмотря даже на самые приятные отношения товарищества,\r\nчтоб кто-нибудь, не спросясь, совал свой любопытный нос к нему в угол, хотя бы то было даже и с помощию ветхости ширм.\r\nЧеловек был совсем несговорчывый, молчаливый и на праздную речь неподатливый.\r\nСоветников не любил никаких, выскочек тоже не жаловал и всегда, бывало, тут же на месте укорит насмешника или советника-выскочку, пристыдит его, и дело с концом.\r\n\"Ты мальчишка, ты свистун, а не советник, вот как; знай, сударь, свой карман да лучше сосчитай, мальчишка, много ли ниток на твои онучки пошло, вот как!\r\n\" Семен Иванович был простой человек и всем решительно говорил ты.\r\nТоже никак не мог он стерпеть, когда кто-нибудь, зная всегдашний норов его, начнет, бывало, из одного баловства приставать и расспрашивать, что у него лежит в сундучке.\r\n.. У Семена Ивановича был один сундучок.\r\nСундук этот стоял у него под кроватью и оберегаем был как зеница ока;\r\nи хотя все знали, что в нем, кроме старых тряпиц, двух или трех пар изъянившихся сапогов и вообще всякого случившегося хламу и дрязгу,\r\nровно не было ничего, но господин Прохарчин ценил это движимое свое весьма высоко,\r\nи даже слышали раз, как он, не довольствуясь своим старым, но довольно крепким замком,\r\nпоговаривал завести другой, какой-то особенный, немецкой работы, с разными затеями и с потайною пружиною.\r\nКогда же один раз Зиновий Прокофьевич, увлеченный своим молодоумием, обнаружил весьма неприличную и грубую мысль, что Семен Иванович, вероятно, таит и откладывает в свой сундук,\r\nчтоб оставить потомкам, то все, кто тут ни были около, принуждены были в столбняк стать от необыкновенных последствий выходки Зиновья Прокофьевича.\r\nВо-первых, господин Прохарчин на такую обнаженную и грубую мысль даже выражений приличных не мог сразу найти.\r\nДолгое время из уст его сыпались слова без всякого смысла, и наконец только разобрали,\r\nчто Семен Иванович, во-первых, корит Зиновья Прокофьича одним его давнопрошедшым скаредным делом;\r\nпотом распознали, будто Семен Иванович предсказывает, что Зиновий Прокофьич ни за что не попадет в высшее общество,\r\nа что вот портной, которому он должен за платье, его прибьет, непременно прибьет за то, что долго мальчишка не платит,\r\nи что, \"наконец, ты, мальчишка, - прибавил Семен Иванович, - вишь, там хочешь в гусарские юнкера перейти,\r\nтак вот не перейдешь, гриб съешь, а что вот тебя, мальчишку, как начальство узнает про все, возьмут да в писаря отдадут;\r\nвот, мол, как, слышь ты, мальчишка!\r\n\" Потом Семен Иванович успокоился, но, полежав часов пять, к величайшему и всеобщему изумлению,\r\nкак будто надумался и вдруг опять, сначала один, а потом обращаясь к Зиновию Прокофьичу, начал его вновь укорять и стыдить.\r\nНо тем дело опять не кончилось, и повечеру, когда Марк Иванович и Преполовенко-жилец затеяли чай, пригласив к себе в товарищи писаря Океанова,\r\nСемен Иванович слез с постели своей, нарочно подсел к ним, дав свои двадцать или пятнадцать копеек,\r\nи под видом того, что захотел вдруг пить чаю, начал весьма пространно входить в материю и изъяснять,\r\nчто бедный человек всего только бедный человек, а более ничего, а что, бедному человеку, ему копить не из чего.\r\nТут господин Прохарчин даже признался, единственно потому, что вот теперь оно к слову пришлось, что он, бедный человек, еще третьего дня у него, дерзкого человека,\r\nзанять хотел денег рубль, а что теперь не займет, чтоб не хвалился мальчишка, что вот, мол, как, а жалованье у меня-де такое, что и корму не купишь;\r\nи что, наконец, он, бедный человек, вот такой, как вы его видите, сам каждый месяц своей золовке по пяти рублей в Тверь отсылает,\r\nи что не отсылай он в Тверь золовке по пяти рублей в месяц, так умерла бы золовка, а если б умерла бы золовка-нахлебница, то Семен Иванович давно бы себе новую одежу состроил.\r\n.\r\n.\r\nИ так долго и пространно говорил Семен Иванович о бедном человеке, о рублях и золовке, и повторял одно и то же для сильнейшего внушения слушателям,\r\nчто наконец сбился совсем, замолчал и только три дня спустя, когда уже никто и не думал его задирать и все об нем позабыли,\r\nприбавил в заключение что-то вроде того, что когда Зиновий Прокофьич вступит в гусары, так отрубят ему,\r\nдерзкому человеку, ногу в войне и наденут ему вместо ноги деревяшку, и придет Зиновий Прокофьич и скажет:\r\n\"Дай, добрый человек, Семен Иванович, хлебца!\r\n\" - так не даст Семен Иванович хлебца и не посмотрит на буйного человека Зиновия Прокофьевича, и что вот, дескать, как, мол; поди-ка ты с ним.\r\nВсе это, как и следовало тому быть, показалось весьма любопытным и вместе с тем страх как забавным.\r\nДолго не думая, все хозяйкины жильцы соединились для дальнейших исследований и, собственно из одного любопытства, решились наступить на Семена Ивановича гурьбою и окончательно.\r\nИ так как господин Прохарчин в свое последнее время, то есть с самых тех пор, как стал жить в компании,\r\nтоже чрезвычайно как полюбил обо всем узнавать, расспрашивать и любопытствовать, что, вероятно,\r\nделал для каких-то собственных тайных причин,\r\nто сношения обеих враждебных сторон начинались без всяких предварительных приготовлений и без тщетных усилий, но как будто случаем и сами собою.\r\nДля начатия сношений у Семена Ивановича был всегда в запасе свой особый, довольно хитрый, а весьма, впрочем, замысловатый маневр, частию уже известный читателю:\r\nслезет, бывало, с постели своей около того времени, как надо пить чай, и, если увидит, что собрались другие где-нибудь в кучку для составления напитка,\r\nподойдет к ним как скромный, умный и ласковый человек, даст свои законные двадцать копеек и объявит, что желает участвовать.\r\nТут молодежь перемигивалась и, таким образом согласясь меж собой на Семена Ивановича, начинала разговор сначала приличный и чинный.\r\nПотом какой-нибудь повострее пускался, как будто ни в чем не бывал, рассказывать про разные новости, и чаще всего о материях лживых и совершенно неправдоподобных.\r\nТо, например, что будто бы слышал кто-то сегодня, как его превосходительство сказали самому Демиду Васильевичу,\r\nчто, по их мнению, женатые чиновники \"выйдут\" посолиднее неженатых и к повышению чином удобнее,\r\nибо смирные и в браке значительно более приобретают способностей, и что потому он, то есть рассказчик,\r\nчтоб удобнее отличиться и приобрести, стремится как можно скорее сочетаться браком с какой-нибудь Февроньей Прокофьевной.\r\nТо, например, что будто бы неоднократно замечено про разных иных из их братьи, что лишены они всякой светскости и хороших,\r\nприятных манер, а следовательно, и не могут нравиться в обществе дамам, и что потому, для искоренения сего злоуиотребления,\r\nпоследует немедленно вычет у получающих жалованье, и на складочную сумму устроится такой зал, где будут учить танцевать,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Савинков Б", "role": "user" }, { "content": "И если бы Болотов им сказал, что это не так, что он уехал без разрешения, даже вопреки их желанию, они бы искренно удивились и не поверили бы ему.\r\n-- Ну, ну, кормилец, да расскажите же нам, что там такое было? -- говорил Арсений Иванович, звонко целуя Болотова в небритые щеки.\r\n-- Заждались мы вас, да и грех утаить, сердце тревожилось: что, мол. Андрей Николаевич?.. А узнать, спросить негде...\r\nБолотов крепко жал руки, улыбался, целовал бороды и усы, но ни на минуту не мог забыть о своем, о том, что он дерзко решил накануне ночью.\r\nЗдесь, в душном номере, после споров и бесплодных речей, среди товарищей, погруженных в хозяйственные заботы, было неловко и трудно говорить о своем решении.\r\nТочно вымолвив невысказанные слова, он умалил бы их торжественный смысл.\r\n-- А мы вот думаем, придумать не можем, как нам быть с господами военными?.. Ей-богу, озорники.\r\n.. -- обнимая Болотова за плечи, говорил Арсений Иванович. -- В чужом пиру похмелье... Беда!\r\nБолотов отошел к окну. За двойными, замерзшими рамами притаилась тихая, как уголь черная, ночь.\r\nТеперь Болотову казалось, что его гордые мысли чужды Арсению Ивановичу, чужды всем, неискушенным смертью, товарищам.\r\nКазалось, что никто из них не сумеет его понять и что слова его прозвучат обидой и горьким обманом.\r\nОн вдруг понял, что убийство Слезкина, гибель дружины, отчаянный бой за училище -- дни жестокой и незабываемой правды -- для них,\r\nне переживших восстания, только интересная повесть о баррикадах, короткий рассказ случайного очевидца.\r\nОн понял, что у него нет пламенных слов, чтобы рассказать о своей потрясенной жизни, чтобы заставить перечувствовать то, что с такою острою силой чувствовал он. Он хотел промолчать.\r\nНо застарелая, взращенная годами привычка,-- ничего не утаивать в комитете, взяла верх над сомнением. Все ожидали, когда он заговорит. Слегка побледнев, он громко сказал:\r\n-- Арсений Иванович... \n -- Слушаю, кормилец, слушаю... \n -- Арсений Иванович, я хотел заявить...\r\nАрсений Иванович всем телом повернулся к нему и мягко, ласково, поощрительно закивал головою.\r\n-- Я хотел заявить... что я... что я... решил поступить в боевую дружину...\r\nДоктор Берг поднял узкие брови и с изумлением посмотрел на него. Вера Андреевна нахмурилась.\r\nЗалкинд заморгал воспаленными глазками. Воцарилось томительное молчание. Нарушил его Арсений Иванович:\r\n-- Что же?.. Дело хорошее... Дело очень хорошее... Террор необходим, и в терроре такие люди, как вы, нужны.\r\n.. И я вас не могу не одобрить... То есть желания вашего не одобрить... Только...\r\nТолько, кормилец, кто же из нас этого не желает, кто об этом из нас не мечтает?.\r\n. -- Голос Арсения Ивановича неожиданно дрогнул и затряслась белая, длинная борода, -- А вот не идем... Не идем.\r\n.. Да, кормилец... А почему?.. Потому что пересолишь, хлебать не станешь... Потому что ответственность приняли, бремя трудное подняли... Потому что партией надо же управлять...\r\n-- Арсений Иванович вздохнул. -- Эх, голубчик, Андрей Николаевич, желание ваше великолепно... А только.\r\n.. Только послушайте вы меня, старика... Не время... Погодить надо, голубчик... Да... Да... Погодить.\r\nБыл поздний час ночи. Оплывшие свечи догорали смрадными языками.\r\nПо углам сгущалась зыбкая тень, и в ней тонули силуэты товарищей. Плавал сизый теплый табачный дым. Болотову стало досадно.\r\n\"Разве комитет властен мне запретить?.. Властен сказать: не убий?.\r\n. Властен сказать: умри?\" Он медленно встал и, высокий, бледный, худой, с горящими голубыми глазами, подошел к закапанному стеарином столу.\r\n-- Я, Арсений Иванович, этот вопрос решил...\r\n-- Нет... Нет... Нет... Что вы это? Позвольте! -- заволновался Геннадий Геннадиевич. -- Как это так: решил? Тут, дорогой мой, партийные интересы, высшие.\r\n.. Тут, серебряный мой, вы единолично решать не вправе... Этот вопрос подлежит обсуждению... Как же так можно?..\r\n-- Вы меня извините...\r\n-- Не извиню, золотой, не извиню, мой жемчужный... И никаких об этом не может быть разговоров...\r\nПомилуйте!.. Задеты высшие интересы партии!.. Cave-ant consules!.. ( Бойся консулов!.. (лат.))\r\nДа!.. И заранее вам говорю: я не согласен... Вы нужны нам в комитете... Что же это будет?.\r\n. Сегодня уйдете вы, завтра -- Арсений Иванович, послезавтра -- я? Ведь хочется всем! Кто же останется? Нет... Что вы?.. Разве так можно?..\r\n-- Я бы предложил поставить этот вопрос на голосование, -- потирая тонкие руки, сухо сказал доктор Берг. -- Надеюсь, вы подчинитесь большинству? -- обратился он к Болотову.\r\nБолотов ничего не ответил.\r\n\"Неужели будут голосовать? Голосовать? Что? Жить мне или умереть?\" Эта мысль показалась такой смешной, нелепой и ни на что не похожей, что он даже не рассердился.\r\nНо уже доктор Берг считал голоса.\r\nБолотов не верил глазам.\r\n\"Так, действительно, комитет властен дозволить и запретить? Так, действительно, смерть и убийство решаются большинством голосов?\r\n\" Отстранив руку доктора Берга, он пристально, гневно посмотрел на Арсения Ивановича.\r\n-- Вы меня извините; я сделаю так, как решил.\r\n-- Шутки, кормилец, шутки... -- засмеялся Арсений Иванович. -- Неужто не подчинитесь комитету?..\r\n-- Нарушение дисциплины влечет за собою... -- наставительно начал доктор Берг, но Болотов не дослушал.\r\nНе говоря более ни слова, он большими шагами вышел из комнаты. В полутемном, пустом коридоре его догнал смущенный Груздев.\r\nБолотов круто повернулся на каблуках: \n -- И вы голосовали, Груздев? \n -- Конечно. А что? \n -- Ничего.\r\nИ хотя Груздев весь вечер молчал и был неповинен в голосовании, Болотов с непривычной, нерассуждающей,\r\nвнезапно вспыхнувшей злобой, изливая тоску своих сумрачных дней, начал горько упрекать его в лицемерии:\r\n--Да вы... Да вы понимаете, что вы говорите? Понимаете, что вы сделали? Понимаете или нет?.\r\n. Почему товарищи умирают? А вы? Почему я живу?.. Или у нас нет стыда? Нет совести? Как вам не стыдно?\r\n- Груздев робко пожал плечами. Его открытое, доброе, обиженное лицо покраснело. Он застенчиво улыбнулся. \n -- Ну что вы?.. Все это так... Да... \n -- Что да?\r\n-- Да ведь не в терроре же дело... Разве трудно погибнуть? -- Он покраснел еще гуще. -- Вы мне верите?.. Да?.\r\n. Ну, так вы знаете: есть другая работа. Она, пожалуй, еще труднее... Пропаганда среди крестьян, среди рабочих, среди солдат, среди масс.\r\n.\r\n.\r\nРазве она не нужна? Разве только тот революционер, кто выходит с бомбой в руках? Кто дерется на баррикадах?\r\nРазве я не служу революции? Разве мой труд не приносит пользы? Скажите мне, не приносит?.\r\n.\r\n-- Ах, Груздев, да ведь я не про то. \n -- А про что же?.. Послушайте, Болотов, я вам скажу...\r\nНу, Арсений Иванович старик... На него не нужно сердиться... Ну, доктор Берг... Э, да что доктор Берг!.. Вы меня знаете? Да?.. Я не могу вас понять...\r\nВедь террор -- только средство, одно из многих хороших средств... Слава и честь тому, кто идет по этой дороге! Я не иду.\r\nИ не пойду. Слышите: сознательно не пойду, потому что дело не в том: умереть или нет...\r\nДело в том, чтобы принести возможно большую пользу. Нас так мало...\r\nТак мало людей, которые знают, чего хотят, твердо знают; для которых революция -- не только восстание, а глубокий идейный переворот.\r\n.. А вот вы уходите... Слушайте, пойдем со мной к крестьянам, в деревню... Там живая работа...\r\nТам не слова говорить... -- Груздев замолчал и с несмелой надеждой заглянул Болотову в глаза.\r\nБолотов усмехнулся:\r\n-- Вы не понимаете меня... То, что вы делаете -- полезно, я всю жизнь свою это делал... Только... \n -- Что только?..\r\nБолотов не ответил. Безнадежно махнув рукой, он побрел к себе в номер. В комнате еще долго, недоумевая, говорили о нем. \n\n IV\r\nВ Твери Володе не посчастливилось. Чтобы разжечь догорающее восстание и остановить Семеновский полк, он решил взорвать полотно железной дороги.\r\nНо он не нашел динамита и, сам не зная зачем, вернулся в Москву. Дружина была разгромлена, последняя баррикада расстреляна.\r\nНа Кудринской площади, у костров, дымились обугленные столбы, развороченные заборы, бочонки, доски, оконные рамы -- жалкое наследие обессиленного восстания.\r\nПресня была занята войсками, в Грузинах погромыхивали орудия, и у Страстного монастыря дворники показывали купцам следы винтовочных пуль.\r\nПонимая, что сражение проиграно, Володя в тот же день вечером выехал в Петербург.\r\nМосковская неудача возмутила его. Он видел причину ее в малодушии.\r\nОн негодовал, что Залкинд пожалел денег, что Арсений Иванович не дал патронов, что доктор Берг не \"сорганизовал\" партийных дружин.\r\nОн винил комитет в позорном бездействии, партию -- в небрежении.\r\nОн искренно верил, что рабочие могли овладеть Петербургом, но что товарищи испугались. Он думал, что, если бы нашлось всего пять кило динамита, Москва была бы в руках Сережи.\r\nОн думал, что, распоряжайся не Арсений Иванович, не доктор Берг, не Вера Андреевна, а другие, дальновидные и отважные люди, судьба России бы изменилась.\r\nОн не понимал, да и не мог бы понять, что не от их сознательной воли зависел успех восстания и что каждый член партии был по-своему прав.\r\nПрав был Пронька, умирая на баррикадах; прав был Ваня, бросая бомбу; прав был Берг, радея о комитете; прав был Болотов, защищая Москву.\r\nКаждый делал именно то, что мог и должен был делать по мере своих, дарованных ему сил.\r\nИ если слабых сил не хватило, если восстание было раздавлено, то не отдельные люди, не Болотов, не Берг и не Арсений Иванович были тому виною.\r\nНо Володя не видел этого. Возмущенный горестным поражением, убежденный, что виновен в нем комитет, озлобленный напрасною жертвой, он горько каялся в легковерии.\r\nОн не поехал на съезд. Партийные съезды, конференции и советы казались ему пустою забавой, болтовней досужих \"интеллигентов\". Он давно решил все вопросы.\r\nОн думал, что говорить уже не о чем, решать более нечего, колебаться нельзя и что нужно мстить, а не \"трепать языком\".\r\nИ он думал еще, что в революции нет заповедей, что террор не есть преступление и что один человек неизбежно властен над жизнью другого, как он, Володя, властен над своею дружиной.\r\nИ, так же как Болотов, он тяжко чувствовал свое одиночество.\r\n\"Трусы... Жалкие трусы...\" -- злобно, сквозь зубы, твердил он себе, шагая по Измайловскому проспекту. С моря дул свежий ветер, моросила мокрая пыль.\r\nТаял жидкий, заплаканный снег. В дождевом, неверном тумане тонула медная колонна Победы. Был четвертый час дня, но уже мутно маячили электрические огни.\r\nВолодя, спрятав в поднятый воротник кудрявую черную, как у жука, голову, быстро шел по скользкому тротуару:\r\nв Пятой роте, в устроенной им \"конспиративной\" квартире, жила Ольга, его товарищ и друг, и чем ближе он подходил к Пятой роте, тем спокойнее становились мысли.\r\nОн думал теперь об Ольге, о ее лукавых глазах, о том, что сейчас, через десять минут, он услышит дружеский голос и сожмет любимую руку.\r\nОн приехал в Петербург для Сережи, для Вани и Константина, но почему он прямо с вокзала не пошел на партийную \"явку\", он бы не мог объяснить.\r\nИ если бы кто-нибудь заподозрил, что им владеет любовь, он бы недоверчиво засмеялся.\r\nОн нашел знакомый хмурый пятиэтажный дом и, миновав грязный двор, поднялся по лестнице. Ольга, высокая, гладко причесанная, в простом черном платье женщина, сама открыла ему.\r\nИ хотя они не виделись целый месяц, и целый месяц она ожидала и плакала и боялась за его жизнь, они встретились так, точно расстались вчера.\r\nВолодя, громадный, широкоплечий, не здороваясь и не снимая пальто, сел на диван.\r\n-- Ольга. \n --Что? \n -- Ольга... \n -- Что, милый? \n -- Ольга, что же делать теперь? \n Она потупилась. Он в нетерпении пожал плечами.\r\n-- Что ты думаешь, Ольга?.. \n -- Что я думаю? Да?.. \n -- Ах, Боже мой, не тяни... \n Ее круглое, почти бабье лицо стало вдруг холодным и некрасивым.\r\n-- Володя, я тебе вот что скажу... Ты спрашиваешь, что делать? Не знаю, что делать... Но, слушай, есть люди... Их огромное большинство.\r\n.. Они ничего не могут, ничего не смеют, ничего не понимают, они от неудач приходят в отчаяние... Слабые дети...\r\n-- Ну? \n -- Ну, а есть и другие... \n Она неожиданно наклонилась к нему и упругим, почти кошачьим движеньем обняла его шею.\r\n-- Слушай, Володя, скажи... Если человек решился на все, если он все перенес, все понял, все пережил, если он заглянул в самый низ, в черную бездну, в жуткую-жуткую тьму.\r\n.. И если ему не сделалось страшно.\r\n.. Если он взглянул и у него не кружится голова...\r\nСкажи, как ты думаешь, он такой, как и все? Он -- слабый ребенок? Или, может быть, у него есть власть над людьми? Власть над жизнью и смертью?..\r\nВолодя с недоумением, не понимая, о чем она говорит, посмотрел на нее.\r\nОна мягко, всей грудью, прижалась к нему, и ее глаза, лукавые, серые, стали желанно и непривычно близки. Он стесненно вздохнул.\r\n-- Не надо бояться, милый... Такому человеку позволено все. Слышишь ли? Все. Для него нет греха, нет запрета, нет преступления. Только надо быть смелым.\r\nЛюди говорят: ложь, и боятся ее. Люди говорят: кровь, и боятся ее... Люди боятся слов... Пусть бездна низа... Разве нет бездны верха?.. Счастлив, кто их обоих узнал.\r\nЯ думаю так: вот мы решились на великое, на страшное, какое страшное!.. Мы решились на революцию, на террор, на убийство, на смерть. Кто может вместить, тот вместит.\r\n.. Вместит и ложь, и кровь, и свое страдание. А кто не может, тот... тот, конечно, погибнет... И туда ему и дорога! -- жестоко, с презрением договорила она.\r\nВолодя почти не слушал ее.\r\nОттого, что она была здесь, рядом с ним, и оттого, что рассыпались ее косы, и что ровно, под абажуром, горела неяркая лампа,\r\nи что в комнате было тихо, -- он чувствовал себя не большим и сильным, знаменитым \"Володей\", а пригретым маленьким мальчиком.\r\nУгадывая это тайное чувство, Ольга на ухо шепнула ему:\r\n-- Милый, как ты устал...\r\nИ как только она это сказала, Володя, впервые за долгие месяцы, понял, как глубоко он утомлен, утомлен своей бездомною жизнью, безжалостно-ожесточенной борьбой.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "Александр Иванович Герцен\n\n ПОВРЕЖДЕННЫЙ\n\n\n\n I\r\n...\r\nВ одну очень тяжелую эпоху моей жизни, после бурь и утрат и перед еще большими бурями и утратами,\r\nвстретил я одно странное лицо, которого слова и суждения мне сделались больше понятны спустя некоторое время.\r\nЧеловек этот попался мне на дороге, точно как эти мистические лица чернокнижников, пилигримов, пустынников являются в средневековых рассказах,\r\nдля того чтобы приготовить героя к печальным событиям, к страшным ударам, вперед примиряя с судьбой, вооружая терпением, укрепляя думами.\r\nДело было на Корниче.\r\nЯ приплыл на лодке из Ниццы в небольшой городок;\r\nоттуда я собирался ехать сухим путем, но лошади единственного ветурина только что воротились,\r\nнадобно было им дать отдохнуть, по его словам, \"два маленьких часа\", что значило, по крайней мере, четыре очень больших.\r\nМне было некуда торопиться и совершенно все равно, днем позже или раньше приеду в Геную. Я заказал себе завтрак и пошел бродить по берегу.\r\nКакое счастие, что есть на свете полоса земли, где природа так удивительно хороша и где можно еще жить До поры до времени свободному человеку.\r\nКогда душа носит в себе великую печаль, когда человек не настолько сладил с собою, чтобы примириться с прошедшим,\r\nчтобы успокоиться на понимании, - ему нужна и даль, и горы, и море, и теплый, кроткий воздух;\r\nнужны для того, чтобы грусть не превращалась в ожесточение, в отчаяние, чтобы он не зачерствел.\r\nХороший край нужнее хороших людей. Люди готовы сострадать, но почти никогда не умеют; от их сострадания становится хуже, они бередят раны, они неловки.\r\nСверх того, люди бесят или рассеивают;\r\nк чему еще беситься, к чему, с другой стороны, бежать от печали, это так же робко и слабо, как глупо бежать от наслаждений, когда они еще веселят.\r\nДосадно, что я не пишу стихов. Речи об этом крае необходим ритм, так, как он необходим морю, которое мерными стопами во веки нескончаемых гексаметров плещет в пышный карниз Италии.\r\nСтихами легко рассказывается именно то, чего не уловишь прозой... едва очерченная и замеченная форма, чуть слышный звук, не совсем- пробужденное чувство, еще не мысль.\r\n.. в прозе просто совестно повторять этот лепет сердца и шепот фантазии.\r\nДень был удивительный, жар только что начинался, яркое, утреннее солнце освещало маленький городок, померанцевую рощу и море.\r\nПригорок был покрыт лесом маслин. Я лег под старой, тенистой оливой неда-.\r\nлеко от берега и долго смотрел, как одна волна за другою шла длинной, выгнутой линией, подымалась, хмурилась, начинала закипать и разливалась,\r\nпропадая струями и пеной, в то время как следующая с тем же важным и стройным видом хмурилась и закипала, чтобы разлиться.\r\nНам так чуждо все бескорыстное, так дешево все настоящее, что и в вечном колыхании природы человек невольно ждет чего-то - следующей волны, развязки.\r\n.. вот теперь, кажется, что-то да выйдет.\r\n.. кажется, что теперь, а волна опять разлилась и шумит, шурстя камнями, которые утягивает с собой вглубь, чтобы при первом ветре выбросить их снова на берег.\r\nВолна моей жизни, думалось мне, тоже перегнулась и течет вспять, я чувствую, как она отступает, касается каменьев дна и берега,\r\nкак увлекает меня назад, не обращая внимания ни на ушибы, ни на усталость и нашептывая в утешение:\r\nПогоди немного,\n Отдохнешь и ты!\n \"..Наша жизнь вовсе на наша, все делается помимо нас.\r\nЧеловек растет, растет, складывается и прежде, нежели замечает, идет уж под гору.\r\nВдруг какой-нибудь удар будит его, и он с удивлением видит, что жизнь не только сложилась, но и прошла.\r\nОп тут только замечает тягость в членах, седые волосы, усталь в сердце, вялость в чувствах. Помочь нечем. Узел, которым организм евязап и затянут, - личность - слабеет.\r\nЖгучие страсти выдыхаются в успокоивающие рассуждения, дикие порывы - в благоразумные отметки, сердце холодеет, привыкает ко всему,\r\nмало требует, мало дает, химическое сродство, где можеэг, утягивает составные части в минеральный мир и заменяет их чем-то мертвым, каменным.\r\nБезличная мысль и безличная природа одолевают мало-помалу человеком и влекут его безостановочно на свои вечные, неотвратимые кладбищ ща логики и стихийного бытия...\r\nII\r\n...Когда я пришел в гостиницу, на дворе уже было очень жарко, я сел на балконе.\r\nПеред глазами тянулась длинной ниткой обожженная солнцем дорога, она шла у самого моря, по узенькой нарезке, огибавшей гору.\r\nМулы, звоня бубенчиками и украшенные красными кисточками, везли бочонки вина, осторожно переступая с ноги на ногу;\r\nмедленное шествие их нарушилось дорожной каретой, почталион хлопал бичом и кричал, мулы жались к скалистой стене, возчики бранились,\r\nкарета, покрытая густыми слоями пыли, приближалась больше и больше и остановилась под балконом, на котором я сидел.\r\nПочталион соскочил с лошади и стал Откладывать, толстый трактирщик в фуражке Национальной гвардии отворил дверцы и два раза приветствовал княжеским титулом сидевших в карете,\r\nпрежде нежели слуга, спавший на козлах, пришел в себя и, потягиваясь, сошел на землю.\r\n\"Так спят на козлах и так аппетитно тянутся только русские слуги\", - подумал я и пристально посмотрел на его лицо;\r\nрусые усы, сделавшиеся светло-бурыми от пыли, широкий нос, бакенбарды, пущенные прямо в усы на половине лица,\r\nи особый национальный характер всех его приемов убедили меня окончательно, что почтенный незнакомец был родом из какой-нибудь тамбовской, пензенской или симбирской передней.\r\nКак ни философствуй и ни клевещи на себя, но есть что-то шевелящееся в сердце, когда вдруг неожиданно встречаешь в дальней дали своих соотечественников.\r\nМежду тем из кареты выскочил человек лет тридцати, с сытым, здоровым и веселым видом, кото-рый дает беззаботность, славное пищеварение и не излишне развитые нервы.\r\nОн посадил на нос верховые очки, висевшие на шнурке, посмотрел направо, посмотрел налево и с детским простодушием закричал спутнику в карете:\r\n- Чудо какое место, ей-богу, прелесть, вот Италия так-Италия, небо-то, небо синее, яхонт! Отсюда начинается Италия!\r\n- Вы это шестой раз говорите с Авиньона, - заметил его товарищ усталым и нервным голосом, медленно выходя из кареты.\r\nЭто был худощавый; высокий человек, гораздо постарше первого;\r\nон почти весь был одного цвета, на нём был светло-зелёный пальто, фуражка из небеленого батиста, под цвет белокурым волосам, покрытым пылью,\r\nслабые глаза его оттенялись светлыми ресницами, и, наконец, лицо завялое и болезненное было больше bзжелта-зеленоватое, нежели бледное.\r\nПечальная фигура посмотрела молча в ту сторону, в которую показывал его товарищ, не вsражая ни удивления, ни удовольствия.\r\n- Ведь это всё оливы, всё оливы, - продолжал молодой человек.\n - Оливовая зелень прескучная и преоднообразная, - возразил светло-зеленый товарищ, - наши березовые рощи красивее.\r\n\"Ба, - подумал я, - да это старые знакомые, это Ноздрев и Мижуев, переложенные на новые нравы и едущие не в Заманиловку, а в Сен-Ремо\".\r\nМолодой человек покачал головой, как будто хотел сказать: \"Неисправим, хоть брось!\" - и взглянул наверх.\r\nЛицо его показалось мне знакомо, но, сколько я ни старался, я не мог припомнить, где я его видел.\r\nРусских вообще трудно узнавать в чужих краях, они в России ходят по-немецки без бороды, а в Европе по-русски отращивая с невероятной скоростью бороду.\r\nМне ае пришлось долго ломать головы. Молодой, че ловек с тем добродушием и с той беззаботной сытостью в выражении, с которыми радовался оливам, бежал ко мне и кричал по-русски:\r\n- Вот не думал, не гадал - истинно говорят, гора е горой не сходится - да вы меня, кажется, не узнаете?, Старых знакомых забывать стали?\r\n- Теперь-то очень узнаю; вы ужасяо переменились, и борода, и растолстели, и похорошели, такие стали кровь с молоком.\r\n- In corpora sano mens sana, - отвечал он, от душа смеясь и показывая ряд зубов, которому бы позавидовал волк.\r\n- И вы переменились, постарели - а что? Жизнь-то кладет свои нарезки? Впрочем, мы четыре года не видались; много воды утекло с тех пор.\r\n- Не мало. Как вы сюда попали?\n - Еду с больным...\r\nЭта был лекарь Московского университета, исправлявший некогда должность прозектора; лет пять перед тем я занимался анатомией и тогда познакомился с ним.\r\nОн был добрый, услужливый малый, необыкновенно прилежный, усердно занимавшийся наукой a livre ouyert [без труда; буквально - непосредственно с листа (фр.\r\n)], то есть никогда не ломая себе головы ни над одним вопросом, который не был разрешен другими, но отлично нлавпиш нее разрешенные вопросы.\r\n- А! Так этот зеленый товарищ ваш больной; куда же.вы его дели?\r\n- Это такой экпомиляр, что и в Италии у вас не скоро сыщешь. Вот чудак-то. Машина была хороша, да немного повредилась (при этом.\r\nон показал пальцем на лоб), я и чиню ее теперь. Он шел слоца,. да черт меня дернул сказать, что.\r\nя вас знаю, он перепугался; ипохондрия, доходящая, до мании;\r\nиногда он целые дни молчит, а иногда говорит, говорит - такие вещи, цу просто волос дыбом становится, все отвергает, все - оно уж эдак через край;\r\nя сам, здаете, не очень бабьим сказкам верю, однако ж все же есть что-то.\r\nВпрочем, он претихий и предобрый; ему ехать за границу вовсе не хотелось.\r\nРодные уговорили, знаете, с рук долой, ну да и языка-то его побаивались - лакеи, дворники все на откупу у полиции - поди там, оправдывайся.\r\nЕму хотелось в деревню, а имение у него с сестрой неделеное; та и перепугалась - коммунизм, говорит, будем мужикам проповедовать, тут и собирай недоимку.\r\nНаконец, он согласился ехать, только непременно я Южную Италию, Magna Graecia! [Великая Греция - название Южной Италии (лат.\r\n)] Отправляется в Ка-набрию и ваш покорный слуга с ним в качестве лейб-медика.\r\nПомилуйте, что 8а место, там, кроме бандитов да попов, человека ее найдешь; я вот проездом в Марселе купил себе пистолет-револьвер, знаете, четыре ствола так повертываются.\r\n- Знаю. Однако ж должность ваша не из самых веселых, быть беспрестанно с сумасшедшим.\r\n- Ведь он не в самом деле на стену лезет или кусается. Он меня даже любит по-своему, хотя и не даст слова сказать, чтобы не возразить.\r\nЯ, впрочем, совершенно доволен; получаю тысячу серебром в год на всем готовом, даже сигарок не покупаю.\r\nОн очень деликатен, что до этого касается. Чего-нибудь стоит и то, что на свет посмотришь. Да, послушайте, надобно вам показать моего чудака.\r\n- Бог с ним совсем.\r\nКстати, вы не только других не знакомьте, но и сами будьте осторожны, со мной верноподданным дозволяется только грубить,\r\nа не то вас, пожалуй, после возвращения из Италии в такую Калабрию пошлют, где ни попов, ни разбойников нет.\r\nА может быть, и peggio [хуже (ит.)] - такое зададут arpeggio [арпеджо (музыкальный термин) (ит.)].\r\n- Ха-ха-ха - эк язык-то, язык, все тот же, все с ядом, все бы кусаться, вот небось этого не забыли - arpeggio.\r\nHe боимся мы, наше дело медицинское; ну, позовут к Леонтию Васильевичу, что же?\r\nЯ скажу откровенно - помилуйте, генерал, на дороге встретил человека, без живота лежит,\r\nне может дальше ехать, ну я ему лауданума с мятой дал, это обязанность звания, долг человечества.\r\nОн ведь и поймет, что это вздор, ну, да умный человек, надоело же все в Сибирь да в Сибирь,\r\nскажет - ну вперед будьте осторожны, я говорю для вашего собственного блага, это отеческий совет, - так и отпустит.\r\nНынче у нас как-то меньше смотрят за этим, ей богу; у Излера \"Пресса\" лежит тан, как \"Петербургские ведомости\", просто на столе лежит.\r\n- И притом еще отборные нумера, не так, как здесь, сплошь да рядом.\n - Смейтесь, смейтесь, много небось вы здесь выиграли февральской революцией?\r\n- У... у... да вы преопасный человек, вы уж разрешили эдак о мятежах и злоумышленниках говорить, - смотрите - до добра это не доведет.\r\n- Я притащу моего пациента - ну что вам в самом деле, через час разъедетесь; он предобрейщий человек и был бы преумный.\r\n- Если б не сошел с ума.\n - Это несчастие... вам, ей-богу, все равно, а ему рассеяние и нужно и полезно.\r\n- Вы уже меня начинаете употреблять с фармацевтическими целями, - заметил я, но лекарь уже летел по коридору.\r\nЯ не подчинился бы его желанию и его русской распорядительности чужою волею, но меня, наконец, интересовал светло-зеленый коммунист-помещик, и я остался его ждать.\r\nОн взошел робко и застенчиво, кланялся мне как-то больше, нежели нужно, и нервно улыбался.\r\nЧрезвычайно подвижные мускулы лица придавали странное неуловимое колебание его чертам,\r\nкоторые беспрерывно менялись и переходили из грустно-печального в насмешливое и иногда даже в простоватое выражение.\r\nВ его глазах, по большей части никуда ие смотревших, былн заметна привычка сосредоточенности и большая внутренняя работа,\r\nподтверждавшаяся морщинами на лбу, которые все были сдвинуты над бровями.\r\nНедаром и не в один год мозг выдавил через костяную оболочку свою такой лоб и с такими морщинами, недаром и мускулы лица сделались такими подвижными.\r\n- Евгений Николаевич, - говорил ему лекарь, - позвольте вас познакомить, представьте,\r\nкакой странный случай, вот где встретился - старый пршггель, с которым вместе кошек и собак резали.\r\nЕвгений Николаевич улыбался и бормотал;\n - Очень рад - случай - так неожиданно - вы извините.\r\n- А помните, - продолжал лекарь, - как мы собачонке сторожа Сычева перерезали пневмогастрический нерв - закашляла голубушка.\r\nЕвгений Николаевич сделаж гримасу, посмотрел в окно и, откашлянув раза два, спросил меня: - Вы давно изволили оставить Россию?\r\n- Пятый год.\n - И ничего, привыкаете к здешней жизни? - спросил Евгений Николаевич а покраснел.\r\n- Ничего.\n - Да-с, но очень неприятная, скучная жизнь за границей.\n - Ив границах, - прибавил развязный лекарь.\r\nВдруг, чего я никак не ожидал, мой Евгений Николаевич покатился со смеху и, наконец, после долгих усилий успел настолько успокоиться, чтобы сказать прерывающимся голосом:\r\n- Вот Филипп Данилович все со мной спорит, ха-ха-ха, я говорю, что земной шар или неудавшаяся планета, или больная; а он говорит, что это пустяки;\r\nкак же после этого объяснить, что за границей и дома жить скучно, противно, - и он опять расхохотался до того, что жилы на лбу налились кровью.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "и молодой человек боится связываться -- дорожит своей свободой, которая ему нужна на многое другое.\r\nКогда он думал о Соне в это новое пребывание в Москве, он говорил себе: Э! еще много, много таких будет и есть там, где-то, мне еще неизвестных.\r\nЕще успею, когда захочу, заняться и любовью, а теперь некогда.\r\nКроме того, ему казалось что-то унизительное для своего мужества в женском обществе. Он ездил на балы и в женское общество, притворяясь, что делал это против воли.\r\nБега, английский клуб, кутеж с Денисовым, поездка туда -- это было другое дело: это было прилично молодцу-гусару.\r\nВ начале марта, старый граф Илья Андреич Ростов был озабочен устройством обеда в английском клубе для приема князя Багратиона.\r\nГраф в халате ходил по зале, отдавая приказания клубному эконому и знаменитому Феоктисту,\r\nстаршему повару английского клуба, о спарже, свежих огурцах, землянике, теленке и рыбе для обеда князя Багратиона.\r\nГраф, со дня основания клуба, был его членом и старшиною.\r\nЕму было поручено от клуба устройство торжества для Багратиона, потому что редко кто умел так на широкую руку,\r\nхлебосольно устроить пир, особенно потому, что редко кто умел и хотел приложить свои деньги, если они понадобятся на устройство пира.\r\nПовар и эконом клуба с веселыми лицами слушали приказания графа, потому что они знали,\r\nчто ни при ком, как при нем, нельзя было лучше поживиться на обеде, который стоил несколько тысяч.\r\n-- Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! -- Холодных стало быть три?...\r\n-- спрашивал повар. Граф задумался. -- Нельзя меньше, три... майонез раз, -- сказал он, загибая палец...\r\n-- Так прикажете стерлядей больших взять? -- спросил эконом. -- Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл.\r\nВедь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! -- Он схватился за голову. -- Да кто же мне цветы привезет?\r\n-- Митинька! А Митинька!\r\nСкачи ты, Митинька, в подмосковную, -- обратился он к вошедшему на его зов управляющему, -- скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке-садовнику.\r\nСкажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.\r\nОтдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать.\r\nВ дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками,\r\nвидимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.\r\n-- Ах, братец мой! Голова кругом идет, -- сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном.\r\n-- Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия-военные это любят.\r\n-- Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, -- сказал сын, улыбаясь.\r\nСтарый граф притворился рассерженным. -- Да, ты толкуй, ты попробуй!\r\nИ граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.\r\n-- Какова молодежь-то, а, Феоктист? -- сказал он, -- смеется над нашим братом-стариками.\r\n-- Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как все собрать да сервировать, это не их дело.\r\n-- Так, так, -- закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: -- Так вот же что, попался ты мне!\r\nВозьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих.\r\nБольше ни у кого не достанешь.\r\nСамого-то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй -- Ипатка-кучер знает -- найди ты там Ильюшку-цыгана,\r\nвот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.\r\n-- И с цыганками его сюда привести? -- спросил Николай смеясь. -- Ну, ну!...\r\nВ это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански-кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна.\r\nНесмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.\r\n-- Ничего, граф, голубчик, -- сказала она, кротко закрывая глаза. -- А к Безухому я съезжу, -- сказала она.\r\n-- Пьер приехал, и теперь мы все достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.\r\nГраф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.\r\n-- Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? -- спросил он.\n Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь...\r\n-- Ах, мой друг, он очень несчастлив, -- сказала она. -- Ежели правда, что мы слышали, это ужасно.\r\nИ думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов!\r\nДа, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.\r\n-- Да что ж такое? -- спросили оба Ростова, старший и младший.\r\nАнна Михайловна глубоко вздохнула: -- Долохов, Марьи Ивановны сын, -- сказала она таинственным шопотом, -- говорят, совсем компрометировал ее.\r\nОн его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот...\r\nОна сюда приехала, и этот сорви-голова за ней, -- сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру,\r\nно в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви-голове, как она назвала Долохова.\r\n-- Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.\r\n-- Ну, все-таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, -- все рассеется. Пир горой будет.\r\nНа другой день, 3-го марта, во 2-м часу по полудни,\r\n250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона.\r\nВ первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение.\r\nВ то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили,\r\nдругие искали объяснений такому странному событию в каких-нибудь необыкновенных причинах.\r\nВ Английском клубе, где собиралось все, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце,\r\nкогда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем.\r\nЛюди, дававшие направление разговорам, как-то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн.\r\nВяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи,\r\nговорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей.\r\nМосквичи чувствовали, что что-то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать.\r\nНо через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и все заговорило ясно и определенно.\r\nБыли найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же.\r\nПричины эти были:\r\nизмена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона,\r\nнеспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям.\r\nНо войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости.\r\nСолдаты, офицеры, генералы -- были герои.\r\nНо героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица,\r\nгде он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля.\r\nТому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой.\r\nВ лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова.\r\nКроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.\r\n-- Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [1] -- сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера.\r\nПро Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром.\r\nПо всей Москве повторялись слова князя Долгорукова:\r\n\"лепя, лепя и облепишься\", утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то,\r\nчто французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед;\r\nно что русских солдат надо только удерживать и просить: потише!\r\nСо всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице.\r\nТот спас знамя, тот убил 5-ть французов, тот один заряжал 5-ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед.\r\nПро Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака-отца.\r\nIII.\r\n3-го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед,\r\nсидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое-кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба.\r\nПудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги.\r\nБольшинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами.\r\nЭтого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках.\r\nМалая часть присутствовавших состояла из случайных гостей -- преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером.\r\nНа лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению:\r\nуважать и почитать вас мы готовы, но помните, что все-таки за нами будущность.\r\nНесвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам.\r\nЕго, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.\r\nПо годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.\r\nСтарики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей.\r\nБольшие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина.\r\nРостопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.\r\nВалуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.\r\nВ третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов.\r\nШиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству -- кричать по петушиному -- не мог выучиться у Суворова;\r\nно старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.\r\nГраф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно-одинаково здороваясь с важными и неважными лицами,\r\nкоторых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца-сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему.\r\nМолодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.\r\n-- Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком... вместе там, вместе геройствовали... A! Василий Игнатьич...\r\nздорово старый, -- обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как все зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!\r\nРаздались звонки; старшины бросились вперед;\r\nразбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.\r\nВ дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара.\r\nОн был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения,\r\nа в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди.\r\nОн видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию.\r\nНа лице его было что-то наивно-праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько-комическое выражение его лицу.\r\nБеклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их.\r\nБагратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион все-таки прошел вперед.\r\nОн шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной:\r\nему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене.\r\nСтаршины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя,\r\nи недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 15 Рассказы и повести 1898-1903 годов автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "У Михаила Ильича была манера постоянно выпячивать вперед сжатые губы и двигать ими в стороны, точно он сосал леденец, и это движение бритых и полных губ раздражало теперь Яншина.\r\n-- Ты, Саша, иди туда... -- сказал Михаил Ильич. -- Ты здоров и, кажется, равнодушен к церкви... Для тебя всё равно, кто бы ни служил... Иди.\r\n-- Но ты ведь тоже равнодушен к церкви... -- тихо проговорил Яншин, сдерживая себя.\r\n-- Нет, я верую в провидение и признаю церковь. \n -- Вот именно. Как мне кажется, в религии тебе нужны не бог и не истина, а такие слова, как провидение, свыше...\r\nЯншин хотел прибавить: \"иначе бы сегодня ты не оскорбил так священника\", но замолчал. Ему казалось, что он уж позволил себе сказать и без того слишком много.\r\n-- Иди, пожалуйста! -- проговорил нетерпеливо Михаил Ильич, который не любил, когда с ним не соглашались или говорили о нем самом. -- Я никого не желаю стеснять.\r\n.. Я знаю, как тяжело сидеть около больного... Знаю, брат! Всегда говорил и буду говорить: нет тяжелее и святее труда, как труд сиделки. Иди, сделай милость.\r\nЯншин вышел из кабинета. Спустившись к себе вниз, он надел пальто и шляпу и через парадную дверь прошел в сад. Был уже девятый час. Наверху пели канон.\r\nПробираясь между клумб, розовых кустов, голубых из гелиотропа вензелей V и М (то есть Вера и Михаил) и мимо множества чудесных цветов,\r\nкоторые в этой усадьбе никому не доставляли удовольствия, а росли и цвели, вероятно, тоже \"по традиции\", Яншин спешил и боялся, как бы не окликнула его сверху жена.\r\nОна легко могла его увидеть. Но вот он, пройдя немного парком, вышел на еловую аллею, длинную и темную, сквозь которую по вечерам бывает виден закат.\r\nТут старые, дряхлые ели всегда, даже в тихую погоду, издают легкий, суровый шум, пахнет смолой, и ноги скользят по сухим иглам.\r\nЯншин шел и думал о том, что ненависть, которая сегодня во время всенощной так неожиданно овладела им, уже не оставит его и с нею придется считаться;\r\nона вносила в его жизнь еще новое осложнение и обещала мало хорошего.\r\nНо от елей, спокойного, далекого неба и от праздничной зари веяло миром и благодатью.\r\nОн с удовольствием прислушивался к своим шагам, которые одиноко и глухо раздавались в темной аллее, и уж не спрашивал себя: \"Как же быть?..\"\r\nПочти каждый вечер он ходил на станцию получать газеты и письма, и это, пока он жил у зятя, было его единственным развлечением.\r\nПочтовый поезд приходил в три четверти десятого, именно в то время, когда дома начиналась нестерпимая вечерняя скука.\r\nВ карты играть было не с кем, ужинать не давали, спать не хотелось, и потому приходилось поневоле или сидеть около больного,\r\nили же читать вслух Леночке переводные романы, которые она очень любила.\r\nСтанция была большая, с буфетом и с книжным шкафом. Можно было закусить, выпить пива, посмотреть книги...\r\nБольше же всего Яншину нравилось встречать поезд и завидовать пассажирам, которые куда-то ехали и, казалось ему, были счастливее, чем он.\r\nКогда он пришел на станцию, то на плацформе уже гуляла в ожидании поезда та публика, которую он привык видеть здесь каждый вечер.\r\nТут были дачники, жившие около станции, два-три офицера из города, какой-то помещик со шпорой на правой ноге и с догом, который ходил за ним, печально опустив голову.\r\nДачники и дачницы, очевидно, хорошо знакомые между собой, громко разговаривали и смеялись.\r\nКак всегда, больше всех был оживлен и громче всех смеялся дачник-инженер, очень полный мужчина лет 45,\r\nс бакенами и с широким тазом, одетый в ситцевую рубаху навыпуск и плисовые шаровары.\r\nКогда он, выпятив вперед свой большой живот и поглаживая бакены, проходил мимо Яншина и ласково взглядывал на него своими маслеными глазами,\r\nто Яншину казалось, что этот человек живет с большим аппетитом.\r\nУ инженера было даже особенное выражение на лице, которое нельзя было иначе прочесть, как только: \"Ах, как вкусно!\r\n\" Фамилия у него была нескладная, тройная, и Яншин помнил ее только потому, что инженер, любивший громко поговорить о политике и поспорить, часто клялся и говорил:\r\n-- Не будь я Битный-Кушле-Сувремович!\r\nГоворили, что он был большой весельчак, хлебосол и страстный винтер.\r\nЯншину давно уже хотелось познакомиться с ним, но подойти к нему и заговорить он не решался, хотя догадывался, что тот был не прочь от знакомства...\r\nГуляя одиноко по плацформе и слушая дачников, Яншин всякий раз почему-то вспоминал, что ему уже 31 год и что,\r\nначиная с 24 лет, когда он кончил в университете, он ни одного дня не прожил с удовольствием:\r\nто тяжба с соседом из-за межи, то у жены выкидыш, то кажется, что сестра Вера несчастна, то вот Михаил Ильич болен и нужно везти его за границу;\r\nон соображал, что всё это будет продолжаться и повторяться в разных видах без конца и что в 40 и 50 лет будут такие же заботы и мысли, как и в 31;\r\nодним словом, из этой твердой скорлупы ему не выйти уже до самой смерти.\r\nНадо уметь обманывать себя, чтобы думать иначе.\r\nИ ему хотелось перестать быть устрицей хотя на один час;\r\nхотелось заглянуть в чужой мир, увлечься тем, что не касалось его лично, поговорить с посторонними для него людьми,\r\nхотя бы с этим толстым инженером или с дачницами, которые в вечерних сумерках все были так красивы, веселы, а главное молоды.\r\nПришел поезд.\r\nПомещик с одной шпорой встретил полную пожилую даму, которая обняла его и несколько раз повторила взволнованным голосом: \"Alexis!\" По всей вероятности, это была его мать.\r\nОн церемонно, точно балетный jeune premier, звякнул шпорой, предложил ей руку и сказал носильщику бархатным слащавым баритоном:\r\n-- Будьте так любезны, получите наш багаж!\r\nСкоро поезд ушел... Дачники получили свои газеты и письма и разошлись по домам. Наступила тишина...\r\nЯншин погулял еще немного по плацформе и пошел в залу I класса. Есть ему не хотелось, но он все-таки съел порцию телятины и выпил пива.\r\nЦеремонные, изысканные манеры помещика со шпорой, его слащавый баритон и вежливость, в которой было так мало простоты, произвели на него неотвязчивое болезненное впечатление.\r\nОн вспоминал его длинные усы, доброе и неглупое, но какое-то странное, непонятное лицо, его манеру потирать руки, как будто было холодно,\r\nи думал о том, что если полная пожилая дама действительно мать этого человека, то, вероятно, она очень несчастна.\r\nЕе взволнованный голос говорил только одно слово: \"Alexis!\", но ее робкое, растерянное лицо и любящие глаза договаривали всё остальное...\r\nII\r\nВера Андреевна видела в окно, как уходил ее брат.\r\nОна знала, что он идет на станцию, и вообразила себе еловую аллею всю до конца, потом спуск к реке, широкий вид и то впечатление покоя и простоты,\r\nкакое всегда производили на нее река, заливные луга, а за ними станция и березовый лес, где жили дачники, а направо вдали -- уездный городок и монастырь с золотыми главами.\r\n..\r\nПотом она вообразила опять аллею, темноту, свой страх и стыд, знакомые шаги и всё то, что может повториться опять, быть может, даже сегодня...\r\nИ она вышла из залы на минутку, чтобы распорядиться насчет чаю для батюшки, и, придя в столовую, достала из кармана письмо в твердом конверте и с заграничной маркой, согнутое вдвое.\r\nЭто письмо было принесено ей минут за пять до всенощной, и она успела уже прочесть его два раза.\r\n\"Милая моя, дорогая, мучение мое, тоска моя\", -- прочитала она, держа письмо в обеих руках и давая им обеим упиваться прикосновением к этим милым, горячим строкам.\r\n\"Милая моя, -- начала она опять с первого слова, -- дорогая, мучение мое, тоска моя, ты пишешь убедительно, но я все-таки не знаю, что мне делать.\r\nТы тогда сказала, что наверное уезжаешь в Италию, и я, как сумасшедший, поскакал вперед, встретить тебя здесь и любить мою милую, мою радость.\r\n.. Я думал, что здесь ты уже не будешь в лунные ночи бояться, как бы мою тень не увидели из окна твой муж или брат.\r\nЗдесь я гулял бы с тобою по улицам и ты не боялась бы, что Рим или Венеция узнают о том, что мы любим друг друга.\r\nПрости, мое сокровище, но есть Вера робкая, малодушная, нерешительная;\r\nи есть другая Вера -- равнодушная, холодная, гордая, которая при посторонних называет меня \"вы\" и делает вид, что едва замечает меня.\r\nЯ хочу, чтобы меня любила эта другая, эта гордая и прекрасная... Я не хочу быть филином, который имеет право наслаждаться только вечером и ночью.\r\nДай мне света! Потемки гнетут меня, милая, и эта наша любовь урывками и украдкой держит меня впроголодь, и я раздражен, страдаю, бешусь...\r\nНу, одним словом, я думал, что моя Вера, не первая, а другая, здесь, за границей, где от надзора легче укрыться, чем дома, даст мне хоть один час полной,\r\nнастоящей любви, без оглядки, чтобы я хоть один раз как следует почувствовал себя любовником, а не контрабандистом, чтобы ты, когда обнимаешь, не говорила:\r\n\"Мне уже пора!\r\n\" Я думал так, но вот прошел уже целый месяц, как я живу во Флоренции, тебя нет, и ничего неизвестно.\r\n.. Ты пишешь: \"в этом месяце мы едва ли выберемся\".\r\nЧто же это такое? Отчаяние мое, что ты делаешь со мной? Пойми, я без тебя не могу, не могу, не могу!!!\r\nГоворят, Италия прекрасна, но мне скучно, я точно в изгнании, и моя сильная любовь томится, как ссыльная.\r\nМой каламбур, скажешь, не смешон, но ведь зато я смешон, как шут.\r\nЯ мечусь то в Болонью, то в Венецию, то в Рим и всё смотрю, нет ли в толпе женщины, похожей на тебя.\r\nОт скуки я по пяти раз обошел уже все картинные галереи и музеи и видел на картинах только тебя одну.\r\nВ Риме я с одышкою взбираюсь на Monte Pincio и смотрю оттуда на вечный город, но вечность, красота, небо -- всё сливается у меня в один образ с твоим лицом и в твоем платье.\r\nА здесь, во Флоренции, я хожу по лавкам, где продают скульптуру, и, когда никого не бывает в лавке, обнимаю статуи, и мне кажется, что это я тебя обнимаю.\r\nТы нужна мне сейчас, сию минуту... Вера, я безумствую, но прости, я не могу, я завтра уеду к тебе... Это письмо лишнее, ну, да пусть! Милая, значит, решено: я завтра еду\".\r\nПримечания\n\n\n КАЛЕКА \n\n I\r\nАлександр Иванович вспомнил, что у его сестры Анюты крестины, и поехал к ней на дачу. Анюта была ему не родная сестра.\r\nЕго родители в первые пять лет после женитьбы не имели детей и взяли себе на воспитание девочку-сиротку, а через два года после этого родился он, Александр Иванович.\r\nОна была, что называется, воспитанницей, но он любил ее нежно, как родную сестру. И детей ее тоже любил.\r\nВечерний шестичасовой поезд, на котором нужно было ехать, уже ушел. Пришлось нанять извозчика.\r\nИ когда Александр Иванович приехал на дачу, то уже было поздно: крестины давно кончились, гости вернулись в город.\r\nСтарая няня в белом фартуке ходила по комнатам и собирала детей, чтобы укладывать их спать.\r\n-- Глеб, где ты? -- окликала она. -- Иди, батюшка, простоквашу кушать! Гле-еб!\r\nГасили огни в зале и гостиной. Анюта сидела у себя в кресле, успокоенная, довольная, что все эти хлопоты с родами и крестинами кончились и теперь обычная жизнь пойдет своим порядком.\r\nОколо нее была Леля, ее дочь, четырех лет, русая, с большими ясными глазами.\r\n-- Приехал Саша! -- сказала Анюта, увидев Александра Ивановича; она ему обрадовалась. -- Опоздал! А мы ждали тебя до семи часов, потом решили, что ты не приедешь вовсе.\r\nОн объяснил, почему приехал так поздно, спросил о здоровье, о новорожденном; начался разговор.\r\nЛеля слушала и глядела на дядю, прямо в лицо, очень серьезно, неподвижно, не мигая глазами, как дорогая кукла.\r\n-- А у нас сегодня ребеночка крестили... -- сказала она громко. \n Он поцеловал ее в голову и спросил у сестры: \n -- Кто у тебя был сегодня?\r\n-- А я, признаться, думала, что ты обиделся и оттого не приехал, -- продолжала Анюта, не ответив на вопрос, и засмеялась.\r\n-- Ты извини, я не пригласила тебя в крестные, не подумай бога ради, что это невнимание с моей стороны или что.\r\nЯ было собралась тебе написать, да мой Сергей Николаич вдруг: \"Что же это ты делаешь, Аня?\" Я спохватилась.\r\nВ самом деле, ведь в крестные матери мы позвали Сашу Колосову, она тебе нравится, может,\r\nи в самом деле вас бог благословит, -- она девушка хорошая, а если бы вы покумились, то, говорят, не стали бы вас венчать.\r\n..\r\nКогда он ехал на дачу, то знал, что здесь будет разговор о девушке, которая ему нравилась, и о том, что он, вероятно, женится скоро -- об этом говорил уже весь город --\r\nПримечания\n\n\n ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ИВАНА ИВАНЫЧА \n\n (МЫСЛИ И ЗАМЕТКИ)\r\nЖенщина с самого сотворения мира считается существом вредным и злокачественным.\r\nОна стоит на таком низком уровне физического, нравственного и умственного развития,\r\nчто судить об ее недостатках считает себя вправе всякий, даже лишенный всех прав мошенник и негодяй.\r\nАнатомическое строение ее стоит ниже всякой критики.\r\nКогда какой-нибудь солидный отец семейства видит изображение женщины \"о натюрель\", то всегда брезгливо морщится и сплевывает в сторону.\r\nИметь подобные изображения на виду, а не в столе и не в кармане, считается неприличием.\r\nМужчина гораздо красивее женщины.\r\nКак бы он ни был жилист, волосат и угреват, как бы ни был красен его нос и узок лоб, он женится не иначе,\r\nкак после строгого выбора, и во всяком случае он глубоко убежден, что парой ему может быть только очень красивая женщина.\r\nОдин отставной поручик, обокравший тещу и щеголявший в жениных полусапожках, уверял,\r\nчто если человек произошел от обезьяны, то сначала от этого животного произошла женщина, а потом уж мужчина.\r\nТитулярный советник Слюнкин, от которого жена запирала водку, часто говаривал: \"Самое ехидное насекомое в свете есть женский пол\".\r\nУ женщины волос долог, ум короток; у мужчины же наоборот. С женщиной нельзя потолковать ни о политике, ни о состоянии курса, ни о движении по службе.\r\nВ то время как гимназист III класса решает уже мировые задачи,\r\nа коллежские регистраторы изучают книгу \"30 000 иностранных слов\", умные и взрослые женщины толкуют только о модах и военных.\r\nЛогика женщины вошла в поговорку.\r\nКогда какой-нибудь надворный советник Анафемский или департаментский сторож Дорофей заводят речь о Бисмарке или о пользе наук, то любо послушать их: приятно и умилительно;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Обрыв автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "Точно так же она убегала и от каждого гостя, который приезжал поздравлять, когда весть пронеслась по городу.\n Вера с покойной радостью услыхала, когда бабушка сказала ей об этом:\r\n- Я давно ждала этого, - сказала она.\n - Теперь, если б бог дал пристроить тебя... - начала было Татьяна Марковна со вздохом, но Вера остановила ее.\r\n- Бабушка! - сказала она с торопливым трепетом, - ради бога, если любите меня, как я вас люблю... то обратите все попечения на Марфеньку. Обо мне не заботьтесь...\r\n- Разве я тебя меньше люблю? Может быть, у меня сердце больше болит по тебе...\r\n- Знаю, и это мучает меня... Бабушка! - почти с отчаянием молила Вера, - вы убьете меня, если у вас сердце будет болеть обо мне...\r\n- Что ты говоришь, Верочка? Опомнись!..\n - Это убьет меня, я говорю не шутя, бабушка.\r\n- Да чем, чем, что у тебя на уме, что на сердце? - говорила тоже почти с отчаянием бабушка, - разве не станет разумения моего, или сердца у меия нет, что твое счастье или несчастье.\r\n.. чужое мне?..\r\n- Бабушка! у меня другое счастье и другое несчастье, нежели у Марфеньки. Вы добры, вы умны, дайте мне свободу...\n - Ты успокой меня: скажи только, что с тобою?..\r\n- Ничего, бабушках нет, только не старайтесь пристроивать меня...\n - Ты горда, Вера! - с горечью сказала старушка.\r\n- Да, бабушка, - может быть: что же мне делать?\n - Не бог вложил в тебя эту гордость!\r\nВера не отвечала, но страдала невыразимо оттого, что она не могла растолковать себя ей. Она металась в тоске.\r\n- Открой мне душу, я пойму, может быть, сумею облегчить горе, если есть...\r\n- Когда оно настанет - и я не справлюсь одна... тогда и приду к вам - и ни к кому больше, да к богу! Не мучьте меня теперь и не мучьтесь сами... Не ходите, не смотрите за мной...\r\n- Не поздно ли будет тогда, когда горе придет?.. - прошептала бабушка. - Хорошо, - прибавила она вслух, - успокойся, дитя мое! я знаю, что ты не Марфенька, и тревожить тебя не стану.\r\nОна поцеловала ее со вздохом и ушла скорыми шагами, понурив голову.\r\nЭто было единственное темное облачко, помрачавшее ее радость, и она усердно молилась, чтобы оно пронеслось, не сгустившись в тучу.\r\nВера долго ходила взволнованная по саду и мало-помалу успокоилась. В беседке она увидела Марфеньку и Викентьева и быстро пошла к ним.\r\nОна еще не сказала ни слова Марфеньке после новости, которую узнала утром.\r\nОна подошла к ней, пристально и ласково поглядела ей в глаза, потом долго целовала ей глаза, губы, щеки.\r\nПоложив ее голову, как ребенка, на руку себе, она любовалась ее чистой, младенческой красотой и крепко сжала в объятиях.\r\n- Ты должна быть счастлива! - сказала она с блеснувшими вдруг и спрятавшимися слезами.\n - И будет! - подсказал Викентьев.\r\n- Ты, Верочка, будешь еще счастливее меня! - отвечала Марфенька, краснея.\r\n- Посмотри, какая ты красавица, какая умная - мы с тобой - как будто не сестры! здесь нет тебе жениха. Правда, Николай Андреевич?\r\nВера молча пожала ей руку.\n - Николай Андреевич, знаете ли, кто она? - спросила Вера, указывая на Марфеньку.\r\n- Ангел! - отвечал он без запинки, как солдат на перекличке.\n - Ангел! - с улыбкой передразнила она его.\r\n- Вот она кто! - сказала Вера, указывая на кружившуюся около цветка бабочку, - троньте неосторожно, цвет крыльев пропадет, пожалуй и совсем крыло оборвете.\r\nСмотрите же! балуйте, любите, ласкайте ее, но боже сохрани - огорчить! Когда придет охота обрывать крылья, так идите ко мне: я вас тогда!.. - заключила она, ласково погрозив ему.\r\nХIХ\r\nЧерез неделю после радостного события все в доме пришло в прежний порядок. Мать Викентьева уехала к себе, Викентьев сделался ежедневным гостем и почти членом семьи.\r\nИ он, и Марфенька не скакали уже. Оба были сдержаннее и только иногда живо спорили, или пели, или читали вдвоем.\r\nНо между ними не было мечтательного, поэтического размена чувств, ни оборота тонких, изысканных мыслей,\r\nс бесконечными оттенками их, с роскошным узором фантазии - всей этой игрой, этих изящных и неистощимых наслаждений развитых умов.\r\nДух анализа тоже не касался их, и пищею обмена их мыслей была прочитанная повесть, доходившие из столицы новости да поверхностные впечатления окружающей природы и быта.\r\nПоэзия, чистая, свежая, природная, всем ясная и открытая, билась живым родником - в их здоровье, молодости, открытых, неиспорченных сердцах.\r\nИх не манила даль к себе; у них не было никакого тумана, никаких гаданий. Перспектива была ясна, проста и обоим им одинаково открыта. Горизонт наблюдений и чувств их был тесен.\r\nМарфенька зажимала уши или уходила вон, лишь только Викентьев в объяснениях своих, выйдет из пределов обыкновенных выражений и заговорит о любви к ней языком романа или повести.\r\nИх сближение было просто и естественно, как указывала натура, сдержанная чистой нравственностью и моралью бабушки.\r\nМарфенька до свадьбы не дала ему ни одного поцелуя,\r\nникакой почти лишней против прежнего ласки - и на украденный им поцелуй продолжала смотреть как на дерзость и грозила уйти или пожаловаться бабушке.\r\nНо неумышленно, когда он не делал никаких любовных прелюдий, а просто брал ее за руку, она давала ему руку,\r\nбрала сама его руку, опиралась ему доверчиво на плечо, позволяла переносить себя через лужи и даже,\r\nшаля, ерошила ему волосы или, напротив, возьмет гребенку, щетку, близко подойдет к нему, так что головы их касались, причешет его, сделает пробор и, пожалуй, напомадит голову.\r\nНо если он возьмет ее в это время за талию или поцелует, она покраснеет, бросит в него гребенку и уйдет прочь.\r\nСвадьба была отложена до осени по каким-то хозяйственным соображениям Татьяны Марковны - и в доме постепенно готовили приданое.\r\nИз кладовых вынуты были старинные кружева, отобрано было родовое серебро, золото, разделены на две равные половины посуда, белье, меха, разные вещи, жемчуг, брильянты.\r\nТатьяна Марковна, с аккуратностью жида, пускалась определять золотники, караты, взвешивала жемчуг, призывала ювелиров, золотых и других дел мастеров.\r\n- Вот, смотри, Верочка, это твое, а то Марфенькино - ни одной нитки жемчугу, ни одного лишнего лота, ни та ни другая не получит. Смотрите обе!\r\nНо Вера не смотрела. Она отодвигала кучу жемчуга и брильянты, смешивала их с Марфенькиными и объявила, что ей немного надо.\r\nБабушка сердилась и опять принималась разбирать и делить на две половины.\r\nРайский выписал от опекуна еще свои фамильные брильянты и серебро, доставшееся ему после матери, и подарил их обеим сестрам.\r\nНо бабушка погребла их в глубину своих сундуков, до поры до времени:\r\n- Понадобятся и самому! - говорила она, - вздумаешь жениться.\r\nОн закрепил и дом с землей и деревней за обеими сестрами, за что обе они опять по-своему благодарили его. Бабушка хмурилась, косилась, ворчала, потом не выдержала и обняла его.\r\n- Совсем необыкновенный ты, Борюшка, - сказала она - какой-то хороший урод! Бог тебя ведает, кто ты есть!\r\nВ доме, в девичьей, в кабинете бабушки, даже в гостиной и еще двух комнатах, расставлялись столы с шитьем белья.\r\nГотовили парадную постель, кружевные подушки, одеяло. По утрам ходили портнихи, швеи.\r\nВикентьев выпросился в Москву заказывать гардероб, экипажи - и тут только проговорилось чувство Марфеньки: она залилась обильными слезами, от которых у ней распухли нос и глаза.\r\nГлядя на нее, заплакал и Викентьев, не от горя, а потому, объяснял он, что не может не заплакать, когда плачут другие, и не смеяться тоже не может, когда смеются около него.\r\nМарфенька поглядела на него сквозь слезы и вдруг перестала плакать.\r\n- Я не пойду за него, бабушка: посмотрите, он и плакать-то не умеет путем! У людей слезы по щекам текут, а у него по носу: вон какая слеза, в горошину, повисла, на самом конце!.,\r\nОн поспешно утер слезу.\n - У меня, видите, такой желобок есть, прямо к носу... - сказал он и сунулся было поцеловать у невесты руку, но она не дала.\r\nЧерез час после его отъезда она по-прежнему уже пела: Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя!\r\nНа двор приводили лошадей, за которыми Викентьев ездил куда-то на завод. Словом, дом кипел веселою деятельностью, которой не замечали только Райский и Вера.\r\nРайский ничего, впрочем, не замечал, кроме ее. Он старался развлекаться, ездил верхом по полям, делал даже визиты.\r\nУ губернатора встречал несколько советников, какого-нибудь крупного помещика, посланного из Петербурга адъютанта;\r\nразговоры шли о том, что делается в петербургском мире, или о деревенском хозяйстве, об откупах.\r\nНо все это мало развлекало его.\r\nОн, между прочим, нехотя, но исполнил просьбу Марка и сказал губернатору, что книги привез он и дал кое-кому из знакомых, а те уж передали в гимназию.\r\nКниги отобрали и сожгли. Губернатор посоветовал Райскому быть осторожнее, но в Петербург не донес, чтоб \"не возбуждать там вопроса\"!\r\nМарк, по-своему, опять ночью, пробрался к нему через сад, чтоб узнать, чем кончилось дело.\r\nОн и не думал благодарить за эту услугу Райского, а только сказал, что так и следовало сделать и что он ему Райскому,\r\nуже тем одним много сделал чести, что ожидал от него такого простого поступка, потому что поступить иначе значило бы быть \"доносчиком и шпионом\".\r\nЛеонтья Райский видал редко и в дом к нему избегал ходить. Там, страстными взглядами и с затаенным смехом в неподвижных чертах, встречала его внутренно торжествующая Ульяна Андреевна.\r\nА его угрызало воспоминание о том, как он великодушно исполнил свой \"долг\". Он хмурился и спешил вон.\r\nОна употребила другой маневр:\r\nсказала мужу, что друг его знать ее не хочет, не замечает, как будто она была мебель в доме, пренебрегает ею,\r\nчто это ей очень обидно и что виноват во всем муж, который не умеет привлечь в дом порядочных людей и заставить уважать жену.\r\n- Поговори хоть ты, - жаловалась она, - отложи свои книги, займись мною!\n Козлов в тот же вечер буквально исполнил поручение жены, когда Райский остановился у его окна.\r\n- Зайди, Борис Павлович, ты совсем меня забыл, - сказал он, - вон и жена жалуется...\n - А она на что жалуется? - спросил Райский, входя в комнату.\r\n- Да думает, что ты пренебрегаешь ею.\r\nЯ говорю ей, вздор, он не горд совсем, - ведь ты не горд? да? Но он, говорю, поэт, у него свои идеалы - до тебя ли, рыжей, ему?\r\nТы бы ее побаловал, Борис Павлович, зашел бы к ней когда-нибудь без меня, когда я в гимназии.\r\nРайский, отворотясь от него, смотрел в окно.\r\n- Или еще лучше, приходи по четвергам да по субботам вечером: в эти дни я в трех домах уроки даю. Почти в полночь прихожу домой.\r\nВот ты и пожертвуй вечер, поволочись немного, пококетничай! Ведь ты любишь болтать с бабами! А она только тобой и бредит...\r\nРайский стал глядеть в другое окно.\r\n- Сам я не умею, - продолжал Леонтий, - известно, муж - она любит, я люблю, мы любим... Это спряжение мне и в гимназии надоело. Вся ее любовь - все ее заботы, жизнь - все мое...\r\nРайский кашлянул. \"Хоть бы намекнуть как-нибудь ему!\" - подумал он.\n Полно - так ли, Леонтий? - сказал он.\n - А как же?\n - \"Вся любовь\", говоришь ты?\r\n- Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! - добродушно смеясь, заключил Козлов.\r\n- Эти женщины, право, одни и те же во все времена, - продолжал он.\r\n- Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов, патрициев - всегда хвост целый... Мне - бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие.\r\nЗаботлива, верна - и я иногда, признаюсь, - шепотом прибавил он, - изменяю ей, забываю, есть ли она в доме, нет ли.\r\n- Напрасно! - сказал Райский.\r\n- Некогда; вот в прошлом месяце попались мне два немецких тома - Фукидид и Тацит.\r\nНемцы и того и другого чуть наизнанку не выворотили. Знаешь, и у меня терпения не хватило уследить за мелочью.\r\nЯ зарылся, - а ей, говорит она, \"тошно смотреть на меня\"! Вот хоть бы ты зашел. Спасибо, еще француз Шарль не забывает... Болтун веселый - ей и не скучно!\r\n- Прощай, Леонтий, - сказал Райский. - Напрасно ты пускаешь этого Шарля!\n - А что? не будь его, ведь она бы мне покоя не дала. Отчего не пускать?\r\n- А чтоб не было \"хвоста\", как у римских матрон!..\n - К моей Уленьке, как к жене кесаря, не смеет коснуться и подозрение!.. - с юмором заметил Козлов. - Приходи же - я ей скажу...\r\n- Нет, не говори, да не пускай и Шарля! - сказал Райский, уходя проворно вон.\r\nК Полине Карповне Райский не показывался, но она показывалась к нему в дом, надоедая то ему - своими пресными нежностями,\r\nто бабушке - непрошеными советами насчет свадебных приготовлений и особенно - размышлениями о том,\r\nчто \"брак есть могила любви\", что избранные сердца, несмотря на все препятствия, встречаются и вне брака, причем нежно поглядывала на Райского.\r\nОн раза два еще писал ее портрет и все не кончал, говоря, что не придумал, во что ее одеть и какой цветок нарисовать на груди.\r\n- Желтая далия мне будет к лицу - я брюнетка! - советовала она.\n - Хорошо, после, после! - отделывался он.\r\nТит Никоныч являлся всегда одинакий, вежливый, любезный, подходящий к ручке бабушки и подносящий ей цветок или редкий фрукт.\r\nОпенкин, всегда речистый, неугомонный, под конец пьяный, барыни и барышни, являвшиеся теперь потанцевать к невесте,\r\nи молодые люди - все это надоедало Райскому и Вере - и оба искали, он - ее,\r\nа она - уединения, и были только счастливы, он - с нею, а она - одна, когда ее никто не видит,\r\nне замечает, когда она пропадет \"как дух\" в деревню, с обрыва в рощу или за Волгу, к своей попадье.\r\nXX\r\n\"Вот страсти хотел, - размышлял Райский, - напрашивался на нее, а не знаю, страсть ли это!\r\nЯ ощупываю себя: есть ли страсть, как будто хочу узнать, целы ли у меня ребра, или нет ли какого-нибудь вывиха? Вон и сердце не стучит! Видно, я сам не способен испытывать страсть!\"\r\nМежду тем Вера не шла у него с ума.\r\n- Если она не любит меня, как говорит и как видно по всему, то зачем удержала меня? зачем позволила любить? Кокетство, каприз или... Надо бы допытаться... - шептал он.\r\nОн искал глазами ее в саду и заметил у окна ее комнаты.\n Он подошел к окну.\n - Вера, можно прийти к тебе? - спросил он.\n - Можно, только не надолго.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Стругацкие Братья", "role": "user" }, { "content": "</stanza></poem>\n\t\t\t<p>– Ну и сундук, массаракш!… Извините, принц-герцог, невольно вырвалось….</p>\r\n<p>– Другого нет, – сухо отозвался принц-герцог. – Кстати, это лучший бомбовоз в мире. В свое время его императорское высочество совершил на нем…</p>\r\n<p>– Да, да, конечно, – поспешно согласился Максим. – Это я от неожиданности…</p>\r\n<p>Наверху, в пилотской кабине, восхищение Гая достигло предела. Кабина была сплошь из стекла.\r\nОгромное количество незнакомых приборов, удивительно удобные мягкие кресла, непонятные рычаги и приспособления, пучки разноцветных проводов,\r\nстранные невиданные шлемы, лежащие наготове… Принц-герцог что-то торопливо втолковывал Маку, указывая на приборы, покачивая рычаги, Мак рассеянно бормотал:\r\n«Ну да, понятно, понятно…», а Гай, которого усадили в кресле, чтобы не мешал, с автоматом на коленях,\r\nчтобы, упаси бог, чего-нибудь не поцарапать, таращил глаза и бессмысленно вертел головой во все стороны.\r\n</p>\r\n<p>Бомбовоз стоял в старом просевшем ангаре на опушке леса, перед ним далеко простиралась ровное серо-зеленое поле без единой кочки, без единого кустика.\r\nЗа полем, километрах в пяти, снова начинался лес, а над всем этим висело белое небо, которое казалось отсюда, из кабины, совсем близки, рукой подать. Гай был очень взволнован.\r\nОн плохо запомнил, как прощался со старым принцем-герцогом.\r\nПринц-герцог что-то говорил, и Максим что-то говорил, кажется, они смеялись, потом принц-герцог всплакнул, потом хлопнула дверца… Гай вдруг обнаружил,\r\nчто пристегнут к креслу широкими ремнями, а Максим в соседнем кресле быстро и уверенно щелкает какими-то рычажками и клавишами.\r\n</p>\r\n<p>Засветились циферблаты на пультах, раздался треск, громовые выхлопы, кабина задрожала мелкой дрожью, все вокруг наполнилось тяжелым грохотом,\r\nмаленький принц-герцог далеко внизу среди полегших кустов и словно бы заструившейся травы схватился обеими руками за шляпу и попятился,\r\nГай обернулся и увидел, что лопасти гигантских пропеллеров исчезли, слились в огромные мутные круги, и вдруг все широкое поле сдвинулось и поползло навстречу,\r\nбыстрее и быстрее, не стало больше принца-герцога, не стало ангара, было только поле,\r\nстремительно летящее навстречу, и немилосердная тряска, и громовой рев, и, с трудом повернув голову,\r\nГай с ужасом обнаружил, что гигантские крылья плавно раскачиваются и вот-вот отвалятся, но тут тряска пропала,\r\nполе под крыльями ухнуло вниз, и какое-то мягкое ватное ощущение пронизало Гая от ног до головы.\r\nА под бомбовозом уже больше не было поля, да и леса не стало, лес превратился в черно-зеленую щетку, в огромное латанное-перелатанное одеяло, и тогда Гай догадался, что он летит.</p>\r\n<p>Он в полном восторге посмотрел на Максима.\r\nДруг Мак сидел в небрежной позе, положив левую руку на подлокотник, а правой едва заметно пошевеливал самый большой и, должно быть, самый главный рычаг.\r\nГлаза у него были прищурены, губы наморщены, словно он посвистывал. Да, это был великий человек. Великий и непостижимый.\r\nНаверное, он все может, подумал Гай. Вот он управляет этой сложнейшей машиной, которую видит впервые в жизни.\r\nЭто ведь не танк какой-нибудь и не грузовик – самолет, легендарная машина, я и не знал,\r\nчто они сохранились… а он управляется с нею, как с игрушкой, словно всю жизнь только и делал, что летал в воздушных пространствах.\r\nЭто просто уму непостижимо: кажется, что он многое видит впервые, и тем не менее он моментально приноравливается и делает то, что нужно… И разве только с машинами?\r\nВедь не только машины сразу признают в нем хозяина… Захоти он, и ротмистр Чачу ходил бы с ним в обнимку… Колдун,\r\nна которого и смотреть-то боязно, и тот считал его за равного… Принц-герцог,\r\nполковник, главный хирург, аристократ, можно сказать, сразу почуял в нем что-то этакое, высокое… Такую машину подарил, доверил… А я еще Раду за него хотел выдать.\r\nЧто ему Рада? Так, мимолетное увлечение.\r\nЕму бы какую-нибудь графиню или, скажем, принцессу… А вот со мной дружит, надо же… И скажи он сейчас,\r\nчтобы я выкинулся вниз, – что же, очень может быть, что и выкинусь… потому что – Максим!\r\nИ сколько я уже из-за него узнал и повидал, в жизни столько не узнать и не увидеть… И сколько из-за него еще узнаю и увижу, и чему от него научусь…</p>\r\n<p>Максим почувствовал на себе его взгляд, и его восторг, и его преданность, повернул голову и широко, по-старому, улыбнулся,\r\nи Гай с трудом удержался, чтобы не схватить его мощную коричневую руку и не приникнуть к ней в благодарном лобзании.\r\nО повелитель мой, защита моя и вождь мой, прикажи!\r\n– я перед тобой, я здесь, я готов – швырни меня в огонь, соедини меня с пламенем… На тысячи врагов, на разверстые жерла, навстречу миллионам пуль… Где они, враги твои?\r\nГде эти отвратительные люди в мерзких черных мундирах? Где этот злобный офицеришка, осмелившийся поднять на тебя руку?\r\nО черный мерзавец, я разорву тебя ногтями, я перегрызу тебе глотку… но не сейчас, нет… он что-то приказывает мне,\r\nмой владыка, он что-то хочет от меня… Мак, Мак, умоляю, верни мне свою улыбку, почему ты больше не улыбаешься?\r\nДа, да, я глуп, я не понимаю тебя, я не слышу тебя, здесь такой рев, это ревет твоя послушная машина… Ах вот оно что,\r\nмассаракш, какой я идиот, ну конечно же, шлем… Да, да, сейчас… Я понимаю, здесь шлемофон, как в танке… слушаю тебя, великий!\r\nПриказывай! Нет-нет, я не хочу опомниться!\r\nСо мной ничего не происходит, просто я твой, я хочу умереть за тебя, прикажи что-нибудь… Да,\r\nя буду молчать, я заткнусь… это разорвет мне легкие, но я буду молчать, раз ты мне приказываешь… Башня?\r\nКакая башня?\r\nА, да, вижу башню… Эти черные мерзавцы, эти подлые Отцы, собачьи Отцы, они понатыкали башни везде, но мы сметем эти башни, мы пройдем тяжелыми шагами,\r\nсметая эти башни, с огнем в очах… Веди, веди свою послушную машину на эту гнусную башню… и дай мне бомбу, я прыгну с бомбой и не промахнусь, вот увидишь!\r\nБомбу мне, бомбу! В огонь! О!.\r\n. О-о!! О-о-о!!!</p>\r\n<p>…Гай с трудом вдохнул и рванул на себе ворот комбинезона. В ушах звенело, мир перед глазами плыл и покачивался.\r\nМир был в тумане, но туман быстро рассеивался, ныли мускулы и нехорошо першило в горле.\r\nПотом он увидел лицо Максима, темное, хмурое, даже какое-то жесткое.\r\nВоспоминание о чем-то сладостном всплыло и тут же исчезло, но почему-то очень захотелось встать «смирно» и щелкнуть каблуками.\r\nВпрочем, Гай понимал, что это неуместно, что Максим рассердится.</p>\r\n<p>– Я что-то натворил? – спросил он виновато и опасливо осмотрелся</p>\r\n<p>– Это я натворил, – ответил Максим. – Совсем забыл об этой дряни.</p>\n\t\t\t<p>– О чем?</p>\r\n<p>Максим вернулся в свое кресло, положил руку на рычаг и стал смотреть вперед.</p>\n\t\t\t<p>– О башнях, – сказал он, наконец.</p>\n\t\t\t<p>– О каких башнях?</p>\r\n<p>– Я взял слишком сильно к северу, – сказал Максим. – Мы попали под лучевой удар.</p>\n\t\t\t<p>Гаю стало стыдно.</p>\r\n<p>– Я орал гимн? – спросил он.</p>\n\t\t\t<p>– Хуже, – ответил Максим. – Ладно, впредь будем осторожнее.</p>\r\n<p>С чувством огромной неловкости Гай отвернулся, мучительно пытаясь вспомнить, что же он тут делал, и принялся рассматривать мир внизу.\r\nНикакой башни он не увидел, и, конечно, уже не увидел ни ангара, ни поля, с которого они взлетели.\r\nВнизу медленно ползло все то же лоскутное одеяло, и еще была видна река, тусклая металлическая змейка,\r\nисчезающая в туманной дымке далеко впереди, где в небе стеной должно было подниматься море… Что же я тут болтал?\r\n– думал Гай.\r\nНаверное, какую-то смертную чепуху нес, потому что Максим очень недоволен и встревожен.\r\nМассаракш, может быть, ко мне вернулись мои гвардейские привычки, и я Максима как-нибудь оскорбил?.. Где же эта проклятая башня? Хороший случай сбросить на нее бомбу…</p>\r\n<p>Бомбовоз вдруг тряхнуло. Гай прикусил язык, а Максим ухватился за рычаг двумя руками.\r\nЧто-то было не в порядке, что-то случилось… Гай опасливо оглянулся и с облегчением обнаружил, что крыло на месте, а пропеллеры вращаются.\r\nТогда он посмотрел вверх. В белесом небе над головой медленно расплывались какие-то угольно-черные пятна. Словно капли туши в воде.</p>\r\n<p>– Что это? – спросил он.</p>\r\n<p>– Не знаю, – сказал Максим. – Странная штука… – Он произнес еще два каких-то незнакомых слова, а потом с запинкой сказал: – Атака… небесных камней.\r\nЧепуха, так не бывает. Вероятность – ноль целых, ноль-ноль… Что я их – притягиваю?..</p>\r\n<p>Он снова произнес незнакомые слова и замолчал.</p>\r\n<p>Гай хотел спросить что такое небесные камни, но тут краем глаза заметил странное движение справа внизу. Он вгляделся.\r\nНад грязно-зеленым одеялом леса медленно вспучивалось грузная желтоватая куча. Он не сразу понял, что это – дым.\r\nПотом в недрах кучи блеснуло, из нее скользнуло вверх длинное черное тело, и в ту же секунду горизонт вдруг жутко перекосился, встал стеной, и Гай вцепился в подлокотники.\r\nАвтомат соскользнул у него с колен и покатился по полу.\r\n«Массаракш… – прошипел в наушниках голос Максима.\r\n– Вот это что такое! Ах я, дурак!\r\n» Горизонт снова выровнялся, Гай поискал глазами желтую кучу дыма, не нашел, стал глядеть вперед и вдруг увидел прямо по курсу, как над лесом поднялся фонтан разноцветных брызг,\r\nснова горой вспучилось желтое облако, блеснул огонь, снова длинное черное тело медленно поднялось в небо и лопнуло ослепительно-белым шаром – Гай прикрыл глаза рукой.\r\nБелый шар быстро померк, налился черным и расплылся гигантской кляксой.\r\nПол под ногами стал проваливаться, Гай широко раскрыл рот, хватая воздух, на секунду ему показалось,\r\nчто желудок вот-вот выскочит наружу, в кабине потемнело, рваный черный дым скользнул навстречу и в стороны,\r\nгоризонт опять перекосился, лес был теперь совсем близко слева, Гай зажмурился и съежился в ожидании удара, боли, гибели, – воздуха не хватало, все вокруг тряслось и вздрагивало.\r\n«Массаракш… – шипел голос Максима в наушниках.\r\n– Тридцать три раза массаракш…» И тут коротко и яростно простучало рядом в стену, словно кто-то в упор бил из пулемета,\r\nв лицо ударила тугая ледяная струя, шлем сорвало прочь, и Гай скорчился, пряча голову от рева и встречного ветра.\r\nКонец, думал он. В нас стреляют, думал он.\r\nСейчас нас собьют, и мы сгорим, думал он… Однако, ничего не происходило.\r\nБомбовоз встряхнуло еще несколько раз, несколько раз он провалился в какие-то ямы и снова вынырнул,\r\nа потом рев двигателей вдруг смолк, и наступила жуткая тишина, наполненная свистящим воем ветра, рвущегося сквозь пробоины.\r\n</p>\r\n<p>Гай подождал немного, затем осторожно поднял голову, стараясь не подставлять лицо ледяным струям. Максим был тут.\r\nОн сидел в напряженной позе, держась за рычаг обеими руками, и поглядывал то на приборы, то вперед.\r\nМышцы под коричневой кожей вздулись. Бомбовоз летел как-то странно, – неестественно задрав носовую часть. Моторы не работали, Гай оглянулся на крыло и обмер. Крыло горело.</p>\r\n<p>– Пожар! – заорал он и попытался вскочить. Ремни не пустили.</p>\n\t\t\t<p>– Сиди спокойно, – сказал Максим сквозь зубы, не оборачиваясь.</p>\r\n<p>– Да крыло же горит!..</p>\n\t\t\t<p>– А я что могу сделать? Я ведь говорил – сундук… Сиди, не дергайся.</p>\r\n<p>Гай взял себя в руки и стал глядеть вперед. Бомбовоз летел совсем низко. От мелькания черных и зеленых пятен рябило в глазах.\r\nА впереди уже поднималась блестящая, стального цвета поверхность моря. Разобьемся к чертям, подумал Гай с замиранием в сердца.\r\nПроклятый принц-герцог со своим проклятым бомбовозом, массаракш, тоже мне – обломок империи, шли бы себе спокойненько пешком и горя бы не знали,\r\nа сейчас сгорим, а если не сгорим, так разобьемся, а если не разобьемся, так потонем… Максиму что – он воскреснет, а мне – конец… Не хочу.\r\n</p>\r\n<p>– Не дергайся, – сказал Максим. – Держись крепче… Сейчас…</p>\r\n<p>Лес внизу вдруг кончился, Гай увидел впереди несущуюся прямо на него волнистую серо-стальную поверхность и закрыл глаза…</p>\r\n<p>Удар. Хруст. Ужасающее шипение. Опять удар. И еще удар. Все летит к черту, все погибло, конец всему, Гай вопит от ужаса.\r\nКакая-то огромная сила хватает его и пытается вырвать с корнем из кресла вместе с ремнями, вместе со всеми потрохами,\r\nразочарованно швыряет обратно, вокруг все трещит и ломается, воняет гарью и брызгается тепловатой водой.\r\nПотом все затихает. В тишине слышится плеск и журчание, что-то шипит и потрескивает, пол начинает медленно колыхаться.\r\nКажется, можно открыть глаза и посмотреть, как там, на том свете…</p>\r\n<p>Гай открыл глаза и увидел Максима, который, нависнув над ним, расстегивал ему ремни.</p>\n\t\t\t<p>– Плавать умеешь?</p>\n\t\t\t<p>Ага, значит, мы живы.</p>\r\n<p>– Умею, – ответил Гай.</p>\n\t\t\t<p>– Тогда пошли.</p>\r\n<p>Гай осторожно поднялся, ожидая острой боли в избитом и переломанном теле, однако тело оказалось в порядке. Бомбовоз тихонько покачивался на мелкой волне.\r\nЛевого крыла у него не было, правое еще болталось на какой-то дырчатой металлической полосе. Прямо по носу был берег – очевидно, бомбовоз развернуло при посадке.</p>\r\n<p>Максим подобрал автомат, забросил за спину и распахнул дверцу. В кабину сейчас же хлынула вода, отчаянно завоняло бензином, пол под ногами начал медленно крениться.</p>\r\n<p>– Вперед, – скомандовал Максим, и Гай, протиснувшись мимо него, послушно бухнулся в волны.</p>\r\n<p>Он погрузился с головой, вынырнул, отплевываясь, и поплыл к берегу.\r\nБерег был близко, твердый берег, по которому можно ходить и на который можно падать без опасности для жизни. Максим, бесшумно разрезая воду, плыл рядом.\r\nМассаракш, он и плавает-то как рыба, словно в воде родился… Гай, отдуваясь, изо всех сил работал руками и ногами.\r\nПлыть в комбинезоне и в сапогах было очень тяжело, и он обрадовался, когда задел ногой песчаное дно.\r\nДо берега было еще порядочно, но он встал и пошел, разгребая перед собой грязную, залитую масляными пятнами воду.\r\nМаксим продолжал плыть, обогнал его и первым вышел на пологий песчаный берег.\r\nКогда Гай, пошатываясь, подошел к нему, он стоял, расставив ноги, и смотрел на небо. Гай тоже посмотрел на небо. Там расплывалось множество черных клякс.</p>", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Жадовская Ю", "role": "user" }, { "content": "- Эге! да ты, я вижу, наклонна к романтизму. Ну а читали вы присланные мною книги? \n Я выразила ему свое удовольствие и благодарность.\r\n- Это что, это все пустяки! То ли еще ты от меня увидишь и получишь. Ты еще, лапка, едва прикоснулась к чаше жизни только еще облизываешь края этой чаши.\r\nНет! я введу тебя в такой мир наслаждений, что все теперешние белендрясы твоего воображения покажутся пошлы и глупы.\r\nЯ почувствовала какую-то внутреннюю неловкость от пышных обещаний.\r\n- Я хочу, Генечка, - продолжал он, - чтоб ты любила меня, чтоб я был для тебя всем. На дружбу мою ты можешь полагаться, как на каменную стену.\r\nЯ поднесу тебе чашу такого упоительного напитка, что уста твои не захотят оторваться от него, и весь этот жалкий круг твоей теперешней жизни и не вспомнится тебе.\r\nЯ познакомлю тебя с замечательными людьми. Я оборву все шипы предрассудков и ложных понятий с прекрасных роз твоего сердца, потому что считаю тебя выше многих женщин.\r\n.. А знаешь что, лапка, не прокатиться ли нам? Я приехал в санях.\r\n- Как же без спросу Татьяны Петровны? \n - Со мной тебе нечего спрашиваться.\r\nИ после нескольких минут нерешимости я согласилась. Мы сели в прекрасные сани. Пара больших вороных лошадей тихим шагом повезла нас по хрустящему снегу, облитому лунным светом.\r\n- Тише, братец, ради Бога, тише! - говорил Тарханов кучеру и с непритворным страхом охал и вскрикивал при каждом небольшом ухабе.\r\n- Я не боюсь скорой езды, Артемий Никифорыч, - сказала я, вообразив, что страх его был за меня,\r\nи со всем своеволием ребенка, который начинает понимать, что он любимец, крикнула кучеру:\r\n- Пошел!\r\nСани полетели, слегка ковыляя по ухабам и склоняясь по временам то на ту, то на другую сторону.\r\n- Злодейка! варвар! ой батюшки! ой! убьет она меня! стой, братец, стой! - кричал Тарханов в неописанном ужасе.\r\n99 \n\n Я хохотала до слез и успокаивала его, но напрасно: кучер сдержал лошадей, и мы опять поехали шагом.\r\n- Неужели вы так боитесь? - спросила я. \n - Боюсь, братец, ужасно боюсь.\r\n\"А! - подумала я, - если он также презирает и блага мира, как мелочные его опасности, то что же такое все возношения его духа, все его великолепные разглагольствования!\".\r\n- Заедем, Генечка, ко мне. Я остановился в лучшей здешней гостинице, взял три номера. Грязно только.\r\nМы подъехали к большому длинному каменному зданию, над дверьми которого блестела крупная надпись: \"Гостиница \"Вена\". Вход в номера\".\r\nПоднявшись на высокую лестницу и пройдя длинный, плохо освещенный и грязный коридор,\r\nгде встретились нам двое мужчин в шубах да какая-то закутанная женская фигура, вошли мы в комнату, двери которой распахнулись перед нами на обе половинки;\r\nу каждой почтительно и подобострастно стоял слуга в ливрее, и чем робче опускали они глаза, тем суровее, мрачнее и важнее становилось лицо Тарханова.\r\n- Писем нет? - спросил он.\r\n- Есть, ваше превосходительство! два письма с почты. Пожилой человек с добрым лицом торопился зажигать на всех столах стеариновые свечи.\r\nЭто был камердинер Тарханова, с которым он всегда обращался с полушутливою ласковостью.\r\n- Ламп нет, экая мерзость! Зажигай, старина, все свечи,- сказал он. - Дай нам чаю, да к чаю чего-нибудь получше.\r\n- Сейчас, ваше превосходительство! \n - Вот моя временная келья!- сказал Тарханов, входя со мною в небольшую, более других уютную комнату.\r\nДва покойных кресла придвинуты были к круглому столу, на котором горели четыре свечи; тонкий, раздражающий запах какого-то куренья приятно подействовал на мои нервы.\r\n- У Татьяны, - сказал он, - дом - настоящий сарай; она не умеет разлить вокруг себя этой теплоты, этого bien-etre, как говорят французы, которое ты могла бы разлить около себя.\r\nОна никогда не была способна к этому. Ну что ты живешь\r\n______________ \n\n bien-etre - уют (пер. с фр.). \n 100\r\nу нее? Ты не живешь, а прозябаешь. У тебя там душа точно окована, Вот теперь ты другая; вон у тебя и рожица-то оживилась.\r\nИ в самом деле, мне вдруг сделалось хорошо. Какие-то новые инстинкты пробудились во мне, я почувствовала себя ловкою и развязною.\r\nТарханов не казался уже мне тем мрачным, недоступным человеком, каким я воображала его несколько часов назад.\r\nЯ видела в нем доброго, благодетельного гения. Я сделалась весела, говорлива, откровенна.\r\n- Ах ты, моя принцесса! - сказал он, улыбаясь едва ли не в первый раз во все время нашего, знакомства* - Подайте нам сладкого!\r\nИ тотчас разнообразный десерт поставлен был на стол.\r\n- Кушай, моя радость, - говорил Тарханов, - ты, чай, не видала ничего этого у Татьяны. \n - Я никогда об этом не думаю, - отвечала я с чувством затронутого самолюбия.\r\n- А я уж привык, я всякий день лакомлюсь, - сказал он, будто не замечая тона моих слов. - А где же медвежонок? - спросил он.\r\nНа этот вопрос из-за спинки дивана вынырнул неожиданно мальчик лет двенадцати с лихорадочными глазами и пропищал: \n - Здесь, ваше превосходительство! \n - Куда ты это залез?\r\nТарханов взял несколько винограду и конфект и со словами: \"На, вот тебе!\" - протянул мальчику руку, которую тот поцеловал.\r\nИ необыкновенный человек, как ни хмурился, но не мог скрыть удовольствия, промелькнувшего на его лице от этого знака подобострастия.\r\n- Это сын одного бедного чиновника, я везу его с собой, помещу в какое-нибудь заведение. Ты, медвежонок, я чай, у отца с матерью этого и не видывал? а?\r\nГлаза мальчика сверкнули как-то особенно. \n - Не видывал ведь? а? \n - Нет... - отвечал тот нерешительно. \n - Ну, ступай. \n И медвежонок юркнул за диван.\r\nСцена эта неприятно на меня подействовала, и веселость моя начинала исчезать. \n 101 \n\n - А вот я тебя, Генечка, сейчас попотчую тем, чего ты никогда не едала...\r\nОн открыл красивую шкатулку и вынул оттуда коробочку с какими-то сахарными лепешками. \n - Ну, что? каково? - спрашивал он самодовольно.\r\n- Не хорошо, - отвечала я, отведывая одну лепешечку. \n - Провинциалка ты, братец! \n - Разве хулить то, что не нравится - провинциализм?\r\n- Горяча ты больно, я вижу! - сказал он, и глаза его сверкнули неудовольствием. \n - А вы хладнокровны? \n - Шутишь, моя радость, не тебе определить меня.\r\n- Где же мне, неопытной, глупой девочке... я вас совершенно не понимаю, - сказала я с притворным простодушием. \n Он снова самодовольно улыбнулся.\r\n- А вот, Генечка! - сказал он, - как ты думаешь, отчего я поседел? Я страстно был влюблен в одну женщину, ну, и она любила меня.\r\nЧто же! - она однажды в обществе и начала показывать свою власть надо мной.\r\nЭто меня так поразило, что я всю ночь не спал, а когда встал поутру, то бакенбарды у меня и половина волос поседели... С этих пор я прекратил с ней знакомство...\r\nЯ поняла, что этот камешек был брошен в мой огород. \n - Однако пора; я вам надоедаю.\r\n- Нет, радость моя, ты мне никогда не надоешь... После этого он стал вздыхать и прикрыл рукою свое разгоревшееся лицо.\r\nОн провожал меня в тех же санях до дому Татьяны Петровны. \n Когда мы поехали, я почувствовала тяжесть на плече; это была рука Тарханова.\r\n- Знаешь ли, для чего я положил руку на твое плечо? \n - Нет, не знаю. \n - Для того, чтоб пролить магнетическую струю в твою Душу.\r\nНо магнетическая струя не проливалась, и я радехонька была приехать домой, потому что начинала уже тревожиться самовольным отъездом своим.\r\nТатьяна Петровна еще была в гостях, когда я возврати- \n 102 \n\n лась. Я дождалась ее приезда и рассказала ей о прогулке с Тархановым.\r\n- Ну что ж, - сказала она, - человек почтенный, пожилой, женатый. Отчего не пользоваться его расположением?\r\nОтношения мои к Тарханову становились раздражительны и тяжелы, несмотря на то, что он обладал способностью обуять мое воображение, взволновать,\r\nоглушить, поразить меня таинственностью своего красноречия и отнять смелость сделать какую-либо попытку стряхнуть с себя его влияние.\r\nЕдва я успевала сделать какую-нибудь догадку, как он опрокидывал, затемнял истину со свойственным ему только искусством и ронял вину этой догадки на меня же.\r\nОн опутал меня странною властью, но душа моя билась и рвалась, как пойманная птичка в сетях этой власти.\r\nСколько раз мысль моя с тоской и призывом неслась к Павлу Иванычу, приникая с любовью к безмятежному приюту моего детства, где не тяготел на мне гнет невыносимой нравственной неволи!\r\nСколько раз пробуждалась во мне решимость сказать этому человеку: \"Оставьте меня, ваша дружба тяжела мне!\r\n\" - но как только устремлялись на меня эти сверкающие глаза, решимость моя исчезала и несозревшие силы души изменяли.\r\n- Ты не возмечтай о себе слишком много, Генечка, - говорила мне Татьяна Петровна, - таких любимиц, как ты, было у него несколько сотен, и все они скоро ему надоедали.\r\nОн очень капризен и недоверчив. Одно неосторожное слово - и дружба его исчезнет.\r\nСледующая и последняя сцена с Тархановым оправдала слова ее и положила конец тягостному влиянию кошмара, душившего меня уже около двух месяцев.\r\nВ один вечер Татьяна Петровна по настоянию Тарханова продолжала в портретной начатую пульку с Анфисой Павловной и неизменными своими партнерами Нилом Иванычем и Антоном Силычем.\r\nУ меня болела голова, и я почти лежала на диване в гостиной, когда подошел ко мне Тарханов.\r\n- Оставайся так, лапка, - сказал он, когда я хотела встать,- ты этак очень хороша. \n Я улыбнулась со всем самодовольствием польщенного женского самолюбия.\r\n103 \n\n Он сел против меня и прикрыл глаза рукою, будто боясь напугать меня яркостью своего взгляда.\r\n- Какая у тебя ножка, Генечка! - вдруг вскричал он и неожиданно страстно прильнул губами к ноге моей.\r\nЯ быстро встала. \n Он схватил меня за руки, и привлекши к себе, дрожа и задыхаясь, проговорил:\r\n- Забудь, забудь для меня всех! Завеса спала с глаз моих.\r\n- Это дружба? - сказала я, освободясь от него и с полным негодованием посмотрев ему в лицо, но тотчас же опустила глаза, потому что он был страшен в эту минуту.\r\n- А вы что же изволили подумать? - сурово сказал он. \n - Я подумала, что вы не так неразгаданны, как многие это воображают.\r\n- Вы меня поддразниваете? - сказал он мрачно. - Не обожгитесь. \n - А вы? вы мало дразнили меня. Теперь моя очередь.\r\n- Что вы сказали? и голос его зазвучал неописанным гневом.\r\n- Вы девочка, которая еще не умеет ни жить, ни понимать людей умнее себя! Прощайте, Евгения Александровна! вы никогда уже более не появитесь в области моей дружбы.\r\nВам угодно было порвать струну, которая привязывала меня к вам.\r\n- Струна эта звучала не в лад, - сказала я смело. \n Он взял шляпу и, крикнув: \"Прощай, Татьяна!\" - вышел.\r\n- Он уехал? Артемий Никифорыч уехал? - кричала Анфиса Павловна, выставляя из-за желтой драпировки свою остроконечную физиономию. \n - Кажется, уехал.\r\n- А, вы здесь, душечка! что же это, отчего он так скоро уехал? \n - Не знаю. \n - Как же это он и вам, любимице-то своей, не сказал?\r\n- Не знаю. \n - Ах, ведь, впрочем, он престранный, преоригинальный человек! \n - Анфиса Павловна! тебе сдавать, - крикнула Татьяна Петровна.\r\n- Вы уж, душечка, не поссорились ли с ним? Ведь вы еще \n 104 \n\n молоды, неопытны; с такими людьми надо уметь да и уметь обращаться.\r\n- Вас тетушка зовет, Анфиса Павловна. \n Она ушла, бросив любопытный взгляд и оставя меня еще под гнетом тягостного впечатления.\r\nГрустно, больно мне было сделаться игрушкою странной мистификации и найти неожиданно врага под личиною друга.\r\nЖизнь пугала меня, будущность представлялась в тусклом и обманчивом мерцании. Ладья едва отплыла от берега, а уж море, дотоле светлое и покойное, начало волноваться...\r\n- Вот чудак! - говорила Татьяна Петровна, узнав на другой день о внезапном отъезде Тарханова из города. - Уехал не простясь! Впрочем, он часто так делает.\r\nУж не от него ли? - прибавила она, принимая письмо от вошедшего человека. - Ах нет, это от сестрицы, Генечка! вот и к тебе.\r\n\"Сокровище мое, ненаглядная Генечка! - писала мне тетушка. Желаю знать о твоем здоровье. Сердце мое ведает только, как тягостна разлука с тобою.\r\nС нетерпением ожидаю радостного свидания и надеюсь на милосердие Царицы Небесной, что Она не лишит меня этого утешения на старости лет моих.\r\nЖелаю быть тебе здоровой и помнить твою старую тетку. Прощай, ангел мой! целую тебя несчетное число раз.\r\nЯ последнее время стала что-то прихварывать, но ты не беспокойся, это скоро пройдет. Да будет над тобой Божеское благословение, и мое, и проч.\r\nP.S. Скворец твой жив и здоров, я сама смотрю за ним\". \n Почерк был заметно слабее обыкновенного, что повергло меня в большое беспокойство насчет здоровья тетушки.\r\n- Нечего делать, Генечка, - сказала мне Татьяна Петровна, - тебе надо ехать: сестрица пишет, что нездорова и что очень желает тебя видеть.\r\nИ сердце мое сладостно забилось при мысли о возвращении в родной угол.\r\nЯсно рисовались мне тихие картины моего недавнего детства, тем более отрадного, что душою уже начинала овладевать какая-то преждевременная, нравственная усталость.\r\nВ эти три месяца моего гощенья у Татьяны Петровны я будто пережила целые длинные годы.\r\n- Что, Евгения Александровна, скоро ли домой-то? - спрашивала меня вечером Дуняша. \n 105 \n\n - А хочется тебе домой?\r\n- Ой, да как еще хочется! хоть бы, кажется, одним глазком на батюшку с матушкой взглянула. Да и что здесь? - все не так, как у нас.\r\nДевицы-то здешние только бы пересмеять да за воротами повертеться. Вы, говорят, с барышней-то деревенщины. Одна Степанида Ивановна поласковее, и видно, что с нашей стороны.\r\nА как эта Анфиса Павловна, точно змея шипит. Этта вышла в девичью, да и ну судить да рядить об вас... Она и гордая-то, говорит, и думает-то о себе невесть что!.\r\n. она, говорит, - да вы, барышня, не рассердитесь - все с Тархановым кокетничает. Ей-Богу-с! так и говорит.\r\nУж Степанида Ивановна напустилась на нее: стыдитесь, говорит, Анфиса Павловна! что еще она понимает? где такому птенчику кокетничать? Вы, говорит, по себе, видно, судите.\r\nОна, говорит, с ним кататься ездила да к нему заезжала. Так что же, говорит Степанида Ивановна, отчего и не покататься; вы и постарее, да, чай, бы не отказались.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Стругацкие Братья", "role": "user" }, { "content": "Мак широко улыбался. – Ба-ба-ба! – воскликнул прокурор.\r\n– Ну конечно же… Мак Сим, он же Максим Каммерер! Однако, позвольте, мне же доложили, что вы погибли на каторге… Массаракш, как вы сюда попали?</p>\r\n<p>– Длинная история, – ответил Мак, махнув рукой. – Между прочим, я тоже удивлен, увидев вас здесь. Никогда не предполагал, что наши занятия интересуют Департамент юстиции…</p>\r\n<p>– Ваши занятия интересуют самых неожиданных людей, – сказал прокурор. Он взял Мака под руку, отвел его к дальнему окну и доверительным шепотом осведомился:</p>\r\n<p>– Когда вы нам подарите пилюли? Настоящие пилюли, на все тридцать минут…</p>\r\n<p>– А вы разве тоже?.. – спросил Мак. – Впрочем, да, естественно…</p>\n\t\t\t<p>Прокурор горестно покачал головой и с тяжелым вздохом закатил глаза.</p>\r\n<p>– Наше благословение и наше проклятие, – проговорил он. – Счастье нашего государства и горе его правителей… Массаракш, я ужасно рад, что вы живы, Мак.\r\nДолжен вам сказать, что дело, по которому вы проходили, было одним из немногих в моей карьере, оставивших у меня чувство досадной неудовлетворенности… Нет-нет,\r\nне пытайтесь отрицать, – по букве закона вы были виновны, с этой стороны все в порядке… вы напали на башню, кажется, убили гвардейца, за это, знаете ли, по головке не гладят.\r\nНо вот по существу… Признаюсь, рука у меня дрогнула, когда я подписывал ваш приговор. Как будто я приговаривал ребенка, не обижайтесь.\r\nВ конце концов, ведь это была затея скорее наша, чем ваша, и вся ответственность…</p>\r\n<p>– Я не обижаюсь, – сказал Мак.\r\n– И вы не далеки от истины: выходка с этой башней была ребяческая… Во всяком случае, я благодарен прокуратуре за то, что нас тогда не расстреляли.</p>\r\n<p>– Это было все, что я мог сделать, – сказал прокурор. – Помнится, я был очень огорчен, узнав о вашей гибели… – он засмеялся и дружески стиснул локоть Мака.\r\n– Чертовски рад, что все кончилось так благополучно. Чертовски рад сделать знакомство… – Он поглядел на часы.\r\n– Слушайте, Мак, а почему вы здесь? Нет-нет, я не собираюсь вас арестовывать, это не мое дело, пусть теперь вами занимается военная комендатура.\r\nНо что вы делаете в этом институте? Разве вы химик? Да еще… – Он показал пальцем на шеврон.</p>\r\n<p>– Я – все понемножку, – сказал Мак. – Немножко химик, немножко физик…</p>\n\t\t\t<p>– Немножко подпольщик, – сказал прокурор, благодушно смеясь.</p>\r\n<p>– Очень немножко, – решительно сказал Мак.</p>\n\t\t\t<p>– Немножко фокусник… – сказал прокурор.</p>\n\t\t\t<p>Мак внимательно посмотрел на него.</p>\r\n<p>– Немножко фантазер, – продолжил прокурор, – немножко авантюрист…</p>\r\n<p>– Это уже не специальности, – возразил Мак. – Это, если угодно, просто свойства всякого порядочного ученого.</p>\r\n<p>– И порядочного политика, – сказал прокурор.</p>\n\t\t\t<p>– Редкостное сочетание слов, – заметил Мак.</p>\r\n<p>Прокурор вопросительно посмотрел на него, потом сообразил и снова засмеялся.</p>\r\n<p>– Да, – сказал он. – Политическая деятельность имеет свою специфику. Политика есть искусство отмывать дочиста очень грязной водой.\r\nНикогда не опускайтесь до политики, Мак, оставайтесь со своей химией… – Он посмотрел на часы и с досадой сказал:\r\n– Ах, проклятье, совершенно нет времени, а так хотелось бы с вами поболтать… Я смотрел ваше досье, вы – любопытная личность… Но вы, вероятно, тоже сильно заняты…</p>\r\n<p>– Да, – сказал умница Мак. – Хотя, конечно, не так сильно, как государственный прокурор.</p>\r\n<p>– Ну вот, – произнес прокурор, снова засмеявшись. – А ваше начальство уверяет нас, будто вы работаете днем и ночью… Я, например, не могу сказать этого о себе.\r\nУ государственного прокурора случаются свободные вечера… Вы удивитесь, но у меня есть к вам масса вопросов, Мак.\r\nПризнаться, я хотел побеседовать с вами еще тогда, после процесса. Но – дела, бесконечные дела…</p>\r\n<p>– Я к вашим услугам, – сказал Мак. – Тем более, что у меня тоже есть к вам вопросы.</p>\r\n<p>Ну-ну! – мысленно одернул его прокурор, – не надо так откровенно, мы здесь не одни. Вслух он сказал, просияв:</p>\r\n<p>– Прекрасно! Все, что в моих силах… А теперь – прошу меня простить, бегу…</p>\r\n<p>Он пожал огромную ладонь своего Мака, уже пойманного Мака, окончательно попавшегося на удочку Мака, он прекрасно мне подыгрывал,\r\nон несомненно хочет встретиться, и сейчас я его подсеку… Прокурор остановился в дверях, щелкнул пальцами и сказал, повернувшись:\r\n</p>\r\n<p>– Позвольте, Мак, а что вы делаете сегодня вечером? Я только что сообразил, что у меня сегодня свободный вечер…</p>\r\n<p>– Сегодня? – сказал Мак. – Ну, что же… Правда, сегодня у меня…</p>\r\n<p>– Приходите вдвоем! – воскликнул прокурор.\r\n– Еще лучше – я познакомлю вас с женой, получится прекрасный вечер… Восемь часов – вас устроит? Я пришлю за вами машину. Договорились?</p>\r\n<p>Договорились.</p>\r\n<p>Договорились! – ликуя, думал прокурор, обходя последние лаборатории отдела, улыбаясь, похлопывая и пожимая.\r\nДоговорились! – думал он, подписывая акт в кабинете у Головастика. Договорились, массаракш, договорились! – кричал он про себя торжествующе по дороге домой.</p>\r\n<p>Он отдал распоряжение шоферу.\r\nОн приказал референту сообщить в Департамент, что господин прокурор занят… никого не принимать,\r\nотключить телефоны и вообще убираться к дьяволу с глаз долой, но так, впрочем, чтобы все время оставаться под рукой.\r\nОн вызвал жену, поцеловал ее в шею, вскользь припомнив, что не виделись они уже дней десять, и попросил ее распорядиться насчет ужина,\r\nхорошего, легкого, вкусного ужина на четверых, быть за столом паинькой и приготовиться встретить очень интересного человека.\r\nИ побольше вин, самых лучших и разных.</p>\r\n<p>Потом он заперся в кабинете, опять выложил на стол дело в зеленой папке и принялся продумывать заново, с самого начала.\r\nЕго обеспокоили только один раз: курьер из Военного департамента принес последнюю фронтовую сводку.\r\nФронт развалился.\r\nКто-то надоумил хонтийцев обратить внимание на заградотряды, и вчера ночью они расстреляли и уничтожили атомными снарядами до девяноста пяти процентов танков-излучателей.\r\nО судьбе прорвавшейся армии сведений больше не поступало… Это был конец. Это был конец войне. Это был конец генералу Шекагу и генералу Оду.\r\nЭто был конец Очкарику, Чайнику, Туче и другим, помельче. Очень возможно, что это был конец Свекору и Шурину. И уж конечно это был бы конец Умнику, если бы Умник не был умником…</p>\r\n<p>Он растворил сводку в стакане с водой и пошел ходить кругами по кабинету. Он испытывал огромное облегчение.\r\nТеперь он по крайней мере точно знал, когда его вызовут наверх. Сначала они покончат со Свекром и будут не меньше суток выбирать между Дергунчиком и Зубом.\r\nЗатем им придется повозиться с Очкариком и Тучей. Это еще сутки. Ну, Чайника они прихлопнут мимоходом, а вот генерал Шекагу один отнимет у них не меньше двух суток.\r\nА потом и только потом… Потом у них уже больше не будет никакого «потом»…</p>\r\n<p>Он не выходил из кабинета до самого приезда гостя.</p>\r\n<p>Гость произвел исключительно приятное впечатление. Он был великолепен.\r\nОн был настолько великолепен, что прокурорша, баба холодная, светская в самом страшном смысле слова, давным-давно в глазах прокурора уже не женщина, а старый боевой товарищ,\r\nпри первом взгляде на Мака сбросила лет двадцать и вела себя чертовски естественно – она не могла бы вести себя естественнее,\r\nдаже если бы знала, какую роль должен сыграть Мак в ее судьбе.\r\n</p>\r\n<p>– А почему вы один? – удивилась она. – Муж заказал ужин на четверых…</p>\r\n<p>– Да, действительно, – подхватил прокурор, – я понял так, что вы придете со своей дамой, я помню эту девушку, она из-за вас чуть не попала в беду…</p>\r\n<p>– Она попала в беду, – сказал Мак спокойно. – Но об этом мы поговорим потом, с вашего разрешения. Куда прикажете идти?..</p>\r\n<p>Ужинали долго, весело, много смеялись, немножко пили. Прокурор рассказывал последние сплетни – разрешенные и рекомендуемые к распусканию Департаментом общественного здоровья.\r\nПрокурорша очень мило загибала нескромные анекдотцы, а Мак в юмористических тонах описал свой полет на бомбовозе.\r\nХохоча над его рассказом, прокурор с ужасом думал, что бы сейчас с ним было, если бы хоть одна ракета попала в цель…</p>\r\n<p>Когда все было съедено и выпито, прокурорша извинилась и предложила мужчинам доказать, что они способны просуществовать без дамы хотя бы час.\r\nПрокурор воинственно принял этот вызов, схватил Мака под руку и повлек его в кабинет угощать вином,\r\nкоторое имели возможность дегустировать всего три или четыре десятка человек в стране.\r\n</p>\r\n<p>Они расположились в мягких креслах по сторонам низенького столика в самом уютном углу кабинета, пригубили драгоценное вино и посмотрели друг на друга. Мак был очень серьезен.\r\nУмница Мак явно знал, о чем пойдет разговор, и прокурор вдруг отказался от первоначального плана беседы,\r\nхитроумной, изматывающей, построенной на полунамеках, рассчитанной на постепенное взаимопризнание.\r\nСудьба Рады, интрига Странника, козни Отцов – все это не имело никакого значения.\r\nОн с удивительной, доводящей до отчаяния отчетливостью осознал, что все его мастерство в такого рода беседах окажется лишним с этим человеком. Мак либо согласится, либо откажется.\r\nЭто было предельно просто, так же, как и то, что прокурор либо будет жить, либо будет раздавлен через несколько дней.\r\nУ него дрогнули пальцы, он поспешно поставил рюмку на столик и начал без всяких предисловий:</p>\r\n<p>– Я знаю, Мак, что вы – подпольщик, член штаба и активный враг существующего порядка.\r\nКроме того, вы – беглый каторжник и убийца экипажа танка специального назначения… Теперь обо мне.\r\nЯ – государственный прокурор, доверенное лицо правительства, допущенное к высшим государственным тайнам, и тоже враг существующего порядка.\r\nЯ предлагаю вам свергнуть Неизвестных Отцов. Когда я говорю: вам, – я имею в виду вас и только вас, лично, вашей организации это не касается.\r\nПрошу понять, что вмешательство подполья может только испортить дело.\r\nЯ предлагаю вам заговор, который базируется на знании самой главной государственной тайны. Я сообщу вам эту тайну. Только мы двое должны знать ее.\r\nЕсли ее узнает кто-нибудь третий, мы будем уничтожены в ближайшее же время. Имейте в виду, что подполье и штаб кишат провокаторами.\r\nПоэтому не вздумайте доверяться кому-нибудь – и в особенности близким друзьям…</p>\r\n<p>Прокурор залпом осушил свою рюмку, не почувствовав вкуса.</p>\r\n<p>– Я знаю, где находится Центр. Вы – единственный человек, который способен этот Центр захватить. Я предлагаю вам разработанный план захвата Центра и последующих действий.\r\nВы исполняете этот план и становитесь во главе государства. Я остаюсь при вас политическим и экономическим советником, поскольку в делах такого рода вы ни черта не смыслите.\r\nВаша политическая программа мне в общих чертах известна:\r\nиспользование Центра для перевоспитания народа в духе гуманности и высокой морали и на основе этого – построение в самом ближайшем будущем справедливого общества.\r\nНе возражаю. Согласен – уже просто потому, что ничего не может быть хуже нынешнего положения. У меня все. Слово за вами.</p>\r\n<p>Мак молчал. Он крутил в пальцах драгоценный бокал с драгоценным вином и молчал. Прокурор ждал. Он не чувствовал своего тела.\r\nЕму казалось, что его здесь нет, что он висит где-то в небесной пустоте, смотрит вниз и видит мягко освещенный уютный уголок,\r\nмолчащего Мака и рядом с ним в кресле – нечто мертвое, окоченевшее, безгласное и бездыханное…</p>\r\n<p>Потом Мак спросил:</p>\n\t\t\t<p>– Сколько у меня шансов остаться в живых при захвате Центра?</p>\r\n<p>– Пятьдесят на пятьдесят, – сказал прокурор. Вернее, это ему почудилось, что он сказал, потому что Мак сдвинул брови и снова уже громче повторил свой вопрос.</p>\r\n<p>– Пятьдесят на пятьдесят, – хрипло сказал прокурор. – Может быть, даже больше. Не знаю.</p>\r\n<p>Мак снова долго молчал.</p>\n\t\t\t<p>– Хорошо, – сказал он, наконец. – Где находится Центр?</p>\r\n<poem><stanza>\n\t\t\t\t\t<v>19</v>\n\t\t\t\t\t<v>Около полудня раздался телефонный звонок. Максим взял наушник. Голос прокурора сказал:</v>\n\t\t\t\t</stanza></poem>\r\n<p>– Прошу господина Сима.</p>\n\t\t\t<p>– Я слушаю, – отозвался Максим. – Здравствуйте.</p>\n\t\t\t<p>Он сразу почувствовал, что случилось неладное.</p>\r\n<p>– Он приехал, – сказал прокурор. – Начинайте немедленно. Это возможно?</p>\n\t\t\t<p>– Да, – сказал Максим сквозь зубы. – Но вы мне кое-что обещали…</p>\r\n<p>– Я ничего не успел, – сказал прокурор. В голосе его прорвалась паническая нотка.\r\n– И теперь уже не успеть. Начинайте немедленно, сейчас же, нельзя ждать ни минуты! Вы слышите, Мак?</p>\r\n<p>– Хорошо, – сказал Максим. – У вас все?</p>\n\t\t\t<p>– Он едет к вам. Он будет у вас через тридцать-сорок минут.</p>\n\t\t\t<p>– Понял. Теперь все?</p>\r\n<p>– Все. Давайте, Мак, давайте. С богом!</p>\r\n<p>Максим бросил наушник и несколько секунд посидел, соображая. Массаракш, все летит кувырком… Впрочем, подумать я еще успею… Он снова схватил наушник.</p>\r\n<p>– Профессора Аллу Зефа.</p>\n\t\t\t<p>– Да! – рявкнул Зеф.</p>\r\n<p>– Это Мак…</p>\n\t\t\t<p>– Массаракш, я же просил не приставать ко мне сегодня…</p>\n\t\t\t<p>– Заткнись и слушай. Немедленно спускайся в холл и жди меня…</p>\r\n<p>– Массаракш, я занят!</p>\n\t\t\t<p>Максим скрипнул зубами и покосился на лаборанта. Лаборант прилежно считал на арифмометре.</p>\r\n<p>– Зеф, – сказал Максим. – Немедленно спускайся в холл. Тебе понятно. Немедленно! – Он отключился и набрал номер Вепря.\r\nЕму повезло: Вепрь оказался дома. – Это Мак. Выходите на улицу и ждите меня, есть срочное дело.</p>\r\n<p>– Хорошо, – сказал Вепрь. – Иду.</p>\r\n<p>Бросив наушник, Максим полез в стол, вытащил первую попавшуюся папку и перелистал бумаги, лихорадочно соображая, все ли готово.\r\nМашина в гараже, бомба в багажнике, горючего полный бак… оружия нет, и черт с ним, не надо оружия… документы а кармане,\r\nВепрь ждет… это я молодец, хорошо придумал про Вепря… правда, он может отказаться… нет, вряд ли он откажется, я бы не отказался… Все.\r\nКажется, все… Он сказал лаборанту:</p>\r\n<p>– Меня вызывают, говори, что я в Департаменте строительства. Буду через час-два. Пока.</p>", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "Но'» при низком уровне нравственного и гражданского чувства у тогдашнего русского княжья церковь не могла внес- ти какого-либо существенного улучшения в политический порядок.\r\nКогда между князьями затевалась ссора и готовилась кровавая усобица, митропо- лит по поручению старейшего города Киева мог говорить соперникам внуши- тельные речи:\r\n«Молим вас, не погубите Русской земли: если будете воевать между собою, поганые обрадуются и возьмут землю нашу, которую отцы и де- ды наши стяжали трудом своим великим и мужеством;\r\nпоборая по Русской земле, они чужие земли приискивали, а вы и свою погубить хотите».\r\nДобрые князья, подобные Мономаху или Давиду черниговскому, плакали от таких слов, но дела шли своим стихийным чередом,\r\nпорядок добрых впечатлений и порядок привычных отношений развивались параллельно,\r\nне мешая один дру- гому и встречаясь только в исключительных личностях на короткое время,\r\nпо истечении которого кляузы родичей быстро заметали следы плодотворной деятельности отдельных лиц.\r\nДо нас дошло от XII в. горячее «Слово о князьях», произнесенное одним церковным витием на память святых князей Бориса и Глеба.\r\nТема, разумеется, братолюбие и миролюбие; цель поуче- ния-обличение княжеских усобиц, в разгар которых оно, по-видимому, было сказано.\r\n«Слышите, князья, противящиеся старшей братии и рать поднимаю- щие и поганых наводящие на свою братию!\r\nНе обличит ли вас бог на страш- ном суде? Святые Борис и Глеб попустили брату своему отнять у них не только власть, но и жизнь.\r\nА вы одного слова стерпеть брату не можете и за малую обиду смертоносную вражду поднимаете, призываете поганых на по- мощь против своей братии.\r\nКак вам не стыдно враждовать со своей братией и единоверными своими!\r\n» Это негодование-опора для суждения о людях того времени: пришлось бы ценить их очень низко, если бы из среды их не пос- лышал ось негодующего голоса против княжеских беспорядков.\r\nИ все-таки про поведник горячился напрасно: источником беспорядков был самый порядок княжеского управления землей.\r\nКнязья сами тяготились этим порядком, но не сознавали возможности заменить его другим и не сумели бы заменить, если бы и сознавали.\r\nДа и сама иерархия не обладала ни авторитетом, ни энергией в достаточной мере, чтобы сдерживать генеалогический задор князей.\r\nВ ее верхнем правящем слое было много пришельцев. В далекую и темную скифскую митрополию шли не лучшие греки.\r\nОни были рав- нодушны к местным нуждам и заботились о том, чтобы высылать на родину побольше денег, чем мимоходом кольнул им глаза новгородский владыка XII в.\r\nИоанн в поучении своему духовенству.\r\nУже в то время слово грек имело у нас недоброе значение-плута: таил он в себе обман, потому что был он грек, замечает летопись об одном русском архиерее. НА ОБЩЕСТВО.\r\nЦерковная иерархия действовала не столько силой лиц, сколько правилами и учреждениями, ею принесенными,\r\nи действовала не столько на политический порядок, сколько на частные гражданские и осо- бенно на семейные отношения '.\r\nЗдесь, не ломая прямо закоренелых привы- чек и предрассудков, церковь исподволь прививала к туземному быту новые понятия и отношения,\r\nперевоспитывая умы и нравы, приготовляя их к восп- риятию новых норм, и таким путем глубоко проникала в юридический и нравственный склад общества.\r\nМы видели состав этого общества по Русской Правде.\r\nОно делилось по правам и имущественной состоятельности на поли- тические и экономические классы, высшие и низшие, лежавшие один над дру- гим, т.е. делилось горизонтально.\r\nЦерковь стала расчленять общество в ином направлении, сверху вниз, вертикально. Припомните состав общества церковных людей.\r\nЭто не был устойчивый и однородный к ласе с нас- ледственным значением, не было новое сословие в составе русского общест- ва:\r\nв число церковных людей попадали лица разных классов гражданского общества, и принадлежность к нему условливалась не происхождением,\r\nа во- лей или временным положением лица, иногда случайными обстоятельствами (убогие и бесприютные, странники и т.\r\nп.). Даже князь мог попасть в чис- ло церковных людей.\r\nЦерковный устав князя Всеволода, составленный на ос- новании Владимирова устава и данный новгородскому Софийскому собору во второй четверти XII в.\r\n, причисляет к церковным людям и изгоев, людей, по несчастий) или другим причинам потерявших права своего состояния, сбив- шихся с житейского пути, по которому шли их отцы.\r\nУстав различает четыре вида изгоев; это-попов сын, не обучившийся грамоте, обанкротившийся ку- пец, холоп, выкупившийся на волю, и князь, преждевременно осиротевший.\r\nИтак, рядом с общественным делением по правам и имущественной состоя- тельности церковь вводила свое деление, основанное на иных началах.\r\nЛЕКЦИЯ XV В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nОна» соединяла в одно общество людей разных состояний или во имя це- ли, житейского назначения, религиозно-нравственного служения, или во имя чувства сострадания и милосердия.\r\nПри таком составе церковное общество являлось не новым государственным сословием с духовенством во главе, а особым обществом,\r\nпараллельным государственному, в котором люди разных государственных сословий соединялись во имя равенства и религиоз- но-нравственных побуждений «.\r\nНА СЕМЬЮ. Не менее глубоко было действие церкви на формы и дух част- ного гражданского общежития, именно на основной его союз-семейный.\r\nЗдесь она доканчивала разрушение языческого родового союза, до нее начавшееся».\r\nХристианство застало на Руси только остатки этого союза, например» кровомщение: цельного рода уже не существовало.\r\nОдин из признаков его цельности-отсутствие наследования по завещанию, а из договора Олега с греками мы видели, что уже за три четверти века до крещения Владимира письменное обряжение,\r\nзавещание, было господствующей формой наследова- ния, по крайней мере, в тех классах русского общества, которые имели прямые сношения с Византией.\r\nПостроенный на языческих основаниях, родо- вой союз был противен церкви,\r\nи она с первой минуты своего водворения на Руси стала разбивать его, строя из его обломков союз семейный, ею освя- щаемый.\r\nГлавным средством для этого служило церковное законодательство о браке и наследовании.\r\nМы уже знаем, что летопись отметила у полян еще в языческую пору привод невесты к жениху вечером, форму брачного союза, которую она даже решилась признать браком.\r\nНо из поучения духовенству, приписываемого архиепископу новгородскому Иоанну, видим, что даже в его время, почти два века спустя по принятии христианства,\r\nв разных классах общества действовали различные формы языческого брака-и привод, и умыч- ка, заменявшие брак христианский.\r\nПоэтому «невенчальные» жены в просто- народье были столь обычны,\r\nчто церковь принуждена была до известной сте- пени мириться с ними, признавать их если не вполне законными, то терпи- мыми,\r\nи устав Ярослава даже налагает на мужа пеню за самовольный развод с такой женой,\r\nа сейчас упомянутый архиепископ настойчиво требует от священников, чтобы они венчали такие четы даже и с детьми.\r\nГораздо стро- же, чем за уклонение от церковного венчания, карает тот же устав за бра- ки в близких степенях родства. Митрополит Иоанн II во второй половине XI в.\r\nналагает епитимью на браки даже между четвероюродными; но потом до- пускали брачный союз и между троюродными.\r\nХристианский брак не допуска- ется между близкими родственниками, между своими;\r\nследовательно, стесняя постепенно круг родства, в пределах которого запрещался брак, церковь приучала более отдаленных родственников смотреть друг на друга как на чужих.\r\nТак церковь укорачивала языческое родство, обрубая слишком широко раскидывавшиеся его ветви. РАЗВИТИЕ СЕМЕЙНОГО НАЧАЛА^.\r\nТрудным делом церкви в устройстве семьи было установить в ней новые юридические и нравственные начала.\r\nЗдесь предстояло внести право и дисциплину в наименее поддающиеся нормировке отношения, направляемые дотоле инстинктом и произволом, бороться с мно- гоженством,\r\nналожничеством, со своеволием разводов, посредством которых мужья освобождались от наскучивших им жен, заставляя их уходить в монас- тырь.\r\nХристианская семья, завязываясь как союз гражданский обоюдным сог- ласием жениха и невесты, держится на юридическом равенстве и нравствен- ном взаимодействии мужа и жены.\r\nНеобходимое следствие гражданской рав- ноправности жены-усвоение ей права собственности. Еще в Х в.\r\nдружинная и торговая Русь знакома была с раздельностью имущества супругов: по дого- вору Олега с греками на имущество жены не падала ответственность за преступление мужа.\r\nЦеркви предстояло поддерживать и укреплять это уста- новление: церковный устав Владимира Святого ей предоставил разбирать споры между мужем и женой «о животе», об имуществе.\r\nВпрочем, влияние церкви на семейный быт не ограничивалось сферой действия формального церковного суда, регламентируемого уставами:\r\nоставались отношения, кото- рые она предоставляла чисто нравственному суду духовника.\r\nУстав Ярослава наказывает жену, которая бьет своего мужа, но обратный случай обходит молчанием.\r\nДуховника не следует забывать и при разборе статей церковных уставов об отношениях между родителями и детьми.\r\nЗдесь закон ограничива- ется, как бы сказать, простейшими, наименее терпимыми неправильностями семейной жизни, сдерживая произвол родителей в деле женитьбы или заму- жества детей,\r\nвозлагая на родителей ответственность за целомудрие доче- рей, карая детей, которые бьют своих родителей,\r\nне только церковной, но и гражданской, «властельской казнью», как тяжких уголовных преступников.\r\nЗато предоставлен был полный простор\r\nВ. О.\r\nКЛЮЧЕВСКИЙ мужу и отцу как завещателю:\r\nдревнейшие памятники русского права не налагают никаких ограничений на его предсмертную волю, не следуя в этом за своими византийскими образцами.\r\n«Как кто, умирая, разделит свой дом детям, на том и стоять»: такова основа наследственного права по Русской Правде.\r\nЗакон не предполагает, чтобы при детях возможны были вне семьи какие-либо другие наследники по завещанию.\r\nБлизкие родственники выступа- ют только в случае опеки, когда мать-вдова при малолетних детях вторично выходила замуж,\r\nа в договоре Олега являются законными наследниками, ког- да после умершего не оставалось ни детей, ни завещания.\r\nПрипомним, что в этой победе семейного начала над родовым церковное законодательство только доканчивало дело,\r\nначатое еще в языческие време- на другими влияниями, на которые я указывал прежде (в лекциях VIII и X) «*.\r\nЛЕКЦИЯ XVI ГЛАВНЫЕ ЯВЛЕНИЯ II ПЕРИОДА РУССКОЙ ИСТОРИИ. УСЛОВИЯ.\r\nРАССТРАИВАВШИЕ ОБЩЕСТВЕННЫЙ ПОРЯДОК И БЛАГОСОСТОЯНИЕ КИЕВСКОЙ РУСИ. БЫТ ВЫСШЕГО ОБЩЕСТ- ВА: УСПЕХИ ГРАЖДАНСТВЕННОСТИ И ПРОСВЕЩЕНИЯ.\r\nПОЛОЖЕНИЕ НИЗШИХ КЛАССОВ; УС- ПЕХИ РАБОВЛАДЕНИЯ И ПОРАБОЩЕНИЯ. ПОЛОВЕЦКИЕ НАПАДЕНИЯ.\r\nПРИЗНАКИ ЗАПУСТЕНИЯ ДНЕПРОВСКОЙ РУСИ. ДВУСТОРОННИЙ ОТЛИВ НАСЕЛЕНИЯ ОТТУДА. ПРИЗНАКИ ОТЛИВА НА ЗАПАД.\r\nВЗГЛЯД НА ДАЛЬНЕЙШУЮ СУДЬБУ ЮГО-ЗАПАДНОЙ РУСИ И ВОПРОС О ПРОИСХОЖДЕ- НИИ МАЛОРУССКОГО ПЛЕМЕНИ. ПРИЗНАКИ ОТЛИВА НАСЕЛЕНИЯ НА СЕВЕРО-ВОСТОК.\r\nЗНАЧЕНИЕ ЭТОГО ОТЛИВА И КОРЕННОЙ ФАКТ ПЕРИОДА. II ПЕРИОД. Обращаюсь к изучению второго периода нашей истории, про- должавшегося с XIII до половины XV в.\r\nНаперед отмечу главные явления этого времени, которые составят предмет нашего изучения.\r\nЭто были корен- ные перемены русской жизни, если сопоставить их с главными явлениями первого периода.\r\nВ первом периоде главная масса русского населения сос- редоточивалась в области Днепра; во втором она является в области Верх- ней Волги.\r\nВ первом периоде устроителем и руководителем политического и хозяйственного порядка был большой торговый город;\r\nво втором таким уст- роителем и руководителем становится князь-наследственный вотчинник свое- го удела.\r\nИтак, в изучаемом периоде являются новая историческая сцена, новая территория и другая господствующая политическая сила:\r\nРусь днеп- ровская сменяется Русью верхневолжской: волостной город уступает свое место князю, с которым прежде соперничал.\r\nЭта двоякая перемена, террито- риальная и политическая, создает в верхневолжской Руси совсем иной эко- номический и политический быт, непохожий на киевский.\r\nСоответственно но- вой политической силе эта верхневолжская Русь делится не на городовые области, а на княжеские уделы; сообразно с новой территорией, т.\r\nе.\r\nс внешней обстановкой, в какую попадает главная масса русского населения,\r\nи двигателем народного хозяйства на верхней Волге становится вместо внешней торговли сельскохозяйственная эксплуатация зем В.\r\nО. КЛЮЧЕВСКИИ ЛЕКЦИЯ XVI ли с помощью вольного труда крестьянина-арендатора.\r\nКак, в каком по- рядке будем мы изучать эти новые факты? Припомните, как вы изучали явле- ния нашей истории XII и XIII вв.\r\nна гимназической скамье, т.е. как они излагаются в кратком учебном руководстве. Приблизительно до половины XII в.\r\n, до Андрея Боголюбского, внимание изучающего сосредоточивается на Ки- евской Руси, на ее князьях, на событиях, там происходивших. Но с полови- ны или с конца XII в.\r\nвнимание ваше довольно круто поворачивалось в дру- гую сторону, на северо-восток, обращалось к Суздальской земле, к ее князьям, к явлениям, там происходившим.\r\nИсторическая сцена меняется как-то вдруг, неожиданно, без достаточной подготовки зрителя к такой пе- ремене.\r\nПод первым впечатлением этой перемены мы не можем дать себе яс- ного отчета ни в том, куда девалась старая Киевская Русь, ни в том, от- куда выросла Русь новая, верхневолжская.\r\nОбращаясь ко второму периоду нашей истории, мы должны начать с объяснения того, что было виною этой перестановки исторической сцены.\r\nОтсюда первый вопрос при изучении вто- рого периода-когда и каким образом масса русского населения передвину- лась в новый край.\r\nЭто передвижение было следствием расстройства общест- венного порядка, какой установился в Киевской Руси.\r\nПричины расстройства были довольно сложны и скрывались как в самом складе жизни этой Руси, так и в ее внешней обстановке.\r\nЯ бегло укажу главные из этих причин. ВНЕШНЕЕ БЛАГОСОСТОЯНИЕ КИЕВСКОЙ РУСИ.\r\nС половины XII столетия стано- вится заметно действие условий, разрушавших общественный порядок и эко- номическое благосостояние Киевской Руси.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Долг прежде всего автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "премудро успел жениться на племяннице другого временщика, которую тот не знал куда девать, и, наконец,\r\nчто премудрее всего вместе, Лев Степанович, получив аннинскую кавалерию,\r\nвышел в отставку и отправился в Москву для устройства имения, уважаемый всеми как честный, добрый, солидный и деловой человек.\r\nНе надобно думать, чтоб в его удалении был один расчет или дипломация; причина столько же сильная звала его воротиться к более родной среде.\r\nВ Петербурге, несмотря на успехи по службе, ему все было что-то неловко, точно в гостях; ему захотелось покоя в почетном раздолье помещичьей жизни, захотелось пожить на своей воле;\r\nродители его давно померли, Степушка был отделен, именье, доставшееся Льву Степановичу, было одно из богатейших под Москвою, верст сотню по Можайке от города.\r\nКак же не ехать ему было в свои березовые и липовые рощи, в свой старый отцовский дом,\r\nгде подобострастная дворня и испуганное село готово было его встретить с страхом и трепетом, поклониться ему в землю и подойти к ручке.\r\nВ Москве он остался недолго, заложил на Яузе, вместо деревянного дома, каменные палаты и уехал в Липовку, изредка наезжая присмотреть за постройкой.\r\nЗа хозяйство Лев Степанович принялся усердно; он и на службе своего именья не расстроил, а напротив, к родовым тысяче душам прикупил тысячи полторы;\r\nно теперь, не вдаваясь в агрономические рассуждения, он разом сделался смышленым помещиком, с той сноровкой, с которой из лейб-гвардии капитанов стал в год времени деловым советником.\r\nУдвоивая доходы, он улучшил состояние крестьян.\r\nОн и хлебом поможет, и овса на посев даст, и корову или лошадь даст в замену падшей, ну да после держи ухо востро.\r\nВдруг никто не думает, не гадает, барин с старостой и с десятскими на двор. \"Эй ты, Акулька, покажи-ка горшки для молока\". - Не вымыты, тут бабе и расправа.\r\n\"А ты, Нефед, покажь-ка соху, да и борону, выведи лошадь-то\", - словом, поучал их, как неразумных детей,\r\nи мужички рассказывали долго после его смерти \"о порядках старого барина\", прибавляя:\r\n\"Точно, бывало, спуску не дает, ну, а только умница был, все знал наше крестьянское дело досконально и правого не тронет, то есть учитель был\".\r\nДворовых он держал без числа и меры, у него были мальчики, единственно употребляемые днем на то,\r\nчтоб чистить клетки соловьев, а ночью ходить по двору, чтоб собаки не лаяли близ господского дома.\r\nУ него были девочки, которых все назначение состояло в том, чтоб зимой стирать воду с оконниц, а летом носить уголья и тазики для варенья.\r\nНельзя сказать, чтоб такое количество прислуги его вводило в особенно важные траты: все, начиная с самых личностей, было домашнее: рожь и гречиха, горох и капуста, и не один корм...\r\nУмрет корова, выделают кожу, сапожник сошьет портному сапоги,\r\nв то время как портной ему кроит куртку из домашнего сукна цвету маренго-клер и широкие панталоны из небеленого холста, которым были обложены рабочие бабы.\r\nПритом у Льва Степановича был неотъемлемый талант воспитывать дворню, - талант совершенно утраченный в наше время;\r\nон вселял с юных лет такой страх, что даже его фаворит и долею лазутчик, камердинер Тит Трофимов, гроза всей дворни, не всегда обращавший внимание на приказы барыни,\r\nсознавался в минуты откровенности и сердечных излияний, что ни разу не входил в спальню барина без особого чувства страха,\r\nособенно утром, не зная, в каком расположении Лев Степанович.\r\nДивиться нечему. Выгоды и почет барского фавёра очень недаром доставались Титу, особенно потому, что он часто попадался на глаза.\r\nЛев Степанович был человек характерный, сдерживать себя не считал нужным, и, когда утром он выходил к чаю с красными глазами, сама Марфа Петровна долго не смела начать разговор.\r\nВ эти \"характерные\" минуты сильно доставалось Титу, - побьет его, бывало, да и пошлет к барыне:\r\n\"Поди, - говорит, - покажи ей свою рожу и скажи - вот, мол, как дураков учат, людей делают из скотов\".\r\nДля Марфы Петровны, в ее скучной и однообразной жизни, подобные случаи служили развлечением, даже она находила своего рода удовольствие в унижении гордого и высокомерного Тита.\r\nДействительно, развлечений в ее жизни было мало, особенно светских. Детей им бог не дал.\r\nПыталась она и ворожить, и заговариваться, и пить всякую дрянь, и к Троице-Сергию ходила пешком,\r\nи Титову сестру посылала в Киево-Печерскую лавру, откуда она ей принесла колечко с раки Варвары-мученицы, но детей все не было.\r\nНельзя сказать, чтоб Лев Степанович особенно был оттого несчастен, однако он сердился за это,\r\nкак за беспорядок, и упрекал в минуты досады свою жену довольно оригинальным образом, говоря:\r\n\"У меня жену бог даровал глупее таракана, что такое таракан, нечистота, а детей выводит\".\r\nПри этом видно было гордое сознание, что он с своей стороны себя в этом не винит - да и в самом деле,\r\nбез вопиющей несправедливости мудрено было винить Льва Степановича, взяв во внимание хоть одно разительное сходство с ним поваровых детей.\r\nГлавное, что сердило Льва Степановича, это отсутствие цели в хозяйстве и устройстве именья.\r\n\"Я, - говорил он, - денно и нощно хлопочу, и запашку удвоил, и порядок завел, и лес берегу, и денег не трачу, а подумаю на что, сам не знаю;\r\nточно управляющий братнина сына, а тот возьмет все, да и спасибо не скажет, я его знаю, по матери пошел, баба продувная была, и в нем хамовой крови довольно.\r\nОно, конечно, это мой долг, на то я и поставлен богом в помещики, чтобы хозяйничать, на том свете с меня спросится; все же лучше, если бы был настоящий наследник!\"\r\nИ Лев Степанович грустно качал головою, сидя на жестких креслах, обитых черной кожей, приколоченной медными гвоздочками.\r\nМарфа Петровна горько плакивала от подобных разговоров и за светские лишения прибегала к духовным утешениям.\r\nВозле самого господского дома иждивением Льва Степановича была воздвигнута каменная церковь о трех приделах.\r\nСпальня выходила окнами к колокольне; при первом благовесте Марфа Петровна поспешно одевалась и являлась ранее всех в храм божий.\r\nЛев Степанович приходил позже, и то по большим праздникам и в воскресные дни. Марфа же Петровна являлась при всех богослужениях, на похоронах, крестинах, бракосочетаниях.\r\nЛев Степанович становился впереди, подтягивал клиросу и бдительным оком смотрел за порядком,\r\nсам драл за уши шаливших мальчишек и через старосту показывал, когда надо было креститься и когда класть земные поклоны.\r\nОн был любитель и знаток богослужения, он на дом к себе призывал молодого диакона и месяца три всякий день учил кадить и делать возглас, поднимая орарь с полуоборотом на амвоне;\r\nдиакон действительно так мастерски делал возглас и пол-оборота, что можайские купцы приезжали любоваться и находили, что иеродиакон Саввина монастыря далеко будет пониже липовского.\r\nМонастырь этот был верст тридцать от усадьбы Льва Степановича.\r\nОн постоянно посылал туда не столько богатые, сколько постоянные приношения - возов десять прошлогоднего и несколько сгоревшего сена,\r\nовес, не годный на семена, сырые и почерневшие дрова.\r\nМарфа Петровна с своей стороны делала приношения тоже более ценные по усердию, нежели по чему иному;\r\nона посылала в монастырь розовую и мятную воду, муравьиный спирт, сушеную малину (иноки, не зная, что с ней делать, настаивали ее пенным вином), несколько банок грибов в уксусе,\r\nискусно уложенных, так что с которой стороны ни посмотришь, все видно одни белые грибы, а как ложкой ни возьмешь, все вынешь или березовик или масленок.\r\nИноки иногда посещали благочестивый дом богоприбежного помещика и всегда находили радушный прием Марфы Петровны, которая любила их и как-то боялась.\r\nДругих гостей почти никогда не являлось у Столыгиных. Кроме их двоих, еще проживали у них дядя Марфы Петровны с своей женой.\r\nЕхавши из Петербурга, Лев Степанович пригласил к себе дядю своей жены, не главного, а так, дядю-старика,\r\nоконтуженного в голову во время турецкой кампании, вследствие чего он потерял память, ум и глаза.\r\nНастоящий дядя, не зная куда его деть, намекнул Льву Степановичу, который хотя уже тогда и был в отставке, но все же не смел поперечить особе.\r\nСлепой старик был женат на молдаванке, у которой в доме лежал раненый;\r\nона была не первой молодости и, несмотря на большой римский нос и на огромные орлиные глаза, отличалась великим смирением духа.\r\nЕе Столыгин употреблял на прием талек, холстины, орехов, на чищение ягод, сушение трав, варение грибов;\r\nМарфа Петровна, призревая родственников, была уверена, что этим загладит все свои грехи, а может, сделает доступною и свою молитву о даровании детей.\r\nОбращение, сложившееся между хозяевами и гостями, было простое, патриархальное.\r\nМарфа Петровна называла старика дядей, но жену его не только не называла теткой, но говорила ей \"ты\" и в иных случаях позволяла целовать у себя руку.\r\nЛев Степанович говорил обоим \"ты\" и обращался с ними так, как следует обращаться с людьми,\r\nвполне зависящими от нас, - с холодным презрением и с оскорбительным выказыванием своего превосходства.\r\nОн их трактовал, как мебель или вещь не очень нужную, но к которой он привык.\r\nУтро слепой обыкновенно проводил в своей комнате во флигеле, где курил сушеный вишневый лист, перемешанный с венгерскими корешками.\r\nВ час девка, приставленная за ним, надевала на него длинный синий сюртук, повязывала белый галстух и приводила в столовую.\r\nЗдесь он дожидался, сидя в углу, торжественного выхода Льва Степановича.\r\nГоре бывало старику, если он опоздает, тут доставалось не только ему, но и Таньке, служившей при нем корнаком, и молдаванке.\r\nСтарику повязывали на шею салфетку и сажали его за стол, где он смиренно дожидался, пока Лев Степанович ему пришлет рюмку настойки, в которую он ему подливал воды.\r\nЗа столом старик не смел ничего просить, да не смел ни от чего и отказаться;\r\nдаже больше двух стаканов квасу (хозяева пили кислые щи, но для дяди с теткой приносили людского квасу, кислого, как квасцы) ему не дозволялось пить.\r\nПодадут ли дыню, Лев Степанович вырежет лучшую часть, а корки положит ему на тарелку.\r\nМарфа Петровна делала то же с зрячей молдаванкой, прибавляя, что это сущий вздор и почти грех думать, что бог так создал дыню, что одну закраинку можно употреблять в снедь.\r\nВ редкие минуты, когда Лев Степанович был весел, слепой старик служил предметом всех шуток и любезностей Льва Степановича.\r\n\"А, добро пожаловать, - кричал он, - добро пожаловать, отец Ксенофонтий! Ей, Васильич (так называл он дядю), не видишь, что ли, отец Ксенофонтий идет тебя благословить\".\r\n- \"Не вижу, государь мой, не вижу\", - отвечал слепой. \"Да вот с правой-то стороны\", - и он посылал Тита благословлять старика, и тот ловил его руку.\r\nЛев Степанович хохотал до слез, не догадываясь, что самое забавное в этой комедии состояло в том, что выживший из ума старик, с тою остротой слуха,\r\nкоторая обща всем слепым, очень хорошо знал, что отец Ксенофонтий не входил, и представлял только для удовольствия покровителя, что обманут.\r\nНо верх наслаждения для Столыгина состоял в том, чтобы накласть на тарелку старику чего-нибудь скоромного в постный день, и когда тот с спокойной совестью съедал, он его спрашивал:\r\n\"Что это ты на старости лет в Молдавии, что ли, в турецкую перешел, в какой день утираешь скоромное\".\r\nУ старика делались спазмы, он плакал, полоскал рот, делался больным - это очень забавляло Столыгина.\r\nИногда Лев Степанович будил в старике что-то похожее на чувство человеческого достоинства,\r\nи он дрожащим голосом напоминал Льву Степановичу, что ему грешно обижать слепца и что он все-таки дворянин и премиер-майор по чину.\r\n\"Ваше высокородие, - отвечал Столыгин, у которого кровь бросалась в лицо от такой дерзкой оппозиции,\r\n- да ты бы ехал в полк - ну, я тебе пришелся не по нраву, прости великодушно, а уж переучиваться мне поздно, мне не под лета;\r\nда и что же, я тебя не на веревочке держу, ступай себе в Молдавию в женино именье\".\r\n- \"Лев Степанович, - робко прибавляла Марфа Петровна, - ведь как бы то ни было, он мне дядя и вам сродственник\". - \"Вот? В самом деле? - возражал еще более разъяренный Столыгин.\r\n- Скажите пожалуйста, новости какие! А знаешь ли ты, что, если бы он не был твой дядя, так у меня не только б не сидел за столом, да и под столом\".\r\nИспуганная майорша дергала мужа за рукав, начинала плакать, прося простить неразумного слепца, не умеющего ценить благодеяний.\r\nУ старика текли по щекам тоже слезы, но как-то очень жалкие, он походил на беспомощного ребенка, обижаемого грубой и пьяной толпой.\r\nПосле обеда барин ложился отдохнуть. Тит должен был стоять у дверей и, когда Лев Степанович ударит в ладоши, подать ему графин кислых щей.\r\nИногда в это время Тит бегал в девичью и приказывал по именному назначению той или другой горничной налить ромашки и подать барину,\r\nчто \"де на животе нехорошо\", и горничная с каким-то страхом бежала к Агафье Ивановне.\r\nАгафья Ивановна, ворча сквозь зубы, сыпала вонючую траву в чайничек.\r\nМарфа Петровна никогда не навещала мужа во время его гастрических припадков;\r\nона ограничивала свое участие разведыванием, кто именно носила ромашку, для того чтобы при случае припомнить такую услугу и такое предпочтение.\r\nЛев Степанович, запивши кислыми щами или ромашкой сон, отправлялся побродить по полям и работам и часов в шесть являлся в чайную комнату,\r\nгде у стены уже сидел на больших креслах слепой майор и вязал чулок - единственное умственное занятие, которое осталось у него.\r\nИногда старик засыпал, Лев Степанович, разумеется, этого не мог вынести и тотчас кричал горничной:\r\n\"Танька, не зевай\", и Танька будила старика, который, проснувшись, уверял, что он и не думал спать, что он и по ночам плохо спит, от поясницы.\r\nПосле чая Столыгин вынимал довольно не новую колоду карт и играл в дураки с женою и молдаванкой.\r\nЕсли он бывал в особенно хорошем расположении, то середи игры рассказывал в тысячный раз отрывки из аристократических воспоминаний своих;\r\nкак покойник граф его любил, как ему доверял, как советовался с ним; но притом дружба дружбой, а служба службой.\r\n\"Бывало, задаст такую баню, и бумаги все по полу разбросает, и раскричится. Ну, иной раз и чувствуешь, что прав, да и не отвечаешь, надо дать место гневу.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "А х о в. Что ты здесь делаешь? Ф е о н а. Одно у меня дело-то: сидеть да в пустой угол глядеть. А х о в. Ну, так я тебе другое найду.\r\nФ е о н а. Найди, сделай милость; одуреешь так-то. А х о в. И чтоб это сейчас, одна нога здесь, а другая там.\r\nТы вот снеси к Дарье Федосевне этот самый презент и скажи: мол, Ермил Зотыч приказали вам отдать в знак вашей ласки!\r\nСлышишь? Ты так и скажи: в знак вашей ласки! Ну, как ты скажешь, старая? Ф е о н а.\r\nМолодой! Авось не проповедь какая! Умею сказать-то! А х о в. Да, может, они без внимания возьмут, так ты заставь их рассмотреть хорошенько.\r\nФ е о н а. Да уж рассмотрим, рассмотрим; только давай! А х о в (отдает коробочку).\r\nТы их тычь носом-то хорошенько, чтоб чувствовали, что это, мол, денег стоит. Ф е о н а. Ну, еще бы. А х о в.\r\nТысячи стоит. Сами-то вы того, мол, не стоите, что вам дарят. Ф е о н а. Ну, да уж как же! А х о в.\r\nКажется, мол, можно чувствовать! Может, не почувствуют, так ты им объясни: что вот купил я, деньги бросил большие, так чтоб знали они.\r\n.. Что можно им дрянь какую подарить, и то они очень довольны будут, а что я вот что... Так чтоб уж.\r\n.. ну, в ноги не в ноги, а чтоб было в них это чувство: что вот, мол, как нас...\r\nчего мы и не стоим! Ты пойми! Чтоб я недаром бросил деньги-то, чтоб видел я от них, из лица из их, что я вот их вроде как жалую свыше всякой меры.\r\nА то ведь жалко денег-то, ежели так, безо внимания. Может, они в душе-то и почувствуют, да ежели не выкажут, так все одно, что ничего.\r\nА чтоб видел я в них это самосознание, что нестоющие они люди, и что я вот кому хочу, тому и даю, не взирая.\r\nФ е о н а. Да уж поймем, поймем. А х о в. А ежели начнут у тебя про меня спрашивать, выведывать что, так ты все к лучшему, и так меня рекомендуй, что я очень добрый.\r\nА ежели что про семью знают, так говори, что все от детей, что разбойники, мол, уродились; характером, мол, не в отца, а в мать,покойницу. Ф е о н а. Ну, уж не в мать. А х о в.\r\nТы чей хлеб ешь? Какое ты свое рассуждение иметь смеешь? Коли я тебе даю приказ, должна ты его исполнять? Ф е о н а.\r\nДа уж хорошо. А х о в. Ну, и все, и ступай! Ф е о н а. Аполит у нас повредился. А х о в. А кому печаль? Пущай его.\r\nЧто ты мне об нем рассказываешь, коли я тебя не спрашиваю? Может, я не хочу его и в мыслях держать? Он теперича мне и вовсе не нужен.\r\nЯ все дела кончаю, фабрику сдаю канпаньону, так, значит, на что ж мне Ипполит.\r\nПрогоню его, вот и конец.\r\nНешто я долго с ним разговаривать стану? Эка велика птица твой Ипполит! Оченно мне нужда до него!\r\nТы свое дело делай, что тебе приказано, а с хозяином разговаривать не лезь, чего тебя не спрашивают.\r\nОченно мне интересно! Тебя с разговорами-то и по затылку можно. Пошла! Ф е о н а. Иду. А х о в.\r\nСтой! Слышишь ты! Коли спросят, рекомендуй меня так, что я самый добрый человек. Ф е о н а. Слушаю. (Уходит.) А х о в.\r\nИпполита я сейчас же с двора долой. Потому мне теперь в доме таких скакунов держать не приходится.\r\nБольно они, подлецы, с бабами ласковы. И говорит-то с молодой бабой или девкой не так, как с прочими людьми.\r\nЯзык-то свой точно петлей сделает, - так и опутывает, так и захлестывает, мошенник. А бабам-то любо; и скалят, и скалят зубыто на их россказни.\r\nЯ Ипполитку и к двору-то близко не подпущу. Они ведь, оглашенные, благодетелев не разбирают, им все одно.\r\nА тут это родство дальнее, десятая вода на киселе, еще хуже. Будь она ему просто хозяйка, он бы в другой раз и подойти не смел; а тут \"тетенька\" да \"тетенька\".\r\nДа этак, глядя на них, в чахотку придешь. Нет, шабаш! С двора его долой!\r\nВходит Ипполит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ\n\n Ахов, Ипполит.\r\nА х о в. Ты зачем? И п п о л и т. К вам, дяденька-с. А х о в. Как же ты смеешь, коли я тебя не звал! И п п о л и т.\r\nСтало быть, мне нужно. А х о в (строго). А мне не нужно, так поди вон! И п п о л и т. Но, однако, я желаю.\r\n.. А х о в. Поди вон, говорят тебе! И п п о л и т. Но, позвольте-с! Коль скоро я пришел... А х о в.\r\nКоль скоро ты пришел, толь скоро и уйдешь. И п п о л и т. Я не с тем, чтоб... а как собственно... А х о в.\r\nДолго ты будешь разговаривать? Знай свое место, контору! Как ты смеешь лезть к хозяину! Разве у меня только делов-то, что ты?\r\nВидел я твою образину сегодня, и будет с меня! Значит, поди вон без разговору! И п п о л и т.\r\nНет, уж это надо оставить.\r\nКоль скоро я пришел, так уж вон не пойду. А х о в. А вот я тебя за вихор. И п п о л и т. Не то что за вихор, пальцем тронуть не позволю.\r\nА х о в. Как! Ты бунтовать? И п п о л и т. Хоша бы и бунтовать. Потому, главная причина, на это закон теперь есть и права. А х о в.\r\nКакой для тебя закон писан, дурак? Кому нужно для вас, для дряни, законы писать? Какие такие у тебя права, коли ты мальчишка, и вся цена тебе грош?\r\nУж очень много вы о себе думать стали! Написаны законы, а вы думаете это про вас.\r\nМелко плаваете, чтобы для вас законы писать.\r\nВот покажут тебе законы! Для вас закон - одна воля хозяйская, а особенно, когда ты сродственник.\r\nТы поговорить пришел, милый? Ну, говори, говори, я слушаю; только не пеняй потом, коли солоно придется.\r\nЧто тебе надо? И п п о л и т. Я насчет жалованья. А х о в. Какого жалованья? Ты по какому уговору жил? И п п о л и т.\r\nКто ж теперь себе враг, чтоб стал даром служить? А х о в. Так не служи, кто тебя держит. Оно и пристойней тебе будет самому убраться, пока тебя в три шеи не прогнали.\r\nИ п п о л и т. А это, что я жил, значит втуне? А х о в. Да разве ты за деньги жил? Ты жил по-родственному.\r\nИ п п о л и т. А работал? А х о в. Еще бы тебе не работать! На печи, что ль, лежать? Ты по-родственному служил, я по-родственному помогал тебе, сколько моей к тебе милости было.\r\nЧего ж еще тебе? И п п о л и т. Но напредки я на таком положении жить не согласен.\r\nА х о в. Да напредки мне тебя и не нужно. Отдай завтра отчет и убирайся. И п п о л и т. За всю мою службу я должен слышать от вас одно, что убирайся.\r\nА х о в. Не хочешь убираться, так жди, пока метлами не прогонят. Это твоя воля. И п п о л и т.\r\nА награждение-с? А х о в. Ну, это я еще подумавши. За что это награждение? За грубости-то? Вас дяденька вон приглашают - а вы нейдете.\r\nИ за это вам награждение? И п п о л и т. Однако, обещали. А х о в. Обещал посулить, да теперь раздумал.\r\nАль ты мало наворовал, что награждения просишь? И п п о л и т. Этому я не подвержен и морали брать на себя не хочу.\r\nА х о в. Связался я с тобой говорить; а говорить мне тошно. Либо ты глуп, либо ты меня обманываешь.\r\nРусской пословицы ты не знаешь: воруй да концы хорони? Не знаешь? Поверю я тебе, как же! А коли, в самом деле, ты, живя у меня, ничего не нажил, так кто ж виноват!\r\nЦена вам, брат, всем одна, Лазарем ты мне не прикидывайся! На честность твою я, брат, не расчувствуюсь, потому ничем ты меня в ней не уверишь.\r\nОтчего вам хозяева мало жалованья дают? Оттого, что, сколько тебе ни дай, ты все воровать будешь; так хоть на жалованье хозяину-то выгоду соблюсти.\r\nА награжденьем вас, дураков, манят, чтоб вы хоть немножко совесть помнили, поменьше грабили. И п п о л и т.\r\nЗначит, вы, дяденька, и сами обманываете и желаете, чтоб вас обманывали? Жаль, поздно сказали.\r\nНо я был совсем на других правилах и по тому самому считаю за вами, по крайности, тысяч пятнадцать. А х о в. Считай больше, считай больше, уж все одно.\r\nДвух грошей медных я тебе, милый, не дам. Что я за дурак! И п п о л и т. За всю мою службу мне от вас такой результат? А х о в.\r\nЭто что еще за слово дурацкое! Ты меня словами не удивишь! И п п о л и т. Я не словами, я вам делом докажу, сколь много я против вас благороднее.\r\n(Подает Ахову деньги.) А х о в. Ты это по векселям получил? И п п о л и т. По векселям-с. А х о в.\r\nКакое же тут твое благородство, коли это твоя обязанность? И п п о л и т. Ваша обязанность мне за службу заплатить, а вы не платите, все одно и я на тех же правах.\r\nДеньги под сокрытие, а вам доложить, что потерял их, пьяный... А х о в. Об двух ты головах, что ли? И п п о л и т. Дело обмозговано, страшного нет-с.\r\nДаже, может, с адвокатами совет был. Действуй, говорят, оправим. Но не беспокойтесь, я сейчас рассудил, что не ко времени мне деньги.\r\nПотому, все тлен. Мне уж теперь от вас ничего не нужно; будете силой навязывать, так не возьму. Во мне теперь одна отчаянность действует.\r\nБыл человек, и вдруг стала земля... значит, на что же деньги? Их с собой туда не возьмешь. А х о в.\r\nЭто правда, что не возьмешь. Только, ежели тебя связать теперь, так я полагаю, что дело будет вернее. И п п о л и т. Теперича уж поздно меня вязать.\r\nА х о в. Нет, я думаю, самое время. И п п о л и т. Ошибетесь. А х о в. Неужели? А что же ты сделаешь? И п п о л и т (вынимает из кармана нож).\r\nА вот сейчас - раз! (Показывает на свою шею.) Чик - и земля. А х о в (в испуге).\r\nЧто ты делаешь, мошенник! Что ты, что ты! (Топает на одном месте ногами.) И п п о л и т. Глаза закроются навек, и сердце биться перестанет.\r\nА х о в. Вот я тебя! Вот я тебя! (Топает.) И п п о л и т. Чем вы меня, дяденька, испугать можете, коли я сам своей жизни не рад.\r\nУмерла моя надежда, и скончалася любовь - значит, всему конец.\r\nХа-ха-ха! Я теперича жизнь свою жертвую, чтобы только люди знали, сколь вы тиран для своих родных. А х о в. А вот я людей кликну, да за полицией пошлю.\r\nИ п п о л и т. Невозможно. Потому, ежели вы с места тронетесь или хоть одно слово, я сейчас - чик, и конец. А х о в.\r\nЧто же ты со мной делаешь, разбойник? Ипполит, послушай! Послушай ты меня: поди разгуляйся, авось тебя ветром обдует. (Про себя.\r\n) С двора-то его сбыть, а там режься, сколько душе угодно! И п п о л и т. Нет, дяденька, эти шутки надо вам оставить; у нас с вами всурьез пошло.\r\nА х о в. Всурьез? И п п о л и т. Всурьез. А х о в. Ну, а коли всурьез, так давай и говорить сурьезно. А я думал, ты шутишь. И п п о л и т.\r\nСтало быть, мне не до шуток, когда булат дрожит в моей руке. А х о в. Что ж тебе от меня нужно? И п п о л и т. Разочтите, как следует.\r\nА х о в. Как следует? Мало ли, что тебе следует? Ты говори толком. И п п о л и т. Вот и весь будет толк! (Вынимает из кармана бумагу.\r\n) Подпишите! А х о в. Что ж это за бумага? К чему это? И п п о л и т. Аттестат. А х о в. Какой такой аттестат? И п п о л и т.\r\nА вот: что, живши я у вас в приказчиках, дело знал в точности, вел себя честно и благородно даже сверх границ. А х о в.\r\nВсе это тут и прописано? И п п о л и т. Все и прописано. Жалованья получал две тысячи в год. А х о в. Это когда же? И п п о л и т.\r\nТак только, для видимости. Ежели я к другому месту... А х о в. Да? Людей обманывать? Ну, пущай. Ничего - можно. И п п о л и т.\r\nИ по окончании, за свое усердие, выше меры, награждение получил пятнадцать тысяч... А х о в. Тоже для видимости? И п п о л и т.\r\nНет, уж это в подлинности. А х о в. Да что в подлинности-то? Рублев пятьсот, чай, за глаза? И п п о л и т. Все полным числом-с.\r\nА х о в. Нет, уж это, брат, шалишь! И п п о л и т. Ежели вы опять за свою политику, так ведь вот он! (Показывает нож.\r\n) Сейчас - чик, и конец! А х о в. Да что ты все - чик да чик! Наладил! И п п о л и т. Отчаянность! А х о в. Тысячу рублей - и шабаш! Давай подпишу. И п п о л и т.\r\nЕжели мне моя жизнь не мила, так разве от тысячи рублей она мне приятней станет?\r\nМне жить тошно, я вам докладывал: мне теперь, чтоб опять в настоящие чувства прийти, меньше пятнадцати тысяч взять никак невозможно;\r\nпотому мне надо будет себя всяческими манерами веселить.\r\nА х о в. Ну, грех пополам! Давай руку! И п п о л и т.\r\nДавайте пятнадцать тысяч без гривенника, и то не возьму. А х о в. Этакую силу денег? За что? И п п о л и т. За десять лет.\r\nЧужому бы больше заплатили. А х о в. Само собой, что больше, да не вдруг. А вдруг-то жалко. Пойми! Пойми! И п п о л и т.\r\nИзвините, дяденька! Я теперь не в себе, понимать ничего не могу. А х о в. Ну, возьми половину, а остальные завтра. Жаль мне вдруг-то.\r\nПонял? И п п о л и т. Я вам говорю, что понимать ничего я не в состоянии, значит, пожалуйте все сейчас! А х о в. Ну, что с тобой делать! Давай бумагу!\r\nИпполит подает бумагу. Ахов подписывает.\r\nБери деньги! Да только ты чувствуй это! (Отсчитывает из денег, принесенных Ипполитом.) И п п о л и т (берет деньги и бумагу).\r\nПокорно вас благодарю. А х о в. Благодари хорошенько! И п п о л и т. Чувствительнейше вам благодарен.\r\nА х о в. Поклонись в ноги, братец! И п п о л и т. Это уж зачем же-с? А х о в.\r\nСделай милость поклонись, потешь старика! Ведь ты мне какую обиду, какую болезнь-то сделал! А поклонишься, все мне легче будет.\r\nИ п п о л и т. За свое кланяться, где же это видано. А х о в. Ну, я тебя прошу, сделай ты мне это почтение! Авось у тебя спина-то не переломится? И п п о л и т.\r\nНет, право, дяденька, что-то стал чувствовать; к погоде, что ли, лом стоит, никак не согнешься.\r\nА х о в. Разбойник ты, разбойник! Врешь ведь ты! Тебе ж хуже; не кланяйся родным-то, так и счастья не будет ни в чем.\r\nИ п п о л и т. Ну, уж мой грех, на себя и плакаться буду. А х о в.\r\nБудешь, будешь. Мне твоя эта непокорность тяжелей, чем эти самые пятнадцать тысяч. И п п о л и т.\r\nЧто ж делать, дяденька, я и сам не рад, да не могу-с, потому к погоде, что ли... А х о в. Ну, скажи ты мне теперь, на что тебе эти деньги.\r\nВедь прахом пойдут, промотаешь. И п п о л и т. Оченно много ошиблись, я жениться хочу. А х о в.\r\nДело недурное; только ведь хорошую за тебя не отдадут. Разве по мне? Что дядя у тебя знаменит везде...\r\nИ п п о л и т. Надо думать, что по вас. А х о в. Где же ты присвататься думаешь? И п п о л и т.\r\nЧтоб далеко не ходить, тут, по соседству-с. А х о в. Да тут, по соседству, нет. И п п о л и т. Ежели поискать хорошенько, так найдется.\r\nВот Круглова Агничка... Но сколь мила девушка! А х о в. Ах ты, обезьяна! Ты у кого спросился-то? И п п о л и т.\r\nЧто мне спрашивать, коли я сам по себе. А х о в. Да она-то не сама по себе. Ах ты, обезьяна.\r\nВходит Феона.\n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\n\n Ахов, Ипполит, Феона.\r\nА х о в. Ну, что? Ф е о н а. Приняли, благодарить приказали. А х о в. Рады, небось? Ф е о н а.\r\nЕще бы! Ведь денег стоит. Придешь, так, гляди-ка, как благодарить станут. Агничка так и скачет, как коза.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Чугунов. Мое почтение, Василий Иваныч! Давно ли пожаловать изволили-с?\n\n Беркутов. Только что приехал. Очень приятно вас видеть. Как поживаете, Вукол Наумыч?\r\nЧугунов. Благодарение Создателю, Василий Иваныч, не жалуюсь.\n\n Беркутов. Душевно рад. Я вас от дела не отвлекаю ли? Мне желательно поговорить с вами несколько минут.\r\nЧугунов. Сколько вам угодно. Готов служить.\n\n Беркутов. Нужно мне, почтеннейший Вукол Наумыч, некоторые сведения собрать насчет здешней местности.\r\nЧугунов. Да-с? (Вынув табакерку.) Не прикажете ли?\n\n Беркутов. Не нюхаю; а впрочем, позвольте! (Нюхает.) Чем это он пахнет?\r\nЧугунов. Жасмином-с. Нарочно произращаю: и цветок приятно иметь в доме на окне, и запах-с. Хорошие табаки стали из моды выходить.\r\nПрежде был табак под названием \"Собрание любви\", - вот, я вам доложу, Василий Иваныч, табак был... Так что же вам угодно насчет местности?\r\nБеркутов. Видите ли, поговаривают о Сибирской железной дороге; мы, как здешние помещики, заинтересованы в этом деле; и если нет никаких физических препятствий, гор, например...\r\nЧугунов. Препятствий и гор нет-с, плоская губерния. Только что же мы будем доставлять в Сибирь, какие продукты?\n\n Беркутов. Продукты есть, Вукол Наумыч.\r\nЧугунов. Интересно послушать-с.\r\nБеркутов.\r\nЯ думаю, вам случалось читать в газетах, что в последнее время много стало открываться растрат, фальшивых векселей и других бумаг, подлогов и вообще всякого рода хищничества.\r\nНу, а по всем этим операциям находятся и виновные; так вот эти-то продукты мы и будем посылать в Сибирь, Вукол Наумыч.\r\nЧугунов. Шутить изволите.\n\n Беркутов. Какие шутки! Да вот, недалеко ходить, сейчас один молодой человек сам сознался, что наделал фальшивых векселей.\r\nЧугунов (качая головой). Скажите пожалуйста, какие дела творятся на белом свете!\n\n Беркутов. Как его фамилия-то? Горецкий, кажется.\r\nЧугунов. Горецкий... позвольте! Есть такой, есть-с... слыхал.\n\n Беркутов. Он говорит, что его принудили, и черновые представил, с которых его списывать заставляли.\r\nЧугунов. Очень нужно путать людей! Не понимаю. Ведь уж ему не легче от того будет. Молод еще.\r\nБеркутов. Он еще сознался, что вексель на госпожу Купавину писал, а Евлампия Николаевна сегодня заявляет, что у нее похищен бланк.\n\n Чугунов. Какие дела-то!\r\nБеркутов. Вот что, Вукол Наумыч, не с вами ли вексель-то? А коль не с вами, так принесите его поскорей!\n\n Чугунов. Нет, зачем же-с! Я вам очень благодарен, Василий Иваныч.\r\nБеркутов. За что же?\n\n Чугунов. Предупредили. Я теперь вексель уничтожению предам. Пусть Горецкий путает, а я и знать не знаю, у меня и не было никакого.\r\nБеркутов. Жаль! Вам, хоть не всю сумму, а все-таки что-нибудь получить надо бы по этому векселю.\r\nЧугунов. Да, конечно, Василий Иваныч, надо бы. Ведь какой благородный поступок-то с моей стороны! Выдают бланки зря.\r\n.. Да другой бы, помилуйте... Кому ж нужно от своего счастья отказываться!\r\nБеркутов. Справедливо, Вукол Наумыч, справедливо. Да и Евлампию Николаевну надо наказать, чтобы она была вперед осторожнее.\r\nЧугунов. Надо наказать, Василий Иваныч, надо. Как это можно бланки выдавать! Отберут имение-то как раз.\r\nВот я только три тысячи написал, а ведь у всякого ли совесть-то такая, как у меня.\r\nБеркутов. Укоротите вексель-то немного, Вукол Наумыч; напишите, что получили часть в уплату; а остальные Евлампия Николаевна заплатит. Доставайте вексель! Вот чернила и перо!\r\nЧугунов. Слушаю-с! (Вынимает вексель, надевает очки, берет перо.) Как писать прикажете, Василий Иваныч?\n\n Беркутов. По сему векселю получено в уплату две тысячи...\r\nЧугунов. Тысячу рублей только оставляете? Маленько, Василий Иваныч.\n\n Беркутов. Нет, и тысячи рублей много, Вукол Наумыч.\r\nЧугунов. А какое благородство с моей стороны!\n\n Беркутов. Вот мы его и оценим как следует. (Диктует.) Получено в уплату две тысячи пятьсот...\r\nЧугунов. Только пятьсот? Уж это даже несколько и обидно.\r\nБеркутов. Нет, и не пятьсот, а меньше. Пишите, пишите! Две тысячи пятьсот пятьдесят рублей. Почему я прибавил эти пятьдесят рублей, я вам скажу после. Остальные получите.\r\nЧугунов (положив вексель в карман). Покорнейше вас благодарю, чувствительнейшую вам приношу благодарность.\r\nБеркутов. Когда ваш племянник рассказал мне все дела и ваши черновые представил, я сначала хотел ехать к прокурору.\r\nЧугунов. Нет, зачем к прокурору! Вам, Василий Иваныч, в такие грязные дела путаться какой расчет? Только срам.\r\nБеркутов. А потом рассудил переговорить прежде с Меропой Давыдовной и с вами.\n\n Чугунов. Очень хорошо и основательно поступили. Мало, что ль, у прокурора дел-то и без наших!\r\nБеркутов. А чтоб ваш племянник не болтал тут, чего не нужно... Он какой-то сорвиголова!\n\n Чугунов. Шальной мальчишка!\r\nБеркутов. Я его отправил в Вологду обойти мои леса; он уж теперь катит на пароходе.\r\nНа дорогу я ему дал пятьдесят рублей; а ведь это ваша была обязанность, Вукол Наумыч; вот эти-то пятьдесят рублей я у вас и вычел.\r\nЧугунов. Очень хорошо-с. Долго ли погостите у нас, Василий Иваныч?\n\n Беркутов. Еще не знаю. Как дела позволят.\r\nЧугунов. Коли будет какое делишко, так не обойдите, по старому знакомству!\n\n Беркутов. Непременно, Вукол Наумыч, непременно.\r\nЧугунов. Вот гости, должно быть. До приятного свидания-с! (Уходит.)\n\n Входят Купавина и Анфуса, из гостиной выходит Мурзавецкая.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ\r\nБеркутов, Мурзавецкая, Купавина, Анфуса.\n\n Мурзавецкая (Купавиной). Ну, вот и хорошо сделала, что приехала, родная моя. Старших уважай.\r\nКупавина. Я очень жалею, Меропа Давыдовна, что подала вам повод к неудовольствию.\n\n Мурзавецкая. Кто старое помянет, тому глаз вон.\r\nБеркутов. Евлампия Николаевна, я ваше поручение исполнил.\n\n Купавина. Благодарю вас.\r\nБеркутов. Меропа Давыдовна и племянник ее считают себя совершенно удовлетворенными и никаких претензий на вас более не имеют. Так ли, Меропа Давыдовна?\r\nМурзавецкая. Он правду говорит, правду. Посылай таких адвокатов, так всегда из воды суха выдешь.\r\nКупавина. Значит, я всем обязана вам. Сколько же я вам должна?\n\n Беркутов. Сочтемся после, Евлампия Николаевна.\r\nМурзавецкая (Беркутову). Пошел бы ты закусил что-нибудь! Времени-то много; чай, с утра из усадьбы-то? Поди-ка, мать Анфуса, похозяйничай за меня! Мы сейчас придем.\r\nАнфуса. Да, уж... с дороги-то... и я уж...\n\n Уходят Беркутов и Анфуса.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ\n\n Мурзавецкая, Купавина.\r\nМурзавецкая. Извини меня, друг мой, что я строго так обошлась с тобой! Я ведь любя.\n\n Купавина. Я не понимаю, чем я виновата. Вы делаете такие угрозы...\r\nМурзавецкая. И всегда буду делать угрозы, и всегда... Нет, ты виновата, виновата, у меня сердце болит глядеть на тебя. Еще не так тебя надо пугнуть.\r\nКупавина. Да чем же я виновата?\r\nМурзавецкая. Зачем живешь одна? Отчего замуж не выходишь? Что хорошего! Только дела запутываешь да имение расстроиваешь. На Чугунова-то плоха надежда.\r\nКупавина. Да ведь вы сами его рекомендовали.\r\nМурзавецкая. А разве в них влезешь? Он вот плут оказывается порядочный!\n\n Купавина (подумав). Нет, как хотите, я за него не пойду; я не чувствую к нему никакого расположения.\r\nМурзавецкая. К кому?\n\n Купавина. К Аполлону Викторычу.\n\n Мурзавецкая. Да кто тебя неволит! Я думала, что ты его любишь; а нет, так и не надо. Твоя воля, выбирай любого!\r\nКупавина. Из кого выбирать-то?\n\n Мурзавецкая. Подумай! Да ты бы не прочь, кабы нашелся хороший человек?\r\nКупавина. Отчего же нейти! Я и сама вижу, что мое хозяйство плохо.\n\n Мурзавецкая (тихо). Беркутов-то долго здесь проживет?\r\nКупавина. Нет, он на несколько дней. Да в нем никакого расположения ко мне незаметно.\n\n Мурзавецкая. Жаль. А я было уж...\n\n Купавина. Нет, как можно навязываться!\r\nМурзавецкая. Ну, а если он сам...\n\n Купавина. Нет, ему нужно побогаче.\n\n Мурзавецкая. Ну да, ах Боже мой! Мало ль что? Может, вдруг фантазия придет.\r\nКупавина. Не знаю.\n\n Мурзавецкая. Разумеется, коли он на несколько дней, да и не ухаживает...\n\n Купавина. Нисколько. И не думает ухаживать.\r\nМурзавецкая. Так нечего делать. Знаешь что? Нет ли у него в Питере какой?\n\n Купавина. Должно быть, есть.\r\nМурзавецкая. Какая-нибудь из немков. Ну, мы хоть так поговорим с тобой... А если б он?..\r\nКупавина. Право, я не знаю, что вам сказать.\n\n Мурзавецкая. Да чего стыдиться-то? Мне-то ты скажи!\r\nКупавина. Да зачем вам?\n\n Мурзавецкая. Разве ты меня не знаешь? Страсть моя знать все на свете и соваться во все дела, где меня не спрашивают.\r\nКупавина. Да отчего ж?.. Я бы с удовольствием.\n\n Мурзавецкая. Вот и ладно. (Громко.) Василий Иваныч, поди сюда!\n\n Купавина. Ах, позвольте! Что вы?\r\nМурзавецкая.\r\nМолчи уж! Мне только твое желание надо было знать, - ты мне дорога-то, а на них нечего смотреть!\r\nЯ умею с ними обращаться, вот посмотри! Только уж помни русскую пословицу: давши слово, держись, а не давши, крепись! Василий Иваныч!\r\nВходит Беркутов.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ\n\n Мурзавецкая, Купавина, Беркутов.\r\nМурзавецкая. Василий Иваныч, целуй ручку у Евлампии Николавны!\n\n Беркутов. Готов всегда с величайшим удовольствием!\n\n Мурзавецкая. Бог вас благословит!\r\nБеркутов. Что значат эти слова ваши, Меропа Давыдовна?\n\n Мурзавецкая. А то, что я тебя женить хочу. Что живешь, только небо коптишь!\r\nБеркутов. Уж очень вы много власти берете надо мной, Меропа Давыдовна.\r\nМурзавецкая. Извини, голубчик! Вижу я сиротство твое, родных у тебя нет, - надо и об тебе кому-нибудь позаботиться.\r\nБеркутов. Хорошо, Меропа Давыдовна, что я люблю Евлампию Николаевну, и люблю давно; а если б не так, вы бы поставили нас в затруднительное положение.\r\nМурзавецкая. В затруднительное? Ошибаешься (стучит костылем), ошибаешься, говорю тебе. Я лучше вас знаю, что вам нужно: что тебе нужно, что ей.\r\nЕе душа мне известна; я в нее, как в зеркало, смотрю: вот я сейчас вижу, что она тебя любит. И тебе пора остепениться. Денег, что ль, больших ищешь? Так стыдно тебе! А ты душу ищи.\r\nБеркутов. Слушаю, Меропа Давыдовна, слушаю-с!\n\n Мурзавецкая. Вы, питерские, думаете, что вас и рукой не достанешь, что вам у нас и пары нет, а вот есть!\r\nБеркутов (склонив голову). Евлампия Николаевна?..\n\n Мурзавецкая (Купавиной). Что молчишь? Ну, так я за тебя скажу. Она рада-радехонька!\r\nКупавина. Я женщина простая, хитрить не могу; я не умела скрыть своих чувств перед Меропой Давыдовной, не буду скрывать и перед вами.\r\nБеркутов. Благодарю вас за счастие, которое вы мне доставляете! (Целует руку Купавиной.) Прошу вас зачислить меня вашим управляющим: это дело не терпит отлагательства.\r\nКупавина. Сделайте одолжение!\r\nВходит Чугунов.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ\n\n Мурзавецкая, Купавина, Беркутов, Чугунов, потом Павлин.\n\n Беркутов (Купавиной). Вот ваш кредитор: вы ему должны по векселю.\r\nКупавина. Я ничего не должна Вуколу Наумычу.\n\n Чугунов (целуя руку Купавиной). За службу мою, за усердие векселек выдали.\r\nКупавина. Я вам всегда деньгами платила.\n\n Чугунов. Запамятовали, сударыня, запамятовали.\r\nБеркутов. В самом деле, Евлампия Николаевна, долго ли забыть! Вукол Наумыч действительно заслуживает награды: он человек старательный.\r\nПриходите завтра, вы получите все, что следует. Благодарите Евлампию Николаевну.\r\nЧугунов. Завтра со всеми детьми приду, в ноги кланяться заставлю.\n\n Входит Павлин.\n\n Павлин. Михайло Борисыч и Глафира Алексеевна! (Уходит.)\r\nВходят Лыняев и Глафира.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ\n\n Мурзавецкая, Купавина, Беркутов,Чугунов, Глафира, Лыняев, потом Анфуса, Павлин.\r\nМурзавецкая. Вот как! Уж и вместе.\n\n Глафира. Да чего ж мне церемониться, Меропа Давыдовна? Мишель очень дорог для меня, я не хочу с ним расставаться ни на минуту.\r\nМурзавецкая. Ну, будущая мадам Лыняева, просим любить да жаловать! Садитесь!\r\nЛыняев. Меропа Давыдовна, извините меня, что я поторопился предложить руку Глафире Алексеевне, не спросив вашего дозволения!\r\nМурзавецкая. Не виновата я, батюшка, ни в чем не виновата.\r\nЛыняев. Я вас и не виню; я прошу меня извинить.\n\n Глафира. Он хочет поблагодарить вас. (Лыняеву.) Что ж ты молчишь, Мишель?\r\nЛыняев (со вздохом). Да-с, поблагодарить...\r\nГлафира. Ему особенно понравилась во мне моя кротость. (Бросая Лыняеву шаль.) На, Мишель, подержи шаль! (Мурзавецкой.) Мое смирение. (Лыняеву.\r\n) Возьми хорошенько, не мни! (Мурзавецкой.) Моя скромность. А всем этим я обязана вам. (Лыняеву.) Ты все молчишь, Мишель, так уж я за тебя говорю.\r\nЛыняев. Благодарен, Меропа Давыдовна, очень благодарен.\r\nМурзавецкая. Об одном, батюшка, я тебя прошу: не пеняй ты на меня, своя воля была. Вот эту пару так уж точно я сосватала, вот за них должна буду Богу отвечать; а вы, как знаете.\r\nЛыняев (Беркутову). И ты женишься? Как ты скоро... Поздравляю тебя!\n\n Глафира (Купавиной). Ты решилась наконец! Ну, поздравляю!\r\nКупавина. Да, я все мечтала о свободе... а потом убедилась, что наше женское счастье неразлучно с неволей.\r\nМурзавецкая. Не клевещи, матушка, на женщин! Всякие бывают; есть и такие, что не только своим хозяйством, а хоть губернией править сумеют, хоть в Хиву воевать посылай.\r\nА мужчины есть тоже всякие: есть вот и такие молодцы (показывает на Беркутова), а то видали мы и таких, что своей охотой к бабам в лакеи идут.\r\nЛыняев. Да, на свете волки да овцы, волки да овцы.\r\nПавлин вносит кофе.\n\n Глафира (принимая чашку). Мишель, сделай милость, подержи мой зонтик! (Смеется.) Ах, у тебя все из рук валится.\r\nМурзавецкая (Беркутову). Зиму-то здесь будете жить?\r\nБеркутов. Я думаю, что Евлампии Николаевне приятнее будет эту зиму провести в Петербурге.\n\n Купавина. Да, конечно.\n\n Мурзавецкая (Лыняеву). А вы?\r\nГлафира. Мы эту зиму будем жить в Париже.\n\n Лыняев. Мы в Париже.\n\n Беркутов. А уж на лето к вам, под ваше крылышко.\n\n Лыняев. И я тоже.\r\nГлафира. Ах, нет, Мишель, ведь мы еще не решили. Я думаю провести лето в Швейцарии.\n\n Лыняев. Да, мы еще не решили.\r\nБеркутов. Меропа Давыдовна, благодарю вас за радушный прием и за участие, которое вы во мне приняли! Позвольте предложить вам этот маленький подарок. (Подает Мурзавецкой коробочку. ) Это аквамариновые четки! Господа, я пробыл здесь недолго, но уж имел возможность вполне оценить эту во всех отношениях редкую женщину.\r\nЖелательно, чтоб наши передовые люди всегда относились с глубоким уважением к Меропе Давыдовне. Мы должны подавать пример другим, как нужно уважать такую почтенную старость!\r\nЧугунов (утирая слезы). Все правда, все правда!\r\nМурзавецкая. Благодарю, Василий Иваныч, благодарю! (Целует Беркутова в голову.\r\n) Ну, батюшка, видала я на своем веку всяких людей, а таких, как ты, не приводилось. (Тихо.) Ну, я твое дело сделала, а ты мое как?\r\nБеркутов. Уладится благополучно. Вам Чугунов скажет.\r\nКупавина. Поедемте, господа! До свиданья, Меропа Давыдовна! Нам еще с Глафирой Алексевной нужно все магазины объездить. Вы уж позвольте мне ее взять к себе.\r\nМурзавецкая. Ах, матушка, с руками отдаю.\n\n Глафира. Мишель, ты с нами?\n\n Лыняев. У Евлампии Николаевны коляска ведь двуместная.\r\nГлафира. Так что ж, Мишель? Сядь на козлы! Свой экипаж отдай Анфусе Тихоновне! Анфуса Тихоновна!..\n\n Анфуса входит.\n\n Поезжайте на лошадях Мишеля!\r\nАнфуса. Хорошо уж... прощайте.\n\n Лыняев. Да как же возможно мне, с моим сложением, на козлы? Да еще двенадцать верст трястись до усадьбы!\r\nГлафира. Послушай меня, Мишель! Тебе это очень полезно: ты толстеешь так, что ни на что не похоже. Мы в Париж поедем, ведь самому будет совестно таким медведем приехать.\r\nУходят Беркутов, Купавина, Лыняев, Глафира и Анфуса.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ\n\n Мурзавецкая, Чугунов, потом Мурзавецкий.\r\nЧугунов (у окна). В Париж да в Петербург! Что денег-то увезут из губернии!\n\n Мурзавецкая. Что? Смаклерил дело-то хорошо? Благодарю! Осрамил было благородную, уважаемую даму.\r\nЧугунов. Да вы уж хоть повесьте меня, а не воротишь!\n\n Мурзавецкая. Что тебе, крысе, Беркутов-то говорил?\r\nЧугунов. Все шито да крыто; и Клашку, чтоб он не болтал тут, в Вологду услал Василий Иваныч.\r\nМурзавецкая. Вот золотой-то человек! Я его в поминанье запишу. Запиши его ко мне в поминанье, да и к себе запиши!\r\nЧугунов. Золотой-то он - точно золотой; а я вам вот что скажу! За что нас Лыняев волками-то называл? Какие мы с вами волки? Мы куры, голуби.\r\n.. по зернышку клюем, да никогда сыты не бываем. Вот они волки-то! Вот эти сразу помногу глотают.\r\nЗа сценой слышен крик: \"Тамерлан, Тамерлан!\" Вбегает Мурзавецкий в отчаянии.\r\nМурзавецкий. Нет, ма тант, нет! Я не переживу.\n\n Мурзавецкая. Успокойся, Алоллоша, успокойся!\r\nМурзавецкий (опускаясь на стул). Нет, ма тант, лучшего друга моего...\n\n Мурзавецкая. Ну, что ж делать-то?\n\n Мурзавецкий. Лучшего друга, ма тант... Где пистолеты?\r\nМурзавецкая. Что ты... грех какой!\n\n Мурзавецкий. Нет, застрелюсь, застрелюсь!.. Уж заряжен, ма тант, заряжен.\n\n Мурзавецкая. Ах, бедный! Как тебе это...\r\nМурзавецкий. Да, ма тант, лучшего друга... Близ города, среди белого дня, лучшего друга... Тамерлана... волки съели!\n\n Мурзавецкая. Тьфу ты! А я думала...\r\nЧугунов. Близ города, среди белого дня! Есть чему удивляться!.. Нет...\r\nТут не то что Тамерлана, а вот сейчас, перед нашими глазами, и невесту вашу с приданым, и Михаила Борисыча с его имением волки съели, да и мы с вашей тетенькой чуть живы остались!\r\nВот это подиковинней будет.\r\n1875", "role": "assistant" } ]

Subsets and Splits