Datasets:

ViliamVolosV
/

russian_classic_literature

Dataset card Data Studio Files Files and versions Community

Split (3)

train · 8.02k rows

messages listlengths 3 3
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Вокруг света на коршуне автора Станюкович К", "role": "user" }, { "content": "Глава первая\n\n ____________________\n\n В ТИХОМ ОКЕАНЕ\n\n ____________________\n\n I\r\nВеликий, или Тихий, океан этот раз словно бы хотел оправдать свое название,\r\nкоторое совершенно несправедливо дали ему моряки-португальцы, впервые побывавшие в нем и не встретившие ни разу бурь.\r\nОбрадованные, они легкомысленно окрестили его кличкой «Тихого», остающейся за ним и поныне, но уже никого не вводящей в заблуждение,\r\nтак как этот океан давным-давно доказал неверность слишком торопливой характеристики, сделанной первыми мореплавателями, которые случайно застали старика в добром расположении духа.\r\nМоряки «Коршуна», знавшие, какой это коварный «тихоня», и познакомившиеся уже с ним на переходе из Печелийского залива в С.\r\n-Франциско, тем не менее были им теперь решительно очарованы. Не знай они его коварства, то, пожалуй, и русские моряки «Коршуна», подобно португальским морякам, назвали бы его тихим.\r\nЕще бы не назвать!\r\nВо все время плавания от берегов Калифорнии до Гонолулу - столицы Гавайского королевства на Сандвичевых* островах - океан был необыкновенно милостив и любезен и рокотал,\r\nпереливаясь своими могучими темно-синими волнами, тихо и ласково, словно бы добрый дедушка, напевающий однообразно-ласкающий мотив.\r\nНи разу он не изменял ему, не разразился бешеным воем шторма или урагана и не бил в слепой ярости бока корвета, пытаясь его поглотить в своей бездне. »\r\n* Гавайские острова были названы английским мореплавателем Джемсом Куком Сандвичевыми в честь тогдашнего морского министра Англии лорда Сандвича. - Ред.\r\nИ солнце, ослепительно яркое, каждый день приветливо смотрит с голубой высокой прозрачной выси,\r\nпо которой стелются белые, как только что павший снег, кудрявые, причудливо узорчатые перистые облачка.\r\nОни быстро движутся, нагоняют друг друга, чтобы удивить наблюдателя прелестью какой-нибудь фантастической фигуры или волшебного пейзажа, и снова разрываются и одиноко несутся дальше.\r\nГорячие лучи солнца переливаются на верхушках волн золотистым блеском, заливают часть горизонта,\r\nгде порой белеют в виде маленьких точек паруса кораблей, и играют на палубе «Коршуна», нежа и лаская моряков.\r\nРовный норд-ост и влага океана умеряют солнечную теплоту. Томительного зноя нет; дышится легко, чувствуется привольно среди этой громадной волнистой морской равнины.\r\nИ «Коршун», слегка и плавно раскачиваясь, несет на себе все паруса, какие только у него есть, и с ровным попутным ветром,\r\nдующим почти в корму, бежит себе узлов* по девяти, по десяти в час, радуя своих обитателей хорошим ходом.\r\n»\r\n* Узлом измеряют пройденное кораблем расстояние, он равняется 1/120 части итальянской мили, то есть 50 ф. 8 д. Узел - 1 миля (1852 м) в час. -Ред.\r\nСтепан Ильич особенно доволен, что «солнышко», как нежно он его называет, всегда на месте и не прячется за облака.\r\nИ не потому только рад он ему, что не чувствует приступов ревматизма, а главным образом потому, что можно ежедневно делать наблюдения,\r\nбрать высоты солнца и точно знать в каждый полдень широту и долготу места корвета и верное пройденное расстояние.\r\nИ он все время находится в отличном расположении духа - не то что во время плавания у берегов или в пасмурную погоду;\r\nон не ворчит, порою шутит, посвистывает, находясь наверху, себе под нос какой-то веселый мотивчик и по вечерам, за чаем, случается,\r\nрассказывает, по настоятельной просьбе молодежи, какой-нибудь эпизод из своих многочисленных плаваний по разным морям и океанам.\r\nМного на своем веку повидал Степан Ильич, и его рассказы, правдивые и потому всегда необыкновенно простые, интересны и поучительны,\r\nи молодежь жадно внимает им и остерегается перебивать Степана Ильича, зная, что он в таком случае обидится и перестанет рассказывать.\r\nСтарый штурман любил молодежь и снисходительно слушал ее даже и тогда, когда она, по его мнению, «завиралась»,\r\nто есть высказывала такие взгляды, которые ему, как старику, служаке старого николаевского времени, казались чересчур уже крайними.\r\nИ хотя Ашанин тоже нередко «завирался», и даже более других, объясняя старому штурману, что в будущем не будет ни войн, ни междоусобиц,\r\nни богатых, ни бедных, ни титулов, ни отличий, тем не менее он пользовался особенным расположением Степана Ильича - и за то,\r\nчто отлично, не хуже штурмана, брал высоты и делал вычисления, и за то, что был исправный и добросовестный служака и не «зевал» на вахте,\r\nи за то, что не лодырь и не белоручка и, видимо, рассчитывает на себя, а не на протекцию дяди-адмирала.\r\n«Маменькиных сынков» и «белоручек», спустя рукава относящихся к службе и надеющихся на связи, чтобы сделать карьеру,\r\nСтепан Ильич терпеть не мог и называл почему-то таких молодых людей «мамзелями», считая эту кличку чем-то весьма унизительным.\r\n- Есть-таки и во флоте такие мамзели-с, - говорил иногда ворчливо Степан Ильич, прибавляя к словам «ерсы».\r\n- Маменька там адмиральша-с, бабушка княгиня-с, так он и думает, что он мамзель-с и ему всякие чины да отличия за лодырство следуют… Небось, видели флаг-офицера при адмирале?\r\nЕгозит и больше ничего, совершенно невежественный офицер, а его за уши вытянут… эту мамзель… Как же-с, нельзя, племянничек важной персоны… тьфу!\r\nИ старик, сердито крякнув, умолкал и неистово курил папироску, не замечая, что Ашанин любуется им,\r\nрадостно слушая эти слова и мысленно давая себе зарок никогда не пользоваться протекцией.\r\nРасположение Степана Ильича к Ашанину выражалось в нередких приглашениях «покалякать» к себе в каюту, что считалось знаком большой милости, особенно для такого юнца.\r\nИ там старик и юноша спорили и, несмотря на то что никак не могли согласиться друг с другом насчет «будущего», все более и более привязывались друг к другу.\r\nСтарику нравилась горячая, светлая вера юнца, а Володя невольно проникался уважением к этому скромному рыцарю долга, к этому вечному труженику,\r\nтруды которого даже и не вознаграждаются, к этому добряку, несмотря на часто напускаемую им на себя личину суровости.\r\nИ Володя всегда охотно откликался на зов Степана Ильича, а гостеприимный старый штурман всегда предлагал какое-нибудь угощение:\r\nили стаканчик эля, до которого он сам был большой охотник, или чего-нибудь сладенького, к которому Володя, в свою очередь,\r\nбыл далеко не равнодушен и давным-давно проел и проугощал изрядный запас варенья, которым снабдила его мать.\r\nА у Степана Ильича еще сохранилось вкусное русское варенье, которым он нередко угощал Володю в своей аккуратно прибранной, чистой, уютной каюте,\r\nс образком Николая Чудотворца в уголке и фотографиями жены и взрослых детей над койкой,\r\nгде все было как-то особенно умело приспособлено и где пахло запахом самого Степана Ильича - табаком и еще чем-то неуловимым, но приятным.\r\nПосле капитана старый штурман и доктор пользовались самым большим уважением Ашанина.\r\nНравились Володе и мичман Лопатин, жизнерадостный, веселый, с открытой, прямой душой, и старший офицер, как ретивый служака и добрый человек,\r\nи мистер Кенеди, и лейтенант Невзоров, меланхолический блондин, сильно грустивший о своей молодой жене.\r\nК остальным офицерам Володя был равнодушен, а к двоим - к ревизору, лейтенанту Первушину, и старшему артиллеристу - питал даже не особенно дружелюбные чувства,\r\nглавным образом за то, что они дантисты и, несмотря на обещание, данное капитану, дерутся и, видимо, не сочувствуют его гуманным стремлениям просветить матроса.\r\nИ если бы не капитан, то они еще не так бы дрались.\r\nНедаром же обоих их матросы называют «мордобоями» и не любят их, особенно артиллериста, который, сам выслужившись из кантонистов, отвратительно обращался с нижними чинами.\r\nСреди гардемаринов у Ашанина был большой приятель - Иволгин, красивый брюнет, живой увлекающийся сангвиник, несколько легкомысленный и изменчивый, но с добрым отзывчивым сердцем.\r\nС ним они нередко читали вместе и спорили. Но в Печелийском заливе Иволгин и еще один гардемарин были переведены на клипер, где недоставало офицеров.\r\nНа корвете остались Кошкин и Быков и два кондуктора-штурмана.\r\nВолодя, давно уже перебравшийся от батюшки Спиридония в гардемаринскую каюту, где теперь было просторно, жил мирно со своими сожителями,\r\nно близко ни с кем из них не сошелся и друга не имел, которому бы изливал все свои помыслы,\r\nнадеясь на сочувствие, и потому он писал огромные письма домой, в которых обнажал свою душу.\r\nС тех пор как число гардемаринов уменьшилось, они и кондукторы, по предложению капитана, пили чай, обедали и ужинали в кают-компании, сделавшись ее равноправными членами.\r\nСлучалось иногда, что между молодежью и «ретроградами» происходили стычки, грозившие принять острый характер, если бы Андрей Николаевич, как старший член кают-компании,\r\nс присущим ему тактом не давал разгораться страстям, останавливая споры о щекотливых вопросах служебной этики, раздражавших дантистов, в самом начале.\r\nИ мало-помалу обе враждующие партии перестали касаться этих вопросов, и, таким образом, мир в кают-компании не нарушался даже и на длинном переходе.\r\nЗанятия с матросами продолжались по-прежнему. Успехи бросались в глаза.\r\nВ год почти все матросы, за исключением нескольких, не желавших учиться, умели читать и писать,\r\nзнали четыре правила арифметики и имели некоторые понятия из русской истории и географии - преимущественно о тех странах, которые посещал корвет.\r\nОни с охотой продолжали слушать чтения гардемаринов и кондукторов, и для многих из них книжка теперь была потребностью.\r\nЭкзамен, сделанный капитаном вскоре по выходе из С.-Франциско, видимо, порадовал капитана, и он горячо благодарил молодых людей, учителей, за сделанные учениками успехи.\r\nПочти всегда занятый то службой, то чтением, то с матросами,\r\nВолодя как-то втянулся в занятия и благодаря этому не чувствовал однообразия судовой жизни и не скучал на длинном переходе.\r\nВ свободные вечера, когда не нужно было высыпаться перед ночными вахтами, он после чая довольно часто беседовал с мистером Кенеди, и не только ради практики в английском языке.\r\nОни сошлись, и Володе был очень симпатичен этот образованный, милый и умный молодой ирландец, который, несмотря на молодость, пережил много тяжелого в жизни.\r\nНо лишения и даже нужда, испытанные им в первые годы после окончания курса, не озлобили его, как это часто бывает, против людей.\r\nОн оставался верующим энтузиастом и ирландским патриотом и недолюбливал англичан.\r\nНередко в чудные теплые ночи вели они долгие разговоры и, отрываясь от них, чтобы полюбоваться прелестью притихшего океана, серебрившегося под томным светом луны, и прелестью неба,\r\nсловно усыпанного брильянтами, вновь возобновляли беседу и в конце концов оба приходили к заключению, что во всяком случае на земле наступит торжество правды и разума.\r\nМистер Кенеди надеялся, что Ирландия освободится из-под английского ига, а Володя верил горячей верой семнадцатилетнего юнца, что всем обездоленным на свете будет лучше.\r\nПосле такого решения они расходились по каютам, чтобы лечь спать.\r\n____________________\n\n II\n\n Утро, по обыкновению, было прелестное. Только что пробило четыре склянки - десять часов.\r\nАшанин, стоявший на вахте с восьми часов до полудня, свежий, румяный и несколько серьезный, одетый весь в белое,\r\nходил взад и вперед по мостику, внимательно и озабоченно поглядывая то на паруса - хорошо ли стоят они и вытянуты ли до места шкоты,\r\nто на горизонт - чист ли он и нет ли где подозрительного серого шквалистого облачка, то останавливался у компаса взглянуть, правильно ли по назначенному румбу правят рулевые.\r\nКаждую склянку, то есть полчаса, сигнальщик уходил бросать с подручными лаг и неизменно докладывал Ашанину, что хода девять узлов. »\r\n Снасти (веревки), которыми натягиваются паруса.\r\nОбычная утренняя чистка давно была окончена, подвахтенные матросы были разведены по работам:\r\nкто плел веревки, кто чинил паруса, кто скоблил шлюпки, кто смолил новые блочки, кто щипал пеньку, кто учился бросать лот,\r\nи почти каждый из матросов, занимаясь своим делом, мурлыкал про себя заунывный мотив какой-нибудь песенки, напоминавшей далекую родину.\r\n»\r\n Свинцовая гиря на бечевке, которой измеряют глубину воды.\r\nВ машине тоже шла работа. В открытый люк доносился стук молотков и лязг пилы. Вымытые, чистые кочегары весело перебрасываются словами, пересматривая колосники в топках.\r\nТеперь им раздолье - корвет уж десять дней идет под парусами, и они отдыхают от своей, воистину тяжкой,\r\nработы у жерла топок в раскаленной атмосфере кочегарной, которую они, смеясь, называют «преисподней».\r\nОсобенно тяжко им в жарком климате, где никакие виндзейли* не дают тяги, и кочегары, совсем голые, задыхаясь от пекла и обливаясь потом,\r\nделают свое тяжелое дело и нередко падают без чувств и приходят в себя уж на палубе, где их обливают водой.\r\nБолее двух часов вахты они не выдерживают в южных широтах. »\r\n* Длинные парусинные цилиндры, которые ставятся в жилые палубы вместо вентиляторов.\r\nЗато как они довольны, когда дует ветер и корвет идет под парусами.\r\nДела им почти никакого - только во время авралов, то есть работ, требующих присутствия всего экипажа,\r\nони должны выбегать наверх и помогать «трекать» (тянуть) снасти, исполняя роль мускульной силы, да во время некоторых учений.\r\nВ кочегары преимущественно выбираются крепкие, выносливые люди из новобранцев флота, и служба их хотя и тяжелая, все-таки не такая,\r\nполная опасностей и риска, как служба матроса, и потому новобранцы очень довольны, когда их назначают кочегарами.\r\nВсе офицеры в кают-компании или по каютам, Степан Ильич со своим помощником и вахтенный офицер, стоявший вахту с 4 до 8 часов утра, делают вычисления; доктор, осмотревший еще до 8 ч.\r\nнесколько человек слегка больных и освободивший их от работ на день, по обыкновению, читает.\r\nВ открытый люк капитанской каюты, прикрытый флагом, видна фигура капитана, склонившаяся над книгой.\r\nИз кают-компании долетают разговоры и звуки игры на фортепиано мистера Кенеди. Он любит играть и играет недурно.\r\nОдин только старший офицер, хлопотун и суета, умеющий из всякого пустяка создать дело, по обыкновению,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Станюкович К", "role": "user" }, { "content": "Звонкие концерты раздаются из зеленой чащи, и парижане то и дело вскрикивают от изумления.\r\nНо пусты эти берега, печальны… Селений нет… Изредка встречается хижина, крытая тростником и похожая на малайскую или китайскую,\r\nно человека нет… Он куда-то исчез, словно бы чего-то боится, и эта чудная глубокая река кажется мертвой.\r\n- Все убежали, - поясняет один из офицеров парохода. - Все взялись за оружие.\r\nНо вот показалась впереди утлая лодчонка и тотчас же скрылась в один из узеньких протоков,\r\nсоставляющих между собой безвыходный лабиринт, знакомый лишь туземцам, и скрылась, словно мышь в норку.\r\nПосле, когда Ашанин путешествовал по этим боковым протокам и рукавам Доная, он узнал причину этой боязни туземцев, вызванной недавней войной:\r\nповсюду были развалины разрушенных или выжженных селений;\r\nпечально стояли у берега обгорелые дома, около которых тянулись рисовые сжатые поля.\r\nФранцузы во время войны выжигали целые селения, уничтожали все, что только возможно, если не находили жителей.\r\n- Совсем не та здесь была жизнь, - говорил Ашанину один старожил-француз. - Люди были везде… тысячи джонок шныряли по реке и ее притокам… до войны…\r\n- Но ведь теперь войны нет! - удивился Ашанин.\n - Все равно… Многие возмутились, побросали дома и ушли к Куан-Дину.\r\n- А кто такой Куан-Дин?\n - Предводитель их… Очень энергичный человек.\r\nПароход приближался к Сайгону, и все пассажиры были наверху… К полудню показались мачты кораблей, стоявших на сайгонском рейде,\r\nи скоро «Анамит» завернул в огромную бухту и стал на якорь против города, на купеческом рейде,\r\nна котором стоял десяток купеческих кораблей, а в глубине рейда виднелась большая французская эскадра.\r\nНо где же город? Неужели это хваленый Сайгон с громадными каменными зданиями на планах?\r\nОказалось, что Сайгон, расположенный на правом берегу реки,\r\nимеет весьма непривлекательный вид громадной деревни с анамитскими домами и хижинами и наскоро сколоченными французскими бараками.\r\nВсе эти громадные здания, обозначенные на плане, еще в проекте, а пока всего с десяток домов европейской постройки.\r\nОднако пора было Ашанину собираться.\r\nЧерез несколько минут он простился с англичанкой и был награжден одной из тех милых улыбок, которую вспоминал очень часто в первые дни и реже в последующие,\r\nпростился с капитаном и с несколькими знакомыми пассажирами и сел на шлюпку,\r\nкоторая повезла его с небольшим чемоданом на берег, где он никого не знал и где приходилось ему устраиваться.\r\nОн несколько раз оборачивался и поднимал свою индийскую каску в ответ на маханье знакомого голубого зонтика и, несколько грустный, вышел на незнакомый,\r\nнеприветный берег, невольно вспоминая, что лихорадки и дизентерии косят здесь в особенности приезжих, и не зная, где найти ему пристанище.\r\nАшанин долго искал гостиницы, сопутствуемый полуголым анамитом, который нес его чемодан, и не находил. Стояла палящая жара (40 градусов в тени), и поиски пристанища начинали утомлять.\r\nНаконец, в одной из улиц он встретил пассажира-француза с «Анамита», который любезно проводил Ашанина до гостиницы,\r\nуказав на небольшой на столбах дом, крытый банановыми листьями и окруженный садом.\r\nАшанин вошел прямо в большую бильярдную, где двое офицеров играли в карамболяж, а другие «делали» свою полуденную сиесту в больших плетеных креслах.\r\nОн так был поражен непривлекательным видом этой гостиницы, что хотел было снова сделаться жертвой 40-градусной жары и идти искать другого пристанища,\r\nкак дремавший в бильярдной хозяин, толстый француз, остановил Володю словами:\r\n- Вы ищете комнату?\r\n- Именно.\n - Пойдемте, я вам дам отличное помещение… одно из лучших…\r\nИ толстый, заплывший жиром француз с маленькими бегающими глазками, свидетельствовавшими о большой пронырливости их обладателя,\r\nввел Володю в крошечную комнату с одним крошечным окном, выходившим на двор сомнительной чистоты, и, приятно улыбаясь, проговорил:\r\n- Вот вам помещение, monsieur… He правда ли, комнатка недурна, а? »\r\n Сударь (франц.).\r\nХуже этой комнаты трудно было себе представить. Небольшая кровать под мустикеркой, кривой стол и два плетеных стула составляли всю меблировку.\r\nЖара в комнате была невыносимая, и на окне болталась одна жалкая сторка, не представлявшая защиты от палящего солнца.\r\nФранцуз заметил полнейшее разочарование, выразившееся на лице молодого приезжего, и поспешил сказать:\r\n- Лучшего помещения вы нигде не найдете… Мы, видите ли, еще на биваках, так сказать… Ведь всего два с половиной года, как мы заняли Сайгон,\r\nи война еще не окончилась… Эти проклятые анамиты еще бунтуют… Но наш адмирал Бонар скоро покончит с этими канальями… Скоро,\r\nбудьте уверены… Через пять-шесть месяцев у нас в Сайгоне будут и хорошие гостиницы, и рестораны, и театры… все, что нужно цивилизованному человеку, а пока у нас все временное…\r\nИ болтливый француз продолжал рассказывать, какая большая будущность предстоит Сайгону, затем вкратце познакомил Володю со своей биографией,\r\nиз которой оказалось, что он из Оверни родом и отправился искать счастья на Восток и странствует с французским воинством;\r\nсперва был маркитантом, а теперь завел маленькую гостиницу и ресторан.\r\n- Пока дела неважные, но когда наша колония разовьется, о! тогда, я надеюсь, дела пойдут…\n Он, наконец, ушел, и Ашанин начал устраиваться в своем жилище.\r\nЧерез полчаса он уже шел, одетый в полную парадную форму, с треуголкой на голове,\r\nк губернатору колонии и главнокомандующему войсками и флотом, адмиралу Бонару, чтобы представиться ему и передать письмо от своего адмирала.\r\nСайгон произвел на нашего юношу не особенно приятное впечатление.\r\nНа плане значился громадный город - правда, в проекте - с внушительными зданиями, похожими на дворцы, с собором, с широкими улицами и площадями,\r\nносящими громкие названия, в числе которых чаще всего встречалось имя Наполеона, тогдашнего императора французов,\r\nс казармами, театром и разными присутственными местами, - и вместо всего этого Ашанин увидел большую,\r\nшироко раскинувшуюся деревню с анамитскими домиками и хижинами, из которых многие были окружены широкой листвой тропических деревьев.\r\nТолько широкие шоссейные улицы, несколько наскоро сделанных бараков да строящиеся дома показывали,\r\nчто здесь уже хозяйничает европеец и вдобавок француз, судя по обилию кофеен с разными замысловатыми названиями, приютившихся в анамитских домиках.\r\nМножество туземных домов стояло пустыми, и Ашанин вскоре узнал, что половина туземного населения Сайгона, которого насчитывали до 100000,\r\nушла из города вследствие возмущения против завоевателей, вспыхнувшего незадолго перед приездом Володи в Кохинхину и спустя шесть месяцев после того,\r\nкак французы после долгой войны, и войны нелегкой вследствие тяжелых климатических условий, предписали анамскому императору в его столице Хюе мир,\r\nотобрав три провинции - Сайгон, Мито и Биен-Хоа - и двадцать миллионов франков контрибуции.\r\nТолько шесть месяцев после заключения мира было относительное спокойствие в завоеванном крае… Вскоре начались вспышки в разных уголках Кохинхины;\r\nанамиты восстали под начальством Куан-Дина во всех трех завоеванных провинциях.\r\nПод адски палящим солнцем шел Володя, направляясь в дом губернатора. На улицах было пусто в этот час.\r\nТолько у лавчонок под навесом банановых листьев, лавчонок, носящих громкие названия, вроде «Bazar Lionnais» или «Magasin de Paris\",\r\nда и у разных «кафе» с такими же названиями и в таких же анамитских домишках встречались солдаты в своей тропической форме,\r\n- куртке, белых штанах и в больших анамитских соломенных шляпах, похожих на опрокинутые тазы с конусообразной верхушкой,\r\n- покупавшие табак «miсарorale\"* или сидевшие у столиков за стаканами вермута или абсента, разведенного водой.\r\nВстречались и анамиты (мирные, как их называли), работавшие над шоссе или у строящихся зданий под присмотром французских унтер-офицеров,\r\nкоторые тросточками подбадривали более ленивых, разражаясь бранью.\r\n»\r\n* «Лионский базар» или «Парижский магазин» (франц.).\n ** Низкосортный табак (итал.).\r\nПочти на всех улицах, по которым проходил Володя, он видел среди анамитских хижин и китайские дома с лавчонками, около которых в тени навесов сидели китайцы за работой.\r\nВсе ремесленники в Сайгоне - китайцы:\r\nони и прачки, и торгаши, и комиссионеры… Вся торговля в Кохинхине издавна была в руках этих «евреев Востока», предприимчивых, трудолюбивых и крайне неприхотливых.\r\nВ Сайгоне их было много, и Володя на другой же день, осматривая город, видел за городом целый китайский поселок.\r\nВот, наконец, на одной из широких улиц с бульваром временный дом губернатора.\r\nОн был неказист на вид, переделанный из жилища анамитского мандарина, и имел вид большого сарая на столбах,\r\nкрытого черепицей, с дощатыми, не доходящими до крыши стенами для пропуска воздуха.\r\nОкна все были обращены во двор. Вокруг дома и во дворе было много пальм разных видов, раскидистых бананов и других деревьев.\r\nУ входа стояли двое часовых с ружьями. Они отдали честь Володе, оглядывая с любопытством его форму.\n - Адмирал дома?\n - Дома! - отвечал один из часовых и указал на дверь.\r\nАшанин вошел в большую полутемную, прохладную прихожую, где, сидя на скамье, дремал мальчик-китаец.\r\nОн поднялся при виде посетителя и провел его в соседнюю, такую же полутемную, прохладную комнату-приемную,\r\nв которой тоже дремал, удобно расположившись в лонгшезе, молодой су-льетенант.\r\n- Вам что угодно? - спросил он, лениво поднимаясь с кресла, и, видимо, недовольный, что потревожили его сладкий сон.\r\nВолодя объявил, что он желал бы представиться адмиралу Бонару.\n - Вы какой нации?\n - Я русский моряк. Имею письмо к адмиралу от начальника русской эскадры Тихого океана.\r\nМолодой су-льетенант тотчас же рассыпался в любезностях и попросил подождать минутку: он сию минуту доложит адмиралу и не сомневается, что русского офицера тотчас же примут.\r\nИ действительно, не прошло и минуты, как офицер вернулся и ввел Ашанина в комнату рядом с приемной - кабинет адмирала.\r\nВ довольно большом кабинете за письменным столом сидел высокий, худощавый, горбоносый старик с седой, коротко остриженной головой,\r\nседой эспаньолкой и такими же усами, в летнем черном сюртуке с адмиральскими шитыми звездами на отложном воротнике и шитыми галунами на обшлагах.\r\nЛицо у адмирала было серьезное и озабоченное.\r\n- Очень рад видеть здесь русского офицера, - проговорил адмирал,\r\nслегка привставая с кресла и протягивая Ашанину длинную костлявую руку, с любезной улыбкой, внезапно появившейся у него на лице.\r\n- Как вы сюда попали? Садитесь, пожалуйста! - указал он на плетеное кресло, стоявшее по другую сторону стола.\r\nАшанин передал письмо и уселся, разглядывая губернатора-адмирала, про которого еще на пароходе слышал, как о человеке,\r\nсуровые меры которого против анамитов и жесткие репрессалии во время войны, вроде сжигания целых деревень, были одной из причин вспыхнувшего восстания.\r\n- Очень рад исполнить желание вашего адмирала и дам вам, monsieur Ашанин, возможность познакомиться с нашей колонией до прихода сюда вашего корвета… В месяц вы, при желании,\r\nвсе увидите… Скоро будет экспедиция против инсургентов… Я только жду тагалов из Манилы… и батальона зефиров из Алжира… Тогда мы уничтожим этих негодяев и отучим их впредь возмущаться!\r\n- продолжал адмирал, и на его лице появилось что-то жестокое и непреклонное.\r\n- Надеюсь, что и вы, как русский офицер, захотите принять участие в этой славной экспедиции и посмотреть, как мы поколотим это скопище разбойников.\r\nХотя Ашанину казалось не особенно приятным это предложение принять участие в войне, да еще в чужой, и испытать, так сказать, в чужом пиру похмелье,\r\nтем не менее он, по ложному самолюбию, боясь, чтобы его не заподозрили в трусости, поспешил ответить, что он будет очень рад.\r\n- Ну еще бы… русские офицеры такие же храбрецы, как и наши! - проговорил адмирал, вполне уверенный, что осчастливил Ашанина сравнением с французами.\r\nВидимо чем-то озабоченный, адмирал, только что говоривший о славной экспедиции, ворчливо заметил, что не все понимают трудности войны в этой стране.\r\nЗдесь приходится бороться не с одними людьми, но и с природой.\r\n- Вы увидите, какие здесь болота и какой климат! Лихорадки и дизентерии губительнее всяких сражений… А этого не понимают!\r\n- ворчал адмирал, не досказывая, конечно, перед юным иностранцем, кто не понимает этого.\r\n- Думают, что можно с горстью солдат завоевывать страны! Да, только французы могут геройски переносить те лишения, какие им выпадают на долю вдали от родины.\r\nСлава Франции для них выше всего! - неожиданно прибавил адмирал.\r\nВолоде эти слова показались и несколько ходульными, и несколько хвастливыми, и он невольно вспомнил, что и русские солдаты переносили, и не раз, тяжкие лишения не менее геройски.\r\nСловно бы спохватившись, что говорит ненужные вещи, да еще перед юношей, адмирал оборвал свою речь и спросил:\r\n- Вы где устроились, молодой человек?\n Володя сказал.\r\n- Это никуда не годится. Я вас иначе устрою.\r\nВы будете жить с одним из моих officiers d'ordonnances, бароном де Неверле… У нас здесь пока гостиниц порядочных нет… Конечно, скоро будут, но пока… A la guerre comme a la guerre….\r\nЗа обедом мы порешим это дело с Неверле… Вы сегодня у меня обедаете… Ровно в семь и, пожалуйста, в сюртуке, а не в мундире… До свидания. »\r\n Адъютантов (франц.).\n ** Непереводимая пословица: «На войне, как на войне», т.е. применяйся к обстоятельствам.\r\nАшанин поблагодарил адмирала за его любезность и ушел, очень довольный, что его устроят, вероятно, лучше, чем в гостинице.\r\nИстомленный от жары и от мундира, вернулся он в свою комнатку и, раздевшись, бросился на постель, приказав китайцу-слуге разбудить себя в шесть часов.\r\nНо заснуть ему пришлось не скоро: до него доносились крикливые голоса и шум катающихся шаров в бильярдной комнате, вдобавок духота в комнате была нестерпимая.\r\nВообще первые впечатления не были благоприятны, и Володя, признаться, в душе покорил беспокойного адмирала, который послал его в Кохинхину.\r\nЗа обедом у адмирала Володя познакомился с бароном Неверле и поручиком Робеном, его сожителем,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "\"Хорошо, - говорит ей в ответ Леканидка, да и оборачивается ко мне: - Подите, - говорит, - Домна Платоновна: она вас напоит.\".\r\nУх, уж на это меня взорвало! Сверзну я ее, подумала себе, но удержалась. Встала и говорю: \"Нет, покорно вас благодарю, Леканида Петровна, на вашем угощении.\r\nУ меня, - говорю, - хоть я и бедная женщина, а у меня и свой кофий есть\".\r\n\"Что ж, - говорит, - это вы так рассердились?\"\r\n\"А то, - прямо ей в глаза говорю, - что вы со мной мою хлеб-соль вместе кушивали, а меня к своей горничной посылаете: так это мне, разумеется, обидно\".\r\n\"Да моя, - говорит, - Даша - честная девушка; ее общество вас оскорблять не может\", - а сама будто, показалось мне, как улыбается.\r\n\"Ах ты, змея, - думаю, - я тебя у сердца моего пригрела, так ты теперь и по животу ползешь!\r\n\" \"Я, - говорю, - у этой девицы чести ее нисколько не снимаю, ну только не вам бы, - говорю, - Леканида Петровна, меня с своими прислугами за один стол сажать\".\r\n\"А отчего это, - спрашивает, - так. Домна Платоновна, не мне?\"\r\n\"А потому, - говорю, - матушка, что вспомни, что ты была, и посмотри, что ты есть и кому ты всем этим обязана\".\r\n\"Очень, - говорит, - помню, что была я честной женщиной, а теперь я дрянь и обязана этим вам, вашей доброте, Домна Платоновна\".\r\n\"И точно, - отвечаю, - речь твоя справедлива, прямая ты дрянь.\r\nВ твоем же доме, да ничего не боясь, в глаза тебе эти слова говорю, что ты дрянь. Дрянь ты была, дрянь и есть, а не я тебя дрянью сделала\".\r\nА сама, знаешь, беру свой саквояж.\n \"Прощай, - говорю, - госпожа великая!\"\r\nА эта генеральская невестка-то чахоточная как вскочит, дохлая: \"Как вы, - говорит, - смеете оскорблять Леканиду Петровну!\"\r\n\"Смею, - говорю, - сударыня!\"\n \"Леканида Петровна, - говорит, - очень добра, но я, наконец, не позволю обижать ее в моем присутствии: она мой друг\".\r\n\"Хорош, - говорю, - друг!\"\n Тут и Леканидка, гляжу, вскочила да как крикнет: \"Вон, - говорит, - гадкая ты женщина!\"\r\n\"А! - говорю, - гадкая я женщина? Я гадкая, да я с чужими мужьями романсов не провождаю.\r\nКакая я ни на есть, да такого не делала, чтоб и папеньку и сыночка одними прелестями-то своими прельщать!\r\nИзвольте, - говорю, - сударыня, вам вашего друга, уж вполне, - говорю, - друг\".\r\n\"Лжете, - говорит, - вы! Я не поверю вам, вы это со злости на Леканиду Петровну говорите\".\r\n\"Ну, а со злости, так вот же, - говорю, - теперь ты меня, Леканида Петровна, извини;\r\nтеперь, - говорю, - уж я тебя сверзну\", - и все, знаешь, что слышала, что Леканидка с мужем-то ее тогда чекотала, то все им и высыпала на стол, да и вон.\r\n- Ну-с, - говорю, - Домна Платоновна?\n - Бросил ее старик после этого скандала.\r\n- А молодой?\r\n- Да с молодым нешто у нее интерес был какой! С молодым у нее, как это говорится так, - пур-амур любовь шла.\r\nТоже ведь, гляди ты, шушваль этакая, а без любви никак дышать не могла. Как же! нельзя же комиссару без штанов быть. А вот теперь и без любви обходится.\r\n- Вы, - говорю, - почему это знаете, что обходится?\r\n- А как же не знаю! Стало быть, что обходится, когда живет в такой жизни, что нынче один князь, а завтра другой граф; нынче англичанин, завтра итальянец иди ишпанец какой.\r\nУж тут, стало, не любовь, а деньги. Бзырит (8) по магазинам да по Невскому в такой коляске лежачей на рысаках катается...\r\n- Ну, так вы с тех пор с нею и не встречаетесь.\r\n- Нет. Зла я на нее не питаю, но не хожу к ней. Бог с нею совсем! Раз как-то на Морской нынче по осени выхожу от одной дамы, а она на крыльцо всходит.\r\nЯ таки дала ей дорогу и говорю: \"Здравствуйте, Леканида Петровна!\r\n\" - а она вдруг, зеленая вся, наклонилась ко мне, с крылечка-то, да этак к самому к моему лицу, и с ласковой такой миной отвечает: \"Здравствуй, мерзавка!\"\r\nЯ даже не утерпел и рассмеялся.\r\n- Ей-богу! \"Здравствуй, - говорит, - мерзавка!\r\n\" Хотела я ей тут-то было сказать:\r\nне мерзавь, мол, матушка, сама ты нынче мерзавка, да подумала, что лакей-то этот за нею, и зонтик у него большой в руках, так уж проходи, думаю, налево, французская королева.\r\n4\r\nСо времени сообщения мне Домною Платоновной повести Леканиды Петровны прошло лет пять.\r\nВ течение этих пяти лет я уезжал из Петербурга и снова в него возвращался, чтобы слушать его неумолчный грохот, смотреть бледные, озабоченные и задавленные лица,\r\nдышать смрадом его испарений и хандрить под угнетающим впечатлением его чахоточных белых ночей, - Домна Платоновна была все та же.\r\nВезде она меня как-то случайно отыскивала, встречалась со мной с дружескими поцелуями и объятиями и всегда неустанно жаловалась на злокозненные происки человеческого рода,\r\nизбравшего ее, Домну Платоновну, своей любимой жертвой и каким-то вечным игралищем.\r\nМного рассказала мне Домна Платоновна в эти пять лет разных историй, где она была всегда попрана, оскорблена и обижена за свои же добродетели и попечения о нуждах человеческих.\r\nРазнообразны, странны и многообильны всякими приключениями бывали эти интересные и бесхитростные рассказы моей добродушной Домны Платоновны.\r\nМного я слышал от нее про разные свадьбы, смерти, наследства, воровства-кражи и воровства-мошенничества, про всякий нагольный и крытый разврат,\r\nпро всякие петербургские мистерии и про вас, про ваши назидательные похождения, мои дорогие землячки Леканиды Петровны, про вас,\r\nвезущих сюда с вольной Волги, из раздольных степей саратовских, с тихой Оки и из золотой благословенной Украины свои свежие, здоровые тела,\r\nсвои задорные, но незлобивые сердца, свои безумно смелые надежды на рок, на случай, на свои ни к чему не годные здесь силы и порывания.\r\nНо возвращаемся к нашей приятельнице Домне Платоновне.\r\nВас, кто бы вы ни были, мой снисходительный читатель, не должно оскорблять, что я назвал Домну Платоновну нашей общей приятельницей.\r\nПредполагая в каждом читателе хотя самое малое знакомство с Шекспиром, я прошу его припомнить то гамлетовское выражение,\r\nчто \"если со всяким человеком обращаться по достоинству, то очень немного найдется таких, которые не заслуживали бы порядочной оплеухи\" (9).\r\nТрудно бывает проникнуть во святая святых человека!\r\nИтак, мы с Домной Платоновной все водили хлеб-соль и дружбу; все она навещала меня и вечно, поспешая куда-нибудь по делу, засиживалась по целым часам на одном месте.\r\nЯ тоже был у Домны Платоновны два или три раза в ее квартире у Знаменья и видел ту каморочку, в которой укрывалась до своего акта отречения Леканида Петровна,\r\nвидел ту кондитерскую, в которой Домна Платоновна брала песочное пирожное, чтобы подкормить ее и утешить;\r\nвидел, наконец, двух свежепривозных молодых \"дамок\", которые прибыли искать в Петербурге счастья и попали к Домне Платоновне \"на Леканидкино место\";\r\nно никогда мне не удавалось выведать у Домны Платоновны,\r\nкакими путями шла она и дошла до своего нынешнего положения и до своих оригинальных убеждений насчет собственной абсолютной правоты и всеобщего стремления ко всякому обману.\r\nМне очень хотелось знать, что такое происходило с Домной Платоновной прежде, чем она зарядила: \"Э, ге-ге, нет уж ты, батюшка, со мной, сделай милость, не спорь;\r\nя уж это лучше тебя знаю\".\r\nХотелось знать, какова была та благословенная купеческая семья на Зуше,\r\nв которой (то есть в семье) выросла этакая круглая Домна Платоновна, у которой и молитва, и пост, и собственное целомудрие,\r\nкоторым она хвалилась, и жалость к людям сходились вместе с сватовскою ложью, артистическою наклонностью к устройству коротеньких браков не любви ради, а ради интереса, и т.\r\nп.\r\nКак это, я думал, все пробралось в одно и то же толстенькое сердце и уживается в нем с таким изумительным согласием,\r\nчто сейчас одно чувство толкает руку отпустить плачущей Леканиде Петровне десять пощечин, а другое поднимает ноги принести ей песочного пирожного;\r\nто же сердце сжимается при сновидении, как мать чистенько водила эту Леканиду Петровну, и оно же спокойно бьется,\r\nприглашая какого-то толстого борова поспешить как можно скорее запачкать эту Леканиду Петровну, которой теперь нечем и запереть своего тела!\r\nЯ понимал, что Домна Платоновна не преследовала этого дела в виде промысла, а принимала _по-питерски_,\r\nкак какой-то неотразимый закон, что женщине нельзя выпутаться из беды иначе, как на счет своего собственного падения.\r\nНо все-таки, что же ты такое, Домна Платоновна? Кто тебя всему этому вразумил и на этот путь поставил?\r\nНо Домна Платоновна, при всей своей словоохотливости, терпеть не могла касаться своего прошлого.\r\nНаконец неожиданно вышел такой случай, что Домна Платоновна, совершенно ненароком и без всяких с моей стороны подходов,\r\nрассказала мне, как она была _проста_ и как \"они\" ее _вышколили_ и довели до того, что она _теперь никому на синь-порох не верит_.\r\nНе ждите, любезный читатель, в этом рассказе Домны Платоновны ничего цельного.\r\nЕдва ли он много поможет кому-нибудь выяснить себе процесс умственного развитии этой петербургский деятельницы.\r\nЯ передаю вам дальнейший рассказ Домны Платоновны, чтобы немножко вас позабавить и, может быть, дать вам случай один лишний раз призадуматься над этой тупой,\r\nно страшной силой \"петербургских обстоятельств\", не только создающих и выработывающих Домну Платоновну,\r\nно еще предающих в ее руки лезущих в воду, не спрося броду, Леканид, для которых здесь Домна становится тираном,\r\nтогда как во всяком другом месте она сама чувствовала бы себя перед каждою из них парией или много что шутихой.\r\n5\r\nБыл я в Петербурге болен и жил в то время в Коломне. Квартира у меня, как выразилась Домна Платоновна, \"была какая-то особенная\".\r\nЭто были две просторные комнаты в старинном деревянном доме у маленькой деревянной купчихи,\r\nкоторая недавно схоронила своего очень благочестивого супруга и по вдовьему положению занялась ростовщичеством,\r\nа свою прежнюю опочивальню, вместе с трехспальною кроватью, и смежную с спальней гостиную комнату, с громадным киотом, перед которым ежедневно маливался ее покойник, пустила внаем.\r\nУ меня в так называемом зале были: диван, обитый настоящею русской кожей; стол круглый, обтянутый полинявшим фиолетовым плисом с совершенно бесцветною шелковою бахромою;\r\nстоловые часы с медным арапом; печка с горельефной фигурой во впадине, в которой настаивалась настойка;\r\nдлинное зеркало с очень хорошим стеклом и бронзовою арфою на верхней доске высокой рамы.\r\nНа стенах висели: масляный портрет покойного императора Александра I;\r\nоколо него, в очень тяжелых золотых рамах за стеклами, помещались литографии, изображавшие четыре сцены из жизни королевы Женевьевы;\r\nимператор Наполеон по инфантерии и император Наполеон по кавалерии; какая-то горная вершина; собака, плавающая на своей конуре, и портрет купца с медалью на анненской ленте.\r\nВ дальнем углу стоял высокий, трехъярусный образник с тремя большими иконами с темными ликами, строго смотревшими из своих блестящих золоченых окладов;\r\nперед образником лампада, всегда тщательно зажигаемая моею набожной хозяйкой, а внизу под образами шкафик с полукруглыми дверцами и бронзовым кантом на месте створа.\r\nВсе это как будто не в Петербурге, а будто на Замоскворечье или даже в самом городе Мценске.\r\nСпальня моя была еще более мценская;\r\nдаже мне казалось, что та трехспальная постель, в пуховиках которой я утопал, была не постель, а именно сам Мценск, проживающий инкогнито в Петербурге.\r\nСтоило только мне погрузиться в эти пуховые волны, как какое-то снотворное,\r\nмаковое покрывало тотчас надвигалось на мои глаза и застилало от них весь Петербург с его веселящейся скукой и скучающей веселостью.\r\nЗдесь, при этой-то успокоивающей мценской обстановке, мне снова довелось всласть побеседовать с Домной Платоновной.\r\nЯ простудился, и врач велел мне полежать в постели.\r\nРаз, так часу в двенадцатом серенького мартовского дня, лежу я, уже выздоравливающий, и, начитавшись досыта, думаю:\r\n\"Не худо, если бы кто-нибудь и зашел\", да не успел я так подумать, как словно с этого моего желания сталось - дверь в мою залу скрипнула, и послышался веселый голос Домны Платоновны:\r\n- Вот как это у тебя здесь прекрасно! и образа, и сияние перед божьим благословением - очень-очень даже прекрасно.\n - Матушка, - говорю, - Домна Платоновна, вы ли это?\r\n- Да некому, - отвечает, - друг мой, и быть, как не мне.\n Поздоровались.\n - Садитесь! - прошу Домну Платоновну.\r\nОна села на креслице против моей постели и ручки свои с белым платочком на коленочки положила.\n - Чем так хвораешь? - спрашивает.\r\n- Простудился, - говорю.\n - А то нынче очень много народу все на животы жалуются.\n - Нет, я, - говорю, - я на живот не жалуюсь.\r\n- Ну, а на живот не жалуешься, так это пройдет. Квартира у тебя нынче очень хороша.\n - Ничего, - говорю, - Домна Платоновна.\r\n- Отличная квартира. Я эту хозяйку, Любовь Петровну, давно знаю. Прекрасная женщина. Она прежде была испорчена и на голоса крикивала, да, верно, ей это прошло.\r\n- Не знаю, - говорю, - что-то будто не слышно, не кричит.\r\n- А у меня-то, друг мой, какое горе! - проговорила Домна Платоновна своим жалостным голосом.\n - Что такое, Домна Платоновна?\r\n- Ах, такое, дружочек, горе, такое горе, что... ужасное, можно сказать, и горе и несчастье, все вместе. Видишь, вон в чем я нынче товар-то ношу.\r\nПосмотрел я, перегнувшись с кровати, и вижу на столике кружева Домны Платоновны, увязанные в черном шелковом платочке с белыми каемочками.\n - В трауре, - говорю.\r\n- Ах, милый, в трауре, да в каком еще трауре-то!\n - Ну, а саквояж ваш где же?\n - Да вот о нем-то, о саквояже-то, я и горюю. Пропал ведь он, мой саквояж.\r\n- Как, - говорю, - пропал?\r\n- А так, друг мой, пропал, что и по се два дни, как вспомню, так, господи, думаю, неужели ж таки такая я грешница, что ты этак меня испытуешь?\r\nВидишь, как удивительно это все случилось: видела я сон; вижу, будто приходит ко мне какой-то священник и приносит караваи, вот как, знаешь, в наших местах из каши из пшенной пекут.\r\n\"На, - говорит, - тебе, раба, каравай\". - \"Батюшка, - говорю, - на что же мне и к чему каравай?\" Так вот видишь, к чему он, этот каравай-то, вышел - к пропаже.\r\n- Как же это, - спрашиваю, - Домна Платоновна, было?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Господин Прохарчин автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Тотчас же заместил его Ярослав Ильич (причем Ремнева и Зимовейкина сдали кому следует на руки), расспросил кой-кого,\r\nловко овладел сундуком, который хозяйка уже пыталась вскрывать, поставил сапоги на прежнее место, заметив,\r\nчто они все в дырьях и совсем не годятся, потребовал назад подушку, подозвал Океанова, спросил ключ от сундука,\r\nкоторый нашелся в кармане пьянчужки-приятеля, и торжественно, при ком следует, вскрыл добро Семена Ивановича.\r\nВсе было налицо:\r\nдве тряпки, одна пара носков, полуплаток, старая шляпа, несколько пуговиц, старые подошвы и сапожные голенища,\r\n- одним словом, шильцо, мыльцо, белое белильцо, то есть дрянь, ветошь, сор, мелюзга, от которой пахло залавком;\r\nхорош был один только немецкий замок.\r\nПозвали Океанова, сурово переговорили с ним; но Океанов был готов под присягу идти.\r\nПотребовали подушку, осмотрели ее: она была только грязна, но во всех других отношениях совершенно походила на подушку.\r\nПринялись за тюфяк, хотели было его приподнять, остановились было немножко подумать, но вдруг, совсем неожиданно, что-то тяжелое, звонкое хлопнулось об пол.\r\nНагнулись, обшарили и увидели сверток бумажный, а в свертке с десяток целковиков.\r\n\"Эге-ге-ге!\" - сказал Ярослав Ильич, показывая в тюфяке одно худое место, из которого торчали волосья и хлопья.\r\nОсмотрели худое место и уверились, что оно сейчас только сделано ножом, а было в поларшина длиною;\r\nзасунули руку в изъян и вытащили, вероятно, впопыхах брошенный там хозяйский кухонный нож, которым взрезан был тюфяк.\r\nНе успел Ярослав Ильич вытащить нож из изъянного места и опять сказать \"эге-ге!\r\n\" - как тотчас же выпал другой сверток, а за ним поодиночке выкатились два полтинника, один четвертак, потом какая-то мелочь и один старинный здоровенный пятак.\r\nВсе это тотчас же переловили руками. Тут увидели, что недурно бы было вспороть совсем тюфяк ножницами. Потребовали ножницы ...\r\nМежду тем нагоревшый сальный огарок освещал чрезвычайно любопытную для наблюдателя сцену.\r\nОколо десятка жильцов группировалось у кровати в самых живописных костюмах, все неприглаженные, небритые, немытые, заспанные, так, как были, отходя на грядущий сон.\r\nИные были совершенно бледны, у других на лбу пот показывался, иных дрожь пронимала, других жар. Хозяйка, совсем оглупевшая, тихо стояла, сложив руки и ожидая милостей Ярослава Ильича.\r\nСверху, с печки, с испуганным любопытством глядели головы Авдотьи-работницы и хозяйкиной кошки-фаворитки;\r\nкругом были разбросаны изорванные и разбитые ширмы; раскрытый сундук показывал свою неблагородную внутренность;\r\nвалялись одеяло и подушка, покрытые хлопьями из тюфяка, и, наконец, на деревянном трехногом столе заблистала постепенно возраставшая куча серебра и всяких монет.\r\nОдин только Семен Иванович сохранил вполне свое хладнокровие, смирно лежал на кровати и, казалось, совсем не предчувствовал своего разорения.\r\nКогда же принесены были ножницы и помощник Ярослава Ильича, желая подслужиться, немного нетерпеливо тряхнул тюфяк,\r\nчтоб удобнее высвободить его из-под спины обладателя, то Семен Иванович, зная учтивость, сначала уступил немножко места, скатившись на бочок, спиною к искателям;\r\nпотом, при втором толчке, поместился ничком, наконец еще уступил, и так как недоставало последней боковой доски в кровати,\r\nто вдруг совсем неожиданно бултыхнулся вниз головою, оставив на вид только две костлявые, худые, синие ноги, торчавшие кверху, как два сучка обгоревшего дерева.\r\nТак как господин Прохарчин уже второй раз в это утро наведывался под свою кровать, то немедленно возбудил подозрение,\r\nи кое-кто из жильцов, под предводительством Зиновия Прокофьевича, полезли туда же с намерением посмотреть, не скрыто ли и там кой-чего.\r\nНо искатели только напрасно перестукались лбами, и так как Ярослав Ильич тут же прикрикнул на них и велел немедленно освободить Семена Ивановича из скверного места,\r\nто двое из благоразумнейших взяли каждый в обе руки по ноге, вытащили неожиданного капиталиста на свет божий и положили его поперек кровати.\r\nМежду тем волосья и хлопья летели кругом, серебряная куча росла - и боже! чего, чего не было тут...\r\nБлагородные целковики, солидные, крепкие полуторарублевики, хорошенькая монета полтинник, плебеи-четвертачки, двугривеннички,\r\nдаже малообещающая, старушечья мелюзга гривенники и пятаки серебром, - всь в особых бумажках, в самом методическом и солидном порядке.\r\nБыли и редкости: два какие-то жетона, один наполеондор, одна неизвестно какая, но только очень редкая монетка...\r\nНекоторые из рублевиков относились тоже к глубокой древности; истертые и изрубленные елизаветинские, немецкие крестовики, петровские монеты, екатерининские;\r\nбыли, например, теперь весьма редкие монетки, старые пятиалтыннички, проколотые для ношения в ушах, все совершенно истертые, но с законным количеством точек;\r\nдаже медь была, но вся уже зеленая, ржавая.\r\n.. Нашли одну красную бумажку - но более не было.\r\nНаконец, когда кончилась вся анатомия и, неоднократно встряхнув тюфячий чехол, нашли, что ничего не гремит, сложили все деньги на стол и принялись считать.\r\nС первого взгляда можно было даже совсем обмануться и смекнуть прямо на миллион - такая была огромная куча!\r\nНо миллиона не было, хотя и вышла, впрочем, сумма чрезвычайно значительная, - ровно две тысячи четыреста девяносто семь рублей с полтиною,\r\nтак что если б осуществилась вчера подписка у Зиновия Прокофьевича, то, может быть, было бы всего ровно две тысячи пятьсот рублей ассигнациями.\r\nДенежки забрали, к сундуку покойного приложили печать, хозяйкины жалобы выслушали и указали ей, когда и куда следует представить свидетельство насчет должишка покойного.\r\nС кого следовало взяли подписку; заикнулись было тут о золовке;\r\nно, уверившись, что золовка была в некотором смысле миф, то есть произведение недостаточности воображения Семена Ивановича, в чем, по справкам,\r\nне раз упрекали покойного, - то тут же идею оставили, как бесполезную, вредную и в ущерб доброго имени его, господина Прохарчина, относящуюся;\r\nтем дело и кончилось.\r\nКогда же первый страх поопал, когда схватились за ум и узнали, что был такое покойник, то присмирели, притихнули все и стали как-то с недоверчивостью друг на друга поглядывать.\r\nНекоторые приняли чрезвычайно близко к сердцу поступок Семена Ивановича и даже как будто обиделись...\r\nТакой капитал! Этак натаскал человек! Марк Иванович, не теряя присутствия духа, пустился было объяснять, почему так вдруг заробелось Семену Ивановичу; но его уж не слушали.\r\nЗиновий Прокофьевич что-то был очень задумчив, Океанов подпил немножко, остальные как-то прижались,\r\nа маленький человечек Кантарев, отличавшийся воробьиным носом, к вечеру съехал с квартиры,\r\nвесьма тщательно заклеив и завязав все свои сундучки, узелки и холодно объясняя любопытствующим, что время тяжелое, а что приходится здесь не по карману платить.\r\nХозяйка же без умолку выла, и причитая и кляня Семена Ивановича за то, что он обидел ее сиротство.\r\nОсведомились у Марка Ивановича, зачем же это покойник свои деньги в ломбард не носил? - Прост, матушка, был; воображения на то не хватило, - отвечал Марк Иванович.\r\n- Ну да и вы просты, матушка, - включал Океанов, - двадцать лет крепился у вас человек, с одного щелчка покачнулся, а у вас щи варились, некогда было!.. Э-ах, матушка!..\r\n- Ох уж ты мне, млад-млад! - продолжала хозяйка, - да что ломбард!\r\nпринеси-ка он мне свою горсточку да скажи мне:\r\nвозьми, млад-Устиньюшка, вот тебе благостыня, а держи ты младого меня на своих харчах,\r\nпоколе мать сыра земля меня носит, - то, вот тебе образ, кормила б его, поила б его, ходила б за ним.\r\nАх, греховодник, обманщик такой! Обманул, надул сироту!..\r\nПриблизились снова к постели Семена Ивановича.\r\nТеперь он лежал как следует, в лучшем, хотя, впрочем, и единственном своем одеянии, запрятав окостенелый подбородок за галстух,\r\nкоторый навязан был немножко неловко, обмытый, приглаженный и не совсем лишь выбритый, затем что бритвы в углах не нашлось:\r\nединственная, принадлежавшая Зиновию Прокофьевичу, иззубрилась еще прошлого года и выгодно была продана на Толкучем;\r\nдругие ж ходили в цирюльню.\r\nБеспорядок все еще не успели прибрать.\r\nРазбитые ширмы лежали по-прежнему и, обнажая уединение Семена Ивановича, словно были эмблемы того, что смерть срывает завесу со всех наших тайн, интриг, проволочек.\r\nНачинка из тюфяка, тоже не прибранная, густыми кучами лежала кругом.\r\nВесь этот внезапно остывший угол можно было бы весьма удобно сравнить поэту с разоренным гнездом \"домовитой\" ласточки:\r\nвсе разбито и истерзано бурею, убиты птенчики с матерью, и развеяна кругом их теплая постелька из пуха, перышек, хлопок.\r\n.. Впрочем, Семен Иванович смотрел скорее как старый самолюбец и вор-воробей.\r\nОн теперь притихнул, казалось, совсем притаился, как будто и не он виноват, как будто не он пускался на штуки,\r\nчтоб надуть и провести всех добрых людей, без стыда и без совести, неприличнейшым образом.\r\nОн теперь уж не слушал рыданий и плача осиротевшей и разобиженной хозяйки своей.\r\nНапротив, как опытный, тертый капиталист, который и в гробу не желал бы потерять минуты в бездействии, казалось, весь был предан каким-то спекулятивным расчетам.\r\nВ лице его появилась какая-то глубокая дума, а губы были стиснуты с таким значительным видом, которого никак нельзя было бы подозревать при жизни принадлежностью Семена Ивановича.\r\nОн как будто бы поумнел.\r\nПравый глазок его был как-то плутовски прищурен;\r\nказалось, Семен Иванович хотел что-то сказать, что-то сообщить весьма нужное, объясниться, да и не теряя времени, а поскорее, затем, что дела навязались, а некогда было.\r\n.\r\n.\r\nИ как будто бы слышалось: \" Что, дескать, ты? перестань, слышь ты, баба ты глупая! не хнычь!\r\nты, мать, проспись, слышь ты! Я, дескать, умер; теперь уж не нужно; что, заправду! Хорошо лежать-то.\r\n.\r\n.\r\nЯ, то есть, слышь, и не про то говорю; ты, баба, туз, тузовая ты, понимай; оно вот умер теперь;\r\nа ну как этак, того, то есть оно, пожалуй, и не может так быть, а ну как этак, того, и не умер - слышь ты, встану, так что-то будет, а?\r\n\"\r\n--------\n 1 кондрашка - удар. (Прим. Ф.М.Достоевского.)\n 2 пульчинеля - полишинеля, паяца (итал. pulchinella).\n 3 абшид - увольнение (нем. Abschied).\r\n-------------------------------------------------------------------------\n Впервые опубликовано: \"Отечественные записки\", октябрь 1846 г.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Анна Каренина автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "- Моя обязанность ясно начертана для меня: я должен быть с ней и буду. Если она пожелает вас видеть, я дам вам знать, но теперь, я полагаю, вам лучше удалиться.\r\nОн встал, и рыданья прервали его речь. Вронский тоже поднялся и в нагнутом, невыпрямленном состоянии исподлобья глядел на него.\r\nОн не понимал чувства Алексея Александровича. Но он чувствовал, что это было что-то высшее и даже недоступное ему в его мировоззрении.\r\nXVIII\r\nПосле разговора своего с Алексеем Александровичем Вронский вышел на крыльцо дома Карениных и остановился, с трудом вспоминая, где он и куда ему надо ндти или ехать.\r\nОн чувствовал себя пристыженным, униженным, виноватым и лишенным возможности смыть свое унижение.\r\nОн чувствовал себя выбитым из той колеи, по которой он так гордо и легко шел до сих пор.\r\nВсе, казавшиеся столь твердыми, привычки и уставы его жизни вдруг оказались ложными и неприложимыми.\r\nМуж, обманутый муж, представлявшийся до сих пор жалким существом, случайною и несколько комическою помехой его счастью, вдруг ею же самой был вызван,\r\nвознесен на внушающую подобострастие высоту, и этот муж явился на этой высоте не злым, не фальшивым, не смешным, но добрым, простым и величественным.\r\nЭтого не мог не чувствовать Вронский. Роли вдруг изменились. Вронский чувствовал его высоту и свое унижение, его правоту и свою неправду.\r\nОн почувствовал, что муж был великодушен и в своем горе, а он низок, мелочен в своем обмане.\r\nНо это сознание своей низости пред тем человеком, которого он несправедливо презирал, составляло только малую часть его горя.\r\nОн чувствовал себя невыразимо несчастным теперь оттого, что страсть его к Анне, которая охлаждалась, ему казалось,\r\nв последнее время, теперь, когда он знал, что навсегда потерял ее, стала сильнее, чем была когда-нибудь.\r\nОн увидал ее всю во время ее болезни, узнал ее душу, и ему казалось, что он никогда до тех пор не любил ее.\r\nИ теперь-то, когда он узнал ее, полюбил, как должно было любить, он был унижен пред нею и потерял ее навсегда, оставив в ней о себе одно постыдное воспоминание.\r\nУжаснее же всего было то смешное, постыдное положение его, когда Алексей Александрович отдирал ему руки от его пристыженного лица.\r\nОн стоял на крыльце дома Карениных как потерянный и не знал, что делать.\r\n- Извозчика прикажете? - спросил швейцар.\n - Да, извозчика.\r\nВернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком на диван, сложив руки и положив на них голову. Голова его была тяжела.\r\nПредставления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою:\r\nто это было лекарство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича на полу пред кроватью.\r\n\"Заснуть! Забыть!\" - сказал он себе, со спокойною уверенностью здорового человека в том, что если он устал и хочет спать, то сейчас же и заснет.\r\nИ действительно, в то же мгновение в голове стало путаться, и он стал проваливаться в пропасть забвения.\r\nВолны моря бессознательной жизни стали уже сходиться над его головой, как вдруг, - точно сильнейший заряд электричества был разряжен в него,\r\n- он вздрогнул так, что всем телом подпрыгнул на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом вскочил на колени.\r\nГлаза его были широко открыты, как будто он никогда не спал. Тяжесть головы и вялость членов, которые он испытывал за минуту, вдруг исчезли.\r\n\"Вы можете затоптать в грязь\", - слышал он слова Алексея Александровича и видел его пред собой,\r\nи видел с горячечным румянцем и блестящими глазами лицо Анны, с нежностью и любовью смотрящее не на него, а на Алексея Александровича;\r\nон видел свою, как ему казалось, глупую и смешную фигуру, когда Алексей Александрович отнял ему от лица руки.\r\nОн опять вытянул ноги и бросился на диван в прежней позе и закрыл глаза.\r\n\"Заснуть! заснуть!\" - повторил он себе. Но с закрытыми глазами он еще яснее видел лицо Анны таким, какое оно было в памятный ему вечер до скачек.\r\n- Этого нет и не будет, и она желает стереть это из своего воспоминания. А я не могу жить без этого.\r\nКак же нам помириться, как же нам помириться? - сказал он вслух и бессознательно стал повторять эти слова.\r\nЭто повторение слов удерживало возникновение новых образов и воспоминаний, которые, он чувствовал, толпились в его голове.\r\nНо повторение слов удержало воображение ненадолго. Опять одна за другой стали представляться с чрезвычайною быстротой лучшие минуты и вместе с ними недавнее унижение.\r\n\"Отними руки\", - говорит голос Анны. Он отнимает руки и чувствует пристыженное и глупое выражение своего лица.\r\nОн все лежал, стараясь заснуть, хотя чувствовал, что не было ни малейшей надежды,\r\nи все повторял шепотом случайные слова из какой-нибудь мысли, желая этим удержать возникновение новых образов.\r\nОн прислушался - и услыхал странным, сумасшедшим шепотом повторяемые слова: \"Не умел ценить, не умел пользоваться; не умел ценить, не умел пользоваться\".\r\n\"Что это? или я с ума схожу? - сказал он себе. - Может быть.\r\nОтчего же и сходят с ума, отчего же и стреляются?\" - ответил он сам себе и, открыв глаза, с удивлением увидел подле своей головы шитую подушку работы Вари, жены брата.\r\nОн потрогал кисть подушки и попытался вспомнить о Варе, о том, когда он видел ее последний раз.\r\nНо думать о чем-нибудь постороннем было мучительно. \"Нет, надо заснуть!\" Он подвинул подушку и прижался к ней головой, но надо было делать усилие, чтобы держать глаза закрытыми.\r\nОн вскочил и сел. \"Это кончено для меня, - сказал он себе. - Надо обдумать, что делать. Что осталось?\" Мысль его быстро обежала жизнь вне его любви к Анне.\r\n\"Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?\" Ни на чем он не мог остановиться. Все это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже не было.\r\nОн встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую грудь, чтобы дышать свободнее, прошелся по комнате.\r\n\"Так сходят с ума, - повторил он, - и так стреляются... чтобы не было стыдно\", - добавил он медленно.\r\nОн подошел к двери и затворил ее; потом с остановившимся взглядом и со Что, сударь, к Николаю Ивановичу Свияжскому едете?\r\nТоже к нам заезжают, - перевернул на заряженный ствол и задумался.\r\nМинуты две, опустив голову с выражением напряженного усилия мысли, стоял он с револьвером в руках неподвижно и думал.\r\n\"Разумеется\", - сказал он себе, как будто логический, продолжительный и ясный ход мысли привел его к несомненному заключению.\r\nВ действительности же это убедительное для него \"разумеется\" было только последствием повторения точно такого же круга воспоминаний и представлений,\r\nчрез который он прошел уже десятки раз в этот час времени.\r\nТе же были воспоминания счастья, навсегда потерянного, то же представление бессмысленности всего предстоящего в жизни, то же сознание своего унижения.\r\nТа же была и последовательность этих представлений и чувств.\r\n\"Разумеется\", - повторил он, когда в третий раз мысль его направилась опять по тому же самому заколдованному кругу воспоминаний и мыслей,\r\nи, приложив револьвер к левой стороне груди и сильно дернувшись всей рукой, как бы вдруг сжимая ее в кулак, он потянул за гашетку.\r\nОн не слыхал звука выстрела, но сильный удар в грудь сбил его с ног.\r\nОн хотел удержаться за край стола, уронил револьвер, пошатнулся и сел на землю, удивленно оглядываясь вокруг себя.\r\nОн не узнавал своей комнаты, глядя снизу на выгнутые ножки стола, на корзинку для бумаг и тигровую шкуру.\r\nБыстрые скрипящие шаги слуги, шедшего по гостиной, заставили его опомниться.\r\nОн сделал усилие мысли и понял, что он на полу, и, увидав кровь на тигровой шкуре и у себя на руке, понял, что он стрелялся.\r\n- Глупо! Не попал, - проговорил он, шаря рукой за револьвером. Револьвер был подле него, - он искал дальше.\r\nПродолжая искать, он потянулся в другую сторону и, не в силах удержать равновесие, упал, истекая кровью.\r\nЭлегантный слуга с бакенбардами, неоднократно жаловавшийся своим знакомым на слабость своих нерв,\r\nтак испугался, увидав лежавшего на полу господина, что оставил его истекать кровью и убежал за помощью.\r\nЧерез час Варя, жена брата, приехала и с помощью трех явившихся докторов,\r\nза которыми она послала во все стороны и которые приехали в одно время, уложила раненого на постель и осталась у него ходить за ним.\r\nXIX\r\nОшибка, сделанная Алексеем Александровичем в том, что он, готовясь на свидание с женой, не обдумал той случайности, что раскаяние ее будет искренно и он простит,\r\nа она не умрет, - эта ошибка через два месяца после его возвращения из Москвы представилась ему во всей своей силе.\r\nНо ошибка, сделанная им, произошла не оттого только, что он не обдумал этой случайности, а оттого тоже, что он до этого дня свидания с умирающею женой не знал своего сердца.\r\nОн у постели больной жены в первый раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания,\r\nкоторое в нем вызывали страдания других людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости;\r\nи жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то,\r\nчто он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.\r\nОн вдруг почувствовал, что то самое, что было источником его страданий, стало источником его духовной радости, то,\r\nчто казалось неразрешимым, когда он осуждал, упрекал и ненавидел, стало просто и ясно, когда он прощал и любил.\r\nОн простил жену и жалел ее за ее страдания и раскаяние. Он простил Вронскому и жалел его, особенно после того, как до него дошли слухи об его отчаянном поступке.\r\nОн жалел и сына больше, чем прежде, и упрекал себя теперь за то, что слишком мало занимался им.\r\nНо к новорожденной маленькой девочке он испытывал какое-то особенное чувство не только жалости, но и нежности.\r\nСначала он из одного чувства сострадания занялся тою новорожденною слабенькою девочкой, которая не была его дочь и которая была заброшена во время болезни матери и,\r\nнаверно, умерла бы, если б он о ней не позаботился, - и сам не заметил, как он полюбил ее.\r\nОн по нескольку раз в день ходил в детскую и подолгу сиживал там, так что кормилица и няня, сперва робевшие пред ним, привыкли к нему.\r\nОн иногда по получасу молча глядел на спящее шафранно-красное,\r\nпушистое и сморщенное личико ребенка и наблюдал за движениями хмурящегося лба и за пухлыми ручонками с подвернутыми пальцами, которые задом ладоней терли глазенки и переносицу.\r\nВ такие минуты в особенности Алексей Александрович чувствовал себя совершенно спокойным и согласным с собой и не видел в своем положении ничего необыкновенного,\r\nничего такого, что бы нужно было изменить.\r\nНо чем более проходило времени, тем яснее он видел, что, как ни естественно теперь для него это положение, его не допустят оставаться в нем.\r\nОн чувствовал, что, кроме благой духовной силы, руководившей его душой, была другая, грубая, столь же или еще более властная сила,\r\nкоторая руководила его жизнью, и что эта сила не даст ему того смиренного спокойствия, которого он желал.\r\nОн чувствовал, что все смотрели на него с вопросительным удивлением, что не понимали его и ожидали от него чего-то.\r\nВ особенности он чувствовал непрочность и неестественность своих отношений с женою.\r\nКогда прошло то размягченье, произведенное в ней близостью смерти, Алексей Александрович стал замечать, что Анна боялась его, тяготилась им и не могла смотреть ему прямо в глаза.\r\nОна как будто что-то хотела и не решалась сказать ему и, тоже как бы предчувствуя, что их отношения не могут продолжаться, чего-то ожидала от него.\r\nВ конце февраля случилось, что новорожденная дочь Анны, названная тоже Анной, заболела.\r\nАлексей Александрович был утром в детской и, распорядившись послать за доктором, поехал в министерство.\r\nОкончив свои дела, он вернулся домой в четвертом часу. Войдя в переднюю, он увидал красавца лакея в галунах и медвежьей пелеринке, державшего белую ротонду из американской собаки.\r\n- Кто здесь? - спросил Алексей Александрович.\n - Княгиня Елизавета Федоровна Тверская, - с улыбкой, как показалось Алексею Александровичу, отвечал лакей.\r\nВо все это тяжелое время Алексей Александрович замечал, что светские знакомые его, особенно женщины, принимали особенное участие в нем и его жене.\r\nОн замечал во всех этих знакомых с трудом скрываемую радость чего-то, ту самую радость, которую он видел в глазах адвоката и теперь в глазах лакея.\r\nВсе как будто были в восторге, как будто выдавали кого-то замуж. Когда его встречали, то с едва скрываемою радостью спрашивали об ее здоровье.\r\nПрисутствие княгини Тверской, и по воспоминаниям, связанным с нею, и потому, что он вообще не любил ее, было неприятно Алексею Александровичу, и он пошел прямо в детскую.\r\nВ первой детской Сережа, лежа грудью на столе и положив ноги на стул, рисовал что-то, весело приговаривая.\r\nАнгличанка, заменившая во время болезни Анны француженку, с вязаньем миньярдиз сидевшая подле мальчика, поспешно встала, присела и дернула Сережу.\r\nАлексей Александрович погладил рукой по волосам сына, ответил на вопрос гувернантки о здоровье жены и спросил о том, что сказал доктор о baby.\r\n- Доктор сказал, что ничего опасного нет, и прописал ванны, сударь.\n - Но она все страдает, - сказал Алексей Александрович, прислушиваясь к крику ребенка в соседней комнате.\r\n- Я думаю, что кормилица не годится, сударь, - решительно сказала англичанка.\n - Отчего вы думаете? - останавливаясь, спросил он.\r\n- Так было у графини Поль, сударь. Ребенка лечили, а оказалось, что просто ребенок голоден: кормилица была без молока, сударь.\r\nАлексей Александрович задумался и, постояв несколько секунд, вошел в другую дверь.\r\nДевочка лежала, откидывая головку, корчась на руках кормилицы, и не хотела ни брать предлагаемую ей пухлую грудь,\r\nни замолчать, несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся над нею.\r\n- Все не лучше? - сказал Алексей Александрович.\n - Очень беспокойны, - шепотом отвечала няня.\n - Мисс Эдвард говорит, что, может быть, у кормилицы молока нет, - сказал он.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Я ждал только вас; я поеду. Знаете ли, что я никогда в моей жизни не брал ни копейки у князя Николая Ивановича.\r\nОн добр к нашему семейству и даже... принимал участие, но собственно я, я лично, я никогда не брал денег. Но теперь я решился...\r\nЗаметьте, наш род Сокольских старше, чем род князя Николая Ивановича: они - младшая линия, даже побочная, почти спорная... Наши предки были в вражде.\r\nВ начале петровской реформы мой прапрадед, тоже Петр, был и остался раскольником и скитался в костромских лесах.\r\nЭтот князь Петр во второй раз тоже на недворянке был женат... Вот тогда-то и выдвинулись эти другие Сокольские, но я... о чем же я это говорю?\r\nОн был очень утомлен, почти как бы заговаривался.\r\n- Успокойтесь же, - встал я, захватывая шляпу, - лягте спать, это - первое. А князь Николай Иванович ни за что не откажет, особенно теперь на радостях.\r\nВы знаете тамошнюю-то историю? Неужто нет? Я слышал дикую вещь, что он женится; это - секрет, но не от вас, разумеется.\r\nИ я все рассказал ему, уже стоя со шляпой в руке. Он ничего не знал. Он быстро осведомился о подробностях, преимущественно времени, места и о степени достоверности.\r\nЯ, конечно, не скрыл, что это, по рассказам, произошло тотчас вслед за его о вчерашним визитом к Анне Андреевне.\r\nНе могу выразить, какое болезненное впечатление произвело на него это известие;\r\nлицо его исказилось, как бы перекосилось, кривая улыбка судорожно стянула губы; под конец он ужасно побледнел и глубоко задумался, потупив глаза.\r\nЯ вдруг слишком ясно увидел, что самолюбие его было страшно поражено вчерашним отказом Анны Андреевны.\r\nМожет быть, ему слишком уж ярко, при болезненном настроении его, представилась в эту минуту вчерашняя смешная и унизительная роль его перед этой девицей,\r\nв согласии которой, как оказывалось теперь, он был все время так спокойно уверен.\r\nИ, наконец, может быть, мысль, что сделал такую подлость перед Лизой и так задаром!\r\nЛюбопытно то, за кого эти светские франты почитают друг друга и на каких это основаниях могут они уважать друг друга;\r\nведь этот князь мог же предположить, что Анна Андреевна уже знает о связи его с Лизой, в сущности с ее сестрой, а если не знает, то когда-нибудь уж наверно узнает;\r\nи вот он \"не сомневался в ее решении\"!\r\n- И неужели же вы могли подумать, - гордо и заносчиво вскинул он вдруг на меня глаза, - что я,\r\nя способен ехать теперь, после такого сообщения, к князю Николаю Ивановичу и у него просить денег!\r\nУ него, жениха той невесты, которая мне только что отказала, - какое нищенство, какое лакейство!\r\nНет, теперь все погибло, и если помощь этого старика была моей последней надеждой, то пусть гибнет и эта надежда!\r\nЯ с ним про себя в душе моей согласился; но на действительность надо было смотреть все-таки шире: старичок князь разве был человек, жених? У меня закипело несколько идей в голове.\r\nЯ и без того, впрочем, решил давеча, что завтра непременно навещу старика.\r\nТеперь же я постарался смягчить впечатление и уложить бедного князя спать: \"Выспитесь, и идеи будут светлее, сами увидите!\" Он горячо пожал мою руку, но уже не целовался.\r\nЯ дал ему слово, что приду к нему завтра вечером, и \"поговорим, поговорим: слишком много накопилось об чем говорить\". На эти слова мои он как-то фатально улыбнулся.\r\nГлава восьмая\n\n I.\r\nВсю ту ночь снилась мне рулетка, игра, золото, расчеты. Л все что-то рассчитывал, будто бы за игорным столом, какую-то ставку, какой-то шанс, и это давило меня как кошмар всю ночь.\r\nСкажу правду, что и весь предыдущий день, несмотря на все чрезвычайные впечатления мои, я поминутно вспоминал о выигрыше у Зерщикова.\r\nЯ подавлял мысль, но впечатление не мог подавить и вздрагивал при одном воспоминании.\r\nЭтот выигрыш укусил мое сердце. Неужели я рожден игроком? По крайней мере - наверное, что с качествами игрока.\r\nДаже и теперь, когда все это пишу, я минутами люблю думать об игре!\r\nМне случается целые часы проводить иногда, сидя молча, в игорных расчетах в уме и в мечтах о том, как это все идет, как я ставлю и беру.\r\nДа, во мне много разных \"качеств\", и душа у меня неспокойная.\r\nВ десять часов я намеревался отправиться к Стебелькову, и пешком. Матвея я отправил домой, только что тот явился. Пока пил кофей, старался обдуматься.\r\nПочему-то я был доволен; вникнув мгновенно в себя, догадался, что доволен, главное, тем, что \"буду сегодня в доме князя Николая Ивановича\".\r\nНо день этот в жизни моей был роковой и неожиданный и как раз начался сюрпризом.\r\nРовно в десять часов отворилась наотмашь моя дверь и влетела - Татьяна Павловна. Я всего мог ожидать, только не ее посещения, и вскочил перед ней в испуге.\r\nЛицо ее было свирепо, жесты беспорядочны, и, спросить ее, она бы сама, может, не сказала: зачем вбежала ко мне?\r\nПредупрежу заранее: она только что получила одно чрезвычайное, подавившее ее известие и была под самым первым впечатлением его.\r\nА известие задевало и меня.\r\nВпрочем, она пробыла у меня полминуты, ну, положим, всю минуту, только уж не более. Она так и вцепилась в меня.\r\n- Так ты вот как! - стала она передо мной, вся изогнувшись вперед.\r\n- Ах ты, пащенок! Что ты это наделал? Аль еще не знаешь? Кофей пьет! Ах ты, болтушка, ах ты, мельница, ах ты, любовник из бумажки... да таких розгами секут, розгами, розгами!\r\n- Татьяна Павловна, что случилось? Что сделалось? Мама?..\r\n- Узнаешь! - грозно вскричала она и выбежала из комнаты, - только я ее и видел.\r\nЯ конечно бы погнался за ней, но меня остановила одна мысль, и не мысль, а какое-то темное беспокойство: я предчувствовал, что \"любовник из бумажки\" было в криках ее главным словом.\r\nКонечно, я бы ничего не угадал сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив с Стебельковым, направиться к князю Николаю Ивановичу. \"Там - всему ключ!\" - подумал я инстинктивно.\r\nУдивительно каким образом, но Стебельков уже все знал об Анне Андреевне, и даже в подробностях;\r\nне описываю его разговора и жестов, но он был в восторге, в исступлении восторга от \"художественности подвига\".\r\n- Вот это - особа-с! Нет-с, вот это - так особа! - восклицал он. - Нет-с, это не по-нашему; мы вот сидим да и ничего, а тут захотелось испить водицы в настоящем источнике - и испила.\r\nЭто... это - древняя статуя! Это - древняя статуя Минервы-с, только ходит и современное платье носит!\r\nЯ попросил его перейти к делу;\r\nвсе дело, как я и предугадал вполне, заключалось лишь в том, чтоб склонить и уговорить князя ехать просить окончательной помощи у князя Николая Ивановича.\r\n\"Не то ведь ему очень, очень плохо может быть, и не по моей уж воле; так иль не так?\r\n\" Он заглядывал мне в глаза, но, кажется, не предполагал, что мне что-нибудь более вчерашнего известно.\r\nДа и не мог предположить: само собою разумеется, что я ни словом, ни намеком не выдал, что знаю \"об акциях\".\r\nОбъяснялись мы недолго, он тотчас же стал обещать мне денег, \"и значительно-с, значительно-с, только способствуйте, чтоб князь поехал.\r\nДело спешное, очень спешное, в том-то и сила, что слишком уж спешное!\"\r\nСпорить и пререкаться с ним, как вчера, я не захотел и встал выходить, на всякий случай бросив ему, что я \"постараюсь\".\r\nНо вдруг он меня удивил невыразимо: я уже направлялся к двери, как он, внезапно, ласково обхватив мою талию рукой, начал говорить мне... самые непонятные вещи.\r\nОпускаю подробности и не привожу всю нить разговора, чтоб не утомлять. Смысл в том, что он сделал мне предложение \"познакомить его с господином Дергачевым, так как вы там бываете!\"\r\nЯ мгновенно притих, всеми силами стараясь не выдать себя каким-нибудь жестом. Тотчас, впрочем, ответил, что вовсе там незнаком, а если был, то всего один раз случайно.\r\n- Но если были допущены раз, то уже можете прийти и в другой, так или не так?\r\nЯ прямо, но очень хладнокровно спросил его, для чего ему это нужно?\r\nИ вот до сих пор не могу понять, каким образом до такой степени может доходить наивность иного человека, по-видимому не глупого и \"делового\", как определил его Васин?\r\nОн совершенно прямо объяснил мне, что у Дергачева, по подозрениям его, \"наверно что-нибудь из запрещенного,\r\nиз запрещенного строго, а потому, исследовав, я бы мог составить тем для себя некоторую выгоду\".\r\nИ он, улыбаясь, подмигнул мне левым глазом.\r\nЯ ничего ровно не ответил утвердительно, но прикинулся, что обдумываю, и \"обещал подумать\", а затем поскорее ушел. Дела усложнялись: я полетел к Васину и как раз застал его дома.\r\n- А, и вы - тоже! - загадочно проговорил он, завидев меня. Не подымая его фразы, я прямо приступил к делу и рассказал.\r\nОн был видимо поражен, хотя нисколько не потерял хладнокровия.\r\nОн все подробно переспросил.\n - Очень могло быть, что вы не так поняли?\n - Нет; уж понял верно, смысл совершенно прямой.\r\n- Во всяком случае, я вам чрезвычайно благодарен, - прибавил он искренно. - Да, действительно, если так все было, то он полагал, что вы не можете устоять против известной суммы.\r\n- И к тому же ему слишком известно мое положение: я все играл, я вел себя дурно, Васин.\n - Я об этом слышал.\r\n- Всего загадочнее для меня то, что он знает же про вас, что и вы там бываете, - рискнул я спросить.\r\n- Он слишком знает, - совершенно просто ответил Васин, - что я там ни при чем. Да и вся эта молодежь больше болтуны и ничего больше; вы, впрочем, сами лучше всех это можете помнить.\r\nМне показалось, что он как будто мне в чем-то не доверял.\n - Во всяком случае, я вам чрезвычайно благодарен.\r\n- Я слышал, что дела господина Стебельков несколько порасстроились, - попробовал я еще спросить, - по крайней мере я слышал про одни акции...\n - Про какие акции вы слышали?\r\nЯ нарочно заметил об \"акциях\", но, уж разумеется, не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя.\r\nМне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции?\r\nЯ достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно.\r\nЯ не ответил на его вопрос: \"какие акции\", а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.\r\n- Как здоровье Лизаветы Макаровны? - осведомился он с участием.\n - Она здорова. Сестра моя всегда вас уважала...\r\nУдовольствие блеснуло в его глазах: я давно уже угадал, что он неравнодушен к Лизе.\r\n- У меня на днях был князь Сергей Петрович, - вдруг сообщил он.\n - Когда? - вскричал я.\r\n- Ровно четыре дня тому.\n - Не вчера?\n - Нет, не вчера. - Он вопросительно посмотрел на меня.\r\n- Потом я, может быть, вам сообщу подробнее об этой нашей встрече, но теперь нахожу нужным предупредить вас,\r\n- загадочно проговорил Васин, - что он показался мне тогда как бы в ненормальном состоянии духа и.\r\n.. ума даже. Впрочем, я и еще имел один визит, - вдруг улыбнулся он, - сейчас перед вами, и тоже принужден был заключить об не совсем нормальном состоянии посетителя.\r\n- Князь был сейчас?\n - Нет, не князь, я теперь не про князя. У меня был сейчас Андрей Петрович Версилов и... вы ничего не знаете? Не случилось с ним ничего такого?\r\n- Может быть, и случилось, но что именно у вас-то с ним произошло? - торопливо спросил я.\r\n- Конечно, я должен бы был тут сохранить секрет... Мы как-то странно разговариваем с вами, слишком секретно, - опять улыбнулся он.\r\n- Андрей Петрович, впрочем, не заказывал мне секрета. Но вы - сын его, и так как я знаю ваши к нему чувства, то на этот раз даже, кажется, хорошо сделаю, если вас предупрежу.\r\nВообразите, он приходил ко мне с вопросом: \"Если на случай, на днях, очень скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли, то согласился ль бы я взять роль его секунданта?\r\n\" Я, разумеется, вполне отказал ему.\r\nЯ был бесконечно изумлен; эта новость была всех беспокойнее: что-то вышло, что-то произошло, что-то непременно случилось, чего я еще не знаю!\r\nЯ вдруг мельком вспомнил, как Версилов промолвил мне вчера: \"Не я к тебе приду, а ты ко мне прибежишь\".\r\nЯ полетел к князю Николаю Ивановичу, еще более предчувствуя, что там разгадка. Васин, прощаясь, еще раз поблагодарил меня.\r\nII.\r\nСтарик князь сидел перед камином, окутав пледом свои ноги.\r\nОн встретил меня каким-то даже вопросительным взглядом, точно удивившись, что я пришел, а между тем сам же, чуть не каждый день, присылал звать меня.\r\nВпрочем, поздоровался ласково, но на первые вопросы мои отвечал как бы несколько брезгливо и ужасно как-то рассеянно.\r\nПо временам как бы что-то соображал и пристально вглядывался в меня, как бы что-то забыв и припоминая нечто такое, что несомненно долженствовало относиться ко мне.\r\nЯ прямо сказал, что слышал уже все и очень рад.\r\nПриветливая и добрая улыбка тотчас показалась на губах его, и он оживился; осторожность и недоверчивость его разом соскочили, точно он и забыл о них. Да и конечно забыл.\r\n- Друг ты мой милый, я так и знал, что первый придешь, и, знаешь, я вчера еще это про тебя подумал: \"Кто обрадуется? Он обрадуется\". Ну, а больше-то и никто; но это ничего.\r\nЛюди - злые языки, но это ничтожно... Cher enfant, все это так возвышенно и так прелестно... Но ведь ты ее знаешь сам слишком хорошо.\r\nА об тебе Анна Андреевна даже высоких мыслей. Это, это - строгие и прелестное лицо, лицо из английского кипсека. (6) Это - прелестнейшая английская гравюра, какая только может быть.\r\n.. Третьего года у меня была целая коллекция этих гравюр... Я всегда, всегда имел это намерение, всегда; я удивляюсь только, как я об этом никогда не думал.\r\n- Вы, сколько я помню, всегда так любили и отличали Анну Андреевну.\r\n- Друг мой, мы никому не хотим вредить. Жизнь с друзьями, с родными, с милыми сердцу - это рай. Все - поэты...\r\nОдним словом, еще с доисторических времен это известно. Знаешь, мы летом сначала в Соден, а потом в Бад-Гаштейн.\r\nНо как ты давно, однако же, не был, мой друг; да что с тобою? Я тебя ожидал.\r\nИ не правда ли, как много, много прошло с тех пор. Жаль только, что я неспокоен; как только остаюсь один, то и неспокоен.\r\nВот потому-то мне и нельзя одному оставаться, не правда ли? Это ведь дважды два. Я это тотчас же понял с первых же слов ее. О друг мой, она сказала всего только два слова, но это...\r\nэто было вроде великолепнейшего стихотворения.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Григорьев А", "role": "user" }, { "content": "- Всякому дано действовать по силам. Я отрекся действовать, - я предоставляю людей их собственному произволу. Чему устоять - то устоит, чему погибнуть - то погибнет.\r\nИ, взявши шляпу, Званинцев тихо вышел из комнаты...\n\n . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .\r\nПойдемте теперь со мною, читатель, в один из самых отдаленных переулков Литейной части, в низенький, наклонившийся немного набок домик,\r\nвыкрашенный дикою краской, снабженный даже ставнями у окон, как будто нарочно для того, чтобы живее напоминать подобные же московские дома.\r\nКругом его, тоже для большего сходства, пустыри и огороды, но в этих пустырях и огородах слышится не размашисто-заунывная песня русского человека, а несносный чухонский вой.\r\nВ этом домике жил Александр Иваныч Брага, приятель Севского, тот самый Александр Иванович,\r\nвследствие слов которого автор этого рассказа когда-то познакомился с Виталиным, о чем в свое время и в своем месте рассказывал своим читателям.\r\nКомната, в которой жил Александр Иванович, была пуста и мала;\r\nвсе в ней дышало каким-то вечным приготовлением к путешествию, в ней не было ничего, кроме кушетки, стола подле нее и чемодана, который валялся в углу.\r\nНад кушеткою висела пара пистолетов; сам Александр Иваныч лежал на кушетке, в ермолке, прекрасно вышитой серебром по бархату, которой он не покидал никогда дома.\r\nЭта ермолка да чубук с бисерным чехлом пользовались особенной его привязанностью,\r\nхотя ермолка порядочно уже поистаскалась, а из чубука Александр Иваныч никогда не курил, предпочитая трубке сигару.\r\nБыло ли это воспоминание о какой-нибудь хорошенькой кузине или подарок бедной обольщенной невинности - и когда и как подарены были, этот чехол и эта ермолка?\r\nв светлый ли праздник, вместе с поцелуем свежего, розовенького ротика, за семейным ли самоваром, с первой чашкой чаю,\r\nналитого миленькой девочкой с заспанными глазками, в день ли ангела, при страстной записке с орфографическими ошибками?\r\nДело в том только, что чехол и ермолка были драгоценностями для моего приятеля, они с ним не расставались давно уже,\r\nс турецкого похода, в котором он служил волонтером и для которого он в первый раз покинул кров родимого украинского хутора.\r\nЗачем он его покинул? зачем не дал он овладеть собою лени и беспечности южного человека?\r\nАлександр Иванович лежал и читал, в десятый раз, кажется, письмо знакомого гвардейского офицера,\r\nделая карандашом на довольно широких полях почтового листка в четвертку остроумные замечания, вроде следующего, по поводу упоминания в письме _херсонского трактира_:\r\n\"Херсонский, - отметил Александр Иваныч, - трактир вовсе не дурной - бильярт только крив немного\", потом по поводу слова _спустил_ - хотел было спросить: \"в коротенькую?\r\n\" но, увидавши, что слово \"спустил\" было употреблено в другом отношении, только презрительно улыбнулся.\r\nУглубившись в чтение интересного письма, он и не видал, как отворилась дверь и как вошел к нему Севский.\r\n- Здравствуйте, Александр Иваныч, - сказал ему молодой человек, - я вас насилу нашел.\r\n-А, Дмитрий Николаич! Добро пожаловать! - весело приветствовал его Брага, спуская ноги с кушетки и приглашая Севского садиться.\r\n.. - Что это с вами, мой милый, вы так бледны, - продолжал он, смотря пристально на молодого человека, - уж не нужен ли я?\r\n- Да, да, мой добрый друг, вы мне нужны, очень нужны, - отвечал с жаром Севский, крепко пожимая его руку.\r\n- Вот оно что! - с невольной радостью перервал Брага, и рука его протянулась к пистолетам.\n - Нет, не за этим, - сказал Севский, останавливая его руку.\r\n- А! не за этим еще!.. - так зачем же?.. - почти с досадою проговорил мой приятель, - на кой черт я гожусь еще?.\r\n. Скажите, - продолжал он, - отчего я не вижу вас более месяца?.. да, именно больше месяца, с того самого вечера, когда на балу у Мензбира вы готовы были съесть Званинцева?\r\n- Званинцев - человек благородный, Александр Иванович, - принужденно отвечал Севский.\r\n- А! так это правда? - быстро перебил Брага.\n - Что правда? - с смущением спросил Севский.\n - Да то, что я слышал, - с досадой отвечал Брага, - что вы женитесь на Лидии.\r\n- Это правда.\n - Что, Званинцев уладил ваши дела?\n - Да.\n - Что, он вам дает выгодное место? - спрашивал Александр Иваныч с возрастающим негодованием.\r\n- Все это правда, друг мой, - отвечал Севский, грустно склоняя голову.\n - Так зачем же нужен вам я?.. - сказал Брага с ледяною холодностью.\r\n- Я несчастен, я болен, Александр Иванович, - с нервическою дрожью говорил Севский, - я пришел к вам, потому что вы человек, потому что у вас есть сердце.\n Брага махнул рукою...\r\n- Ну! - сказал он наконец, - я ведь это знал...\r\nда что с вами будешь делать? тряпка вы, а не человек, ребенок, бесхарактерное существо, которому непременно нужно кого-нибудь, кто бы его водил за нос.\r\nЭх! - продолжал он вздохнувши, - говорил я вам, что эта девчонка...\r\n- Александр Иваныч! - прервал Севский.\r\n- Ну!.. хоть не говорил я вам по крайней мере, что малейшая уступка с вашей стороны Званинцеву унизит вас, погубит просто.\r\nНе говорил ли я вам, что я знаю этого человека, что я его ненавижу столько же, сколько я люблю вас, мой бедный друг, мой добрый ребенок. И хотите ли вы знать, за что я его ненавижу?\r\nСевский молчал, Брага закурил регалию и закашлялся.\r\n- Я давно не вспоминал об этом, я не говорил никому об этом, - начал Брага, - но ведь должны же вы убедиться, что в этом человеке, что в _этих людях_ нет сердца, вовсе нет сердца.\r\nУмирайте от жажды подле него, он не подаст вам пить, - его слова довольно будет для того, чтобы спасти человека от позора, и он этого слова не скажет...\r\nВидите ли, я был еще почти ребенком, когда вступил в волонтеры - ну что еще?.. мне было восьмнадцать лет, только восьмнадцать лет... у казначея полка, где я служил, была жена.\r\n.. черт задави мою душу, если я забуду когда-нибудь эту женщину... Волосы, что это за волосы: густые, смоляные волосы, которые только целовать бы, целовать бы целую жизнь! Эх!\r\nБрага ударил кулаком по столу.\r\n- Муж был стар, - продолжал он с возрастающим жаром... - она меня любила, черт меня побери - как я ее любил...\r\nВ это время мы встретились с Званинцевым... он был переведен к нам из другого полка, он был уже штаб-ротмистром, и недавно получил Георгия...\r\nЯ скоро заметил, что моя казначейша о нем расспрашивает. Опять повторяю: я был молод и, следовательно, глуп, как пешка...\r\nдо сих пор не прощу себе глупости и подлости, которую я тогда сделал... Я зашел к Званинцеву, с которым еще едва был знаком. Зачем - вы думаете? эх! мне даже теперь стыдно.\r\nБрага закрыл лицо руками и молчал с минуту. Лицо его горело.\r\n- Я ему сказал: вы честный человек, штаб-ротмистр?.. Он только насмешливо посмотрел на меня, но не сказал ни слова. Тут бы мне и остановиться! так нет, черт меня дернул за язык.\r\n- Любили вы? - спросил я его. \"Может быть\", - отвечал он зевнувши. Я сказал ему все. - Что же из этого мне? - спросил Званинцев.\r\n.. Остановиться было уж нельзя - я продолжал: Званинцев расхохотался...\r\n\"Ну, - сказал он, насмешливо улыбнувшись, - вы поступили ужасно неблагоразумно, молодой человек, - почем бы я знал, что ваша казначейша мной интересуется?\r\nблагодарю вас за новость, а мне, признаюсь, стало уж скучно здесь без дела.\r\n..\". Вспомните, что всякую новую, мерзость, которую этот человек сделает, он называет делом... Я вспылил, я предложил ему драться.\r\n\"Извольте, - отвечал мне спокойно Званинцев, - но вспомните, что я не обязан скрывать причины, которая заставляет вас драться.\r\n..\". Я замолчал, я был уничтожен этим бесстыдством, для которого не свята даже честь женщины.\r\n- Я вас презираю, - сказал я наконец. \"Как угодно\", - отвечал он, спокойно закуривая сигару... Я вышел.\r\n- И потом? - с трепетом прервал Севский.\n - Потом! - Брага махнул рукою.\n - Ваша казначейша? - спросил молодой человек.\r\n- Ушла от мужа.\n - С вами?\n - С ним.\n Брага долго смотрел в потолок.\r\n- Я встретил ее здесь, - медленно, как бы с трудом проговорил он через минуту... - Встретил так, что кровь прилила у меня к сердцу, когда я ее увидел.\r\n.. Вот до чего довел ее этот человек... Понимаете ли вы теперь, что у него нет сердца, что для него нет никаких границ?\r\nСевский молчал, с отчаянием ломая руки.\n\n . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .\r\nВ этот день у Мензбира был один из обыкновенных карточных вечеров; в половине восьмого зеленые столы были уже открыты.\r\nМензбир, потирая руки, похаживал по желтой комнате и беспрестанно смотрел на часы. На лице его заметно было беспокойство, смешанное с каким-то страхом.\r\nЧасы пробили восемь. В дверях появилась чья-то физиономия. Мензбир остановился посередине комнаты.\r\nПоловинка дверей совершенно отворилась, и в комнату смелым и решительным шагом вошел мужчина лет 45-ти, с рыжими бакенбардами, в сюртуке, застегнутом доверху.\r\n- Здравствуйте, барон, - медовым голосом начал Мензбир, - я вас жду давно.\n - Здравствуйте, - грубо отвечал барон, - я пришел сегодня требовать решительного ответа... Слышите ли?..\r\n- Тише, барон, пожалуйста, тише, - прошептал Мензбир, - вы меня погубите...\r\n- А мне какое дело, - сказал тот, нарочно усиливая голос... - Я буду всем и каждому рассказывать...\n - Барон!\r\n- Я буду всем и каждому рассказывать, что меня обыгрывали наверную...\r\nЯ на это имею доказательства, вы знаете? - продолжал барон, грозно взглядывая на Мензбира, которого лицо судорожно сжалось.\r\n- Но за что же, за что же? - бормотал он жалобным тоном.\n - Что я позволял себя обыгрывать, потому что вы обещали мне.\n - Барон, барон!\r\n- Черт меня возьми, если я не скажу этого! Мензбир наклонился к уху барона и что-то шепнул ему. Лицо барона просияло.\r\n- Ну, если так, - сказал он... - Впрочем, мы увидим. Завтра, говорите вы?\r\n- Да.\n - А тетка?\n Мензбир снова шепнул что-то барону. Тот расхохотался.\n - Вы, Мензбир, драгоценный человек, - сказал он наконец, пожавши руку старика и садясь на стул.\r\nМензбир только улыбнулся.\n - Что Званинцев, - сказал барон, закуривая сигару, - у вас будет сегодня?\n - Не знаю, обещал.\r\n- А жених? - насмешливо спросил барон.\n - Ну! этот наверно будет, - отвечал Мензбир.\r\nЧерез минуту вошло несколько гостей, которыми Мензбир принужден был заняться. Барон сидел один у стола, куря сигару и смотря на затворенную дверь гостиной.\r\nДверь наконец отворилась, и вошла Лидия, в простом белом платье, без всяких театральных украшений: какая-то грусть разлита была по всему ее существу.\r\nОна, по-видимому, с изумлением увидала барона и, сухо поклонившись ему, села у окна, с нетерпением поглядывая на двери передней.\r\nБарон не подходил к ней.\n В передней послышался наконец шум. Лидия украдкою взглянула, но почти тотчас же ее маленькая головка приняла прежнее, рассеянное положение.\r\nВ залу вошел Севский и с ним Александр Иваныч.\r\nСевский с явным почти неудовольствием пожал руку Мензбира, который встретил его с распростертыми объятьями,\r\nи, слегка кивнувши головою другим гостям, рука об руку с Брагой подошел к своей невесте.\r\nОна холодно протянула ему свою руку.\n - Я опоздал, Лиди, - сказал он, целуя руку девушки, - но мне хотелось сегодня привезти с собою моего _лучшего_ друга, рекомендую его вам.\r\nБрага поклонился. Лидия привстала.\r\n- Вы знаете, - обратилась она довольно сухо к молодому человеку, - что ваши друзья должны быть моими.\r\nСадитесь, - что нового? - рассеянно спросила она, указывая ему и Браге на два порожних стула возле себя... - Что ваша матушка? - сказала она, поправляя вопрос.\r\n- Она к вам будет сегодня, Лиди.\n - Как? вы оставили ее одну? - с укором сказала девушка.\n - Она приедет с Иваном Александровичем, - отвечал Севский. Лидия отвернулась к окну.\r\n- Вы мне позволите закурить сигару, - обратился к ней Брага, доставая из кармана porte-cigares. {портсигар (франц.).}\r\n- Прошу вас... ах, боже, Дмитрий Николаич, - быстро сказала девушка, - что же я вас просила достать мне Babu-polka?\r\n- Виноват, Лидия, забыл, ей-богу, забыл, - чуть не умоляющим голосом отвечал Севский, приподнимаясь с своего стула, - забыл, как забыл еще другое очень важное.\r\nИ он взял шляпу.\n - Куда же вы? - спросила его Лидия довольно равнодушно.\r\n- Я возвращусь через полчаса.\n И, не дожидаясь ответа, Севский быстро вышел из комнаты. Лидия Сергеевна выставила вперед нижнюю губку.\r\n- Бьюсь об заклад, - начал Брага шутливым тоном, - что ваш жених поскакал за полькой.\r\n- Вы думаете? - холодно спросила Лидия, обернувшись прямо к нему и обливая его фосфорическим светом своих глаз.\r\n- Я в этом уверен. Он влюблен.\n - Только во мне он ошибается, - равнодушно заметила Лидия.\n - Как это?\n - Я не люблю, чтобы мне повиновались.\r\n- Стало быть, вы хотите сами повиноваться?\n - Может быть, - отвечала девочка, мечтательно закидывая головку. И из груди ее вырвался невольный вздох.\r\n- Знаете ли что, Лидия Сергеевна, - начал Брага, смотря ей в глаза пристально и прямо, - ведь он вас больше любит, чем вы его.\n Лидия принужденно захохотала.\r\n- Извините за откровенность, - продолжал Брага, - но я знаю это - он для вас всех пожертвует, а вы...\r\n- Почему ж вы думаете, что я ничем для него не пожертвую? - быстро перебила Лидия, отворачиваясь от его взгляда.\r\n- Почему?.. Этого я вам не скажу, - я говорю только о нем и о нем я имею право говорить, я его друг.\r\n- Да, у него много друзей, - немного насмешливо заметила Лидия, поправляя мыс своего платья.\r\n- Кто же?\n - Вы, - сжавши губки, отвечала Лидия, - Иван Александрович, - продолжала она, как будто робея произнести это имя.\r\n- А знаете ли вы, что такое дружба Ивана Александровича? - неожиданно серьезно перервал Брага.\n По лицу Лидии молнией пробежало чувство страха.\r\n- Не смотрите на меня так странно, Лидия Сергеевна, - продолжал Брага с горячностью, - если вы любите вашего жениха, бойтесь за него дружбы Званинцева. Вспомните Позвонцева.\r\nЛидия вздрогнула, но, победивши себя, отвечала с холодностию, которая всякого заставит прекратить разговор:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Дорога никуда автора Грин А", "role": "user" }, { "content": "- Вы подвергаетесь величайшей опасности, - сказал Галеран молодой женщине, догадываясь о ее положении в жизни с одного взгляда на нее.\r\n- Если нас всех накроют, не миновать боя, и, хотя мы вас не дадим тронуть, риск все же огромен.\r\n- Для меня это не так страшно, - ответила Консу-эло, с гордым видом человека, знающего себя. - Могут быть только неприятности, но я на это пошла.\r\n\"Кто же она?\" - думали все, чувствуя, что Консуэло не бодрится, а говорит правду. В камере повеяло неясной надеждой. Давенант глубоко вздохнул.\r\nТемная вода временно ушла из его сознания, и, безмерно счастливый тем высшим, что выпало на его долю среди мучений и страха, он оживился.\r\n- Сознание мое прояснилось, - заговорил Давенант.\r\n- Мой бред привел вас сюда;\r\nэто был не совсем бред, - прибавил он, уже жалея существо, несущее так много отрады одним звуком своего голоса,\r\nтакое настоящее - то самое, такое удивительное и прекрасное, как будто бы он сам придумал его.\r\n- О, - сказал Давенант, - я спокоен, я равен теперь самым живым среди живых. Уходите! Простите и уходите.\r\n- Но постойте. Я еще не опомнилась, а вы меня уже гоните. Вы приговорены к смерти, несчастный человек?\r\n- Видя вас, хочется сказать, что я приговорен к жизни.\r\nТронутая благородным тоном этой тоскливой шутки, Консуэло заставила себя отрешиться от собственного страдания и, став у койки, склонилась, положив руку на грудь Тиррея.\r\n- В этот момент я не совсем чужой вам человек. Вы будете жить. Правда ли все то, что рассказал мне мой проводник о вашем столкновении с Ван-Конетом?\r\n- Да - сказал Давенант, восхищенный и удивленный ее решительным и милым лицом. - Но каждый поступил бы так, как поступил я.\r\nВ присутствии своей любовницы, приятелей, проезжая с попойки к ничего не подозревающей о его похождениях невесте,\r\nо чем похвалялся, публично унижая ее, тут же за столом этот человек захотел оскорбить и грубо оскорбил одну проезжавшую женщину.\r\nНемало досталось от него и мне. Я ударил его во имя любви.\r\nКонсуэло всплеснула руками и закрыла лицо. Не удержав слезы, она опустила голову, плача громко и горько, как избитый ребенок.\r\n- Не сожалейте, не страдайте так сильно! - сказал Давенант. - Зачем я рассказал вам все это?\r\n- Так было необходимо, - вздохнула несчастная, поднимаясь с табурета, на который села, когда Давенант начал с ней говорить.\r\n- Но я ничего не знала! Я - Консуэло Ван-Конет, жена Георга Ван-Конета, которая вас спасет. Я ухожу. Верьте мне. Скорее проводите меня.\r\nОт ее слов стало тихо, и все оцепенели.\r\nПроизошла та суматоха молчания, когда оглушение событием превосходит силой возможность немедленно отозваться на него разумным словом. Давенант громко сказал:\r\n- Я спасен. А вы? Чем я вас утешу? Не проклинайте меня!\r\nВсе неясное, вызванное поведением Консуэло, стало на свое место, и Стомадор испугался.\r\n- Простите… - бормотал он, - умоляю вас, не раскрывайте никому, что так стряслось, не погубите нас всех!\r\nКонсуэло только улыбнулась ему. Бросив приговоренному теплый взгляд, она торопливо вышла, провожаемая Стомадором и паническим взглядом Лекана.\r\nДавенант не смог больше ничего сказать женщине, так тяжко подвернувшейся под удар. Галеран вытащил из-под его подушки револьвер и махнул ему рукой, шепнув:\r\n- Жди, а через полчаса потребуй врача.\n Камера опустела.\n Донельзя обрадованный Лекан бормотал:\r\n- Скорей, скорей!\n И, как только три человека, один за другим, исчезли в подкопе, шепнул вслед Стомадору:\n - Ящик… Два ящика, подставить к этой дыре, мы засыплем ее.\r\nСлова Лекана услышал Тергенс.\r\nСообразив все значение такого предложения, он, когда проход опустел, приволок два ящика и поставил их один на другой так, что доска верхнего закрыла снизу отверстие.\r\n- Что же это такое? - сказал Ботредж Тергенсу.\r\n- Молчи. Происходит то, о чем иногда думаешь ночью, если не спишь. Тогда все меняется.\n - Ты бредишь? - сказал Ботредж понурясь.\n - Ну нет. Выйдем. Все там, в лавке.\r\nС яростью, вызванной ощущением почти миновавшей опасности, Факрегед и Лекан забросали дыру землей с клумб и притоптали ее.\r\nК утру разразился проливной дождь, отчего это место меж двух кустов приняло естественный вид.\r\nОбессилевший Факрегед вошел в камеру Давенанта, который долго смотрел на него, затем улыбнулся.\n - Я спасен, - тихо произнес он.\r\n- Что? Эта женщина спасет вас?\n - Нет. Не знаю. Я спасен так, как вы понимаете, но не хотите сказать.\r\nОн затих и начал бредить. Факрегед вымыл руки, запер Тиррея, тщательно подмел коридор и взглянул на часы. Они показывали четверть третьего.\r\n- Как будто вся жизнь прошла, - пробормотал Факрегед.\r\nПока два контрабандиста устраивали заслон из ящиков, а надзиратели маскировали отверстие, Гале-ран, Консуэло и Стомадор сошлись в задней комнате лавки.\r\n- Спасите его, - сказал Галеран заплаканной молодой женщине. - Не время углубляться в происшествие. Сядьте в мой автомобиль.\r\n- Поймите, что я чувствую, сеньора! - проговорил Стомадор. - Я так потрясен, что уже не могу стать таким бойким, как когда встретил вас.\r\nМолча пожав ему руку, Консуэло записала адрес Галерана, и он проводил ее на пустырь, где Груббе уже изнемог, ожидая конца.\r\n- Груббе, - сказал Галеран, - опасность для меня миновала, но не миновала для Давенанта. Помни, что ты теперь повезешь его спасение.\r\n- Кто он? - спросила Консуэло, усаживаясь в автомобиль.\r\n- Все будет вам известно, - сказал Галеран, - пока я только назову вам его имя Тиррей Давенант. Один из самых лучших людей. Пожалуйста, известите меня.\r\nКонсуэло мгновенно подумала.\n - Все решится до рассвета, - сказала она и, кивнув на прощание, дала Груббе свой адрес.\r\nШофер должен был ждать у гостиницы ее появления и привезти ее обратно к лавке или доставить от нее известие. Галеран проводил взглядом автомобиль и вернулся в комнату Стомадора.\r\n- Так вот что произошло, - сказал Тергенс, задумчиво покусывая усы. - Не видать брату моему нового дня. Не пойдет жена против мужа, это уж так.\r\nНи у кого не было сил отвечать ему. Еле двигаясь, Стомадор принес несколько бутылок перцовки.\r\nНе откупоривая, отбив горла бутылок ударами одна о другую, каждый выпил, сколько хватило дыхания.\r\n- Вставайте, - сказал Ботредж. - Теперь опасно оставаться здесь. Будем сидеть и ждать за углом стены двора. Если подкоп откроется, - убежим.\n\n Глава XVI\r\nДом, купленный Ван-Конетом в Покете, еще заканчивался отделкой и меблировкой Супруги занимали три роскошных номера гостиницы \"Сан-Риоль\",\r\nсоединенных в одно помещение с отдельным выходом.\r\nГеорг Ван-Конет вернулся с частного делового совещания около часу ночи. Утверждение его председателем Акционерного общества должно было состояться на днях.\r\nСлуги сказали ему, что Консуэло еще не возвратилась домой. Скорее заинтересованный, чем встревоженный таким долгим отсутствием жены, зевая и бормоча:\r\n\"Ей пора завести любовника и объявить о том мне\", - Ван-Конет уселся в гостиной, очень довольный движением дела с председательским веслом,\r\nстал курить и вспоминать Лауру Мульдвей, сказавшую вчера, что изумрудный браслет стоимостью пять тысяч фунтов у ювелира Гаррика нравится ей \"до сумасшествия\".\r\nНебрежная, улыбающаяся холодность этой женщины с всегда ясным лицом раздражала и пленяла Ван-Конета,\r\nуставшего от любви жены, не знающей ничего, кроме преданности, чести и искренности.\r\nВан-Конет был стеснен в деньгах.\r\nПриданое Консуэло почти целиком разошлось на приобретение акций, уплату карточных долгов, подарки Лауре, Сногдену;\r\nсолидная его часть покрыла растраты отца, а также выкуп заложенного имения.\r\nОн задумался, задумался светло, покойно, как баловень жизни, уверенный, что удача не оставит его.\r\n\"Исчезла жена\", - подумал, усмехаясь, Ван-Конет, когда часы пробили два часа ночи.\r\nВ это время за дверью полуосвещенной соседней комнаты послышались легкие, быстрые, - такие быстрые шаги, что муж с беспокойством взглянул по направлению звуков.\r\nКонсуэло вошла как была - в черных кружевах. Ее вид, утомление, бледность, заплаканное, осунувшееся лицо предвещали несчастье или удар.\r\n- Что с вами? - сказал Ван-Конет невольно значительнее, чем хотел.\n Он встал. Еще яснее почувствовал он беду.\r\n- Георг, - тихо ответила Консуэло, смотря на него со страхом, подавляя вздох приложенной к сердцу рукой и вся трепеща от боли, - идите, спасите человека, в этом и ваше спасение.\r\n- Что произошло? Откуда вы? Где вы были?\r\n- Каждая минута дорога. Ответьте: месяц назад гостиница \"Суша и море\" ничем не врезалась в вашу память?\r\nВан-Конет испуганно взглянул на жену, повел бровью и бросился в кресло, рассматривая близко поднесенные к глазам концы пальцев.\r\n- Я не посещаю трактиров, - сказал он.\r\n- Прежде чем я узнаю причину вашего поведения, я должен объяснить вам, что моя жена не должна исчезать, как горничная, без экипажа, маскарадным приемом.\r\n- Не браните меня. Вы знаете, как я расстроилась сегодня от ваших жестоких слов.\r\nЯ была на концерте, чтобы развеселиться. И вот что ждало меня: произошла встреча, после которой мне уже не жить с вами.\r\nСпасайте себя, Георг. Спасайте прежде всего вашу жертву. Утром должны казнить человека, имя которого Джемс Гравелот… Что же… Ведь я вижу ваше лицо. Так это все - правда?\r\n- Что правда? - крикнул обозлившийся Ван-Конет. - Дал ли я зуботычину трактирщику? Да, я дал ее. Еще что принесли вы с концерта?\r\n- Ну, вот как я скажу, - ответила Консуэло, у которой уже не осталось ни малейших сомнений. - Спорить и кричать я не буду.\r\nВ тот день, когда вы были у меня такой мрачный, я вас так сильно любила и жалела, вы оказались подлецом и преступником. Я не жена вам теперь.\r\n- Хорошо ли вы сделали, играя роль сыщика? Подумайте, как вы поступили! Как вы узнали?\r\n- Никогда не скажу.\r\nЯ ставлю условие:\r\nесли немедленно вы не отправитесь к генералу Фельтону, от которого зависит отмена приговора, и не признаетесь во всем,\r\nесли надо, умоляя его на коленях о пощаде, - завтра весь Покет и Гертон будет знать, почему я бросила вас.\r\nВам будут плевать в лицо.\r\nВан-Конет вскочил, подняв сжатые кулаки. Его ноги ныли от страха.\r\n- Не позже четырех часов, - сказала Консуэло, улыбаясь ему с мертвым лицом.\r\nВан-Конет опустил руки, закрыл глаза и оцепенел. Хорошо зная жену, он не сомневался, что она сделает так, как говорит.\r\nНичего другого, кроме встречи Консуэло с каким-то человеком, все рассказавшим ей, Ван-Конет придумать не мог,\r\nи его нельзя за это обвинить в слабоумии, так как догадаться о сообщении с тюрьмой через подкоп мог бы разве лишь ясновидящий.\r\n- Не напрасно я ждал от вас чего-нибудь в этом роде, - сказал Ван-Конет, глядя на жену с такой ненавистью, что она отвернулась. - Я все время ждал.\r\n- Почему?\n - В вас всегда был неприятный оттенок бестактной резвости, объясняемый вашим происхождением не очень высокого рода.\r\n- Низким происхождением?! Я была ваша жена. Нет ближе родства, чем это. Разве любовь не равняет всех? Низкой души тот, кто говорит так, как вы.\r\nМеня нельзя оскорбить происхождением, я - человек, женщина, я могу любить и умереть от любви. Но вы - ничтожны.\r\nВы - корыстный трус, мучитель и убийца. Вы - первостатейный подлец. Мне стыдно, что я обнимала вас!\r\nВан-Конет растерялся. Его внутреннее сопротивление гневу и горю жены было сломлено этой так пылко брошенной правдой о себе, чему не может противостоять никто.\r\nОн стал перед ней и схватил ее руки.\r\n- Консуэло! Опомнитесь! Ведь вы любили меня!\r\n- Да, я вас любила, - сказала молодая женщина, отнимая руки. - Вы это знаете. Однако сразу после свадьбы вы стали холодны, нетерпеливы со мной, и я часто горевала, сидя одна у себя.\r\nВы взяли тон покровительства и вынужденного терпения. Вот! Я не люблю покровительства. Знайте: просто говорится в гневе, но тяжело на сердце, когда любовь вырвана так страшно.\r\nОна, мертвая, в крови и грязи у ног ваших. Мне было двадцать лет, стало тридцать. Сознайтесь во всем. Имейте мужество сказать правду.\r\n- Если хотите, - да, это все правда.\n - Ну, вот… Не знаю, откуда еще берутся силы говорить с вами.\r\n- Так как мы расходимся, - продолжал Ван-Конет, ослепляемый жаждой мести за оскорбления и желавший кончить все сразу, - я могу сделать вам остальные признания.\r\nЯ вас никогда не любил. Я продолжаю отношения с Лаурой Мульдвей, и я рад, что развязываюсь с вами так скоро. Довольны ли вы?\r\n- Довольна?.. О, довольно! Ни слова больше об этом!\n - Я могу также…\n - Нет, прошу вас! Что же это со мной? Должно быть, я очень грешна. Так ступайте. Я не пощажу вас.\r\n- Да. Я вынужден, - сказал Ван-Конет. - Я буду спасать себя. Ждите меня.\n - Торопитесь, этот человек опасно болен.\r\nО! Мы вылечим его, и я надеюсь получить вашу благодарность, моя милая.\r\nНесмотря на охвативший его страх, Ван-Конет очень хорошо знал, что делать.\r\nСпастись он мог только отчаянным припадком раскаяния перед Фельтоном, сосредоточившим в своих руках высшую военную власть округа.\r\nОн не раскаивался, но мог притвориться очень искусно помешавшимся от отчаяния и раскаяния.\r\nМедлить ему даже не приходило на ум, тем более не помышлял он обмануть жену, зная, что будет опозорен навсегда, если не выполнит поставленного ему условия.\r\nСказав: \"Ждите. Я начинаю действовать\", - сын губернатора бросился в свой кабинет и соединил телефон с тюрьмой.\r\nУже осветились окна квартиры начальника тюрьмы, а также канцелярии.\r\n- Это вы, Топпер? - крикнул Ван-Конет начальнику, слушавшему его. Он был знаком с ним по встречам за игрой у прокурора Херна.\r\n- Ван-Конет, бодрствующий по неопределенной причине. Сегодня у вас большой день?!\r\n- Да, - сдержанно ответил Топпер, не любивший развязного тона в отношении смертных приговоров. - Признаюсь, я очень занят. Что вы хотели?\r\n- Чертовски жаль, что я досаждаю вам. Меня интересует один из шайки - Гравелот. Он тоже назначен на сегодня?\r\n- Едва ли, так как с ним плохо. Он почти без сознания, врач полчаса назад осмотрел его, и, по-видимому, он умрет сам от заражения крови.\r\nЕго мы оставляем, а прочих увезут в четыре часа.\r\n\"Положительно, мне везет\", - размышлял Ван-Конет, возвращаясь к жене, с внезапной мыслью, настолько гнусной, что даже его дыхание зашлось, когда он взглянул на дело со стороны.\r\nСоблазн пересилил.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Савинков Б", "role": "user" }, { "content": "Горсточка раскаленных углей осветила оттаявший полукругом снег, черную, отмерзшую землю и невозмутимое, точно высеченное из камня, лицо Сережи.\r\n-- Кобель и есть. А то нет? -- зевнул Ваня.\r\n-- Да ведь не кобель, Ваня, а человек. \n -- Безусловно, что человек... Ну а как же иначе?.. Что же, смотреть нам на них? \n -- Да ведь грех, Ваня.\r\n-- Знаю, что грех... -- помолчав и не подымая глаз, возразил Ваня. -- Только что же делать?.. Назвался груздем, полезай в кузов... А грех Бог рассудит. \n -- Бог?\r\n-- Никаких я этих слов знать не желаю... -- вдруг вспылив и краснея, закричал Ваня.\r\n-- Знаю: за землю и волю! Вот и все, и вся недолга... Да, за землю и волю! -- повторил он спокойнее и, обращаясь к Сереже, сказал:\r\n-- А что, Сергей Васильич, вам невдомек, когда Владимир Иванович приедет?\r\nСережа ничего не ответил. Он повернул голову к Прудовой улице и чутко прислушался. В утренних сумерках он казался весь серый: серое лицо, серая шапка, серый полушубок и сапоги.\r\nНа баррикаде закашлялся и грузно зашевелился Роман Алексеевич. Было видно, как он приподнялся, приставил широкую ладонь к уху и замер.\r\nВставала чахлая, морозная декабрьская заря. В прозрачном и чистом холодном воздухе долго и гулко стоял каждый звук. Где-то далеко, за Пресненскими прудами, погромыхивали колеса.\r\nБолотов вздрогнул. Через минуту был уже явственно слышен топот копыт по взбитому снегу и звенящий железный лязг. Первый пришел в себя Ваня.\r\n-- Никак артиллерия, Сергей Васильич... \n Из училища выбежал сонный, опухший от сна Константин и таинственно, наспех зашептался с Сережей.\r\nПотом он нерешительно подошел к баррикаде, подумал и вдруг, легко перепрыгнув вал, неслышно и быстро заскользил вдоль домовых стен.\r\nХмурая, недоумевающая, вздрагивающая на морозе дружина собиралась вокруг Сережи.\r\n-- Безусловно, семеновцы, -- сказал громко Ваня. \"Значит, Володя погиб\", -- мелькнуло у Болотова, и впервые за всю неделю он почувствовал страх.\r\nОн не отдавал себе отчета, что значит слово \"семеновцы\", но ему уже смутно казалось, что все,\r\nчто произошло до сих пор, еще не самое тяжкое и что самое безысходное и кровавое ждет его впереди.\r\nЕму казалось теперь, что кругом не восставшая, живущая с ним одной жизнью воскресающая Москва, а груда жалких развалин -- выжженная пустыня.\r\nОн понял, что Петербург изменил, что московская революция предоставлена своим слабым силам, что дружина, а значит, и он покинуты партией, покинуты всей Россией.\r\nНо как только он это понял, им овладело горделивое и гневное чувство.\r\n\"Мы не сдадимся\", -- подумал он, и сейчас же все его мысли об убийстве и смерти, о Слезкине и драгунах показались малоценными и пустыми.\r\n\"Разве нам дано знать?\" -- вспомнил он поразившие его слова Сережи.\r\nИ когда через десять минут вернулся взволнованный Константин и прерывистым шепотом сообщил, что Поварская полна пехотой и артиллерией, Болотов выслушал его уже без тревоги.\r\n\"Идешь, так иди до конца...\" -- опять вспомнил он. И ему было не страшно, а радостно знать, что этот безвременный и славный конец неизбежен.\r\nXVII\r\nКогда взошло солнце и холодные, розовые лучи засверкали на белом снегу, Болотов увидел за Пресненскими прудами, на том месте, где вчера спешивались драгуны, две пушки.\r\nСолнце искрилось на их блестящих стволах и на окованных железом колесах.\r\nНа Прудовой улице не было никого и все ставни были заколочены наглухо, только в многоэтажной кирпичной коробке -- в доме купца Чижова,\r\nс пивной лавкой внизу -- мелькали в окнах солдатские шапки и поблескивали штыки.\r\nБолотов понял, что на этот раз не будет пощады. \"Мы не сдадимся\", -- стиснув зубы, повторил он себе и оглянулся на смущенную, примолкшую в ожидании дружину.\r\nУ всех, даже у Проньки, лица были угрюмы и строги. Только один Сережа был такой, как всегда.\r\nПо его неторопливой походке и по уверенному, негромкому голосу можно было подумать,\r\nчто он все предвидел заранее, что ничего страшного случиться не может и что войска, конечно, будут разбиты.\r\n\"Куроки\", -- с восхищением подумал Болотов.\r\nЕму давно уже не было жаль, что не он, член комитета и известный революционер, а этот юноша, беглый солдат, командует баррикадой и что не ему,\r\nлюбимому партией Болотову, а неведомому Сереже послушна преданная дружина, начиная с оторопевшего Проньки и кончая непроницаемым Романом Алексеевичем.\r\nОколо пушек озабоченно суетилась прислуга. Вольноопределяющийся фейерверкер, освещенный косыми утренними лучами, помахивая рукой, отдавал какие-то приказания.\r\nОн стоял справа и немного сзади орудий, у заколоченных дверей пивной лавки.\r\nРядом с ним горели на солнце золотые пуговицы офицерской шинели. Франтоватый длинный поручик в бинокль рассматривал баррикаду.\r\nКонстантин, вскинув поспешно маузер, быстро прицелился. Одинокий короткий выстрел гулко прорезал тишину утра.\r\nБолотов ясно видел, как пуля шлепнулась в стену, не задев фейерверкера, как посыпались красные отбитые куски кирпичей.\r\nОн видел также, как поручик хладнокровно опустил свой бинокль, посторонился и, наклонив голову, с любопытством посмотрел на обломки.\r\nБыло странно видеть этих людей, спокойно занятых своим делом.\r\nНе верилось, что именно они, вот этот франтоватый офицер и высокий, с добрым лицом вольноопределяющийся, хотят убить и,\r\nможет быть, убьют его, Болотова, и что дело их состоит только в том, чтобы стрелять по почти безоружным людям из пушек.\r\n\"Убьют?-- прицелился Болотов.-- Да, конечно, убьют...\r\n\" Он не заметил, как нажал курок пальцем, но по сильной отдаче в плечо и по удаляющемуся заунывному звуку понял, что выстрелил. Фейерверкер и офицер стояли рядом по-прежнему.\r\n-- С Богом не спорь, -- сказал насмешливо Ваня. -- Сергей Васильевич, чего дожидаемся? \n Сережа молча кивнул головой.\r\nВ морозном воздухе грянул и раскатился жидкий, разноголосый, нестройный залп. Последним, отдельно от всех, стрелял Пронька.\r\nОн стрелял, зажмурив глаза и с таким испуганным видом, точно лез в холодную воду.\r\nБолотов улыбнулся, так неузнаваемо было его скуластое, круглое, всегда беззаботное и теперь перекошенное страхом лицо.\r\nНа этот раз фейерверкер упал, но не успел еще рассеяться над баррикадою дым, как от орудий поднялось и на морозе застыло волнистое белое облако.\r\nНад головой Болотова прозвенела никогда не слышанная им раньше первая, предостерегающая, шрапнель.\r\nОн не понял угрозы этого звука и опять улыбнулся: Пронька и за ним Василий Григорьевич, как по команде, нырнули в снег.\r\n-- Чего кланяетесь? Знакомы? -- грубо сказал Константин.\r\nПотом было то, чему Болотов не мог бы поверить, если бы сам не пережил этого дня.\r\nНи одно из ожесточенных столкновений с войсками, ни одна из тех \"кавалерийских атак\",\r\nкоторые ежедневно отражала дружина, даже отдаленно не напоминала этих долгих и медленных, быстро бегущих минут.\r\nБолотов привык видеть, как после первых же залпов войска, бросая убитых, растерянно, в беспорядке отступали в казармы. Он видел это еще вчера.\r\nИ хотя он понимал, что револьверный огонь -- игрушки, что дружина бессильна бороться и что артиллерия сметет баррикаду, в глубине души он не верил, что \"семеновцы\" не отступят.\r\nОн не мог верить, что все усилия, все жертвы, все бессонные ночи были напрасны, что восстание раздавлено и что Москва опять в руках войск.\r\nОн не мог верить, что партия не пришла и не могла прийти к ним на помощь, что Петербург действительно предал их, и то,\r\nчто было ясно вчера, теперь в это зимнее утро, перед гремящими жерлами пушек, казалось неправдой, беспримерною ложью.\r\n\"Они отступят... Отступят\", -- убежденно твердил он себе, чувствуя, как пробуждается озлобление и опять воскресает несбыточная надежда.\r\nНо прошло уже четверть часа, а все так же трещали винтовки, все так же посвистывали гранаты, все так же разрывалась шрапнель. Второй снаряд не долетел шагов десяти.\r\nОт взрыва его брызгами раскололся лед, обнажилась крыша перевернутого вагона и погнулись железные, набросанные поперек баррикады, листы.\r\nНо после третьего выстрела один из дружинников, часовой подмастерье Лейзер, черномазый, курчавый еврей,\r\nкоторого Болотов заметил еще на квартире у Слезкина, охнул, бросил револьвер и схватился за грудь.\r\nОн медленно отошел от дружины, потупился, постоял, точно раздумывая о чем-то, и не свалился, а лег лицом в снег. Изо рта его показалась густая алая пена.\r\nВскоре весь переулок, баррикаду, дружину, Пресненские пруды, пивную лавку и пушки заволокло грязно-белым узорчатым пологом дыма.\r\nБолотов, слушая немолчный треск пуль, видя перед собой едкую, дымную стену, уже без прицела, без смысла, не уставая, стрелял из револьвера.\r\nОн решил, что будет убит, и, как только он это решил, им овладело тупое и тяжелое равнодушие.\r\nОн не думал больше о революции. Было не важно, восстал или нет Петербург, было не важно, взята или нет войсками Москва.\r\nБыло важно одно: он знал, что обязан стрелять, обязан не сойти с баррикады, обязан ценой своей жизни, до конца, до последней минуты отстаивать партийное знамя.\r\nНо он не смел оглянуться крутом.\r\nПо глухому падению тел и по придушенным плачущим стонам он знал, что в дружине много раненых и убитых, и боялся, что если посмотрит, то не выдержит и побежит без оглядки.\r\nМаузер его накалился, горячая сталь жгла ему руку, но он не чувствовал боли и, не жалея, выпускал последние, оставшиеся в кармане патроны.\r\nНо вот в частый, короткий винтовочный треск и в гулкие раскаты орудий ворвался новый, тоже короткий и частый, но более четкий и торопливый, рокочущий звук.\r\n-- Батюшки, из пулеметов пужают!.. -- отчаянным голосом завопил Пронька и, отшвырнув далеко револьвер, повалился всем телом в снег. Болотов сбоку робко взглянул на него.\r\nОн лежал, растянувшись, уткнув лицо в землю и надвинув шапку на брови. Из-под шапки был виден крепкий, остриженный в скобку затылок.\r\nБолотов решил, что Пронька убит наповал. Но Пронька зашевелился и дернул его за пояс.\r\n-- Ложись, -- сдавленным шепотом сказал он.\r\n-- Ты ранен? -- спросил его Болотов.\r\nПронька приподнял лохматую голову и замахал ею. Губы его дрожали. По правую его руку, нахмуренный и закопченный дымом, облокотившись о баррикаду, сосредоточенно стрелял Ваня.\r\nОн обернулся на слова Болотова и, осмотрев со вниманием Проньку, толкнул его сапогом в бок.\r\n-- Безусловно, не ранен... Ах, сукин сын!.. Да вставай, вставай же, подлец!..\r\nПронька осторожно встал на колени и грязным, корявым пальцем молча указал Болотову на лежавшую рядом с ним бесформенную мягкую и мокрую груду. Болотов наклонился.\r\nОн увидел обрывки платья, окровавленные ноги, черные на шнурках башмаки и на размякшем снегу бурую лужу.\r\nПо барашковой шапке и по разбитому черепаховому пенсне он понял, что это Василий Григорьевич. Он не испугался и даже не удивился.\r\nТеперь казалось, что так и должно быть и что нет ничего страшного в том, что убит какой-то дружинник. Ваня снова начал стрелять, и Болотов, обходя издали Проньку, подошел к нему.\r\nВ тающих, разорванных клочьях дыма,\r\nв нешироком просвете мелькнула знакомая улица и на тех же знакомых местах возле чижовской лавки те же орудия и тот же франтоватый офицер около них.\r\nБолотов быстро прицелился в офицера, но кто-то сзади ударил его по плечу.\r\n-- Болотов, не слышите? Отступать... -- над самым ухом крикнул Сережа. Между училищем и разрушенной баррикадой было пятнадцать -- двадцать сажен.\r\nСнег на этих пятнадцати саженях был глубоко изрыт шрапнелью и изборожден солдатскими пулями. Это расстояние надо было перебежать.\r\nПронька, не подымаясь с колен, защищенный разбитым валом, зорко, как кошка, осмотрелся кругом и первый, согнувшись и приседая, зигзагами побежал к крыльцу.\r\nНо до крыльца было еще далеко, когда он, слабо взмахнув руками, упал ничком в снег.\r\nДружина, безмолвно следившая за его бегом, поколебалась. Но за Пронькою выбежал Константин и счастливо скрылся за дверью. За Константином ползком пополз Ваня.\r\nБолотов и Сережа продолжали стрелять. Они, без слов понимая друг друга, решили уйти не раньше, чем вся дружина соберется в училище.\r\nИ когда последний дружинник взбежал на крыльцо, Болотов, чувствуя, что на него обращены все глаза, выпрямившись и умышленно замедляя шаги, двинулся в путь. Сердце его стучало.\r\nЭти пятнадцать сажен показались длиннее пятнадцати верст, но у него ни разу не явилось желания бежать, точно он действительно не дорожил жизнью.\r\nПотом, много позже, когда он вспоминал об этой минуте, он никак не мог себе объяснить, было ли это мужество,\r\nспокойное презрение к опасности или то наивное равнодушие, когда смерть не страшна только потому, что она неизбежна?\r\nВзойдя на крыльцо, он обернулся.\r\nГустой, теперь сизый дым все еще заволакивал переулок. На развалинах разбитой, расстрелянной баррикады, на высоком древке развевались лохмотья -- красное знамя.\r\nОколо них, в дыму, возился кто-то темный, сутулый и длинный.\r\nБолотов узнал Романа Алексеевича.\r\nСхватив знамя, Роман Алексеевич неловко, по-стариковски, соскочил вниз, но сейчас же, точно так же, как Пронька, беспомощно поднял руки и грузно опустился на снег.\r\nКусок красной материи остался лежать на белом снегу.\r\nТогда от сумрачной, сбившейся в кучу, поредевшей на две трети дружины неожиданно отделился Константин.\r\nПодергивая, точно шел дождь, плечами и перепрыгивая через простертые по дороге тела, он побежал к Роману Алексеевичу.\r\nБолотов видел, как он нагнулся над знаменем и высоко поднял его над своею головой.\r\n\"Не добежит\", -- равнодушно подумал Болотов, но Константин, прижимая красные лохмотья к груди, уже взбегал на крыльцо.\r\nПотянуло холодным ветром, и дым начало проносить.\r\nВ другом конце переулка серые шинели солдат растянулись между домами и медленно, непрерывной и угрожающей цепью, подвигались к покинутой баррикаде.\r\nМиновав баррикаду и не доходя до училища, они внезапно остановились. Болотов взял маузер на прицел. -- Не стреляйте, -- удержал его руку Сережа.\r\nБолотов видел, как Ваня с восторженным и злобным лицом и с испугом в калмыцких глазах высунулся далеко из окна и,\r\nподняв над головой блеснувшую на солнце коробку, с силою бросил ее в толпу.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "Пострижен-ник Кириллова монастыря, Нил долго жил на Афо- не, наблюдал тамошние и цареградские скиты и,\r\nвернувшись в отечество, на реке Соре в Белозерском краю основал первый скит в России.\r\nСкитское жи- тельство-средняя форма подвижничества между общежитием и уединенным от- шельничеством.\r\nСкит похож и на особняк своим тесным составом из двух-трех келий, редко больше, и на общежитие тем, что у братии пища, одежда, работы-все общее.\r\nНо существенная особенность скитского жития-в его духе и направлении.\r\nНил был строгий пустынножитель; но он понимал пустынное житие глубже, чем понимали его в древнерусских монастырях.\r\nПравила скитского жития, извлеченные из хорошо изученных им творений древних восточных подвижников и из наблюдений над современными гречески- ми скитами,\r\nон изложил в своем скитском уставе.\r\nПо этому уставу подвиж- ничество-не дисциплинарная выдержка инока предписаниями о внешнем пове- дении, не физическая борьба с плотью,\r\nне изнурение ее всякими лишениями, постом до голода, сверхсильным телесным трудом и бесчисленными молитвен- ными поклонами.\r\n«Кто молится только устами, а об уме небрежет, тот мо- лится воздуху: бог уму внимает».\r\nСкитский подвиг-это умное, или мыслен- ное, делание, сосредоточенная внутренняя работа духа над самим собой, состоящая в том,\r\nчтобы «умом блюсти сердце» от помыслов и страстей, изв- не навеваемых или возникающих из неупорядоченной природы человеческой.\r\nЛучшее оружие в борьбе с ними-мысленная, духовная молитва и безмолвие, постоянное наблюдение за своим умом.\r\nЭтой борьбой достигается такое вос- питание ума и сердца, силой которого случайные,\r\nмимолетные порывы верую- щей души складываются в устойчивое настроение, делающее ее непреступной для житейских тревог и соблазнов.\r\nИстинное соблюдение заповедей, по ус- таву Нила, не в том только, чтобы делом не нарушать их, но в том, чтобы и в уме не помышлять о возможности их нарушения.\r\nТак достигается высшее духовное состояние, та, по выражению устава, «неизреченная радость», когда умолкает язык,\r\nдаже молитва отлетает от уст и ум, кормчий чувств, теряет власть над собой, направляемый «силою иною», как пленник;\r\nтогда «не молитвой молится ум, но превыше молитвы бывает»;\r\nэто состояние-пред- чувствие вечного блажен ства, и, когда ум сподобится почувствовать это, он забывает и себя, и всех, здесь, на земле, сущих.\r\nТаково скитское «умное делание» по уставу Нила. Перед смертью (1508 г.\r\n) Нил завещал ученикам бросить труп его в ров и похоронить «со всяким бесчестием», прибавив,\r\nчто он изо всех сил старался не удостоиться никакой чести и славы ни при жизни, ни по смер- ти.\r\nДревнерусская агиография исполнила его завет, не составила ни жития его, ни церковной ему службы, хотя церковь причислила его к лику препо- добных.\r\nВы поймете, что в тогдашнем русском обществе, особенно в мона- шестве, направление преп. Нила не могло стать сильным и широким движени- ем.\r\nОно могло собрать вокруг пустынника тесный кружок едино-мысленных учеников-друзей, влить живительную струю в литературные течения века,\r\nне изменив их русла, бросить несколько светлых идей, способных осветить всю бедноту русской духовной жизни, но слишком для нее непривычных.\r\nНил Сорский и в белозерской пустыне остался афонским созерцательным скитни- ком, подвизавшимся на «умной, мысленной», но чуждой почве. ИОСИФ ВОЛОЦКИЙ.\r\nЗато вполне туземная, родная почва была под ногами его противника преп.\r\nИосифа, Современники оставили нам достаточно черт для определения этой совершенно реальной, вполне положительной личности.\r\nУченик и племянник его Досифей в своем надгробном слове Иосифу изобража- ет его с портретной точностью и детальностью, хотя несколько приподнятым тоном и изысканным языком.\r\nПроходя суровую школу иночества в монастыре Пафнутия Боровского, Иосиф возвышался над всеми его учениками,\r\nсовмещая в себе, как никто в обители, разнообразные качества духовные и телесные,\r\nостроту и гибкость ума соединяя с основательностью, имел плавный и чис- тый выговор, приятный голос,\r\nпел и читал в церкви, как голосистый соло- вей, так что приводил слушателей в умиление:\r\nникто нигде не читал и.\r\nне пел, как он. Святое писание знал он наизусть, в беседах оно было у него все на языке, и в монастырских работах он был искуснее всех в обители.\r\nОн был среднего роста и красив лицом, с округлой и не слишком большой бородой, с темно-русыми, потом поседевшими волосами, был весел и привет- лив в обращении, сострадателен к слабым.\r\nЦерковное и келейное правило, молитвы и земные поклоны совершал он в положенное время, отдавая ос- тальные часы монастырским службам и ручным работам. В пище и\r\nЛЕКЦИЯ XXXV В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nпитии соблюдал меру, ел раз в день, иногда через день, и повсюду раз- носилась слава его добродетельного жития и добрых качеств, коими он был исполнен.\r\nВидно, что это был человек порядка и дисциплины, с сильным чутьем действительности и людских отношений,\r\nс невысоким мнением о людях и с великой верой в силу устава и навыка, лучше понимавший нужды и сла- бости людей, чем возвышенные качества и стремления души человеческой.\r\nОн мог покорять себе людей, выправлять и вразумлять их, обращаясь к их здравому смыслу.\r\nВ одном из житий его, написанных современниками, чита- ем, что силой его слова смягчались одичалые нравы у многих сановников, часто с ним беседовавших, и они начинали жить лучше:\r\n«Вся же тогда Во- лоцкая страна к доброй жизни прелагашеся».\r\nТам же рассказано, как Иосиф убеждал господ в выгоде снисходительного отношения их к своим крестьянам.\r\nОбременительная барщина разорит хлебопашца, а обнищавший хлебопашец-плохой работник и плательщик.\r\nДля уплаты оброка он продаст свой скот: на чем же он будет пахать? Его участок запустеет, станет без- доходным, и разорение крестьянина падет на самого господина.\r\nВсе умные сельскохозяйственные соображения-и ни слова о нравственных побуждениях, о человеколюбии.\r\nПри таком обращении с людьми и делами Иосиф, по его признанию, не имевший ничего своего при поселении в волоколамском лесу,\r\nмог оставить после себя один из самых богатых монастырей в тогдашней России.\r\nЕсли ко всему этому прибавим непреклонную волю и физическую неу- томимость, получим довольно полный образ игумена - хозяина и администра- тора-тип,\r\nпод который подходило с большей или меньшей удачей большинство основателей древнерусских общежительных монастырей.\r\nПри устроении монас- тыря, когда у него еще не было мельницы, хлеб мололи ручными жерновами. Этим делом после заутрени усердно занимался сам Иосиф.\r\nОдин пришлый мо- нах, раз застав игумена за такой неприличной его сану работой, восклик- нул: «Что ты делаешь, отче! пусти меня - и стал на его место.\r\nНа другой день он опять нашел Иосифа за жерновами и опять заместил его. Так повто- рялось мн ого дней. Наконец монах покинул обитель со словами: «Не перемолоть мне этого игумена» «.\r\nСОБОР 1503 г. На церковном соборе 1503 г. оба борца встретились и столкнулись. Скитское миросозерцание Нила все сполна было против монас- тырского землевладения.\r\nЕго возмущали, как он писал, эти монахи, кружащиеся ради стяжаний; по их вине жизнь мона- шеская, некогда превожделенная, стала «мерзостной».\r\nПроходу нет от этих лжемонахов в городах и весях; домовладельцы смущаются и негодуют, видя, как бесстыдно эти «прошаки» толкутся у их дверей.\r\nНил и стал умолять ве- ликого князя, чтобы у монастырей сел не было, а жили бы чернецы по пус- тыням и кормились бы своим рукоделием. Великий князь поставил этот воп- рос на соборе.\r\nНил и стоявшие за него белозерские пустынники говорили об истинном смысле и назначении иночества;\r\nИосиф ссылался на примеры из ис- тории восточной и русской церкви и при этом высказал такой ряд практи- ческих соображений:\r\n«Если у монастырей сел не будет, то как честному и благородному человеку постричься, а если не будет доброродных старцев,\r\nоткуда взять людей на митрополию, в архиепископы, епископы и на другие церковные властные места?\r\nИтак, если не будет честных и благородных старцев, то и вера поколеблется».\r\nЭтот силлогизм впервые высказывался при обсуждении церковно-практического вопроса.\r\nЦерковные авторитеты не ставили монастырям задачи быть питомниками и рассадниками высших церков-\r\nных иерархов д не признавали непременным оплотом веры иерархию родовито- го происхождения,\r\nкак это было в Польше.\r\nПервое положение Иосиф за- имствовал из практики русской церкви, в которой высшие иерархи обыкно- венно выходили из монастырей;\r\nвторое положение было личной мечтой или личным предрассудком Иосифа, предок которого, выходец из Литвы, сделался волоколамским дворянином-вотчинником.\r\nСобор согласился с Иосифом и свое заключение представил Ивану III в нескольких докладах, очень учено сос- тавленных, с каноническими и историческими справками.\r\nНо вот что в этих докладах возбуждает недоумение:\r\nна соборе оспаривали только монастырское землевладение, а великому князю отцы собора заявили,\r\nчто они не благово- лят отдавать и архиерейские земли, против которых на соборе никто не го- ворил.\r\nДело объясняется молчаливой тактикой стороны, восторжествовавшей на соборе. Иосиф знал, что за Нилом и его нестяжателями стоит сам Иван Ш, которому были нужны монастырские земли.\r\nЭти земли трудно было отсто- ять:\r\nсобор и связал с ними вотчины архиерейские, которых не оспаривали, обобщил вопрос,\r\nраспространив его на все церковные земли, чтобы затруд- нить его решение и относительно монастырских вотчин.\r\nИван Ш молча отсту- пил перед собором. Итак, дело о секуляризации монастырских вотчин, под- нятое\r\nЛЕКЦИЯ XXXV В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nпитии соблюдал меру, ел раз в день, иногда через день, и повсюду раз- носилась слава его добродетельного жития и добрых качеств, коими он был исполнен.\r\nВидно, что это был человек порядка и дисциплины, с сильным чутьем действительности и людских отношений,\r\nс невысоким мнением о людях и с великой верой в силу устава и навыка, лучше понимавший нужды и сла- бости людей, чем возвышенные качества и стремления души человеческой.\r\nОн мог покорять себе людей, выправлять и вразумлять их, обращаясь к их здравому смыслу.\r\nВ одном из житий его, написанных современниками, чита- ем, что силой его слова смягчались одичалые нравы у многих сановников, часто с ним беседовавших, и они начинали жить лучше:\r\n«Вся же тогда Во- лоцкая страна к доброй жизни прелагашеся».\r\nТам же рассказано, как Иосиф убеждал господ в выгоде снисходительного отношения их к своим крестьянам.\r\nОбременительная барщина разорит хлебопашца, а обнищавший хлебопашец-плохой работник и плательщик.\r\nДля уплаты оброка он продаст свой скот: на чем же он будет пахать? Его участок запустеет, станет без- доходным, и разорение крестьянина падет на самого господина.\r\nВсе умные сельскохозяйственные соображения-и ни слова о нравственных побуждениях, о человеколюбии.\r\nПри таком обращении с людьми и делами Иосиф, по его признанию, не имевший ничего своего при поселении в волоколамском лесу,\r\nмог оставить после себя один из самых богатых монастырей в тогдашней России.\r\nЕсли ко всему этому прибавим непреклонную волю и физическую неу- томимость, получим довольно полный образ игумена - хозяина и администра- тора-тип,\r\nпод который подходило с большей или меньшей удачей большинство основателей древнерусских общежительных монастырей.\r\nПри устроении монас- тыря, когда у него еще не было мельницы, хлеб мололи ручными жерновами. Этим делом после заутрени усердно занимался сам Иосиф.\r\nОдин пришлый мо- нах, раз застав игумена за такой неприличной его сану работой, восклик- нул: «Что ты делаешь, отче1 пусти меня - и стал на его место.\r\nНа другой день он опять нашел Иосифа за жерновами и опять заместил его. Так повто- рялось мн ого дней. Наконец монах покинул обитель со словами: «Не перемолоть мне этого игумена».\r\nСОБОР 1503 г. На церковном соборе 1503 г. оба борца встретились и столкнулись. Скитское миросозерцание Нила все сполна было против монас- тырского землевладения.\r\nЕго возмущали, как он писал, эти монахи, кружащиеся ради стяжании; по их вине жизнь мона- шеская, некогда превожделенная, стала «мерзостной».\r\nПроходу нет от этих лжемонахов в городах и весях; домовладельцы смущаются и негодуют, видя, как бесстыдно эти «прошаки» толкутся у их дверей.\r\nНил и стал умолять ве- ликого князя, чтобы у монастырей сел не было, а жили бы чернецы по пус- тыням и кормились бы своим рукоделием. Великий князь поставил этот воп- рос на соборе.\r\nНил и стоявшие за него белозерские пустынники говорили об истинном смысле и назначении иночества;\r\nИосиф ссылался на примеры из ис- тории восточной и русской церкви и при этом высказал такой ряд практи- ческих соображений:\r\n«Если у монастырей сел не будет, то как честному и благородному человеку постричься, а если не будет доброродных старцев,\r\nоткуда взять людей на митрополию, в архиепископы, епископы и на другие церковные властные места?\r\nИтак, если не будет честных и благородных старцев, то и вера поколеблется».\r\nЭтот силлогизм впервые высказывался при обсуждении церковно-практического вопроса.\r\nЦерковные авторитеты не ставили монастырям задачи быть питомниками и рассадниками высших церков-\r\nных иерархов и не признавали непременным оплотом веры иерархию родовито- го происхождения,\r\nкак это было в Польше.\r\nПервое положение Иосиф за- имствовал из практики русской церкви, в которой высшие иерархи обыкно- венно выходили из монастырей;\r\nвторое положение было личной мечтой или личным предрассудком Иосифа, предок которого, выходец из Литвы, сделался волоколамским дворянином-вотчинником.\r\nСобор согласился с Иосифом и свое заключение представил Ивану III в нескольких докладах, очень учено сос- тавленных, с каноническими и историческими справками.\r\nНо вот что в этих докладах возбуждает недоумение:\r\nна соборе оспаривали только монастырское землевладение, а великому князю отцы собора заявили,\r\nчто они не благово- лят отдавать и архиерейские земли, против которых на соборе никто не го- ворил.\r\nДело объясняется молчаливой тактикой стороны, восторжествовавшей на соборе. Иосиф знал, что за Нилом и его нестяжателями стоит сам Иван Ш, которому были нужны монастырские земли.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Григорьев А", "role": "user" }, { "content": "- начал было я с упреком, но видя, что он уже свое дело кончил мгновенно, я ограничился только замечанием насчет того, что он заражен в выражениях тоном Яго и Родриго.\r\n- Рассказ его, - продолжал я затем, - произвел на меня сильное впечатление. Не могу вам передать всего комизма его, ибо много комизма пропадет за отсутствием мимики и интонаций.\r\nПриятель мой отлично представлял, как трагик - Ляпунов, рычавший неистово в четвертом акте Скопина-Шуйского,\r\nрычит еще и по закрытии занавеса, рычит в уборной, рычит, когда его вызывает беснующаяся публика и т.\r\nд.\r\n, как он потом напивается у содержателя, ругает его, недовольный им за его несправедливости и подлости,\r\nибо трагики без негодования на несправедливости и подлости существовать не могут, - и под конец, в злобе на неверность первой трагической артистки, - скусывает ей нос на прощанье.\r\n..\r\nВсе мы хохотали до судорог, но мне все приходила в голову мысль, - что ведь это только комическое представление черт,\r\nкоторые существуют и - может быть - должны существовать в истинном, великом трагике;\r\nмне приходил в голову великий трагик, которого я знал лично.\r\n.. {56} Как вы думаете, _верит ли и в какой степени_ верит трагик в представляемые им душевные движения?.. {57}\r\n- Ну, это длинный вопрос... пойдемте, пора, - сказал Иван Иванович. - Должно быть, начинают, видите, никого не осталось в кофейной...\r\n- А что ж Сальвини, - спросил я не уходя.\n - Ничего: посмотрим! - отвечал Иван Иванович... - Мне что-то доброе сдается.\n - И мне, - сказал я.\r\nВ задний план сцены уже колотили что есть мочи чурбанами, что обозначало пальбу из пушек, когда мы вошли, - значит, прибыли корабли в Кипр.\r\nСадясь, мы застали уже на сцене Кассио, Монтано и про чих.\r\nПотом, как следует, явились Яго и Дездемона - и кстати, знаете ли что это имя произносится итальянцами не Дездемона,\r\nкак мы произносим и как выходит по складу стиха у самого отца ее, а Дездемона.\r\nПоловина острот и куплетов Яго была выброшена - да я об них и не жалел: их надо или передавать с солью, понятной для современной публики, или лучше вовсе выбрасывать.\r\nЯвился Отелло, и я был опять поражен его наружностью и новой костюмировкой - уже совсем воинственной, но опять изящной без изысканности.\r\nНесколько слов к Дездемоне были сказаны так душевно и так мелодически, звучали такою пламенно страстью,\r\nчто все вместе оправдывало увлечение молодой венецианки пятидесятилетним сыном степей, бурь и битв.\r\n.\r\n.\r\nОн был чудно хорош - своим коричневым лицом, с высоким, изрытым морщинами челом под чалмою,\r\nобвивавшей блестящий стальной шлем, с двоими пламенным глазами, в белом плаще, из-под которого сверкали латы.\r\n.. Толпа снова встретила его взрывом - и в самом деле, так просто-величаво умел входить только он...\r\nVorrei amar lo un giorno e poi morir!.. {Любить его хоть один день, а потом умереть!.. (итал.).} - говорила мне потом синьора Джузеппиа.\r\nДальнейшие сцены по уходе его до вторичного его появления шли гладко и не оскорбляли ничем фальшивым,\r\n- хотя Яго начал все более и более оказываться несостоятельным в них как трагик, - да и, признаться,\r\nя видел только одного _состоятельного_ Яго, именно M (я не хочу льстить никому из живых наших),\r\nкогда он играл с покойным К, {58} - ну да М играет и Гамлета, играет _не нарочно, а взаправду_!\r\nЯ помню зловещее, мрачное, зло-радостное выражение лица его и всей фигуры, когда он напаивает Кассио и поет песню о _серебряной чарочке_.\r\n.\r\n.\r\nЗато целость всего была более чем удовлетворительна, и вся история походила на жизнь, а не на театральное позорище, - а ведь великое дело целость:\r\nбез _целости_ исчезала для массы и игра хоть бы помянутого мною М;\r\nбез целости обстановки мог играть только Мочалов и вообще могут играть только гении первой величины.\r\n.. С ними как-то все забывается, всякое безобразие исчезает, - и я помню, что никому не было смешно, когда великая Паста пела по-итальянски, а хоры ответствовали ей по-русски:\r\nЗдравствуй, здравствуй, о царица, \n Здравствуй, здравствуй, красная!.. {59}\r\nВ представлении, которое я описываю, все шло очень живо благодаря Художественной натуре итальянцев и какому-то доброму гению,\r\nвнушившему актерам играть Шекспира, как они играют своего immortale Goldoni.\r\nСамая драка Монтано с Кассио вышла отлично, вышла так, что могла разбудить Отелло, вырвать его из объятий его обожаемой Дездемоны.\r\nЯвился _сам_ - и это появление _самого_ действительно могло заставить _прильпнутъ язык к гортани_.\r\n{60} Вы знаете, что немногоречив тут Отелло, но немногие речи его были поистине грозны, - а лучше-то всего, что и появление и речи вовсе не рассчитывали на эффект.\r\nСтарый венецианский генерал _задал страху_своим подчиненным и только, - но все поверили тому, что он задал им страху.\r\nИ вновь мелодически-страстные тоны, но в которых звучало еще не стихшее раздражение, - раздались при появлении Дездемоны...\r\nЯ уверился, что всего этого нельзя было _сделать_, что это рождено вдохновением, что сей господин играет, по удачному выражению Писемского, _нервами, а не кровью_.\r\nИван Иванович взял меня под руку по конце второго акта (что означало у него особенное, лирическое расположение), и мы опять направились в кофейню.\r\n- Ну-с!.. - сказал он, поглядевши на меня с торжеством.\n - Да-с! - отвечал я ему, не употребивши даже обычного между нами присловья, что Nuss по-немецки значит орех.\r\nЭтим разговором мы и ограничились...\r\nИван Иванович выпил еще одну рюмку коньяку, на что я смотрел с горьким чувством неудовольствия,\r\nибо знал по многократным опытам, что подобная быстрота деятельности весьма надолго не предвещала ничего хорошего;\r\nвпрочем, неприступал к нему с советами и укорами по причине их совершенной и по опытам же дознанной бесполезности.\r\nЗная притом, что он _огасал_ - как он выражался - очень не скоро, я насчет сегодняшнего вечера оставался покоен.\r\nЕго _загулы_ длились обыкновенно по целым неделям, но только к концу их приходил он в то нервическое состояние,\r\nв котором человек бывает способен видеть существа иного мира, большею частию.\r\nв образе зеленого змея или маленьких дразнящих языками бесенят...\r\nВ первые же поры он доходил только до трагизма, до мрачной хандры, чтения стихов из лермонтовского \"Маскарада\" и бессвязных, но ядовитых воспоминаний.\r\nМы вышли из кофейной скоро - третий акт еще не начинался, а так как в зале театра было душно, то мы прошлись еще по коридорам, все-так же, впрочем, молча.\r\nВот тут-то и встретил я _золотую_ и милейшую синьору Джузеппину, Глаза у нее решительно разгорелись, узел красной косынки на ее смуглой,\r\nно совершенно античной шее переехал как-то набок, густая труба левого локона находилась в наиближайшем расстоянии от глаза, тогда как правая сохраняла законную близость к уху.\r\nОна была истинно прекрасна в эту минуту, и хотя шла об руку с двумя другими синьорами, но бросила одну из них и энергически схватила мою руку.\r\n- L'avete gia veduto, signer A.?.. {- Видели ли вы его раньше, синьор А.?.. (итал.).\r\n} - спросила меня она, сверкнувши взглядом. Я отвечал, что еще нет, что вижу в первый раз - но что понимаю ее восторг.\r\nВот тут-то, стиснувши мне руку и наклонившись ко мне, чтоб не слыхал Иван Иванович, которого она мало знала, и сказала она мне сладострастным шопотом: О!\r\n- любить его хоть день и потом умереть.\r\n..\r\nФраза, коли хотите, совсем оперная, избитая - но потому-то она так и избита в оперных либретто,\r\nчто живет в душе итальянской женщины - Джузеппине нужно было только кому-нибудь сказаться - и сказавшись, она тотчас же меня бросила.\r\nДа и нам пора было идти.\r\nПо обыкновению, выпущены были первые сцены третьего акта - и он начат был прямо с разговора между Дездемоной, Эмилией и Кассио. Отелло вошел опять в новом, т. е.\r\nдомашнем, костюме и без чалмы, - так что тут только можно было вполне оценить всю выразительность физиономии Сальвини. Да и зачем Отелло будет носить чалму у себя в комнатах?.\r\n.\r\nЕму предстояла тут огромная задача:\r\nпровести в разговоре с просящей за Кассио Дездемоной тревожную ноту странного чувства, заброшенного в его душу замечанием Яго: \"это мне не нравится\".\r\nОбыкновенным нашим трагикам это очень легко - они _ярятся_ с самого начала, ибо понимают в Отелло одну только дикую его сторону.\r\nНо Сальвини показал в Отелло человека, в котором дух уже восторжествовал над кровью, которого любовь Дездемоны замирила со всеми претерпенными им бедствиями...\r\nУ него как-то нервно задрожали лицо и губы от замечания Яго, и только нервное потрясение внес он в разговор с Дездемоною,\r\n- он еще не сердился на нее за ее докучное и детское приставанье к нему,\r\nон порой отвечал ей только как-то механически, и было только видно, что замечание Яго его не покидает ни на минуту.\r\n.. Но не знаю, как чувствовали другие, а по мне пробежала холодная струя...\r\nЗвуки уже расстроенных душевных струн, но не порывистые, а еще тихие, послышались в восклицании: \"чудное создание.\r\n.. проклятие душе моей, если я не люблю тебя... а если разлюблю, то снова будет хаос\"...\r\nВся безрадостно до встречи с Дездемоною прожитая жизнь, все те чувства, с которыми утопающий хватается за доску - за единственное спасение,\r\nи все смутное сомнение послышались в этой нервной дрожи голоса, виделись в этом мраком скорби подернувшемся лице.\r\n..\r\nИ потом в начале страшного разговора с Яго он все ходил, сосредоточенный, не возвышая тона голоса, и это было ужасно... Временами только вырывались полувопли...\r\nКогда вошла опять Дездемона, - все еще дух мучительно торжествовал над кровью,\r\n- все еще хотелось бедному Мавру удержать руками свой якорь спасения, впиться в него зубами, если изменят руки.\r\n.. О! только тот, кто жил и страдал, поймет эту адскую минуту последних, отчаянных, неестественно напряженных усилий удержать тот мир, в котором душа прожила блаженнейшие сны!.\r\n. Ведь с верою в него расстаться тяжело, и не скоро расстанешься: даже в полуразбитой вере еще будет слышаться глубокая, страстная нежность.\r\n.\r\n.\r\nОна-то, эта нежность, но соединенная с жалобным, беспредельно грустным выражением прорвалась в тихо сказанном \"Andiamo!\r\n\" (Пойдем!) - и от этого тихого слова застонала и заревела масса партера, а Иван Иванович судорожно сжал мою руку.\r\nЯ взглянул на него. В лице у него не было ни кровинки...\r\n- Он, он!.. - шепнул мой приятель с лихорадочным выражением.\n - Кто он?..\n - Мочалов!\r\nДа это точно был _он_, наш незаменимый, он в самые блестящие минуты... Мне сдавалось, что сам пол дрожал нервически под шагами Сальвини, как некогда под шагами Мочалова.\r\nМы ждали его снова, слушая, впрочем, Яго и Эмилию... ибо таково свойство артистической игры, что она вводит человека во всю драму, как в нечто живое.\r\nКогда он явился с словами: \"Ahi! donna infida...\", {\"О! она изменила...\" (итал.).} это был уже другой человек. Процесс совершился в душе... яд вошел в нее...\r\nи что было в этой сцене с Яго, - как от стонов разбитого сердца и мрачной сосредоточенности перешел он к тому воплю и прыжку разъяренного тигра,\r\nс которыми душит он Яго, как все усиливались и усиливались эти ярые вопли, этот звериный рев, - этого словом передать нельзя.\r\nВсе в театре приковалось взорами к актеру... все следило за ним жадно, не переводя дыхания...\r\nОн мучил нас по всей своей воле, не давая отдыху, - до той минуты, когда они с Яго упали на колена, произнося клятву.\r\nИ как он упали на колени! Как естественно и вместе как итальянски-художественно!.\r\n. Всюду была _красота_ страсти и страдания - то идеальное преображение, которое, бывало, из малорослого Мочалова делало какой-то гигантский призрак.\r\nПосле этой сцены можно было актеру _упасть_ и он все-таки остался бы высоким актером, - но гениальные натуры создают роль цельно.\r\n.. И в сцене с Дездемоной, в ласкании ее руки, волшебник нашел в свое натуре средства терзать сердца зрителей.\r\nЧто это было такое? наполовину человек, глубоко разбитый, наполовину тигр, притаивающий тщетно свою ярость и разражающийся наконец всем неистовством в вопросах о платке.\r\n.\r\n.\r\nА главное - главное, что впечатление не перерывалось, что одна и та же струя пробегала по игре в течение целого акта,\r\nдержала вас под таким влиянием, что порою решительно захватывалось дыхание.\r\nЧто это все, одним словом, не _делалось_, не сочинялось, а рождено был одним бурным вдохновением...\r\nМы вышли какие-то отуманенные...\r\nИван Иванович не пошел даже в буфет - и мы ходили с ним по коридору, ни на кого не смотря, никого не замечая и даже не передавая друг другу своих впечатлений.\r\n.. Что тут комментировать... Дело было совершенно ясное и простое.\r\nВолканическая натура, в соединении с высокой артистичностью, может делать чудеса - и такое чудо пронеслось перед нами, обвеяло нас каким-то знойным и бурным дыханием.\r\nВ голове бывает, коли вы хотите, какой-то чад в подобные минуты, но то, что видится сквозь этот чад, право, дороже многого, видимого в обыкновенном расположении нашем.\r\n.. Странно, но ходя я думал уже не о Сальвини, я думал о Шекспире.\r\n...\r\nи, между прочим, вот какой вопрос пришел мне в голову:\r\nотчего я сто раз пойду смотреть эту беспощаднейшую и мучительнейшую его драму, сто раз готов выстрадать всю эту адскую последовательность мук Отелло, последовательность,\r\nв которой ни одного шага, даже полушага не опущено, - и отчего я положительно не могу выносить французских драм с и выставлением наружу всевозможных язв.\r\nТ. е.\r\nне то чтобы только в художественном отношении они были мне противны:\r\nнет, они меня мучат невыносимо - мне просто нехорошо, неловко, болезненно, как в разных водевилях, например, мне также просто непосредственно делается стыдно.\r\nКогда я сообщил мой вопрос Ивану Ивановичу, он отвечал, что сам то же испытывал и испытывает, но что причины предоставляет разыскивать мне самому, а теперь бы оставил я его в покое.\r\nГлаза у моего приятеля становились из обычно-усталых какими-то дикими, руки у него горели.\r\nА я продолжал все-таки анализировать - такая уж проклятая привычка образовалась. Я попал на свою заветнейшую думу об _идеализме и натурализме_ в искусстве.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Максим Горький\n\n На дне\n\n КАРТИНЫ\n\n ЧЕТЫРЕ АКТА \n\n Посвящаю\n Константину Петровичу Пятницкому\r\nДействующие лица:\n\t \n Михаил Иванов Костылев, 54 года, содержатель ночлежки.\r\nВасилиса Карповна, его жена, 26 лет.\n Наташа, ее сестра, 20 лет.\n Медведев, их дядя, полицейский, 50 лет.\n Васька Пепел, 28 лет.\n Клещ, Андрей Митрич, слесарь, 40 лет.\r\nАнна, его жена, 30 лет.\n Настя, девица, 24 года.\n Квашня, торговка пельменями, под 40 лет.\r\nБубнов, картузник, 45 лет.\n Барон, 33 года.\n Сатин, Актер - приблизительно одного возраста: лет под 40.\r\nЛука, странник, 60 лет.\n Алешка, сапожник, 20 лет.\n Кривой Зоб, Татарин - крючники.\n Несколько босяков без имен и речей.\n\n АКТ ПЕРВЫЙ\r\nПодвал, похожий на пещеру. Потолок - тяжелые, каменные своды, закопченные, с обвалившейся штукатуркой. Свет - от зрителя и, сверху вниз, - из квадратного окна с правой стороны.\r\nПравый угол занят отгороженной тонкими переборками комнатой Пепла, около двери в эту комнату - нары Бубнова.\r\nВ левом углу - большая русская печь, в левой, каменной, стене - дверь в кухню, где живут Квашня, Барон, Настя.\r\nМежду печью и дверью у стены - широкая кровать, закрытая грязным ситцевым пологом.\r\nВезде по стенам - нары. На переднем плане у левой стены - обрубок дерева с тисками и маленькой наковальней, прикрепленными к нему, и другой, пониже первого.\r\nНа последнем - перед наковальней - сидит Клещ, примеряя ключи к старым замкам У ног его - две большие связки разных ключей,\r\nнадетых на кольца из проволоки, исковерканный самовар из жести, молоток, подпилки.\r\nПосредине ночлежки - большой стол, две скамьи, табурет, все - некрашеное и грязное.\r\nЗа столом, у самовара, Квашня - хозяйничает, Барон жует черный хлеб и Настя, на табурете, читает, облокотясь на стол, растрепанную книжку.\r\nНа постели, закрытая пологом, кашляет Анна. Бубнов, сидя на нарах, примеряет на болванке для шапок, зажатой в коленях, старые, распоротые брюки, соображая, как нужно кроить.\r\nОколо него - изодранная картонка из-под шляпы - для козырьков, куски клеенки, тряпье.\r\nСатин только что проснулся, лежит на нарах и - рычит. На печке, невидимый, возится и кашляет Актер.\r\nНачало весны. Утро.\n\n Барон. Дальше!\r\nКвашня. Не-ет, говорю, милый, с этим ты от меня поди прочь. Я, говорю, это испытала... и теперь уж - ни за сто печеных раков - под венец не пойду!\r\nБубнов (Сатину). Ты чего хрюкаешь?\n\n Сатин рычит.\r\nКвашня.\r\nЧтобы я, - говорю, - свободная женщина, сама себе хозяйка, да кому-нибудь в паспорт вписалась, чтобы я мужчине в крепость себя отдала - нет!\r\nДа будь он хоть принц американский - не подумаю замуж за него идти.\r\nКлещ. Врешь!\n Квашня. Чего-о?\n Клещ. Врешь. Обвенчаешься с Абрамкой...\n Барон (выхватив у Насти книжку, читает название). \"Роковая любовь\"... (Хохочет.)\r\nНастя (протягивая руку). Дай... отдай! Ну... не балуй!\n\n Барон смотрит на нее, помахивая книжкой в воздухе.\r\nКвашня (Клещу). Козел ты рыжий! Туда же - врешь! Да как ты смеешь говорить мне такое дерзкое слово?\r\nБарон (ударяя книгой по голове Настю). Дура ты, Настька...\n Настя (отнимает книгу). Дай...\r\nКлещ. Велика барыня!.. А с Абрамкой ты обвенчаешься... только того и ждешь...\n Квашня. Конечно! Еще бы... как же! Ты вон заездил жену-то до полусмерти...\r\nКлещ. Молчать, старая собака! Не твое это дело...\n Квашня. А-а! Не терпишь правды!\n Барон. Началось! Настька - ты где?\n Настя (не поднимая головы). А?.. Уйди!\r\nАнна (высовывая голову из-за полога). Начался день! Бога ради... не кричите... не ругайтесь вы!\n Клещ. Заныла!\r\nАнна. Каждый божий день! Дайте хоть умереть спокойно!..\n Бубнов. Шум - смерти не помеха...\r\nКвашня (подходя к Анне). И как ты, мать моя, с таким злыднем жила?\n Анна. Оставь... отстань...\r\nКвашня. Ну-ну! Эх ты... терпеливица!.. Что, не легче в груди-то?\n Барон. Квашня! На базар пора...\r\nКвашня. Идем, сейчас! (Анне). Хочешь - пельмешков горяченьких дам?\n Анна. Не надо... спасибо! Зачем мне есть?\r\nКвашня. А ты - поешь. Горячее - мягчит. Я тебе в чашку отложу и оставлю... захочешь когда, и покушай! Идем, барин... (Клещу.) У, нечистый дух... (Уходит в кухню.)\r\nАнна (кашляя). Господи...\n Барон (тихонько толкает Настю в затылок). Брось... дуреха!\n Настя (бормочет). Убирайся... я тебе не мешаю.\n\n Барон, насвистывая, уходит за Квашней.\r\nСатин (приподнимаясь на нарах). Кто это бил меня вчера?\n Бубнов. А тебе не все равно?..\n Сатин. Положим - так... А за что били?\r\nБубнов. В карты играл?\n Сатин. Играл...\n Бубнов. За это и били...\n Сатин. М-мерзавцы...\r\nАктер (высовывая голову с печи). Однажды тебя совсем убьют... до смерти...\n Сатин. А ты - болван.\r\nАктер. Почему?\n Сатин. Потому что - дважды убить нельзя.\n Актер (помолчав). Не понимаю... почему - нельзя?\r\nКлещ. А ты слезай с печи-то да убирай квартиру... чего нежишься?\n Актер. Это дело не твое...\r\nКлещ. А вот Василиса придет - она тебе покажет, чье дело...\n Актер. К черту Василису! Сегодня баронова очередь убираться... Барон!\r\nБарон (выходя из кухни). Мне некогда убираться... я на базар иду с Квашней.\r\nАктер. Это меня не касается... иди хоть на каторгу... а пол мести твоя очередь... я за других не стану работать...\r\nБарон. Ну, черт с тобой! Настьнка подметет... Эй, ты, роковая любовь! Очнись! (Отнимает книгу у Насти.)\r\nНастя (вставая). Что тебе нужно? Дай сюда! Озорник! А еще - барин...\n Барон (отдавая книгу). Настя! Подмети пол за меня - ладно?\r\nНастя (уходя в кухню). Очень нужно... как же!\n Квашня (в двери из кухни - Барону). А ты - иди! Уберутся без тебя... Актер! тебя просят, - ты и сделай... не переломишься, чай!\r\nАктер. Ну... всегда я... не понимаю...\n Барон (выносит из кухни на коромысле корзины. В них - корчаги, покрытые тряпками). Сегодня что-то тяжело...\r\nСатин. Стоило тебе родиться бароном...\r\nКвашня (Актеру). Ты смотри же, - подмети! (Выходит в сени, пропустив вперед себя Барона.)\r\nАктер (слезая с печи). Мне вредно дышать пылью. (С гордостью). Мой организм отравлен алкоголем... (Задумывается, сидя на нарах.)\n Сатин. Организм... органон...\r\nАнна. Андрей Митрич...\n Клещ. Что еще?\n Анна. Там пельмени мне оставила Квашня... возьми, поешь.\r\nКлещ (подходя к ней). А ты - не будешь?\n Анна. Не хочу... На что мне есть? Ты - работник... тебе - надо...\r\nКлещ. Боишься? Не бойся... может, еще...\n Анна. Иди, кушай! Тяжело мне... видно, скоро уж...\n Клещ (отходя). Ничего... может - встанешь... бывает! (Уходит в кухню.)\r\nАктер (громко, как бы вдруг проснувшись). Вчера, в лечебнице, доктор сказал мне: ваш, говорит, организм - совершенно отравлен алкоголем...\r\nСатин (улыбаясь). Органон...\n Актер (настойчиво). Не органон, а ор-га-ни-зм...\r\nСатин. Сикамбр...\n Актер (машет на него рукой). Э, вздор! Я говорю - серьезно... да. Если организм - отравлен... значит - мне вредно мести пол... дышать пылью...\r\nСатин. Макробиотика... ха!\n Бубнов. Ты чего бормочешь?\r\nСатин. Слова... А то еще есть - транс-сцедентальный...\n Бубнов. Это что?\n Сатин. Не знаю... забыл...\n Бубнов. А к чему говоришь?\r\nСатин. Так... Надоели мне, брат, все человеческие слова... все наши слова - надоели! Каждое из них слышал я... наверное, тысячу раз...\r\nАктер. В драме \"Гамлет\" говорится: \"Слова, слова, слова!\" Хорошая вещь... Я играл в ней могильщика...\r\nКлещ (выходя из кухни). Ты с метлой играть скоро будешь?\n Актер. Не твое дело (Ударяет себя в грудь рукой.) \"Офелия! О... помяни меня в твоих молитвах!..\"\r\nЗа сценой, где-то далеко, - глухой шум, крики, свисток полицейского.\r\nКлещ садится за работу и скрипит подпилком.\r\nСатин. Люблю непонятные, редкие слова... Когда я был мальчишкой... служил на телеграфе... я много читал книг...\n Бубнов. А ты был и телеграфистом?\r\nСатин. Был... (Усмехаясь.) Есть очень хорошие книги... и множество любопытных слов... Я был образованным человеком... знаешь?\r\nБубнов. Слыхал... сто раз! Ну и был... эка важность!.. Я вот - скорняк был... свое заведение имел... Руки у меня были\r\nтакие желтые - от краски: меха подкрашивал я, - такие, брат, руки были желтые - по локоть! Я уж думал, что до самой смерти не отмою.\r\n.. так с желтыми руками и помру... А теперь вот они, руки... просто грязные... да!\r\nСатин. Ну и что же?\n Бубнов. И больше ничего...\n Сатин. Ты это к чему?\r\nБубнов. Так... для соображения... Выходит: снаружи как себя ни раскрашивай, все сотрется... все сотрется, да!\n Сатин. А... кости у меня болят!\r\nАктер (сидит, обняв руками колени). Образование - чепуха, главное - талант. Я знал артиста...\r\nон читал роли по складам, но мог играть героев так, что... театр трещал и шатался от восторга публики...\r\nСатин. Бубнов, дай пятачок!\r\nБубнов. У меня всего две копейки...\n Актер. Я говорю - талант, вот что нужно герою. А талант - это вера в себя, в свою силу...\r\nСатин. Дай мне пятак, и я поверю, что ты талант, герой, крокодил, частный пристав... Клещ, дай пятак!\r\nКлещ. Пошел к черту! Много вас тут...\n Сатин. Чего ты ругаешься? Ведь у тебя нет ни гроша, я знаю...\r\nАнна. Андрей Митрич... Душно мне... трудно...\n Клещ. Что же я сделаю?\n Бубнов. Дверь в сени отвори...\r\nКлещ. Ладно! Ты сидишь на нарах, а я - на полу... пусти меня на свое место, да и отворяй... а я и без того простужен...\r\nБубнов (спокойно). Мне отворять не надо... твоя жена просит...\n Клещ (угрюмо). Мало ли кто чего попросил бы...\r\nСатин. Гудит у меня голова... эх! И зачем люди бьют друг друга по башкам?\r\nБубнов. Они не только по башкам, а и по всему прочему телу. (Встает.) Пойти, ниток купить... А хозяев наших чего-то долго не видать сегодня... словно издохли. (Уходит.)\r\nАнна кашляет. Сатин, закинув руки под голову, лежит неподвижно\n\n Актер (тоскливо осмотревшись вокруг, подходит к Анне). Что? Плохо?\n Анна. Душно.\r\nАктер. Хочешь - в сени выведу? Ну, вставай. (Помогает женщине подняться, накидывает ей на плечи какую-то\r\nрухлядь и, поддерживая, ведет в сени.) Ну-ну... твердо! Я - сам больной... отравлен алкоголем...\r\nКостылев (в дверях). На прогулку? Ах, и хороша парочка, баран да ярочка...\n Актер. А ты - посторонись... видишь - больные идут?..\r\nКостылев. Проходи, изволь... (Напевая под нос что-то божественное, подозрительно осматривает ночлежку и склоняет голову налево, как бы прислушиваясь к чему-то в комнате Пепла.)\r\nКлещ ожесточенно звякает ключами и скрипит подпилком, исподлобья следя за хозяином.\n Скрипишь?\r\nКлещ. Чего?\n Костылев. Скрипишь, говорю?\n\n Пауза.\n\n А-а... того... что бишь я хотел спросить? (Быстро и негромко.) Жена не была здесь?\n Клещ. Не видал...\r\nКостылев (осторожно подвигаясь к двери в комнату Пепла) Сколько ты у меня за два-то рубля в месяц места занимаешь! Кровать.\r\n.. сам сидишь... н-да! На пять целковых места, ей-богу! Надо будет накинуть на тебя полтинничек...\r\nКлещ. Ты петлю на меня накинь да задави... Издохнешь скоро, а все о полтинниках думаешь...\r\nКостылев. Зачем тебя давить? Кому от этого польза?\r\nГосподь с тобой, живи, знай, в свое удовольствие... А я на тебя полтинку накину, - маслица в лампаду куплю...\r\nи будет перед святой иконой жертва моя гореть... И за меня жертва пойдет, в воздаяние грехов моих, и за тебя тоже.\r\nВедь сам ты о грехах своих не думаешь... ну вот... Эх, Андрюшка, злой ты человек! Жена твоя зачахла от твоего злодейства.\r\n.. никто тебя не любит, не уважает... работа твоя скрипучая, беспокойная для всех...\r\nКлещ (кричит). Ты что меня... травить пришел?\n\n Сатин громко рычит.\n\n Костылев (вздрогнув). Эк ты, батюшка...\n Актер (входит). Усадил бабу в сенях, закутал...\r\nКостылев. Экой ты добрый, брат! Хорошо это... это\n зачтется все тебе...\n Актер. Когда?\n Костылев. На том свете, братик... там все, всякое деяние\n наше усчитывают...\r\nАктер. А ты бы вот здесь наградил меня за доброту...\n Костылев. Это как же я могу?\n Актер. Скости половину долга...\r\nКостылев. Хе-хе! Ты все шутишь, милачок, все играешь... Разве доброту сердца с деньгами можно равнять? Доброта - она превыше всех благ.\r\nА долг твой мне - это так и есть долг! Значит, должен ты его мне возместить... Доброта твоя мне, старцу, безвозмездно должна быть оказана...\r\nАктер. Шельма ты, старец... (Уходит в кухню.)\n\n Клещ встает и уходит в сени.\r\nКостылев. (Сатину). Скрипун-то? Убежал, хе-хе! Не любит он меня...\n Сатин. Кто тебя - кроме черта - любит?..\r\nКостылев (посмеиваясь). Экой ты ругатель! А я вас всех люблю... я понимаю, братия вы моя несчастная, никудышная, пропащая... (Вдруг, быстро.) А... Васька - дома?\r\nСатин. Погляди...\n Костылев (подходит к двери и стучит). Вася!\r\nАктер появляется в двери из кухни. Он что-то жует.\n\n Пепел. Кто это?\n Костылев. Это я... я, Вася.\r\nПепел. Что надо?\n Костылев (отодвигаясь). Отвори...\n Сатин (не глядя на Костылева). Он отворит, а она - там...\r\nАктер фыркает.\n\n Костылев (беспокойно, негромко). А? Кто - там? Ты... что?\n Сатин. Чего? Ты - мне говоришь?\n Костылев. Ты что сказал?\n Сатин. Это я так... про себя...\r\nКостылев. Смотри, брат! Шути в меру... Да! (Сильно стучит в дверь.) Василий!..\n Пепел (отворяя дверь). Ну? Чего беспокоишь?\r\nКостылев (заглядывая в комнату). Я... видишь - ты...\n Пепел. Деньги принес?\r\nКостылев. Дело у меня к тебе...\n Пепел. Деньги - принес?\n Костылев. Какие? Погоди...\n Пепел. Деньги, семь рублей, за часы - ну?\n Костылев. Какие часы, Вася?.. Ах, ты...\r\nПепел. Ну, ты гляди! Вчера, при свидетелях, я тебе продал часы за десять рублей...\r\nтри - получил, семь - подай! Чего глазами хлопаешь? Шляется тут, беспокоит людей... а дела своего не знает...\r\nКостылев. Ш-ш! Не сердись, Вася... Часы - они...\r\nСатин. Краденые...\n Костылев (строго). Я краденого не принимаю... как ты можешь...\n Пепел (берет его за плечо). Ты - зачем меня встревожил? Чего тебе надо?\r\nКостылев. Да... мне - ничего... я уйду... если ты такой...\n Пепел. Ступай, принеси деньги!\r\nКостылев (уходит). Экие грубые люди! Ай-яй...\n Актер. Комедия!\n Сатин. Хорошо! Это я люблю...\r\nПепел. Чего он тут?\n Сатин (смеясь). Не понимаешь? Жену ищет... И чего ты не пришибешь его, Василий?!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "на коленях, и выглядывавшие из-под рясы смазные сапоги - все свидетельствовало о трудовой, нерадостной жизни:\r\nприход его был очень беден.\r\nРядом с вита помещался исправник, жирненький, бледненький, неопрятный господинчик, с пухлыми, короткими ручками и ножками,\r\nс черными глазами, черными подстриженными усами, с постоянной, хоть и веселой, но дрянной улыбочкой на лице:\r\nон слыл за великого взяточника и даже за тирана, как выражались в то время;\r\nно не только помещики, даже крестьяне привыкли к нему и любили его.\r\nОн весьма развязно и несколько насмешливо поглядывал кругом: видно было, что вся эта \"процедура\" его забавляла. В сущности его интересовала одна предстоявшая закуска с водочкой.\r\nЗато сидевший возле него стряпчий, сухопарый человек с длинным лицом, узкими бакенбардами от уха к носу, как их нашивали при Александре Первом,\r\nвсей душой принимал участие в распоряжениях Мартына Петровича и не опускал с него своих больших серьезных глаз:\r\nот очень усиленного внимания и сочувствия он все двигал и поводил губами, не разжимая их, однако.\r\nСувенир к нему присоседился и шепотом заговорил с ним, объявив мае сперва, что это первый по губернии масон.\r\nВременное отделение земского суда состоит, как известно, из исправника, стряпчего и станового;\r\nно станового либо вовсе не было, либо он до того стушевался, что я его не заметил; впрочем, он у нас в уезде носил прозвище \"несуществующий\", как бывают \"непомнящие\".\r\nЯ сел подле Сувенира, Квицинский подле меня. На лице практического поляка была написана явная досада на \"никому не нужную\" поездку, на напрасную трату временя.\r\n.. \"Барыня! Барские русские фантазии! - казалось, шептал он про себя... - Уж эти мне русские!\"\r\nXII\n\n Когда мы все уселись, Мартын Петрович поднял плечи, крякнул, обвел нас всех своими медвежьими глазками и, шумно вздохнув, начал так:\r\n- Милостивые государи! Я пригласил вас по следующему случаю. Становлюсь я стар, государи мои, немощи одолевают...\r\nУже и предостережение мне было, смертный же час, яко тать в нощи, приближается... Не так ли, батюшка? - обратился он к священнику.\r\nБатюшка встрепенулся.\n - Тако, тако, - прошамшил он, потрясая бородкой.\r\n- И потому, - продолжал Мартын Петрович, внезапно возвысив голос, - не желая, чтобы та самая смерть меня врасплох застала, положил я в уме своем.\r\n.. - Мартын Петрович повторил слово в слово фразу, которую он два дня тому назад произнес у матушки.\r\n- В силу сего моего решения, - закричал он еще громче, - сей акт (он ударил рукою по лежавшим на столе бумагам) составлен мною,\r\nи предержащие власти в свидетели приглашены, и в чем состоит оная моя воля, о том следуют пункты.\r\nПоцарствовал, будет с меня!\r\nМартын Петрович надел на нос свои железные круглые очки, взял со стола один из исписанных листов и начал:\r\n- Раздельный акт имению отставного штык-юнкера и столбового дворянина Мартына Харлова, им самим,\r\nв полном и здравом уме и по собственному благоусмотрению составленный, и в коем с точностию определяется, какие угодия его двум дочерям, Анне и Евлампии (кланяйтесь!\r\n- они поклонились), предоставляются, и коим образом дворовые люди и прочее имущество и живность меж оными дочерьми поделяется! Рукою властной!\r\n- Это ихняя бумажка, - шепнул, с неизменной своей улыбочкой, исправник Квицинскому,\r\n- они ее для красоты слога прочитать желают, а законный акт составлен по форме, безо всех этих цветочков.\r\nСувенир начал было хихикать...\r\n- Согласно с моею волею! - вмешался Харлов, от которого не ускользнуло замечание исправника.\r\n- Во всех пунктах согласно, - поспешно и весело отвечал тот, - только форму, вы знаете, Мартын Петрович, никак обойти нельзя.\r\nИ лишние подробности устранены. Ибо в пегих коров и турецких селезней палата никаким образом входить не может.\r\n- Подь сюда ты! - гаркнул Харлов зятю, который вслед за нами вошел в комнату и с подобострастным видом остановился у двери. Он тотчас подскочил к своему тестю.\r\n- На, возьми, читай! А то мне трудно. Только смотри, не лотошн! Чтобы все господа присутствующие вникнуть могли.\r\nСлеткин взял лист в обе руки и стал трепетно, но внятно, со вкусом и чувством, читать раздельный акт.\r\nВ нем с величайшею аккуратностью было обозначено, что именно отходило к Анне и что к Евлампии и как им следовало делиться.\r\nХарлов от времени до времени прерывал чтение словами: \"Слышь, это тебе, Анна, за твое усердие!\r\n\" - или: \"Это тебе, Евлампиюшка, жалую!\" - и обе сестры кланялись, Анна в пояс, Евламлия одной головой.\r\nХарлов с угрюмой важностью посматривал на них. \"Усадебный дом (новый флигелек) был отдан им Евлампии, - \"яко младшей дочери, по извечному обычаю\".\r\nГолос чтеца зазвенел и задрожал, произнося эти неприятные для него слова; а Житков облизнулся.\r\nЕвлампия искоса глянула на него: будь я на месте Житкова, не понравился бы мне этот взгляд.\r\nПрезрительное выражение лица, свойственное Евламппи, как всякой истой русской красавице, на этот раз носило особый оттенок.\r\nСамому себе Мартын Петрович предоставлял право жить в занимаемых им комнатах и выговаривал себе, под именем \"опричного\",\r\nполное содержание \"натуральною провизиею\" и десять рублей ассигнациями в месяц на обувь и одежду.\r\nПоследнюю фразу раздельного акта Харлов пожелал прочесть сам.\r\n\"И сию мою родительскую волю, - гласила она, - дочерям моим исполнять и наблюдать свято и нерушимо, яко заповедь;\r\nибо я после бога им отец и глава, и никому отчета давать не обязан и не давал;\r\nи будут они волю мою исполнять, то будет с ними мое родительское благословение, а не будут волю мою исполнять,\r\nчего боже оборони, то постигнет их моя родительская неключимая клятва, ныне и во веки веков, аминь!\r\n\" Харлов поднял лист высоко над головою, Анна тотчас проворно опустилась на колени и стукнула о пол лбом; за ней кувыркнулся и муж ее.\r\n\"Ну, а ты что ж?\" - обратился Харлов к Евлампии. Та вся вспыхнула и также поклонилась в землю; Житков нагнулся вперед всем корпусом.\r\n- Подпишитесь! - воскликнул Харлов, указывая пальцем на конец листа. - Здесь: Благодарю и принимаю, Анна! Благодарю и принимаю, Евлампия!\r\nОбе дочери встали и подписались одна за другой. Слеткин встал тоже и полез было за пером, но Харлов отстранил его, ткнув его средним перстом в галстух, так что он иокнул.\r\nС минуту длилось молчание. Вдруг Мартын Петрович словно всхлипнул и, пробормотав:\r\n\"Ну, теперь все ваше!\", отодвинулся в сторону. Дочери и зять переглянулись, подошли к нему и стали целовать его выше локтя. В плечо достать они не могли.\n\n XIII\r\nИсправник прочел настоящий, формальный акт, дарственную запись, составленную Мартыном Петровичем.\r\nПотом он вместе с стряпчим вышел на крыльцо и объявил собравшимся у ворот соседям, понятым, харловским крестьянам и нескольким дворовым людям о совершившемся событии.\r\nНачался ввод во владение новых двух помещиц, которые также появились на крыльце и на которых исправник указывал рукою, когда,\r\nслегка наморщив одну бровь и мгновенно придав своему беззаботному лицу вид грозный, он внушал крестьянам о \"послушании\".\r\nОн бы мог обойтись и без этих внушений: более смирных физиономий, чем у харловских крестьян, я полагаю, в природе не существует.\r\nОблеченные в худые армяки и прорванные тулупы, но весьма туго подпоясанные, как это всегда водится в торжественных случаях,\r\nони стояли неподвижно, как каменные, и, как только исправник испускал междометие вроде:\r\n\"Слышите, черти!\r\nПонимаете, дьяволы!\r\n\", кланялись вдруг все разом, словно по команде;\r\nкаждый из \"чертей и дьяволов\" крепко держал свою шапку обеими руками и не спускал взора с окна, в котором виднелась фигура Мартына Петровича.\r\nНемного меньше робели и самые понятые.\r\n- Вам известны какие-либо препятствия, - крикнул на них исправник, - ко введению во владение сих единственных и законных наследниц и дочерей Мартына Петровича Харлова?\r\nВсе понятые тотчас словно съежились. - Известны, черти? - крикнул опять исправник.\r\n- Ничего, ваше благородие, нам не известно, - мужественно отвечал один корявый старичок, с остриженной бородой и усами, отставной солдат.\r\n- Ну, да и смельчак же Еремеич! - говорили, расходясь, про него понятые.\r\nНесмотря на просьбы исправника, Харлов не пожелал выйти вместе с дочерьми на крыльцо.\r\n\"Мои подданные и без того моей воле покорятся!\" - отвечал он. На него, по совершении акта, нашло нечто вроде грустя.\r\nЛицо его снова побледнело.\r\nЭто новое, небывалое выражение грусти так мало шло к пространным и дебелым чертам Мартына Петровича, что я решительно не знал, что подумать!\r\nУж не меланхолия ли на него находит? Крестьяне, очевидно, с своей стороны также ощущали недоумение.\r\nИ в самом деле: \"Барин живехонек - вот он стоит, да еще какой барин: Мартын Петрович! И вдруг он ими владеть не будет...\r\nЧудеса!\r\n\" Не знаю, догадался ли Харлов о том, какие мысли бродили в головах его \"подданных\", захотел ли он в последний раз покуражиться,\r\nтолько он вдруг открыл форточку, приставил к отверстию голову и закричал громовым голосом:\r\n\"Повиноваться!\r\n\" Потом он захлопнул форточку.\r\nНедоумение крестьян, конечно, от этого не рассеялось и не уменьшилось. Они еще пуще окаменели и даже как бы перестали глядеть.\r\nГруппа дворовых (в числе их находились две здоровенные девки, в коротких ситцах и с такими икрами,\r\nподобных которым видеть можно разве на \"Страшном судилище\" Микель-Анжело, да еще один, уже совсем ветхий,\r\nот древности даже заиндевевший, полуслепой человек в шершавой фризовой шинели - он, по слухам,\r\nбыл при Потемкине \"валторщиком\" - казачка Максимку Харлов себе предоставил), группа эта выказывала большее оживление, чем крестьяне;\r\nона по крайней мере переминалась на месте.\r\nСами новые помещицы держались очень важно, особенно Анна. Стиснув свои сухие губы, она упорно глядела вниз... Не много доброго обещала дворовым ее строгая фигура.\r\nЕвлампия тоже не поднимала глаз;\r\nтолько раз она обернулась и, словно с удивлением, медленно окинула взором своего жениха Житкова, который, вслед за Слеткиным, почел нужным также явиться на крыльцо.\r\n\"Ты здесь с какого права?\" - казалось, говорили эти красивые выпуклые глаза. Слеткин - тот изменился больше всех.\r\nВо всем существе его проявилась торопливая бодрость, словно аппетит его пронимал;\r\nдвижения головы, ног остались подобострастными по-прежнему, но как весело расправлял он руки, как хлопотливо передвигал лопатками!\r\n\"Наконец, мол, дорвался!\r\n\" Окончив \"процедуру\" ввода во владение, исправник, у которого от приближения закуски даже вода подтекла под щеками,\r\nпотер себе руки тем особенным манером, который обыкновенно предшествует!\r\n\"вонзанию в себя первой рюмочки\"; но оказалось, что Мартын Петрович желал сперва отслужить молебен: с водосвятием.\r\nСвященник облачился в старую, еле живую ризу; еле живой дьячок вышел из кухни, с трудом раздувая ладан в старом медном паникадиле.\r\nМолебен начался. Харлов то и дело вздыхал; класть земные поклоны он по тучности не мог, но, крестясь правой рукою и наклоняя голову, указывал перстом левой руки на пол.\r\nСлеткин так и сиял я даже прослезился; Житков благородно, по-военному, чуть-чуть помахивал пальцами между третьей и четвертой пуговицей мундира;\r\nКвицинокий, как католик, остался в соседней комнате;\r\nзато стряпчий так усердно молился, так сочувственно вздыхал вслед за Мартыном Петровичем и так истово шептал и жевал губами,\r\nвозводя взоры горе, что, глядя на него, я ощутил умиление и начал тоже горячо молиться.\r\nПо окончании молебна и водосвятия, причем все присутствующие, даже слепой потемкинский \"валторщик\", даже Квицинекий,\r\nпомочили себе глаза святой водой, Анна и Евлампия еще раз, по приказанию Мартына Петровича, благодарили его земно;\r\nи тут, наконец, наступил момент завтрака!\r\nКушаний было много, и все превкусные; мы все наелись страшно.\r\nПоявилась неизбежная бутылка донского.\r\nИсправник, как человек, больше всех нас знакомый со светскими обычаями, ну, да и как представитель власти, первый провозгласил тост за здоровье \"прекрасных владелиц!\".\r\nПотом он же предложил нам выпить за здравие наипочтеннейшего и наивеликодушнейшего Мартына Петровича!\r\nПри слове: \"великодушнейший\", Слеткин взвизгнул и бросился целовать своего благодетеля.\r\n.. \"Ну, хорошо, хорошо, не надо\", - бормотал Харлов как бы с досадой, отстраняя его локтем... Но тут произошел не совсем приятный, как говорится, пассаж.\r\nXIV\r\nА именно:\r\nСувенир, который с самого начала завтрака пил безостановочно, внезапно поднялся, весь красный,\r\nкак бурак, со стула и, указывая пальцем на Мартына Петровича, залился своим дряблым, дрянным смехом.\r\n- Великодушный! Великодушный! - затрещал он, - а вот мы посмотрим, по вкусу ли ему самому цридется это великодушие, когда его, раба божия, голой спиной... да на снег!\r\n- Что ты врешь? Дурак! - презрительно промолвил Харлов.\r\n- Дурак, дурак! - повторил Сувенир. - Единому всевышнему богу известно, кто из нас обоих заправский-то дурак.\r\nА вот вы, братец, сестрицу мою, супругу вашу, уморили - за то теперь и самих себя похерили... ха-ха-ха!\r\n- Как вы смеете нашего почтенного благодетеля обижать? - запищал Слеткин и, оторвавшись от обхваченного им плеча Мартына Петровича, ринулся на Сувенира.\r\n- Да знаете ли, что если наш благодетель того пожелает, то мы и самый акт сию минуту уничтожить можем?..\r\n- А вы все-таки его голой спиной - на снег... - ввернул Сувенир, стушевавшись за Квицинского.\r\n- Молчать! - загремел Харлов. - Прихлопну тебя, так только мокро будет на том месте, где ты находился.\r\nДа и ты молчи, щенок! - обратился он к Слеткину, - не суйся, куда не велят!\r\nКоли я, Мартын Петров Харлов, порешил оный раздельный акт составить, то кто же может его уничтожить? Против моей воли пойти? Да в свете власти такой нет.\r\n..\r\n- Мартын Петрович! - заговорил вдруг сочным басом стряпчий; он тоже выпил много, но от этого в нем только важности прибавилось.\r\n- Ну, а как господин помещик правду сказать изволил! Дело вы совершили великое, ну, а как, сохрани бог, действительно... вместо должной благодарности, да выйдет какой афронт?\r\nЯ глянул украдкой на обеих дочерей Мартына Петровича.\r\nАнна так и впилась глазами в говорившего, и уж, конечно, более злого, змеиного и в самой злобе более красивого лица я не видывал!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "когда Семенов смотрел на фигуру шедшего впереди Бесприютного, ему виделось в этой сгорбленной фигуре что-то роковое, почти символическое.\r\nМолодой человек опять кивнул головой.\r\n\"Понимаю, - подумал он, - выражение этой походки состоит в том, что человек не идет по своей воле, а как будто отдается с полным фатализмом неведомому пространству\".\r\nСерые халаты с тузами и буквами на плечах вообще нивелируют всю эту массу.\r\nВ первое время свежему человеку все эти люди кажутся будто на одно лицо, точно бесконечное повторение одного и того же тюремного экземпляра. Но это только первое время.\r\nЗатем вы начинаете под однообразной одеждой замечать бесконечные различия живых физиономий; вот на вас из-под серой шапки глядят плутоватые глаза ярославца;\r\nвот добродушно хитрый тверитянин, не переставший еще многому удивляться и та и дело широко раскрывающий голубые глаза;\r\nвот пермяк с сурово и жестко зарисованными чертами; вот золотушный вятчанин, прицокивающий смягченным говором.\r\nВы начинаете различать под однообразной оболочкой и разные характеры, и сословия, и профессии - все это выступает, точно очертания живого ландшафта из-под серого тумана.\r\nНо, смотря на Бесприютного, трудно было решить - что это за человек, кем был он раньше, пока не надел серого халата.\r\nТогда как на большинстве арестантов казенное платье сидело как-то неуклюже, не ладилось, топорщилось и слезало - на Бесприютном все было впору, сидело ловко, точно на него шито.\r\nБольшие руки, дюжая фигура, грубоватые движения... как будто крестьянин.\r\nНо ни одно движение не обличало в нем пахаря. Не было заметно и мещанской юркости, ни сноровки бывшего торговца.\r\nКто же он? Семенов долго задавался этим вопросом, но наконец теперь, поняв по-своему \"выражение\" его походки, он решил, что перед ним бродяга.\r\nБродяга - и ничего больше! Все характерные движения покрывались одной этой бродяжной походкой.\r\nГлаза Федора глядели не с мужицкой наивностью, в них заметна была своего рода интеллигентность.\r\nНи роду, ни племени, ни звания, ни сословия, ни ремесла, ни профессии - ничего не было у этого странного человека.\r\nОн, как и мальчишка, с которым Семенов только что беседовал, пошел в Сибирь за отцом, бывшим крестьянином.\r\nРос он дорогой, окреп в тюрьме, в первом побеге с отцом возмужал и закалился. Тюрьма и ссылка воспитали этого человека и наложили на него свой собственный отпечаток.\r\nПройти столько, сколько прошел бродяга, видеть стольких людей, скольких он видел, - это своего рода школа, и она-то дала ему этот умный наблюдательный взгляд, эту немужицкую улыбку.\r\nНо эта школа была трагически одностороння: люди, которых он изучал, были не те, что живут полной человеческой жизнью; это были арестанты, которые только идут, которых только гонят.\r\nПравда, во время бродяжества он сталкивался и с сибиряками, живал по деревням и на заимках.\r\nНо опять и тут настоящая жизнь для бродяги была закрыта. Его дом - не изба, а баня на задах; его отношения к людям - милость или угроза.\r\nОн знал, в какой стороне чалдон живет мирный и мягкосердный; в каких деревнях бабы ревут ревмя, заслышав заунывный напев \"Милосердной\", и где бродяге надо идти с опаской;\r\nзнал он, где для бродяжки готов хлеб \"на поличке\" и где встретят горбача винтовкой.\r\nНо жизнь семьи, круговая работа крестьянского года, житейские радости, печали и заботы - все это катилось стороной,\r\nвсе это миновало бродягу, как минует быстрое живое течение оставленную на берегу продырявленную и высохшую от солнца лодку.\r\n______________\r\n \"Милосердная\" - арестантская песня с чрезвычайно унылым напевом. \"Партионные\" и бродяги запевают ее, проходя по улицам деревень и выпрашивая подаяния. (Примеч. В.Г.Короленко.)\r\nЭти характерные бродяжьи черты в Федоре Бесприютном соединились с замечательной полнотой, и немудрено:\r\nведь он не знал другой жизни - жизнь сибирской дороги владела его душевным строем безраздельно.\r\nНо, кроме этих характеристических черт, было в фигуре Бесприютного еще что-то, сразу выделявшее его из толпы. Каждая профессия имеет своих выдающихся личностей.\r\nБесприютный представлял такую личность бродяжьей профессии. Каторжная, скорбная дорога овладела в его лице недюжинной, незаурядной силой.\r\nВ волосах Федора уже виднелась седина. На лбу прошли морщины; резкие морщины обрамляли также глаза, глядевшие из глубоких впадин каким-то особенным выдержанным взглядом.\r\nКазалось, человек, смотрящий этим странным взглядом, знает о жизни нечто очень горькое...\r\nНо он таит про себя это знание, быть может сознавая, что оно под силу не всякому, и, быть может, именно в этом сдержанном выражении, глядевшем точно из-за какой-то завесы на всякого,\r\nк кому обращался Федор Бесприютный с самыми простыми словами, скрывалась главная доля того обаяния, которое окружало вожака арестантской партии.\r\n- Бесприютный знает! Бесприютный зря слова не скажет, - говорили арестанты.\r\nИ каждое слово человека, глядевшего этим спокойным, сдержанным, знающим взглядом, приобретало в глазах толпы особенную авторитетность.\r\nКо всякому самому простому слову Федора (он был вообще неразговорчив), кроме прямого его значения, присоединялось еще нечто...\r\nНечто неясное и смутное прикасалось к душе слушателя, что-то будило в ней, на что-то намекало.\r\nЧто это было, - слушатель не знал, но он чувствовал, что Федор Бесприютный что-то \"знает\".\r\n.. Знает, но не скажет, и поэтому в каждом его слове слышалось нечто большее обыкновенного смысла этого слова.\r\nВ лицо он знал в партии всех, но друзей и товарищей у него не было.\r\nБлиже других сошлись с ним два человека, но и с теми соединяли его особые отношения. Первым был старый бродяга, Хомяк, вторым - барин.\r\nБродяга Хомяк был дряхлый старик. Сколько ему было лет - сказать трудно, но он не мог уже ходить и \"следовал\" на подводе.\r\nОдна из телег, именно та, на которой помещался старик, служила предметом особенных попечений старосты.\r\nОн сам настилал в ней солому, прилаживал сиденье, сам выносил с этапа и усаживал старого бродягу.\r\nВ продолжение пути он то и дело подходил к этой телеге и подолгу шел рядом с нею.\r\nНикто не слышал, чтобы они разговаривали друг с другом. Бесприютный только пощупывал сиденье и шел, держась за переплет телеги.\r\nХомяк сидел, свесив ноги, боком к лошадям и смотрел неизменно перед собою неподвижным взглядом. Его руки лежали на коленях, ноги бессильно болтались, спина была сгорблена.\r\nГустая шапка только наполовину седых волос странно обрамляла темное обветренное лицо, на котором тусклые глаза совсем терялись, что придавало лицу выражение особенного бесстрастия.\r\nКартина за картиной менялись, появляясь и исчезая, но эти выцветшие глаза смотрели на все одинаково равнодушно.\r\nСтарик мог видеть и слышать, но как будто не хотел уже ни глядеть, ни прислушиваться.\r\nОн мог говорить, но до сих пор Семенов ни разу еще не слыхал звуков его голоса.\r\nОт всей фигуры веяло каким-то замогильным безучастием;\r\nне было в ней даже ни одной черты страдания: в холод и жар, в дождь и непогоду он сидел одинаково сгорбившись и по временам только постукивал пальцем одной руки по другой.\r\nЭто было единственным проявлением жизни в этой старчески невозмутимой фигуре.\r\nАрестанты говорили, что Федор Бесприютный приходится Хомяку товарищем по прежним бродяжествам. \n\n\n IV\r\nНа одной из телег среди всякой арестантской рухляди лежал белый чемоданчик, принадлежавший Семенову.\r\nИногда на этапе он просил старосту принести чемодан, чтобы переменить белье и взять что нужно,\r\nи Федор, исполнявший очень внимательно все его просьбы, обыкновенно сам приносил просимое.\r\nЭтот чемодан и послужил первым поводом для их сближения.\r\nЗа несколько дней до описываемого случая молодой человек попросил принести чемодан.\r\nФедор принес и отошел было, как всегда, пока молодой человек разбирался, но, оглянувшись как-то, староста увидал, что Семенов открыл одну из крышек и стал разбирать книги.\r\nВынув одну из них, он закрыл чемодан и лег с книжкой на нарах. Федор посмотрел несколько секунд будто в нерешительности, потом подошел к Семенову и сказал:\r\n- Книжки у вас?\r\n- Книжки, - ответил Семенов и, взглянув на Федора из-за страницы, спросил: - А вы читаете?\r\n- Мерекаю самоучкой, - сказал бродяга, приседая у чемодана и без спроса открывая крышку. Семенов смотрел на это, не говоря ни слова.\r\nФедор стал раскрывать одну книгу за другой, просматривая заглавия и иногда прочитывая кое-что из середины.\r\nПри этом его высокий лоб собирался в морщины, а губы шевелились, несмотря на то, что он читал про себя. Видно было, что чтение стоило ему некоторого усилия.\r\n- Нельзя ли и мне какой-нибудь книжечки почитать? - спросил он, продолжая перелистывать книги одну за другой. \n Молодой человек приподнялся.\r\n- Возьмите, - сказал он живо и как будто обрадовавшись, - не знаю только, найдете ли вы что-нибудь интересное.\r\n- Ну, ничего, - сказал снисходительно бродяга, - все-таки время провести. Конечно, и в книгах тоже... настоящего нету.\r\n- Настоящего? - удивился Семенов. - Как это странно! Каждая книга говорит о каком-нибудь одном предмете, и, если бы у меня их было побольше, вы, вероятно, нашли бы, что вам нужно.\r\nБродяга слегка усмехнулся, и в его глазах промелькнул мгновенно огонек, опять в них засветилось такое выражение,\r\nкак будто бродяга знает и по этому предмету кое-что, но возражать не желает.\r\n- Читал я их, - продолжал он, помолчав и по-прежнему рассматривая книги, - немало читал. Конечно, есть занятные истории, да ведь, поди, не все и правда...\r\nВот тоже у поселенца одного, из раскольников, купил я раз книжку; называется эта книжка \"Ключ к таинствам природы\"... Говорил он, в ней будто все сказано как есть...\r\n- Ну и что же?\r\n- Да нет, толку мало. Неотчетливо пишет этот сочинитель. Читаешь, читаешь, в голове затрещит, а ничего настоящего не понимаешь.\r\nВечная единица, треугольники там, высшая сила... а понять ничего невозможно. Конечно, я человек темный, а все же, думаю, обман это, больше ничего.\r\n- Я тоже думаю, что вам попалось не то, что нужно...\r\n- То-то и я думаю. Надо чем-нибудь кормиться хоть бы и сочинителям. \n Перебирая книги одну за другой, он вдруг со вниманием остановился на одном заглавии.\r\n- Это что же такое? - сказал он, поворачивая заглавие. \n Это были \"Вопросы о жизни и духе\" Льюиса.\r\n- Это насчет чего? - спросил бродяга, с любопытством осматривая со всех сторон книгу.\r\nМолодой человек затруднился ответом.\r\nЕсли заглавие непонятно, то что же сказать в объяснение?\r\nКак пояснить содержание трактата о сложных \"проклятых\" вопросах, над которыми, быть может, никогда не задумывался этот человек, с трудом разбирающий по складам?\r\n- О жизни и духе!.\r\n. - задумчиво повторил между тем бродяга и опять с видом удивления стал поворачивать книгу во все стороны, осматривая и корешок, и коленкоровый переплет, и даже самый шрифт.\r\nКазалось, он удивлялся, что книга с таким заглавием так проста на вид. Быть может, он ожидал встретить \"вопросы о духе\" в каком-нибудь фолианте, переплетенном в старинный сафьян.\r\n- Это насчет жизни и, например, о душе?.. Так, что ли? \n - Да, - ответил молодой человек нерешительно. \n Бродяга пытливо посмотрел на него.\r\n- И все тут сказано?.. явственно?.. \n - Как вам сказать?.. конечно, все, что мог сказать этот писатель. Но явственно ли?.. Знаете что! Лучше возьмите какую-нибудь другую книжку.\r\nБродяга с живостью отдернул книгу, к которой молодой человек протянул было руку. \n - Нет уж, дозвольте мне этой книжки почитать... Ежели тут насчет души и о прочем...\r\n- Извольте, - неохотно ответил молодой человек. - Если встретится вам что-нибудь непонятное, слово какое-нибудь, выраженье, я с удовольствием постараюсь вам разъяснить...\r\n- Нет, что выражение, выражение ничего не составляет. Конечно, мало ли их, слов-то непонятных. Ну да все же прочитаешь раз, прочитаешь другой, оно и видно, к чему что идет. Так можно?\r\n- Можно. \n - Спасибо, - сказал он и опять взглянул в книгу. - \"Вопросы о жизни и духе\", - прочитал он еще раз с расстановкой. - Должно быть, она самая!..\r\nОн встал, но, подымаясь, раскрыл книгу на предисловии и зашевелил губами, прочитывая кое-что на выдержку.\r\nОдна фраза остановила на себе его внимание. Что-то вроде удовлетворения мелькнуло в его лице и в глазах, когда он взглянул на молодого человека.\r\n- Вот, - сказал он, ткнув пальцем в одно место, и затем прочитал: - \"Наш век страстно ищет веры\". Это верно, - подтвердил он с какой-то наивной авторитетностью, махнув головой.\r\nМолодой человек усмехнулся.\r\n- Верно, - подтвердил бродяга, - сколько теперича этих самых молоканов да штундистов с партиями гонят.\r\nИ что ни дальше, то больше. Ну, спасибо. Эту книгу я теперича беспременно прочитаю.\r\nИ он ушел.\r\nКогда наступила ночь, в камере этапа не спали только два человека. Бесприютный, полулежа на нарах, при свете сального огарка поворачивал страницу за страницей.\r\nЛицо его выражало сильное, почти болезненное напряжение мысли, морщины на лбу углубились, и по временам, когда бродяга отрывался от книги и,\r\nустремив глаза в потолок, старался вдуматься в прочитанное, - на лице его явственно виднелось страдание.\r\nНе спал и молодой человек. Лежа под открытым окном - это было его любимое место, - заложив руки за голову, он задумчиво следил за читавшим.\r\nКогда бродяга углублялся в книгу и лицо его становилось спокойнее, на лице молодого человека тоже выступало спокойное удовлетворение;\r\nкогда же лоб бродяги сводился морщинами и глаза мутились от налегавшего на его мысли тумана,\r\nмолодой человек беспокоился, приподымался с подушки, как будто порываясь вмешаться в тяжелую работу.\r\nОн был утомлен дневным переходом. Все члены ныли от усталости, и он чувствовал потребность в успокоении.\r\nНо голова его горела, глаза тоже были охвачены будто кольцами лихорадочного жара, он беспокойно метался каждый раз,\r\nкогда шелест перекидываемой страницы долетал до его слуха среди сонных звуков камеры.\r\n\"Что-то он найдет в моей книге, - думал он, - этот наивный вопрошатель? Найдет ли хоть частицу того, что ему нужно?\"", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "Близость их к царю и влияние на дела были очень велики. Немногим меньше было значение князя В. В. Голицына.\r\nВ наиболее важных внутренних делах времени Федора Алексеевича непременно нужно искать почина этих именно лиц, как руководивших тогда всем в Москве.\r\nВ первое время царствования Федора московское правительство всецело было поглощено внешними делами -- вмешательством турок в малороссийские дела и беспорядками в самой Малороссии.\r\nС большими только усилиями удалось (в 1681 г.) удержать за собой новоприсоединенный край.\r\nИ благодаря таким внешним осложнениям во внутренней деятельности правительства при Федоре незаметно никакого почти движения до последних лет его царствования.\r\nЗато в самом его конце под влиянием новых любимцев царя оживилась эта внутренняя деятельность и оставила по себе несколько любопытных мер и проектов.\r\nВ самые последние дни царствования Федора Алексеевича был, например, составлен проект высшего училища.\r\nили так называемой Греко-Латинской академии (этот проект напечатан в VII томе Древней Российской Вивлиофики).\r\nОн возник таким образом:\r\nс Востока в Москву приехал монах Тимофей, сильно тронувший царя рассказом о бедствиях Греческой церкви и о печальном состоянии в ней науки,\r\nтак необходимой для поддержания на Востоке православия.\r\nЭто подало повод учредить в Москве духовное училище на 30 человек, начальником которого был сделан сам Тимофей, а учителями -- два грека.\r\nЦелью этого предприятия, было, таким образом, поддержание православия.\r\nНо этим небольшим училищем не довольствуются, -- и вот появляется проект академии, характер которой выходит далеко за пределы простой школы.\r\nВ ней должны были преподаваться грамматика, пиитика, риторика, диалектика и философия \"разумительная\", \"естественная\" и \"правая\".\r\nУчителя академии должны были все быть с Востока и, кроме того, с ручательством патриархов.\r\nНо этим еще не исчерпывалась задача академии, -- академия должна была следить за чистотой веры, быть орудием борьбы против иноверцев,\r\nиз нее должны были выходить апологеты православия, ей присваивалось право суждения о православии всякого, и иноземца, и русского.\r\n\"Московская академия, по проекту царя Федора, -- говорит Соловьев, -- это цитадель,\r\nкоторую хотела устроить для себя православная церковь при необходимом столкновении своем с иноверным западом;\r\nэто не училище только, это страшный инквизиционный трибунал.\r\nПроизнесут блюститель с учителями слова виновен в неправославии, -- и костер запылает для преступника\" (Ист. России, XIII, гл. 11).\r\nНужно заметить, что академия была учреждена после смерти Федора, и первыми ее учителями были вызванные с Востока ученые братья Лихуды (Иоаникий и Сафроний).\r\nДругим замечательным актом царствования Федора было уничтожение местничества. В конце 1681 г.\r\nв Москве были собраны две комиссии:\r\nодна состояла из выборных от служилого сословия и была призвана с целью обсуждения лучшего устройства военных сил или, как сказано в указе,\r\n\"для устроения и управления ратного дела\", а другая состояла из выборных от тяглых людей и занималась выработкой новой системы податей.\r\nОбе действовали под руководством князя В. В. Голицына.\r\nЭтот съезд выборных давал полный состав Земского собора, но комиссии тем не менее не соединились в соборе ни разу и заседали в разное время.\r\nТяглая комиссия кончилась ничем,\r\nхотя показала лишний раз неудовлетворительность податной системы Московского государства и дала собой лишний прецедент Петру Великому при замене поземельной подати подушным окладом.\r\nСлужилая комиссия, напротив, имела важные последствия:\r\nкроме того, что ею были проектированы различные реформы в военном устройстве, выборные люди в своих работах пришли к мысли подать государю челобитье об уничтожении местничества.\r\nПо этому поводу 12 января 1682 г. государь созвал торжественное собрание духовенства, думы и выборных придворных чинов для обсуждения челобитья и уничтожения \"мест\".\r\nМожет показаться странным с первого раза, почему в заседании участвовала не служилая комиссия, а только выборные высших чинов, но дело в том, что,\r\nво-первых, государь знал из самого челобитья мнение комиссии относительно этого вопроса, а, во-вторых, именно в высших слоях местничество и было крепко;\r\nвысшие слои преимущественно практиковали его и были наиболее заинтересованы в вопросе об уничтожении этого обычая.\r\nНа вопрос царя духовенству о местничестве патриарх отвечал:\r\n\"Аз же и со всем освященным собором не имеем никоея достойныя похвалы принести великому вашему царскому намерению за премудрое ваше царское благоволение\".\r\nБояре же и придворное дворянство сами просили уничтожить \"места\" -- \"для того:\r\nв прошлые годы во многих ратных посольствах и всяких делах чинились от тех случаев великия пакости, нестроения,\r\nразрушения, неприятелям радование, а между нами (служилыми) богопротивное дело -- великия, продолжительныя вражды\".\r\nРуководствуясь подобными ответами, царь указал сжечь разрядные книги, в которых записывались местнические дела, и отныне всем быть без мест.\r\nНа это собрание единодушно отвечало: \"Да погибнет в огне оное богоненавистное, враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество и впредь -- во веки\".\r\nТак передает \"Соборное уложение\" 1682 г. об уничтожении местничества.\r\nНо еще за 70--80 лет перед тем боярство очень крепко держалось за право местничества, а бояре говорили: \"То им смерть, что им без мест быть\".\r\nПо какой же причине нарушился старый обычай без малейшего сопротивления со стороны тех, которые шли когда-то под опалу и в тюрьму, отстаивая родовую честь?\r\nДело в том, что места были относительны; само по себе низкое место не бесчестило родовитого человека, если только такие же места занимали с ним одинаково родовитые люди.\r\nПоэтому, чтобы считаться местами, надо было помнить относительную честь стародавних честных родов.\r\nНо в XVII в, родовитое боярство или повымерло (одними из знатнейших в то время считались князья Одоевские, которые в XVI в.\r\nдалеко не были такими), или же упало экономически (у некоторых из тех же Одоевских не было ни поместий, ни вотчин).\r\nВследствие этого при частных пробелах в рядах боярства и при многих захудалых линиях считаться местами было очень трудно.\r\nДалее, в счеты родовитой знати в XVII в. впутывается постоянно неродовитое дворянство, поднявшееся по службе благодаря упадку старого боярства.\r\n(В 1668 г., например, из 62 бояр и думных людей только 28 принадлежали к тем старым родам, которых предки в XVI в. были в думе).\r\nНо хотя это новое дворянство и местничалось, однако оно вряд ли могло дорожить этим обычаем: для него было выгоднее заменить повышение помощью местничества началом выслуги.\r\nСтарое же боярство, затрудненное в своих счетах убылью и понижением своих членов,\r\nпроигравшее на службе при столкновении с новыми передовыми чинами московской администрации, равнодушно смотрело на частые отмены \"мест\", которые постоянно были в XVII в.\r\nМестничество практически становилось неудобным вследствие распадения старого боярства и именно поэтому теряло свою ценность для этого боярства,\r\nне приобретая живого смысла для новой служебной аристократии.\r\nПроф. Ключевский по этому поводу справедливо отмечает, что \"не боярство умерло, потому что осталось без мест, чего оно боялось в XVI в.\r\n, а места исчезли, потому что умерло боярство, и некому стало сидеть на них\".\r\nВ связи с уничтожением местничества тот же ученый ставит возникший при Федоре так называемый \"Проект устава о служебном старшинстве бояр\".\r\nЭтот проект впервые ясно выразил необычную в Московском государстве мысль о полном разделении гражданских и военных властей.\r\nС другой стороны, этот проект предлагал учреждение постоянных наместничеств (Владимирского, Новгородского и др.) и устанавливал строго старшинство одного наместника над другим.\r\nОднако все эти предначертания не были осуществлены, и замены родового старшинства (в местничестве) старшинством служебным (по должности) не последовало", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Серафима выходила по нескольку раз из-за стола и возвращалась из своей комнаты еще веселее.\r\nБольше не оставалось сомнения, что она тайком напивалась каждый вечер тою самою мадерой, которую нещадно пило все Заполье.\r\nРаз Серафима \"перепаратила\" настолько, что даже чуть не упала.\r\nЧто было делать Замараеву? Предупредить мужа, поговорить откровенно с самой, объяснить все Анфусе Гавриловне, -- ни то, ни другое, ни третье не входило в его планы.\r\nС какой он стати будет вмешиваться в чужие дела? Да и доказать это трудно, а он может остаться в дураках.\r\n\"Э, моя хата с краю! -- решил писарь и махнул рукой. -- Сказанное слово -- серебряное, а несказанное -- золотое\". \n В доме Галактиона пахло уже мертвым. \n\n\n X\r\nПеред самым отъездом Галактиона была получена новая корреспонденция, взволновавшая все Заполье.\r\nНеизвестный корреспондент разделывал новых дельцов, начинавших с организации банка. Досталось тут и Галактиону, как перебежчику от своей купеческой партии.\r\nПисал, видимо, человек свой, знавший в тонкости все запольские дела и всех запольских воротил.\r\nК разысканию таинственного писаки приняты были все меры, которые ни к чему решительно не привели. Обозленные банковцы дошли до невероятных предположений. Особенно волновался Штофф.\r\n-- Это писала протопопская дочь, -- уверял он в отчаянии. -- Она кончила гимназию, -- ну, и написала.\r\nВ розыске принял участие даже Замараев, который под величайшим секретом сообщил Галактиону:\r\n-- Некому больше, как вашему адвокату Мышникову. У тебя с ним контры, вот он и написал. Небойсь о себе-то ничего не пишет. Некому другому, кроме него.\r\nКак это иногда случается, от излишнего усердия даже неглупые люди начинали говорить глупости.\r\nНа Галактиона корреспонденция произвела сильное впечатление, потому что в ней было много горькой правды.\r\nЕго поразило больше всего то, что так просто раскрывались самые тайные дела и мысли, о которых, кажется, знали только четыре стены.\r\nЭтак, пожалуй, и шевельнуться нельзя, -- сейчас накроют.\r\nГазета в его глазах получила значение какой-то карающей судьбы, которая всякого найдет и всякому воздаст по его заслугам.\r\nЭто была не та мистическая правда, которой жили старинные люди, а правда новая, называющая всенародно вещи их именами.\r\nИз Заполья Галактион уехал под впечатлением этой корреспонденции. Ведь если разобрать, так в газете сущую правду пропечатали.\r\nДорогой как-то лучше думается, да и впечатления другие. Заводы Прохорова и К® были уже в степи, и ехать до них приходилось целых полтора суток.\r\nКругом расстилались поля. Теперь они были занесены снегом. Изредка попадались степные деревушки.\r\nЗдесь уже была другая стройка, чем на Ключевой: избенки маленькие, крыши соломенные, надворные постройки налажены кое-как из плетня, глины и соломы.\r\nНо народ жил справно благодаря большим наделам, степному чернозему и близости орды, с которой шла мена на хлеб.\r\nМного было всякого крестьянского добра, а корреспондент уже пишет о разорении края и о будущем обеднении.\r\nГалактиону вдруг сделалось совестно, когда он припомнил слова отца.\r\nВот и сейчас он едет в сущности по нечистому делу, чтобы Стабровский за здорово живешь получал отступное в сорок тысяч.\r\nДа, нехорошо. А все оттого, что приходится служить богатым людям. То ли бы дело, если бы завести хоть один пароходик, -- всем польза и никто не в обиде.\r\n-- Ну, как вы тут живете? -- спрашивал Галактион одного рыжебородого ямщика, бойкого и смышленого.\r\n-- А ничего, ваше степенство. Слава богу, живем, нога за ногу не задеваем. \n Обернувшись, ямщик прибавил:\r\n-- У нас вот как, ваше степенство... Теперь страда, когда хлеб убирают, так справные мужики в поле не дожинают хлеб начисто, а оставляют \"Николе на бородку\".\r\nЕжели которые бедные, -- ну, те и подберут остатки-то. Ничего, справно народ живет. Богатей есть, у которых по три года хлеб в скирдах стоит.\r\nОтъехав станций пять, Галактион встретил, к своему удивлению, Ечкина, который мчался на четверке в Заполье. Он остановил лошадей.\r\n-- Вы это к Прохорову? -- спрашивал Ечкин. \n -- Да... А вот вы были в Петербурге, а едете из степи.\r\n-- Э, батенька, волка ноги кормят! Из Петербурга я проехал через Оренбург в степь, дела есть с проклятым Шахмой, а теперь качу в Заполье. Ну, как у вас там дела?\r\n-- Да ничего, помаленьку.\r\n-- Вот все вы так: помаленьку да помаленьку, а я этого терпеть не могу. У меня, батенька, целая куча новых проектов. Дела будем делать. Едва уломал дурака Шахму.\r\nСтеариновый завод будем строить. Шахма, Малыгин и я. Потом вальцовую мельницу... да. Потом стеклянный завод, кожевенный, бумагу будем делать. По пути я откупил два соляных озера.\r\nЕчкин не утерпел и выскочил из своего щегольского зимнего экипажа. Он так и сиял здоровьем.\r\n-- Ах, сколько дела! -- повторял он, не выпуская руки Галактиона из своих рук.\r\n-- Вы меня, господа, оттерли от банка, ну, да я и не сержусь, -- где наше не пропало? У меня по горло других дел. Скажите, Луковников дома?\r\n-- Да... Он, кажется, никуда не ездит.\r\n-- Отлично. Мне его до зарезу нужно. Полуянова засудили? Бубнов умер? Слышал... Все к лучшему в этом лучшем из миров, Галактион Михеич.\r\nА я, как видите, не унываю. Сто неудач -- одна удача, и в этом заключается вся высшая математика. Вот только времени не хватит. А вы синдикат устраивать едете?\r\n-- Какой синдикат?\r\n-- Ну, по-вашему, сделочка. Знаю... До свидания. Лечу.\r\nНеугомонный человек исчез как метеор. Ечкин поражал Галактиона своею необыкновенной энергией, смелостью и уменьем выпутаться из какого угодно положения.\r\nСначала он относился к нему с некоторым предубеждением, как к жиду, но теперь это детское чувство совершенно заслонялось другими соображениями.\r\nВот как нужно жить на белом свете, вот как работать.\r\nПрохоровские винокуренные заводы в степи представляли собой что-то вроде небольшого городка.\r\nИздали еще виднелись высокие дымившиеся трубы, каменные корпуса, склады зерна, амбары и десятки других заводских построек.\r\nОтдельно стояла контора, дом самого Прохорова, квартиры для служащих и простые избушки для рабочих. Место было глухое, и Прохоров выбрал его по какому-то дикому капризу.\r\nПоговаривали, что главный расчет заключался в отдаленности акциозного надсмотра, хотя это и относилось уже к доброму старому времени.\r\nСам Прохоров был дома. Впрочем, он всегда был дома, потому что никуда и никогда не ездил уже лет двадцать.\r\nЕго мучило вечное недоверие ко всему и ко всем: обкрадут, подожгут, зарежут, -- вообще изведут.\r\nПростой народ называл его \"пятачком\", -- у Прохорова была привычка во что бы то ни стало обсчитать на пятачок.\r\nВедь никто не пойдет судиться из-за пятачка и терять время, а таких пятачков набегало при расчетах тысячи.\r\nДаже жалованье служащим он платил на пятачок меньше при каждой выдаче. Это был налог, который несли все, так или иначе попадавшие в Прохоровку.\r\nГалактиона винокуренный степной король принял с особенным недоверием. \n -- Так-с, так-с, -- повторял он. -- О Стабровском слышали... да. А только это нас не касается.\r\nПо наружности Прохоров напоминал ветхозаветного купца. Он ходил в длиннополом сюртуке, смазных сапогах и ситцевой рубахе.\r\nНа вид ему можно было дать лет шестьдесят, хотя ни один седой волос не говорил об этом. Крепкий вообще человек.\r\nКогда Галактион принялся излагать подробно свою миссию, Прохоров остановил его на полдороге.\r\n-- Это нас не касается, милый человек. Господин Стабровский сами по себе, а мы сами по себе... да-с. И я даже удивляюсь, что вам от меня нужно.\r\n-- Вы сейчас не хотите понять, а потом будете жалеть.\r\n-- Что делать, что делать. Только вы напрасно себя беспокоите. \n -- Я так и передам. \n -- Пожалуйста. \n На прощанье упрямый старик еще раз осмотрел гостя и проговорил:\r\n-- Да вы-то кто будете Стабровскому? \n -- Никто. Просто, он мне поручил предупредить вас и войти в соглашение.\r\n-- Так-с, так-с. Весьма даже напрасно. Ваша фамилия Колобов? Сынок, должно быть, Михею Зотычу? Знавал старичка.\r\n.. Лет с тридцать не видались. Кланяйтесь родителю. Очень жаль, что ничего не смогу сделать вам приятного.\r\nЭта неудача для Галактиона имела специальное значение. Прохоров показал ему его полную ничтожность в этом деловом мире.\r\nЧто он такое в самом деле? Прохоров только из вежливости не наговорил ему дерзостей. Уезжая из этого разбойничьего гнезда, Галактион еще раз вспомнил слова отца.\r\nСтабровский отнесся к неудаче с полным равнодушием.\r\n-- Что же, мы со своей стороны сделали все, -- объяснил он. -- Прохорову обойдется его упрямство тысяч в пятьдесят -- и только.\r\nВот всегда так... Хочешь человеку добро сделать, по совести, а он на стену. Будем воевать.\r\nПлан войны у Стабровского уже был готов, как и вся кабацкая география. Оставалось только пустить всю машину в ход.\r\n-- Говоря откровенно, мне жаль этого старого дурака, -- еще раз заметил Стабровский, крутя усы.\r\n-- И ничего не поделаешь. Будем бить его же пятачком, а это самая беспощадная из всех войн.\r\nЗа завтраком у Стабровского Галактион неожиданно встретил Харитину, которая приехала вместе с Ечкиным.\r\nОна была в черном платье, которое еще сильнее вытеняло молочную белизну ее шеи и рук.\r\nГалактиону было почему-то неприятно, что она приехала именно с Ечкиным, который сегодня сиял, как вербный херувим.\r\n-- Давненько мы не видались, -- заговорила она первая, удерживая руку Галактиона в своей. -- Ну, как поживаешь? Впрочем, что я тебя спрашиваю? Мне-то какое до тебя дело?\r\n-- Зачем ты приехала с Ечкиным? -- тихо спросил Галактион, не слушая ее болтовни.\r\n-- Да так... Он такой смешной. Все ездит ко мне, болтает разный вздор, а сегодня потащил сюда. Скучно... Поневоле рад каждому живому человеку.\r\n-- А муж? \n -- Он все богу молится. Да и пора грехи замаливать. А что твоя Серафима?\r\n-- В самый раз бы отправить ее вместе с Полуяновым.\r\n-- Смотри, Галактион, теперь вот ты ломаешься да мудришь над Серафимой, и бог-то и найдет. Это уж всегда так бывает. \n -- Э, все равно, -- один конец! Тошно мне!\r\nГалактион больше не разговаривал с ней и старался даже не смотреть в ее сторону. Но он не мог не видеть Ечкина, который ухаживал за Харитиной с откровенным нахальством.\r\nУ Галактиона перед глазами начали ходить красные круги, и он после завтрака решительным тоном заявил Харитине:\r\n-- Я тебя провожу домой. \n -- Меня Борис Яковлич провожает.\r\nГалактион посмотрел на нее такими безумными глазами, что она сейчас же с детскою торопливостью начала прощаться с хозяевами.\r\nКогда они выходили из столовой, Стабровский поднял брови и сказал, обращаясь к жене:\r\n-- Они добром не кончат, эти молодцы.\r\n-- Ах, какая она красавица! -- говорила с завистью пани Стабровская, любовавшаяся всяким здоровым человеком.\r\n-- Право, таким здоровым и сильным людям и умереть не страшно, потому что они живут и знают, что значит жить.\r\n-- Да, это нужно иметь в виду почтенному Борису Яковлевичу, -- шутил Стабровский. -- Иногда кипучая жизнь проявляется в не совсем удобным формах.\r\n-- Я? Что же я, мне все равно, -- смешно оправдывался Ечкин, улыбаясь виноватою улыбкой.\r\n-- Я действительно немножко ухаживал за Харитиной Харитоновной, но я ведь не виноват, что она такая хорошенькая.\r\n-- Прежде всего, мой милый, тебя в этих делах всегда выручало спасительное чувство страха.\r\nГалактион молча усадил Харитину на извозчика и, кажется, готов был промолчать всю дорогу.\r\nЧувство страха, охватившее ее у Стабровских, сменилось теперь мучительным желанием освободиться от его присутствия и остаться одной, совершенно одной.\r\nПотом ей захотелось сказать ему что-нибудь неприятное.\r\n-- На свадьбе у Прасковьи Ивановны ты, конечно, будешь? -- спросила она Галактиона с деланым спокойствием, когда уже подъезжали к дому.\r\n-- Ечкин будет посаженым отцом, а я шафером.\r\n-- Оставь, пожалуйста, Ечкина в покое. Какое тебе дело до него? \n -- А вот какое. \n Галактион схватил ее за руку и пребольно сжал, так что у нее слезы выступили на глазах.\r\n-- Ты, кажется, думаешь, что я твоя жена, которую ты можешь бить, как бьешь Серафиму? -- проговорила она дрогнувшим голосом.\r\nОн только засмеялся, высадил ее у подъезда и, не простившись, пошел домой.\r\nXI \n\n\n Харитина вбежала к себе в квартиру по лестнице, как сумасшедшая, и сейчас же затворила двери на ключ, точно Галактион гнался за ней по пятам и мог ворваться каждую минуту.\r\n-- Вот нахал! -- повторяла она, улыбаясь и размахивая рукой, у которой от пожатия Галактиона слиплись пальцы. -- Это какой-то сумасшедший.\r\nОна опять лежала у себя в спальне на кровати и смеялась неизвестно чему.\r\nКакой-то внутренний голос говорил ей, что Галактион придет к ней непременно, придет против собственной воли, злой, сумасшедший, жалкий и хороший, как всегда.\r\nКак он давеча посмотрел на нее у Стабровских -- точно огнем опалил. Харитина захохотала и спрятала голову в подушку. Интересно было бы свести его с Ечкиным.\r\nПотом Харитине вдруг пришла в голову мысль, которая заставила ее сесть на кровати. Да ведь это он, Галактион, подослал к ней этого дурака писаря с деньгами, и она их взяла.\r\nАх, какая дура! И как было не догадаться? Харитина озлилась на это непрошенное участие Галактиона и сразу успокоилась. Теперь она была рада, что он придет. Да, пусть придет.\r\nГалактион действительно пришел вечером, когда было уже темно. В первую минуту ей показалось, что он пьян. И глаза красные, и на ногах держится нетвердо.\r\n-- Ты зачем это ко мне пьяный приходишь? -- проговорила она.\r\n-- Я? Пьяный? -- повторил машинально Галактион, очевидно не понимая значения этих слов. -- Ах, да!.. Действительно, пьян... тобой пьян.\r\nНу, смотри на меня и любуйся, несчастная. Только я не пьян, а схожу с ума. Смейся надо мной, радуйся. Ведь ты знала, что я приду, и вперед радовалась? Да, вот я и пришел.\r\nГалактион присел к столу, закрыл лицо руками, и Харитина видела только, как вздрагивали у него плечи от подавленных рыданий. Именно этого Харитина не ожидала и растерялась.\r\n-- Галактион, бог с тобой, -- бормотала она упавшим голосом. -- Какой ты, право. Мне хуже во сто раз, да ведь я ничего.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Фома Гордеев автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "-- Так... Солидное дело! Разумеется, поставлено оно по-русски -- отвратительно... И тем не менее -- прекрасное дело! Если им заняться как следует...\r\n-- Фома совершенно ничего не делает... Все в руках отца...\n -- Да?\r\n-- Знаешь, порой мне кажется, что у Фомы это... вдумчивое настроение, речи эти -- искренни и что он может быть очень.\r\n.. порядочным!.. Но я не могу помирить его скандальной жизни с его речами и суждениями...\r\n-- Да и не стоит об этом заботиться... Недоросль и лентяй -- ищет оправдания своей лени...\n -- Нет, видишь ли, иногда он бывает -- как ребенок...\r\n-- Я и сказал: недоросль. Стоит ли говорить о невежде и дикаре, который сам хочет быть дикарем и невеждой? Ты видишь: он рассуждает так же, как медведь в басне оглобли гнул...\r\n-- Очень ты строг...\r\n-- Да, я строг! Люди этого требуют... Мы все, русские, отчаянные распустехи...\r\nК счастью, жизнь слагается так, что волей-неволей мы понемножку подтягиваемся... Мечты -- юношам и девам, а серьезным людям -- серьезное дело...\r\n-- Иногда мне очень жалко Фому... Что с ним будет?\r\n-- Ничего не будет особенного -- ни хорошего, ни дурного... Проживет деньги, разорится... Э, ну его! Такие, как он, теперь уж редки.\r\n.. Теперь купец понимает силу образования... А он, этот твой молочный брат, он погибнет...\r\n-- Верно, барин! -- сказал Фома, являясь на пороге.\r\nБледный, нахмурив брови, скривив губы, он в упор смотрел на Тараса и глухо говорил: -- Верно! Пропаду я и -- аминь! Скорее бы только!\r\nЛюбовь со страхом на лице вскочила со стула и подбежала к Тарасу, спокойно стоявшему среди комнаты, засунув руки в карманы.\r\n-- Фома! О! Стыдно! Ты подслушивал, -- ах, Фома! -- растерянно говорила она.\n -- Молчи! Овца!\r\n-- Н-да, подслушивать у дверей нехорошо-о! -- медленно выговорил Тарас, не спуская с Фомы пренебрежительного взгляда.\r\n-- Пускай нехорошо! -- махнув рукой, сказал Фома.-- Али я виноват в том, что правду только подслушать можно?\r\n-- Уйди, Фома! Пожалуйста! -- просила Любовь, прижимаясь к брату.\n -- Вы, может быть, имеете что-нибудь сказать мне? -- спокойно спросил Тарас.\r\n-- Я? -- воскликнул Фома. -- Что я могу сказать? Ничего не могу!.. Это вы вот -- вы все можете...\n -- Значит, вам со мной не о чем разговаривать? -- снова спросил Тарас,\r\n-- Нет!\n -- Это мне приятно...\n Он повернулся боком к Фоме и спросил у Любови:\n -- Как ты думаешь -- скоро вернется отец?\r\nФома посмотрел на него и, чувствуя что-то похожее на уважение к этому человеку, осторожно пошел вон из дома.\r\nЕму не хотелось идти к себе, в огромный пустой дом, где каждый шаг его будил звучное эхо, и он пошел по улице, окутанной тоскливо-серыми сумерками поздней осени.\r\nЕму думалось о Тарасе Маякине.\r\n\"Твердый... В отца, только не так суетлив... Чай, тоже -- выжига... А Любка -- чуть ли не святым его считала -- дуреха! Как он меня отчитывал! Судья... Она -- добрая ко мне!..\"\r\nНо все эти мысли не возбуждали в нем ни обиды против Тараса, ни симпатии к Любови.\r\nВот мимо него промчался рысак крестного. Фома видел маленькую фигурку Якова Маякина, но и она не возбудила в нем ничего.\r\nФонарщик пробежал, обогнал его, подставил лестницу к фонарю и полез по ней.\r\nА она вдруг поехала под его тяжестью, и он, обняв фонарный столб, сердито и громко обругался. Какая-то девушка толкнула Фому узлом в бок и сказала:\r\n-- Ах, извините...\r\nОн взглянул на нее и ничего не ответил.\r\nПотом с неба посыпалась изморозь, -- маленькие, едва видные капельки сырости заволакивали огни фонарей и окна магазинов сероватой пылью. От этой пыли стало тяжело дышать...\r\n\"К Ежову, что ли, пойти ночевать? Выпить с ним...\" -- подумал Фома и пошел к Ежову, не имея желания ни видеть фельетониста, ни пить...\r\nУ Ежова на диване сидел лохматый человек в блузе, в серых штанах.\r\nЛицо у него было темное, точно копченое, глаза неподвижные и сердитые, над толстыми губами торчали щетинистые солдатские усы.\r\nСидел он на диване с ногами, обняв их большущими ручищами и положив на колени подбородок.\r\nЕжов уселся боком в кресле, перекинув ноги через его ручку. Среди книг и бумаг на столе стояла бутылка водки, в комнате пахло соленой рыбой.\r\n-- Ты что бродишь? -- спросил Ежов Фому и, кивнув на него головой, сказал человеку, сидевшему на диване: -- Гордеев!\n Тот взглянул на вошедшего и резким, скрипящим голосом сказал:\r\n-- Краснощеков...\n Фома сел в угол дивана, объявив Ежову:\n -- Я ночевать пришел...\n -- Ну, так что? Говори дальше, Василий...\n Тот искоса взглянул на Фому и заскрипел:\r\n-- По-моему, вы напрасно наваливаетесь так на глупых-то людей -- Мазаньелло дурак был, но то, что надо, исполнил в лучшем виде. И какой-нибудь Винкельрид -- тоже дурак, наверно.\r\n.. однако, кабы он не воткнул в себя имперских пик, -- швейцарцев-то вздули бы. Мало ли таких дураков! Однако -- они герои... А умники-то -- трусы...\r\nГде бы ему ударить изо всей силы по препятствию, он соображает: \"А что отсюда выйдет? а как бы даром не пропасть?\" И стоит перед делом, как кол.\r\n.. пока не околеет. Дурак -- он храбрый! Прямо лбом в стену -- хрясь! Разобьет башку -- ну что ж? Телячьи головы недороги.\r\n.. А коли он трещину в стене сделает, -- умники ее в ворота расковыряют, пройдут и -- честь себе припишут!.. Нет, Николай Матвеич, храбрость дело хорошее и без ума...\r\n-- Василий, ты говоришь глупости! -- сказал Ежов, протягивая к нему руку.\r\n-- А, конечно! -- согласился Василий. -- Где мне лаптем щи хлебать... А все-таки я не слепой... И вот вижу: ума много, а толку нет.\r\n-- Подожди! -- сказал Ежов.\n -- Не могу! У меня сегодня дежурство... Я и то, чай, опоздал... Я завтра зайду, -- можно?\n -- Валяй! Я тебя распатроню!\r\n-- Такое ваше дело...\n Василий медленно расправился, встал с дивана, взял большой, черной лапой желтую, сухонькую ручку Ежова и тиснул ее.\n -- Прощайте!\r\nЗатем кивнул головой Фоме и боком полез в дверь.\n -- Видал? -- спросил Ежов у Фомы, указывая рукой на дверь, за которой еще раздавались тяжелые шаги.\n -- Что за человек?\r\n-- Помощник машиниста, Васька Краснощеков...\r\nВот возьми с него пример: пятнадцати лет начал грамоте учиться, а в двадцать восемь прочитал черт его знает сколько хороших книг, да два языка изучил в совершенстве.\r\n.. За границу едет...\r\n-- Зачем? -- спросил Фома.\r\n-- Учиться, посмотреть, как там люди живут... А ты вот -- киснешь...\n -- Насчет дураков дельно он говорил! -- задумчиво сказал Фома.\r\n-- Не знаю, ибо я -- не дурак...\n -- Дельно! Тупому человеку надо сразу действовать... Навалился, опрокинул...\r\n-- Пошла писать губерния! -- воскликнул Ежов. -- Ты мне лучше вот что скажи: правда, что к Маякину сын воротился?\r\n-- Правда... А что?\n -- Ничего!\n -- По роже твоей видать, есть что-то...\r\n-- Знаем мы этого сына -- слышали о нем... На отца похож?\n -- Круглее... серьезности больше... такой холодный!\r\n-- Ну, ты, брат, смотри теперь в оба! А то они тебя огложут... Этот Тарас тестя своего в Екатеринбурге так ловко обтяпал...\r\n-- Пусть и меня обтяпает, коли хочет. Я ему за это, кроме спасиба, ни слова не скажу...\r\n-- Это ты все о старом? Чтобы освободиться? Брось! На что тебе свобода? Что ты будешь с ней делать? Ведь ты ни к чему не способен, безграмотен.\r\n.. Вот если б мне освободиться от необходимости пить водку и есть хлеб!\r\nЕжов вскочил на ноги и, встав против Фомы, стал говорить высоким голосом и точно декламируя:\r\n-- Я собрал бы остатки моей истерзанной души и вместе с кровью сердца плюнул бы в рожи нашей интеллигенции, чер-рт ее побери!\r\nЯ б им сказал: \"Букашки! вы, лучший сок моей страны! Факт вашего бытия оплачен кровью и слезами десятков поколений русских людей!\r\nО! гниды! Как вы дорого стоите своей стране! Что же вы делаете для нее? Превратили ли вы слезы прошлого в перлы?\r\nЧто дали вы жизни? Что сделали? Позволили победить себя? Что делаете? Позволяете издеваться над собой.\r\n..\"\r\nОн в ярости затопал ногами и, сцепив зубы, смотрел на Фому горящим, злым взглядом, похожий на освирепевшее хищное животное.\r\n-- Я сказал бы им: \"Вы! Вы слишком много рассуждаете, но вы мало умны и совершенно бессильны и -- трусы все вы!\r\nВаше сердце набито моралью и добрыми намерениями, но оно мягко и тепло, как перина,\r\nдух творчества спокойно и крепко спит в нем, и оно не бьется у вас, а медленно покачивается, как люлька\".\r\nОкунув перст в кровь сердца моего, я бы намазал на их лбах клейма моих упреков, и они, нищие духом, несчастные в своем самодовольстве, страдали бы.\r\n.\r\n.\r\nО, уж тогда они страдали бы! Бич мой тонок, и тверда рука! И я слишком люблю, чтоб жалеть!\r\nА теперь они -- не страдают, ибо слишком много, слишком часто и громко говорят о своих страданиях! Лгут! Истинное страдание молчаливо, истинная страсть не знает преград себе!.\r\n. Страсти, страсти! Когда они возродятся в сердцах людей? Все мы несчастны от бесстрастия...\r\nЗадохнувшись, он закашлялся и кашлял долго, бегая по комнате и размахивая руками, как безумный. И снова встал пред Фомой с бледным лицом и налившимися кровью глазами.\r\nДышал он тяжело, губы у него вздрагивали, обнажая мелкие и острые зубы. Растрепанный, с короткими волосами на голове, он походил на ерша, выброшенного из воды.\r\nФома не первый раз видел его таким и, как всегда, заражался его возбуждением.\r\nОн слушал кипучую речь маленького человека молча, не стараясь понять ее смысла, не желая знать, против кого она направлена, -- глотая лишь одну ее силу.\r\nСлова Ежова брызгали на него, как кипяток, и грели его душу.\r\n-- Я знаю меру сил моих, я знаю -- мне закричат: \"Молчать!\" Скажут: \"Цыц!\" Скажут умно, скажут спокойно, издеваясь надо мной, с высоты величия своего скажут...\r\nЯ знаю -- я маленькая птичка, о, я не соловей! Я неуч по сравнению с ними, я только фельетонист, человек для потехи публики.\r\n.. Пускай кричат и оборвут меня, пускай! Пощечина упадет на щеку, а сердце все-таки будет биться.\r\nИ я скажу им: \"Да, я неуч! И первое мое преимущество пред вами есть то, что я не знаю ни одной книжной истины, коя для меня была бы дороже человека!\r\nЧеловек есть вселенная, и да здравствует вовеки он, носящий в себе весь мир!\r\nА вы, вы ради слова, в котором, может быть, не всегда есть содержание, понятное вам,\r\n-- вы зачастую ради слова наносите друг другу язвы и раны, ради слова брызжете друг на друга желчью, насилуете душу.\r\n.\r\n.\r\nЗа это жизнь сурово взыщет с вас, поверьте: разразится буря, и она сметет и смоет вас с земли, как дождь и ветер пыль с дерева!\r\nНа языке людском есть только одно слово, содержание коего всем ясно и дорого, и, когда это слово произносят, оно звучит так: свобода!\"\r\n-- Круши! -- взревел Фома, вскочив с дивана и хватая Ежова за плечи.\r\nСверкающими глазами он заглядывал в лицо Ежова, наклонясь к нему, и с тоской, с горестью почти застонал: -- Э-эх! Николка.\r\n.. Милый, жаль мне тебя до смерти! Так жаль -- сказать не могу!\r\n-- Что такое? Что ты? -- отталкивая его, крикнул Ежов, удивленный и сбитый неожиданным порывом и странными словами Фомы.\r\n-- Эх, брат! -- говорил Фома, понижая голос, отчего он становился убедительнее и гуще. -- Живая ты душа, -- за что пропадаешь?\n -- Кто? Я? Пропадаю? Врешь!\r\n-- Милый! Ничего ты не скажешь никому! Некому! Кто тебя услышит? Только я вот...\r\n-- Пошел ты к черту! -- злобно крикнул Ежов, отскакивая от него, как обожженный.\n А Фома говорил убедительно и с великой грустью:\r\n-- Ты говори! Говори мне! Я вынесу твои слова куда надо... Я их понимаю... И ах, как ожгу людей! Погоди только!.. Придет мне случай!..\r\n-- Уйди! -- истерически закричал Ежов, прижавшись спиной к стене. Он стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался от простертых к нему рук Фомы.\r\nА в это время дверь в комнату отворилась, и на пороге стала какая-то вся черная женщина.\r\nЛицо у нее было злое, возмущенное, щека завязана платком. Она закинула голову, протянула к Ежову руку и заговорила с шипением и свистом:\r\n-- Николай Матвеевич! Извините -- это невозможно! Зверский вой, рев!.. Каждый день гости... Полиция ходит... Нет, я больше терпеть не могу! У меня нервы.\r\n.. Извольте завтра очистить квартиру... Вы не в пустыне живете -- вокруг вас люди!.. Всем людям нужен покой... У меня -- зубы... Завтра же, прошу вас...\r\nОна говорила быстро, большая часть ее слов исчезала в свисте и шипении; выделялись лишь те слова, которые она выкрикивала визгливым, раздраженным голосом.\r\nКонцы платка торчали на голове у нее, как маленькие рожки, и тряслись от движения ее челюсти.\r\nФома при виде ее взволнованной и смешной фигуры опустился на диван. Ежов стоял и, потирая лоб, с напряжением вслушивался в ее речь...\r\n-- Так и знайте! -- крикнула она, а за дверью еще раз сказала: -- Завтра же! Безобразие...\n -- Ч-черт! -- прошептал Ежов, тупо глядя на дверь.\r\n-- Н-да-а! Строго! -- удивленно поглядывая на него, сказал Фома.\r\nЕжов, подняв плечи, подошел к столу, налил половину чайного стакана водки, проглотил ее и сел у стола, низко опустив голову. С минуту молчали. Потом Фома робко и негромко сказал:\r\n-- Как все это произошло... глазом не успели моргнуть, и -- вдруг такая разделка... а?\r\n-- Ты! -- вскинув голову, заговорил Ежов вполголоса, озлобленно и дико глядя на Фому. -- Ты молчи! Ты -- черт тебя возьми... Ложись и спи!.. Чудовище... Кошмар... у!\r\nОн погрозил Фоме кулаком. Потом налил еще водки и снова выпил...\r\nЧерез несколько минут Фома, раздетый, лежал на диване и сквозь полузакрытые глаза следил за Ежовым, неподвижно в изломанной позе сидевшим за столом.\r\nОн смотрел в пол, и губы его тихо шевелились... Фома был удивлен -- он не понимал, за что рассердился на него Ежов? Не за то же, что ему отказали от квартиры? Ведь он сам кричал...\r\n-- О, дьявол!.. -- прошептал Ежов и заскрипел зубами. Фома осторожно поднял голову с подушки.\r\nЕжов, глубоко и шумно вздыхая, снова протянул руку к бутылке... Тогда Фома тихонько сказал ему:\r\n-- Пойдем лучше куда-нибудь в гостиницу... Еще не поздно...\r\nЕжов посмотрел на него и странно засмеялся, потирая голову руками. Потом встал со стула и кратко сказал Фоме:\n -- Одевайся!..\r\nИ, видя, как медленно и неуклюже Фома заворочался на диване, он нетерпеливо и со злобой закричал:\n -- Ну, скорее возись!.. Оглобля символическая!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Анатэма. Поздно, Сонка! Давид вас не услышит. \n Пурикес. Но кто это? Я боюсь их.\r\nСтранник. Это - наши! Это слепые с нашей стороны пришли за зрением к Давиду! (Громко.) Стойте, стойте, вы пришли! Давид среди вас!\r\nСлепые, уже почти смявшие испуганного Давида, который тщетно пытается противостоять наплывающей волне, останавливаются и ищут безгласно.\r\nБессильно тянутся серыми руками, нащупывая мертвое пространство;\r\nнекоторые уже отыскали Давида и быстро обегают его чуткими пальцами - и голосами, подобными стону листвы под осенним ветром, еле колеблют застывший воздух.\r\nБыстро наступившие сумерки скрадывают очертания предметов и съедают краски; и видно что-то безлицее, шевелящееся смутно, тоскующее тихо.\r\nСлепые. Где Давид? \n - Помогите найти Давида. \n - Где Давид, радующий людей? \n - Он здесь. Я уже чувствую его пальцами моими.\r\n- Это ты, Давид? \n - Где Давид? \n - Где Давид? \n - Это ты, Давид? \n\n Испуганные голоса из тьмы.\r\nДавид. Это я, Давид Лейзер. Что вам надо от меня? \n Сура (плача). Давид, Давид, где ты? Я не вижу тебя.\r\nСлепые (смыкаясь). Вот Давид. \n - Это ты, Давид? \n - Давид. \n - Давид. \n\n Занавес \n\n\n\n\n ПЯТАЯ КАРТИНА\r\nВысокая, строгая, несколько мрачная комната - кабинет Давида Лейзера в богатой вилле, где он доживает последние дни.\r\nВ комнате два больших окна: одно, напротив, выходит на дорогу к городу; другое, в левой стене, выходит в сад.\r\nУ этого окна большой рабочий стол Давида, в беспорядке заваленный бумагами: тут и маленькие листки с прошениями от бедных, записочки, наскоро сшитые длинные тетради;\r\nтут и большие толстые книги, похожие на бухгалтерские.\r\nПод столом и возле него клочки разорванных бумаг;\r\nраспластавшись и подвернув под себя листы, похожая на крышу дома, который разваливается, валяется корешком вверх огромная Библия в старинном кожаном переплете.\r\nНесмотря на жару, в камине горят дрова - у Давида Лейзера лихорадка, ему холодно.\r\nВечереет. Сквозь опущенные завесы в окна еще пробивается слабый сумеречный свет, но в комнате уже темно.\r\nИ только маленькая лампочка на столе выхватывает из мрака белые пятна двух седых голов: Давида Лейзера и Анатэмы.\r\nДавид сидит за столом.\r\nДавно не чесанные седые волосы и борода придают ему дикий и страшный вид; лицо измучено, глаза открыты широко;\r\nсхватившись обеими руками за голову, он напряженно вглядывается сквозь большие очки-лупы в стальной оправе в исчерченную карандашом бумагу,\r\nотбрасывает ее, хватается за другую, судорожно перелистывает толстую книгу.\r\nИ, держась рукою за спинку его кресла, стоит над ним Анатэма.\r\nОн как будто не замечает Давида - так он неподвижен, задумчив и строг. Шутки кончились, и, как жнец перед жатвою, уходит он взором в тревожную безграничность полей.\r\nОкна закрыты, но сквозь стекла и стены доносится сдержанный гул и отдельные вскрики.\r\nИ медленно нарастает он, колеблясь в силе и страстности: то призванные Давидом осаждают жилище его. Молчание.\r\nДавид.\r\nОно распылилось, Нуллюс! Гора, достигавшая неба, раскололась на камни, камни превратились в пыль, и ветер унес ее - где же гора, Нуллюс?\r\nГде же миллионы, которые ты мне принес? Вот уже час я ищу в бумагах копейку, одну только копейку, чтобы дать ее просящему, и ее нет.\r\n.. Что это валяется там?\r\nАнатэма. Библия.\r\nДавид. Нет, нет, вон там, в бумагах? Подай сюда. Это ведомость, которую, кажется, я еще не смотрел. Вот будет счастье, Нуллюс! (Напряженно смотрит.\r\n) Нет, все перечеркнуто. Смотри, Нуллюс, смотри: сто, потом пятьдесят, потом двадцать, - потом одна копейка. Но не могу же я отнять у него копейку?\r\nАнатэма. Шесть, восемь, двадцать - верно.\r\nДавид. Да нет же, Нуллюс: сто, пятьдесят, двадцать - копейка. Оно распылилось, оно утекло сквозь пальцы, как вода. И уже сухи пальцы - и мне холодно, Нуллюс!\r\nАнатэма. Здесь жарко.\r\nДавид. Я тебе говорю, Нуллюс, здесь холодно. Подбрось поленьев в камин... Нет, погоди.- Сколько стоит полено?.\r\n. О, оно стоит много, отложи его, Нуллюс, - этот проклятый огонь пожирает дерево так легко, как будто не знает он, что каждое полено - жизнь.\r\nПостой, Нуллюс... у тебя прекрасная память, ты не забываешь ничего, как книга,- не помнишь ли ты, сколько я назначил Абраму Хессину?\r\nАнатэма. Сначала пятьсот.\r\nДавид. Ну да, Нуллюс,- он же мой старый друг, мы играли вместе! И для друга это совсем не много - пятьсот. Ну да.\r\nконечно, он мой старый друг, и, наверно, я пожалел его и до конца оставил ему больше, нежели другим,- ведь дружба такое нежное чувство, Нуллюс.\r\nНо нехорошо, если из-за друга человек обижает чужих и далеких - у них нет друзей и защиты.\r\nИ мы урежем у Абрама Хессина, мы совсем немного урежем у Хессина... (Со страхом.) Скажи, сколько теперь я назначил Абраму?\r\nАнатэма. Одну копейку.\r\nДавид. Этого не может быть! Скажи, что ты ошибся! Пожалей меня и скажи, что ты ошибся, Нуллюс! Этого не может быть - Абрам мой друг - мы с ним играли вместе.\r\nТы понимаешь, что это значит, когда дети играют вместе, а потом они вырастают и у них становятся седые бороды, и вместе улыбаются они над минувшим.\r\nУ тебя также седая борода, Нуллюс...\r\nАнатэма. Да, у меня седая борода. Ты назначил Абраму Хессину одну копейку.\r\nДавид (хватает Анатэму за руку, шепотом). Но она сказала, что ребенок умрет, Нуллюс,- что он уже умирает.\r\nПойми же меня, мой старый друг: мне необходимо иметь деньги. Ты такой славный, ты (гладит ему руку) такой добрый, ты помнишь все, как книга,- поищи еще немного.\r\nАнатэма. Опомнись, Давид, тебе изменяет разум. Уже двое суток ты сидишь за этим столом и ищешь то, чего нет.\r\nВыйди к народу, который ждет тебя, скажи ему, что у тебя нет ничего, и отпусти.\r\nДавид (гневно).\r\nНо разве уже десять раз не выходил я к народу и не говорил им, что у меня нет ничего? - Ушел ли хоть один из них?\r\nОни стоят и ждут, и тверды в горе своем, как камень, настойчивы, как дитя у груди матери.\r\nРазве спрашивает дитя, есть ли в груди матери молоко? Оно хватает сосцы зубами и рвет их беспощадно.\r\nКогда я говорю, они молчат и слушают, как разумные; когда же умолкаю я - в них вселяется бес отчаяния и нужды и вопит тысячью голосов.\r\nНе все ли я им отдал, Нуллюс? Не все ли выплакал я слезы? Не всю ли кровь из сердца я отдал им? - Чего же они ждут.\r\nНуллюс? Чего они хотят от бедного еврея, который уже истощил свою жизнь?..\r\nАнатэма. Они ждут чуда, Давид.\r\nДавид (вставая, со страхом). Молчи. Нуллюс, молчи - ты искушаешь бога. Кто я, чтобы творить чудеса? Опомнись, Нуллюс.\r\nМогу ли я из одной копейки сделать две? Могу ли я подойти к горам и сказать: горы земли, станьте горами хлеба и утолите голод голодных?\r\nМогу ли я подойти к океану и сказать: море воды, соленой, как слезы, стань морем молока и меда и утоли жажду жаждущих? Подумай, Нуллюс!\r\nАнатэма. Ты видел слепых?\r\nДавид. Только раз я осмелился поднять глаза - но я видел странных серых людей, которым плюнул кто-то белым в глаза, и они ощупывают воздух, как опасность, и земли боятся, как страха.\r\nЧего им надо, Нуллюс?\r\nАнатэма. Видел ли ты больных и увечных, у которых не хватает членов, и они ползают по земле? Из-под земли выходят они, как кровавый пот,- трудится ими земля.\r\nДавид. Молчи, Нуллюс!\r\nАнатэма.\r\nВидел ли ты людей, которых жжет совесть: темно их лицо и как бы огнем опалено оно, а глаза окружены белым кольцом и бегают по кругу, как бешеные кони?\r\nВидел ли ты людей, которые смотрят прямо, а в руках имеют длинные посохи для измерения пути? - Это ищущие правды.\r\nДавид. Я не смел глядеть больше. \n Анатэма. Слышал ли ты голос земли, Давид? \n\n Входит Сура и боязливо приближается к Давиду.\r\nДавид. Это ты, Сура? Затворяй двери крепко, не оставляй щели за собою. Чего тебе надо, Сура?\r\nСура (со страхом и верою). Разве не все еще готово, Давид? Поторопись же и выйди к народу: он уже устал ждать, и многие боятся смерти.\r\nОтпусти этих, ибо идут новые, Давид, и уже скоро не останется места, где бы мог стать человек. И уже истощилась вода в фонтанах, и не несут из города хлеба, как ты приказал, Давид.\r\nДавид (поднимая руки. с ужасом). Проснись, Сура, лукавыми сетями опутал тебя сон, и безумием любви отравлено сердце. Это я, Давид!.. (Со страхом.) И я не приказывал принести хлеба.\r\nСура. Если еще не готово, Давид, то они могут подождать. Но прикажи зажечь огни и дать постилок для женщин и детей: ибо уже скоро наступит ночь и охолодеет земля.\r\nИ прикажи дать детям молока - они голодны. Там, вдали, мы слышали топот многочисленных ног: то не стада ли коров и коз, у которых вымя отвисло от молока, гонят сюда по твоему приказу?\r\nДавид (хрипло). О, боже мой, боже!.. \n Анатэма (Суре тихо). Уйдите, Сура: Давид молится. Не мешайте его молитве. \n\n Сура так же боязливо и осторожно уходит.\r\nДавид. Пощады! Пощады! \n\n Гул за окнами утихает - затем сразу становится шумным и грозным: это Сура известила народу, что необходимо ждать еще.\r\n(Падая на колени.) Пощады! Пощады!\r\nАнатэма (повелительно). Встань, Давид! Будь мужем перед лицом великого страха.\r\nНе ты ли призвал их сюда? Не ты ли голосом любви громко воззвал в безмолвие и тьму, где почивает неизреченный ужас?\r\nИ вот они пришли к тебе - север и юг, восток и запад, и четырьмя океанами слез легли у ног твоих.\r\nВстань же, Давид! (Поднимает Давида.)\r\nДавид. Что же мне делать, Нуллюс? \n Анатэма. Скажи им правду.\r\nДавид.\r\nЧто же мне делать, Нуллюс? Не взять ли мне веревку и, повесив на дереве, не удавиться ли мне, как тому, кто предал однажды?\r\nНе предатель ли я, Нуллюс, зовущий, чтобы не дать, любящий, чтобы погубить? Ой, как болит сердце!.\r\n. Ой, как болит сердце, Нуллюс! Ой, холодно мне, как земле, покрытой льдом, а внутри ее жар и белый огонь.\r\nОй, Нуллюс,- видал ли ты белый огонь, на котором чернеет луна н солнце сгорает, как желтая солома! (Мечется.\r\n) Ой, спрячь меня, Нуллюс.\r\nНет ли темной комнаты, куда не проник бы свет, нет ли таких крепких стен, где не слышал бы я этих голосов? Куда зовут они меня?\r\nЯ же старый, больной человек, я же не могу мучиться так долго - у меня же самого были маленькие дети, н разве не умерли они? Как их звали, Нуллюс? Я забыл.\r\nКто этот, кого зовут Давид, радующий людей?\r\nАнатэма. Так звали тебя, Давид Лейзер. Ты обманут, Лейзер, ты обманут, как и я!\r\nДавид (умоляя). Ой, заступитесь же за меня, господин Нуллюс. Пойдите к ним и скажите громко, чтобы все слышали: Давид Лейзер - старый больной человек, и у него нет ничего.\r\nОни вас послушают, господин Нуллюс, у вас такой почтенный вид, и они уйдут по домам.\r\nАнатэма. Так, так, Давид. Вот уже ты видишь правду и скоро скажешь ее людям. Х-ха! Кто сказал, что Давид Лейзер может творить чудеса?\r\nДавид (складывая руки). Да, да, Нуллюс. \n Анатэма. Кто смеет требовать от Лейзера чудес, разве он не старый больной человек - смертный, как и все?\r\nДавид. Да, да, Нуллюс, человек.\r\nАнатэма. Не обманула ли Лейзера любовь? Она сказала: я сделаю все - и только пыль подняла на дороге, как слепой ветер из-за угла, который вырывается с шумом и ложится тихо.\r\n.. который слепит глаза и тревожит сор. Так пойдите же к тому, кто дал Давиду любовь, и спросите его: зачем ты обманул брата нашего Давида?\r\nДавид. Да, да, Нуллюс! Зачем человеку любовь, когда она бессильна? Зачем жизнь, если нет бессмертия?\r\nАнатэма (быстро). Выйди и скажи им это - они послушают тебя. Они поднимут свой голос к небу, и мы услышим ответ неба, Давид! Скажи им правду, и ты поднимешь землю.\r\nДавид. Я иду, Нуллюс! И я скажу им правду,- я никогда не лгал. Открой двери, Нуллюс.\r\nАнатэма поспешно распахивает дверь на балкон и почтительно пропускает Давида, который идет, нахмурившись, поступью медленной и важной. Закрывает за Давидом дверь.\r\nМгновенный рев сменяется могильной тишиной, в которой невнятно и слабо дрожит голос Давида. И в исступлении мечется по комнате Анатэма.\r\nАнатэма. А! Ты не хотел слушать меня - так послушай же их. А! Ты заставлял меня ползать на брюхе, как собаку.\r\nТы не позволял мне заглянуть даже в щель!.. Ты молчанием смеялся надо мною!.. Неподвижностью убивал меня.\r\nТак слушай же - и возрази, если можешь.\r\nЭто не дьявол говорит с тобою, это не сын зари возвышает свой смелый голос - это человек, это твой любимый сын, твоя забота, твоя любовь, твоя нежность и гордая надежда.\r\n.. извивается под твоею пятою, как червь. Ну? Молчишь? Солги ему громом, молниями обмани его, как смеет смотреть он в небо? Пусть как Анатэма... (Ноет.\r\n) Бедный, обиженный Анатэма, который ползает на брюхе, как собака... (Яростно.\r\n) Пусть снова уползет человек в свою темную нору, сгинет в безмолвии, схоронится во мраке, где почивает неизреченный ужас!\r\nЗа окнами снова многоголосый рев. \n\n Слышишь? (Насмешливо.) Это не я. Это - они. Шесть, восемь, двадцать - верно. У дьявола всегда верно...\r\nРаспахивается дверь, и вбегает Давид, охваченный ужасом. За ним волною врывается крик. Давид запирает дверь и придерживает ее плечом.\r\nДавид. Помогите, Нуллюс! Они сейчас ворвутся сюда - дверь такая непрочная, они сломают ее. \n Анатэма. Что они говорят?\r\nДавид. Они не верят, Нуллюс. Они требуют чуда. Но разве мертвые кричат? - Я видел мертвых, которых принесли они.\r\nАнатэма (яростно). Тогда солги им, еврей! \n\n Давид отходит от двери и говорит таинственно в смущении и страхе.\r\nДавид. Вы знаете, Нуллюс, со мною что-то делается: у меня нет ничего, но вот вышел я к ним, но вот - увидел я их и вдруг почувствовал, что это неправда - у меня есть что-то.\r\nИ говорю - а сам не верю, говорю - а сам стою с ними и кричу против себя и требую яростно.\r\nУстами я отрекаюсь, а сердцем обещаю, а глазами кричу: да, да, да.- Что же делать, Нуллюс? Скажите, вы знаете наверное: у меня нет ничего?\r\nАнатэма улыбается. За дверью справа голос Суры и стук. \n\n Сура. Впустите меня, Давид. \n Давид. О, не открывайте дверь, Нуллюс.\r\nАнатэма. Это жена твоя, Сура. (Отворяет.) \n\n Входит Сура, ведя за руку бедную женщину, у которой что-то на руках.\r\nСура (кротко). Простите, Давид. Но эта женщина говорит, что она больше не может ждать. Она говорит, что если вы помедлите еще немного, то она не узнает в воскресшем своего ребенка.\r\nЕсли вам нужно знать имя - то его звали Мойше, маленький Мойше. Он черненький - я смотрела.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "Подсолнечное, да и ну там буянить в трактире и с смотрителем-то схватился: вот так к роже и лезет.\r\nНа грех проезжал исправник, за-стал все как было, да и ну его жаловать из своих рук. Уж он его маил, маил… - Э! э! - вскричал ямщик в худом кафтане.\r\n- Так вот что, ребята! Вот за что он на исправников-то осерчал. Эки пострелы в самом деле! и поозорничать не дадут.\r\nНет, нет - да и плетью!\r\nВсе ямщики засмеялись, и пристыженный Андрей не знал уже куда деваться от насмешек, которые на него посыпались, как вдруг со стороны Петербурга зазвенел колокольчик.\r\n- Еще бог дает проезжих! - сказал ямщик в армяке. - Экой разгон!\r\n- Глядь-ка, - вскричал старик. - Ну молодец! как дерет!.. Знать, курьер или фельтегарь!.. Смотри-ка, смотри! Ай да коренная! Вот, брат, конь!..\n Пристяжные насилу постромки уносят.\r\n- Нет, дядя Савельич, - сказал один из ямщиков, - это не курьер, да и кони не почтовые… Ну - так и есть! Это Ерема на своей гнедой тройке.\r\nЧто это так его черти несут? Кибитка, запряженная тройкой лихих коней, покрытых пылью и потом, примчалась к почтовому двору.\r\nВ ней сидели двое купцов: один лет семидесяти и седой как лунь; другой лет под сорок, с светло-русой окладистой бородою.\r\nЕсли нельзя было смотреть без уважения на патриархальную физиономию первого, то и наружность второго была не менее замечательна:\r\nона принадлежала к числу тех, которые соединяют в себе все отдельные черты национального характера.\r\nРадушие, природный ум, досужество, сметливость и русской толк отпечатаны были на его выразительном и открытом лице. Старик пошел в избу к смотрителю, а товарищ его остался у кибитки.\r\n- Ну что, брат Ерема? - спросил приехавшего ямщику старый крестьянин, - подобру ли, поздорову?\n - Бог грехам терпит, Савельич! Живем понемногу.\r\n- Эх, как у тебя кони-то припотели! - сказал ямщик в армяке, - видно, брат, больно шибко ехал?\r\n- Да, Ваня, - отвечал ямщик, принимаясь выпрягать лошадей, - взялся на часы, так не поедешь шагом. - А что! За двойные, что ль?\r\n- Нет, брат! по двадцати копеек на версту да целковой на водку!\n - Знатная работа! Да что они так торопятся?\r\n- Знать, нужда пристигла: спешат в Москву. Седой-то больно тоскует! всю дорогу проохал. А кто у вас едет?\r\n- Да никто, брат: кроме курьерской тройки, ни одной лошади нет. Меж тем купец, взойдя на почтовый двор, подал смотрителю свою подорожную.\r\nВзглянув на нее и прочтя: \"давать из почтовых\", смотритель молча положил ее на стол.\r\n- Что, батюшка? - сказал купец, - иль лошадей нет?\n - Все в разгоне.\n - Нет ли вольных?\n - Нет.\n - А попутчиков?\r\n- Есть четверня, да вот его благородие уж часа три дожидается.\n - Ах, боже мой, боже мой! что мне делать? - вскричал отчаянным голосом купец.\r\n- Я готов дать все на свете, только бога ради, господин смотритель, отпустите меня скорее. Смотритель пожал плечами и не отвечал ни слова.\r\n- Вы, кажется, очень торопитесь? - спросил Рославлев, который не мог без сострадания видеть горя этого почтенного старика.\r\n- Ах, сударь! - отвечал купец, - не под лета бы мне эта к скакать; и добро б я спешил на радость, а то… но делать нечего; не мне роптать, окаянному грешнику… его святая воля!\r\n- Старик закрыл глаза рукою, и крупные слезы закапали на его седую бороду.\r\n- Извините мое любопытство. - сказал после короткого молчания Рославлев, - какой несчастный случай заставляет вас спешить в Москву?\r\n- Да, сударь! - отвечал старик, утирая глаза, - подлинно несчастный! Господь посетил меня на старости.\r\nЯ был по торговым делам в Твери; в Москве у меня оставались жена и сын, а меньшой был вместе со мною.\r\nВчера он занемог горячкою, а сегодня поутру я получил письмо от приказчика, в котором он уведомляет,\r\nчто старшего сына моего разбили лошади, что он чуть жив, а старуха моя со страстей так занемогла, что, того и гляди, отдаст богу душу.\r\nИ докторов призывали, и Иверскую подымали, все нет легче. Третьего дня ее соборовали маслом; и если я сегодня не поспею в Москву, то, наверно, не застану ее в живых.\r\nЭх, сударь! вы молоды, так не знаете, каково расставаться с тем, с кем прожил сорок лет душа в душу.\r\nНе тот сирота, батюшка, у кого нет только отца и матери;\r\nа тот, кто пережил и родных и приятелей, кому словечка не с кем о старине перемолвить, кто, горемычный, и на своей родине, как на чужой стороне.\r\nЖивой в могилу не ляжешь, батюшка! Кто знает? Может быть, я еще годов десять промаюсь.\r\nС моей старухой я невовсе еще был сиротою, а теперь… голубушка моя, родная!.. хоть бы еще разочек на тебя взглянуть, моя сердечная!.\r\n. Рыдания перервали слова несчастного старика. До души тронутый Рославлев колебался несколько времени. Он не знал, что ему делать.\r\nРешиться ждать новых лошадей и уступить ему своих, - скажет, может быть, хладнокровный читатель;\r\nно если он был когда-нибудь влюблен, то, верно, не обвинит Рославлева за минуту молчания, проведенную им в борьбе с самим собою.\r\nНаконец он готов уже был принести сию жертву, как вдруг ему пришло в голову, что он может предложить старику место в своей коляске.\r\n- Скажите мне,- спросил он,- можете ли вы расстаться с своим товарищем? - Могу, сударь! Он ехал на перекладных; а как на последней станции была также задержка, то я взял его с собою.\r\n- Так чего же лучше? Пусть он дожидается лошадей и приедет завтра; а вы не хотите ли доехать до Москвы вместе со мною? - Ах, мой благодетель!.\r\n. Я не смел вас просить об этом; но не стесню ли я вас? - Не беспокойтесь, нам обоим будет просторно. - Иван Архипович! - сказал другой купец, войдя в избу.\r\n- Все лошади в разгоне; что будешь делать? ни за какие деньги нельзя найти. Пришлось поневоле дожидаться.\r\n- Нет, Андрей Васьянович! Вот этот барин - награди его господь! - изволит везти меня, вплоть до самой Москвы, в своей коляске.\r\n- Дай бог вам здоровье, батюшка! - сказал купец, поклонясь вежливо Рославлеву.\r\n- Он спешит в Москву по самой экстренной надобности, и подлинно вы изволили ему сделать истинное благодеяние.\r\nЯ подожду здесь лошадей; и если не нынче, так завтра доставлю вам, Иван Архипович, вашу повозку.\r\nМне помнится, ваш дом за Серпуховскими воротами? - Да, батюшка! в переулке, в приходе Вознесения господня.\r\nТеперь, сударь, - продолжал старик, обращаясь к Рославлеву, - я не смею вас просить остановиться у меня… - Мне и самому было бы некогда к вам заехать, - перервал Рославлев.\r\n- Я только что переменю лошадей в Москве.\r\n- Но неравно вам прилучится проезжать опять чрез нашу Белокаменную, то порадуйте старика, взъезжайте прямо ко мне, и если я буду еще жив… Да нет!\r\nколи не станет моей Мавры Андреевны, так господь бог милостив… услышит мои молитвы и приберет меня горемычного.\r\n- Эх, Иван Архипович! - сказал купец, - на что заране так крушиться? Отчаяние - смертный грех, батюшка! Почему знать, может быть, и сожительницам сыновья ваши выздоровеют.\r\nА если господь пошлет горе, так он же даст силу и перенести его. А вы покамест все надежды не теряйте: никто как бог.\r\nСтарик тяжело вздохнул и, склонив на грудь свою седую голову, не отвечал ни слова.\r\n- Осмелюсь спросить, сударь, - сказал купец после короткого молчания, - откуда изволите ехать? - Из Петербурга.\r\n- Из Петербурга? А что, сударь, там слышно о войне? - Вероятно, турецкая война скоро будет кончена. - Об этом у нас и в Москве давно говорят.\r\nНо есть также слухи, что будто бы французы… избави господи! - Что ж тут страшного? Разве нам в первый раз драться с Наполеоном?\r\n- Да то, сударь, бывало за границею, а теперь, если правда, что болтают, и Наполеон сбирается к нам… помилуй господи!.\r\n. Да это не легче будет татарского погрома.\r\nИ за что бы, подумаешь, французам с нами ссориться? Их ли мы не чествуем? Им ли не житье, хоть, примером сказать у нас в Москве?\r\nБояр наших, не погневайтесь сударь, учат они уму-разуму, а нашу братью, купцов, в грязь затоптали; вас, господа, - не осудите, батюшка!\r\n- кругом обирают, а нас, беззащитных, в разор разорили! Ну, как бы после этого им не жить с нами в ладу?\r\n- Но разве вы думаете, что с нами желают драться французские модные торговки и учители? Поверьте, они не менее вашего боятся войны.\r\n- Конечно, батюшка-с, конечно; только - не взыщите на мою простоту - мне сдается, что и Наполеон-та не затеял бы к нам идти, если б не думал, что его примут с хлебом да с солью.\r\nНу, а как ему этого не подумать, когда первые люди в России, родовые дворяне, только что, прости господи! не молятся по-французски.\r\nСпору нет, батюшка, если дело до чего дойдет, то благородное русское дворянство себя покажет - постоит за матушку святую Русь и даже ради\r\nКузнецкого моста французов не помилует; да они-то, проклятые, успеют у нас накутить в один месяц столько, что и годами не поправить… От мала до велика, батюшка!\r\nЕсли, например, в овчарне растворят ворота и дворовые собаки станут выть по-волчьи, таи дивиться нечему, когда волк забредет в овчарню.\r\nКонечно, собаки его задавят и хозяин дубиною пришибет; а все-таки может статься, он успеет много овец перерезать.\r\nТак не лучше ли бы, сударь, и ворота держать на запоре, и собакам-та не прикидываться волками; волк бы жил да жил у себя в лесу, а овцы были бы целы!\r\nНе взыщите, батюшка! - примолвил купец с низким поклоном, - я ведь это так, спроста говорю.\r\n- Я могу вас уверить, что много есть дворян, которые думают почти то же самое.\r\n- Как не быть, батюшка! И все так станут думать, как тяжко придет; а впрочем, и теперь, что бога гневить, есть русские дворяне, которые не совсем еще обыноземились.\r\nВот хоть и ваша милость:\r\nвы, не погнушались ехать вместе с моим товарищем, хоть он не француаской магазинщик,\r\nа русской купец, носит бороду и прозывается просто Иван Сеземов, а не какой-нибудь мусье Чертополох.\r\nДа вот еще; вы, верно, изволили читать: \"Мысли вслух на Красном крыльце Силы\r\nАндреевича Богатырева\".\r\nКнижка не великонька, а куды в ней много дела, и, говорят, будто бы ее сложил какой-то знатный русской боярин, дай господи ему много лет здравствовать!\r\nПомните ль, батюшка, как Сила Андреевич Богатырев изволит говорить о наших модниках и модницах: их-де отечество на Кузнецком мосту, а царство небесное - Париж.\r\nИ потом: \"Ох, тяжело, - прибавляет он, - дай боже, сто лет царствовать государю нашему, а жаль дубинки Петра Великого\r\n- взять бы ее хоть на недельку из кунсткамеры да выбить дурь из дураков и дур…\" Не погневайтесь, батюшка, ведь это не я;\r\nа ваш брат, дворянин, русских барынь и господ так честить изволит.\r\n- Не беспокойтесь! - сказал Рославлев, - я за дур и дураков вступаться не стану. Впрочем, не надобно забывать, что в наш просвещенный век смешно и стыдно чуждаться иностранцев.\r\n- Кто и говорит, батюшка! Чуждаться и носить на руках - два дела разные. Чтоб нам не держаться русской пословицы: как аукнется,так и откликнется.\r\nКак нас в чужих землях принимают, так и нам бы чужеземцев принимать!.. Ну, да что об этом говорить… Скажите-ка лучше, батюшка, точно ли правда, что Бонапартий сбирается на нас войною?\r\n- Это еще не решено.\r\n- А как решится, так что ж он - на Москву, что ли, пойдет?\n - Может быть. Он избалован счастием и привык заключать мир в столицах своих неприятелей.\r\n- Вот что! Да что ж он в них делает?\n - Веселится, отдыхает, берет с обывателей контрибуции, то есть деньги.\n - И ему платят?\n - Поневоле: против силы делать нечего.\r\n- Как нечего? Что вы, сударь! По-нашему вот как. Если дело пошло наперекор, так не доставайся мое добро ни другу, ни недругу.\r\nГосподи боже мой! У меня два дома да три лавки в Панском ряду, а если божиим попущением враг придет в\r\nМоскву, так я их своей рукой запалю.\r\nНа вот тебе! Не хвались же, что моим владеешь! Нет, батюшка!\r\nРусской народ упрям; вели только наш царь-государь, так мы этому Наполеону такую хлеб-соль поднесем, что он хоть и семи пядей во лбу, а - вот те Христос! - подавится.\r\n\"Нет, это не хвастовство!\" - подумал Рославлев, смотря на благородную и исполненную души физиономию купца.\r\n- Дай мне свою руку, почтенный гражданин! - сказал он. - Ты истинно русской, и если б все так думали, как ты…\r\n- И, сударь! придет беда, так все заговорят одним голосом, и дворяне и простой народ!\r\nТо ли еще бывало в старину: и триста лет татары владели землею русскою, а разве мы стали от этого сами татарами?\r\nВедь все, а чем нас упрекает Сила Андреевич Богатырев, прививное, батюшка; а корень-то все русской.\r\nДремлем до поры до времени; а как очнемся да стряхнем с себя чужую пыль, так нас и не узнаешь!\r\n- Угодно вам ехать, сударь? - сказал Егор, слуга Рославлева, войдя в избу. -\r\nЛошади готовы. Рославлев пожал еще раз руку молодому купцу и сел с Иваном Архиповичем в коляску.\r\nЯмщик тронул лошадей, затянул песню, и когда услышал, что купец даст ему целковый на водку,\r\nприсвистнул и помчался таким молодцом вдоль улицы, что старой ямщик не усидел на завалине, вскочил и закричал ему вслед:\r\n- Ай да Прошка!\r\nВот это по-нашенски! Лихо! Эй ты, закатывай!.\r\n.\r\nГЛАВА VI\n\n - Егор!\n - Чего изволите, сударь?\n - Где ж поворот налево?\n - А вон, сударь, за тем леском.\n - Не может быть, мы, верно, проехали мимо.\r\n- Никак нет, сударь! До поворота версты две еще осталось.\n - Ты врешь! Вот уж с час, как мы выехали с последней станции.\n - Помилуйте, Владимир Сергеевич! и полчаса не будет.\r\n- Ты опять пьян, бездельник!\r\n- Никак нет, сударь!\r\nВ Москве старик купец, которого вы довезли до дому, на радостях, что его жене стало лучше,\r\nхотел было поднести мне чарку водки да вы так изволили спешить, что он вместо водки успел только сунуть мне полтинник в руку.\r\n- А как ты смел взять? Ты знаешь, что я этого терпеть не могу.\r\n- Воля ваша, сударь! некогда было спорить, вы так изволили торопиться.\n - Эй, ямщик! да полно, знаешь ли ты дорогу в село Утешино?\r\n- Как не знать, ваша милость. Я не раз важивал Прасковью Степановну Лидину в город.\r\nНу ты, одер! посматривай по сторонам-то. - Мне помнится, что поворот с большой дороги был на восьмой версте от станции.\r\n- Да, барин; да восьмая-то верста вон за этим лесом. Ей вы, милые!.. Рославлев замолчал.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Решетников Ф", "role": "user" }, { "content": "Она по грибы очень любила ходить, только в нынешнее лето очень немногие ходили по грибы, потому, во-первых, что грибов еще мало, а во-вторых, погода стояла ненастная.\r\nТеперь погода стояла хорошая, так опять черт сунул тетку на покос ехать!\r\nВсе-таки любовь брала свое: ей сильно хотелось идти по грибы с ним, а не с кем-нибудь другим, и ему высказать все, что с ней сделалось, спросить у него совета.\r\n.. \"Господи, помоги ты мне!.\r\n. Матушка-тетушка, отпусти ты меня по грибы завтра, а на покос я в воскресенье поеду с тобой...\r\nМатушка-тетушка, как я из дома уйду? пусть Ганька уж едет, а то отец пришлет за хлебом, а нас и нету-ка дома-то\". Так думая, она пришла домой, а оттуда пошла к Степаниде Ивановне.\r\n- Смотри, Елена, завтра раньше вставай. К обеду надо на покосе быть. \n - Тетушка! \n - Чево еще? Елена замялась.\r\n- Возьми ты Ганьку, а то неровно отец с рудника за хлебом пошлет. \n - Не дури. Поди, спи.\r\nЕлена ушла и думала: какую бы ей такую штуку сделать, чтобы завтра не ехать на покос.\r\nНо ничего не выдумала, и, засыпая, она думала: \"Вот какая я злосчастная! Ни в чем-то мне нет счастья... Ох, уж эти родные!..\" Однако утром она стала выдумывать.\r\n\"Вот я возьму корову запру в огород, да и скажу - потерялась корова.\r\nНо ведь корова, пожалуй, всю капусту съест; выгнать ее в поле - придется гнать мимо теткиного дому\". Вдруг ей пришла мысль загнать ее в погреб.\r\n\"А если тетка вздумает за чем-нибудь идти в погреб? Скажу - ключ потеряла\".\r\nИтак, подоивши корову и взявши оттуда литовку, две кринки молока, две ковриги хлеба, закрывши яму крышкой, убравши хрупкие вещи, она загнала туда корову и заперла погреб.\r\nТолько что она успела это сделать, как к воротам подъехала телега, запряженная в серую лошадь.\r\nВ телеге сидела Степанида Ивановна с сыном Андреем. В это время корова замычала в погребе.\r\n\"Ах ты, проклятущая!\" - подумала Елена и выбежала на улицу. В телеге лежали две литовки, в которые были вдернуты по двухаршинному черенку (палка). \n - Тетушка, корова потерялась!\r\n- Што ты врешь! \n - Ей-богу. Искать побежала. Вчера, как от тебя пришла, подоила, заперла в стайке, а сегодня нетука, и ворота, что есть, растворены.\r\n- Оказия! Да ты искала ли? \n - Везде высмотрела: и в огороде, и у соседей. На поле хочу сбегать... \n - Ну, чево ино ждать-то? - крикнул Андрей матери.\r\n- Молчи! Подожди ино, я парней разбужу. \n И Степанида Ивановна слезла с телеги, вошла во двор, поглядела кругом, заглянула в огород - коровы нет и пошла в избу будить ребят.\r\n- Я, тетушка, совсем собралась, и литовку с вечера приготовила. Думаю, стряпать нечего, подою корову, соберусь - и готова. Эдакая напасть! Надо бы скорее искать корову-то.\r\nНиколай и Гаврила кое-как расклемались, нехотя оделись кое-как и почти полусонные сели в телегу. Когда Елена провожала тетку, корова опять замычала.\r\n- Штой-то ровно ваша коровенка-то? - заметила Степанида Ивановна и стала вслушиваться, но корова перестала мычать, и скоро Степанида Ивановна села в телегу. Тронулись.\r\n- Так ты смотри, Елена, завтра приходи непременно. \n - Ладно, тетушка.\r\n\"Слава те, господи! Экая я счастливая\", - думала Елена, как только поехала Степанида Ивановна с Андреем, Гаврилой и Николаем. Был еще шестой час утра.\r\nЕлена очень трусила того, чтобы тетка ее по какому-нибудь случаю не воротилась назад, и поэтому медлила выпускать корову из засады.\r\nЕй не было дела до того, что корове холодно в погребе, она только об том думала, как бы ей скорей уйти к мостику,\r\nа как только она уйдет туда, так тогда ее хоть целый день ищи, если только не догадаются, куда она ушла.\r\nО том, что тетка может раздумать ехать на покос и от Чуркиной воротится назад, она теперь не думала.\r\nРаза четыре она выходила за ворота и смотрела, не едет ли тетка домой, в пятый раз сходила в переулок, посмотрела на плотину,\r\nи, удостоверившись, что тетка уехала, она выпустила мычащую корову из погреба, загнала ее в стайку и дала ей две порции корму.\r\nПотом, мучимая страхом, что тетка воротится, она надела на босые ноги ботинки, на голову платок и выскочила на улицу. Но она забыла набируху и воротилась назад.\r\nПоложила она в набируху ножик, два ломтя ржаного хлеба, на которые посыпала соли, заперла сени на замок и пошла, крадучись, боясь, чтобы ее не встретили соседки.\r\nНо избежать встречи было трудно: ей попадались мужчины, шедшие из фабрик; они ничего не говорили с ней. Попалась ей старуха, погоняющая свою корову, и спросила ее:\r\n- Куда, девоха, покатила? \n - Корову пошла искать. \n - А набируха-то пошто у те? \n - А может, гриб найду.\r\nВот прошла она плотину, завернула к фабрикам. Шла она бойко, сначала все оглядывалась, потом вздохнула свободнее и пошла тише, зная, что до мостика всего полверсты осталось.\r\nПопадались ей рабочие, конные и пешие, возвращавшиеся домой из Петровского рудника. Один из них был знакомый Елене.\r\n- Куда ты? \n - По грузди. \n - Гоже. \n - Отца видел? \n - Нет, не видел.\r\nЕлена струсила, но все-таки шла краем леса. Вот она у мостика, перекинутого через лог, где течет из лесу ручеек. Тут она села. Сердце билось как-то приятно: вот он придет.\r\n.. Ах, как долго! Не ушел ли он?.. Долго еще просидела Елена, скучно и страшно ей сделалось. \"И зачем это я, дура набитая, пошла?.\r\n. Если тетка воротится да корову увидит, да меня не застанет?\" Но она не шла назад, а ждала Плотникова.\r\nВот и он идет в коричневом халате, полы которого заткнуты за ремень, которым он опоясался, в холщовых штанах, желтой ситцевой рубахе, в сапогах, с папироской во рту.\r\nВ левой руке он держит набируху.\r\n\"Спрячусь я!\" - вздумала вдруг Елена и спряталась в кусты; смешно ей сделалось. \n Плотников сел на мостик.\r\n- А-у! - услыхал Плотников тоненький голосок, похожий на кошачий визг.\r\nОн вздрогнул, поглядел кругом и стал смотреть на дорогу по направлению к заводу. Елене обидно даже стало, что Плотников не ищет ее.\r\n- Илья Назарыч! - вскричала она своим голосом. Сердце забилось сильнее, она улыбалась. \n Плотников встал, посмотрел в ту сторону, откуда послышалось восклицание, и увидал сарафан.\r\n- Елена! это ты? \n Елена вышла и захохотала.\r\n- Обманула, обманула! Ловите!! - и она убежала в лес. Плотников тоже пошел в лес. Слышно было, как хрустели сухие ветки, валежник. Плотников крикнул:\r\n- Елена, уу! \n - А-уу!! \n - Иди сюда-у!\r\n- А-уу! - Эти восклицания далеко раскатывались по лесу и гудели где-то далеко. \n Плотников шел на отклик Елены, которая была уже далеко через лог.\r\n\"Что за глупая девчонка! - думал он. - Ну, зачем она прячется?\" - и старался догнать ее.\r\nИлья Назарыч за это время много передумал о своей любви и о своем желании жениться на Елене. Он хорошо понимал, что Елена его любит, а это он заключал из обращения ее с ним в ее избе.\r\nКогда он проснулся на другой день после сцены в слободе и на плотине, ему вдруг пришла в голову мысль, что он уже слишком далеко зашел с своими Похождениями.\r\nОн очень много видал женщин и девиц в заводе и в городе, сравнивал тех и других и невольно задавал себе вопросы: отчего красивые запрудские девицы не нравятся ему?\r\nведь есть и красивее Елены; но его от них как будто тошнило.\r\nВедь есть и красивые и при том отцы их богатые, стоит только раз завлечь их - и жених; но ему не нравилось, что в них такой простоты не было, как у Елены.\r\nПеребрал он все свои мысли, все воспоминания, все слова, говоренные с нею, и пришел к тому заключению, что Елена ему лучше нравится, чем другие девицы;\r\nно он что-то находил отталкивающее в ее натуре, какой-то тяжелый туман ложился в это время на его мысли;\r\nон старался гнать прочь этот туман и только думал: она девушка славная, я одну ее люблю, - и при этом он потягивался, кровь билась сильнее, в голове чувствовался жар.\r\n..\r\nКогда он увидал в лесу Елену, на него напала робость.\r\nОн бежал за ней, ему хотелось обнимать и целовать ее целый час, целый день;\r\nутром он думал, что ему легче достанется Елена, он смелее приступит к ней, а теперь его пробирала дрожь, он сделался не то скучный, не то злой.\r\nЧто чувствовала Елена?\r\nОна обрадовалась, что Илья Назарыч пришел, но ей вдруг стыдно сделалось, что она одна в лесу с мужчиной,\r\nи она убежала в лес, а поди, ищи ее в лесу, где ей чуть ли не каждый пень знаком.\r\nСперва она чувствовала, что она бог знает в каком благодатном месте находится:\r\nдышалось свободнее, петь хотелось, плясать хотелось, каждое дерево шелестило своими мохнатыми ветвями как-то любезно, пахло хорошо, муравьи ее забавляли;\r\nно потом ей вдруг сделалось грустно.\r\n\"Зачем я убежала от него?.. Нет, нет... Пусть побегает, порыщет!.. Он в халате, пусть издерет его... Вот смехота-то будет...\" Потом ей хотелось высказаться ему, но что она ему скажет?\r\nС час уже прошло так. Они все удалялись дальше в лес;\r\nИлья Назарыч все был позади. Наконец, она вышла на полянку, вокруг которой рос высокий сосновый и осиновый лес, солнце приветливо смотрело в это благодатное место, грело.\r\nСела Елена около лесу, спиной к солнцу, положила на землю около себя набируху, в которой было уже много грибов.\r\nВздохнула она тяжело, задумалась, глядя в угол - в лес, стала считать деревья, задавило что-то в груди, и вдруг покатились из глаз слезы; пошли и пошли.\r\n.. Хочет Елена унять слезы, а они пуще и пуще идут. \"Господи! - шепчет она и смотрит в небо: - го-о-споди!.. Какая я несчастная. Пожалей ты меня, пожалей тятеньку и маменьку...\r\n\" Наконец, она вздрогнула, утерла ладонью мокрое лицо, стало легче... Вдруг она обернулась налево - стоит Плотников и смотрит на нее.\r\nВскрикнула Елена от испуга, вскочила, схватила набируху и убежала в лес.\r\n- Елена! Елена молчит. \n - Елена-у! \n - Ну-у! \n \"Господи, какая я дура... При нем-то разнюнилась!.. Чтой-то это со мной?.. Дурак! Подмечать, ишь ты...\"\r\nОна ушла очень далеко от Плотникова, стало ей весело, и она запела, сначала едва слышно, потом громче и громче заводскую песню:\r\nКалинушка да с малинушкой \n Раным-рано расцвела. \n На ту пору-времечко \n Мать дочь родила (два раза). \n Споила, вскормила, - \n Замуж отдала.\r\nЯ на свою маменьку \n Ой да осердилася; \n Я ко своей маменьке \n Три года не приду; \n На четвертый годочек \n Пташечкой прилечу (два раза).\r\nСяду во зелен сад, \n Тоскою-кручиною \n Весь сад осушу, \n Слезами горючими \n Речку пропущу. \n Матушка по сеничкам похаживает,\r\nНевестушек-лапушек побуживает: \n Станьте вы, невестушки, \n Лапушки мои! \n Што у нас за пташечка \n По саду поет? \n Где же эта пташечка \n Причеты берет?\r\nПервый братец сказал: \n Пойду посмотрю. \n Другой братец сказал: \n Пойду застрелю. \n Третий братец сказал:\r\nПойду приведу (два раза). \n За стол посажу. \n Стану ее нежить, \n Ласкать, цаловать: \n Это наше дитятко \n С чужой стороны.\r\nЭту песню она пела с таким чувством, что ничего не замечала кругом, а шла тихо, бессознательно, куда глаза глядят, кружась в лесу.\r\nИлья Назарыч бесился. Он не понимал, отчего Елена плачет, и, как он увидал ее, она убежала в лес, а теперь поет. \"Уж догоню же я ее\".\r\n- Елена-у!! - крикнул он громко. \n - Илька-у!! ау-у!! - откликнулась Елена.\r\nИлья Назарыч нагнал Елену. Она сидела около тропинки и ела хлеб. Набируха ее была полна с верхом, у Ильи Назарыча и половины не было грибов.\r\n- Ой-ой! Как вы халат-то отполысали! - Елена захохотала. Халат Ильи Назарыча действительно был продран во многих местах.\r\nИлья Назарыч поставил набируху на землю, рядом с набирухой Елены.\r\n- О-о! сколько грибов-то! Какой вы ротозей! По воронам у вас глаза-то смотрели, што ли? \n - Так что-то. Счастья нет... - И он сел рядом с ней. \n - Хлеба хочете?\r\n- У меня свой. - И Илья Назарыч стал есть свой кусок ржаного хлеба. Сидели молча минуты две. \n - А я какую славную кучу нашла груздей... Вот этих самых. Восемь, никак, срезала.\r\n- Я рыжиков много нашел. \n - Ну, уж!.. А у меня какие славные рыжики! Глядите. - И она сняла четыре больших белых гриба; в набирухе лежал пласт очень мелких рыжиков.\r\n- Ты зачем давеча плакала? - спросил Елену, немного погодя, Плотников. \n - Когда? \n - На полянке. \n - Уйди! Когда я плакала! я так... Много будешь знать, состаришься...\r\nВдруг Илья Назарыч обнял Елену и поцеловал. Елена вырвалась, вскочила и закричала: \n - Ну, чтой-то, в самом деле, за страм! - И она, схватив палку, прибавила, чуть не плача:\r\n- Подойди только, лешак экой, как я те учну хлестать! Разве можно так-то? \n - Ты любишь меня? \n - Вот уж! стоит экова фармазона любить... - И она улыбнулась.\r\nЕлена встала, взяла набируху и пошла. \n - Посидим. \n - Домой надо. \n - Да ведь дома никого нет.\r\n- Чего я шары-то стану продавать! - И она пошла весело и запела: \"Все-то ноченьки...\" \n - Елена! Я те подарок принес. \n Елена остановилась, улыбнулась и сказала:\r\n- Врешь! Ну, давай. \n - А поцалуешь? \n - Ой, нет! - И она отвернула лицо. \n - Возьми.\r\nЕлена подошла к Илье Назарычу, он дал ей горсть красных пряников и четыре, конфетки.\r\n- Покорно благодарю, - сказала стыдливо Елена. \n Пошли. Елена шла впереди, а Плотников позади ее.\r\nИлья Назарыч шел злой. Ему вдруг досадно сделалось, что Елена не поцеловала его за подарок, как будто играет им.\r\nНо ему все еще хотелось достичь своей цели, иначе что же ему за польза была идти по грибы сегодня, тогда как сегодня у него была работа в конторе.\r\n- Што же вы назади-то идете, как нищий! - сказала вдруг Елена, обернувшись к Илье Назарычу.\r\n- И здесь ладно. \n - Ладно! Я не люблю, кто за мной примечает.\r\n- Я тоже не люблю, - сказал ядовито Илья Назарыч. Елена остановилась. Илья Назарыч пошел и не глядел на нее.\r\nКогда он поравнялся с ней, она ударила его по плечу рукой и с хохотом убежала в лес. Илья Назарыч немного повеселел и пошел было за ней в лес.\r\n- Догони! Ну-ко? Кто скорей бегает? - крикнула Елена, заливаясь хохотом в лесу.\r\nИлья Назарыч побежал за ней; долго он бежал, и, наконец, нагнавши, схватил ее за платье. \n - Вот уж теперь не отпущу.\r\n- Отстань!.. Илька!.. - кричала Елена, но не так громко. Лицо ее сильно покраснело, она тяжело вздыхала.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Живой труп автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Не разговаривайте. Это степь, это десятый век, это не свобода, а доля. Теперь \"Не вечерняя\". \n Цыган. \n\n Нельзя, Федор Васильевич. Теперь пусть Маша одна споет. \n Федя.\r\nНу, ладно. А потом \"Не вечерняя\". (Опять ложится.) \n Офицер. \n\n \"Час роковой\". Согласны?\r\nАфремов. \n\n Пускай. \n Офицер (к музыканту). \n\n Что ж, записали? \n Музыкант.\r\nНевозможно. Всякий раз по-новому. И какая-то скала иная. Вот тут. (Подзывает. К цыган[ке], к[оторая} смотрит.) Это как? (Напевает.) \n Цыга[н к а]. \n\n Да так и есть. Так чудесно.\r\nФедя (поднимаясь). \n\n Не запишет. А запишет, да в оперу всунет, -- всё изгадит. Ну, Маша, валяй, хоть \"Час\". Бери гитару. (Встает, садится перед ней и смотрит ей в глаза.)\r\nМаша поет. \n\n Федя.\r\nИ это хорошо. Ай да Маша. Ну, теперь \"Не вечерняя\". \n Афремов. \n\n Нет, постой. Прежде мою, похоронную. \n Офицер. \n\n Отчего похоронную? \n Афремов.\r\nА это оттого, что когда я умру... понимаешь, умру, в гробу буду лежать, придут цыгане... понимаешь? Так жене завещаю.\r\nИ запоют: \"Шэл мэ верста\", -- так я из гроба вскочу -- понимаешь? (Музыканту.) Вот что запиши. Ну, катай.\r\nЦыгане поют. \n\n Афремов. \n\n А, каково. Ну -- \"Размолодчики мои\". \n Поют.\r\nАфремов делает выходку. Цыгане улыбаются и, продолжая петь, хлопают. [Афремов] садится. Песня кончается.\r\nЦыган. \n\n Ай да Михаил Андреевич, настоящий цыган. \n Федя. \n\n Ну, теперь -- \"Не вечернюю\".\r\nЯВЛЕНИЕ II \n\n Те же, входит цыган \n\n Цыган (к Феде). \n\n Вас барин спрашивает.\r\nФедя. \n\n Какой барин? \n Цыган. \n\n Не знаю. Одет хорошо. Соболья шуба. \n Федя.\r\nБарарай? Ну что же, зови. \n\n ЯВЛЕНИЕ III \n\n Те же без цыгана. \n\n\n А ф р е м о в.\r\nКто ж это к тебе сюда? \n Федя. \n\n А чорт его знает. Кому до меня дело? (Встает шатаясь.) \n Маша уходит и что [-то] говорит по-цыгански с своими. \n\n\n ЯВЛЕНИЕ IV\r\nТе же, без Маши. Входит Каренин. Оглядывается. \n\n\n Федя.\r\nА, Виктор. Вот кого не ждал. Раздевайся. Каким ветром тебя сюда занесло? Ну, садись. Слушай, Ви[ктор], \"Не вечерняя\". \n Цыгане поют.\r\nФедя. \n\n Вот это она. Вот это она. Удивительно, и где же делается то всё, что тут высказано? Ах, хорошо. И зачем может человек доходит до этого восторга, а нельзя продолжать его?\r\nМузыкант (записывает). \n\n Да, очень оригинально. \n Федя. \n\n Не оригинально, а это настоящее...\r\nАфремов. \n\n Ну, чавалы, вы отдохните. (Берет гитару и подсаживается к Кате.)\r\nМузыкант. \n\n В сущности, оно просто, но только ритм. \n Каренин. \n\n Je voudrais vous parler sans temoins. (1)\r\nФедя. \n\n О чем? \n (1) [Я хотел бы говорить с тобой без свидетелей.]\r\nКаренин. \n\n Je viens de chez vous. Votre femme m'a charge de cette letter et puis... (1)\r\nФедя (берет письмо, читает, хмурится, потом ласково улыбается). \n\n Послушай, Каренин, ты ведь знаешь, что в этом письме?\r\nКаренин. \n\n Знаю. И хочу сказать... \n Федя.\r\nПостой, постой. Ты, пожалуйста, не думай, что я пьян и мои слова невменяемы, то есть я невменяем. Я пьян, но в этом деле вижу всё ясно. Ну, что же тебе поручено сказать?\r\nКаренин. \n\n Мне поручено найти тебя и сказать тебе, что она... ждет тебя. Просит тебя всё забыть и вернуться. \n Федя (слушает молча, глядя ему в лицо).\r\nЯ все-таки не понимаю, почему ты? \n Каренин. \n\n Лизавета Андреевна прислала за мной и просила меня... \n Федя. \n\n Так...\r\nКаренин. \n\n Но я не столько от имени твоей жены, сколько сам от себя прошу тебя: поедем домой. \n Федя.\r\nТы лучше меня. Какой вздор! Лучше меня не трудно быть. Я негодяй, а ты хороший, хороший человек.\r\nИ от этого самого я не изменю своего решения. И не от этого. А просто, не могу и не хочу. Ну как я поеду?\r\nКаренин. \n\n Поедем теперь ко мне. Я скажу, что ты вернешься, и завтра...\r\n(2) [Я сейчас от вас. Твоя жена поручила мне это письмо и потом...] \n\n Федя.\r\nА завтра что? Всё буду я -- я, а она -- она. Нет. (Подходит к столу и пьет.) Зуб лучше сразу выдернуть.\r\nЯ ведь говорил, что если я опять не сдержу слова, то чтобы она бросила меня. Я не сдержал, и кончено.\r\nКаренин. \n\n Для тебя, но не для нее. \n Федя.\r\nУдивительно, что ты заботишься о том, чтобы наш брак был не нарушен. \n Каренин хочет что-то сказать. Входит Маша.\r\nЯВЛЕНИЕ V \n\n Те же и Маша. Потом цыгане. \n\n Федя (перебивает его).\r\nТы послушай, ты послушай. Маша, спой. \n Цыгане сходятся. \n\n Маша (шепотом). \n\n Повеличать бы. \n Федя (смеется). \n\n Величать: Виктор сударь Михайлович...\r\n[Цыгане поют.] \n\n Каренин (сконфуженно слушает, потом спрашивает). \n\n Сколько дать?\r\nФедя. \n\n Ну, дай двадцать пять. \n Каренин дает. \n\n ЯВЛЕНИЕ VI \n\n Те же без Каренина.\r\nФедя. \n\n Чудесно! Теперь \"Лен\". (Оглядывается.) Удрал Каренин. Ну, чорт с ним. \n Цыгане разбредаются. \n\n Федя (махает рукой, подходит к Маше, садится на диван рядом с ней).\r\nАх, Маша, Маша, как ты мне разворачиваешь нутро всё. \n Маша. \n\n Ну, а что я вас просила... \n Федя. \n\n Что? денег? (Вынимает из кармана штанов.) Ну, что же, возьми.\r\nМаша смеется, берет деньги и прячет в пазуху. \n\n Федя (цыганам).\r\nВот и разберись тут. Мне открывает небо, а сама на душки просит. Ведь ты ни черта не понимаешь того, что ты сама делаешь. \n Маша.\r\nКак не понимать. Я понимаю, что кого люблю, для того и стараюсь и пою лучше. \n Федя.\r\nА меня любишь? \n Маша. \n\n Видно, что люблю. \n Федя. \n\n Удивительно. (Целует ее.)\r\nЦыгане, цыганки уходят. Остаются парочки: [Федя с Машей], Афремов с Катей, офицер с Гашей. Музыкант пишет, цыган перебирает вальс на гитаре.\r\nФедя. \n\n Ведь я женат, а тебе хор не велит. Хорошо тебе?\r\nМаша. \n\n Разумеется, хорошо, когда хорошие гости. И нам весело. \n Федя. \n\n Ты знаешь, кто это? \n Маша. \n\n Слышала фамилию. \n Федя.\r\nЭто превосходный человек. Он приезжал звать меня домой, к жене. Она меня, дурака, любит, а я вот что делаю Маша. Что же, это нехорошо. Надо к ней ехать. Надо ее пожалеть.\r\nФедя. \n\n Ты думаешь, надо? А я думаю, не надо.\r\nМаша. \n\n Известно, коли не любишь, так и не надо. Только любовь дорога. \n Федя. \n\n А ты почем знаешь? \n Маша. \n\n Должно, знаю, \n Федя.\r\nНу, поцелуй меня. Чавалы! Еще \"Лен\", и тогда шабаш. \n Начинают петь. \n\n Федя. \n\n Ах, хорошо. Кабы только не просыпаться. Так и помереть. \n\n ДЕЙСТВИЕ II \n\n КАРТИНА 1-я\r\nПосле первого [действия] прошло две недели. У Лизы. Каренин и Анна Павловна сидят в столовой. Саша выходит из двери.\r\nЯВЛЕНИЕ I \n\n Каренин. \n\n Ну что? \n Саша. \n\n Доктор сказал, что. теперь опасности уж нет. И только не простудить.\r\nАнна Павловна. \n\n Ну, слава богу. А то Лида совсем извелась. \n Саша. \n\n Он говорит, что это был или ложный круп, или в слабой форме... Это что? (указывая на, корзинку).\r\nАнна Павловна. \n\n Да это Виктор привез виноград. \n Каренин. \n\n Не хотите ли? \n Саша.\r\nДа, она любит. Она очень нервна стала. \n Каренин. \n\n Две ночи не спать, не есть.\r\nСаша (улыбаясь). \n\n Да вы тоже... \n Каренин. \n\n Я другое дело. \n\n ЯВЛЕНИЕ II \n\n Те же. Выходят доктор и Лиз а. \n\n Доктор (внушительно).\r\nТак так-с. Через каждые полчаса меняйте, если он не спит. Если спит, не тревожьте. Мазать гортань не нужно. Температуру в комнате держите так же...\r\nЛиза. \n\n А если опять будет задыхаться?\r\nДоктор. \n\n Не должно быть. Если будет -- пульверизация. И, кроме того, порошок, утром один, и вечером другой. Я сейчас пропишу.\r\nАнна Павловна. \n\n Не хотите ли, доктор, чаю? \n Доктор.\r\nНет, благодарю, больные ждут. (Садится к столу.) \n Саша приносит бумагу, чернила. \n\n Лиза.\r\nТак наверное это не круп. \n Доктор (улыбаясь). \n\n Совершенно верно. (Пишет.) \n Анна Павловна стоит над доктором.\r\nКаренин. \n\n Ну, теперь выкушайте чая, или, еще лучше, поспите, а то-- посмотрите, на что вы похожи.\r\nЛиза. \n\n Теперь я ожила. Спасибо вам. Вот истинный друг. (Жмет ему руку.)\r\nСаша сердито отходит к доктору. \n\n Лиза. \n\n Благодарствуйте, мой друг. Вот где дорога помощь. \n Каренин. \n\n Что же я сделал? Вот уж не за что благодарить меня. \n Лиза.\r\nА кто ночи не спал, кто привез эту знаменитость? Всё вы... \n Каренин.\r\nУж я так награжден и тем, что Мика вне опасности, и, главное, вашей добротой. (Опять жмет руку и смеется, показывая монету, оставшуюся у ней в руке.)\r\nЛиза (улыбается). \n\n Это доктору. Только я никогда не умею как отдать. \n Каренин. \n\n Ну и я тоже не могу. \n Анна Павловна (подходит). \n\n Что не могу? \n Лиза.\r\nДавать деньги доктору. Он спас мне больше, чем жизнь, а я даю деньги. Что-то тут такое неприятное. \n Анна Павловна. \n\n Давай я дам. Я умею как. Очень просто...\r\nДоктор (встает и дает рецепт). \n\n Так эти порошки в столовой ложке отварной воды хорошенько размешать и (продолжает наставление).\r\nКаренин у стола пьет тай. Отходят вперед Анна Павловна и Саша. \n\n Саша.\r\nНе могу видеть их отношений. Она точно влюблена в него. \n Анна Павловна. \n\n Что же тут удивительного?\r\nСаша. \n\n Противно... \n Доктор уходит, прощается со всеми. Анна Павловна идет провожать его.\r\nЯВЛЕНИЕ III \n\n Лиза, Каренин и Саша. \n\n Лиза (Каренину).\r\nОн так мил теперь. Как только ему стало лучше, он сейчас же стал улыбаться и болтать. Я к нему пойду. И от вас уходить не хочется.\r\nКаренин. \n\n Да вы выпейте чаю, съешьте что-нибудь. \n Лиза. \n\n Мне теперь ничего не нужно. Мне так хорошо после этих страхов. (Всхлипывает.)\r\nКаренин. \n\n А вот вы видите, как вы слабы. \n Лиза. \n\n Я счастлива. Хотите взглянуть на него?\r\nКаренин. \n\n Разумеется. \n Лиза. \n\n Пойдемте со мной. (Уходят.) \n ЯВЛЕНИЕ IV\r\nСаша и Анна Павловна. \n\n Анна Павловна (возвращается). \n\n Так прекрасно отдала, и он взял. Ты что насупилась?\r\nСаше. \n\n Отвратительно. Она его с собой повела в детскую. Точно он жених или муж.\r\nАнна Павловна. \n\n Да тебе-то что? Из чего ты кипятишься? Или ты за него замуж собиралась? \n Саша.\r\nЯ за эту версту? Да я скорей не знаю за кого выйду, но не за него. Да и никогда мне в голову не приходило.\r\nМне только противно, что Лиза после Феди может так сближаться с чужим человеком.\r\nАнна Павловна. \n\n Какой же он чужой -- Друг детства.\r\nСаша. \n\n Но ведь я вижу по улыбкам, по глазам, что они влюблены. \n Анна Павловна.\r\nЧто же тут удивительного? Человек принял участие в болезни ребенка, сочувствовал, помогал, и она благодарна. И кроме того -- отчего же ей не полюбить и не выдти замуж за Виктора?\r\nСаша. \n\n Это было бы ужасно. Отвратительно, отвратительно. \n ЯВЛЕНИЕ V \n\n Каренин и Лиза выходят..\r\nКарения прощается молча. Саша сердито уходит. \n\n ЯВЛЕНИЕ VI \n\n Анна Павловна и Лиза.\r\nЛиза (к матери). \n\n Что с ней? \n Анна Павловна. \n\n Право, не знаю. \n Лиза вздыхает молча.\r\nЗанавес. \n\n КАРТИНА 2-я \n\n У Афремова в кабинете. Вино в налитых стаканах. Гости. \n\n ЯВЛЕНИЕ I\r\nАфремов, Федя, Стахович мохнатый, Буткевич бритый, Коротков, прихвостень. \n\n Коротков.\r\nА я вам говорю, что за флагом останется: Ла-бель-буа -- первая лошадь в Европе. Пари. \n Стахович.\r\nПолно врать. Ведь ты знаешь, что никто тебе не верит. И пари держать не станет. \n Коротков.\r\nЯ тебе говорю. Твой Картуш за флагом. \n Афремов. \n\n Да полноте ссориться. Я вас помирю. Спросите Федю. Он верно скажет.\r\nФедя. \n\n Обе лошади хороши. Дело в ездоке. \n Стахович.\r\nГусев подлец. Надо только его в руках держать. \n Коротков (кричит). \n\n Нет! \n Федя. \n\n Ну постойте, я вас помирю. Дерби кто взял? \n Коротков.\r\nВзял, да ничего не стоит. Это случай. Кабы Кронпринц не заболел -- посмотрел бы. \n Входит лакей. \n\n ЯВЛЕНИЕ II\r\nТе же и лакей. \n\n Афремов. \n\n Что ты? \n Лакей. \n\n Госпожа приехали, спрашивают Федор Васильевича.\r\nАфремов. \n\n Какая? дама? \n Лакей. \n\n Не могу звать. Только настоящая дама. \n Афремов. \n\n Федя. К тебе дама! \n Федя (испуганно). \n\n Кто это? \n Афремов.\r\nНе знает кто. (Лакею.) Проси в залу. \n Федя. \n\n Да, постой, я пойду посмотрю. (Уходит.) \n ЯВЛЕНИЕ III\r\nТе же, без Феди и лакея, \n\n Коротков. \n\n Кто это к нему? Наверно, Машка. \n Стахович.\r\nКакая Машка? \n Коротков. \n\n Цыганка Маша. Втюрилась в него, как кошка влюблена. \n Стахович.\r\nКакая милая. И поет. \n Афремов. \n\n Прелесть! Танюша да она. Вчера они с Петром пели.\r\nСтахович. \n\n Ведь экой счастливец этот... \n Афремов. \n\n Что его бабы любят, бог с ним. \n Коротков. \n\n Терпеть не могу цыганок. Никакого изящества нет. \n Буткевич.\r\nНу, не говори. \n Коротков. \n\n Я их всех за одну француженку отдам. \n Афремов.\r\nНу, да ты известный эстет. Пойти посмотреть, кто это. \n Уходит. \n\n ЯВЛЕНИЕ IV \n\n Те же, без Афремова.\r\nСтахович. \n\n Если Маша, так приведи ее сюда, пусть споет. Нет, теперь не то цыгане. Танюша была. Ах чорт возьми. \n Буткевич. \n\n А я думаю, что всё то же. \n Стахович.\r\nКак то же, когда романсы пошлые вместо песни? \n Буткевич. \n\n И романсы есть хорошие.\r\nКоротков. \n\n А хочешь пари, что я заставлю спеть и ты не узнаешь: песня это или романс.\r\nСтахович. \n\n Коротков вечно пари. \n ЯВЛЕНИЕ V \n\n Те же и Афремов. \n\n Афремов (входит).\r\nГоспода, это не Маша. А принять ее негде, кроме здесь. Пройдемте в биллиардную.\r\nКоротков. \n\n Давай пари. Что, заробел? \n Стахович. \n\n Хорошо, хорошо. \n Коротков.\r\nВот и попадешь на бутылку. \n Стахович. \n\n Ну ладно. Вино захвати. \n Уходят, разговаривая. \n\n ЯВЛЕНИЕ VI\r\nВходят Федя и Саша. \n\n Федя. \n\n Пойдем сюда. Ах, ах. Как это ты. Да, да... \n Саша (смущенно).\r\nФедя, прости меня, если тебе неприятно, но ради бога и выслушай меня. (Голос ее дрожит.)\r\nФедя (ходит по комнате. Саша села и смотрит на него). \n\n Слушаю. \n Саша. \n\n Федя, вернись домой. \n Федя.\r\nЯ тебя очень понимаю, Саша, милая, и на твоем месте я бы сделал то же:\r\nпостарался бы как-нибудь вернуть всё к старому, но на моем месте, если ты, милая, чуткая девочка, была бы,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Старые годы в селе Плодомасове автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "одни за картами, а другие, кто по-трудолюбивее и подомовитее, за вязаньем чулок и перчаток.\r\nГостиные же, залы, столовые и наугольные покои были, как сказано, постоянно пусты во весь день до вечера и навещались только набродными номадами пo ночам.\r\nКогда на плодомасовские небеса спускалась ночь и в боярском доме меркли последние огни, между лакейскими и девичьими начиналось таинственное сообщение.\r\nС той и с другой стороны ночные бродяги и бродяжки, как мураши-сластены, расползались по всем покоям барского дома;\r\nздесь они встречались и справляли свой шабаш на пушистых коврах и диванах.\r\nШум, поднимаемый в нижних больших покоях плодомасовского дома, бывал иногда столь неосторожен, что будил самое спящую на антресолях Марфу Андревну;\r\nно как подобный шум был для Марфы Андревны не новость, то она хотя и сердилась за него понемножку на своих челядинцев,\r\nно никогда этим шумом не тревожилась и не придавала ему никакого особого значения.\r\nРазве когда уже очень всем этим Марфу Андревну допекали и ей не спалось,\r\nто она решалась принимать какие-нибудь меры против этого бесчинства, но и то скорее, для потехи, чем для строгости.\r\nБоярыня вставала, сходила тихонько вниз и обходила с палочкой дом.\r\nТогда, зачуяв издали ее приближение, одни притаивались по углам, другие, не помня себя, опрометью летели во все стороны, как куропатки.\r\nВ большую часть подобных своих ночных обходов Марфа Андревна возвращалась к себе без всякого успеха, только, бывало, распугает разве свою праздную челядь. Но иногда случалось иное.\r\nСлучалось, что Марфе Андревне попадалась за рукав какая-нибудь девушка, и Марфа Андревна вела эту ночную бродяжку к себе за ухо, ставила ее перед образником на колени на мешочек,\r\nнасыпанный гречею, и, усевшись сама на сундучок, заставляла грешницу класть земные поклоны, определяя число их сотнями, а иногда даже тысячей.\r\nЭтим, впрочем, все наказание и кончалось.\r\nМарфа Андревна терпеть не могла, если девушка была с прибылью или просилась замуж, но так называемое \"гулянье\" считала необходимым злом, которое преследовала только более для порядка.\r\nТаков был дух времени.\r\nС сына она взыскала строго за оскорбление ее дома, за то, что он посягнул на девушку, которая ходила за самой ею, Марфой Андревной, а более же всего за то,\r\nчто он ее сын, который, по ее понятиям, должен был быть не тем, чем могли быть рабы, По отношению к рабам Марфа Андревна была далеко снисходительнее.\r\nОна и в обходы-то свои пускалась, как сказано, только во время бессонниц, и то словно для развлечения, как на охоту.\r\nА то Марфа Андревна, сколь бы ей ни докучали, едва замечала ключнице:\r\n- Ты бы, мать моя, ночью-то хоть иной раз посматривала за крысами.\n - За какими, матушка, крысами? - осведомлялась ключница.\r\n- Да вон за рукастыми да иогастыми, что по передним спят. Скажи им, что уж я когда-нибудь к ним сойду, так плохо им будет.\r\nКлючница сказывала, и крысы как будто унимались, но ненадолго, и через некоторое время опять начиналось то же шнырянье.\n\n ГЛАВА СЕДЬМАЯ\n НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ\r\nДом боярыни Марфы Андревны хотя был населен очень людно, но в нравах этого населения под старость лет боярыни начинала господствовать большая распущенность.\r\nДом в ночное время содержался не опасливо, и хотя время тогдашнее было не беспечное, но в доме Плодомасовой почти никакой осторожности против внешних напастей не наблюдалось.\r\nЗдесь все вместе, как и каждый порознь, были уверены, что их очень много и что они \"шапками всех закидают\",\r\nа эта политика шапок хотя и бойка, но, как известно, не всегда хорошо себя оправдывает.\r\nТак это и случилось в плодомасовском доме, который слыл богатым и который, по тогдашним смутным временам, может быть следовало оберегать гораздо потщательней, чем он оберегался.\r\nНарод бредил пугачевщиной; везде шатались шайки мужиков и холопов, взманенных популярными успехами Пугачева; они искали добычи, а плодомасовский дом обещал этой добычи целые горы.\r\nВ ноябре, в самую ненастную дождливую темень, в самую глухую полночь Марфе Андревне показалось, что у нее внизу дома происходит целая свалка.\r\nШум, порою достигавший оттуда до ее слуха, был так смел и дерзок, что боярыня уже хотела встать и сойти или послать вниз спавшую в смежном с нею покое фаворитку Алексея Никитича;\r\nно самой Марфе Андревне нездоровилось, а будить непорожнюю женщину и гонять ее по лестнице боярыня пожалела.\r\nВ этих соображениях Марфа Андревна решилась оставить разбор дела до завтра; обернула голову теплым одеялом и уснула.\r\nНо вот слышится Марфе Андревне, будто кто-то трогает дверь на лестницу внизу.\r\nКрепкая дверь хорошо заперта и не отворится, а Марфе Андревне опять спится, и снова ей слышно, что по комнатам будто кто-то ходит.\r\nПолежала Марфа Андреева еще с минуточку, и вдруг ей кажется, что вокруг ее будто ветер веет, а кроме ветра, по ее покоям ходят и живые люди.\r\nМарфа Андревна совсем проснулась и покричала девушку, но ответа не было. Тогда она, удивленная, встала сама, надела босовички и вышла.\r\nИ что же Марфа Андревна увидала?\r\nона увидала, что прямо против нее, в другой комнате, на сундуке лежит девушка, та самая, которою грешен был Алексей Никитич,\r\nи лежит она очень странно и неестественно - лежит вся навзничь, руки под спиною, а во рту платок.\r\nКак ни смела и подчас ни находчива была Марфа Андревна, но здесь она ничего не могла вдруг сообразить и придумать.\r\nА между тем для удивления Марфы Андревны, кроме горящей свечи и связанной девушки, приготовлены были и некоторые другие новины:\r\nкак раз против вторых дверей Плодомасова увидала молодец к молодцу человек двадцать незнакомых людей:\r\nрожа рожи страшнее, ножи за поясами, в руках у кого лом, у кого топор, у кого ружья да свечи.\r\n\"Что это такое? видение, что ли?\r\n\" - подумала Марфа Андревна;\r\nно врывавшийся в окно ветер с дождем и еще две рожи, глядевшие в выбитое окно из черных ветвей растущей под самыми окнами липы, пронесли мигом последние просонки боярыни.\r\n\"Это, пожалуй, и Пугач!\" - решила она и, торопливо накинув на плечи шушун, вышла и стала на пороге двери.\r\nДом Плодомасовой посетил небольшой отдел разбойничьей шайки.\r\nШайка эта, зная, что в доме Плодомасовой множество прислуги, между которой есть немало людей,\r\nочень преданных своей госпоже не рисковала напасть на дом открытой силой, а действовала воровски.\r\nРазбойники прошли низом дома, кого заперли,кого перевязали и, не имея возможности проникнуть наверх к боярыне без большого шума через лестницу,\r\nпроникли к ней в окно, к которому как нельзя более было удобно подниматься по стоявшей здесь старой черной липе.\r\nМарфа Андревна недолго стояла в своем наблюдательном созерцании; разбойники ее заметили и сейчас же одним ударом приклада сшибли ее с ног, бросили на пол и тоже завязали ей рот.\r\nПри ее глазах взламывали ее сундуки, забирали ее добро, связали, все это в узлы и выкидывали за окно прямо на землю,\r\nили передавали на веревках темным страшным людям, которые, как вороны, сидели на ветвях черной липы, и утаскивали все, что им подавали.\r\nВетер выл и заносил в комнату брызги мелкого осеннего дождя; свечи у разбойников то вспыхивали широким красном пламенем, то гасли, и тогда снова поднимались хлопоты, чтобы зажечь их.\r\nМарфа Андревна лежала связанная на полу и молча смотрела на все это бесчинство.\r\nОна понимала, что разбойники пробрались на антресоль очень хитро и что путь этот непременно был указан им кем-нибудь из своих людей,\r\nзнавших все обычаи дома, знавших все его размещение, все его ходы и выходы.\r\nЛежа на полу, Плодомасова старалась сквозь мелькавшие у ее лица грязные сапожищи разбойников разглядывать разбойничьи лица и,\r\nнаконец, в одном из них узнала своего слугу Ваньку Жорнова.\r\nМарфа Андревна ясно припомнила, что она очень недавно видела это лицо в своих покоях, и удивилась, увидав его теперь чуть не атаманом этого отдела разбойничьей шайки.\r\nВ печальном положении Марфы Андревны не представлялось никакой возможности уйти вниз, где она еще могла ожидать хоть какую-нибудь помощь;\r\nда и то, думала она, бог знает, помощь эта станет ли на ее сторону или на сторону Ваньки Жорнова.\r\nВ те времена ни на какое старое добро, ни на какую защиту от своей челади помещики не надеялись, Марфа Андревна, пожалуй, более, чем многие другие,\r\nмогла положиться на любовь своих челядинцев с которыми она всегда была справедлива и милостива, но тогда и правда и милость не ценились и не помнились.\r\n\"Добрую барыню\" в Самарском уезде мужики и плачучи повесили на ракиту.\r\nДа Марфе Андревне это было почти все равно: на ее ли сторону стала бы ее челядь или на сторону разбойников и предводившего ими Ваньки Жорнова, - все равно:\r\nей вниз с своих антресолей теперь не добраться.\r\nГЛАВА ВОСЬМАЯ\n ПЫТКА\r\nМарфа Андревна, не видя ни малейшей надежды к спасению, отвернулась от картины разбоя и стала приготовляться к смерти.\r\nСундуки и укладки ее были опорожнены, и все, что в них вмещалось, повышвырено за окно.\r\nВ покоях оставалось уже очень немного, над чем бы стоило еще поработать.\r\nПоследнее внимание разбойников пало на один железный сундук, привернутый через медные шайбы винтами к полу и запертый изнутри хитрою стальною пружиною.\r\nНи один лом, ни один топор не брал этого заманчивого сундука.\r\nПо той тщательности, с которою сундук этот был укреплен и заперт, разбойники не сомневались, что в нем-то я должны заключаться все наиценнейшие богатства домовитой боярыни.\r\nА сундук этот только что был Марфой Андравяой перебран прошедшим вечером, и в нем не было ничего, кроме детского белья, припасенного ею ожидаемому новорожденному.\r\nСо рта Марфы Андревны сорвали платок и потребовали, чтобы она указала, где ключ.\n Марфа Андреева встрепенулась. Она обернулась и сказала:\r\n- Как же ты смеешь думать, холоп, что я дам тебе ключ?\n - Не дашь?\n - Ну разумеется, не дам, - отвечала заносчиво и резко Марфа Андревна.\r\nРаэбойник, не рассуждая долго, ударил старуху сапогом в лицо.\n - Подай ключ! - приставали к ней со всех сторон.\r\n- Не дам я ключа, - отвечала Марфа Андревна, отплевывая бегущую из рта кровь.\r\nЧто с ней ни делали - били ее, вывертывали ей пальцы и локти, таскали ее по полу за волосы! \"Не дам\", - отвечала железная старуха.\r\n- Я сказала, не дам, и не дам!\n - Так на лучину ее, ведьму! сама заговорит, где ключ спрятан, - скомандовал Ванька Жорнов.\r\nС Марфы Андревны стащили ее золотом шитые босовички, согнули ей колени и под икры подсунули пук пылающей лучины.\r\n- Не дам я ключа вам, холопам, - проскрипела сквозь зубы Плодомасова.\r\n- А ты, боярыня, не крепись изнапрасна, мы ведь все допытаемся, - заговоришь, - приставал, коптя ее ноги, Жоряов.\n - Врешь, подлый холоп: не заговорю.\n - Заговоришь.\r\nНо Марфа Андревна собрала силы, плюнула Жорнову в самое лицо и опять назвала его \"холопом\".\n - Холоп! Нет, я твой господин теперь, а ты моя холопка.\r\n- Подлый смерд! - крикнула в азарте, забыв на минуту самую боль свою, истязуемая и снова плюнула прямо в глаза своему палачу.\r\nЕе били и истязали несказанно; она не ожидала помощи ниоткуда: видела сочувствие в глазах одной своей задыхавшейся девушки, но и не думала уступить холопам.\r\nРазбойники становились в тупик: ломать половицы, к которым привинчен сундук, - их не выломишь из-под взакрой положенного венца.\r\nЗажечь дом - нет прибыли, да и осветишь след ходящим по всей окружности войскам;\r\nсложить ее, старуху, на всю лучину, спалить ей прежде спину, потом грудь и живот - страшно, что помрет, а не скажет.\r\nМарфе Андревне было радостно, что эта звери не знали, что с ней сделать.\r\n- А что у тебя тут в сундуке? - спросил ее Жорнов.\n - Тут мое золото, да серебра, да окатный жемчуг. У разбойников даже и в сердце похолонуло и в ушах зазвенело.\r\nДаже честью стали просить Марфу Андревну:\r\n- Матущка, старушенька не губи себя, мы твоей крови не жаждоваем: дай ключ от укладки с бурмистским зерном,\n - Не дам, - отвечала Марфа Андревна.\r\n- Так мы же у тебя выпытаем!\n - Ничего не выпытаешь, холоп.\n Но у нас, ни в чем не знавших ни меры, ни удержу, люди на зле, как и на добре, не останавливаются.\r\nУ Емельяна Пугачева были пытальщики дошлые - знали, как какого человека каким злом донимать; а предания Емельяновы были живы в народе и не безведомы и Ваньке Жорпову.\r\nМарфе Андревне погрозили непереносным срамом, что разденут ее сейчас донага,\r\nосмолят ей голову дегтяным ведром и обсыпят пуховой подушкой да, привязав на шелудивого коня, о рассвете в село на базар выгонят.\r\nУслыхав этот ужасный приказ Ваньки Жорнова, Марфа Андревна вздрогнула, и холодный пот выступил у нее даже по закоптелым опалинам.\r\n\"Неужто же надо покориться холопам, или посрамить перед нечистым взором непорочную наготу свою!\r\n\" Марфа Андревна, однако, сообразила, что уже теперь ей не помогла бы и покорность, что разбойники,\r\nнайдя в сундуке одни детские тряпки, пришли бы еще в большую ярость и все равно не простили бы ей ее упорства.\r\nОни отметили бы ей именно тем мщением, к которому она обнаружила страх и боясь которого отдала бы им ключ. Бесчестье ее казалось неотклонимым.\r\nГЛАВА ДЕВЯТАЯ\n ПОМОЩЬ НЕЖДАННАЯ И ДЛЯ МНОГИХ МОЖЕТ БЫТЬ, НЕВЕРОЯТНАЯ\r\nНиколай Угодник, защити меня, твою вдову грешную, - взвыла голосом страшного отчаяния Марфа Андревна, устремив глаза к висевшему в углу обраазу,\r\nперед которым меркла задуваемая ветром лампада и упованию Марфы Андреевы на защиту отселе не было меры и пределов.\r\nВера ее в защиту действительно могла двигать горами.\r\n- Что у тебя в сундуке? - в последнее приступили к ней разбойники, мешая ей творить ее молитвы:\r\n- Сокровища, - отвечала боярыня, прервав на минуту свой молитвенный шепот, и опять замолила.\r\n- Подай ключ!\n - Не дам, - по-прежнему смело и твердо сказала боярыня и снова зовет чудотворца, зовет его смело, громко и уповательно, словно требует.\r\n- Спеши... - кричит - спеши скорее, не постыди моих упований!\r\nРазбойникам даже становится страшно от этого крика: зычно кричит Марфа Андревна; страшно ей и рот закрыть, страшно, что и на небе ее услышат.\r\n- Полно! - скомандовал Иван Жорнов, - перестань, ребята, слушать: пори подушку и подавай ведро.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Когда она была сыта, не играла в карты и не болтала, - лицо у ней тотчас принимало выражение почти мертвенное:\r\nсидит, бывало, смотрит, дышит - и так и видно, что никакой мысли не пробегает в голове.\r\nЕе даже нельзя было назвать доброю: не бывают же добры птицы.\r\nВследствие ли легкомысленно проведенной молодости, от парижского ли воздуха, которым она надышалась с детства,\r\n- в ней гнездилось что-то вроде всеобщего дешевенького скептицизма, выражавшегося обыкновенно словами:\r\n\"Tout ca c'est des betises\" {\"Все это глупости\" (франц.\r\n).}.\r\nОна говорила неправильным, но чисто парижским жаргоном, не сплетничала и не капризничала - чего же больше можно желать от гувернантки?\r\nНа Лизу она имела мало влияния; тем сильнее было влияние на нее ее няни, Агафьи Власьевны.\r\nСудьба этой женщины была замечательна. Она происходила из крестьянского семейства; шестнадцати лет ее выдали за мужика; но от своих сестер-крестьянок она отличалась резко.\r\nОтец ее лет двадцать был старостой, нажил денег много и баловал ее. Красавица она была необыкновенная, первая щеголиха по всему околотку, умница, речистая, смелая.\r\nЕе барин, Дмитрий Пестов, отец Марьи Дмитриевны, человек скромный и тихий, увидал ее однажды на молотьбе, поговорил с ней и страстно в нее влюбился.\r\nОна скоро овдовела; Пестов, хотя и женатый был человек, взял ее к себе в дом, одел ее по-дворовому. Агафья тотчас освоилась с новым своим положением, точно она век свой иначе не жила.\r\nОна побелела, пополнела; руки у ней под кисейными рукавами стали \"крупичатые\", как у купчихи;\r\nсамовар не сходил со стола; кроме шелку да бархату она ничего носить не хотела, спала на пуховых перинах.\r\nЛет пять продолжалась эта блаженная жизнь, но Дмитрий Пестов умер;\r\nвдова его, барыня добрая, жалея память покойника, не хотела поступить с своей соперницей нечестно, тем более что Агафья никогда перед ней не забывалась;\r\nоднако выдала ее за скотника и сослала с глаз долой.\r\nПрошло года три. Раз как-то, в жаркий летний день, барыня заехала к себе на скотный двор.\r\nАгафья попотчевала ее такими славными холодными сливками, так скромно себя держала и сама была такая опрятная,\r\nвеселая, всем довольная, что барыня объявила ей прощение и позволила ходить в дом;\r\nа месяцев через шесть так к ней привязалась, что произвела ее в экономки и поручила ей все хозяйство.\r\nАгафья опять вошла в силу, опять раздобрела и побелела; барыня совсем ей вверилась. Так прошло еще лет пять. Несчастье вторично обрушилось на Агафью.\r\nМуж ее, которого она вывела в лакеи, запил, стал пропадать из дому и кончил тем, что украл шесть господских серебряных ложек и запрятал их - до случая - в женин сундук. Это открылось.\r\nЕго опять повернули в скотники, а на Агафью наложили опалу; из дома ее не выгнали, но разжаловали из экономок в швеи и велели ей вместо чепца носить на голове платок.\r\nК удивлению всех, Агафья с покорным смирением приняла поразивший ее удар.\r\nЕй уже было тогда за тридцать лет, дети у ней все померли, и муж жил недолго. Пришла ей пора опомниться: она опомнилась.\r\nОна стала очень молчалива и богомольна, не пропускала ни одной заутрени, ни одной обедни, раздарила все свои хорошие платья.\r\nПятнадцать лет провела она тихо, смиренно, степенно, ни с кем не ссорясь, всем уступая. Нагрубит ли ей кто - она только поклонится и поблагодарит за учение.\r\nБарыня давно ей простила, и опалу сложила с нее, и с своей головы чепец подарила;\r\nно она сама не захотела снять свой платок и все ходила в темном платье; а после смерти барыни она стала еще тише и ниже.\r\nРусский человек боится и привязывается легко; но уважение его заслужить трудно: дается оно не скоро и не всякому.\r\nАгафью все в доме очень уважали; никто и не вспоминал о прежних грехах, словно их вместе с старым барином в землю похоронили.\r\nСделавшись мужем Марьи Дмитриевны, Калитин хотел было поручить Агафье домашнее хозяйство; но она отказалась \"ради соблазна\"; он прикрикнул на нее: она низко поклонилась и вышла вон.\r\nУмный Калитин понимал людей; он и Агафью понял и не забыл ее. Переселившись в город, он, с ее согласия, приставил ее в качестве няни к Лизе, которой только что пошел пятый год.\r\nЛизу сперва испугало серьезное и строгое лицо новой няни; но она скоро привыкла к ней и крепко полюбила.\r\nОна сама была серьезный ребенок; черты ее напоминали резкий и правильный облик Калитина;\r\nтолько глаза у ней были не отцовские; они светились тихим вниманием и добротой, что редко в детях.\r\nОна в куклы не любила играть, смеялась не громко и не долго, держалась чинно.\r\nОна задумывалась не часто, но почти всегда недаром:\r\nпомолчав немного, она обыкновенно кончала тем, что обращалась к кому-нибудь старшему с вопросом, показывавшим, что голова ее работала над новым впечатлением.\r\nОна очень скоро перестала картавить и уже на четвертом году говорила совершенно чисто.\r\nОтца она боялась; чувство ее к матери было неопределенно, - она не боялась ее и не ласкалась к ней; впрочем, она и к Агафье не ласкалась, хотя только ее одну и любила.\r\nАгафья с ней не расставалась. Странно было видеть их вдвоем.\r\nБывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок;\r\nу ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья;\r\nа Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц;\r\nговорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, - и царей не боялись, Христа исповедовали;\r\nкак им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали.\r\n\"Желтофиоли?\" - спросила однажды Лиза, которая очень любила цветы...\r\nАгафья говорила с Лизой важно и смиренно, точно она сама чувствовала, что не ей бы произносить такие высокие и святые слова.\r\nЛиза ее слушала - и образ вездесущего, всезнающего бога с какой-то сладкой силой втеснялся в ее душу,\r\nнаполнял ее чистым, благоговейным страхом, а Христос становился ей чем-то близким, знакомым, чуть не родным.\r\nАгафья и молиться ее выучила.\r\nИногда она будила Лизу рано на заре, торопливо ее одевала и уводила тайком к заутрене; Лиза шла за ней на цыпочках, едва дыша;\r\nхолод и полусвет утра, свежесть и пустота церкви, самая таинственность этих неожиданных отлучек, осторожное возвращение в дом,\r\nв постельку, - вся эта смесь запрещенного, странного, святого потрясала девочку, проникала в самую глубь ее существа.\r\nАгафья никогда никого не осуждала и Лизу не бранила за шалости.\r\nКогда она бывала, чем недовольна, она только молчала; и Лиза понимала это молчание;\r\nс быстрой прозорливостью ребенка она так же хорошо понимала, когда Агафья была недовольна другими - Марьей ли Дмитриевной, самим ли Калитиным.\r\nГода три с небольшим ходила Агафья за Лизой; девица Моро ее сменила;\r\nно легкомысленная француженка с своими сухими ухватками да восклицанием:\r\n\"Tout ca c'est des betises\" - не могла вытеснить из сердца Лизы ее любимую няню: посеянные семена пустили слишком глубокие корни.\r\nПритом Агафья, хотя и перестала ходить за Лизой, осталась в доме и часто видалась с своей воспитанницей, которая ей верила по-прежнему.\r\nАгафья, однако, не ужилась с Марфой Тимофеевной, когда та переехала в калитинский дом. Строгая важность бывшей \"паневницы\" не нравилась нетерпеливой и самовольной старушке.\r\nАгафья отпросилась на богомолье и не вернулась. Ходили темные слухи, будто она удалилась в раскольничий скит. Но след, оставленный ею в душе Лизы, не изгладился.\r\nОна по-прежнему шла к обедне, как на праздник, молилась с наслажденьем, с каким-то сдержанным и стыдливым порывом, чему Марья Дмитриевна втайне немало дивилась,\r\nда и сама Марфа Тимофеевна, хотя ни в чем не стесняла Лизу, однако старалась умерить ее рвение и не позволяла ей класть лишние земные поклоны:\r\nне дворянская, мол, это замашка.\r\nУчилась Лиза хорошо, то есть усидчиво; особенно блестящими способностями, большим умом ее бог не наградил; без труда ей ничего не давалось.\r\nОна хорошо играла на фортепьяно; но один Лемм знал, чего ей это стоило.\r\nЧитала она немного; у ней не было \"своих слов\", но были свои мысли, и шла она своей дорогой. Недаром походила она на отца: он тоже не спрашивал у других, что ему делать.\r\nТак росла она - покойно, неторопливо, так достигла девятнадцатилетнего возраста. Она была очень мила, сама того не зная.\r\nВ каждом ее движенье высказывалась невольная, несколько неловкая грация; голос ее звучал серебром нетронутой юности;\r\nмалейшее ощущение удовольствия вызывало привлекательную улыбку на ее губы, придавало глубокий блеск и какую-то тайную ласковость ее засветившимся глазам.\r\nВся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было, с сердцем добрым и кротким, она любила всех и никого в особенности;\r\nона любила одного бога восторженно, робко, нежно.\r\nЛаврецкий первый нарушил ее тихую внутреннюю жизнь. Такова была Лиза.\r\nXXXVI\r\nНа следующий день, часу в двенадцатом, Лаврецкий отправился к Калитиным. На дороге он встретил Паншина, который проскакал мимо его верхом, нахлобучив шляпу на самые брови.\r\nУ Калитиных Лаврецкого не приняли - в первый раз с тех пор, как он с ними познакомился. Марья Дмитриевна \"почивали\", - так доложил лакей; у \"них\" голова болела.\r\nМарфы Тимофеевны и Лизаветы Михайловны не было дома. Лаврецкий походил около сада в смутной надежде встретиться с Лизой, но не увидал никого.\r\nОн вернулся через два часа и получил тот же ответ, причем лакей как-то косо посмотрел на него.\r\nЛаврецкому показалось неприличным наведываться в тот же день в третий раз - и он решился съездить в Васильевское, где у него без того были дела.\r\nНа дороге он строил различные планы, один прекраснее другого; но в сельце его тетки на него напала грусть;\r\nон вступил в разговор с Антоном; у старика, как нарочно, все невеселые мысли на уме были.\r\nОн рассказал Лаврецкому, как Глафира Петровна перед смертью сама себя за руку укусила, - и, помолчав, сказал со вздохом: \"Всяк человек, барин-батюшка, сам себе на съедение предан\".\r\nБыло уже поздно, когда Лаврецкий пустился в обратный путь.\r\nВчерашние звуки охватили его, образ Лизы восстал в его душе во всей своей кроткой ясности;\r\nон умилился при мысли, что она его любит, - и подъехал к своему городскому домику успокоенный и счастливый.\r\nПервое, что поразило его при входе в переднюю, был запах пачули, весьма ему противный; тут же стояли какие-то высокие сундуки и баулы.\r\nЛицо выскочившего к нему навстречу камердинера показалось ему странным. Не отдавая себе отчета в своих впечатлениях, переступил он порог гостиной.\r\n.\r\n.\r\nЕму навстречу с дивана поднялась дама в черном шелковом платье с воланами и, поднеся батистовый платок к бледному лицу,\r\nпереступила несколько шагов, склонила тщательно расчесанную душистую голову - и упала к его ногам.\r\n.. Тут только он узнал ее: эта дама была его жена.\r\nДыхание у него захватило... Он прислонился к стене.\n - Теодор, не прогоняйте меня! - сказала она по-французски, и голос ее как ножом резанул его по сердцу.\r\nОн глядел на нее бессмысленно и, однако, тотчас же невольно заметил, что она и побелела и отекла.\r\n- Теодор! - продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями.\r\n- Теодор, я перед вами виновата, глубоко виновата, - скажу более, я преступница;\r\nно вы выслушайте меня, раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я не могла более переносить мое положение;\r\nсколько раз я думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим.\r\n.\r\n.\r\npuis, j'ai ete si malade, я была так больна, - прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, - я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти, я покинула все;\r\nне останавливаясь, день и ночь спешила я сюда;\r\nя долго колебалась предстать пред вас, моего судью - paraitre devant vous, - mon juge;\r\nно я решилась, наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.\r\nПоверьте, - продолжала она, тихонько поднимаясь с полу и садясь на самый край кресла, - я часто думала о смерти,\r\nи я бы нашла в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни - ах, жизнь теперь для меня несносное бремя!\r\n- но мысль о моей дочери, о моей Адочке, меня останавливала; она здесь, она спит в соседней комнате, бедный ребенок!\r\nОна устала - вы ее увидите: она по крайней мере перед вами не виновата, а я так несчастна, так несчастна! - воскликнула г-жа Лаврецкая и залилась слезами.\r\nЛаврецкий пришел, наконец, в себя; он отделился от стопы и повернулся к двери.\r\n- Вы уходите? - с отчаяньем проговорила его жена, - о, это жестоко! - Не сказавши мне ни одного слова, ни одного даже упрека... Это презрение меня убивает, это ужасно!\r\nЛаврецкий остановился.\n - Что вы хотите слышать от меня? - произнес он беззвучным голосом.\r\n- Ничего, ничего, - с живостью подхватила она, - я знаю, я не вправе ничего требовать; я не безумная, поверьте;\r\nя не надеюсь, я не смею надеяться на ваше прощение; я только осмеливаюсь просить вас, чтобы вы приказали мне, что мне делать, где мне жить.\r\nЯ, как рабыня, исполню ваше приказание, какое бы оно ни было.\r\n- Мне нечего вам приказывать, - возразил тем же голосом Лаврецкий, - вы знаете - между нами все кончено.\r\n.. и теперь более, чем когда-нибудь. Вы можете жить где вам угодно; и если вам мало вашей пенсии...\r\n- Ах, не говорите таких ужасных слов, - перебила его Варвара Павловна, - пощадите меня, хотя... хотя ради этого ангела...\r\n- И, сказавши эти слова, Варвара Павловна стремительно выбежала в другую комнату и тотчас же вернулась с маленькой, очень изящно одетой девочкой на руках.\r\nКрупные русые кудри падали ей на хорошенькое румяное личико, на большие черные заспанные глаза; она и улыбалась, и щурилась от огня, и упиралась пухлой ручонкой в шею матери.\r\n- Ada, vois, c'est ton pere {Ада, смотри, это твой отец (франц.).", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Стругацкие Братья", "role": "user" }, { "content": "<p>– Повезло нам, – проговорил Максим. – Штук десять выпущено было.</p>\n\t\t\t<p>– Кого? – спросил Гай, похлопывая себя по уху, чтобы вытряхнуть воду.</p>\r\n<p>– Ракет… Я совсем забыл про них… Двадцать лет они ждали, пока мы пролетим – дождались… И как только я не догадался!</p>\r\n<p>Гай недовольно подумал, что он бы тоже мог догадаться об этом, а вот не догадался.\r\nА мог бы еще два часа назад сказать: как же, мол, мы полетим, Мак, если в лесу полно шахт с ракетами?\r\nНет, принц-герцог, спасибо, конечно, но лучше летали бы вы на своем бомбовозе сами… Он оглянулся на море.\r\n«Горный Орел» почти совсем затонул, изломанный этажерчатый хвост его жалко торчал из воды.</p>\r\n<p>– Ну, ладно, – сказал Гай. – Как я понимаю, до Островной Империи нам теперь не добраться. Что делать будем?</p>\r\n<p>– Прежде всего, – ответил Максим, – примем лекарство. Доставай.</p>\r\n<p>– Зачем? – спросил Гай. Он очень не любил принцевы таблетки.</p>\r\n<p>– Очень грязная вода, – сказал Максим. – У меня вся кожа горит. Давай-ка сразу таблетки по четыре, а то и по пять.</p>\r\n<p>Гай поспешно достал одну из ампул, отсыпал на ладонь десяток желтых шариков, и они съели эту порцию пополам.</p>\n\t\t\t<p>– А теперь пошли, – сказал Максим. – Возьми свой автомат.</p>\r\n<p>Гай взял автомат, сплюнул едкую горечь, скопившуюся во рту и, увязая в песке, двинулся следом за Максимом вдоль берега.\r\nБыло жарко, комбинезон быстро подсох, только в сапогах еще хлюпало.\r\nМаксим шел быстро и уверенно, как будто точно знал, куда нужно идти, хотя вокруг ничего не было видно, кроме моря слева и обширного пляжа впереди и справа,\r\nа также высоких дюн в километре от воды, за которыми время от времени появлялись верхушки лесных деревьев.\r\n</p>\r\n<p>Они прошли километра три, и Гай все время думал, куда же они идут и где вообще находятся.\r\nСпрашивать он не хотел, хотел сообразить сам, но, припомнив все обстоятельства, сообразил только,\r\nчто где-то впереди должно быть устье Голубой Змеи, а идут они на север – непонятно куда и непонятно зачем… Соображать ему скоро надоело.\r\nПридерживая оружие, он трусцой нагнал Мака и спросил, какие у них теперь, собственно, планы.</p>\r\n<p>Максим охотно ответил, что планов определенных у них с Гаем теперь нет и остается полагаться на случайности.\r\nОстается им надеяться, что какая-нибудь белая субмарина подойдет к берегу, и они подоспеют к ней раньше, чем гвардейцы.\r\nОднако, поскольку ждать такого случая посреди сухих песков – удовольствие сомнительное, надо попытаться дойти до Курорта, который должен быть здесь где-то недалеко.\r\nСам город, конечно, давно разрушен, но источники там почти наверняка сохранились, и вообще будет крыша над головой.\r\nПереночуем в городе, а там посмотрим. Возможно, им придется провести на побережье не один десяток дней.</p>\r\n<p>Гай осторожно заметил, что план этот представляется ему каким-то странным,\r\nи Мак тут же согласился с этим и с надеждой в голосе спросил Гая, нет ли у того в запасе какого-нибудь другого плана, поумнее.\r\nГай сказал, что, к сожалению, никакого другого плана у него нет, но что надобно помнить о гвардейских танковых патрулях,\r\nкоторые, насколько ему известно, забираются вдоль побережья на юг очень далеко.\r\nМаксим нахмурился и сказал, что это плохо, что надо держать ухо востро и не дать застать себя врасплох, после чего некоторое время с пристрастием расспрашивал Гая о тактике патрулей.\r\nУзнав, что танки патрулируют не столько берег, сколько море, и что от них можно легко спрятаться, залегши в дюнах, он успокоился и принялся насвистывать незнакомый марш.</p>\r\n<p>Под этот марш они протопали еще километра два, а Гай все думал, как же им вести себя, если патруль их все-таки заметит, и, придумав, изложил свои соображения Максиму.\r\nЕсли нас обнаружат, сказал он, наврем, будто меня похитили выродки, а ты за ними погнался и отбил меня,\r\nблуждали мы с тобой, блуждали по лесу и вот сегодня вышли сюда… А что нам это даст?\r\n– спросил Максим без особого энтузиазма.\r\nА то нам это даст, сказал Гай, рассердившись, что нас по крайней мере не шлепнут сразу же на месте… Ну уж нет, твердо сказал Максим.\r\nШлепать я себя больше не дам, да и тебя тоже… А если танк? – с восхищением спросил Гай.\r\nА что – танк? – сказал Максим. Подумаешь, танк… Он помолчал некоторое время, а потом сказал: а знаешь, неплохо бы нам захватить танк.\r\nГай увидел, что мысль эта очень ему по душе. Отличная у тебя идея, Гай, сказал Максим. Так мы и сделаем. Захватим танк.\r\nКак только они появятся, ты сейчас же пальни в воздух из автомата, а я заложу руки за спину, и ты ведешь меня под конвоем прямо к ним.\r\nА там уж моя забота, но смотри, держись в сторонке, не попадись под руку и, главное, больше не стреляй… Гай загорелся и тут же предложил идти по дюнам, чтобы их издали было видно.\r\nТак и сделали, поднялись на дюны. И сразу увидели белую субмарину.</p>\r\n<p>За дюнами открывалась небольшая мелководная бухта, и субмарина возвышалась над водой в сотне метров от берега.\r\nСобственно, она совсем не была похожа на субмарину и, тем более, на белую.\r\nГай решил сначала, что это – не то туша какого-то исполинского двугорбого животного, не то причудливой формы скала, невесть откуда вставшая из песков. Но Максим сразу понял, что это.\r\nОн даже предположил, что субмарина заброшена, что стоит она здесь уже несколько лет и что ее засосало. Так оно и оказалось.\r\nКогда они добрались до бухты и спустились к воде, Гай увидел, что длинный корпус и обе надстройки покрыты ржавыми пятнами,\r\nбелая краска облупилась, артиллерийская площадка свернута набок, и пушка смотрит в воду.\r\nВ обшивке зияли черные дыры с закопченными краями – ничего живого там, конечно, остаться не могло.</p>\r\n<p>– А это точно белая субмарина? – спросил Максим. – Ты видел их раньше?</p>\r\n<p>– По-моему, она, – ответил Гай.\r\n– На побережье я никогда не служил, но нам показывали фотографии, ментограммы… описывали… Даже учебный фильм был – «Танки в береговой обороне»… Это она.\r\nНадо понимать, ее вынесло штормом в бухту, села она на мель, а тут подоспел патруль… Видишь, как ее расковыряли? Просто не обшивка, а решето…</p>\r\n<p>– Да, похоже… – пробормотал Максим, вглядываясь. – Пойдем, посмотрим?</p>\n\t\t\t<p>Гай замялся.</p>\r\n<p>– Вообще-то, конечно, можно, – проговорил он неуверенно.</p>\n\t\t\t<p>– А что такое?</p>\n\t\t\t<p>– Да как тебе сказать…</p>\r\n<p>Действительно, как ему сказать?\r\nВот капрал Серембеш, храбрый танкист, рассказывал как-то в темной после отбоя казарме,\r\nбудто на белых субмаринах ходят не обыкновенные моряки – мертвые моряки на них ходят, служат свой второй срок, а некоторые – из трусов, кто погиб в страхе,\r\nте первый дослуживают… морские демоны шарят по дну моря, ловят утопленников и комплектуют из них экипажи… Такое ведь Маку не расскажешь – засмеет,\r\nа смеяться здесь, пожалуй, нечего… Или, например, действительный рядовой Лепту, разжалованный из офицеров, напившись в кантине, говорил просто:\r\n«Все это, ребята, чепуха – выродки ваши, мутанты всякие, радиация – это все пережить можно и одолеть можно,\r\nа главное, ребята, молите бога, чтобы не занес он вас на белую субмарину, – лучше,\r\nребята, сразу потонуть, чем хоть рукой ее коснуться, я-то знаю…» Совершенно неизвестно было,\r\nпочему Лепту разжаловали, но служил он прежде на побережье и командовал сторожевым катером…</p>\r\n<p>– Понимаешь, – сказал Гай проникновенно, – есть всякие суеверия, легенды всякие… я тебе о них рассказывать не буду,\r\nно вот ротмистр Чачу говорил, что все эти субмарины заразны и что запрещается подниматься на борт… приказ даже такой есть, говорят.\r\nМол, подбитые субмарины…</p>\r\n<p>– Ладно, – сказал Максим. – Ты здесь постой, а я пойду. Посмотрим, какая там зараза.</p>\r\n<p>Гай не успел и слова сказать, только рот раскрыл, а Максим уже прыгнул в воду, нырнул и долго не показывался,\r\nу Гая даже дух захватило его ждать, когда черноволосая голова появилась у облупленного борта точно под пробоиной.\r\nЛовко и без усилий, как муха по стене, коричневая фигура вскарабкалась на покосившуюся палубу, взлетела на носовую надстройку и исчезла.\r\nГай судорожно вздохнул, потоптался на месте и прошелся вдоль воды взад-вперед, не сводя глаз с мертвого ржавого чудища.</p>\r\n<p>Было тихо, даже волны не шуршали в этой мертвой бухте. Пустое белое небо, безжизненные белые дюны, все сухое, горячее, застывшее. Гай с ненавистью посмотрел на ржавый остов.\r\nНадо же, невезенье какое:\r\nдругие годами служат и никаких субмарин не видят, а тут – на тебе, свалились с неба, часок прошагали, и вот она, добро пожаловать… И как это я на такое дело решился?\r\n.\r\n.\r\nЭто все Максим… У него на словах все так ладно получается, что вроде бы и думать не о чем,\r\nи бояться нечего… А может быть, я не боялся потому, что представлял себе белую субмарину живой,\r\nбелой, нарядной, на палубе – моряки, все в белом… А здесь – труп железный… и место-то какое мертвое, даже ветра нет… А ведь был ветер, точно помню:\r\nпока шли – дул ветер в лицо, освежающей такой ветерок… Гай с тоской огляделся по сторонам, потом сел на песок, положил рядом автомат и стал нерешительно стаскивать правый сапог.\r\nНадо же, тишина какая!.. А если он совсем не вернется? Проглотила его эта сволочь железная, и духа от него не осталось… Тьфу-тьфу-тьфу…</p>\r\n<p>Он вздрогнул и уронил сапог: длинный жуткий звук возник над бухтой, то ли вой, то ли визг, словно черти проскребли по грешной душе ржавым ножом.\r\nО господи, да это же просто люк открылся железный, приржавел люк… тьфу ты, в самом деле, даже в пот бросило!\r\nОткрыл люк, значит, вылезет сейчас… Нет, не вылезает… Несколько минут Гай, вытянув шею, глядел на субмарину, прислушивался.\r\nТишина.\r\nПрежняя страшная тишина, и даже еще страшнее после этого ржавого воя… А может быть он, это… не открылся люк, а закрылся?\r\nСам закрылся… Перед помертвелыми глазами Гая возникло видение:\r\nтяжелая стальная дверь сама собой закрывается за Максимом, и сам собой медленно задвигается тяжелый засов… Гай облизал пересохшие губы, глотнул без слюны, потом крикнул: «Эй, Мак!\r\n» Не получилось крика… так, шипение только… Господи, хоть бы звук какой-нибудь! «Эге-гей!» – завопил он в отчаянии.\r\n«Э-эй…» – мрачно откликнулись дюны, и снова стало тихо.</p>\r\n<p>Тишина. И кричать больше сил не было…</p>\r\n<p>Не спуская глаз с субмарины, Гай нашарил автомат, трясущимся пальцем сдвинул предохранитель и, не целясь, выпустил в бухту очередь.\r\nПротрещало коротко, бессильно и словно бы в вату. На гладкой воде взлетели фонтанчики, разошлись круги. Гай поднял ствол повыше и снова нажал спусковой крючок.\r\nНа этот раз звук получился: пули загрохотали по металлу, взвизгнули рикошеты, ударило эхо.\r\nИ – ничего. Ничегошеньки. Ни звука больше, словно он здесь один, словно он и был всегда один.\r\nСловно попал он сюда неизвестно как, занесло, как в бредовом сне, в это мертвое место, только не проснуться и не очнуться. И теперь оставаться ему здесь одному навсегда.</p>\r\n<p>Не помня себя, Гай, как был – в одном сапоге, вошел в воду, сначала медленно, потом все быстрей, потом побежал, высоко задирая ноги, по пояс в воде, всхлипывая и ругаясь вслух.\r\nРжавая громадина надвигалась.\r\nГай то брел, разгребая воду, то бросался вплавь, добрался до борта, попытался вскарабкаться – ничего не получилось,\r\nобогнул субмарину с кормы, уцепился за какие-то тросы, вскарабкался, обдирая руки и колени, на палубу и остановился, заливаясь слезами.\r\nЕму было совершенно ясно, что он погиб. «Э-эй!» – крикнул он перехваченным голосом.</p>\r\n<p>Палуба была пуста, на дырчатом железе налипли сухие водоросли, словно обросло железо свалявшимися волосами.\r\nНосовая надстройка огромным пятнистым грибом нависала над головой, сбоку в броне зиял широкий рваный шрам.\r\nГрохоча сапогом по железу, Гай обогнул надстройку и увидел железные скобы, ведущие наверх, еще влажные, забросил автомат за спину, полез.\r\nЛез долго, целую вечность, в душной тишине, навстречу неминуемой смерти, навстречу вечной смерти, вскарабкался и замер, стоя на четвереньках:\r\nчудовище уже ждало его, люк был настежь, словно бы сто лет не закрывался, и даже петли снова приржавели – прошу, мол.\r\nГай подполз к черному отверстому зеву, заглянул, голова у него закружилась, сделалось тошно.\r\n.\r\nИз железной глотки плотной массой выпирала тишина, годы и годы застоявшейся, перепревшей тишины, и Гай вдруг представил себе, как там,\r\nв желтом сгнившем свете, задавленный тоннами этой тишины, насмерть бьется один против всех добрый друг Мак, бьется из последних сил и зовет:\r\n«Гай!\r\nГай!», а тишина, ухмыляясь, лениво сглатывает эти крики без остатка и все наваливается, подминает Мака под себя, душит, давит.\r\nЭто было невозможно перенести, и Гай полез в люк.</p>\r\n<p>Он плакал и торопился, сорвался в конце концов и загремел вниз, пролетел несколько метров и упал на песок.\r\nЗдесь был железный коридор, тускло освещенный редкими пыльными лампочками, на полу под шахтой за годы и годы нанесло тонкого песку.\r\nГай вскочил, – он все еще торопился, он все еще очень боялся опоздать, – и побежал, куда глаза глядели, с криком: «Я здесь, Мак… Я иду… Иду…»</p>\r\n<p>– Что ты кричишь? – недовольно спросил Максим, высовываясь словно бы из стены. – Что случилось? Палец порезал?</p>\r\n<p>Гай остановился и уронил руки. Он был близок к обмороку, пришлось опереться о переборку. Сердце колотилось бешено, удары его гремели в ушах, как барабанный бой, голос не слушался.\r\nМаксим некоторое время смотрел на него с удивлением, потом, должно быть, понял, протиснулся в коридор – дверь отсека снова пронзительно завизжала – и подошел к нему,\r\nвзял за плечи, встряхнул, потом прижал к себе, обнял, и несколько секунд Гай в блаженном забытье лежал лицом на его груди, постепенно приходя в себя.\r\n</p>\r\n<p>– Я думал… тебя здесь… что ты тут… что тебя…</p>\r\n<p>– Ничего, ничего, – сказал Максим ласково. – Это я виноват, надо было тебя сразу позвать. Но тут странные вещи, понимаешь…</p>\r\n<p>Гай отстранился, вытер мокрым рукавом нос, потом вытер мокрой ладонью лицо и только теперь ощутил стыд.</p>\r\n<p>– Тебя нет и нет, – сказал он сердито, пряча глаза. – Я зову, я стреляю… Неужели трудно отозваться?</p>", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 01 Мертвые души, Том первый автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "Николай Васильевич Гоголь\n\n Мертвые души\n\n Поэма\n\n ТОМ ПЕРВЫЙ \n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ\r\nВ ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки:\r\nотставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, - словом, все те, которых называют господами средней руки.\r\nВ бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод.\r\nВъезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным;\r\nтолько два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем.\r\n\"Вишь ты, - сказал один другому, - вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?\" - \"Доедет\", - отвечал другой.\r\n\"А в Казань-то, я думаю, не доедет?\" - \"В Казань не доедет\", - отвечал другой.\r\nЭтим разговор и кончился Да еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах,\r\nвесьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом.\r\nМолодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой.\r\nКогда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах,\r\nживым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо.\r\nОн выбежал проворно, с салфеткой в руке, - весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке,\r\nвстряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галерее показывать ниспосланный ему богом покой.\r\nПокой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах,\r\nгде за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими,\r\nкак чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устроивается сосед,\r\nмолчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего.\r\nНаружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна, в два этажа;\r\nнижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе;\r\nверхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками.\r\nВ угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар,\r\nтак что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою.\r\nПока приезжий господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки: прежде всего чемодан из белой кожи, несколько поистасканный, показывавший, что был не в первый раз в дороге.\r\nЧемодан внесли кучер Селифан, низенький человек в тулупчике, и лакей Петрушка, малый лет тридцати,\r\nв просторном подержанном сюртуке, как видно с барского плеча, малый немного суровый на взгляд, с очень крупными губами и носом.\r\nВслед за чемоданом внесен был небольшой ларчик красного дерева с штучными выкладками из карельской березы, сапожные колодки и завернутая в синюю бумагу жареная курица.\r\nКогда все это было внесено, кучер Селифан отправился на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней, очень темной конурке,\r\nкуда уже успел притащить свою шинель и вместе с нею какой-то свой собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед за тем мешку с разным лакейским туалетом.\r\nВ этой конурке он приладил к стене узенькую трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым и плоским,\r\nкак блин, и, может быть, так же замаслившимся, как блин, который удалось ему вытребовать у хозяина гостиницы.\r\nПокамест слуги управлялись и возились, господин отправился в общую залу.\r\nКакие бывают эти общие залы - всякий проезжающий знает очень хорошо:\r\nте же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих,\r\nа еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сьм испивать свою известную пару чаю;\r\nтот же закопченный потолок;\r\nта же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам,\r\nпомахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу;\r\nте же картины во всю стену, писанные масляными красками, - словом, все то же, что и везде;\r\nтолько и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, какие читатель, верно, никогда не видывал.\r\nПодобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно в какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию,\r\nиной раз даже нашими вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии по совету везших их курьеров.\r\nГосподин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга,\r\nснабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым - наверное не могу сказать, кто делает, бог их знает, я никогда не носил таких косынок.\r\nРазмотавши косынку, господин велел подать себе обед.\r\nПокамест ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то:\r\nщи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком,\r\nсосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам;\r\nпокамест ему все это подавалось и разогретое, и просто холодное, он заставил слугу, или полового,\r\nрассказывать всякий вздор - о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и много ли дает дохода, и большой ли подлец их хозяин;\r\nна что половой, по обыкновению, отвечал: \"О, большой, сударь, мошенник\".\r\nКак в просвещенной Европе, так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей,\r\nкоторые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним.\r\nВпрочем, приезжий делал не все пустые вопросы;\r\nон с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, - словом, не пропустил ни одного значительного чиновника;\r\nно еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках:\r\nсколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город;\r\nрасспросил внимательно о состоянии края:\r\nне было ли каких болезней в их губернии - повальных горячек, убийственных какие-либо лихорадок, оспы и тому подобного,\r\nи все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство.\r\nВ приемах своих господин имел что-то солидное и высмаркивался чрезвычайно громко. Неизвестно, как он это делал, но только нос его звучал, как труба.\r\nЭто, по-моему, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги, так что он всякий раз,\r\nкогда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее и, нагнувши с вышины свою голову, спрашивал:\r\nне нужно ли чего?\r\nПосле обеда господин выкушал чашку кофею и сел на диван, подложивши себе за спину подушку,\r\nкоторую в русских трактирах вместо эластической шерсти набивают чем-то чрезвычайно похожим на кирпич и булыжник.\r\nТут начал он зевать и приказал отвести себя в свой нумер, где, прилегши, заснул два часа.\r\nОтдохнувши, он написал на лоскутке бумажки, по просьбе трактирного слуги, чин, имя и фамилию для сообщения куда следует, в полицию.\r\nНа бумажке половой, спускаясь с лестницы, прочитал по складам следующее: \"Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, по своим надобностям\".\r\nКогда половой все еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город,\r\nкоторым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам:\r\nсильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных.\r\nДомы были в один, два и полтора этажа, с вечным мезонином, очень красивым, по мнению губернских архитекторов.\r\nМестами эти дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь было заметно более движения народа и живости.\r\nПопадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного;\r\nгде магазин с картузами, фуражками и надписью: \"Иностранец Василий Федоров\";\r\nгде нарисован был бильярд с двумя игроками во фраках, в какие одеваются у нас на театрах гости, входящие в последнем акте на сцену.\r\nИгроки были изображены с прицелившимися киями, несколько вывороченными назад руками и косыми ногами, только что сделавшими на воздухе антраша.\r\nПод всем этим было написано: \"И вот заведение\".\r\nКое-где просто на улице стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло; где харчевня с нарисованною толстою рыбою и воткнутою в нее вилкою.\r\nЧаще же всего заметно было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконическою надписью: \"Питейный дом\".\r\nМостовая везде была плоховата.\r\nОн заглянул и в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу, в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою.\r\nВпрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации,\r\nчто \"город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев,\r\nдающих прохладу в знойный день\", и что при этом \"было очень умилительно глядеть,\r\nкак сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику\".\r\nРасспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору,\r\nон отправился взглянуть на реку, протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с тем чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько,\r\nпосмотрел пристально на проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке, и,\r\nеще раз окинувши все глазами, как бы с тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою.\r\nНакушавшись чаю, он уселся перед столом, велел подать себе свечу, вынул из кармана афишу, поднес ее к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз.\r\nВпрочем, замечательного немного было в афишке: давалась драма г. Коцебу, в которой Ролла играл г.\r\nПопльвин, Кору - девица Зяблова, прочие лица были и того менее замечательны;\r\nоднако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на другую сторону:\r\nузнать, нет ли и там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все, что ни попадалось.\r\nДень, кажется, был заключен порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей и крепким сном во всю насосную завертку, как выражаются в иных местах обширного русского государства.\r\nВесь следующий день посвящен был визитам; приезжий отправился делать визиты всем городским сановникам.\r\nБыл с почтением у губернатора, который, как оказалось, подобно Чичикову был ни толст, ни тонок собой, имел на шее Анну, и поговаривали даже, что был представлен к звезде;\r\nвпрочем, был большой добряк и даже сам вышивал иногда по тюлю.\r\nПотом отправился к вице-губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками...\r\nжаль, что несколько трудно упомнить всех сильных мира сего;\r\nно довольно сказать, что приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он явился даже засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы и городскому архитектору.\r\nИ потом еще долго сидел в бричке, придумывая, кому бы еще отдать визит, да уж больше в городе не нашлось чиновников.\r\nВ разговорах с сими властителями он очень искусно умел польстить каждому.\r\nГубернатору намекнул как-то вскользь, что в его губернию въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные,\r\nи что те правительства, которые назначают мудрых сановников, достойны большой похвалы.\r\nПолицеймейстеру сказал что-то очень лестное насчет городских будочников;\r\nа в разговорах с вице-губернатором и председателем палаты, которые были еще только статские советники, сказал даже ошибкою два раза:\r\n\"ваше превосходительство\", что очень им понравилось.\r\nСледствием этого было то, что губернатор сделал ему приглашение пожаловать к нему того же дня на домашнюю вечеринку,\r\nпрочие чиновники тоже, с своей стороны, кто на обед, кто на бостончик, кто на чашку чаю.\r\nО себе приезжий, как казалось, избегал много говорить;\r\nесли же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты:\r\nчто он незначащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем,\r\nпретерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его,\r\nи что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город,\r\nпочел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.\r\nВот все, что узнали в городе об этом новом лице, которое очень скоро не преминуло показать себя на губернаторской вечеринке.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "кое-где на полу валялись куски и крошки отвалившейся штукатурки; в окне жалобно жужжит и просится в запыленное стекло наружу муха.\r\n- Да, бабушка правду говорит: здесь страшно! - говорил, вздрагивая, Райский.\r\nНо Верочка обегала все углы и уже возвращалась сверху, из внутренних комнат, которые,\r\nв противоположность большим нижним залам и гостиным, походили на кельи, отличались сжатостью, уютностью и смотрели окнами на все стороны.\r\nВ комнате сумрачно, мертво, все - подобие смерти, а взглянешь в окно - и отдохнешь: там кайма синего неба, зелень мелькает, люди шевелятся.\r\nВерочка походила на молодую птичку среди этой ветоши и не смущалась ни преследующими взглядами портретов, ни сыростью, ни пылью, всем этим печальным запустением.\r\n- Здесь хорошо, места много! - сказала она, оглядываясь.Как там хорошо вверху! Какие большие картины, книги!\r\n- Картины, книги: где? Как это я не вспомнил о них! Ай да Верочка!\n Он поймал и поцеловал ее. Она отерла губы и побежала показывать книги.\r\nРайский нашел тысячи две томов и углубился в чтение заглавий.\r\nТут была все энциклопедисты и Расин с Корнелем, Монтескье, Макиавелли, Вольтер, древние классики во французском переводе и \"Неистовый Орланд\", и Сумароков с Державиным,\r\nи Вальтер-Скотт, и знакомый \"Освобожденный Иерусалим\", и \"Илиада\" по-французски, и Оссиан в переводе Карамзина, Мармонтель и Шатобриан, и бесчисленные мемуары.\r\nМногие еще не разрезаны: как видно, владетели, то есть отец и дед Бориса, не успели прочесть их.\r\nС тех пор не стало слышно Райского в доме; он даже не ходил на Волгу, пожирая жадно волюмы за волюмами.\r\nОн читал, рисовал, играл на фортепиано, и бабушка заслушивалась; Верочка, не сморгнув, глядела на него во все глаза, положив подбородок на фортепиано.\r\nТо писал он стихи и читал громко, упиваясь музыкой их, то рисовал опять берег и плавал в трепете, в неге:\r\nчего-то ждал впереди - не знал чего, но вздрагивал страстно, как будто предчувствуя какие-то исполинские, роскошные наслаждения, видя тот мир,\r\nгде все слышатся звуки, где все носятся картины, где плещет, играет, бьется другая, заманчивая жизнь, как в тех книгах, а не та, которая окружает его.\r\n..\r\n- Послушай, что я хотела тебя спросить, - сказала однажды бабушка,зачем ты опять в школу поступил?\r\n- В университет, бабушка, а не в школу.\r\n- Все равно: ведь ты учишься там.\r\nЧему? У опекуна учился, в гимназии учился: рисуешь, играешь на клавикордах - что еще? А студенты выучат тебя только трубку курить, да, пожалуй, - боже сохрани - вино пить.\r\nТы бы в военную службу поступил,в гвардию.\r\n- Дядя говорит, что средств нет...\n - Как нет: а это что?\r\nОна указала на поля и деревушку.\n - Да что ж это?.. Чем тут?..\n - Как чем! - И начала высчитывать сотни и тысячи...\r\nОна не живала в столице, никогда не служила в военной службе и потому не знала, чего и сколько нужно для этого.\r\n- Средств нет! Да я тебе одной провизии на весь полк пришлю ! Что ты... средств нет! А дядюшка куда доходы девает?\r\n- Я, бабушка, хочу быть артистом.\n - Как артистом?\n - Художником... После университета в академию пойду...\r\n- Что ты, Борюшка, перекрестись! - сказала бабушка, едва поняв, что он хочет сказать. - Это ты хочешь учителем быть?\r\n- Нет, бабушка, не все артисты - учители, есть знаменитые таланты: они в большой славе и деньги большие получают за картины или за музыку...\r\n- Так ты за свои картины будешь деньги получать или играть по вечерам за деньги?.. Какой срам!\n - Нет, бабушка, артист...\r\n- Нет, Борюшка, ты не огорчай бабушку: дай дожить ей до такой радости, чтоб увидеть тебя в гвардейском мундире: молодцом приезжай сюда...\r\n- А дядюшка говорит, чтоб я шел в статскую...\r\n- В приказные! Писать, согнувшись, купаться в чернилах, бегать в палату: кто потом за тебя пойдет? Нет, нет, приезжай офицером да женись на богатой!\r\nХотя Райский не разделял мнения ни дяди, ни бабушки, но в перспективе у него мелькала собственная его фигура, то в гусарском, то в камер-юнкерском мундире.\r\nОн смотрел, хорошо ли он сидит на лошади, ловко ли танцует. В тот день он нарисовал себя небрежно опершегося на седло, с буркой на плечах.\r\nХI\r\nОднажды бабушка велела заложить свою старую, высокую карету, надела чепчик, серебристое платье, турецкую шаль,\r\nлакею велела надеть ливрею и поехала в город с визитами, показывать внучка, и в лавки, делать закупки.\r\nИх везла пара сытых лошадей, ехавших медленной рысью; в груди у них что-то отдавалось, точно икота.\r\nКучер держал кнут в кулаке, вожжи лежали у него на коренях, и он изредка подергивал ими, с ленивым любопытством и зевотой поглядывая на знакомые предметы по сторонам.\r\nЭто было более торжественное шествие бабушки по городу. Не было человека, который бы не поклонился ей. С иными она останавливалась поговорить.\r\nОна называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов, кто живет и как - все это бегло, на ходу.\r\nДоехали они до деревянных рядов. Купец встретил ее с поклонами и с улыбкой, держа шляпу на отлете и голову наклонив немного в сторону.\r\n- Татьяне Марковне!.. - говорил он с улыбкой, показывая ряд блестящих белых зубов.\r\n- Здравствуйте. Вот вам внука привезла, настоящего хозяина имения. Его капитал мотаю я у вас в лавке. Как рисует, играет на фортепиано!..\r\nРайский дернул бабушку за рукав.\n Кузьма Федотыч отвесил и Райскому такой же поклон.\r\n- Хорошо ли торгуете? - спросила бабушка.\r\n- Грех пожаловаться, сударыня. Только вы редко стали жаловать, - отвечал он, смахивая пыль с кресла и почтительно подвигая ей, а Райскому поставил стул.\r\nВ лавке были сукна и материи, в другой комнате - сыр и леденцы, и пряности, и даже бронза.\r\nБабушка пересмотрела все материи, прицепилась и к сыру, и к карандашам, поговорила о цене на хлеб и перешла в другую,\r\nпотом в третью лавку, наконец, проехала через базар и купила только веревку, чтоб не вешали бабы белье на дерево, и отдала Прохору.\r\nОн долго ее рассматривал, все потягивая в руках каждый вершок, потом осмотрел оба конца и спрятал в шапку.\r\n- Ну, теперь пора с визитами, - сказала она. - Поедем к Нилу Андреевичу.\n - Кто это Нил Андреевич? - спросил Борис.\r\n- Разве я тебе не говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если скажет, даром слов не тратит.\r\nЕго все боятся в городе: что он сказал, то и свято. Ты приласкайся к нему: он любит пожурить...\r\n- Что ж, бабушка, толку, что журит? Я не хочу...\r\n- Молод, молод ты; после сам спасибо скажешь.\r\nСлава богу, что не вывелись такие люди, что уму-разуму учат! Зато как лестно, когда кого похвалит!\r\nНабожный такой! Одного франта так отделал, узнав, что он в Троицу не был в церкви, что тот и язык прикусил.\r\n\"Я, говорит, донесу на вас: это вольнодумство!\" И ведь донесет, с ним шутить нельзя. Двух помещиков под опеку подвел. Его боятся, как огня.\r\nА так - он добрый: ребенка встретит - по голове погладит, букашку на дороге никогда не раздавит, а отодвинет тростью в сторону: \"Когда не можешь, говорит, дать жизни, и не лишай\".\r\nИ с вида важный; лоб, как у твоего дедушки, лицо строгое, брови срослись.\r\nКак хорошо говорит - заслушаешься! Ты приласкайся к нему. И богат.\r\nГоворят, что в кармане у себя он тоже казенную палату завел, да будто родную племянницу обобрал и в сумасшедший дом запер. Есть грех, есть грех...\r\nНо Нила Андреевича они не застали дома: он был в палате.\n Проезжая мимо дома губернатора, бабушка горделиво отвернулась.\r\n- Тут живет губернатор Васильев... или Попов какой-то. (Бабушка очень хорошо знала, что он Попов, а не Васильев.\r\n) Он воображает, что я явлюсь к нему первая с визитом, и не заглянул ко мне: Татьяна Марковна Бережкова поедет к какому-то Попову или Васильеву!\r\nГубернатор ничего \"не воображал\", но Бережковой было досадно, что он не оказал ей внимания.\r\n- Нил Андреич поважнее, постарше и посолиднее его, а в Новым год и на Пасху всегда заедет с визитом, и кушать иногда жалует!\r\nЗаехали потом к старой княгине, жившей в большом темном доме.\r\nТам жилым пахло только в одном уголке, где она гнездилась, а другие двадцать комнат походили на покои в старом бабушкином доме.\r\nКнягиня была востроносая, худенькая старушка, в темном платье, в кружевах, в большом венце, с сухими,\r\nкостлявыми, маленькими руками, переплетенными синими жилами, и со множеством старинных перстней на пальцах.\r\n- Княгиня матушка!..\n - Татьяна Марковна!.. - воскликнули старушки.\n Болонка яростно лаяла из-под канапе.\r\n- Вот внука привезла показать - настоящего хозяина: как играет, рисует!\r\nОн должен был поиграть на фортепиано. Потом ему принесли тарелку земляники.\r\nБабушка с княгиней пила кофе, Райский смотрел на комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую в комнаты из сада зелень;\r\nвидел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок;\r\nслушал, как во всех комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов;\r\nрассматривал портрет косого князя, в красной ленте, самой княгини, с белой розой в волосах, с румянцем, живыми глазами, и сравнивал с оригиналом.\r\nИ все это точно складывал в голову, следил, как там, где-то, отражался дом, княгиня, болонка, пожилой слуга с проседью, в ливрейном фраке, слышался бой часов...\r\nЗаехали они еще к одной молодой барыне, местной львице, Полине Карповне Крицкой, которая смотрела на жизнь,\r\nкак на ряд побед, считая потерянным день, когда на нее никто не взглянет нежно или не шепнет ей хоть намека на нежность.\r\nНравственные женщины, строгие судьи, и между прочим Нил Андреевич, вслух порицали ее,\r\nТатьяна Марковна просто не любила, считала пустой вертушкой, но принимала, как всех, дурных и хороших.\r\nЗато молодежь гонялась за Крицкой.\r\nУ Полины Карповны Крицкой бабушка пробыла всего минут десять, но хозяйка успела надеть блузу с кружевами, плохо сходившуюся спереди.\r\nОна обливала взглядами Райского; нужды ей нет, что он был ранний юноша, успела ему сказать, что у него глаза и рот обворожительны и что он много побед сделает, начиная с нее.\r\n- Что вы это ему говорите: он еще дитя!- полугневно заметила бабушка и стала прощаться.\r\nПолина Карповна извинялась, что муж в палате, обещала приехать сама, а в заключение взяла руками Райского за обе щеки и поцеловала в лоб.\r\n- Бесстыдница, беспутная! и ребенка не пропустила! - ворчала бабушка дорогой.\r\nА Райский был смущен. Молодая женщина, белая шея, свобода в речах и обдаванье смелыми взглядами вскипятили воображение мальчика.\r\nОна ему казалась какой-то светлой богиней, королевой...\r\n- Армида!- вслух, забывшись, сказал он, внезапно вспомнив об \"Освобожденном Иерусалиме\".\r\n- Бесстыжая! - ворчала бабушка, подъезжая к крыльцу предводителя.Узнает Нил Андреич, что он скажет? Будет тебе, вертушка!\r\nКакой обширный дом, какой вид у предводителя из дома! Впрочем, в провинции из редкого дома нет прекрасного вида: пейзажи, вода и чистый воздух - там дешевые и всем дающиеся блага.\r\nОбширный двор, обширные сады, господские службы, конюшни.\r\nДом вытянулся в длину, в один этаж, с мезонином. Во всем благословенное обилие: гость приедет, как Одиссей в гости к царю.\r\nМногочисленное семейство то и дело сидит за столом, а в семействе человек восемнадцать: то чай кушают, то кофе кушают в беседке, кушают на лунку, кушают на балконе.\r\nЭкономка весь день гремит ключами; буфет не затворяется.\r\nПо двору поминутно носит полные блюда из кухни в дом, а обратно человек тихим шагом несет пустое блюдо, пальцем или языком очищая остатки.\r\nТо барыне бульон, то тетеньке постное, то барчонку кашки, барину чего-нибудь посолиднее.\r\nГостей вечный рой, слуг человек сорок, из которых иные, пообедав прежде господ, лениво отмахивают мух ветвями,\r\nа другой, задремав, покроет ветвью лысую голову барина или величавый чепец барыни.\r\nЗа обедом подают по два супа, по два холодных блюда, по четыре соуса и по пяти пирожных. Вина - одно кислее другого - все, как следует в открытом доме в провинции.\r\nНа конюшне двадцать лошадей: одни в карету барыни, другие в коляску барину; то для парных крошек, то в одиночку, то для большой коляски - детей катать, то воду возить;\r\nверховые для старшего сына, клеппер для младших и, наконец, лошачок для четырехлетнего.\r\nКомнат в доме сколько! учителей, мамзелей, гувернанток, приживалок, горничных... и долгов на доме сколько!\r\nТатьяну Марковну и Райского все встретили шумно, громко, человеческими голосами, собачьим лаем,\r\nпоцелуями, двиганьем стульев и сейчас начали кормить завтраком, поить кофе, потчевать ягодами.\r\nПобежали в кухню и из кухни лакеи, девки, - как бабушка ни отбивалась от угощенья..\r\nРайского окружили сверстники, заставили его играть, играли сами, заставили рисовать, рисовали сами, привели француза-учителя.\r\n- Vous avez du talent, monsieur, vraiment! {Да у вас в самом деле талант, сударь!(франц.).}- сказал тот, посмотрев его рисунок.\n Райский был на седьмом небе.\r\nПотом повели в конюшню, оседлали лошадей, ездили в манеже и по двору, и Райский ездил.\r\nДве дочери, одна черненькая, другая беленькая, еще с красненькими, длинными, не по росту, кистями рук,\r\nкак бывает у подрастающих девиц, но уже затянутые в корсет и бойко говорящие французские фразы, обворожили юношу.\r\nС приятным волнением и задумчиво ехал оттуда Райский.\r\nЕму бы хотелось домой; но бабушка велела еще повернуть в какой-то переулок.\n - Куда, бабушка? Пора домой, - сказал Райский.\r\n- Вот еще к старичкам Молочковым заедем, да и домой.\n - Чем же они замечательны?\n - Да тем,что они... старички.\n - Ну, вот, старички! - с неудовольствием проговорил\r\nРайский, под впечатлением от живой картины предводительского дома и поцелуя Полины Карповны.\r\n- Почтенные такие, - сказала бабушка, - лет по восьмидесяти мужу и жене. И не слыхать их в городе: тихо у них, и мухи не летают.\r\nСидят да шепчутся, да угождают друг другу. Вот пример всякому: прожили век, как будто проспали. Ни детей у них, ни родных! Дремлют да живут!\r\n- Старички! - с неудовольствием говорил Райский.\n - Что морщишься: надо уважать старость!\r\nВ самом деле, муж и жена, к которым они приехали, были только старички, и больше ничего. Но какие бодрые, тихие, задумчивые, хорошенькие старички!\r\nОба такие чистенькие, так свежо одеты;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Греч Н", "role": "user" }, { "content": "Греч Николай Иванович\n\n Черная женщина \n\n Любовь и дружба! вот чем должно Себя под солнцем утешать. Искать блаженства нам не можно, Но можно - менее страдать.\r\nА кто любил, кто был любимым, Был другом нежным, свято чтимым, Тот в мире сем не даром жил, Не даром землю бременил! \n\n Карамзин \n\n Василью Аполлоновичу Ушакову\r\nНаконец могу заплатить вам долг свой! За два тома, приписанные мне вашею дружескою благосклонностью, подношу вам четыре.\r\nПримите количеством по неимению качества;\r\nудовольствуйтесь рассказами о делах обыкновенного, прозаического быта - за свежую, оригинальную, поэтическую повесть сына степей киргиз-кайсацких;\r\nза произведение привольного московского досуга возьмите книгу, составленную посреди беспрерывных развлечений,\r\nзабот, хлопот самых мелочных, ничтожных, убийственных для чувства и воображения!\r\nНе знаю, понравится ли вам моя Черная Женщина; не знаю, как примет ее публика;\r\nзнаю только, что я употребил все старание, все зависевшие от меня средства, чтоб этот роман был сколько-нибудь достоин внимания любителей русского чтения.\r\nНеудачу в целом припишу отсутствию во мне авторского таланта, недостатки и промахи в частности - неотвратимым моим обстоятельствам.\r\nЖурналисту труднее, нежели всякому другому, заниматься сочинением книг:\r\nот ценителя чужих трудов читатели требуют гораздо более, нежели от иного, и все хотят быть судьями того, кто принял на себя звание судьи всех других.\r\nВсе кажется в других ошибкой нам, А примешься за дело сам, Так напроказишь вдвое хуже.\r\nТеперь несколько слов о содержании или собственной повести романа.\r\nНо если вы не хотите разочаровываться до времени, советую вам пробежать это объяснение уже по прочтении отрадного для писателя и читателей слова - конец!\r\nЛет за двадцать пред сим слышал я в одном приятельском кругу невымышленный рассказ о жизни человека,\r\nкоторый в младенчестве своем был испуган одним страшным явлением во время московской чумы.\r\nЭто явление сделалось ему неразлучным спутником, предвещало ему счастие и беду, радость и печаль,\r\nуспех в деле - и неудачу и исчезло только с того времени, как повторилось пред глазами мечтателя в действительности.\r\nГлавное содержание моего романа основано на этом предании.\r\nРассказы о видениях, предчувствиях, предвещаниях, помещенные в этом романе эпизодами, равномерно не вымышлены мною.\r\nОни основаны, большею частью, на изустных преданиях. Известие об огненном змее, пролетевшем чрез Петербург в сентябре 1796 года, найдете в книге П.И.\r\nСумарокова о жизни Екатерины Великой.\r\nО странном видении шествия из Адмиралтейства в Зимний Дворец рассказывал одному моему приятелю очевидец этого случая,\r\nкорреспондент Академии Наук господин Шретер, астроном и метеоролог, умерший в 1810 году в глубокой старости.\r\nРассказ о видении Карла XI заимствован из шведского акта, сообщенного мне П.Г. Бутковым. Анекдот о Густаве III слышал я от И.И.\r\nКозлова, которому он был сообщен графом Армфельдтом. Вещий сон артиллериста приснился действительно и сбылся в 1821 году, на походе гвардии чрез Витебскую губернию.\r\nПредсказание Казотта напечатано в его сочинениях. Мне казалось, что эти и подобные рассказы не могут быть неуместными в романе, где главную роль играют вымыслы и причуды воображения.\r\nНиколай Греч С.-Петербург, 25-го мая 1834 \n\n Книга первая \n\n\n С.-Петербург, 1796 \n\n I\r\nВ первых числах сентября два молодые человека во фраках, но, как заметно было по всем их приемам, военные, сидели на скамье в большой аллее Летнего сада.\r\nНемногие городские жители пользовались ясностью приятного осеннего дня.\r\nОдин из молодых людей всматривался в прохожих, перемигивался с приятелями, кланялся знакомым; другой сидел тихо, смотрел в землю и чертил что-то тросточкою на песке.\r\n- Что ты опять задумался, князь? - спросил первый у своего товарища. Князь не отвечал и, по-видимому, не слыхал вопроса.\r\n- Полно размышлять! - повторил первый громче. - Опять ты в своих воздушных чертогах! Очнись. Вспомни хоть о товарище, которого ты оставил на земле.\r\nКнязь взглянул на него, как будто припоминая, где он и что с ним делается, и после минутного молчания сказал:\r\n- Виноват, друг мой! Я не знаю... Что бишь такое?\r\n- Ничего! - отвечал друг. - Только пора обедать.\r\nВедь у сестрицы твоей ждать не будут, а если застанем ее за столом, то придется выслушать длинную рацею твоей мачехи о разврате рода человеческого, обедающего ныне после полудня.\r\n- Ты прав! - сказал князь, вставая. - Поедем. \n Молодые люди, взяв друг друга под руки, вышли из саду и сели в карету.\r\n- К сестрице! - сказал князь. \n - К Алевтине Михайловне! - закричал лакей, вскочил на запятки, и карета помчалась к Таврическому саду.\r\nКнязь в карете молчал по-прежнему. Приятелю это вскоре наскучило.\r\n- Если б я не знал тебя с младенчества, если б не бил свидетелем твоей задумчивости в корпусе, то подумал бы, что ты влюблен, милый князь! Брось, сделай дружбу, этот обычай.\r\nТы часто приводишь в смущение всех друзой и знакомых.\r\nПосреди шумного общества, в кругу веселых товарищей ты вдруг умолкнешь, задумаешься, не видишь, не слышишь ничего.\r\nВ корпусе думали мы, что ты размышляешь о дифференциалах и интегралах.\r\nНо вот я воротился после пятилетней разлуки и опять нахожу тебя букою и философом, как прозвали тебя в детстве товарищи.\r\n- Что делать, Хвалынский, - отвечал князь, - никто не волен в своем нраве, когда нрав этот получил направление с первых дней его жизни.\r\nТы знаешь, что младенчество мое протекло среди ужасных происшествий, что я в детстве был очевидцем таких явлений,\r\nкаких иной во всю жизнь не встретит, потом осиротел, остался одинок и изныл бы душою, если б не сохранила меня дружба.\r\nОна вспыхнула в наших сердцах в одну секунду, когда нас привезли в корпус, к генералу Пурпуру, тебя - изо Пскова, меня - из Симбирска.\r\nПомнишь ли? Мы оба вдруг очутились на чужбине, среди людей неизвестных, и, когда удалились наши проводники, мы бросились друг к другу в объятия и залились горькими слезами.\r\n- Помню, помню! - сказал Хвалынский с чувством. - Как усладительны эти воспоминания! Течением времени они во мне отчасти изгладились, но ты, вижу, памятливее меня.\r\nКогда ты говоришь о времени нашего детства, прошедшее воскресает в душе моей, и мне кажется, что я,\r\nкак прежде, хожу с тобою по корпусному саду в кофейном камзольчике, потом в голубом, а наконец и в мундире.\r\nПродолжай, продолжай, любезный князь!\r\n- И мне эти воспоминания несказанно приятны. Ты один привязывал меня к жизни.\r\nКазалось бы, что пылкий, ветреный, шумливый Хвалынский не может быть другом угрюмому, молчаливому, подчас и несносному Кемскому, но не так было на деле:\r\nты был резов, но чувствителен, смел и неугомонен с другими товарищами - со мною уступчив, тих и нежен.\r\nКровати наши стояли рядом. Помнишь ли, как я однажды в испуге от сновидения вскочил с постели и, конечно, больно бы ушибся, если б ты не схватил и не удержал меня?\r\n- Помню! Помню! Ты был бледен, дрожал и, глядя ужасными глазами в угол комнаты, кричал: вот она! Вот черная женщина! Страшно, как вспомню!\r\n- И мне страшно: в эту самую ночь скончался батюшка.\r\n- Что ты? Вот этого я не помню! Странно! И в эту ночь тебе так причудилось? Поди же, толкуй с философами!\r\nА право, я думаю, в человеке есть что-то такое, чего не разгадали мудрецы, да вряд ли и впредь разгадают.\r\n- Точно, - сказал князь Кемский, сжав руку своего друга, - есть, наверное есть; только не все это видят, не все этому верят. \n - А ты веришь? - спросил Хвалынский с любопытством.\r\n- Уверен! - отвечал князь. - Причин не знаю, самых явлений растолковать не умею, но они существуют.\r\nМысль ли это, облеченная воображением в видимые формы, затаившееся ли в душе воспоминание былого случая, которое в памяти рассудка исчезло,\r\nтолько есть видения, представляющиеся не внешнему, а внутреннему нашему зрению в виде существ действительных.\r\nЕсть! Есть!\r\n- И ты говоришь об этом так утвердительно? - сказал Хвалынский в недоумении. - Я почитаю это одною догадкою.\r\n- Догадкою! - отвечал князь, улыбнувшись. - Догадкою! Когда я говорю тебе, что такие видения бывают, что мне представляются они часто, и не без причины!\r\n- Да отчего же именно тебе, и тебе одному?\r\nЯ, например, никогда не видал ничего подобного; разве, бывало, иногда на походе, в Польше, после хорошего обеда, причудится какая-нибудь глупость.\r\n- Понимаю, - сказал князь, - эти призраки дымок виноградного жару. Я говорю о другом: случаются видения наяву, когда человек обладает всем рассудком и всеми чувствами.\r\nИ эти явления имеют связь с его душевными движениями, прошедшими, настоящими и будущими.\r\nТы говоришь: отчего не всем видятся эти призраки? А я спрошу: отчего не всем нравятся, не всем понятны музыка, живопись и другие выражения наших внутренних ощу7щений?\r\nОбразование, обучение для этого не нужны: надобно особенное устроение души и ее органов.\r\nОдного учат музыке весь век, а он ничего в ней не слышит и не чувствует, в другом при первом звуке мелодии, родной с его душою, возникают ощущения, дотоле неведомые.\r\nТак и с голосом духовного мира: он внятен только тому, кто одарен способностью его слышать.\r\nКнязь умолк и задумался по-прежнему. Лицо его пылало; глаза сверкали.\r\nХвалынский смотрел на него с изумлением:\r\nон никогда не видал своего друга в таком исступленном положении, хотел просить подробнейшего объяснения,\r\nно в это время карета остановилась у подъезда, отворились дверцы, и оба друга вышли.\r\nII \n\n Мы знаем, что молодые друзья приехали к сестре одного из них.\r\nАлевтина Михайловна, не родная сестра князя Кемского, была дочь храброго генерала Астионова, убитого в первую турецкую войну.\r\nМатушка ее, Прасковья Андреевна, сочеталась вторым браком с вдовцом, князем Кемским, у которого был один сын, герой нашей повести, и вскоре, как говорится, схоронила и второго мужа.\r\nДочь ее Алевтина воспитывалась у ней в доме; пасынок, князь Алексей Кемский, - в кадетском корпусе.\r\nОн был моложе сведенной сестры двумя годами, и, когда он едва выходил из отрочества, Алевтина блистала уже на всех балах и праздниках.\r\nГенерал Астионов прожил почти все свое имение на службе, но князь Кемский оставил четыре тысячи душ,\r\nназначив попечительницею своему сыну его мачеху и объявив падчерицу свою наследницею имения и фамилии князей Кемских, если б сын его умер бездетным.\r\nПочему князь нежно любил вторую жену свою? Нельзя сказать; разве если примем правило: кого боишься, того и любишь.\r\nОна умела овладеть умом и волею слабого старика и заставила его написать завещание в пользу дочери, уверив,\r\nчто из любви к нему отказала в руке своей миллионщику, который хотел, женясь на ней, записать все имение Алевтине.\r\nМежду тем, молодые лета, цветущее здоровье и крепкое сложение Алексея Кемского тревожили мачеху.\r\n- Бедное дитя! - говорила она, вздыхая. - Все мир да мир; выйдет в службу, а отличиться нет случая.\r\nЯ обещала покойнику, князь Федору, непременно заставить сына пойти в военную службу, а теперь не знаю, в прок ли это ему будет.\r\nНу, что за военная служба в мирное время? Бедный мальчик! А он так и рвется, как бы положить живот за государыню и отечество.\r\nПодойдет к портрету моего покойника, Михаилы Федосеича, да по часам глаз не сводит с георгиевского креста - такая военная натура!\r\nКнягиня Прасковья Андреевна, которой в то время было уже за шестьдесят лет, могла служить живым примером тому,\r\nчто для проложения себе тропинки в мире не нужно иметь ни блистательного ума,\r\nни отличного воспитания и что эти качества очень хорошо могут быть заменены постоянством в преследовании своей цели, сметливостью, хитростью и лицемерием.\r\nОна воспитана была по старине, грамоте знала плохо, ничего в жизни не читала, по-французски говорила только:\r\nбон-жур и бон-суар, ан-шанте и дезеспуар, а между тем умела найти себе двух хороших мужей, воспользоваться в свете блистательным именем одного, княжеством и богатством другого.\r\nВидя очень хорошо, чего недостает ей самой, она старалась заменить эти недостатки воспитанием своей любезной Алевтины, единственной наследницы ее умственных и нравственных качеств.\r\nАлевтина получила образование светское:\r\nговорила по-французски и по-италиански, как уроженка Орлеана или Флоренции, танцевала как четвертая грация,\r\nиграла на фортепиано и на арфе, пела как соловей, рисовала без помощи и поправок учителя.\r\nПрирода украсила ее всеми своими дарами.\r\nДочь маленькой, сухой, горбатой Прасковьи Андреевны была высока ростом, статна, грациозна, можно сказать, величественна.\r\nБольшие черные глаза беспрекословно повиновались ее расчетам и, как храбрые воины, в нападении на врага исполняли долг свои.\r\nРуки нежные, но не малые;\r\nножки - их никто не видал:\r\nАлевтина не любила короткого платья, и хотя во время ее служения в светском легионе мода ровно семнадцать раз выставляла любопытным взглядам ножки милых жриц своих,\r\nно Алевтина в этом пункте была непреклонна.\r\nВо все продолжение моды, которую называла неприличною, она приметно тосковала и даже спадала с лица,\r\nно лишь только, бывало, заметит в модном журнале, что платья начали опускаться, вдруг развеселится и похорошеет.\r\nЛицо у ней было правильное, овальное: рот не ротик, но зато зубы белые, ровные, блестящие. Неприятнее всего у ней был голос, звонкий, грубый, повелительный.\r\nУм и нрав, как уже сказано, заимствовала она у своей родительницы, но образовала их по требованиям века и новых обстоятельств.\r\nСтоль же постоянная, хитрая и пронырливая в достижении того, что она почитала целию жизни, Алевтина отринула кроткое лицемерие своей матери:\r\nначитавшись романов и рассуждений о добродетели и пороке, она составила свою собственную систему нравственности, облекла ее в громкие фразы и всенародно проповедовала.\r\nДобродетель, вечность, ничтожество благ земных, святость дружбы и родства, великодушие, забвение самой себя - были у ней беспрерывно на языке.\r\nИ - странное дело!\r\n- люди, ее окружавшие, даже те, которые имели с нею отношения независимые, не близкие, были как будто заколдованы этим тоном, повелительным и не допускающим противоречий;\r\nзнали, что на сердце у ней совсем не то, что на языке;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "- заключил Полиевкт Харлампиевич,- потому- иначе ее репутация сильно пострадала бы, да и в ссылку еще отправили бы,\r\nс семейством навеки разлучили бы, а теперь это дело будет и для нас, и для нее безобидно:\r\nи закон утолен, и граждане помилованы.\r\nТак-то-с!\r\nНа княгиню, однако, эта картина благоденствия в сумасшедшем доме мало произвела утешительного действия. Она сидела, погрузясь в серьезную задумчивость.\r\nИз рассказа Хлебонасущенского и из признаний, вынужденных ею у сына, она знала почти вполне настоящую историю,\r\nв том виде, как происходило дело в действительности и как извратили его на следствии.\r\nС настоящего же часа, после того как сама увидала убитую горем Бероеву, ей стало жаль эту женщину:\r\nголос совести мучительно заговорил в душе княгини, борясь с чувством страха за честь ее сына и ее фамилии.\r\nЕй сильно бы хотелось теперь сделать что-нибудь хорошее для Бероевой,\r\nчтобы облегчить ее дальнейшую судьбу и тем успокоить внутреннего червяка, который с этой минуты стал сосать ее сердце.\r\nХлебонасущенский по-своему объяснил себе это тяжелое раздумье.\r\n- Вы, матушка, уж об их сиятельстве не извольте больше беспокоиться, говорю вам!- приступил он к новым утешениям.- Теперь, значит, делу этому дан самый правильный ход.\r\nА что если их сиятельство и пошалили маленько,- так ведь что ж с этим делать!- молодость, кровь у них горячая, не уходились еще.\r\n.\r\n.\r\nС кем грех не случался? Быль молодцу не укор, говорит пословица, а конь- о четырех ногах, да спотыкается; кто богу не грешен?\r\nЛишь бы перед царем быть чисту, а бог простит, понеже милосердию его несть конца- неисчерпаемый кладезь, учит нас премудрость.\r\n..- Полиевкт Харлампиевич, вспомнив свою семинарскую старину, заговорил наконец в любимейшем своем высоконазидательном тоне.\r\nНо и этот поучительный тон не произвел на княгиню желаемого действия, и потому опытный практик тотчас же сообразил,\r\nчто время ему удалиться, так как ее сиятельство не чувствует больше охоты предаваться с ним дальнейшим измышлениям и разговорам.\r\nКрякнув раза два в руку и по обыкновению обдернув борты фрака, он посеменил на месте и взялся за шляпу.\r\n- Позвольте пожелать полного успокоения,- проговорил он уже более почтительным, официальным тоном,- а мне пора-с.\r\n.. Надо тут еще кой-какие колеса подмазать у бабки-голландки и у прочих.\r\nПолиевкт Харлампиевич откланялся и удалился. Вслед за ним поднялась и княгиня. Отдав приказание никого не принимать, она медленно и задумчиво прошла в свою образную.\r\nОпустясь там в готическое кресло, обитое темно-зеленым бархатом,\r\nкнягиня долгое время бессознательно как-то созерцала блуждающим взором дубовые резные стены этой маленькой молельни и ее темно-зеленые бархатные драпировки,\r\nотделанные золотой бахромой и кистями, в византийско-русском вкусе;\r\nпотом наудачу раскрыла богато переплетенное евангелие и стала читать.\r\nЧтение это благотворно подействовало на впечатлительные нервы Татьяны Львовны, так что она опустилась на колени и стала молиться перед изящнейшим дубовым киотом,\r\nгде теплилась день и ночь хрустальная неугасимая лампада перед рядами больших и малых образов,\r\nсверкавших золотыми ризами, яхонтом, рубином, алмазами и унизанных прошивными нитями старого жемчуга.\r\nУ благочестивой владелицы этой маленькой изящной молельни были соединены в одной и той же комнате самые разнообразные предметы христианского поклонения:\r\nдревний фамильный тельник с мощами и тончайшей работы католические мраморные мадонки, приобретенные ею в Риме и Неаполе,\r\nкоторые прихотливая фантазия княгини поместила о-бок с темными ликами старосуздальского православного письма, в богатейших старинных окладах;\r\nдорогие иерусалимские четки обвивались вокруг заздравной московской просфоры,\r\nа один из великолепных экземпляров французских библий был украшен скромным восковым херувимом и засохшею лозою, которые хранились тут с прошлогодней вербной недели.\r\nКнягиня долго молилась и усердно клала земные поклоны. Вскоре глаза ее увлажнились слезами.\r\nСлучайно напав сегодня на изречение о любви к врагам и прощении ненавидящих нас, она тепло молилась за Бероеву, за облегчение ее горя и судьбы,\r\nа еще более того молилась и благодарила за чудесное избавление от смерти ее сына и, затем, паче чудесное избавление его от пятна гражданского и позора уголовного.\r\nВ голове княгини рядом со скорбными помыслами об арестованной женщине сияла теперь отрадная мысль: \"Наша фамильная честь спасена, наше имя не запятнано!\"\r\nМолитва немного утешила и облегчила ее душу.\r\nКнягиня, вместе с тем, приняла твердое намерение облегчить и судьбу Бероевой,\r\nдаже избавить ее от грядущей суровой развязки, даже помочь ей материально и нравственно, по мере своих сил и возможности.\r\nКак, и когда, и посредством чего долженствуют произойти это облегчение, избавление и помощь- княгиня не могла еще сообразить и отчетливо представить себе ни в деталях,\r\nни даже в главных чертах, но только была твердо и тепло уверена, что все это воспоследует непременно и притом очень скоро.\r\nИ такое убеждение, успокоив сосущего ее червячка, более всего способствовало облегчению ее сердца и утешительному успокоению духа.\r\nПоднявшись с колен, она подошла к зеркалу- оправиться и поглядеться. Капли слез оставили грязноватые следы своих потеков на очень тонкой и дорогой штукатурке ее физиономии.\r\nВследствие этого тотчас же ощутилась безотлагательная надобность в благодетельной помощи белил и прочих молодящих косметик,\r\nпочему просветленная духом княгиня немедленно же и удалилась, на весь уже нынешний день, из своей уютной и располагающей к религиозному настроению молельни.\r\nXXV\n\n ПРИЕЗД БЕРОЕВА\r\nЕгор Егорович Бероев еще в Москве, почти накануне своего отъезда в Петербург, прослышал темные,\r\nнескладные вести о каком-то романическом убийстве, сделанном будто бы какою-то дамою в маскараде;\r\nговорили, что эта дама имела продолжительную связь с каким-то аристократом и убила его из ревности и т.\r\nд. На этот мотив разыгрывались дальнейшие вариации, в подобном же роде.\r\nНа железной дороге, за Чудовской уже станцией, он снова и совершенно случайно наткнулся на тот же самый рассказ, только в форме более упрощенной и ближе подходящей к действительности.\r\nВо время трехминутной остановки на одной из станций промежуточных, когда еще спали все пассажиры в вагоне,\r\nБероев услышал, что упоминали его фамилию, называя женщину, сделавшую убийство.\r\nОн поневоле оглянулся. Говорили два гвардейские офицера- драгун и гусар. Один рассказывал другому, как новость, полученную им из письма, об их общем знакомом князе Шадурском.\r\n- Кто же эта маска?- спрашивал другой.\n\n - Какая-то Бероева... дама замужняя... Говорят, удивительно хороша собою.\n\n - Ну, а муж-то что же?\r\n- Да его нет в Петербурге... Вероятно, раньше еще разошлись.\n\n - Странное обстоятельство!\n\n - Действительно, очень странное.\r\nНо страннее всего оно показалось невольно слушавшему Егору Егоровичу, так как довольно громкий разговор этот происходил непосредственно за его спиною.\r\nЧто-то острое болезненно ударило его в сердце после этих случайно пойманных на лету фраз... Бероева...\r\nочень хороша собою... отсутствие мужа- обстоятельства, довольно близко подходящие к нему и его жене.\r\nПритом же он знал, что есть на свете некто князь Шадурский и что этот субъект был даже случайно как-то представлен Юлии Николаевне на вечере у Шиншеева.\r\nНо- связь любовная, убийство и его жена- все это так не ладило между собою, представляя такие диаметрально противоположные понятия,\r\nчто ему сделалось стыдно, больно и досадно на самого себя за эту возможность минутного сближения, которое пробежало в его голове.\r\n\"Странная случайность, совпадение фамилии- не более\",- подумал он и постарался рассеяться.\r\nНо какое-то летучее, беспокойное ощущение, нечто похожее на темное, неясное предчувствие, время от времени врывалось непрошенным в его душу и начало копошиться в мозгу.\r\nОн тотчас же с негодованием старался отгонять его;\r\nно чуть только поезд подошел к дебаркадеру петербургской станции, им овладело какое-то нервное нетерпение:\r\nс лихорадочной поспешностью выпрыгнул он из вагона, торопливо схватил свой чемодан, проклиная медленность багажных приставников, и,\r\nуже не помня себя от мучительно жадного нетерпения- увидеть наконец свой угол, жену и детей, приказал извозчику гнать что есть мочи в Большую Подъяческую.\r\nЧем ближе подвигался он к этой улице, тем больше усиливались его лихорадка и тревожное колоченье сердца и ощущения,\r\nкоторым под конец уж он поддался безотчетно, будучи не в силах совладать с ними.\r\nЧуть не вывихнув ручку дверного звонка, переступил он порог своей квартиры, и первое, что представилось ему,\r\n- испуганно-встревоженное, растерявшееся лицо курносой девушки Груши,- показалось ему вестником чего-то недоброго.\r\n- Где жена? Что дети?- спросил он голосом, который вдруг как-то застрял у него в горле.\r\nГруша- показалось ему- очень смутилась и неопределенно ответила: \"там\",- мотнув головою на внутренние покои.\r\nСтремительно бросился он в женину комнату. Пусто... Он в детскую- двое ребятишек с радостным криком повисли у него на шее.\r\nТут только, после первой ошеломляющей минуты свидания, заметил он,\r\nчто глаза детей заплаканы и даже красновато припухли от продолжительных слез, а личики осунулись и побледнели как-то.\r\nЖарко обнимая детей и ничего еще не успев различить, кроме них, в этой комнате, Бероев, однако, инстинктивно чувствовал, что в ней никого больше нет,\r\nи мгновенно, желая удостовериться, точно ли это так, не обманули ли его глаза, окинул взором всю детскую, но видит опять-таки- нет жены.\r\nМучительная тревога усилилась.\r\n- А где же мама?- пытливо обратился он к обоим.\n\n Дети горько, не по-детски как-то, заплакали.\r\n- Что с вами, детки? о чем вы? чего вы плачете?\n\n - Мамы нет,- едва смогли они ответить, всхлипывая от обильно подступивших рыданий.\r\n- Как нет?! Да где же она?..\n\n - Не знаем...\n\n У него опустились руки и помутилось в глазах.\n\n \"Боже мой... да неужели ж это правда?\"- подумалось ему.\r\nВ дверях появилась и стала в отупелой нерешительности смущенная и бледная Груша. На добродушных глазах ее тоже виднелись капли.\n\n - Аграфена, что все это значит?\r\nТа и совсем уж расплакалась. Дети, увидя это, пуще ударились в слезы и обхватили руки и колени отца.\r\n- Где Юлия Николаевна?.. Ну, что же ты молчишь?.. Отвечай же мне, бога ради! Не мучьте вы меня!..\n\n - Да как и сказать-то- не знаю... Нет их...\r\n- Ушла она куда, что ли?.. Давно ее нет?\n\n - Больше недели уже...\n\n - Так где же она? Говорила вам что-нибудь, как уезжала отсюда?\r\n- Ничего не сказали, а только в часу девятом вечера стали одеваться! Я им платье черное шелковое достала, мантилью тоже.\r\n.. Они пока детей спать уложили и приказали ждать к часу ночи... Только не вернулись...\r\nНа третий день дворник объявку в часть подал, а в части сказали, что барыня не пропали, а что там уже знают, где они находятся...\r\nА как и что?- про то мы неизвестны... Меня тоже звали в часть... спрашивали, только все постороннее, а про дело ихнее ничего не спросили... и не сказывали мне...\r\nЭтими словами для Бероева уже все было сказано.\r\nГолову его словно какой раскаленный обруч железный охватил кругом и сжимал своими жгучими тисками: \"Значит, правда... значит, все это так, все это было...\r\n\" Колени его сами собой подогнулись, как у приговоренного к смерти, когда палач взводит его на ступеньки эшафота,\r\nи он в каком-то бессмысленном, тупом оцепенении опустился на детскую кроватку, ничего не чувствуя и ничего больше не видя пред собою.\r\nИспуганные и затихшие дети со страхом и недоумением глядели на него во все глаза, прижавшись в стороне друг к дружке и не понимая, что это значит, что стало вдруг с их отцом.\r\nА он меж тем сидел неподвижно, ни на что не глядя, ничего не замечая;\r\nнаконец, словно бы проснувшись после тяжелого сна, с усилием провел по лицу рукою, осмотрелся и, весь разбитый, пошел вон из дому, не сказав никому ни слова.\r\nXXVI\n\n ПЕТЛЯ\r\nПосле очной ставки с Шадурским Бероева снова очутилась в своем затхлом и тесном карцере.\r\nПока впереди для нее еще мелькала кой-какая смутная надежда на добрый исход, она старалась поддерживать в себе слабеющую бодрость.\r\nТеперь же надежда исчезла окончательно, а с нею вместе исчез и остаток этой бодрости.\r\nЕдва лишь миновала первая, деревянно-ошеломляющая минута последнего удара,\r\nнанесенного последним свиданием с Шадурским, едва лишь снова охватили ее четыре голые стены секретного нумера,\r\n- перед ее глазами со всей осязательной отчетливостью раскрылся весь ужас ее положения, вся грозная сторона будущей развязки:\r\nприговор суда, признающий в ней убийцу, публичный позор, эшафот, Сибирь и вечная разлука со всем, что так заветно и дорого ее сердцу.\r\n..\r\nНичто не действует столь пагубно на мозг и душу человеческую, как одиночное заключение:\r\nпритупляя рассудочные и нравственные силы, оно до чрезвычайности развивает воображение за счет всех других способностей, и притом развивает в самую мрачную, болезненную сторону.\r\nВсе и вся начинает казаться ужасным, темным, гиперболическим- и человек безотчетно поддается самой последней степени безысходного отчаяния.\r\nЭто такое положение, с которым никакая пытка не сравнится.\r\nБероева долго лежала на своей убогой кровати, а в голове ее, среди какого-то звона, шума и бесконечного хаоса,\r\nвсплывали, тонули и снова выныряли, развертываясь во всей беспощадной наготе, самые тяжелые картины и образы.\r\nОна ни о чем не думала, ничего больше не соображала, потому что совсем лишилась даже возможности мыслить;\r\nа эти картины и образы как-то сами собою, без всякой воли с ее стороны, как нечто внешнее,\r\nпостороннее, вставали пред ее нравственным взором и проносились бесконечной, хаотической вереницей.\r\nИ это длилось целые сутки.\r\nЕсли бы у нее было зеркало, то, поглядевшись в него, она, наверное, не узнала бы себя и с ужасом отскочила, словно бы вместо своего лица ей показалось чье-нибудь другое.\r\nОт бровей, поперек лба прорезалась у нее суровая складка;\r\nшироко раскрывшиеся, безжизненно-тусклые глаза ушли глубоко в глазные впадины, скулы осунулись, а в длинной,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "сто один том трудов выдали, и все-таки ни к какому заключению прийти не могли! Потому - рано было!\r\nА теперича разом весь этот материал и двинули! Возьмем хоть бы почтовые ящики - какое это для всех удобство!\r\nНаписал письмо, пошел в департамент, опустил мимоходом в ящик - и покоен! Нет, как же можно! Только бы, с божьего помощью, потихоньку да полегоньку, да без революций!\r\n- Давай бог! давай бог!\r\nНо скоро и о почтовых ящиках разговоры исчерпались, или, лучше сказать, они сделались такими же скучными и вялыми, как и разговоры о пироге с сигом.\r\nИ вдруг, в это серенькое затишье, в эту со всех сторон запертую и ничем не смущаемую среду ворвалось что-то новое,\r\nбыть может когда-то составлявшее предмет заветнейших мечтаний, но давным-давно уже, за давностию лет, оставленное и позабытое.\r\n.. Анна Михайловна совершенно неожиданно оказалась беременною, и вот, в одно из воскресений, Семен Прокофьич следующею речью встретил своего тестя:\r\n- Подобно тому как древле Захария, священник Авиевой чреды, на склоне дней своих...\r\n- Ну, брат, исполать! - не дал докончить ему обрадованный Рыбников, - молодец! где же она? где же Анюта?\r\n- А вот и самая оная Елизавет!\r\n- как-то блаженно улыбаясь, ответил Семен Прокофьич, указывая на выходящую из спальной Анну Михайловну, которой щеки на сей раз алели уже не от одних хлопот по приготовлению пирога,\r\nно и от той сладкой застенчивости, которую ощущает всякая женщина, готовящаяся в первый раз подарить своей стране гражданина, - сего числа особа эта утвердительно может сказать:\r\nвзыгра младенец во чреве моем!\r\n- Ну, брат, не ждал! Молодец! молодец, Анюта! и ежели теперича внук... вы непременно Михаилом его назовите!\r\n- Что будет мне сын, а вам внук - в этом я никакого сомненья не имею, потому что в моей фамилии никогда женского пола не было, да и вообще, по всему оно так видимо!\r\nНу, и Михаилом мы его тоже назовем: пускай будет такой же достойный Михаиле Семеныч, как и тезоименитый его дед!\r\nВ этот день обед был как-то особенно торжествен и оживлен. Радость прокралась в эту скромную, тесную столовую и осветила ее лучом своим.\r\nЛица расцвели и покрылись словно глянцем; груди вздымались под наплывом наполнявшего их блаженства;\r\nглаза застилались туманом счастья и неизреченной веры в какое-то сладкое, светлое, полное всевозможных благ будущее.\r\n- Батюшка! откушайте-ка пирожка! Сегодня мы и поедим и попьем! У меня, батюшка, сегодня праздникам праздник, торжество из торжеств! - говорил Семен Прокофьич, - на склоне дней моих.\r\n.. Анюта! друг мой! не тревожься!\r\n- Да, брат, теперь надо вам подумать... и крепко подумать! Потому что ежели ему теперича хорошее начало положить, так это, брат, на всю жизнь пойдет!\r\n- Я, батюшка, уж все обдумал.\r\nАнюта сначала предлагала в конную гвардию его определить, но теперь, благодарение богу, мы так общими силами порешили: отдать нашего младенца в такое заведение, где больше чинов дают!\r\n- Это, брат, правильно, потому что без чинов тоже нельзя. Хоть и поговаривают об уничтожении, а я так полагаю, что никогда им скончанья не будет!\r\n- И мы проживем, и дети наши, с божьего помощью, проживут, и никто чинам конца не увидит! А вы, сестрицы, как полагаете? по штатской или по военной пустить нашего Михайлу Семеныча?\r\nСестрицы, в качестве сущих девиц, вместо ответа конфузливо катали из хлеба шарики.\n - Они, брат, у меня штатские! в архиве воспитание получили! - шутил Рыбников.\r\n- Ну, и слава богу! Я, батюшка, так думаю, что первее всего следует достигать, чтоб перо у него хорошее было и чтоб на начальство он правильный взгляд имел.\r\nПотому что, ежели при нынешнем стремительном направлении да еще хорошее перо... можно заранее поручиться, что он каждого начальника уловить будет в состоянии!\r\n- Да; перо... хоть оно и гусиное...\r\n- Я по себе, батюшка, знаю, что значит \"перо\".\r\nТеперича, у меня начальник всего только одно слово и может говорить, да и то не для всех вразумительно, однако я это слово понимаю, а потому он мною и дорожит.\r\nМало того: иное время он даже слово-то, которое знает, высказать тяготится, только лоб морщит, а я все-таки понимаю!\r\n- Все равно что иероглиф!\r\n- Иероглиф - это так точно. Только надобно к этому иероглифу ключ иметь, а как скоро его имеешь, то прочая вся приложатся. А что бы я сделал, кабы пером не владел!\r\nС этих пор воскресные беседы получили иной характер.\r\nНесмотря на то что героем являлся все один и тот же нетерпеливо ожидаемый Михайло Семеныч, в разговорах явилось какое-то неистощимое разнообразие.\r\nСтарики были рады не сказанно и строили предположения за предположениями. Конечно, проскакивали между ними и не совсем радостные.\r\nПрипоминалась, например, тяжелая, трудная молодость, припоминались характеры начальников и как трудно было ладить с ними.\r\nНо эти мгновенные тени тотчас же рассеивались перед твердой уверенностью, что Миша непременно будет скромный,\r\nработящий и в то же время талантливый малый, который легко овладеет тайнами \"пера\", а следовательно, сумеет поработить всякого начальника.\r\n- С начальником, батюшка, только ладить надо уметь, - говорил Семен Прокофьич, - а как скоро его обладил, то поезжай на нем без опасности!\r\n- Я, брат, таких начальников видал, что даже поноску носить были готовы! - подтверждал Рыбников.\r\n- И даже с удовольствием-с. Потому что начальник - он в себе помощи не находит, ну, и обращается к подчиненному! и уж рад-рад, коли его кто выручить может!\r\nОдним словом, ввиду ожидаемого нового человека, допускалось даже легкое кощунство,\r\nибо не было возможности устроить желанным образом его судьбу без того, чтобы как-нибудь не потеснить других.\r\nЧто Миша во что бы ни стало должен создать себе карьеру - это стояло вне всякого сомнения;\r\nа может ли он достигнуть этого иначе, как сделавшись необходимым кому-нибудь из сильных мира сего?\r\nОчевидно, не может, потому что у него нет ни блестящих связей, ни знатной родни, ни денег.\r\nСтало быть, он должен понравиться, а понравиться он может лишь в том случае, когда сильный мира настолько беспомощен, что не может без Миши ни шагу ступить.\r\nТогда только этот сильный, но беспомощный найдется в необходимости, в отплату за избавление его от беспомощности,\r\nподелиться с своим избавителем хотя одним куском того бесконечного пирога,\r\nоколо которого неотступно кишат мириады закусывателей, и как ни стараются, а все не могут окончательно доконать его.\r\nИ Миша несомненно додерется до этого куска и будет, как и все прочие, глодать и сосать его, потому что было бы даже несправедливо предоставить это право людям,\r\nкоторые могут только \"морщить лоб\", и лишать его человека, которому известны все тайны \"пера\".\r\n..\r\nПод шумок этих мечтаний и предположений Анна Михайловна, с своей стороны, деятельно готовилась.\r\nСестрицы ежедневно бегали в квартиру Цагорновых, где, кроме них, появилась еще новая гостья, в лице повивальной бабки, Христины Карловны Либефрау.\r\nЖенщины не выходили из спальной и неустанно между собою шушукались, кроили, шили, перебирали старые рубашки Семена Прокофьича и рвали их.\r\nРезультатом этой суеты было то, что еще за месяц до родов в квартире начальника отделения появилась детская кроватка и везде лежали вороха всякого белья.\r\nНаконец, в один морозный декабрьский день, предчувствия заботливых родителей насчет того,\r\nчто у них непременно будет сын, а не дочь, осуществились самым буквальным и блистательным образом:\r\nв этот день Михаиле Семеныч Нагорнов увидел свет.\r\n-----\r\nНет надобности рассказывать, как шло первоначальное воспитание Миши.\r\nЗа ним ухаживали, его мыли и пичкали все, начиная от Анны Михайловны с сестрицами и кончая Семеном Прокофьичем и стариком Рыбниковым.\r\nВ доме его называли не иначе, как Михаилом Семенычем, и все до единого глядели ему в глаза, хотя Семен Прокофьич,\r\nпо временам, и высказывал какую-то особенную воспитательную теорию, которая явно клонилась к ущербу Миши.\r\nТеория эта была, впрочем, не новая и заключалась в том, что всякого младенца, для его же пользы, необходимо направлять на путь истинный посредством лозы.\r\n- Да, это так! - говорил он тоном непреложного убеждения, - исстари уж так оно повелось, да и по себе я знаю, что человеку без розги даже человеком сделаться невозможно.\r\n- Это ангела-то божья! Это радость-то нашу! - накидывалась на него Анна Михайловна, - так тебе и дали! да ты ошалел, в департаменте-то сидючи!\r\n- Я не об Михаиле Семеныче речь веду, а вообще, с теоретической точки зрения дела обсуждаю!\r\nВы, женщины, серьезного разговора вести не можете, потому что с вами даже об создании мира если заговоришь, так вы и тут свои тряпки и шиньоны сумеете приплести!\r\nОб Михаиле Семеныче - не знаю, а вообще - оно так! Даже государственные люди - и те это средство на себе испытывали!\r\nНо Миша, как бы подозревая коварные подходы отца, рос так тихо и благонравно, что решительно не давал ни малейшего повода к применению мер строгости.\r\nЕдва начал он лепетать, как обнаружил необыкновенную понятливость и ласковость.\r\nОн так трогательно повторял утром и вечером:\r\n\"Спаси, господи, папеньку, маменьку, дедушку, тетенек, начальников, покровителей и всех православных христиан\",\r\nи так мило при этом картавил и сюсюкал, что сердца родителей таяли от удовольствия.\r\nЧетырех лет он знал наизусть \"Отче наш\" и \"Все упование мое\",\r\nаккуратно после обеда и чаю целовал ручки у папаши и мамаши и каждое воскресенье непременно сопровождал Семена Прокофьича к обедне.\r\nТрудно было не радоваться на этого милого ребенка, когда он, совершенно готовый в путь, вбегал в кабинет отца и торопил его в церковь.\r\n- Папа! скорее! звонят! - кричал он своим звонким детским голосом.\r\n- Сейчас, душенька! трезвонить еще будут!\n - Мне, папаша, ждать нельзя! я часы слушать хочу!\r\nС каким-то особенным чувством гордости и блаженства шел Семен Прокофьич по Малой Подьяческой, ведя за руку сына, который истово и солидно переступал за ним своими маленькими ножками.\r\n- Ваш-с? - спрашивали его встречавшиеся по дороге другие начальники отделений, которыми особенно изобилует эта местность.\r\n- Сам делал! - шутил Семен Прокофьич, - вот какого пузыря вырастил! - По гражданской части пустить намерены?\r\n- В департамент, батюшка, в департамент! Сначала в заведение отдадим (без этого нынче нельзя), а потом и на большую дорогу поставим!\r\nИ затем, в течение целого обеда, непременно шла речь о Мише, о его необыкновенном благонравии и набожности.\r\n- Даже затормошил меня! - повествовал Семен Прокофьич, - \"часы\", говорит, слушать хочу!\r\n- А намеднись, - хвасталась Анна Михайловна, - просто даже удивил! \"Мама, говорит, купи мне ризу!\r\n\" Я спрашиваю: зачем тебе, душенька? - \"А я, говорит, дома каждый день обедню служить буду!\"\r\n- Что ж! Это недорого стоит! - вступался старик Рыбников, - погоди, Михаиле Семеныч, я тебе ужо ризу подарю, да уж и камилавку кстати состряпаем - служи себе да послуживай!\r\nИ действительно, к величайшей радости Миши, у него вскоре явились и риза, и камилавка, и вырезанное из бумаги кадило.\r\nЗапасшись этими принадлежностями, он целые дни расхаживал по комнатам, размахивая кадилом и во весь свой детский голос выкрикивая: аллилуйя!\r\nЧем более вырастал Миша, тем благонравнее и понятливее он становился. Когда на восьмом году его усадили за грамоту, то оказалось, что он ловит азы и склады на лету.\r\nИ что всего важнее, не только с быстротою усвоивает себе грамоту, но в то же время смотрит учителю в глаза и в рот.\r\nСловом сказать, и в этом случае он обнаружил такую ласковость,\r\nчто даже учитель (дешевенький из кантонистов) был уязвлен ею до глубины души и никогда не отзывался родителям об Мише иначе, как с волнением.\r\n- Это такой, - восклицал он, - такой, доложу вам... ну, просто такой-с...\n - Ну, и слава богу! - говорила Анна Михайловна с блаженной улыбкой.\r\n- Нет-с, вы себе представить не можете! Это такой-с... это, можно сказать, гордость-с... Это просто именно...\r\nРодители радовались и приглашали учителя в воскресенье отведать кулебяки с сигом.\r\nПрирода дала Мише понятливость; благонравие дала ему среда, или, лучше сказать, квартира, в которой он воспитывался.\r\nЭта квартира была совершенно своеобразная, так сказать, не самостоятельная, а служившая продолжением департамента.\r\nОбстановка, в которой жило семейство Нагорновых, вовсе не говорила о том, что тут живут люди, которые бьются со дня на день и думают только о том, как бы спастись от нищеты.\r\nНапротив, здесь виделась даже известная степень изобилия и запасливости.\r\nНо за всем тем на всем лежала такая печать наготы, монотонности и безрадостности, что свежий человек, без всяких посторонних внушений,\r\nпонимал, что позволь себе хозяин хотя на пядь отступить от самой строгой аккуратности - и вся эта запасливость разлетится в прах.\r\nВсе было пригнано и урезано так, чтобы жизнь вращалась только около необходимого, не дозволяя себе никакого уклонения в сторону, а тем менее баловства.\r\nЕсли на мебели можно сидеть - ну, и слава богу; если в подсвечник можно вставить свечу - вот все, что требуется.\r\nВся роскошь заключалась в чи- стоте и в той казенной симметрии, с которою была расположена каждая вещь.\r\nКазалось, что эту квартиру когда-то обмеблировали, засадили туда каких-то людей, не совсем арестантов,\r\nно и не совсем неарестантов, и потом закупорили со всех сторон, с тем чтобы туда никогда не проникала струя свежего воздуха.\r\nЗатем постепенно образовалась какая-то кисленькая атмосфера, к которой живущие в ней так принюхались, что уже не обнаруживали ни малейшего поползновения освежиться.\r\nЭти люди отмеривали время с такою же безучастною объективностью, с какою аршинник меряет материю:\r\nвот отмерено двадцать четыре аршина, потом предстоит отмеривать еще двадцать четыре аршина, потом еще, а там гроб - и конец отмериванию.\r\nВне стен квартиры - все было неизвестность и мрак. Внешний мир наполнен подводных камней, опасностей и обид.\r\nПопробуй-ка сунься выйти на улицу - как раз наскочишь на сорванца, который или язык тебе покажет, или архивной крысой обзовет, или просто до смерти замистифирует.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "Он покорился печальной участи, охотно принялся за должность при дяде, сильно обрадовался, что нашел у него множество книг;\r\nпредался со всем пылом молодой, жаждущей знания душе, стал в часы отдыха (а его, боже, сколько здесь) охотиться с ружьем по окрестностям и сразу заслужил любовь прихожан.\r\nКак-то, съездивши в город за новыми церковными книгами и для расчета в консисто-рии по доверенности отца Павладия, по свечному сбору, он познакомился там с учителем уездного училища,\r\nзатеявшим, как мы говорили, открыть по соседству публичную библиотеку и сильно в этом разочаровавшимся, и разговорился с ним о том о сем.\r\nОн достал у этого учителя еще десяток-другой любопытных книг и, между прочим, стал жаловаться на свою судьбу.\r\n\"Вы, мой любезнейший, сделайте так, как я!\r\n- возразил учитель,- купите десть-другую дешевень-кой серой бумаги, да и пишите ваши наблюдения над местными нравами, записок своих не бросайте: они вам пригодятся!\r\nВидите, как здесь все быстро меняется; край строится заново.\r\nУже на моих глазах многое изменилось. Вон и дончаки, слышно, затевают улучшения, помышляют о железной дороге и о пароходстве.\r\nНе захотите сами в литературу пуститься, вот теперь стать, как я, газетным корреспондентом,- отошлите свои наблюдения в географическое общество!\r\n\" - \"Помилуйте-с, еще мне достанется;\r\nчто я есть такое теперь, по поводу оказанного неуважения моего, так сказать-с, извините, к взяточнику-с и казнокраду, нашему бывшему инспектору семинарии?\r\nЯ - дьячок и только-с\".\r\n- \"Ничего; многие ваши уже выступают на поприще. Покупайте бумагу и пишите. Слышно, и ваш священник пишет какое-то рассужде-ние?\" - \"Отец Павладий-с?\" - \"Да\".\r\n- \"Так точно-с, пишет что-то, только он больно стал хиреть...\r\n\" - \"А что ваш роман с похищением его воспитанницы? Где она?\" - \"Бог весть; сказывают, снова ушла с прежним любезным\".- \"Смотрите же, пишите записки.\r\nБиблиотека мне не удалась; но я вновь тут около одного мещанинишки, кирпичного заводчика, захажива-юсь;\r\nон раскольник, может быть, даст деньжат на журнал; так мы тут тогда на Мертвой, в городке, типографию откроем и журнал станем издавать.\r\nТрудитесь, любезнейший; от нас, бурсаков-с, многого ждут теперь; вот что-с! Когда б Белинский был жив, мы бы его заманили в покровители\".\r\n- \"Да, да! Когда бы Белинский!.. Вот душа-то была! Мы его тайком теперь в семинариях читаем\".\r\n- \"Ну, коли не Белинского, к другим литераторам письмо напишем,- есть хорошие люди! они нам откликнутся!\r\nЧто ж, что мы нищие и что вокруг нас одни златолюбцы да угодники мамоны живут, тупые, отсталые и злые люди? Мы на них не посмотрим; мы будем работать.\r\nВедь у нас паспорты есть; нас не выгонят, не выведут, как этих теперь бедняков беглых.\r\nТак или не так-с?\" - \"Извольте-с; согласен. Что же это за записки надо вести?\" - \"О жизни-с, да и о прочем\"...\r\nТак беседовали новые приятели, бездольные горячие головы.\r\nМежду тем, затеянные меры против бродяг шли энергически своим путем.\r\nВласти хватали и разыскивали беспаспортных, а между последними в то же время являлись примеры такой прыти, какой прежде и не бывало.\r\n- Жили смирно беглые, никто их не замал! - ворчал снова на лежанке Фендрихов,- стали тревожить их, пошли шалости!\r\nВот так и с пчелами бывает: трудятся златые пчелки - смирны, ничего, а развороши их, и беда - озлятся.\r\nИ точно, дерзости беглых в ту весну превзошли все границы. Осада Панчуковского, небывалая покража у него громадной суммы его же беглым слугою, все это были вещи нешуточные.\r\nНа берег близ Таганрога с английского судна тогда же высадили и скрыли как-то ночью баснословное количество контрабанды:\r\nчаю, сахару, шелковых и шерстяных тканей, пороху и остальных изделий на сотни тысяч рублей.\r\nУ какой-то переправы высекли квартального, гнавшегося погоней за открытым беглым мясником из городка. На базаре в Керчи зарезали менялу среди бела дня и увезли в свалке его деньги.\r\nНа дороге, в степи, ограбили губернаторшу. Возле Сиваша, в гнилых болотах, появился настоящий разбойник, какой-то дезертир Пеночкин.\r\nО нем и о его похождениях пошли уже настоящие сказки:\r\nчто будто бы он на откуп взял все пути по Арбатской Стрелке, собирает калым с каждого проезжего и прохожего на сто верст в окружности, что его пуля не берет,\r\nчто вся его шайка заговорена от смерти, что он зарекся ограбить Симферополь, Феодосию, а потом Мелитополь и завел часть летучего отряда даже на вершинах Чатырдага.\r\nМестное воображение и толки разыгрались.\r\n- Слышали вы, какие ужасы рассказывают? \n - Слыхал, но не всему верю, как другие, недавно еще, впрочем, считавшие наших беглых пуританами, по чистоте их нравов.\r\nЭто говорил Панчуковский, встретившись с колонистом Шульцвейном у мостка, у переправы через бурлившую еще Мертвую.\r\n- Куда вы, Богдан Богданович, едете? Помните, как мы тогда-то встретились с вами, также в степи под Мелитополем? Много воды утекло с тех пор! \n - А вы куда?\r\n- На облаву хутора нашей Авдотьи Петровны. \n - И я туда же по делу, кстати, разом к ней за речкой и своротим.\r\n- Да-с; не ожидал я от нее. Какова барыня! - сказал Панчуковский. \n - А что? Я все это время в отлучках был, по своим овчарням...\r\nДюжий колонист поправил волосы и стал пугливо ждать ответа.\r\n- Да у нее вчера нашли шестьдесят пять беглых; так и жили у нее слободой. Сегодня продолжают обыск. Это, должно быть, последним подвигом Подкованцева будет.\r\n- Что же, разве с этим добрым Подкованцевым опять что-нибудь случилось?\r\n- Да, говорят, дали ему последнее испытание: коли не выкажет здесь особой бойкости в поимке беглых, его отставят.\r\n- А ваше дело? покража этой баснословной суммы? \n - Что за баснословная! еще наживем-с.\r\nКолонист покосился на полковника. \n - Что же, едем к соседке? \n - А! поедем. Это любопытно!\r\n- Не только любопытно, но и поучительно! - сказал полковник.- Да надо бы его теперь и на церковный хутор нашего отца Павладия направить.\r\nЭтот священник - известный передержчик беглых; его бы рощу да байраки обшарить.\r\n- Нехорошо, полковник, нихт гут!* - возразил с горечью честный немец, отъезжая от моста,- вы с ним враг теперь и на него напускаете такие страсти. Вы мстите ему? вы? Фи! нехорошо!\r\n* Плохо! (нем.) \n\n - Так ему и надо; теперь каждый думай о себе. \n - У вас же, полковник, все беглые похерены?\r\n- Нечего делать, придется и мне с моими проститься - сам ездил в город, привел уже одну партию настоящих работников;\r\nвсех переменю, ни одного теперь бродяги не стану держать, ну их к бесу!\r\nТолько теперь еще молчу; разом всех прогоню.\r\n..\r\nПолковник с немцем поехали к Авдотье Петровне, над которою стряслась такая черная беда в виде наезда исправника по поручению губернатора.\r\nОтец Павладий между тем в тот день перед вечером был изумлен появлением нежданных гостей.\r\nОн, по обычаю, теперь сидел с утра до вечера в зале, в старом потертом кресле перед окном, читая какую-нибудь книгу,\r\nи собирался тогда переместиться на крылечко, где он на воздухе любил ужинать, как во дворе его у кухни произошла суета.\r\nСперва вбежал было к нему, шелестя новым камлотовым подрясником, его племянник - дьячок Андрей.\r\nНо Андрей вскочил только в сени, постоял как бы в раздумье и выбежал опять на крыльцо. Слышались голоса; говорил кто-то шепотом. Заскрипели половицы под знакомыми пятками Фендрихова.\r\nСлепой друг долголет-ней жизни отца Павладия вошел, ведомый своим преемником, и, ощупывая стены и притолоки, остановился в зале у дверей.\r\nЛицо его изменилось и сияло необычайным чувством радости и ликования.\r\n- Что такое с тобою, Фендрихов? ты на себя стал не похож! \n Священник заложил очки на лоб и, ожидая чего-то невероятного, покраснел; руки его дрожали, косичка моталась на затылке.\r\n- Говори же, что там такое? Ну? Что ты глядишь на меня, Андрей? \n - Оксана, батюшка... она сама... пришла с Левенчуком! Идите отворяйте церковь, венчайте их скорее!\r\nОтец Павладий встал и вышел в сени. Ему навстречу на пороге поклонились до земли Оксана и Левенчук. Он сперва было не узнал Оксаны.\r\nИзмученная столькими событиями, она сильно изменилась в лице, но была так же хороша, если еще не лучше.\r\n- Оксана, Оксаночка моя! - залепетал отец Павладий, всхлипывая, дрожа всем телом и крестя лежавшую у ног его Оксану.\r\n- Благословите нас, батюшка, отец наш названый, меня и его благословите! - сказала Оксана, также плача и не поднимаясь.\r\n- Благословите и венчайте; за нами скоро будет погоня! - прибавил Левенчук,- нам либо вместе жить, либо умирать!\r\n- Погоня? Куда? Ко мне! Это еще что? Этого не будет!\r\n- Сюда, батюшка, сюда; мы покинули барку у Лисьей Косы, а сюда приехали на неводской подводе. Нас по барке найдут; мы всю ночь ехали на чумацком возу под рогожами с мешками муки.\r\n- Вставайте, вставайте! Бог вас благословит! Ах вы, соколики мои! Ах ты, Оксаночка моя! и ты, так вот, это как есть, на возу-то тряслась...\r\nСвященник не договорил. Он не мог без слез видеть своей нежно любимой питомицы. Она стыдилась глаза поднять.\r\n- Нужда, батюшка, всему научит! - грустно сказала Оксана,- неволя как добьет, то и воля не всегда лихо залечит!\r\n- Андрей! Фендрихов! живо! Ключи где? Отпирайте церковь! Огня давайте да в кадильницу ладану!\r\nСлепой и зрячий дьячки засуетились. На дворе наступила ночь. \n - Свидетели есть у вас?\r\n- Вот их милость будет! - сказал Левенчук, указывая на молодого дьячка,- наш возница-неводчик заручится тоже, и довольно,- а тетка Горпина?.. Она еще жива? Дитя ее живо?\r\n- Живы, живы! хорошо. Поспешайте: а я вот ризу возьму.\r\nЛевенчук пошел звать подводчика. Оксана вздыхала, крестилась, подходила к каждой вещице в комнате, трогала ее, пыль с нее обметала, целовала и слезно плакала-плакала.\r\n- Здравствуйте и навеки прощайте! - шептала она.\r\n- Расскажи же ты мне, Оксана, как это тебя украли? - спросил священник сквозь двери, наскоро переодеваясь в спальне.\r\nОксана передала все, что могла успеть. \n - А он-то, антихрист, он-то? изверг-то этот? Как он-то мучил тебя?\r\nОксана молчала, не поднимая заплаканных глаз.\r\n- Ну, да я не буду тебя допытывать; горе, горе такое, что и трогать-то его не следует! Смотри же только, Оксана... хоть дитя-то теперь твое незаконное будет; хоть оно прижито тобою.\r\n.. в неволе, насильно, а все-таки береги себя, береги и его; оно все-таки плод твой, дар бога живого! Не проклинай его, корми, люби и воспитай! Даешь слово?\r\nСвященник вышел и торжественно стоял перед Оксаной.\r\n- Разве я уж, батюшка, нехристь какая, что ли? Что случилось, было против моей воли; я вся измучилась, изболела.\r\nЗа что же оно-то мучиться будет? Да и что нас еще ожидает? Ведь мы - бродяги, бродяги, батюшка! Нам места нет...\r\nОна снова громко зарыдала и упала на стол, обливая слезами его знакомую, вылощенную столькими годами тесовую крышку. \n - Господь смилуется и над вами, Оксана! Пойдем в церковь.\r\nУ паперти Фендрихов беседовал с Левенчуком. \"Так ты это ее так, как есть, принимаешь, с чужою прибылью?\" - \"Что делать, принимаю!\" - \"Молодец парень! Руку!..\"\r\nВсе вошли в церковь. Свечи уже горели. Слепой Фендрихов чопорно стоял в стихари на клиросе, готовясь петь. Священник возгласил молитву. Свидетели опрошены, записаны.\r\nОтец Павладий скрепил своей подписью их спрос и обыск. Молодые поставлены перед налоем. Священник взмахнул кадильницею. Запели молитвы. Надеты венцы.\r\n- Любите ли вы друг друга, сын Харитон, и ты, дочь моя, Ксения? \n - Любим. \n - По своему ли согласию и по своей ли воле венчаетесь?\r\n- По своему согласию и по своей воле. \n - Бог вас благословит! \n - Аминь! - пели дрожащие и вместе радостные голоса с клироса.\r\nА солнце ярко светило в узкие окна церкви, где впервые некогда увиделись Левенчук и Оксана.\r\nАкации и сиреневые кусты, одевшись яркою кудрявою зеленью, окутывали по-прежнему церковь, и она в них тонула по крышу.\r\nВыщелкиванья соловьев мешались с возгласами отца Павладия и с клиросными перепевами.\r\nПоменяв кольца венчаемых, связав им руки и обведя их вокруг налоя, священник кончил обряд, поздравил их, заставил поцеловаться, обнял их и сам в три ручья расплакался.\r\nПлакали Фендрихов и молодой дьячок. Старая Горпина, не сберегшая год назад Оксаны, также тихо плакала в церковном углу, прижимая к груди дитя свое, некогда так лелеянное Оксаною.\r\n- Что же у тебя есть, Горпина, молодых угостить? - спросил священник, выходя в ограду,- они теперь князь и княгиня у нас!\r\nТемным церковным двором, со свечами, все воротились к дому.\r\nВошли в комнаты и там накурили ладаном. Оксана села беседовать с Фендриховым. Священник занялся с Левенчуком.\r\n- В прошлом году я с тебя требовал выкупа; теперь я сам тебе дам на подъем. Ты, чай, без копеечки теперь обретаешься, горемыка?\r\n- Спасибо, батюшка, за все; будет чем вспомянуть вашу милость! \n Священник ушел в спальню, порылся в заветных сундучках и вынес Оксане радужную депозитку.\r\n- Вот тебе, Оксана, мое приданое! обживетесь где, известите меня,- еще будет... Ведь я тебе отец и воспитатель! Эх, счастлив я теперь больше, чем когда был...\r\nОксана поклонилась ему в ноги. \n Священник сел опять к Левенчуку.\r\n- Слушай сюда, слушай, Левенчук! - спросил он шепотом,- те же деньги, казна-то полковника где? Милороденко где?\r\n- Я, ваше преподобие, про то не мешаюсь. Товарищ мой взял их, точно; да я ему не судья.\r\nМы его скоро бросили; мы сами себе люди, и он себе человек! Я чужого никогда не брал и брать не буду....\r\n- Так и следует, так и следует; ну спрашивать я больше не буду... Я, брат, тебе верю во всем...\r\nГорпина накрыла на стол, поужинали все вместе. Были вынуты три бутылки какого-то заветного вина. Призывали и молчаливого приморского возницу к угощению.\r\nТак сидели пирующие, беседовали и попивали, мало расспрашивая и щадя друг друга.\r\nДалеко за полночь дом священника затих. Все в нем заснуло. Не успело утром солнце взойти, поднялся в доме шум.\r\nВбежала старая Горпина к священнику. \n - Батюшка! там от немца с горы ряд каких-то людей показался! не то идут, не то едут, словно понятые с сотским!\r\nВсе выскочили за ворота. Точно: со стороны хутора Вебера двигались какие-то фигуры.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Лямшин машинально протянул из форточки руку и принял револьвер; подождал, и вдруг, быстро выскочив головой из форточки, пролепетал как бы не помня себя и с ознобом в спине:\r\n- Вы врете, к вам совсем не пришла жена. Это... это вы просто хотите куда-нибудь убежать.\r\n- Дурак вы, куда мне бежать? Это ваш Петр Верховенский пусть бежит, а не я.\r\nЯ был сейчас у бабки Виргинской, и она тотчас согласилась ко мне придти. Справьтесь. Жена мучается; нужны деньги; давайте денег!\r\nЦелый фейерверк идей блеснул в изворотливом уме Лямшина. Все вдруг приняло другой оборот, но все еще страх не давал рассудить.\r\n- Да как же... ведь вы не живете с женой?\n - А я вам голову пробью за такие вопросы.\r\n- Ах бог мой, простите, понимаю, меня только ошеломило... Но я понимаю, понимаю. Но...\r\nно - неужели Арина Прохоровна придет? Вы сказали сейчас, что она пошла? Знаете, ведь это неправда. Видите, видите, видите, как вы говорите неправду на каждом шагу.\r\n- Она наверно теперь у жены сидит, не задерживайте, я не виноват, что вы глупы.\r\n- Неправда, я не глуп. Извините меня, никак не могу... И он, совсем уже потерявшись, в третий раз стал опять запирать, но Шатов так завопил, что он мигом опять выставился.\r\n- Но это совершенное посягновение на личность? Чего вы от меня требуете, ну чего, чего, формулируйте. И заметьте, заметьте себе, среди такой ночи!\r\n- Пятнадцать рублей требую, баранья голова!\r\n- Но я, может, вовсе не хочу брать назад револьвер. Вы не имеете права.\r\nВы купили вещь - и все кончено, и не имеете права. Я такую сумму ночью ни за что не могу. Где я достану такую сумму?\r\n- У тебя всегда деньги есть; я тебе сбавил десять рублей, но ты известный жиденок.\r\n- Приходите послезавтра, - слышите, послезавтра утром, ровно в двенадцать часов, и я все отдам, все, не правда ли?\r\nШатов в третий раз неистово застучал в раму:\n - Давай десять рублей, а завтра чем свет утром пять.\r\n- Нет, послезавтра утром пять, а завтра ей-богу не будет. Лучше и не приходите, лучше не приходите.\n - Давай десять; о, подлец!\r\n- За что же вы так ругаетесь? Подождите, надобно засветить; вы вот стекло выбили... Кто по ночам так ругается? Вот! - протянул он из окна бумажку.\r\nШатов схватил - бумажка была пятирублевая.\n - Ей-богу не могу, хоть зарежьте, не могу, послезавтра все могу, а теперь ничего не могу.\n - Не уйду! - заревел Шатов.\r\n- Ну вот берите, вот еще, видите еще, а больше не дам. Ну хоть орите во все горло, не дам, ну хоть что бы там ни было, не дам; не дам, и не дам!\r\nОн был в исступлении, в отчаянии, в поту. Две кредитки, которые он еще выдал, были рублевые. Всего скопилось у Шатова семь рублей.\r\n- Ну чорт с тобой, завтра приду. Изобью тебя, Лямшин, если не приготовишь восьми рублей.\n \"А дома-то меня не будет, дурак!\" быстро подумал про себя Лямшин.\r\n- Стойте, стойте! - неистово закричал он вслед Шатову, который уже побежал. - Стойте, воротитесь. Скажите пожалуста, это правду вы сказали, что к вам воротилась жена?\r\n- Дурак! - плюнул Шатов и побежал что было мочи домой.\n\n IV.\r\nЗамечу, что Арина Прохоровна ничего не знала о вчерашних намерениях, принятых в заседании.\r\nВиргинский, возвратясь домой, пораженный и ослабевший, не осмелился сообщить ей принятое решение;\r\nно все-таки не утерпел и открыл половину, - то-есть все известие, сообщенное Верховенским о непременном намерении Шатова донести; но тут же заявил, что несовсем доверяет известию.\r\nАрина Прохоровна испугалась ужасно.\r\nВот почему, когда прибежал за нею Шатов, она, несмотря на то, что была утомлена, промаявшись с одною родильницей всю прошлую ночь, немедленно решилась пойти.\r\nОна всегда была уверена, что \"такая дрянь, как Шатов, способен на гражданскую подлость\"; но прибытие Марьи Игнатьевны подводило дело под новую точку зрения.\r\nИспуг Шатова, отчаянный тон его просьб, мольбы о помощи обозначали переворот в чувствах предателя:\r\nчеловек, решившийся даже предать себя, чтобы только погубить других - кажется, имел бы другой вид и тон, чем представлялось в действительности.\r\nОдним словом, Арина Прохоровна решилась рассмотреть все сама своими глазами.\r\nВиргинский остался очень доволен ее решимостью, -как будто пять пудов с него сняли!\r\nУ него даже родилась надежда: вид Шатова показался ему в высшей степени несоответственным предположению Верховенского.\r\n..\r\nШатов не ошибся; возвратясь он уже застал Арину Прохоровну у Marie.\r\nОна только что приехала, с презрением прогнала Кириллова, торчавшего внизу лестницы; наскоро познакомилась с Marie, которая за прежнюю знакомую ее не признала;\r\nнашла ее в \"сквернейшем положении\", то-есть злобною, расстроенною и в \"самом малодушном отчаянии\" и - в каких-нибудь пять минут одержала решительный верх над всеми ее возражениями.\r\n- Чего вы наладили, что не хотите дорогой акушерки? - говорила она в ту самую минуту как входил Шатов, - совершенный вздор, фальшивые мысли от ненормальности вашего положения.\r\nС помощью простой какой-нибудь старухи, простонародной бабки, вам пятьдесят шансов кончить худо; а уж тут хлопот и расходов будет больше, чем с дорогою акушеркой.\r\nПочему вы знаете, что я дорогая акушерка? Заплатите после, я с вас лишнего не возьму, а за успех поручусь; со мной не умрете, не таких видывала.\r\nДа и ребенка хоть завтра же вам отправлю в приют, а потом в деревню на воспитание, тем и дело с концом.\r\nА там вы выздоравливаете, принимаетесь за разумный труд и в очень короткий срок вознаграждаете Шатова за помещение и расходы, которые вовсе будут не так велики...\r\n- Я не то... Я не в праве обременять...\r\n- Рациональные и гражданские чувства, но поверьте, что Шатов ничего почти не истратит, если захочет из фантастического господина обратиться хоть в капельку в человека верных идей.\r\nСтоит только не делать глупостей, не бить в барабан, не бегать высуня язык по городу.\r\nНе держать его за руки, так он к утру подымет пожалуй всех здешних докторов; поднял же всех собак у меня на улице. Докторов не надо, я уже сказала, что ручаюсь за все.\r\nСтаруху пожалуй еще можно нанять для прислуги, это ничего не стоит. Впрочем он и сам может на что-нибудь пригодиться, не на одни только глупости.\r\nРуки есть, ноги есть, в аптеку сбегает, без всякого оскорбления ваших чувств благодеянием.\r\nКакое чорт благодеяние! Разве не он вас привел к этому положению?\r\nРазве не он поссорил вас с тем семейством, где вы были в гувернантках, с эгоистическою целью на вас жениться? Ведь мы слышали.\r\n..\r\nВпрочем он сам сейчас прибежал как ошалелый и накричал на всю улицу.\r\nЯ ни к кому не навязываюсь и пришла единственно для вас, из принципа, что все наши обязаны солидарностью; я ему заявила это, еще не выходя из дому.\r\nЕсли я по-вашему лишняя, то прощайте; только не вышло бы беды, которую так легко устранить.\r\nИ она даже поднялась со стула.\r\nMarie была так беспомощна, до того страдала и, надо правду сказать, до того пугалась предстоящего, что не посмела ее отпустить.\r\nНо эта женщина стала ей вдруг ненавистна: совсем не о том она говорила, совсем не то было в душе Marie!\r\nНо пророчество о возможной смерти в руках неопытной повитухи победило отвращение.\r\nЗато к Шатову она стала с этой минуты еще требовательнее, еще беспощаднее. Дошло наконец до того, что запретила ему не только смотреть на себя, но и стоять к себе лицом.\r\nМучения становились сильнее. Проклятия, даже брань становились все неистовее.\r\n- Э, да мы его вышлем, - отрезала Арина Прохоровна, - на нем лица нет, он только вас пугает; побледнел как мертвец! Вам-то чего, скажите пожалуста, смешной чудак? Вот комедия!\r\nШатов не отвечал; он решился ничего не отвечать.\n - Видала я глупых отцов в таких случаях, тоже с ума сходят. Но ведь те по крайней мере...\r\n- Перестаньте или бросьте меня, чтоб я околела! Чтобы ни слова не говорили! Не хочу, не хочу! - раскричалась Marie.\r\n- Ни слова не говорить нельзя, если вы сами не лишились рассудка; так я и понимаю об вас в этом положении, По крайней мере надо о деле: скажите, заготовлено у вас что-нибудь?\r\nОтвечайте вы, Шатов, ей не до того.\r\n- Скажите, что именно надобно?\n - Значит, ничего не заготовлено.\r\nОна высчитала все необходимое нужное, и надо отдать ей справедливость, ограничилась самым крайне-необходимым, до нищенства.\r\nКое-что нашлось у Шатова. Marie вынула ключ и протянула ему, чтоб он поискал в ее саквояже.\r\nТак как у него дрожали руки, то он и прокопался несколько дольше, чем следовало, отпирая незнакомый замок.\r\nMarie вышла из себя, но когда подскочила Арина Прохоровна, чтоб отнять у него ключ,\r\nто ни за что не позволила ей заглянуть в свой сак и с блажным криком и плачем настояла, чтобы сак отпирал один Шатов.\r\nЗа иными вещами приходилось сбегать к Кириллову.\r\nЧуть только Шатов повернулся идти, она тотчас стала неистово звать его назад и успокоилась лишь тогда,\r\nкогда опрометью воротившийся с лестницы Шатов разъяснил ей, что уходит лишь на минуту, за самым необходимым, и тотчас опять воротится.\r\n- Ну, на вас трудно, барыня, угодить, - рассмеялась Арина Прохоровна: - то стой лицом к стене и не смей на вас посмотреть, то не смей даже и на минутку отлучиться, заплачете.\r\nВедь он этак что-нибудь пожалуй подумает. Ну, ну, не блажите, не кукситесь, я ведь смеюсь.\r\n- Он не смеет ничего подумать.\r\n- Та-та-та, если бы не был в вас влюблен как баран, не бегал бы по улицам высуня язык и не поднял бы по городу всех собак. Он у меня раму выбил.\n\n V.\r\nШатов застал Кириллова, все еще ходившего из угла в угол по комнате, до того рассеянным, что тот даже забыл о приезде жены, слушал и не понимал.\r\n- Ах да, - вспомнил он вдруг, как бы отрываясь с усилием и только на миг от какой-то увлекавшей его идеи, - да... старуха...\r\nЖена или старуха? Постойте: и жена и старуха, так? Помню; ходил; старуха придет, только не сейчас.\r\nБерите подушку. Еще что? Да... Постойте, бывают с вами, Шатов, - минуты вечной гармония?\r\n- Знаете, Кириллов, вам нельзя больше не спать по ночам.\r\nКириллов очнулся и - странно - заговорил гораздо складнее, чем даже всегда говорил; видно было, что он давно уже все это формулировал и может быть записал:\r\n- Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой.\r\nЭто не земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести.\r\nНадо перемениться физически или умереть, Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу я вдруг говорите: да, это правда.\r\nБог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: \"да, это правда, это хорошо\". Это... это не умиление, а только так, радость.\r\nВы не прощаете ничего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о - тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость.\r\nЕсли более пяти секунд - то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит.\r\nЧтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически. Я думаю, человек должен перестать родить.\r\nК чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута? В Евангелии сказано, что в воскресении не будут родить, а будут как ангелы божии. Намек. Ваша жена родит?\r\n- Кириллов, это часто приходит?\n - В три дня раз, в неделю раз.\n - У вас нет падучей?\n - Нет.\r\n- Значит, будет. Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именно так падучая начинается.\r\nМне один эпилептик подробно описывал это предварительное ощущение пред припадком, точь-в-точь как вы; пять секунд и он назначал и говорил, что более нельзя вынести.\r\nВспомните Магометов кувшин, не успевший пролиться, пока он облетел на коне своем рай.\r\nКувшин - это те же пять секунд; слишком напоминает вашу гармонию, а Магомет был эпилептик. Берегитесь, Кириллов, падучая!\r\n- Не успеет, - тихо усмехнулся Кириллов.\n\n VI.\r\nНочь проходила. Шатова посылали, бранили, призывали. Marie дошла до последней степени страха за свою жизнь.\r\nОна кричала, что хочет жить \"непременно, непременно!\" и боится умереть: \"не надо, не надо!\" повторяла она.\r\nЕсли бы не Арина Прохоровна, то было бы очень плохо. Мало-по-малу она совершенно овладела пациенткой.\r\nТа стала слушаться каждого слова ее, каждого окрика, как ребенок. Арина Прохоровна брала строгостью, а не лаской, зато работала мастерски.\r\nСтало рассветать. Арина Прохоровна вдруг выдумала, что Шатов сейчас выбегал на лестницу и богу молился, и стала смеяться.\r\nMarie тоже засмеялась злобно, язвительно, точно ей легче было от этого смеха. Наконец Шатова выгнали совсем.\r\nНаступило сырое, холодное утро. Он приник лицом к стене, в углу, точь-в-точь как накануне, когда входил Эркель.\r\nОн дрожал как лист, боялся думать, но ум его цеплялся мыслию за все представлявшееся, как бывает во сне.\r\nМечты беспрерывно увлекали его и беспрерывно обрывались как гнилые нитки. Из комнаты раздались наконец уже не стоны, а ужасные, чисто-животные кряки, невыносимые, невозможные.\r\nОн хотел было заткнуть уши, но не мог, и упал на колена, бессознательно повторяя: \"Marie, Marie!\r\n\" И вот наконец раздался крик, новый крик, от которого Шатов вздрогнул и вскочил с колен, крик младенца, слабый, надтреснутый.\r\nОн перекрестился и бросился в комнату.\r\nВ руках у Арины Прохоровны кричало и копошилось крошечными ручками и ножками маленькое, красное, сморщенное существо,\r\nбеспомощное до ужаса и зависящее как пылинка от первого дуновения ветра, но кричавшее и заявлявшее о себе, как будто тоже имело какое-то самое полное право на жизнь.\r\n.\r\n.\r\nMarie лежала как без чувств, но через минуту открыла глаза и странно, странно поглядела на Шатова:\r\nсовсем какой-то новый был этот взгляд, какой именно, он еще понять был не в силах, но никогда прежде он не знал и не помнил у ней такого взгляда.\r\n- Мальчик? Мальчик? - болезненным голосом спросила она Арину Прохоровну.\r\n- Мальчишка! - крикнула та в ответ, увертывая ребенка.\r\nНа мгновение, когда она уже увертела его и собиралась положить поперек кровати, между двумя подушками, она передала его подержать Шатову.\r\nMarie, как-то исподтишка и как будто боясь Арины Прохоровны, кивнула ему. Тот сейчас понял и поднес показать ей младенца.\r\n- Какой... хорошенький... - слабо прошептала она с улыбкой.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 10 История государства Российского. Том 10 автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "доказывай, что истинная Христова Церковь в Риме, а не в Константинополе, где неверные Султаны торгуют саном рабов-патриархов, чуждых благодати Св.\r\nДуха; что зависеть от мнимых Пастырей Византийских есть зависеть от врагов Спасителя, и что Россия знаменитая достойна лучшей доли.\r\nТебе, мужу ученому, известно несогласие в догматах Римской и Греческой Веры:\r\nубеждай Россиян в истине нашего православия, сильно, но осторожно, тем осторожнее, что они весьма любят точность,\r\nи что ты, говоря их собственным языком, не можешь извиниться неведением истинного разума слов.\r\nНо сколько имеешь и выгод пред всеми учителями, посыланными к ним из Рима в течение семи веков, и незнакомыми ни с языком, ни с обычаями России!\r\nЕсли Господь благословит подвиг твой успехом; если откроешь путь к соединению Вер, то сердце наше утешится и славою Церкви и спасением душ бесчисленных\".\r\n- Знаем, что с сим наказом Климентов Посол был два раза в Москве (в 1595 и 1597 году), но не знаем его переговоров,\r\nкоторые впрочем не имели важных следствий, уменьшив, как вероятно, надежду Рима на государственный и церковный союз с Россиею, по крайней мере до времени.\r\nОбещая Императору, без сомнения и Папе, верного сподвижника в Шахе Персидском, мы действительно могли сдержать слово, возобновив с ним дружелюбную связь.\r\nУже сей знаменитый Шах, Аббас, готовился к делам славы, которые доставили ему в летописях имя Великого;\r\nнаследовав Державу расстроенную слабостию Тамаса и Годабенда, возмущаемую кознями Удельных Ханов, стесненную завоеваниями Турков,\r\nхотел единственно временного мира с последними, чтобы утвердиться на престоле и смирить внутренних мятежников;\r\nстарался узнать взаимные отношения Государств, самых дальних, и, приветствуя за морями доброго союзника в Короле Испанском,\r\nвидел еще надежнейшего в сильном Монархе Российском, коего владения уже сходились с Персидскими и с Оттоманскими:\r\nновый Посол Шахов (в 1593 году), Ази Хосрев, вручив Царю ласковое письмо Аббасово, всего более льстил Правителю, в тайных с ним беседах пышными выражениями восточными, говоря ему:\r\n\"ты единою рукою держишь землю Русскую, а другую возложи с любовию на моего Шаха и навеки утверди братство между им и Царем\".\r\nБорис отвечал скромно: \"я только исполняю волю Самодержца; где его слово, там моя голова\", - но взялся быть ревностным ходатаем за Шаха.\r\nИзъясняя Годунову, что перемирие, заключенное Персиею с Турками, есть одна хитрость воинская, Посол сказал:\r\n\"Чтобы усыпить их, Шах дал им своего шестилетнего племянника в аманаты - или в жертву: пусть они зарежут младенца при первом блеске нашей сабли!\r\nТем лучше: ибо грозный Аббас не любит ни племянников, ни братьев, готовя для них вечный покой в могиле или мрак ослепления в темнице\".\r\nАзи не клеветал на Шаха;\r\nно сей безжалостный истребитель единокровных умел явить себя великим Монархом в глазах Посла Феодорова,\r\nКнязя Андрея Звенигородского, коему надлежало узнать все обстоятельства Персии и замыслы Аббасовы.\r\nКнязь Андрей (в 1594 году) ехал чрез Гилянь, уже подвластную Шаху, который выгнал ее Царя, Ахмета, обвиняемого им в вероломстве.\r\nВезде тишина и порядок доказывали неусыпную деятельность государственной власти; везде честили Посла, как вестника Феодоровой дружбы к Шаху.\r\nАббас принял его в Кашане, окруженный блестящим Двором, Царевичами и Вельможами, имея на бедре осыпанную алмазами саблю, а подле себя лук и стрелу;\r\nдал ему руку, не предлагая целовать ноги своей; изъявлял живейшее удовольствие; славил Царя и Годунова.\r\nПиры и забавы предшествовали делам:\r\nднем гулянья в садах, музыка, пляски, игры воинские (в коих сам Аббас оказывал редкое искусство, носясь вихрем на борзом аргамаке своем и пуская стрелы в цель);\r\nввечеру потешные огни, яркое освещение садов, водометов, площади, красивых лавок, где толпилось множество людей и где раскладывались драгоценности Азиятские для прельщения глаз.\r\nШах хвалился войском, цветущим состоянием художеств и торговли, пышностию, великолепием и, показывая Князю Звенигородскому свои новые палаты, говорил:\r\n\"ни отец, ни дед мой не имели таких\".\r\nПоказывал ему и все свои редкие сокровища: желтый яхонт, весом во 100 золотников, назначенный им в дар Царю, богатое седло Тамерланово, латы и шлемы работы Персидской.\r\nЗа обедом, сидя с ним рядом, Шах сказал: \"Видишь ли Посла Индейского, сидящего здесь ниже тебя?\r\nМонарх его, Джеладдин Айбер, владеет странами неизмеримыми, едва ли не двумя третями населенного мира; но я уважаю твоего Царя еще более\".\r\nНачав беседовать с Князем Андреем о делах, Аббас удостоверял его в твердом намерении изгнать ненавистных Оттоманов из западных областей Персии,\r\nно прежде отнять Хоросан у Царя бухарского Абдулы, который овладел им в Годабендово несчастное время и завоевал Хиву.\r\n\"Я живу одною мыслию, - говорил Аббас, - восстановить целость и знаменитость древней Персии.\r\nИмею 40000 всадников, 30000 пеших воинов, 6000 стрельцов с огненным боем, смирю ближайшего недруга, а после и Султана:\r\nдаю в том клятву, довольствуясь искренним обещанием Государя Московского содействовать, когда настанет время, успеху сего великого подвига, да разделим славу и выгоду оного!\r\n\" Аббас соглашался вступить в сношение с Австриею чрез Москву (где Посол его виделся с Рудольфовым);\r\nбесспорно, уступал нам Иверию, но говорил: \"Царь Александр обманывает Россию, грубит мне и тайно платит дань Султану\".\r\nСын Александров, Константин, находясь аманатом в Персии, волею или неволею принял там Веру Магометанскую и женился на Мусульманке: Шах в угодность Феодору отпускал его в Москву;\r\nно сей юный Князь сам не захотел ехать туда, сквозь слезы сказав нашему Послу: \"моя судьба умереть здесь в честном рабстве!\r\n\" Чтобы доказать отменную дружбу к России, Аббас приехал сам нечаянно в гости к Князю Звенигородскому с изгнанником, Царем Хивинским, Азимом,\r\nи с первым своим Министром, Фергат-ханом, пил у него вино и мед (любя часто быть навеселе, вопреки Магомету), внимательно рассматривал иконы Богоматери и Св.\r\nНиколая и, взяв от хозяина в дар черную лисью шапку, отдарил его щедро прекрасным аргамаком и образом Девы Марии,\r\nписанным на золоте в Персии с Фряжской иконы, которая была прислана Шаху из Ормуса.\r\nВ подтверждение всего сказанного Андрею Звенигородскому, Аббас Послал с ним в Москву одного из Вельмож своих, Кулыя;\r\nа Феодор к Шаху Князя Василья Тюфякина с образцовою договорною грамотою, в том смысле, чтобы им быть верными союзниками и братьями,\r\nобщими силами выгнать Турков из земель Каспийских, России взять Дербент с Бакою, Персии Ширванскую область.\r\nНо Тюфякин и Дьяк его умерли на пути:\r\nо чем долго не знали в Москве, и сношения с Аббасом, занятым тогда счастливою для него войною Бухарскою, прервалися до нового Царствования в России.\r\nПо крайней мере Шах уступил нам Иверию:\r\nдо времени не споря об ней с Султаном явно, Феодор хотел утвердить свое право на имя ее верховного властителя усмирением жестокого врага Александрова,\r\nШавкала, и еще два раза посылал на него Воевод, Князей Григория Засекина и Андрея Хворостинина:\r\nот первого бежал Шавкал в неприступные горы;\r\nвторому надлежало довершить покорение сей земли Дагестанской, соединиться в ней с войском Иверским,\r\nс сыном Александровым, Юрием, и взять ее столицу, Тарки, чтобы отдать ее тестю Юриеву, другому Князю Дагестанскому.\r\nКнязь Хворостинин пришел и взял Тарки; но не встретил ни сына, ни свата Александрова: ждал их тщетно;\r\nнепрестанно бился с горными жителями, ежедневно слабел в силах, и должен был, разорив Тарки, бежать назад в Терскую крепость:\r\nне менее трех тысяч Россиян легло, как пишут, в горах и дебрях.\r\nСей случай мог быть поставлен в вину Александру: Царь изъявил ему удивление, для чего сын и сват его не соединились с нашим Воеводою?\r\nАлександр извинялся непроходимостию гор; а Феодор благоразумно заметил ему, что если разбойник Шавкал находит путь в Иверию, то и войско Иверское могло бы найти путь в землю Шавкала.\r\nОднако ж терпеливая, хладнокровная политика наша не изменилась от сей досады, ни от скупости Александра в платеже нам дани:\r\n\"казна моя истощена (говорил он) свадьбою моей дочери, вышедшей за Князя Дадьянского, и многими дарами, коих требуют от меня сильные Цари Мусульманские\".\r\nУзнав, что Александр примирился с зятем своим, Симеоном, будто бы в услугу России, Царь писал к первому:\r\n\"верю твоему усердию и еще более поверю, если склонишь Симеона быть нашим присяжником\".\r\nОбманывал ли Александр Россию, как сказал Шах Аббас Князю Звенигородскому?\r\nНет, он был только слабым между сильными: без сомнения искренно предпочитал власть России власти Оттоманской и Персидской: надеялся, ободрялся;\r\nно видя, что мы не хотим или не можем прислать в Иверию войска достаточного для обороны ее, хладел в усердии к нам;\r\nне слагал с себя имени Российского данника, но действительно платил дань Султану (шелком и конями), убеждая Феодора защитить Иверию хотя со стороны Дагестана,\r\nгде Московские Воеводы основали тогда новые крепости на берегу Койсы, чтобы стеснить Шавкала и загладить неудачу Князя Хворостинина.\r\nСверх Иверии и Князей Черкесских, или Кабардинских, подвластных России - сверх Ногаев, также наших присяжников,\r\nхотя и не всегда верных - Феодор с 1595 года объявил себя владыкою и многолюдной Орды Киргизской:\r\nХан ее, Тевкель, именуясь Царем Казацким и Калмацким, добровольно ему поддался,\r\nмоля единственно о свободе племянника своего, Ураз-Магмета, взятого нами вместе с Сибирским Князем, Сейдяком.\r\nФеодор обещал Тевкелю милость, защиту и снаряд огнестрельный; соглашался отпустить к нему племянника, но требовал от него сына в аманаты.\r\nКроме чести быть Царем Царей, Феодор ожидал и пользы от нового слуги Российского: наш злодей, изгнанник Сибирский, Кучюм, скитался в степях Киргизских:\r\nмы хотели, чтобы Тевкель истребил или представил его в Москву и воевал Бухарию, ибо Царь ее, Абдула, покровительствовал Кучюма и в своих письмах грубил Феодору.\r\n- Так политика наша действовала в Азии, чтобы утвердить власть России над Востоком.\r\nВ Европе мы сносились еще с Даниею и с Англиею: с первою о границах в Лапландии, со второю о торговле.\r\nФридерик Датский, желая означить верный предел нашего и своего владения во глубине Севера, между Колою и Варгавом, присылал туда чиновника, Керстена Фриза;\r\nно он уехал назад, не хотев ждать Посла Московского, Князя Ивана Борятинского.\r\nНовый Король, сын Фридериков, Христиан IV, изъявив Феодору желание быть с ним в крепкой любви, также условился о съезде послов в Лапландии, и также бесплодно:\r\nВоевода, Князь Семен Звенигородский, и Наместник Болховский, Григорий Васильчиков, (в 1592 году) долго жили в Коле и не могли дождаться Христиановых поверенных.\r\nС обеих сторон извинялись дальностию и неверностию пути, бурями и снегами;\r\nс обеих сторон узнали по крайней мере, от старожилов Кольских и Варгавских, древнюю межу Норвегии с Новагородскою Лопью;\r\nвелели жителям прекратить споры, торговать мирно и свободно, впредь до общего, письменного условия между Царем и Королем.\r\nФеодор, в удовольствие Христиану, дал слово освободить некоторых пленников, взятых Россиянами в набеге Датчан на уезд Колмогорский,\r\nи писал о том к начальникам Астрахани, Терской крепости и Сибири, куда ссылались военнопленные.\r\nОдним словом, Дания снова искала нашей дружбы, уже не мысля препятствовать морской торговле России с Англиею.\r\nСия важная торговля едва было не прервалася от взаимных досад Английского и нашего Правительства.\r\nМы жаловались на обманы Лондонских купцев и требовали с них около полумиллиона нынешних рублей, взятых ими в долг из Царской казны, у Годунова, у Бояр и дворян;\r\nа купцы запирались в сем долге, слагали его друг на друга и жаловались на притеснения.\r\nЦарь (в 1588 году) вторично посылал Бекмана в Лондон для объяснения с Елисаветою, которая долго не могла видеть его, оплакивая смерть человека, некогда милого ее сердцу:\r\nграфа Лейстера;\r\nнаконец приняла толмача Российского с великою милостию: отошла с ним в угол комнаты и беседовала тихо;\r\nпеняла ему без гнева, что он, года за четыре перед тем гуляв и беседовав с нею в саду, будто бы в донесении к Царю назвал сие увеселительное место низким именем огорода;\r\nспрашивала о здоровье Годунова; уверяла, что все сделает из дружбы к Феодору, но объявила новые требования, с коими приехал в Москву доктор Флетчер.\r\nСей более ученый, нежели знатный Посланник именем Елисаветы предложил нашей Думе следующие статьи:\r\n\"Королева желала бы заключить тесный союз с Царем;\r\nно океан между ими: дальность, препятствуя государственному союзу, не мешает однако ж любви сердечной:\r\nтак отец Феодоров, Государь славный и мудрый, всегда являл себя истинным братом Елисаветы, которая хочет быть нежною сестрою и великого сына его.\r\nСия любовь, хотя и бескорыстная, питается частыми сношениями Венценосцев о делах купеческих: если гостей Английских не будет в России, то Королева и не услышит о Царе;\r\nа долговременная безвестность не охладит ли взаимного дружества?\r\nДля утверждения сей, ее сердцу приятной связи, Королева молит Царя, чтобы он указал: 1) основательнее рассмотреть дело о сомнительном долге купцев Лондонских;\r\n2) судить их только великому Боярину Годунову, благотворителю Англичан;\r\n3) давать им, как было в Царствование Иоанново, свободный путь из Москвы в Бухарию, в Шамаху и в Персию, без задержания и без всякого осмотра товаров в Казани и в Астрахани;\r\n4) Царским сановникам не брать у них ничего силою, без платежа денег;\r\n5) отменить всякую заповедь в товарах, покупаемых Англичанами в России; 6) способствовать им в отыскании земли Китайской, давать вожатых, суда и лошадей на всех дорогах;\r\n7) без письменного вида от Елисаветы не пускать никаких гостей в пристани между Варгавом и Двинским устьем, ни в Новгород;\r\n8) денежным Российским мастерам беспошлинно переливать ефимки для купцев Лондонских;\r\n9) ни в каких преступлениях не пытать Англичан, но отсылать к их старосте или прикащику, или в Англию для казни; 10) никого из них не беспокоить в рассуждении Веры.\r\n- Сим докажет Царь любовь к Елисавете\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Одну пригласительную записку Лизы, единственную записку, полученную мною от нее, я положил было себе на грудь, но подумал и бросил ее в ящик.\r\nКолобердяев слабо похрапывал, свесив голову с кожаной подушки.\r\n.. Я, помнится, долго рассматривал его взъерошенное, удалое, беззаботное и доброе лицо. В десять часов мой слуга доложил о приезде Бизьменкова. Князь его выбрал в секунданты!\r\nМы вдвоем разбудили разоспавшегося ротмистра.\r\nОн приподнялся, поглядел на нас осоловелыми глазами, хриплым голосом попросил водки, оправился и, раскланявшись с Бизьменковым, вышел с ним в другую комнату для совещания.\r\nСовещание господ секундантов продолжалось недолго. Четверть часа спустя они оба вошли ко мне в спальню;\r\nКолобердяев объявил мне, что \"мы будем драться сегодня же, в три часа, на пистолетах\". Я молча наклонил голову в знак согласия. Бизьменков тотчас же простился с нами и уехал.\r\nОн был несколько бледен и внутренне взволнован, как человек, не привыкший к подобного рода проделкам, но, впрочем, очень вежлив и холоден.\r\nМне было как будто совестно перед ним, и я не смел взглянуть ему в глаза.\r\nКолобердяев начал опять рассказывать о своей лошади. Этот разговор был мне очень по нутру. Я боялся, как бы он не упомянул о Лизе.\r\nНо мой добрый ротмистр не был сплетником, да и, сверх того, презирал всех женщин, называя их, бог знает почему, салатом.\r\nВ два часа мы закусили, а в три уже находились на месте действия - в той самой березовой роще, где я некогда гулял с Лизой, в двух шагах от того обрыва.\r\nМы приехали первые. Но князь с Бизьменковым недолго заставили ждать себя.\r\nКнязь был, без преувеличения, свеж, как розан: карие глаза его чрезвычайно приветно глядели из-под козырька его фуражки.\r\nОн курил соломенную сигарку и, увидев Колобердяева, ласково пожал ему руку. Даже мне он очень мило поклонился.\r\nЯ, напротив, сам чувствовал себя бледным, и руки мои, к страшной моей досаде, слегка дрожали... горло сохло... Я никогда еще до тех пор не дрался на дуэли.\r\n\"О боже!-думал я,-лишь бы этот насмешливый господин не принял моего волнения за робость!\" Я внутренне посылал свои нервы ко всем чертям;\r\nно, взглянув наконец прямо в лицо князю и уловив на губах его почти незаметную усмешку, вдруг опять разозлился и тотчас успокоился.\r\nМежду тем секунданты наши устроили барьер, отмерили шаги, зарядили пистолеты.\r\nКолобердяев больше действовал; Бизьменков больше наблюдал за ним< День был великолепный-не хуже дня незабвенной прогулки.\r\nГустая синева неба по-прежнему сквозила сквозь раззолоченную зелень листьев. Их лепет, казалось, дразнил меня.\r\nКнязь продолжал курить свою сигарку, прислонясь плечом к стволу молодой липы...\r\n- Извольте стать, господа: готово,- произнес наконец Колобердяев, вручая нам пистолеты.\r\nКнязь отошел несколько шагов, остановился и, повернув голову назад, через плечо спросил меня: \"А вы все не отказываетесь от своих слов?\r\n\" Я хотел отвечать ему; но голос изменил мне, и я удовольствовался презрительным движением руки.\r\nКнязь усмехнулся опять и стал на свое место. Мы начали сходиться.\r\nЯ поднял пистолет, прицелился было в грудь моего врага-в это мгновение он точно был моим врагом,- но вдруг поднял дуло, словно кто толкнул меня под локоть, и выстрелил.\r\nКнязь пошатнулся, поднес левую руку к левому виску-струйка крови потекла по его щеке из-под белой замшевой перчатки. Бизьменкоз бросился к нему.\r\n- Ничего,- сказал он, снимая простреленную фуражку,-коли в голову и не упал, значит царапина.\r\nОн спокойно достал из кармана батистовый платок и приложил его к смоченным кровью кудрям. Я глядел на него, словно остолбенелый, и не двигался с места.\r\n- Извольте идти к барьеру! - строго заметил мне Колобердяев.\r\nЯ повиновался.\n -Поединок продолжается?-прибавил он, обратясь к Бизьменкову.\r\nБизьменков ничего не отвечал ему; но князь, не отнимая платка от раны и не давая себе даже удовольствия помучить меня у барьера, с улыбкой возразил: \"Поединок кон-\r\nчен\",- и выстрелил на воздух. Я чуть было не заплакал от досады и бешенства. Этот человек своим великодушием окончательно втоптал меня в грязь, зарезал меня.\r\nЯ хотел было противиться, хотел было потребовать, чтобы он выстрелил в меня; но он подошел ко мне и протянул мне руку.\r\n- Ведь все позабыто меж нами, не правда ли?-промолвил он 'ласковым голосом.\r\nЯ взглянул на его побледневшее лицо, на этот окровавленный платок и, совершенно потерявшись, пристыженный и уничтоженный, стиснул ему руку...\r\n- Господа!-прибавил он, обращаясь к секундантам,- я надеюсь, что все останется в тайне?\r\n- Разумеется!-воскликнул Колобердяев,-но, князь. позвольте...\n И он сам повязал ему голову.\r\nКнязь, уходя, еще раз поклонился мне; но Бизьменков даже не взглянул на меня. Убитый,- нравственно убитый,- возвратился я с Колобердяевым домой.\r\n- Да что с вами?-спрашивал меня ротмистр.-Успокойтесь: рана неопасная. Он завтра же может танцевать, коли хочет.\r\nИли вам жаль, что вы его не убили? В таком случае напрасно: он славный малый.\r\n- Зачем он пощадил меня? - пробормотал я наконец.\n - Вот тебе на!-спокойно возразил ротмистр...-Ох, уж эти мне сочинители!\r\nЯ не знаю, почему ему вздумалось назвать меня сочинителем.\r\nЯ решительно отказываюсь от описания моих терзаний в течение вечера, последовавшего за этим несчастным поединком. Мое самолюбие страдало неизъяснимо.\r\nНе совесть меня мучила: сознание моей глупости меня уничтожало. \"Я, я сам нанес себе последний, окончательный удар!-твердил я, ходя большими шагами по комнате.\r\n-Князь, раненный мною и простивший меня... да, Лиза теперь его. Теперь уже ничего ее не может спасти, удержать на краю пропасти\".\r\nЯ очень хорошо знал, что наш поединок не мог остаться в тайне, несмотря на слова князя; во всяком случае для Лизы он не мог остаться тайной.\r\n\"Князь не так глуп,- шептал я с бешенством,- чтобы не воспользоваться...\r\n\" А между тем я ошибался: о поединке и о настоящей его причине узнал весь город,- на другой же день, конечно;\r\nно проболтался не князь, напротив; когда он, с повязанной головой и с наперед сочиненным предлогом явился перед Лизой, она уже все знала.\r\n.. Бизьменков ли выдал меня, другими ли путями дошло до ней это известие, не могу сказать.\r\nДа и, наконец, разве в небольшом городе возможно что-нибудь скрыть?\r\nМожете себе представить, как Лиза его приняла, как все семейство Ожогиных его приняло! Что же до меня касается, то я внезапно стал-пред\r\nметом общего негодования, омерзения, извергом, сумасбродным ревнивцем и людоедом. Мои немногие знакомые от меня отказались, как от прокаженного.\r\nГородские власти немедленно обратились к князю с предложением примерно и строго наказать меня;\r\nодни настоятельные и неотступные просьбы самого князя отвратили бедствие, грозившее моей голове.\r\nЭтому человеку суждено было всячески меня уничтожить. Он своим великодушием прихлопнул меня как гробовою крышей.\r\nНечего и говорить, что дом Ожогиных тотчас же закрылся для меня. Кирилла Матвеич возвратил мне даже простой карандаш, позабытый у него мною.\r\nПо-настоящему ему-то именно и не следовало на меня сердиться. Моя, как выражались в городе, \"сумасбродная\" ревность определила, уяснила, так сказать, отношения князя к Лизе.\r\nНа него и сами старики Ожогины, и прочие обыватели стали глядеть почти как на жениха.\r\nВ сущности, это ему не совсем должно было быть приятно; но Лиза ему очень нравилась; притом он еще тогда не достиг своих целей...\r\nСо всею ловкостью умного и светского человека приспособился он к новому своему положению, тотчас вошел, как говорится, в дух своей новой роли...\r\nНо я!.. Я на свой счет, на счет своей будущности, махнул тогда рукой.\r\nКогда страдания доходят до того, что заставляют всю нашу внутренность трещать и кряхтеть, как перегруженную телегу, им бы следовало перестать быть смешными...\r\nно нет! смех не только сопровождает слезы до конца, до истощения, до невозможности проливать их более-где! он еще звенит и раздается там, где язык немеет и замирает сама жалоба...\r\nИ потому, во-первых, так как я не намерен даже самому себе казаться смешным, а во-вторых, так как я устал ужасно,\r\nто и откладываю продолжение и, если бог даст, окончание своего рассказа до следующего дня.\r\n..\r\n29 марта. Легкий мороз; вчера была оттепель\r\nВчера я не был в силах продолжать мой дневник: я, как Поприщнн, большею частью лежал на постели и беседовал с Терентьевной.\r\nВот еще женщина!\r\nШестьдесят лет тому назад она потеряла своего первого жениха от чумы, всех детей своих пережила, сама непростительно стара, пьет чай, сколько душе угодно, сыта, одета тепло;\r\nа о чем, вы думаете, она вчера целый день мне говорила?\r\nДругой, уже вовсе ощипанной старухе я велел дать на жилет (она носит нагрудники в виде жилета) воротник ветхой ливреи, до половины съеденный молью.\r\n.. так вот отчего не ей? \"А кажется, я няня ваша... 0-ох, батюшка вы мой, грешно вам... А уж я-то вас, кажись, на что холила!.\r\n.\" и т. д. Безжалостная старуха совершенно заездила меня своими упреками... Но возвратимся к рассказу.\r\nИтак, я страдал, как собака, которой заднюю часть тела переехали колесом.\r\nЯ только тогда, только после изгнания моего из дома Ожогиных, окончательно узнал, сколько удовольствия может человек почерпнуть из созерцания своего собственного несчастия.\r\nО люди! точно, жалкий род!.\r\n. Ну, однако, в сторону философические замечания...\r\nЯ проводил дни в совершенном одиночестве и только самыми окольными и даже низменными путями мог узнавать, что происходило в семействе Ожогиных, что делал князь:\r\nмой слуга познакомился с двоюродной теткой жены его кучера.\r\nЭто знакомство доставило мне некоторое облегчение, и мой слуга скоро, по моим намекам и подарочкам,\r\nмог догадаться, о чем следовало ему разговаривать с своим барином, когда он стаскивал с него сапоги по вечерам.\r\nИногда мне случалось встретить на улице кого-нибудь из семейства Ожогиных, Бизьменкова, князя... С князем и Бизьменковым я раскланивался, но не вступал в разговор.\r\nЛизу я видел всего три раза: раз-с ее маменькой, в модном магазине, раз - в открытой коляске, с отцом, матерью и князем, раз - в церкви.\r\nРазумеется, я не дерзал подойти к ней и глядел на нее только издали. В магазине она была очень озабочена, но весела... Она заказывала себе что-то и хлопотливо примеряла ленты.\r\nМатушка глядела на нее, скрестив на желудке руки, приподняв нос и улыбаясь той глупой и преданной улыбкой, которая позволительна одним любящим матерям.\r\nВ коляске с князем Лиза была... Я никогда не забуду этой встречи! Старики Ожогины сидели на задних местах коляски, князь с Лизой впереди.\r\nОна была бледнее обыкновенного; на щеках ее чуть виднелись две розовые полоски.\r\nОна была до половины обращена к князю;\r\nопираясь на свою выпрямленную правую руку (в левой она держала зонтик) и томно склонив головку, она глядела прямо ему в лицо своими выразительными глазами.\r\nВ это мгновение она отдавалась ему вся, безвозвратно доверялась ему.\r\nЯ не успел хорошенько заметигь его лица-коляска слишком быстро промчалась мимо,- но мне показалось, что и он был глубоко тронут.\r\nВ третий раз я ее видел в церкви. Не более десяти дней прошло с того дня, когда я встретил ее в коляске с князем, пе более трех недель со дня моей дуэли.\r\nДело, по которому князь прибыл в О.\r\n.., уже было окончено; но он все еще медлил своим отъездом: он отозвался в Петербург больным. В городе каждый день ожидали формального предложения с его стороны Кирилле Матвеичу.\r\nЯ сам ждал только этого последнего удара, чтобы удалиться навсегда. Мне город О... опротивел. Я не мог сидеть дома и с утра до вечера таскался по окрестностям.\r\nВ один серый, ненастный день, возвращаясь с прогулки, прерванной дождем, зашел я в церковь. Вечернее служение только что начиналось, народу было очень немного;\r\nя оглянулся и вдруг возле одного окна увидел знакомый профиль.\r\nЯ его сперва не узнал: это бледное лицо, этот погасший взор, эти впалые щеки - неужели это та же Лиза, которую я видел две недели тому назад?\r\nЗавернутая в плащ, без шляпы на голове, освещенная сбоку холодным лучом, падавшим из широкого белого окна,\r\nона неподвижно глядела на иконостас и, казалось, силилась молиться, силилась выйти из какого-то унылого оцепенения.\r\nКраснощекий, толстый казачок, с желтыми патронами на груди, стоял за нею, сложа руки на спину, и с сонливым недоумением посматривал на свою барышню.\r\nЯ вздрогнул весь, хотел было подойти к ней, но остановился. Мучительное предчувствие стеснило мне грудь.\r\nДо самого конца вечерни Лиза не шевельнулась. Народ весь вышел, дьячок стал подметать церковь, она все не трогалась с места.\r\nКазачок подошел к ней, сказал ей что-то, коснулся ее платья; она оглянулась, провела рукой по лицу и ушла.\r\nЯ издали проводил ее до дому и вернулся к себе. \"Она погибла!\"-воскликнул я, входя в свою комнату.\r\nКак честный человек, я до сих пор не знаю, какого рода были мои ощущения тогда;\r\nя, помнится, скрестив руки, бросился на диван и уставил глаза на пол; но, я не знаю, я посреди своей тоски как будто был чем-то доволен.\r\n.. Я бы ни за что в этом не сознался, если б я не писал для самого себя...\r\nМеня точно терзали мучительные, страшные предчувствия... и кто знает, я, может быть, был бы весьма озадачен, если б они не сбылись.\r\n\"Таково сердце человеческое!\r\n\" - воскликнул бы теперь выразительным голосом какой-нибудь русский учитель средних лет, подняв кверху жирный указательный палец, украшенный перстнем из корналинки;\r\nно что нам за дело до мнения русского учителя с выразительным голосом и корналинкой на пальце?\r\nКак бы то ни было, мои предчувствия оказались справедливыми. Внезапно по городу разнеслась весть, что князь уехал будто вследствие полученного приказа из Петербурга;\r\nчто он уехал, не сделавши никакого предложения ни Кирилле Матвеичу, ни супруге его, и что Лизе остается до конца дней своих оплакивать его вероломство.\r\nОтъезд князя был совершенно неожиданный, потому что еще накануне кучер его, по уверениям моего слуги, нисколько не подозревал намерения своего барина.\r\nНовость эта меня бросила в жар; я тотчас оделся и побежал было к Ожогиным, но, обдумавши дело, почел приличным подождать до следующего дня.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "млея и задыхаясь, свернул оба блина в трубку, с чувством выпил рюмку водки, крякнул, раскрыл рот.\r\n..\r\nНо тут его хватил апоплексический удар.\r\nСтаршие те же мертвецы: о них \"aut bene, aut nihil\". \n ___________\r\nМы живем не для того, чтобы есть, а для того, чтобы не знать, что нам есть. \n ___________ \n\n\n Нам нужно только то, что нам нужно...\r\n___________ \n\n\n Женщине легче найти многих мужей, чем одного... \n ___________\r\nПрочность и постоянство законов природы заключаются в том, что их не может обойти ни один адвокат. \n ___________\r\nВодка бела, но красит нос и чернит репутацию. \n ___________\r\nМожно сказать: \"Я друг этого дома\", но нельзя сказать: \"Я друг этого деревянного дома\". Из этого следует, что, говоря о предметах, иногда бывает нужно скрывать их качества...\r\nПо мнению начитанных гувернанток и ученых губернаторш, душа есть неопределенная объективность психической субстанции. Я не имею причин не соглашаться с этим.\r\nОдин умный, всеми уважаемый участковый пристав имел дурную привычку, а именно:\r\nсидя в компании, он любил кичиться своими дарованиями, которых, надо отдать ему полную справедливость, было у него очень много.\r\nОн кичился своим умом, энергией, силой, образом мыслей и проч.\r\n-- Я силен! -- говорил он. -- Хочу -- подкову сломаю, хочу -- человека с кашей съем...\r\nОн кичился, и все ему удивлялись. К несчастью, пристав не кончил нигде курса и не читал прописей; он не знал, что самообольщение и гордость суть пороки, недостойные благородной души.\r\nНо случай вразумил его. Однажды зашел он к своему другу, старику брандмейстеру, и, увидев там многочисленное общество, начал кичиться.\r\nВыпив же три рюмки водки, он выпучил глаза и сказал:\r\n-- Глядите, ничтожные! Глядите и разумейте! Солнце, которое вот на небеси с прочими светилами и облаками!\r\nОно идет с востока на запад, и никто не может изменить его путь! Я же могу! Могу!\r\nСтарик брандмейстер, подавая ему четвертую рюмку, заметил дружески:\r\n-- Верю-с! Для человеческого ума нет ничего невозможного. Сей ум всё превзошел. Может он и подковы ломать, и каланчу до неба выстроить.\r\n.. всё может! Но, Петр Евтропыч, смею вам заметить, есть одно, чего не может побороть ум человеческий.\r\n-- Что же это такое? -- презрительно усмехнулся самообольщенный.\r\n-- Вы можете всё пересилить, но не можете пересилить самого себя. Да-с! \"Гноти се автон\", говорили древние...\r\nПознай самого себя... А вы себя ни познать, ни пересилить не можете. Против своей природы не пойдешь. Да-с!\r\n-- Нет, пойду! И себя пересилю! \n -- Ой, не пересилите! Верьте старику, не пересилите!\r\nПоднялся спор. Кончилось тем, что старик брандмейстер повел гордеца в мелочную лавочку и сказал:\r\n-- Сейчас я вам докажу-с... У этого вот лавочника в этой шкатулке лежит десятирублевка. Вот она, извольте посмотреть... Если вы можете пересилить себя, то не берите этих денег...\r\n-- И не возьму! Пересилю!\r\nГордец скрестил на груди руки и при общем внимании стал себя пересиливать. Долго он боролся и страдал.\r\nПолчаса пучил он глаза на шкатулку, багровел и сжимал кулаки, но под конец не вынес, машинально протянул к шкатулке руку, вытащил десятирублевку и судорожно сунул ее к себе в карман.\r\n-- Да! -- сказал он. -- Теперь понимаю! \n II с тех пор он уж никогда не кичится своей силой.\r\nНекая муха летала по всем комнатам и громко хвастала тем, что сотрудничает в газетах. \n -- Я писательница! Я публицистка! -- жужжала она. -- Расступитесь, невежи!\r\nСлыша это, все комары, тараканы, клопы и блохи прониклись уважением к ее особе и многие даже пригласили ее к себе обедать и дали взаймы денег,\r\nа паук, боящийся гласности, забился в угол и решил не попадаться на глаза мухе.\r\n..\r\n-- А в каких газетах вы сотрудничаете, Муха Ивановна? -- спросил ее комар, который посмелее.\r\n-- Почти во всех! Есть даже газеты, которым я своим личным участием придаю окраску, тон и даже направление!.. Без меня многие газеты были бы лишены своего характера!\r\n-- Что же вы в газетах пишете, Муха Ивановна?\r\n-- Я веду там особый отдел... \n -- Какой? \n -- А вот какой!\r\nИ публицистка-муха указала на бесчисленные точки, которыми был покрыт засиженный мухами газетный лист. \n\n Его благородию г. Приставу 2-го стана \n\n Донесение\r\nЧесть имею донести вашему благородию, что в Михайловской роще близ Старой балки, перейдя мостик,\r\nусмотрен мною без всяких признаков жизни повесившийся труп мертвого человека, назвавшийся, как видно из его бумаг, отставным рядовым Степаном Максимовым Качаговым 51 года.\r\nИз сумы и прочих рубищ явствует, что он нищий. Кроме веревки никаких последствий на теле не оказалось, вещи же полностию при нем.\r\nПричины такого самоубийства мною не обнаружены, но, как явствует из водочного запаха, причины произошли от невоздержного злоупотребления горячительными напитками.\r\nУрядник Денис Постников. \n\n\n ПРЕДПИСАНИЕ\r\nВвиду наступления высокоторжественного праздника Рождества Христова и принимая во внимание,\r\nчто в праздничные дни в приемной бывает большое стечение поздравителей, вменяю вам, милостивый государь,\r\nв обязанность строжайше наблюдать, чтобы поздравители, ожидая в приемной, не толпились, не курили табаку и не производили шума, каковой мог бы помешать надлежащему ходу порядка,\r\nа также чтобы они не рассыпали крупы, гороха, муки и прочих съестных припасов ни на лестнице, ни в приемной, а также вменяю вам в обязанность внушать поздравителям,\r\nпо возможности вежливо и учтиво, чтобы имеющаяся при них живность имела мертвый вид, дабы свиниными,\r\nгусиными и прочими животными криками поздравители не нарушали надлежащей тишины и спокойствия.\r\nНарушители же сего будут привлекаемы к строгой ответственности по установленному порядку.\r\nКоллежский Советник и Кавалер: М. Пауков. \n\n Секретарь: Ехидов. \n\n\n ЗАТМЕНИЕ ЛУНЫ \n\n (ИЗ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ЖИЗНИ) \n\n No 1032. Циркулярно.\r\n22-го сентября в 10 часов вечера имеет быть затмение планеты луны.\r\nТак как подобное явление природы не только не предосудительно, но даже поучительно в том рассуждении, что даже и планеты законам природы часто повинуются,\r\nто в видах поощрения предлагаю вам, ваше благородие, сделать распоряжение о зажжении в этот вечер в вашем участке всех уличных фонарей,\r\nдабы вечерняя темнота не мешала начальствующим лицам и жителям обозревать оное затмение, а также прошу вас,\r\nмилостивый государь, строго следить, чтобы на улицах не было по сему поводу сборищ, радостных криков и прочее.\r\nО лицах, превратно истолковывающих оное явление природы, если таковые окажутся (на что я, впрочем, зная здравомыслие обывателей, не надеюсь), прошу доносить мне.\r\nГнилодушин.\r\nВ ответ на отношение вашего высокоблагородия за No 1032 имею честь заявить, что в моем участке уличных фонарей не имеется,\r\nа посему затмение планеты луны произошло при полной темноте воздуха, но несмотря на это многими было видимо в надлежащей отчетливости.\r\nНарушений общественной тишины и спокойствия, равно как превратных толкований и выражений неудовольствия,\r\nне было за исключением того случая, когда домашний учитель, сын дьякона Амфилохий Бабельмандебский,\r\nна вопрос одного обывателя, в чем заключается причина сего потемнения планеты луны, начал внушать длинное толкование, явно клонящееся к разрушению понятий здравого смысла.\r\nВ чем же заключалось его толкование, я не понял, так как он, объясняя по предметам науки, употреблял в своих словах много иностранных выражений.\r\nУкуси-Каланчевский.\r\nВ ответ на отношение вашего высокоблагородия за No 1032 имею месть донести, что во вверенном мне участке затмения луны не было, хотя, впрочем,\r\nна небе и происходило некоторое явление природы, заключавшееся в потемнении лунного света, но было ли это затмение, доподлинно сказать не могу.\r\nУличных фонарей по тщательном розыске оказалось в моем участке только три, кои после омытия стекол и очищения внутренностей были зажжены, но все эти меры не имели надлежащей пользы,\r\nтак как означенное потемнение происходило тогда, когда фонари вследствие дутия ветра и проникновения в разбитые стекла потухли и,\r\nследовательно, не могли прояснять означенной в отношении вашего высокоблагородия темноты.\r\nСборищ не было, так как все обыватели спали за исключением одного только писца земской управы Ивана Авелева,\r\nкоторый сидел на заборе и, глядя в кулак на потемнение, двухсмысленно улыбался и говорил:\r\n\"По мне хоть бы и вовсе луны не было.\r\n..\r\nНаплевать!\" Когда же я ему заметил, что сии слова легкомысленны, он дерзко заявил: \"А ты, мымра, чего за луну заступаешься?\r\nНешто и ее ходил с праздником поздравлять?\" При чем присовокупил безнравственное выражение в смысле простонародною ругательства, о чем и имею честь донести.\r\nГлоталов. \n\n\n ПИСЬМО К РЕПОРТЕРУ\r\nМилостивый государь Иван Данилыч! На этой неделе, как мне известно из газеты, было шесть больших и четыре маленьких пожара.\r\nЗастрелился молодой человек от пламенной любви к одной девице, эта же девица, узнав о его смерти, помешалась в рассудке.\r\nПовесился дворник Гускин от неумеренного употребления, потонула вчерашнего числа лодка с двумя пассажирами и маленьким дитем,\r\nв \"Аркадии\" какому-то купцу прожгли на спине дыру и чуть ему шеи не сломали, поймали четырех прилично одетых жуликов, и произошло кораблекрушение товарного поезда.\r\nВсё мне известно, милостивый государь! Столько разных благоприятных для вас случаев, столько вы теперь заработали денег и мне не платите ни копейки!.. Этак хорошие господа не делают!\r\nВаш портной Змирлов.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Я был в Hotel-Dieu, главной парижской гошпитали, в которую принимают всякой веры, всякой нации,\r\nвсякого рода больных и где бывает их иногда до 5000, под надзиранием 8 докторов и 100 лекарей.\r\n130 монахинь августинского ордена служат несчастным и пекутся о соблюдении чистоты; 24 священника беспрестанно исповедывают умирающих или отпевают мертвых.\r\nЯ видел только две залы и не мог идти далее: мне стало дурно, и до самого вечера стон больных отзывался в моих ушах. Несмотря на хороший присмотр, из 1000 всегда умирает 250.\r\nКак можно заводить такие больницы в городе? Как можно пить воду из Сены, в которую стекает вся нечистота из Hotel-Dieu?\r\nУжасно вообразить! Счастлив, кто выедет из Парижа здоровый! - Я спешу в театр, чтобы рассеять свою меланхолию и начало лихорадки.\r\nЗдешняя Королевская библиотека есть первая в свете; по крайней мере так сказал мне библиотекарь. Шесть превеликих зал наполнены книгами.\r\nМистические авторы занимают пространство в 200 футов длиною и в 20 вышиною, схоластики - 150 футов, юриспруденты - 40 сажен, историки вдвое.\r\nПоэтов считается 40000, романистов - 6000, путешественников - 7000. Все вместе составляет около 200000 томов, к которым надобно еще прибавить 60000 рукописных. Порядок редкий.\r\nНаименуйте книгу, и через несколько минут она у вас в руках. Мне, как русскому, показывали славянскую библию и \"Наказ\" императрицы.\r\n- Карл V получил в наследство после короля Иоанна 20 книг; любя чтение, умножил их до 900 и был основателем сей библиотеки.\r\nТут же, в кабинете древних и новых медалей, с великим любопытством рассматривал я два щита славнейших из древних полководцев: Аннибала и Сципиона Африканского {Доказывается надписью.\r\n}.\r\nКакими приятными воспоминаниями обязаны мы истории!\r\nМне было восемь или девять лет от роду, когда я в первый раз читал римскую и, воображая себя маленьким Сципионом, высоко поднимал голову.\r\nС того времени люблю его как своего героя.\r\nАннибала я ненавидел в счастливые времена славы его, но в решительный день, перед стенами карфагенскими, сердце мое едва ли не ему желало победы.\r\nКогда все лавры на голове его увяли и засохли, когда он, укрываясь от злобы мстительных римлян, скитался из земли в землю,\r\nтогда я был нежным другом хотя несчастного, но великого Аннибала и врагом жестоких республиканцев.\r\n- Еще хранятся в библиотеке две стрелы диких американцев, намазанные таким сильным ядом,\r\nчто если проколешь ими до крови какое-нибудь животное, то оно через несколько минут, оцепенев, умрет.\r\n- В зале нижнего этажа стоят два глобуса чрезмерной величины, так что верхняя часть их выходит, через отверстие потолка, в другой этаж.\r\nОни сделаны монахом Коронелли. - Собрание эстампов в библиотеке также достойно примечания.\r\nЗдесь много и других общественных и частных библиотек, отворенных в назначенные дни для всякого.\r\nЧитайте, выписывайте что вам угодно. Нет в свете другого Парижа ни для ученых, ни для любопытных; все готово - только пользуйся.\r\nКоролевская обсерватория, обращенная углами к четырем главным пунктам горизонта, построена без дерева и без железа.\r\nВ большой зале первого этажа проведен меридиан, который идет через всю Францию, на север и на юг, от Колиура до Динкирхена.\r\nТам одна комната называется тайною, la salle des Secrets, и представляет любопытный феномен.\r\nЕсли вы приложите губы к пиластру и тихонько скажете несколько слов, то человек, стоящий напротив, у другого пиластра, слышит их, а люди, которые стоят между вами, ничего не слышат.\r\nМонах Киркер писал изъяснение сей механической странности.\r\n- Кто хочет сойти в подземельный лабиринт обсерватории, служащий для разных метеорологических опытов, тому надобно непременно взять вожатого и факелы:\r\n360 ступеней ведут вас в эту бездну;\r\nтемнота страшная; густой, сырой воздух почти останавливает дыхание.\r\nМне рассказывали, что два монаха, сошедши туда вместе с другими любопытными, отстали - хотели догнать товарищей, но факел их угас - они искали выхода из темных переходов, но тщетно.\r\nЧерез восемь дней нашли их в лабиринте мертвых.\r\nЛудовик XIV построил самый великолепнейший в Европе Инвалидный дом для изувеченных и престарелых воинов,\r\nжелая доказать им царскую благодарность, и часто бывал у них в гостях, без всякой стражи, кроме испытанного усердия своих ветеранов.\r\nПечальное зрелище для философа, трогательное для всякого чувствительного! Многие инвалиды не могут, ходить; многие не могут даже есть сами: их кормят.\r\nОдни молятся перед олтарями; другие сидят под тению густых дерев, разговаривая о победах, купленных их кровию.\r\nКак охотно снимаю шляпу перед седым воином, который носит на себе незагладимые знаки храбрости и печать славы! Война бедственна, но храбрость есть великое свойство души.\r\n\"Робкий человек может быть добрым: но всякий дурной человек непременно должен быть трусом\", - говорит Стернов капрал Трим.\r\n- Петр Великий, осматривая парижский Инвалидный дом в то время, как почтенные воины сидели за обедом, налил себе рюмку вина и, сказав: \"Ваше здоровье, товарищи!\", выпил до капли.\r\nАрхитектура и живопись прекрасны.\n\n Париж, мая ...\r\n13 мая, в день вознесенья, ходил я в деревеньку Сюрень, лежащую в двух милях от Парижа на берегу Сены.\r\nМне сказали, что там с великою торжественностию будут короновать розами осьмнадцатилетнюю добродетельную девушку; но какая горесть!\r\nНынешний год не было праздника - la fete de la Rosiere {Праздник королевы роз (франц.\r\n). - Ред.}.\r\nОтель де Виль, или городской приказ, не заплатил процентов с капитала, положенного каким-то г.\r\nЭлиотом для награждения сельской невинности, хотя на это требовалось не более 300 ливров.\r\nПриходскому священнику надлежало после вечерни объявить имена трех достойнейших сюренских девушек;\r\nдеревенские старшины выбирали из них одну, украшали цветами, хвалили ее добродетель, водили по деревне и пели хором:\r\nБез награды добродетель\n Не бывает никогда;\n Ей в подсолнечной свидетель\n Бог и совесть завсегда.\n Люди также примечают,\r\nКто похвально жизнь ведет;\n За невинность увенчают\n Девушку в осьмнадцать лет {}.\n\n { Ей непременно надлежало быть осьмнадцати лет.}\r\nПарижские дамы всегда любопытствовали видеть невинность так близко от Парижа, брали участие в веселии сюренских поселян и не стыдились танцевать с ними по-деревенски.\r\n- Я обедал в трактире с нарядными земледельцами, которые потчевали меня своим красным вином, уверяя, что сюренский виноград и сюренские нравы славны во всем околотке.\r\nОдин из них, с гордым видом выправляя свои белые длинные манжеты, сказывал мне, что все три дочери его были увенчаны розами и все три нашли себе достойных женихов.\r\nДавно уже сельская простота не веселила меня столько, как нынешний день, - и наслаждаться ею в семи верстах от Парижа!\r\nЯ не мог наговориться с крестьянами и с крестьянками; последние довольно смелы, но не бесстыдны.\r\n\"Куда ты идешь с книжкой?\" - спросил я у миленькой девушки. - \"В церковь, - отвечала она, - молиться богу\".\r\n- \"Жаль, что я не вашего закона; а мне хотелось бы молиться подле тебя, красавица\". - \"Mais le bon Dieu est de toutes les religions, Monsieur\" (\"Бог един во всех законах\").\r\n- Согласитесь, друзья мои, что такая философия в сельской девушке не совсем обыкновенна.\r\nВообще все сюренские жители казались мне умными и счастливыми, может быть от веселого расположения души моей.\r\nВечер провел я также очень приятно в деревне Исси, в прекрасных садах герцога Инфантадоса и принцессы Шиме.\r\nТут есть несравненная аллея из древних каштановых дерев (лучше самой тюльерийской), и в конце ее превеликий водоем.\r\nВид с террас прелестен: замок Мёдон, Бельвю, Булонский лес, неизмеримая равнина, по которой течет Сена, и на краю горизонта Мон-Валерьен.\r\nВообще парижские окрестности весьма приятны.\r\nВезде прекрасные деревеньки, аллеи, сады; везде рассеяны драгоценности искусств;\r\nв каждой сельской церкви найдете хорошие картины, замечания достойные монументы, памятники французской истории.\r\nС некоторого времени я всякий день бываю за городом и возвращаюсь иногда очень поздно. Теперь же все цветет, и весна нежными оттенками переливается в лето.\r\nПариж, мая ...\r\nЯ худо пользуюсь здешними знакомствами и обществом; я скуп на время: мне жаль тратить его в трех или четырех домах, где меня принимают.\r\nХолодная учтивость непривлекательна. Госпожа Гло* уверяет, что в доме ее собираются лучшие авторы, но мне не случилось видеть у нее ни одного известного.\r\nГоворят отрывками; всё личности, jargon, язык, непонятный для чужестранца; молчишь, зеваешь или скажешь слова два на вопросы: \"Как сильны бывают морозы в Петербурге?\r\nСколько месяцев катаются у вас в санях? Ездите ли вы на оленях зимою?\r\n\" Это невесело;\r\nи хотя стол госпожи Гло* очень вкусен, однако ж мне приятнее обедать за деньги у какого-нибудь ресторатора,\r\nсмотреть на множество людей, вслушиваться иногда в шумные разговоры или про себя думать, сочинять план для остального дня.\r\nГоспожа H, другая моя знакомка, миловидна и любезна, так что я с удовольствием был у нее раз пять.\r\nМы говорили о Швейцарии, о Руссо, о счастьи простой жизни, даже о любви в метафизическом смысле;\r\nно вот неудобность: к ней ездит молодой барон Д, и как скоро он в двери, я делаюсь лишним; это немного оскорбительно для моего самолюбия.\r\nБарон же хотя и не есть барон немецкий, однако ж взгляды его на меня очень грубы.\r\nОн садится с ногами на диване подле хозяйки, играет ролю рассеянного или сонливого, плюет на английский ковер,\r\nкладет голову на подушку - а как его не выгоняют, то надобно думать, что он имеет право выгонять других из кабинета госпожи Н.\r\nСмекнув таким образом, беру шляпу и скрываюсь. Прованская красавица раздумала ехать в Швейцарию и быть жительницей горы Нёшательской {Описанной Жан-Жаком в письме к д'Аланберту.\r\n}. Барон смеется над такой мыслию и называет ее вдохновением старомодного романизма.\r\nЗдесь теперь не много русских: фамилия князя Г, П, и более никого, кроме посланника, секретаря М и г.\r\nУ, с которыми вижусь нередко. У небогат, но умел собрать прекрасную библиотеку и множество редких манускриптов на разных языках.\r\nУ него есть оригинальные письма Генриха IV, Лудовика XIII, XIV и XV, кардинала Ришельё, английской королевы Елисаветы и проч.\r\nОн знаком со всеми здешними библиотекарями и через них достает редкости за безделку, особливо в нынешнее смутное время.\r\nВ тот день, когда народ разграбил бастильский архив, У* купил за луидор целую кипу бумаг,\r\nмежду прочими несколько трогательных писем какого-то несчастного автора к полицеймейстеру и журнал одного из заключенных во время Лудовика XIV.\r\nОн уверен, что его писал тайный арестант, известный под именем Железной Маски, о котором Вольтер говорит следующее:\r\n\"Через несколько месяцев по смерти кардинала Мазарина случилось происшествие, которое можно назвать беспримерным и которого (что также удивительно) совсем не знали историки.\r\nС величайшею тайною послан был на остров святой Маргариты неизвестный арестант, молодой человек, высокий ростом и благородным видом.\r\nОн носил маску с железною пружиною, которая не мешала ему есть. Офицер имел повеление убить его, если бы он снял ее.\r\nСей человек содержался на острове до самого того времени,\r\nкак губернатор пиньерольский Сен-Марс в 1690 году сделан был бастильским начальником и сам перевез его в Бастилию, также в маске.\r\nМинистр Лувуа был у него на острове св. Маргариты, говорил с ним стоя и с великим почтением.\r\nВ Бастилии отвели ему самые лучшие комнаты и ни в чем не отказывали.\r\nВсего более любил он тонкое белье и кружева, знал музыку, играл на гитаре, имел самый изобильный стол, и губернатор редко перед ним садился.\r\nСтарый бастильский доктор никогда не видал его лица.\r\nОн был, по словам сего медика, чрезвычайно строен, имел трогательный голос, говорил приятно, никогда не жаловался на заключение и таил свое имя.\r\n- Сей неизвестный умер в 1703 году и погребен ночью в церкви св. Павла.\r\nНикто из людей знаменитых в Европе не пропадал во время его заключения, но он, без сомнения, был важный человек.\r\nВот что случилось в первые дни его пребывания на острове святой Маргариты... Сам губернатор носил ему кушанье и, выходя, запирал комнату.\r\nЗаключенный начертил однажды несколько слов на серебряной тарелке и бросил ее в окно на лодку, стоявшую внизу, подле самой башни.\r\nРыбак, хозяин лодки, поднял тарелку и принес губернатору, который с великим беспокойством спросил, видел ли он надпись и не показывал ли кому-нибудь тарелки?\r\n- \"Я только что нашел ее, а сам не умею читать\", - отвечал рыбак.\r\nОднако ж губернатор удержал рыбака, чтобы увериться в истине его слов. Наконец, отпуская, сказал ему: \"Поди и благодари бога, что не умеешь читать\".\r\nОдин из достоверных людей, которым сей случай был известен, жив еще и ныне. Шамилар последний из министров знал тайну заключенного.\r\nФельдмаршал Фёльяд, зять его, сказывал мне, что он на коленях просил тестя своего объявить ему, кто был сей человек, известный только под именем Железной Маски.\r\nШамилар отвечал, что он клялся хранить государственную тайну и не может открыть ее.\r\nОдним словом, многие из наших современников свидетельствуют истину мною рассказанного, и я не знаю никакого исторического происшествия, которое было бы удивительнее и вернее оного\".\r\n- В \"Жизни герцога Ришельё\", недавно напечатанной, сия любопытная загадка, справедливо или нет, решится.\r\nАвтор говорит, будто человек с железной маской был сын королевы Анны и близнец Лудовика XIV,\r\nскрытый от света кардиналом Ришельё для того, чтобы ему не вздумалось когда-нибудь спорить о короне с братом своим.\r\nГипотеза не совсем вероятная! Равно как и то не совсем вероятно, чтобы журнал заключенного, которым земляк мой дорожит до крайности, был в самом деле писан Железною Маскою.\r\nУ него одно доказательство: \"Заключенный в разных местах упоминает о шоколаде, который к нему по утрам носили;\r\nпри Лудовике XIV пили шоколад один знатные, а как в это время (сколько известно) никто из важных людей,\r\nкроме человека с железною маскою, не содержался в Бастилии, то надобно, чтобы журнал был его!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Несмертельный Голован автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Не было бы дальше конфуза? Однако и на этот счет все было успокоено, проводник сказал только, что это не стоит внимания.\r\n- Мы таковые разы, - говорит, - уже видали:\r\nвы, в ваше удовольствие, сподобитеся все видеть и приложиться к угоднику во время всенощного пения,\r\nа в рассуждении болящего, будь воля угодника, - пожелает он его исцелить - и исцелит, а не пожелает - опять его воля.\r\nТеперь только скиньтесь скорее на одрец и на покровец, а у меня уж все это припасено в близком доме, только надо деньги отдать. Мало меня здесь повремените, и в путь пойдем.\r\nВзял, поторговавшись, еще на снасть по два рубля с лица и побежал, а через десять минут назад вернулся и говорит:\r\n- Идем, братия, только не бойко выступайте, а поспустите малость очи побогомысленнее.\r\nКупцы спустили очи и пошли с благоговением и в этом же \"бедном обозе\" подошли к одной повозке, у которой стояла у хрептуга совсем дохлая клячонка,\r\nа на передке сидел маленький золотушный мальчик и забавлял себя, перекидывая с руки на руку ощипанные плоднички желтых пупавок [ромашек].\r\nНа этой повозке под липовым лубком лежал человек средних лет, с лицом самих пупавок желтее, и руки тоже желтые, все вытянутые и как мягкие плети валяются.\r\nЖенщины, завидев этакую ужасную немощь, стали креститься, а проводник их обратился к больному и говорит:\r\n- Вот, дядя Фотей, добрые люди пришли помочь мне тебя к исцеленью нести. Воли божией час к тебе близится.\r\nЖелтый человек стал поворачиваться к незнакомым людям и благодарственно на них смотрит, а перстом себе на язык показывает.\r\nТе догадались, что он немой.\r\n\"Ничего, - говорят, - ничего, раб божий, не благодари нас, а богу благодарствуй\", - и стали его вытаскивать из повозки - мужчины под плечи и под ноги,\r\nа женщины только его слабые ручки поддерживали и еще более напугались страшного состояния больного,\r\nпотому что руки у него в плечевых суставах совсем \"перевалилися\" и только волосяными веревками были кое-как перевязаны.\r\nОдрик стоял тут же.\r\nЭто была небольшая старая кроватка, плотно засыпанная по углам клоповыми яйцами;\r\nна кроватке лежал сноп соломы и кусок редкого миткалю с грубо выведенным красками крестом, копнем и тростию.\r\nПроводник ловкою рукою распушил соломку, чтобы на все стороны с краев свешивалась, положили на нее желтого расслабленного, покрыли миткалем и понесли.\r\nПроводник шел впереди с глиняной жаровенкой и крестообразно покуривал.\r\nЕще они и из обоза не вышли, как на них уже начали креститься, а когда пошли по улицам, внимание к ним становилось все серьезнее и серьезнее:\r\nвсе, видя их, понимали, что это к чудотворцу несут болящего, и присоединялися.\r\nКупцы шли поспешаючи, потому что слышали благовест ко всенощной, и пришли с своею ношею как раз вовремя, когда запели: \"Хвалите имя господне, рабы господа\".\r\nХрам, разумеется, не вмещал и сотой доли собравшегося народа;\r\nвидимо-невидимо людей сплошною массою стояло вокруг церкви, но чуть увидали одр и носящих, все загудели: \"Расслабого несут, чудо будет\", - и вся толпа расступилась.\r\nДо самых дверей стала живая улица, и дальше все сделалось, как обещал проводник.\r\nДаже и твердое упование веры его не осталось в постыжении: расслабленный исцелел. Он встал, он сам вышел на своих ногах \"славяще и благодаряще\".\r\nКто-то все это записал на записочку, в которой, со слов проводника, исцеленный расслабленный был назван \"родственником\" орловского купца,\r\nчерез что ему многие завидовали, и исцеленный за поздним временем не пошел уже в свой бедный обоз, а ночевал под сараем у своих новых родственников.\r\nВсе это было приятно. Исцеленный был интересным лицом, на которого многие приходили взглянуть и кидали ему \"жертовки\".\r\nНо он еще мало говорил и неявственно - очень шамкал с непривычки и больше всего на купцов исцеленною рукою показывал: \"их-де спрашивайте, они родственники, они все знают\".\r\nИ тогда те поневоле говорили, что он их родственник;\r\nно вдруг под все это подкралась неожиданная неприятность:\r\nв ночь, наставшую после исцеления желтого расслабленного, было замечено, что у бархатного намета над гробом угодника пропал один золотой шнур с такою же золотою кистью.\r\nДознавали об этом из-под руки и спросили орловского купца, не заметил ли он, близко подходя, и что такое за люди помогали ему нести больного родственника?\r\nОн по совести сказал, что люди были незнакомые, из бедного обоза, по усердию несли.\r\nВозили его туда узнавать место, людей, клячу и тележку с золотушным мальчиком, игравшим пупавками,\r\nно тут только одно место было на своем месте, а ни людей, ни повозки, ни мальчика с пупавками и следа не было.\r\nДознание бросили, \"да не молва будет в людях\". Кисть повесили новую, а купцы после такой неприятности скорее собрались домой.\r\nНо только тут исцеленный родственник осчастливил их новой радостью: он обязывал их взять его с собою и в противном случае угрожал жалобою и про кисть напомнил.\r\nИ потому, когда пришел час к отъезду купцов восвояси, Фотей очутился на передке рядом с кучером, и скинуть его было невозможно до лежавшего на их пути села Крутого.\r\nЗдесь был в то время очень опасный спуск с одной горы и тяжелый подъем на другую, и потому случались разные происшествия с путниками:\r\nпадали лошади, переворачивались экипажи и прочее в этом роде.\r\nСело Крутое непременно надо было проследовать засветло, иначе надо заночевать, а в сумерки никто не рисковал спускаться.\r\nНаши купцы тоже здесь переночевали и утром при восхождении на гору \"растерялись\", то есть потеряли своего исцеленного родственника Фотея.\r\nГоворили, будто с вечера они \"добре его угостили из фляги\", а утром не разбудили и съехали,\r\nно нашлись другие добрые люди, которые поправили эту растерянность и, прихватив Фотея с собою, привезли его в Орел.\r\nЗдесь он отыскал своих неблагодарных родственников, покинувших его в Крутом, но не встретил у них родственного приема.\r\nОн стал нищенствовать по городу и рассказывать, будто купец ездил к угоднику не для дочери, а молился, чтобы хлеб подорожал. Никому это точнее Фотея известно не было.\r\n10\r\nНе в долгих днях после появления в Орле известного и покинутого Фотея в приходе Михаила Архангела у купца Акулова были \"бедные столы\".\r\nНа дворе, на досках, дымились большие липовые чаши с лапшой и чугуны с кашей, а с хозяйского крыльца раздавали по рукам ватрушки с луком и пироги.\r\nГостей набралось множество, каждый со своей ложкой в сапоге или за пазухой. Пирогами оделял Голован.\r\nОн часто был зван к таким \"столам\" архитриклином (33) и хлебодаром, потому что был справедлив,\r\nничего не утаит себе и основательно знал, кто какого пирога стоит - с горохом, с морковью или с печенкой.\r\nТак и теперь он стоял и каждому подходящему \"оделял\" большой пирог, а у кого знал в доме немощных - тому два и более \"на недужную порцию\".\r\nИ вот в числе разных подходящих подошел к Головану и Фотей, человек новый, но как будто удививший Голована. Увидав Фотея, Голован словно что-то вспомнил и спросил:\r\n- Ты чей и где живешь?\n Фотей сморщился и проговорил:\r\n- Я ничей, а божий, обшит рабьей кожей, а живу под рогожей.\n А другие говорят Головану: \"Его купцы привезли от угодника... Это Фотей исцеленный\".\r\nНо Голован улыбнулся и заговорил было:\n - С какой стати это Фотей! - но в эту же самую минуту Фотей вырвал у него пирог, а другою рукою дал ему оглушительную пощечину и крикнул:\r\n- Не бреши лишнего! - и с этим сел за столы, а Голован стерпел и ни слова ему не сказал.\r\nВсе поняли, что, верно, это так надобно, очевидно, исцеленный юродует, а Голован знает, что это надо сносить.\r\nНо только \"в каком расчислении стоил Голован такого обращения?\r\n\" Это была загадка, которая продолжалась многие годы и установила такое мнение, что в Головане скрывается что-нибудь очень бедовое, потому что он Фотея боится.\r\nИ впрямь тут было что-то загадочное.\r\nФотей, скоро павший в всеобщем мнении до того, что вслед ему кричали: \"У святого кисть украл и в кабаке пропил\", - с Голованом обходился чрезвычайно дерзко.\r\nВстречая Голована где бы то ни было, Фотей заступал ему дорогу и кричал: \"Долг подавай\". И Голован, нимало ему не возражая, лез за пазуху и доставал оттуда медную гривну.\r\nЕсли же у него не случалось с собою гривны, а было менее, то Фотей, которого за пестроту его лохмотьев прозвали Горностаем,\r\nшвырял Головану недостаточную дачу назад, плевал на него и даже бил его, швырял камнями, грязью или снегом.\r\nЯ сам помню, как однажды в сумерки, когда отец мой со священником Петром сидели у окна в кабинете,\r\nа Голован стоял под окном и все они втроем вели свой разговор, в открытые на этот случай ворота вбежал ободранный Горностай и с криком:\r\n\"Забыл, подлец!\r\n\" - при всех ударил Голована по лицу, а тот, тихонько его отстранив, дал ему из-за пазухи медных денег и повел его за ворота.\r\nТакие поступки были никому не в редкость, и объяснение, что Горностай что-нибудь за Голованом знает, было, конечно, весьма естественно.\r\nПонятно, что это возбуждало у многих и любопытство, которое, как вскоре увидим, имело верное основание.\r\n11\r\nМне было около семи лет, когда мы оставили Орел и переехали на постоянное житье в деревню. С тех пор я уже не видал Голована.\r\nПотом наступило время учиться, и оригинальный мужик с большой головою пропал у меня из вида.\r\nИ слышал я о нем только раз, во время \"большого пожара\". Тогда погибло не только много строений и движимости, но сгорело и много людей - в числе последних называли Голована.\r\nРассказывали, что он упал в какую-то яму, которой не видно было под пеплом, и \"сварился\".\r\nО семейных, которые его пережили, я не справлялся. После этого я вскоре уехал в Киев и побывал в родимые места уже через десять лет.\r\nБыло новое царствование, начинались новые порядки; веяло радостной свежестью, - ожидали освобождения крестьян и даже поговаривали уже о гласном судопроизводстве.\r\nВсе новое: сердца горели. Непримиримых еще не было, но уже обозначались нетерпеливцы и выжидатели.\r\nНа пути к бабушке я остановился на несколько дней в Орле, где тогда служил совестным судьею (34) мой дядя, который оставил по себе память честного человека.\r\nОн имел много прекрасных сторон, внушавших к нему почтение даже в тех людях, которые не разделяли его взглядов и симпатий:\r\nон был в молодости щеголь, гусар, потом садовод и художник-дилетант с замечательными способностями;\r\nблагородный, прямой, дворянин, и \"дворянин au bout des ongles\" [до кончика ногтей (франц.\r\n)]. Понимая по-своему обязательство этого звания, он, разумеется, покорствовал новизне, но желал критически относиться к эмансипации и представлял из себя охранителя.\r\nЭмансипации хотел только такой, как в Остзейском крае (35).\r\nМолодых людей он привечал и ласкал, но их вера, что спасение находится в правильном движении вперед, а не назад, - казалась ему ошибкой.\r\nДядя любил меня и знал, что я его люблю и уважаю, но во мнениях об эмансипации и других тогдашних вопросах мы с ним не сходились.\r\nВ Орле он делал из меня по этому поводу очистительную жертву, и хотя я тщательно старался избегать этих разговоров, однако он на них направлял и очень любил меня \"поражать\".\r\nДяде всего более нравилось подводить меня к казусам, в которых его судейская практика обнаруживала \"народную глупость\".\r\nПомню роскошный, теплый вечер, который мы провели с дядею в орловском \"губернаторском\" саду, занимаясь,\r\nпризнаться сказать, уже значительно утомившим меня спором о свойствах и качествах русского народа.\r\nЯ несправедливо утверждал, что народ _очень_ умен, а дядя, может быть, еще несправедливее настаивал, что народ _очень_ глуп,\r\nчто он совершенно не имеет понятий о законе, о собственности и вообще народ _азият_, который может удивить кого угодно своею дикостью.\r\n- И вот, - говорит, - тебе, милостивый государь, подтверждение:\r\nесли память твоя сохранила ситуацию города, то ты должен помнить, что у нас есть буераки, слободы и слободки, которые черт знает кто межевал и кому отводил под постройки.\r\nВсе это в несколько приемов убрал огонь, и на месте старых лачуг построились такие же новые, а теперь никто не может узнать, кто здесь по какому праву сидит?\r\nДело было в том, что, когда отдохнувший от пожаров город стал устраиваться и некоторые люди стали покупать участки в кварталах за церковью Василия Великого,\r\nоказалось, что у продавцов не только не было никаких документов, но что и сами эти владельцы и их предки считали всякие документы совершенно лишними.\r\nДомик и местишко до этой поры переходили из рук в руки без всякого заявления властям и без всяких даней и пошлин в казну, а все это,\r\nговорят, писалось у них в какую-то \"китрать\", но \"китрать\" эта в один из бесчисленных пожаров сгорела, и тот, кто вел ее, - умер;\r\nа с тем и все следы их владенных прав покончились.\r\nПравда, что никаких споров по праву владения не было, но все это не имело законной силы, а держалось на том, что если Протасов говорит,\r\nчто его отец купил домишко от покойного деда Тарасовых, то Тарасовы не оспаривали владенных прав Протасовых;\r\nно как теперь требовались _права_, то прав нет, и совестному судье воочию предлежало решать вопрос: преступление ли вызвало закон или закон создал преступление?\r\n- А зачем все это они так делали? - говорил дядя.\r\n- Потому-с, что это не обыкновенный народ, для которого хороши и нужны обеспечивающие право государственные учреждения,\r\nа это _номады, орда_ (36), осевшая, но еще сама себя не сознающая.\r\nС тем мы заснули, выспались, - рано утром я сходил на Орлик, выкупался, посмотрел на старые места,\r\nвспомнил Голованов домик и, возвращаясь, нахожу дядю в беседе с тремя неизвестными мне \"милостивыми государями\".\r\nВсе они были купеческой конструкции - двое сердовые (37) в сюртуках с крючками, а один совершенно белый (38), в ситцевой рубахе навыпуск, в чуйке и в крестьянской шляпе \"гречником\".\r\nДядя показал мне на них рукою и говорит:\n - Вот это иллюстрация ко вчерашнему сюжету. Эти господа рассказывают мне свое дело: войди в наше совещание.\r\nЗатем он обратился к предстоящим с очевидною для меня, но для них, конечно, с непонятною шуткою и добавил:\r\n- Это мой родственник, молодой прокурор из Киева, - к министру в Петербург едет и может ему объяснить ваше дело.\r\nТе поклонились.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 10 История государства Российского. Том 10 автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "\"Пределы России, - писал Феодор к Елисавете с Горсеем, - открыты для вольной торговли всех народов, сухим путем и морем.\r\nК нам ездят купцы Султановы, Цесарские, Немецкие, Испанские, Французские, Литовские, Персидские, Бухарские, Хивинские,\r\nШамахинские и многие иные, так что можем обойтися и без Англичан, и в угодность им не затворим дорог в свою землю.\r\nДля нас все равны; а ты, слушаясь корыстолюбивых гостей Лондонских, не хочешь равнять с ними и других своих подданных!\r\nГоворишь, что у вас никогда не бывало наших людей торговых - правда: ибо они и дома торгуют выгодно; следственно, могут и впредь не ездить в Англию.\r\nМы рады видеть купцев Лондонских в России, если не будешь требовать для них исключительных прав, несогласных с уставами моего Царства\".\r\nСии Феодоровы мысли о вольной торговле удивили Английского Историка, Юма, который находил в них гораздо более истины и проницания, нежели в Елисаветиных понятиях о купечестве.\r\nНо Елисавета настояла:\r\nизвиняясь пред Феодором, что важные государственные дела мешали ей входить в дальние объяснения с Бекманом и что она виделась с ним только в саду,\r\nгде обыкновенно гуляет и беседует с людьми ближними, Королева уже не требовала монополии для купцев Лондонских:\r\nубеждала Царя единственно освободить их от платежа тягостных пошлин - и, сведав от Горсея все обстоятельства Двора Московского,\r\nписала особенно к Царице и к брату ее, именуя первую любезнейшею кровною сестрою, а Годунова родным приятелем;\r\nславила ум и добродетель Царицы; уведомляла, что из дружбы к ней снова отпускает в Москву медика своего Якоби, особенно искусного в целении женских и родильных болезней;\r\nблагодарила Годунова за доброхотство к Англичанам, надеясь, что он, как муж ума глубокого, будет и впредь их милостивцем, сколько в одолжение ей, столько и для истинных выгод России.\r\nТак хитрила Елисавета - и не бесполезно:\r\nЦарица приняла ее ласковую грамоту с любовью,\r\nГодунов с живейшим удовольствием и (в 1587 году) дал право Англичанам торговать беспошлинно (лишив казну более двух тысяч фунтов стерлингов ежегодного доходу), с обязательством:\r\n1) не привозить к нам чужих изделий;\r\n2) не рассылать закупщиков по городам, но лично самим меняться товарами; 3) не продавать ничего в розницу, а только оптом: сукна, камки, бархаты кипами, вина куфами, и проч.\r\n; 4) не отправлять людей своих сухим путем в Англию без ведома Государева; 5) в тяжбах с Россиянами зависеть от суда царских казначеев и Дьяка Посольского.\r\nЧестолюбивый Борис не усомнился известить Королеву, что он доставил сии выгоды гостям Лондонским, чувствуя ее милость, и желает всегда блюсти их под своею рукою,\r\nв надежде, что они будут вести себя тихо, честно, без обманов, не мешая Испанцам, Французам, Немцам, ни другим Англичанам торговать в наших пристанях и городах:\r\n\"ибо море Океан есть путь Божий, всемирный, незаградимый\".\r\nЗдесь в первый раз видим Вельможу Российского в переписке с иноземным Венценосцем: чего дотоле не терпела осторожная Политика наших Царей.\r\nВ то же время получив бумагу от министров Елисаветиных о разных неумеренных требованиях их купечества,\r\nГодунов велел Дьяку Щелкалову написать в ответ, что все возможное для Англии сделано, а более уже ничего не сделается;\r\nчто им стыдно беспокоить такого великого человека суесловием и что шурину Царскому, знаменитейшему Боярину Великой Державы Российской, неприлично самому отвечать на бумагу нескромную.\r\nВысоко ценя благосклонность славной Королевы и чувствительный к ее лести, Годунов знал однако ж меру угождения.\r\nАнгличане старались низвергнуть ненавистного для них Щелкалова;\r\nно Борис, уважая его опытность и способности, вверял ему все дела иноземные и дал новое, знаменитое титло Дьяка Ближнего.\r\nЕще гораздо важнее и затруднительнее были для нас сношения с Литвою: ибо Стефан, как бы предчувствуя, что ему жить недолго, нетерпеливо хотел довершить начатое:\r\nвозвысить Державу свою унижением России, и считая Ливонию только задатком, а мир отдохновением, мечтало восстановлении древних границ Витовтовых на берегах Угры.\r\nПосол его, Сапега, узнав в Москве о кончине Иоанновой, сказал Боярам, что он без нового Королевского наказа не может видеть нового Царя, ни говорить с ними о делах;\r\nждал сего наказа три месяца, и представленный Феодору (22 Июня), объявил ему за тайну, будто бы в знак искреннего доброжелательства,\r\nо намерении Султана воевать Россию - то есть Баторий хотел испугать Феодора и страхом расположить к уступчивости против Литвы!\r\n.\r\n.\r\nВо время сего пышного, как обыкновенно, представления Царь сидел на троне с державою и скипетром;\r\nблиз него стояли Рынды в белой одежде и в златых цепях, у трона один Годунов: все иные Вельможи сидели далее.\r\nНо Послу оказали честь без ласки: не приглашенный Феодором к обеду, он с сердцем уехал домой и не впустил к себе чиновника с блюдами стола Царского.\r\nНачав переговоры, Сапега требовал, чтобы Феодор дал Королю 120 тысяч золотых за наших пленников, освободил Литовских без выкупа,\r\nудовлетворил всем жалобам его подданных на Россиян и не именовал себя в государственных бумагах Ливонским Князем, если не желает войны:\r\nибо смерть Иоаннова, как думал Баторий, уничтожала договор Запольский.\r\nЕму ответствовали, что Феодор, движимый единственно человеколюбием, уже освободил 900 военопленных, Поляков, Венгров, Немцев в день своего Царского венчания;\r\nчто мы ожидаем такого же Христианского дела от Стефана;\r\nчто справедливые жалобы Литовские не останутся без удовлетворения; что сын Иоаннов наследовав Державу, наследовал и титул отца, который именовался Ливонским.\r\nВследствие многих прений Сапега заключил с Боярами мирное условие только на десять месяцев;\r\nа Царь послал Боярина, Князя Федора Михайловича Троекурова, и Думного Дворянина, Михайла Безнина, в Варшаву, чтобы склонить Короля к истинному миролюбию.\r\nНо Стефан более, нежели когда-нибудь, хотел войны и чаял в ней успеха, сведав, что делалось тогда в Москве, и с прибавлениями, внушенными злобою.\r\nГодунов, стараясь деятельным, мудрым правлением заслуживать благодарность отечества, а ласками приязнь главных Бояр,\r\nспокойно властвовал 16 или 17 месяцев, презирал недоброжелателей, имея в руке своей сердце Государево и,\r\nснискав особенную дружбу двух знаменитейших Вельмож, Никиты Романовича Юрьева и Князя Ивана Федоровича Мстиславского,\r\nодин правительствовал, но советовался с ними, удовлетворяя тем их умеренному честолюбию.\r\nСия счастливая для него связь рушилась кончиною Юрьева: ибо слабодушный Князь Мстиславский, хотя и названный отец Борисов, будучи обманут кознями врагов его:\r\nШуйских, Воротынских, Головиных, пристал к ним и, если верить Летописцу, сделался участником заговора гнусного: хотели, чтобы он позвал Бориса на пир и предал в руки убийц!\r\nТак сказали Годунову устрашенные друзья его, сведав о злобном кове; так сказал Годунов Царю.\r\n.\r\n.\r\nБыло ли законное следствие, разыскание, неизвестно;\r\nзнаем единственно, что Князя Ивана Мстиславского, неволею постриженного, сослали в обитель Кирилловскую; Воротынских, Головиных в места дальние;\r\nиных заключили в темницу; Шуйских не коснулись: для того ли, что не могли обличить их, или из уважения к ходатайству Митрополита, связанного дружеством с ними?\r\nВообще не казнили смертию ни одного человека.\r\nМожет быть, Годунов опасался кровопролитием напомнить ненавистные времена Иоанновы;\r\nможет быть - что еще вероятнее - он карал единственно личных своих недоброжелателей, распустив слух о мнимом злодейском умысле.\r\nДаже сын Мстиславского, Князь Федор Иванович, остался в Думе первым, или старейшим, Боярином.\r\nНесмотря на такую умеренность в наказании действительного или вымышленного преступления, столица и двор были в тревоге:\r\nближние, друзья опальных, страшились дальнейшей мести, и знатный чиновник, Михайло Головин, ушел из Медынской своей отчины к Баторию, как бы в оправдание Годунова:\r\nибо сей беглец-изменник, милостиво принятый в Литве, заклинал Короля не мириться с Царем уверяя,\r\nчто Москва и Россия в безначалии, в неустройстве от малоумия Феодорова и несогласия Вельмож;\r\nчто Королю надобно только идти и взять все, ему угодное, в нашем сиром, бедном отечестве, где никто не хочет ни воевать, ни служить Государю.\r\nБаторий верил и, холодно приняв Московских Послов, сказал им, что может из снисхождения дать нам перемирие на десять лет,\r\nесли возвратим Литве Новгород, Псков, Луки, Смоленск, землю Северскую, и примолвил:\r\n\"Отец Феодоров не хотел меня знать: но узнал;\r\nсыну будет тоже\".\r\nПослы доказывали безрассудность Королевского требования: их не слушали.\r\nТогда они употребили хитрость: во-первых, искусно разгласили, что Михайло Головин есть лазутчик, посланный к Стефану Московскими Боярами;\r\nво-вторых, предложили Вельможам Коронным и Литовским заключить тесный союз между их Державою и Россиею для истребления Хана Крымского.\r\nТа и другая мысль имела счастливое действие.\r\nВ Варшаве перестали верить Головину, рассуждая, что знатные Россияне могли естественно уходить из отечества в Царствование жестокого Иоанна, а не Феодора милосердого;\r\nчто сей мнимый беглец сорит деньгами, без сомнения данными ему из казны Царской для подкупа людей,\r\nи, нелепо унижая Россию, будто бы готовую упасть к ногам Стефановым, изобличает тем свою ложь;\r\nчто Король, обольщенный Давидом Бельским, изгубил многочисленное войско под стенами ужасного Пскова и не должен быть новою жертвою легковерия;\r\nчто он уже близок к старости; что незапная смерть может исхитить меч, если и победный, из рук неутомимого воителя;\r\nчто шумный Сейм будет спорить о выборе Стефанова преемника, а сильный враг опустошать Литву;\r\nчто лучше воспользоваться известною слабостию Феодоровою для утверждения с Московскими Боярами искреннего,\r\nвечного союза между обоими Государствами, независимо от жизни или смерти их Венценосцев.\r\nСие мнение одержало верх в Думе Королевской, так что Троекуров и Безнин не только возвратились в Москву с новою мирною грамотою,\r\nсроком на два года, но Король отправил к нам и своего посла чрезвычайного, с предложением столь неожиданным, что оно изумило Совет Царский!\r\nПослом был знаменитый муж, Михайло Гарабурда, давно известный и приятный двору Московскому совершенным знанием нашего языка,\r\nумом гибким, вежливостию, а всего более усердием к Закону Греческому.\r\nОн вручил Боярам миролюбивые, ласковые письма от Вельмож Королевских и в тайной беседе с ними сказал:\r\n\"Имея полную доверенность от государя нашего, Духовенства и всех мужей Думных, Коронных и Литовских, объявляю,\r\nчто мы искренно хотим быть в неразрывном союзе с вашим отечеством и ревностно стоять против всех общих недругов.\r\nДля того оставим суетные прения о городах и волостях, коих ни вы нам, ни мы вам не уступим без кровопролития.\r\nПусть каждый во веки веков бесспорно владеет тем, чем владеет ныне! Ничего не требуем: не требуйте и вы!.. Слушайте далее.\r\nМы с вами братья единого Славянского племени, отчасти и единой Веры: для чего нам не иметь и единого Властителя?\r\nГосподь да продолжит лета обоих Венценосцев;\r\nно они смертные:\r\nмы готовы, в случае Стефановой кончины, присоединить Великое Княжество Литовское и Польшу к Державе Феодора (так,\r\nчтобы Краков считался наравне с Москвою, а Вильна с Новымгородом), если, в случае Феодоровой смерти, обяжетесь признать Стефана Государем всей России.\r\nВот самый надежный способ - и нет иного - утвердить тишину, незыблемое, истинное дружество между нашими Государствами!\r\n\" Бояре донесли Царю, и, после торжественного совещания Думы с знатнейшим Духовенством, дали следующий ответ: \"Мы не дозволяем себе и мыслить о кончине нашего великого Самодержца;\r\nне хотим даже предполагать и Стефановой: у вас иное обыкновение, едва ли достохвальное: ибо пристойно ли Послу ехать в чужую землю за тем, чтобы говорить о смерти своего Венценосца?\r\nУстраняя сию непристойность, объявляем согласие Государя на мир вечный\".\r\nНо Гарабурда не хотел слышать о том без договора о соединении Держав, прибавив:\r\n\"разве отдадите нам и Новгород и Псков: ибо Стефан не удовольствуется ни Смоленскою, ни Северскою областию\".\r\nА наш Государь, - сказали ему Бояре, - не даст вам ни драницы с кровли. Можем обойтися без мира.\r\nРоссия ныне не старая: берегите от ее руки уже не Ливонию, не Полоцк, а Вильну!\r\nИзъявив сожаление, что наши Вельможи и Духовенство не вразумились в мысль великую, добрую,\r\nГарабурда откланялся Царю, а после Боярам, которые особенно принимали его в набережных сенях,\r\nсидя на рундуке (где Борис занимал четвертое место, уступая первенство Князьям Мстиславскому, Ивану Петровичу Шуйскому, Дмитрию Ивановичу Годунову);\r\nдали ему руку и письмо учтивое к Королевским Вельможам, сказав: \"Ты был у нас с делом важным, но ничего не сделал.\r\nНенавидя кровопролитие, Царь объяснится с Королем чрез своего Посла\". Гарабурда уехал (30 Апреля), а Князь Троекуров вторично отправился к Стефану (28 Июня) с новым наказом.\r\nНет сомнения, что Баторий немедленно обнажил бы меч на Россию, если бы Вельможные Паны, особенно Литовские,\r\nбоясь разорения земли своей, не противились его славолюбию и не грозили Королю отказом Сейма в деньгах и в людях.\r\nОбольщенный успехами войны с Иоанном, он только для вида и в угодность Вельможам сносился с нами, будто бы желая мира и,\r\nнелепо предлагая Думе Царской отдать ему Россию по смерти Феодора, в то же время просил денег у Папы, чтобы идти к Москве, для себя завоевать нашу землю, а для Рима нашу Церковь:\r\nИезуит Антоний был его ревностным ходатаем (злобясь на Россиян за худой успех своего Посольства к Иоанну),\r\nи Сикст V обязался давать Стефану ежемесячно 25 тысяч скудий для предприятия столь великого!\r\nВ сем расположении Стефан не думал следовать примеру Феодорова милосердия: хваля бескорыстное освобождение Литовских пленников, требовал неумеренного окупа за наших;\r\nвзяв с Царя 54 тысячи рублей, отпустил некоторых, но удержал знатнейших и не хотел возвратить серебра,\r\nотнятого в Литве у гостей Московских, которые ехали в Грецию с милостынею для поминовения Царевича Иоанна;\r\nне унимал Воевод своих, которые из Ливонии, Витебска и других мест посылали шайки разбойников в области Псковскую, Великолуцкую, Черниговскую;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "Сначала, когда мы были еще неопытны, мы всегда брали с собой дворника до самой двери квартиры. Но впоследствии стали неглижировать этой предосторожностью.\r\nМы что-то долго поднимались по лестнице, которая вдобавок была темна, черна и скользка. Наконец, порядочно утомившись, пришли к цели.\r\nЕдва успели мы один раз дернуть за ручку звонка, как \"он\" уже прибежал к двери и поспешно отворил ее...\r\nПо-видимому, это был человек не первой молодости. Лицо его было бледно и расстроено. Свеча дрожала в руке.\r\nРаспахнувшиеся полы старого, истрепанного халата обнаруживали пару трясущихся ног. Никогда я не видал человека в такой степени виноватого...\r\n- Всыпьте-ка ему десятка два детских! - сказал я с первого абцуга, обращаясь к своим товарищам.\r\nНемец был тут же и только взмахнул на меня глазами.\n \"Он\" был до того виноват, что даже не возражал. \"Он\" кротко лег и кротко же встал, не испустивши ни стона, ни жалобы.\r\n- Ваша фамилия, ваши занятия? - сурово спросил я.\r\n- Начальник отделения NN департамента, статский советник Перемолов! - отвечал он, упираясь глазами вниз (очевидно, ему было стыдно).\r\nПредставьте мое изумление! это был... не \"он\"!!\r\nЯ пытался как-нибудь выпутаться и запутался еще больше. Мне следовало просто-напросто уйти, показав вид, что общественная немезида удовлетворена.\r\nВместо того я уперся, перерыл всю его скаредную квартиру, думая найти хоть что-нибудь, хоть букву какую-нибудь, которая могла бы мне послужить оправданием.\r\nРазумеется, я ничего не нашел, кроме доказательств его душевной невинности... Тогда я стал придираться.\r\n- Но как же осмелились вы, милостивый государь, вводить меня в заблуждение? - накинулся я на него.\r\nНо он уже понял и, убедившись в своей невинности, начал обнаруживать твердость души.\r\n- Нет, это вам так не пройдет! - говорил он, постепенно приходя в раздражение и как бы ободряя себя своим собственным криком.\r\n- Нет! это что же? Этак всякий с улицы пришел, распорядился и ушел!.. Нет, это не так!.. В этих делах надо глядеть, да и глядеть...\r\n- Но поймите, что тут вашей вины гораздо больше, нежели моей...\r\n- Ничего я не хочу понимать! Я слишком хорошо понимаю! Это черт знает что! Пришел, распорядился и ушел! Н-н-н-е-ет!\r\nОн вдруг остервенился, начал скакать на меня, подставлять к моему лицу кулаки... Так что даже наконец я оскорбился.\r\n- Понимаете ли вы, милостивый государь, что вы меня оскорбляете? - сказал я с достоинством.\r\n- Я его оскорбляю! Милости просим! я! Он со мной, как с младенцем... и я его оскорбляю! Я... его!.. Ах!\r\nСловом сказать, загородил такую чепуху, что хоть святых вон выноси! Одно мгновение в моей голове мелькнуло: не попросить ли прощения?\r\nНо странное дело! я вдруг как-то понял, что это последний мой подвиг, и покорился.\r\n..\r\n-----\n\n Он не простил.\r\nНа другой день меня опять призвали к настоящему генералу.\r\n- Правда ли, что вы статского советника Перемолова подвергли наказанию на теле? - спросил он у меня.\n - Точно так, ваше превосходительство!\r\nОн взглянул на меня с любопытством.\n - Меррзавец! - произнес он тихо...\n Опять это слово!!!\n\n ТАШКЕНТЦЫ ПРИГОТОВИТЕЛЬНОГО КЛАССА \n\n ПАРАЛЛЕЛЬ ПЕРВАЯ\r\nОльга Сергеевна Персианова не без основания считает себя еще очень интересной вдовой.\r\nНесмотря на тридцать три, тридцать четыре года, она так еще моложава и так хорошо сохранилась, что иногда, а особенно вечером, при свечах, ею можно даже залюбоваться.\r\nЭто тип женщины, которая как бы создана исключительно для того, чтоб любить, нравиться, pour etre bien mise {чтоб хорошо одеваться.} и ни в чем себе не отказывать.\r\nПодобного сорта женщины встречаются в так называемом \"свете\" довольно часто.\r\nИх с малых лет сажают в специально устроенные садки и там выкармливают именно таким образом, чтобы они были bien mises, умели plaire {нравиться.\r\n} и приучались ни в чем себе не отказывать.\r\nПо окончании выкормки целые выводки достаточно обученных молодочек выпархивают на вольный свет и немедленно начинают применять к делу результаты полученного воспитания.\r\nРазумеется, тут все зависит от того, красива ли выпорхнувшая на волю молодка или некрасива.\r\nКрасивое личико гарантирует будущность блестящую и беспечальную; некрасивое - указывает в перспективе ряд слезных дней.\r\nКрасивая молодка заранее может быть уверена, что жизнь ее потечет как в повести, то есть что она в свое время зацепится за шпору румяного кавалериста,\r\nкоторый, после некоторых неизбежных во всех повестях перипетий, кончит тем, что приведет ее за собой в храм славы и утех.\r\nТам она будет показываться bien mise, будет ездить на рысаках, causer {болтать.} с кавалерами и никогда ни в чем себе не отказывать.\r\nА дальше что бог даст. Может быть, отыщется другой кавалерист, может быть, дипломат, а может быть... и сам Александр Дюма-фис.\r\nНапротив того, некрасивая молодка так и останется с своими jolies manieres {прекрасными манерами.} и с желанием ни в чем себе не отказывать.\r\nОна будет bien mise исключительно для самой себя, и ни один кавалерист не поведет ее ни в храм славы, ни в храм утех.\r\nА если и поведет, обольщенный блестящим приданым или связями, то так там и оставит в храме одну.\r\nБез занятий, без цели в жизни, без возможности causer, она постепенно накопит в себе такой запас желчи, что жизнь сделается для нее пыткою.\r\nИз действующего лица в повести утех, каким она воображала себя во времена счастливой выкормки в патентованном садке, она сделается простою, жалкою конфиденткою,\r\nбудет выслушивать исповедь тайных амурных слов и трепетных рукопожатий,\r\nрасточаемых кавалеристами и дипломатами счастливым молодкам-красоткам, и неизменно при этом думать все один и тот же припев:\r\nах, кабы все это мне!\r\nИ так как ни одной капли из всего этого ей не перепадет, то она станет сочинять целые фантастические романы, будет видеть волшебные сны и пробуждаться тем больше несчастною,\r\nоставленною, одинокою, чем больше преисполнен был света, суеты и лихорадочного оживления только что пережитый сон.\r\nОльга Сергеевна принадлежала к числу молодок красивых, а потому счастие преследовало ее с первых шагов ее вступления в свет.\r\nВышедши из патентованного садка шестнадцати лет,\r\nв семнадцать она уже зацепилась за шпору краснощекого ротмистра Петра Николаича Персианова и затем навсегда поселилась в храме утех полновластной хозяйкою.\r\nЦелый год беспримерного блаженства встретил молодую женщину на самом пороге семейной жизни.\r\nЭто был непрерывный ряд балов, parties de plaisir {увеселительных поездок.\r\n}, выездов, приемов, в которых принимали участие представители всех возможных родов оружия и дипломаты всех ведомств, \"C'etait un reve\" {Это был сон.\r\n}, как она сама выражалась об этом времени.\r\nПо возвращении с бала начиналось, собственно, так называемое семейное счастие и продолжалось вплоть до утра,\r\nкогда молодые супруги принимались за туалет, предшествующий визитам или приему.\r\nОт Ольги Сергеевны все были в восхищении: старики называли ее куколкой; молодые кавалеристы, говоря об ней, вращали зрачками.\r\nОна кружилась, танцевала, кокетничала, но ни разу не оступилась, а осталась верною своему Петьке до конца (voila ce que c'est que d'avoir recu une education morale et religieuse!\r\n{вот что значит получить моральное и религиозное воспитание!} говорили об ней старушки).\r\nНаконец, осьмнадцати лет, она сделалась матерью, одною из тех матерей, о которых благовоспитанные сынки говорят: у меня maman такая миленькая, точно куколка!\r\nЭто происшествие, в свою очередь, положило начало целому ряду новых подвигов,\r\nкоторые опять-таки дали Ольге Сергеевне возможность etre bien mise, causer, plaire и ни в чем себе не отказывать.\r\nВ течение шести недель после родов она неутомимо снаряжала своего маленького Nicolas и наконец достигла-таки того, что он в свою очередь сделался точно куколка.\r\n- Он у меня совсем-совсем куколка! - говорила она, показывая Nicolas кавалеристам, товарищам ее мужа, - куколка! засмейся!\r\nКавалеристы хвалили \"куколку\" и в то же время искоса посматривали на другую куколку, на молодую мать.\r\nПо прошествии шести недель начались визиты.\r\nMa tante, mon oncle, mon cousin, la princesse Simborska, la comtesse Romanzoff, la baronne de Fok {Тетя, дядя, кузен, княгиня Симборская, графиня Романцова, баранесса Фок.\r\n}, всех надо было обрадовать, всем сообщить, какой у нас родился \"куколка\".\r\n- Ma tante, если б вы знали, какой он у меня куколка! C'est un petit charme! {Прелестный малютка!} И как все понимает!\r\nПредставьте себе, на днях я одеваюсь, а он лежит у меня на коленях, и вдруг (следует несколько слов на ухо).\r\n.. mais imaginez-vous cela! {представьте себе!}\r\n- Ты сама еще куколка! - улыбаясь, отвечает ma tante, - но чувство матери, мой друг, - священное чувство! Ты никогда не должна забывать этого!\r\n- Ах, как я это понимаю, ma tante! С той минуты, как у меня родился мой куколка, я точно преобразилась вся! C'est toute une revelation {Это совершенное откровение.\r\n}. Этого противного Петьку я даже не пускаю к себе.\r\n.. et vous savez si je l'aime! {а вы знаете, как я его люблю!} Все думаю о том, как бы мне нарядить моего милого куколку! И если б вы знали, сколько я платьиц ему сшила.\r\n.. tout un trousseau! {целое приданое!}\r\n- Все это очень хорошо, мой друг, но не забудь, что для мальчика главное не в платьицах, а в религиозном чувстве и в твердых нравственных правилах.\r\n- О! я не забуду! я никогда этого не забуду, ma tante! И даже вот теперь, когда Петька вздумал в прошлый пост есть скоромное, я ему очень твердо объявила: mon cher!\r\nтеперь не прежнее время! теперь у нас есть сын, которому мы должны подавать пример! si vous faites gras a table, vous iairez maigre ailleurs.\r\n.. {если вы будете много тратить на стол, вам придется экономить на другом...\r\n} И при этом так ему погрозила, что он со страху (vous savez, ma tante, comme c'est une grande privation pour lui!\r\n{вы знаете, тетя, какое для него это большое лишение!}) съел целую тарелку супу безо всего!!\r\n- Ну, Христос с тобой, куколка! Поезжай, поделись своей радостью с дядей Павлом Борисычем!\r\nУ дяди Павла Борисыча повторилась та же сцена, что и у ma tante, с тою разницей,\r\nчто вместо нравоучений о религиозном чувстве и твердых правилах нравственности дядя сказал следующее наставление:\r\n- Ты делаешь очень мило, мой друг, что заботишься о своем куколке.\r\nQue ton marmot soit bien lave, bien vetu, qu'il soit presentable, enfin {Пусть твой мальчуган будет хорошо умыт, хорошо одет, словом, пусть будет презентабелен.\r\n}, - все это прекрасно, похвально и необходимо.\r\nНо помни, душа моя, что и для него настанет время, когда он будет думать не об атласных одеяльцах и кружевных чепчиках, а о другом атласе, о других кружевах.\r\nVous savez, ma chere, de quoi il s'agit {Вы знаете, дорогая, что я имею в виду.\r\n}. Надобно, чтоб он встретил эту минуту с честью. Il faut que ce soit un galant homme {Надо, чтобы это был благородный человек.}.\r\nЧтоб он не обращался с женщиной, как извозчик или как нынешние национальгарды, которые,\r\nотправляясь в общество порядочных женщин, предварительно ищут себе вдохновенья в манежах, кафешантанах и цирках!\r\nЧтоб женщина была для него святыня! Чтоб он любил покорять, но при этом умел всегда сохранять вид побежденного!\r\nНа что Ольга Сергеевна отвечала:\r\n- Mon oncle! {Дядюшка!} ужели вы во мне сомневаетесь! Mais le culte de la beaute... c'est tout ce qu'il y a de plus sacre! {Но культ красоты...\r\nЭто самое священное!} Я теперь совершенно переродилась! Я даже Петьку к себе не пускаю - et vous savez, comme c'est une grande privation pour lui!\r\n{а вы знаете, какое для него это большое лишение!} - только потому, что он резок немного!\r\n- Ну, Христос с тобой, куколка! Я с своей стороны высказался, а теперь уж от тебя будет зависеть сделать из твоего \"куколки\" un homme bien eleve {прекрасно воспитанного человека.\r\n}. Поезжай и поделись твоею радостью с братом Никитой Кирилычем.\r\nИ так далее, то есть того же содержания и с теми же оттенками сцены у братца Никиты Кирилыча, у comtesse Romanzoff и проч. и проч.\r\nТаким образом прошли два года, в продолжение которых судьба то покровительствовала \"куколке\", то изменяла ему.\r\nMaman относилась к нему как-то капризно: то запоем показывала его всякому приезжающему гостю, то запоем оставляла в детской на руках нянек и бонны.\r\nМало-помалу последняя система превозмогла,\r\nтак что только в званые обеды и вечера куколку на минуту вызывали в гостиную вместе с хорошенькой швейцаркой-бонной и раскладывали перед гостями,\r\nвсего в батисте и кружевах, на атласной подушке.\r\nГости подходили, щекотали у \"куколки\" под брюшком, произносили: \"брякишь!\r\n\" или: \"диковинное произведение природы!\" и при этом так жадно посматривали на maman, что ей становилось жутко.\r\nНа двадцать первом году (\"куколке\" тогда не было еще трех лет) Ольгу Сергеевну постигло горе: у ней скончался муж. В первые минуты она была как безумная.\r\nПросиживала по нескольку минут лицом к стене, потом подходила к рояли и рассеянно брала несколько аккордов, потом подбегала к гробу и утомленно-капризным голосом вскрикивала:\r\n- Петька! глупый! ты как смеешь умирать! Ты лжешь! ты притворяешься! Дурной! противный! Ты никогда... слышишь, никогда! - не смеешь бросить твою Ольку!\r\nИ слезы как перлы сыпались (именно сыпались, а не лились) из темно-синих глаз и, о диво! - не производили в них ни красноты, ни опухлости.\r\nНо через шесть недель опять наступила пора визитов, и плакать стало некогда. Надо было ехать к ma tante, к топ oncle, к comtesse Romanzoff и со всеми поделиться своим горем.\r\nВся в черном, немного бледная, с опущенными глазами, Ольга Сергеевна была так интересна,\r\nтак скромно и плавно скользила по паркету гостиных, что все в почтительном безмолвии расступались перед нею, и в один голос решили:\r\nc'est une sainte!\r\n{это святая!}\r\n- Ma tante! - говорила между тем Ольга Сергеевна, - я потеряла свое сокровище! Но я счастлива тем, что у меня осталось другое сокровище - мой \"куколка\"!\r\n- Друг мой, - отвечала ma tante, - я знаю, потеря твоя велика. Но даже и в самом страшном горе у нас есть всегда верное пристанище - это религия!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Подхалюзин. Да за что вам деньги-то давать? Диво бы за дело за какое!\n Устинья Наумовна. За дело ли, за безделье ли, а давай,- ты сам обещал!\r\nПодхалюзин. Мало ли что я обещал! Я обещал с Ивана Великого прыгнуть, коли женюсь на Алимпияде Самсоновне,- так и прыгать?\r\nУстинья Наумовна. Что ж ты думаешь, я на тебя суда не найду? Велика важность, что ты купец второй гильдии, я сама на четырнадцатом классе сижу, какая ни на есть, все-таки чиновница.\r\nПодхалюзин. Да хоть бы генеральша - мне все равно; я вас и знать-то не хочу, - вот и весь разговор.\r\nУстинья Наумовна. ан врешь -???? мне еще соболий салоп обещал.\n Подхалюзин. Чего-с?\r\nУстинья Наумовна. Соболий салоп. Что ты оглох, что ли?\n Подхалюзин. Соболий-с! Хе, хе, хе…\r\nУстинья Наумовна. Да, соболий! Что ту смеешься-то, что горло-то пялишь!\n Подхалюзин. Еще рылом не вышлн-с в собольих-то салопах ходить!\r\nОлимпиада Самсоновна выносит платье и отдает Устинье Наумовне.\n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ '\r\nТе же и Олимпиада Самсоновна.\n Устинья Наумовна. Что ж это вы в самом деле- ограбить меня, что ли, хотите?\r\nПодхалюзин. Что за грабеж, а ступайте с богом, вот и все тут.\r\nУстинья Наумовна. Уж ты гнать меня стал; да и я-то, дура бестолковая, связалась с вами,- сейчас видно: мещанская-то кровь!\n Подхалюзин. Так-с! Скажите пожалуйста!\r\nУстинья Наумовна.\r\nА коли так, я и смотреть на вас не хочу! Ни за какие сокровища и водиться-то с вами не соглашусь! Кругом обегу тридцать верст, а мимо вас не пойду!\r\nСкорей зажмурюсь да на лошадь наткнусь, чем стану глядеть на ваше логовище! Плюнуть захочется, и то в эту улицу не заверну.\r\nЛопнуть на десять частей, коли лгу! Провалиться в тартарары, коли меня здесь увидите!\r\nПодхалюзин. Да вы, тетенька, легонько; а то мы и за квартальным пошлем.\r\nУстинья Наумовна. Уж я вас, золотые, распечатаю: будете знать! Я вас так по Москве-то расславлю, что стыдно будет в люди глаза показать!.\r\n. Ах я, дура, дура, с кем связалась! Даме-то с званием-чином… Тьфу! Тьфу! Тьфу! (Уходит.)\r\nПодхалюзин.\r\nИшь ты, расходилась дворянская-то кровь! Ах ты, господи! Туда же чиновница!\r\nВот пословица-то говорится: гром-то гремит не из тучи, а из навозной кучи! Ах ты, господи! Вот и смотри на нее, дама какая!\r\nОлимпиада Самсоновна. Охота вам была, Лазарь Елизарыч, с ней связываться!\r\nПодхалюзин. Да помилуйте, совсем несообразная женщина!\n Олимпиада Самсон овна (глядит в окно) Никак тятеньку из ямы выпустили - посмотрите, Лазарь Елизарыч!\r\nПодхалюзин. Ну, нет-с: из ямы-то тятеньку не скоро выпустят; а надо полагать, его в конкурс выписывали, так отпросился домой… Маменька-с! '\"\r\nАграфена Кондратьевна! Тятенька идет-с!\n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ -;\n Те же, Болъшов и А графена Кондратьевна.\r\nАграфена Кондратьевна. Где он? Где он?1 Родные вы мои, голубчики вы мои!\n Целуются.\n Подхалюзин. Тятенька, здравствуйте, наше почтение!\r\nАграфена Кондратьевна. Голубчик ты мой, Самсон Силыч, золотой ты мой! Оставил ты меня сиротой на старости лет!\r\nБольшов. Полно, жена, перестань!\n Олимпиада Самсоновна. Что это вы, маменька, точно по покойнике плачете! Не бог знает что случилось.\r\nБольшов. Оно точно, дочка, не бог знает что, а все-таки отец твой в яме сидит.\r\nОлимпиада Самсоновна. Что ж, тятенька, сидят и лучше нас с вами.\r\nБольшов.\r\nСидят-то сидят, да каково сидеть-то! Каково по улице-то идти с солдатом! Ох, дочка!\r\nВедь меня сорок лет в городе-то все знают, сорок лет все в пояс кланялись, а теперь мальчишки пальцами показывают.\r\nАграфена Кондратьевна. И лица-то нет на тебе, голубчик ты мой! Словно ты с того света выходец!\r\nПодхалюзин. Э, тятенька, бог милостив! Все перемелется - мука будет. Что же, тятенька, кредиторы-то говорят?\r\nБольшов. Да что: на сделку согласны. Что, говорят, тянуть-то,- еще возьмешь ли, нет ли, а ты что-нибудь чистыми дай, да и бог с тобой.\r\nПодхалюзин. Отчего же не дать-с! Надать дать-с! А много ли, тятенька, просят?\r\nБольшов. Просят-то двадцать пять копеек.\n Подхалюзин. Это, тятенька, много-с!\n Большов. И сам, брат, знаю, что много, да что ж делать-то? Меньше не берут.\r\nПодхалюзин. Как бы десять копеек, так бы ладно-с. Семь с половиною на удовлетворение, а две с половиною на конкурсные расходы.\n Большов. Я так-то говорил, да и слышать не хотят.\r\nПодхалюзин. Зазнались больно! А не хотят они восемь копеек в пять лет?\n Большов. Что ж, Лазарь, придется и двадцать пять дать, ведь мы сами прежде так предлагали.\r\nПодхалюзин. Да как же, тятенька-с! Ведь вы тогда сами изволили говорить-с, больше десяти копеек не давать-с. Вы сами рассудите: по двадцати пяти копеек денег много.\r\nВам, тятенька, закусить чего не угодно ли-с? Маменька! Прикажите водочки подать да велите самоварчик поставить, уж и мы, для компании, выпьем-с. - А двадцать пять копеек много-с!\r\nАграфена Кондратьевна. Сейчас, батюшка, сейчас! (Уходит.)\r\nБольшов.\r\nДа что ты мне толкуешь-то: я и сам знаю, что много, да как же быть-то?\r\nПотомят года полтора в яме-то, да каждую неделю будут с солдатом по улицам водить, а еще, того гляди, в острог переместят: так рад будешь и полтину дать.\r\nОт одного страма-то не знаешь, куда спрятаться.\r\nАграфена Кондратьевна с водкой; Тишка сносит закуску и. уходит.\n Аграфена Кондратьевна. Голубчик ты мой! Кушай, батюшко, кушай! Чай, тебя там голодом изморили!\r\nПодхалюзин. Кушайте, тятенька! Не взыщите, чем бог послал!\n Большов. Спасибо, Лазарь! Спасибо! (Пьет.) Пей-ко сам.\r\nПодхалюзин. За ваше здоровье! (Пьет.) Маменька! Не угодно ли-с? Сделайте одолжение!\r\nАграфена Кондратьевна. А, батюшко, до того ли мне теперь! Эдакое божеское попущение! Ах ты, господи боже мой! Ах ты, голубчик ты мой!\r\nПодхалюзин. Э, маменька, бог милостив, как-нибудь отделаемся! Не вдруг-с!\r\nАграфена Кондратьевна. Дай-то господи! А то уж и я-то, на него глядя, вся измаялась.\n Большов. Ну, как же, Лазарь?\n Подхалюзин. Десять копеечек, извольте, дам-с, как говорили.\r\nБольшов. А пятнадцать-то где же я возьму? Не из рогожи ж мне их таять.\r\nПодхалюзин. Я, тятенька, не могу-с. Видит бог, не могу-с!\n Большов. Что ты, Лазарь, что ты! Да куда ж ты деньги-то дел?\r\nПодхалюзин. Да вы извольте рассудить: я вот торговлей завожусь, домишко отделал. Да выкушайте чего-нибудь, тятенька! Вот хоть мадерцы, что ли-с! Маменька! Попотчуйте тятеньку.\r\nАграфена Кондратьевна. Кушай, батюшко, Самсон Силыч! Кушай! Я тебе, батюшко, пуншик налью!\n Большов (пьет). Выручайте, детушки, выручайте!\r\nПодхалюзин.\r\nВот вы, тятенька, изволите говорить, куда я деньги дел? Как же-с?\r\nРассудите сами: торговать начинаем, известное дело, без капитала нельзя-с, ваяться нечем; вот домик купил, заведеньице всякое домашнее завели, лошадок, то, другое.\r\nСами извольте рассудить! Об детях подумать надо.\r\nОлимпиада Самсоновна. Что ж, тятенька, нельзя же нам самим ни при чем остаться. Ведь мы не мещане какие-нибудь.\r\nПодхалюзин. Вы, тятенька, извольте рассудить: нынче без капитала нельзя-с, без капитала-то немного наторгуешь.\r\nОлимпиада Самсоновна. Я у вас, тятенька, до двадцати лет жила - свету не видала. Что ж, мне прикажете отдать вам деньги, да самой опять в ситцевых платьях ходить?\r\nБольшов. Что вы! Что вы! Опомнитесь! Ведь я у вас не милостыню прошу, а свое же добро. Люди ли вы?..\n Олимпиада Самсоновна. Известное дело, тятенька, люди, а не звери же.\r\nБольшов.\r\nЛазарь! Да ты вспомни те, ведь я тебе все отдал, все дочиста; вот что себе оставил, видишь!\r\nВедь я тебя мальчишкой в дом взял, подлец ты бесчувственный! Поил, кормил вместо отца родного, в люди вывел.\r\nА видел ли я от тебя благодарность какую? Видел ли? Вспомни то, Лазарь, сколько раз я замечал, что ты на руку не чист!\r\nЧто ж? Я ведь не прогнал тебя, как скота какого, не ославил на весь город.\r\nЯ тебя сделал главным приказчиком, тебе я все свое состояние отдал, да тебе же, Лазарь, я отдал и дочь-то своими руками.\r\nА не случись со мною этого попущения, ты бы на нее и глядеть-то не смел.\r\nПодхалюзин. Помилуйте, тятенька, я все это очень хорошо чувствую-с!\r\nБольшов. Чувствуешь ты! Ты бы должен все отдать, как я, в одной рубашке остаться, только бы своего благодетеля выручить.\r\nДа не прошу я этого, не надо мне; ты заплати за меня только, что теперь следует..\r\nПодхалюзин. Отчего бы не заплатить-с, да просят цену, которую совсем несообразную.\r\nБольшов. Да разве я прошу! Я из-за каждой вашей копейки просил, просил, в ноги кланялся, да что же мне делать, когда не хотят уступить ничего?\r\nОлимпиада Самсоновна. Мы, тятенька, сказали вам, что больше десяти копеек дать не можем,- и толковать об этом нечего.\r\nБольшов. Уж ты скажи, дочка: ступай, мол, ты, старый черт, в яму! Да, в яму! В острог его, старого дурака. И за дело! Не гонись за большим, будь доволен тем, что есть.\r\nА за большим погонишься, и последнее отнимут, оберут тебя дочиста.\r\nИ придется тебе бежать на Каменный мост да бросаться в Москву-реку. Да и оттедова тебя за язык вытянут да в острог посадят.\r\nВсе молчат. Большое пьет.\r\nА вы подумайте, каково мне теперь в яму-то идти. Что ж мне, зажмуриться, что ли? Мне Ильинка-то теперь за сто верст покажется. Вы подумайте только, каково по Ильинке-то идти.\r\nЭто все равно, что грешную душу дьяволы, прости господи, по мытарствам тащат. А там мимо Иверской, как мне взглянуть-то на нее, на матушку?.\r\n.\r\nЗнаешь, Лазарь, Иуда - ведь он тоже Христа за деньги продал, как мы совесть за деньги продаем… А что ему за это было?\r\n\" А там Присутственные места, Уголовная палата… Ведь я злостный - умышленный… ведь меня в Сибирь сошлют.\r\nГосподи!.. Коли так не дадите денег, дайте Христа ради! (Плачет.)\r\nПодхалюзин. Что вы, что вы, тятенька? Полноте! Бог милостив! Что это вы? Поправим как-нибудь. Все в наших руках!\r\nБольшов. Денег надо, Лазарь, денег. Больше нечем поправить. Либо. денег, либо в Сибирь.\r\nПодхалюзин. И денег дадим-с, только бы отвязались! Я, так и быть, еще пять копеечек прибавлю.\r\nБольшов. Эки года! Есть ли в вас христианство? Двадцать пять копеек надо, Лазарь!\n Подхалюзин. Нет, это, тятенька, много-с, ей-богу много!\r\nБольшов. Змеи вы подколодные! (Опускается головой на стол.)\r\nАграфена Кондратьевна. Варвар ты, варвар! Разбойник ты эдакой! Нет тебе моего благословения! Иссохнешь ведь и с деньгами-то, иссохнешь, не доживя веку. Разбойник ты, эдакой разбойник!\r\nПодхалюзин. Полноте, маменька, бога-то гневить! Что это вы клянете нас, не разобрамши дела-то! Вы видите, тятенька захмелел маненько, а вы уж и на-поди.\r\nОлимпиада Самсоновна. Уж вы, маменька, молчали бы лучше! А то вы рады проклять в треисподнюю. Знаю я: вас на это станет. За то вам, должно быть, и других детей-то бог не дал.\r\nАграфена Кондратьевна. Сама ты молчи, беспутная! И одну-то тебя бог в наказание послал.\r\nОлимпиада Самсоновна. У вас все беспутные - вы одни хороши. На себя-то посмотрели бы, только что понедельничаете, а то дня не пройдет, чтоб не облаять кого-нибудь.\r\nАграфена Кондратьевна. Ишь ты! Ишь ты! Ах, ах, ах!.. Да я прокляну тебя на всех соборах!\r\nОлимпиада Самсоновна. Проклинайте, пожалуй!\n Аграфена Кондратьевна. Да! Вот как! Умрешь, не сгниешь! Да!..\n Олимпиада Самсоновна. Очень нужно!\r\nБольшов(встает).Ну, прощайте, дети.\n Подхалюзин. Что вы, тятенька, посидите! Надобно же как-нибудь дело-то кончить!\r\nБольшов. Да что кончать-то? Уж я вижу, что дело-то кончено.\r\nСама себя раба бьет, коли не чисто жнет! Ты уж не плати за меня ничего: пусть что хотят со мной, то и делают. Прощайте, пора мне!\r\nПодхалюзин. Прощайте, тятенька! Бог милостив - как-нибудь обойдется!\n Большов. Прощай, жена!\n Аграфена Кондратьевна. Прощай, батюшко Самсон Силыч! Когда к вам в яму-то пущают?\r\nБольшов. Не знаю!\n Аграфена Кондратьевна. Ну, так я наведаюсь: а то умрешь тут, не видамши-то тебя.\r\nБольшов. Прощай, дочка! Прощайте, Алимпияда Самсоновна! Ну, вот вы теперь будете богаты, заживете по-барски.\r\nПо гуляньям это, по балам -дьявола тешить! А не забудьте вы, Алимпияда Самсоновна, что есть клетки с железными решетками, сидят там бедные-заключенные.\r\nНе забудьте нас, бедных-заключенных. (Уходит с Аграфеной Кондратьевной.)\r\nПодхалюзин. Эх, Алимпияда Самсоновна-с! Неловко-с! Жаль тятеньку, ей-богу, жаль-с! Нешто поехать самому поторговаться с кредиторами! Аль не надо-с? Он-то сам лучше их разжалобит.\r\nА? али ехать? Поеду-с! Тишка!\r\nОлимпиада Самсоновна. Как хотите, так и делайте - ваше дело.\n Подхалюзин. Тишка!\n Входит.\r\nПодай старый сертук, которого хуже нет.\n Тишка уходит.\n А то подумают; богат, должно быть, в те поры и не сговоришь.\r\nЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\n\n Те же, Рисположенский и Аграфена Кондратъевна.\n Рисположенский. Вы, матушка, Аграфена Кондратьевна, огурчиков еще не изволили солить?;…\r\nАграфена Кондратьевна. Нет, батюшко! Какие теперь огурчики! До того ли уж мне? А вы посолили?\r\nРисположенский. Как же, матушка, посолили. Дороги нынче очень; говорят, морозом хватило. Лазарь Елизарыч, батюшка, здравствуйте. Это водочка? Я, Лазарь Елизарыч, рюмочку выпью.\r\nАграфена Кондратъевна уходит, с Олимпиадой Самсоновной.\n Подхалюзин. А за чем это вы к дам пожаловали?\r\nРисположенский. Хе, хе, хе!.. Какой вы шут-с-ник, Лазарь Елизарыч! Известное дело, за чем!\r\nПодхалюзин. А за чем бы это, желательно знать-с?\n Рислоложенскии. За деньгами, Лазарь Елизарыч, за деньгами! Кто за чем, а я все за деньгами\r\nПодхалюзин. Да уж вы за деньгами-то больно часто ходите.\r\nРисположенский. Да как же не ходить-то, Лазарь Елизарыч, когда вы по пяти цедковых даете. Ведь у меня семейство.\r\nПодхалюзин. Что ж, вам не по сту же давать.\n Рисположенский. А уж отдали бы зараз, так я бы к вам и не ходил.\r\nПодхалюзин. То-то вы ни уха, ни рыла не смыслите, а еще хапанцы берете. За что вам давать-то!\r\nРисположенский. Как за что? - Сами обещали!\n Подхалюзин. Сами обещали! Ведь давали тебе - попользовался, ну и будет, нора честь знать.\r\nРисположенский. Как пора честь знать? Да вы мне еще тысячи полторы должны.\n Подхалюзин. Должны! Тож \"должны!\" Словно у него документ! А за что -за мошенничество!\r\nРисположенский. Как за мошенничество? За труды, а не за мошенничество!\n Подхалюзин. За труды!\n Рисположенский. Ну, да там за что бы то ни было, а давайте деньги, а то документ. Подхалюзин. Чего-с? Документ! Нет, уж это после придите.\n Рисположенский. Так что ж, ты Меня грабить что ли, хочешь с малыми детьми?\r\nПодхалюзин. Что за грабеж! А ведь возьми еще пять целковых, да и ступай с богом.\r\nРисположенский. Нет, погоди! Ты от меня этим не отделаешься!\n Тишка входит.\n Подхалюзин. А что же ты со мной сделаешь?\r\nРисположенский. Язык-то у меня не купленый.\n Подхалюзин. Что ж ты, лизать, что ли, меня хочешь?\r\nРисположенский. Нет, не лизать, а добрым людям рассказывать.\n Подхалюзин. Об чем рассказывать-то, купоросная душа! Да кто тебе поверит-то еще?\r\nРисположенский. Кто поверит?\n Подхалюзин. Да! Кто поверит? Погляди-тко ты на себя.\r\nРисположенский.\r\nКто поверит? Кто поверит? А вот увидишь! А вот увидишь! Батюшки мои, да что ж мне делать-то?\r\nСмерть моя! Грабит меня, разбойник, грабит! Нет, ты погоди! Ты увидишь! Грабить не приказано!\r\nПодхалюзин. Да что увидать-то?\n Рисположенский. А вот что увидишь! Постой еще, постой, постой! Ты думаешь, я на тебя суда не найду? Погоди!\r\nПодхалюзин. Погоди да погоди! Уж я и так ждал довольно. Ты полно пужать-то: не страшно.\r\nРисположенский. Ты думаешь, мне никто не поверит? Не поверит? Ну, пускай обижают! Я… я вот что сделаю: почтеннейшая публика!\r\nПодхалюзин. Что ты! Что ты! Очнись!\n Тишка. Ишь ты, с пьяных-то глаз куда лезет!\r\nРисположенский. Постой, постой!.. Почтеннейшая публика! Жена, четверо детей - вот сапоги худые!..\r\nПодхалюзин. Все врет-с! Самый пустой человек-с! Полно ты, полно… Ты прежде на себя-то посмотри, ну куда ты лезешь!\r\nРисположенский. Пусти! Тестя обокрал! И меня грабит… Жена, четверо детей, сапоги худые!\n Тишка. Подметки подкинуть можно!\r\nРисположенский. Ты что? Ты такой же грабитель!\n Тишка. Ничего-с, проехали!\n Подхалюзин. Ах! Ну, что ты мораль-то эдакую пущаешь!\r\nРисположенский. Нет, ты погоди! Я тебе припомню! Я тебя в Сибирь упеку!\r\nПодхалюзин.\r\nНе верьте, все врет-с! Так-с, самый пустой человек-с, внимания не стоящий! Эх, братец, какой ты безобразный! Ну, не знал я тебя -ни за какие бы благополучия и связываться не стал.\r\nРисположенский. Что, взял, а! Что, взял! Вот тебе, собака! Ну, теперь подавись моими деньгами, черт с тобой! (Уходит.)\r\nПодхалюзин. Какой горячий-с! (К публике.) Вы ему не верьте, это он, что говорил-с,- это все врет. Ничего этого и не было.\r\nЭто ему, должно быть, во сне приснилось. А вот мы магазинчик открываем, милости просим! Малого ребенка пришлете - в луковице не обочтем.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Радищев А", "role": "user" }, { "content": "Публичные женщины находят защитников и в некоторых государствах состоят под покровительством начальства.\r\nЕсли бы, говорят некоторые, запрещено было наемное удовлетворение любовныя страсти, то бы нередко были чувствуемы сильные в обществе потрясения.\r\nУвозы, насилия, убийство нередко бы источник свой имели в любовной страсти.\r\nМог ли бы они потрясти и самые основания обществ. - И вы желаете лучше тишину и с нею томление и скорбь, нежели тревогу и с нею здравие и мужество.\r\nМолчите, скаредные учители, вы есте наемники мучительства; оно, проповедуя всегда мир и тишину, заключает засыпляемых лестию в оковы.\r\nБоится оно даже посторонния тревоги. Желало бы, чтоб везде одинаково с ним мыслили, дабы надежно лелеяться в величестве и утопать в любострастии...\r\nЯ не удивляюся глаголам вашим. Сродно рабам желати всех зреть в оковах. Одинаковая участь облегчает их жребий, а превосходство чье-либо тягчит их разум и дух.\r\nВАЛДАЙ\r\nНовый сей городок, сказывают, населен при царе Алексее Михайловиче взятыми в плен поляками {При царе Алексее Михайловиче была воина с Польшей (1654-1667).\r\n}. Сей городок достопамятен в рассуждении любовного расположения его жителей, а особливо женщин незамужних.\r\nКто не бывал в Валдаях, кто не знает валдайских баранок и валдайских разрумяненных девок?\r\nВсякого проезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие,\r\nвоспользоваться его щедростью на счет своего целомудрия.\r\nСравнивая нравы жителей сея в города произведенныя деревни со нравами других российских городов, подумаешь,\r\nчто она есть наидревнейшая и что развратные нравы суть единые токмо остатки ее древнего построения.\r\nНо как немного более ста лет, как она населена, то можно судить, сколь развратны были и первые его жители.\r\nБани бывали и ныне бывают местом любовных торжествований.\r\nПутешественник, условясь о пребывании своем с услужливою старушкою или парнем, становится на двор,\r\nгде намерен приносить жертву всеобожаемой Ладе {Лада - славянская богиня любви, супружества, веселья.\r\n}. Настала ночь. Баня для него уже готова. Путешественник раздевается, идет в баню, где его встречает или хозяйка, если молода, или ее дочь, или свойственницы ее, или соседки.\r\nОтирают его утомленные члены; омывают его грязь.\r\nСие производят, совлекши с себя одежды, возжигают в нем любострастный огнь, и он препровождает тут ночь, теряя деньги, здравие и драгоценное на путешествие время.\r\nБывало, сказывают, что оплошного и отягченного любовными подвигами и вином путешественника сии любострастные чудовища предавали смерти, дабы воспользоваться его имением.\r\nНе ведаю, правда ли сие, но то правда, что наглость валдайских девок сократилася.\r\nИ хотя они не откажутся и ныне удовлетворить желаниям путешественника, но прежней наглости в них не видно.\r\nВалдайское озеро, над которым построен сей город, достопамятно останется в повествованиях жертвовавшего монаха жизнию своею ради своей любовницы.\r\nВ полуторе версте от города, среди озера, на острове находится Иверский монастырь, славным Никоном патриархом построенный.\r\nОдин из монахов сего монастыря, посещая Валдаи, влюбился в дочь одного валдайского жителя.\r\nСкоро любовь их стала взаимною, скоро стремились они к совершению ее. Единожды насладившиеся ее веселием, не в силах они были противиться ее стремлению.\r\nНо состояние их полагало оному преграду. Любовнику нельзя было отлучаться часто из монастыря своего; любовнице нельзя было посещать кельи своего любовника.\r\nНо горячность их все преодолела; из любострастного монаха она сделала неустрашимого мужа и дала ему силы почти чрезъестественные.\r\nСей новый Леандр {Леандр - в древнегреческой поэзии любовник Геро - жрицы Афродиты,\r\nкаждую ночь переплывавший пролив Геллеспонт (Дарданеллы) для свиданий с возлюбленной, которая зажигала на своей башне фонарь.\r\nОднажды буря погасила фонарь. Увидев утром прибитое волнами тело утонувшего Леандра, Геро бросилась в море.\r\n} дабы наслаждаться веселием ежедневно в объятиях своей любовницы, едва ночь покрывала черным покровом всезримое,\r\nвыходил тихо из своей кельи и, совлекая свои ризы, преплывал озеро до противустоящего берега, где вооприемлем был в объятия своей любезной.\r\nБаня и в ней утехи любовные для него были готовы; и он забывал в них опасность и трудность преплывания и боязнь, если бы отлучка его стала известна.\r\nЗа несколько часов до рассвета возвращался он в свою келью.\r\nТакс препроводил он долгое время в сих опасных преплытиях, награждая веселием ночным скуку дневного заключения. Но судьба положила конец его любовным подвигам.\r\nВ одну из ночей, когда сей неустрашимый любовник отправился чрез валы на зрение своей любезной, внезапу восстал ветр, ему противный, будущу ему на среде пути его.\r\nВсе силы его немощны были на преодоление разъяренных вод. Тщетно он утомлялся, напрягая свои мышцы; тщетно возвышал глас свой, да услышан будет в опасности.\r\nВидя невозможность достигнуть берега, вознамерился он возвратиться к монастырю своему, дабы, имея попутный ветр, тем легче оного достигнуть.\r\nНо едва обратил он шествие свое, как валы, осилив его утомленные мышцы, затопили его в пучине.\r\nНаутрие тело его найдено на отдаленном берегу. Если бы я писал поэму на сие, то бы читателю моему представил любовницу его в отчаянии.\r\nНо сие было бы здесь излишнее. Всяк знает, что любовнице, хотя на первое мгновение, скорбно узнать о кончине любезного.\r\nНе ведаю и того, бросилась ли сия новая Геро в озеро или же в следующую ночь паки топила баню для путешественника.\r\nЛюбовная летопись гласит, что валдайские красавицы от любви не умирали... разве в больнице.\r\nНравы валдайские переселилися и в близлежащий почтовый стан, Зимногорье. Тут для путешественника такая же бывает встреча, как и в Валдаях.\r\nПрежде всего представятся взорам разрумяненные девки с баранками. Но как молодые мои лета уже прошли, то я поспешно расстался с мазаными валдайскими и зимногорскими сиренами.\r\nЕДРОВО\r\nДоехав до жилья, я вышел из кибитки. Неподалеку от дороги над водою стояло много баб и девок.\r\nСтрасть, господствовавшая во всю жизнь надо мною, но уже угасшая, по обыкшему ее стремлению направила стопы мои к толпе сельских сих красавиц.\r\nТолпа сия состояла более нежели из тридцати женщин.\r\nВсе они были в праздничной одежде, шеи голые, ногие босые, локти наруже, платье заткнутое спереди за пояс, рубахи белые, взоры веселые, здоровье на щеках начертанное.\r\nПриятности, загрубевшие хотя от зноя и холода, но прелестны без покрова хитрости;\r\nкрасота юности в полном блеске, в устах улыбка или смех сердечный; а от него виден становился ряд зубов белее чистейшей слоновой кости.\r\nЗубы, которые бы щеголих с ума свели. Приезжайте сюда, любезные наши боярыньки московские и петербургские, посмотрите на их зубы, учитесь у них, как их содержать в чистоте.\r\nЗубного врача у них нет. Не сдирают они каждый день лоску с зубов своих ни щетками, ни порошками.\r\nСтаньте, с которою из них вы хотите, рот со ртом; дыхание ни одной из них не заразит вашего легкого. А ваше, ваше, может быть, положит в них начало... болезни...\r\nбоюсь сказать какой; хотя не закраснеетесь, но рассердитесь.\r\nРазве я говорю неправду?\r\nМуж одной из вас таскается по всем скверным девкам;\r\nполучив болезнь, пьет, ест и спит с тобою же, другая же сама изволит иметь годовых, месячных, недельных или, чего боже спаси, ежедневных любовников.\r\nПознакомясь сегодня и совершив свое желание, завтра его не знает; да и того иногда не знает, что уже она одним его поцелуем заразилася.\r\nА ты, голубушка моя, пятнадцатилетняя девушка, ты еще непорочна, может быть; но на лбу твоем я вижу, что кровь твоя вся отравлена.\r\nБлаженной памяти твой батюшка из докторских рук не выхаживал;\r\nа государыня матушка твоя, направляя тебя на свой благочестивый путь, нашла уже тебе женишка, заслуженного старика генерала,\r\nи спешит тебя выдать замуж для того только, чтобы не сделать с тобой визита воспитательному дому {Незаконнорожденных детей обычно отдавали в воспитательные дома.\r\n}. А за стариком-то жить нехудо, своя воля; только бы быть замужем, дети все его.\r\nРевнив он будет, тем лучше: более удовольствия в украденных утехах; с первой ночи приучить его можно не следовать глупой старой моде с женою спать вместе.\r\nИ не приметил, как вы, мои любезные городские сватьюшки, тетушки, сестрицы, племянницы и проч., меня долго задержали.\r\nВы, право, того не стоите. У вас на щеках румяна, на сердце румяна, на совести, румяна, на искренности... сажа. Все равно, румяна или сажа.\r\nЯ побегу от вас во всю конскую рысь к моим деревенским красавицам. Правда, есть между ими на вас похожие, но есть такие, каковых в городах слыхом не слыхано и видом не видано.\r\n.. Посмотрите, как все члены у моих красавиц круглы, рослы, не искривлены, не испорчены.\r\nВам смешно, что у них ступни в пять вершков, а может быть, и в шесть.\r\nНу, любезная моя племянница, с трехвершковою твоею ножкою стань с ними рядом, и бегите взапуски; кто скорее достигнет высокой березы, по конец луга стоящей? А.\r\n.. а... это не твое дело. А ты, сестрица моя голубушка, с трехчетвертным своим станом в охвате, ты изволишь издеваться, что у сельской моей русалки брюшко на воле выросло.\r\nПостой, моя голубушка, посмеюсь я над тобою.\r\nТы уж десятый месяц замужем, и уж трехчетвертной твой стан изуродовался. А как то дойдет до родов, запоешь другим голосом. Но дай бог, чтобы обошлось все смехом.\r\nДорогой мой зятюшка ходит повеся нос. Уже все твои шнурованья бросил в огонь. Кости из всех твоих платьев повытаскал, но уже поздно.\r\nСросшихся твоих накриво составов тем не спрямит. Плачь, мой любезный зять, плачь.\r\nМать наша, следуя плачевной и смертию разрешающихся от бремени жен ознаменованной моде, уготовала за многие лета тебе печаль, а дочери своей болезнь, детям твоим слабое телосложение.\r\nОна теперь возносит над главою ее смертоносное острие; и если оно не коснется дней твоея супруги, благодари случай;\r\nа если веришь, что провидение божие о том заботилося, то благодари и его, коли хочешь.\r\nНо я еще с городскими боярыньками. Вот что привычка делает; отвязаться от них не хочется.\r\nИ, право, с вами бы не расстался, если бы мог довести вас до того, чтобы вы лица своего и искренности не румянили. Теперь прощайте.\r\nПокуда я глядел на моющих платье деревенских нимф, кибитка моя от меня уехала.\r\nЯ намерялся идти за нею вслед, как одна девка, по виду лет двадцати, а, конечно, не более семнадцати, положа мокрое свое платье на коромысло, пошла одною со мной дорогою.\r\nПоравнявшись с ней, начал я с нею разговор.\r\n- Не трудно ли тебе нести такую тяжелую ношу, любезная моя, как назвать, не знаю?\r\n- Меня зовут Анною, а ноша моя не тяжела. Хотя бы и тяжела была, я бы тебя, барин, не попросила мне пособить.\r\n- К чему такая суровость, Аннушка, душа моя? Я тебе худого не желаю.\n - Спасибо, спасибо; часто мы видим таких щелкунов, как ты; пожалуй, проходи своею дорогою.\r\n- Анютушка, я, право, не таков, как я тебе кажуся, и не таков, как те, о которых ты говоришь.\r\nТе, думаю, так не начинают разговора с деревенскими девками, а всегда поцелуем; но я хотя бы тебя поцеловал, то, конечно бы, так, как сестру мою родную.\r\n- Не подъезжай, пожалуй; рассказы таковые я слыхала; а коли ты худого не мыслишь, чего же ты от меня хочешь?\r\n- Душа моя, Аннушка, я хотел знать, есть ли у тебя отец и мать, как ты живешь, богато ли или убого, весело ли, есть ли у тебя жених?\r\n- А на что это тебе, барин? Отроду в первый раз такие слышу речи.\r\n- Из сего судить можешь, Анюта, что я не негодяй, не хочу тебя обругать или обесчестить.\r\nЯ люблю женщин для того, что они соответственное имеют сложение моей нежности;\r\nа более люблю сельских женщин или крестьянок для того, что они не знают еще притворства,\r\nне налагают на себя личины притворный любви, а когда любят, то любят от всего сердца и искренно.\r\n..\r\nДевка в сие время смотрела на меня, выпяля глаза с удивлением.\r\nДа и так быть должно; ибо кто не знает, с какою наглостию дворянская дерзкая рука поползается на непристойные и оскорбительные целомудрию шутки с деревенскими девками.\r\nОни в глазах дворян старых и малых суть твари, созданные на их угождение. Так они и поступают; а особливо с несчастными, подвластными их велениям.\r\nВ бывшее пугачевское возмущение, когда все служители вооружились на своих господ, некакие крестьяне (повесть сия нелжива), связав своего господина, везли его на неизбежную казнь.\r\nКакая тому была причина? Он во всем был господин добрый и человеколюбивый, но муж не был безопасен в своей жене, отец в дочери.\r\nКаждую ночь посланные его приводили к нему на жертву бесчестия ту, которую он того дня назначил.\r\nИзвестно в деревне было, что он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности. Наехавшая команда выручила сего варвара из рук на него злобствовавших.\r\nГлупые крестьяне, вы искали правосудия в самозванце! Но почто не поведали вы сего законным судиям вашим? Они бы предали его гражданской смерти, и вы бы невинны осталися.\r\nА теперь злодей сей спасен.\r\nБлажен, если близкий взор смерти образ мыслей его переменил и дал жизненным его сокам другое течение.\r\nНо крестьянин в законе мертв, сказали мы... Нет, нет, он жив, он жив будет, если того восхочет...\r\n- Если, барин, ты не шутишь, - сказала мне Анюта, - то вот что я тебе скажу; у меня отца нет, он умер уже года с два, есть матушка да маленькая сестра.\r\nБатюшка нам оставил пять лошадей и три коровы.\r\nЕсть и мелкого скота и птиц довольно; но нет в дому работника. Меня было сватали в богатый дом за парня десятилетнего; но я не захотела. Что мне в таком ребенке; я его любить не буду.\r\nА как он придет в пору, то я состареюсь, и он будет таскаться с чужими.\r\nДа сказывают, что свекор сам с молодыми невестками спит, покуда сыновья вырастают. Мне для того-то не захотелось идти к нему в семью.\r\nЯ хочу себе ровню. Мужа буду любить, да и он меня любить будет, в том не сомневаюсь.\r\nГулять с молодцами не люблю, а замуж, барин, хочется. Да знаешь ли для чего? - говорила Анюта, потупя глаза.\r\n- Скажи, душа моя Анютушка, не стыдись; все слова в устах невинности непорочны.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Чугунов. Насчет этого я в их мысли проникнуть не могу-с.\r\nМурзавецкая.\r\nЯ ведь девица старая, я мужчин разбирать не умею; может быть, Аполлон и в самом деле плохой жених;\r\nда, понимаешь ты, что я этого и знать не хочу; я своему родному добра желаю, а до нее мне и горя мало.\r\n.. так вот, если она заупрямится, надо нам с тобой, Вукол, придумать, чем пугнуть ее.\r\nЧугунов. Будем придумывать, благодетельница.\n\n Мурзавецкая. Ну, и думай! Как по-твоему, кому ты должен служить: мне или ей?\r\nЧугунов. Никому, кроме вас, благодетельница.\n\n Мурзавецкая. Вот и сослужи своей благодетельнице службу великую, избавь ее от заботы! Ведь иссушил меня племянничек-то.\r\nЧугунов. Ничего-с, можно-с, не извольте беспокоиться. Я имею полную доверенность от Евлампии Николаевны, могу все дела вести и миром кончать.\n\n Мурзавецкая. Ну, так что же?\r\nЧугунов. Надо бы какой-нибудь счетец старый найти, или в книгах конторских нет ли каких расчетов, на чем вам претензию основать.\r\n.. да я поищу-с. Потом мы с Аполлоном Викторычем дело и кончим миром у мирового.\r\nЯ какой вам угодно долг признаю, хоть во сто тысяч.\r\nВыдадут Аполлону Викторычу исполнительный лист, вот уж тогда дело будет крепко, таким документом пугнуть можно-с! Выходи замуж, а то, мол, разорю.\r\nМурзавецкая. Да, да, да... вот, вот, мне только того и нужно. Ну, да еще это дело впереди, может быть, и без того сладим.\r\nА заупрямится, так уж не взыщи... Что греха таить, я для своей родни криводушница.\r\nЧугунов. А кто ж без греха-то? Кто похвалится, благодетельница?\n\n Мурзавецкая. У Евлампии наличные деньги есть?\n\n Чугунов. Как не быть, есть.\r\nМурзавецкая. Что ж она, забыла, что ли? Я ей не раз напоминала. Муж ее обещал дать мне тысячу рублей на бедных... да уж не помню, на словах он говорил или письмо было от него.\r\n\"В завещании, говорит, я этих денег не помещаю, все равно, когда умру, вам жена моя заплатит\". Кажется, было письмо. Ты смотрел в моих бумагах?\r\nЧугунов. Раз пять пересматривал, на дом брал-с.\n\n Мурзавецкая. Нет?\n\n Чугунов. Нет-с.\n\n Мурзавецкая. Жаль. Не верить мне она не смеет, а все-таки, пожалуй, поморщится.\r\nЧугунов. Так что же-с, можно-с...\n\n Мурзавецкая. Что \"можно\"?\n\n Чугунов. Да письмо найти, коли оно нужно-с.\n\n Мурзавецкая. Ведь уж ты искал?\r\nЧугунов. Искал, да не там, где надобно; сдуру-то только время потерял даром. (Вынимает из кармана письмо и подает Мурзавецкой.) Вот извольте, матушка-благодетельница, нашлось.\r\nМурзавецкая (прочитав про себя письмо). Его рука, его. Что такое? Уж не колдовство ли?\n\n Чугунов. Как можно, благодетельница... грех этакий! возьму ли я на свою душу?..\r\nМурзавецкая. А не колдовство, так не много лучше, - это подлог; за это Сибирь. (Отдает письмо Чугунову.)\r\nЧугунов. Что это вы какие слова говорите! Зачем, благодетельница, такие слова говорить! Ну, что за подлог? Умное дело - вот как это называется.\r\nТакая воля была господина Купавина; а не все ли равно, что на словах, что на письме он ее выразил.\r\nА если без письма-то Евлампия Николаевна не поверит да денег не даст, так не больше ли тогда греха-то будет?\r\nИ воля покойного не будет исполнена, и бедным на помин его доброй души ничего не достанется.\r\nМурзавецкая. А если я тебя обманула, если он не обещал мне?\n\n Чугунов (хочет разорвать письмо). Так ведь вот... долго ли?\r\nМурзавецкая. Что ты, что ты! Постой! Подай сюда. (Берет письмо.)\r\nЧугунов. Жаль, что мало, Меропа Давыдовна, - вот что надо сказать.\n\n Мурзавецкая. Чего мало?\n\n Чугунов. Да денег-то. Уж заодно бы...\r\nМурзавецкая. Да что ты, пропащий! Ведь только обещано.\n\n Чугунов. То-то я и говорю; жаль, что мало обещано, а уж писать-то бы все одно.\r\nМурзавецкая. Разбойник ты начисто, Вукол, как погляжу я на тебя.\r\nВот я бедным помогаю, так для них можно и душой покривить, грех небольшой; а ты, поди, и для своей корысти от такого баловства непрочь.\r\n(Прячет письмо в карман и грозит Чугунову.) Эй, Вукол, совесть-то, совесть-то не забывай, пуще всего! Ведь это дело уголовное.\r\nЧугунов. Уголовное, благодетельница, уголовное.\n\n Мурзавецкая. Сам, что ли?\n\n Чугунов. Где уж самому! Руки трясутся... Племянник.\n\n Мурзавецкая. Горецкий?\r\nЧугунов. Он, благодетельница. Думали, ничего из парня не выдет, не учился нигде и грамоте едва знает, отдали частному землемеру в помощники, так все одно, что бросили.\r\n.. И вдруг какое дарование открылось! Что хотите дайте, точка в точку сделает.\r\nМурзавецкая. Введет он тебя в беду с этим дарованием-то.\r\nЧугунов. Побаиваюсь, благодетельница... А прогнать жаль, неровен час и понадобится; не себе, так добрым людям услужить.\r\n(Взглянув в окно.) Кто-то подъехал к вам. Уж вы меня отпустите! (Целует руку Мурзавецкой.)\r\nМурзавецкая. Прощай, Вукол, спасибо.\n\n Чугунов. Коли опять что понадобится, только, благодетельница, мигните, я всей душой. (Уходит.)\r\nВходит Павлин.\n\n Павлин. Господин Лыняев с Анфусой Тихоновной подъехали.\n\n Мурзавецкая. Проси!\r\nПавлин уходит. Входят Лыняев и Анфуса.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ\n\n Мурзавецкая, Лыняев, Анфуса и Павлин у двери.\n\n Лыняев. Ух! Здравствуйте!\r\nМурзавецкая (поцеловавшись с Анфусой). Здравствуй, телепень! Садитесь, гости будете. Где ты эту красавицу-то поддел?\r\nЛыняев. У гостиного двора Евлампия Николаевна навязала; она к вам заедет за ней.\n\n Мурзавецкая (Анфусе). Тебе, сирота, чайку?\n\n Анфуса. Да, уж бы, чайку бы уж...\r\nМурзавецкая (Павлину). Подай чаю Анфусе Тихоновне.\n\n Павлин уходит.\n\n (Лыняеву.) А кабы не поручение, ты бы и не заехал ко мне, пожалуй?\r\nЛыняев. Не заехал бы сегодня, дел ведь у нас с вами никаких нет.\n\n Мурзавецкая. Да не все по делу; а так, навестить старуху, побеседовать?\r\nЛыняев. Ведь у нас одна беседа: ближних судить. А мне некогда сегодня критикой заниматься, домой нужно.\r\nМурзавецкая. Ну, да как же! Деловой человек, важные занятия! А приедешь домой, на диван ляжешь, я ведь знаю. Все диваны пролежал, поминутно пружины поправляют.\r\nЛыняев. Положение-то горизонтальное больно заманчиво.\n\n Павлин приносит на подносе чайник, чашку и сахарницу. Анфуса наливает и пьет вприкуску.\r\nМурзавецкая (Анфусе). Вот тебе и работа, и пей сиди! (Лыняеву.) На что это похоже, как ты разбух!\r\nЛыняев. Сердце у меня доброе, и совесть чиста, вот и толстею. Да теперь похудею скоро, забота есть.\r\nМурзавецкая. Вот редкость-то! Что за забота?\n\n Лыняев. Волка хочется поймать, травленого. На след никак не попаду.\r\nМурзавецкая. Ах, ты, судья праведный! Ну, дай Бог нашему теляти да волка поймати!\r\nЛыняев. Завелся в нашем округе какой-то сутяга, что ни съезд, то две-три кляузы, и самые злостные. Да и подлоги стали оказываться. Вот бы поймать да в окружной!\r\nМурзавецкая. Ах, какой храбрый! А ты вот что скажи: отчего ты людям-то не кажешься, ни у кого не бываешь?\n\n Лыняев. Боюсь.\n\n Мурзавецкая. Что ты, маленький, что ли?\r\nЛыняев. Кабы маленький, так бы не боялся: маленькому-то не страшно.\n\n Мурзавецкая. Да чего, скажи на милость?\n\n Лыняев. Женят.\r\nМурзавецкая. Вот страсть какая! Бобылем-то разве лучше жить?\n\n Лыняев. Кому не страшно, а я боюсь до смерти, и уж где есть девицы, я в тот дом ни ногой.\r\nМурзавецкая. Как же ты ко мне-то ездишь? Мы обе девицы: и я, и Глафира.\n\n Лыняев. Ведь у вас монастырь: кротость, смирение, тишина.\r\nМурзавецкая. Ну, и нам тоже пальца-то в рот не клади! Так вот отчего ты людей-то боишься.\n\n Лыняев. Да разве кругом нас люди живут?\r\nМурзавецкая. Батюшки! Да кто же, по-твоему?\n\n Лыняев. Волки да овцы. Волки кушают овец, а овцы смиренно позволяют себя кушать.\n\n Мурзавецкая. И барышни тоже волки?\r\nЛыняев. Самые опасные. Смотрит лисичкой, все движения так мягки, глазки томные, а чуть зазевался немножко, так в горло и влепится. (Встает и берет шляпу.)\r\nМурзавецкая. Тебе всё волки мерещатся, - пуганая ворона куста боится. А меня ты куда ж? Да нет, уж лучше в волки запиши; я хоть и женщина, а овцой с тобой в одном стаде быть не хочу.\r\nЛыняев. Честь имею кланяться! До свиданья, Анфуса Тихоновна. (Уходит.)\n\n Мурзавецкая. Ну, вот приехал, а что умного сказал? Часто он у вас бывает?\r\nАнфуса. Не то чтоб, а так уж... по соседству... известно уж...\n\n Мурзавецкая. Любезничает с Евлампией-то?\n\n Анфуса. Да уж... Где уж... куда уж...\r\nМурзавецкая. Что ж он у вас делает?\n\n Анфуса. Да уж все... (Махнув рукой, зевает.) Вот тоже.\r\nМурзавецкая. Он зевает, а ты, пожалуй, и вовсе спишь. Плохой ты сторож, надо тебе хорошего помощника дать.\r\nПавлин (растворяя двери). Евлампия Николаевна.\n\n Входит Купавина.\n\n\n\n ЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ\r\nМурзавецкая, Анфуса, Купавина.\n\n Мурзавецкая. Здравствуйте, богатая барыня! Благодарю, что удостоили своим посещением!\n\n Купавина. Я не редко бываю у вас, Меропа Давыдовна.\r\nМурзавецкая (сажает Купавину на свое кресло). Сюда, сюда, на почетное место!\n\n Купавина. Благодарю вас. (Садится.)\n\n Мурзавецкая. Как поживаете?\r\nКупавина. Скучаю, Меропа Давыдовна.\n\n Мурзавецкая. Замуж хочется?\r\nКупавина. Куда мне торопиться-то? Мне уж надоело под чужой опекой жить, хочется попробовать пожить на своей воле.\r\nМурзавецкая. Да, да, да! Вот что? Только ведь трудно уберечься-то, коли женихи-кавалеры постоянно кругом увиваются.\r\nКупавина. Какие женихи? Какие кавалеры? Я ни одного еще не видала.\n\n Мурзавецкая. Полно, матушка! Что ты мне глаза-то отводишь? Я старый воробей, меня на мякине не обманешь!\r\nКупавина. Так вы, значит, больше моего знаете.\n\n Мурзавецкая. А Лыняев-то, Лыняев-то при чем у тебя?\r\nКупавина. Не угадали! Ошиблись, Меропа Давыдовна. Что мне за неволя идти за Лыняева? Во-первых, он уж очень немолод, а во-вторых, совсем не такой мужчина, чтоб мог нравиться.\r\nМурзавецкая. Стар, стар для тебя. Хоть и выдешь за него, а что проку-то! Ни вдова, ни замужняя. Уж что Лыняев за муж? Распетушье какое-то.\r\nАнфуса. А что же... уж... как же это, уж?..\n\n Мурзавецкая. Ну вот, объяснять еще тебе? Я ведь девица, барышня. Вот свяжись с бабами разговаривать, не согреша, согрешишь.\r\nКупавина. Нет, я хочу подождать.\n\n Мурзавецкая. А я говорю: выходи!\n\n Купавина. Вы советуете?\n\n Мурзавецкая. Выходи, выходи!\r\nКупавина. За кого?\n\n Мурзавецкая. А за кого, об этом подумаем, на то Бог ум дал.\n\n Анфуса. Да, да... уж...\r\nМурзавецкая. Что ты дакаешь-то? Дал Бог ум, да не всякому; тебя обидел, не дал, - не взыщи.\n\n Анфуса (махнув рукой). Ну, ну, уж вы... сами; а я... что уж!..\r\nМурзавецкая. Ты за старика Купавина-то шла, уж не скажешь, что по любви, а за богатство за его, за деньги.\n\n Купавина. Да ведь вы...\r\nМурзавецкая. Да что: \"вы\"! Уж ау, матушка! Продала себя. А это нехорошо, грех.\n\n Купавина. Да ведь вы сами сосватали, а я разве понимала тогда?\r\nМурзавецкая. Да ты не ершись, я тебе не в укор говорю, я об душе твоей забочусь.\r\nТебе теперь что нужно для очистки совести? Полюбить нужно небогатого, выйти за него замуж, да и наградить богатством-то своим любимого человека, - вот ты с грехом и расквитаешься.\r\nКупавина. Легко сказать: полюбить.\r\nМурзавецкая. В твои года долго ли полюбить, только не будь разборчива.\r\nТы молода, так ищи молодого: тебе хочется на своей воле жить, самой большой быть, - так найди бедного, он по твоей дудочке будет плясать;\r\nу тебя ума-то тоже не очень чтоб через край, так выбирай попроще, чтоб он над тобой не возносился.\r\nТак, что ли, я говорю?\r\nКупавина. Я с вами согласна, да где ж найдешь такого?\r\nМурзавецкая. Найдем, свет-то не клином сошелся. Я найду, я найду. Только уж ты, коли добра себе желаешь, сама не мудри, а на меня расположись.\r\nТы меня слушай, благо мне забота об тебе припала. Не обо всякой ведь я тоже хлопотать-то буду, а кого полюблю.\r\nКупавина. Благодарю вас.\n\n Мурзавецкая. Ох, милые вы мои, пользуйтесь моей добротой, пока я жива; умри я, так вот что надо сказать, матери родной лишитесь.\r\nАнфуса (утирая слезы). Уж что уж... уж...\r\nМурзавецкая (Анфусе). Полно ты плакать-то, погоди, я еще жить хочу. (Купавиной.) А вот что, красавица ты моя, о себе-то ты помнишь, а мужа-то поминаешь ли как следует?\r\nКупавина. Поминаю.\r\nМурзавецкая. То-то, поминаешь! А надо, чтоб и другие поминали; бедных-то не забывай, их-то молитвы доходчивее.\n\n Купавина. Да я помню... вы говорили мне... я привезла.\r\nМурзавецкая. Что это ты, словно сквозь зубы цедишь? Этак мне, пожалуй, и не надобно. Разве так добро-то делают? Не свои я тебе слова-то говорила.\r\nКупавина. Да я вам верю.\n\n Мурзавецкая. Видно, плохо веришь. Аль думаешь, что я у тебя выханжить хочу? Так на вот, посмотри! (Вынимает из кармана письмо.)\r\nКупавина. Да не нужно, уверяю вас.\n\n Мурзавецкая. Нет, матушка, чужая душа потемки. (Подает ей письмо.) Чего боишься-то, возьми.\n\n Купавина берет письмо.\r\nКто это писал?\n\n Купавина. Муж мой.\n\n Мурзавецкая. А что писано?\n\n Купавина. То самое, о чем вы говорили!\n\n Мурзавецкая. Ну, так вот, ты и верь мне!\r\nКупавина. Да я никогда и не сомневалась. (Открывает сумку, кладет туда письмо и вынимает деньги.) Вот извольте!\n\n Мурзавецкая. Что это ты мне даешь?\r\nКупавина. Деньги.\n\n Мурзавецкая. Да я и браться-то за них не люблю; как-то гадко мне в руках-то держать эту мерзость.\r\nКупавина. Сочтите по крайней мере.\r\nМурзавецкая.\r\nВот, нужно очень! Не мне эти деньги, нечего мне об них и руки марать! Коли не хватит, так не меня ты обманула, а сирот; лишние найдутся, так лишний человек за твоего мужа помолится.\r\nТы еще, пожалуй, расписку попросишь, - так не дам, матушка; не бойся, других не потребую.\r\nКупавина. Куда ж мне их деть?\n\n Мурзавецкая. А положи на столик, в книгу.\n\n Купавина (положив в книгу деньги). Тетя, не пора ли нам?\r\nАнфуса. Да я... что ж я... я вот...\n\n Купавина (Мурзавецкой). У вашего племянника есть какая-то претензия на моего мужа, я слышала?\r\nМурзавецкая. А ты беспокоишься? Напрасно.\r\nТебе какое дело, что твой муж его ограбил? Нищий, так нищий, ну, и проси милостыню да с горя по кабакам шляйся! Вот как живи, так богата будешь.\r\nАль ты не такая? Ну, хорошо, я сама к тебе заеду, потолкуем об этом; скоро, скоро заеду.\r\nКупавина. Так до свидания, Меропа Давыдовна.\r\nМурзавецкая. Прощайте, дорогие гостьи! (Смотрит на Купавину.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Остальные все продолжали молчать, все глядели и меня разглядывали; но мало-помалу с разных концов комнаты началось хихиканье, еще тихое, но все хихикали мне прямо в глаза.\r\nВасин и Крафт только не хихикали. С черными бакенами тоже ухмылялся; он в упор смотрел на меня и слушал.\r\n- Господа, - дрожал я весь, - я мою идею вам не скажу ни за что, но я вас, напротив, с вашей же точки спрошу,\r\n- не думайте, что с моей, потому что я, может быть, в тысячу раз больше люблю человечество, чем вы все, вместе взятые!\r\nСкажите, - и вы уж теперь непременно должны ответить, вы обязаны, потому что смеетесь, - скажите: чем прельстите вы меня, чтоб я шел за вами?\r\nСкажите, чем докажете вы мне, что у вас будет лучше? Куда вы денете протест моей личности в вашей казарме? Я давно, господа, желал с вами встретиться!\r\nУ вас будет казарма, общие квартиры, stricte nйcessaire, атеизм и общие жены без детей - вот ваш финал, ведь я знаю-с.\r\nИ за все за это, за ту маленькую часть серединной выгоды, которую мне обеспечит ваша разумность, за кусок и тепло, вы берете взамен всю мою личность!\r\nПозвольте-с: у меня там жену уведут; уймете ли вы мою личность, чтоб я не размозжил противнику голову?\r\nВы скажете, что я тогда и сам поумнею; но жена-то что скажет о таком разумном муже, если сколько-нибудь себя уважает? Ведь это неестественно-с; постыдитесь!\r\n- А вы по женской части - специалист? - раздался с злорадством голос ничтожества.\r\nОдно мгновение у меня была мысль броситься и начать его тузить кулаками. Это был невысокого роста, рыжеватый и весноватый... да, впрочем, черт бы взял его наружность!\r\n- Успокойтесь, я еще никогда не знал женщины, - отрезал я, в первый раз к нему повертываясь.\n - Драгоценное сообщение, которое могло бы быть сделано вежливее, ввиду дам!\r\nНо все вдруг густо зашевелились; все стали разбирать шляпы и хотели идти, - конечно, не из-за меня, а им пришло время; но это молчаливое отношение ко мне раздавило меня стыдом.\r\nЯ тоже вскочил.\r\n- Позвольте, однако, узнать вашу фамилию, вы все смотрели на меня? - ступил вдруг ко мне учитель с подлейшей улыбкой.\n - Долгорукий.\n - Князь Долгорукий?\r\n- Нет, просто Долгорукий, сын бывшего крепостного Макара Долгорукого и незаконный сын моего бывшего барина господина Версилова.\r\nНе беспокойтесь, господа: я вовсе не для того, чтобы вы сейчас же бросились ко мне за это на шею и чтобы мы все завыли как телята от умиления!\r\nГромкий и самый бесцеремонный залп хохота раздался разом, так что заснувший за дверью ребенок проснулся и запищал.\r\nЯ трепетал от ярости. Все они жали руку Дергачеву и выходили, не обращая на меня никакого внимания.\r\n- Пойдемте, - толкнул меня Крафт. Я подошел к Дергачеву, изо всех сил сжал ему руку и потряс ее несколько раз тоже изо всей силы.\r\n- Извините, что вас все обижал Кудрюмов (это рыжеватый), - сказал мне Дергачев.\n Я пошел за Крафтом. Я ничего не стыдился.\r\nVI.\n Конечно, между мной теперешним и мной тогдашним - бесконечная разница.\r\nПродолжая \"ничего не стыдиться\", я еще на лесенке нагнал Васина, отстав от Крафта, как от второстепенности, и с самым натуральным видом, точно ничего не случилось, спросил:\r\n- Вы, кажется, изволите знать моего отца, то есть я хочу сказать Версилова?\r\n- Я, собственно, не знаком, - тотчас ответил Васин (и без малейшей той обидной утонченной вежливости,\r\nкоторую берут на себя люди деликатные, говоря с тотчас же осрамившимся), - но я несколько его знаю;\r\nвстречался и слушал его.\r\n- Коли слушали, так, конечно, знаете, потому что вы - вы! Как вы о нем думаете? Простите за скорый вопрос, но мне нужно. Именно как вы бы думали, собственно ваше мнение необходимо.\r\n- Вы с меня много спрашиваете. Мне кажется, этот человек способен задать себе огромные требования и, может быть, их выполнить, - но отчету никому не отдающий.\r\n- Это верно, это очень верно, это - очень гордый человек! Но чистый ли это человек? Послушайте, что вы думаете о его католичестве? Впрочем, я забыл, что вы, может быть, не знаете...\r\nЕсли б я не был так взволнован, уж разумеется, я бы не стрелял такими вопросами, и так зря, в человека, с которым никогда не говорил, а только о нем слышал.\r\nМеня удивляло, что Васин как бы не замечал моего сумасшествия!\r\n- Я слышал что-то и об этом, но не знаю, насколько это могло бы быть верно, - по-прежнему спокойно и ровно ответил он.\r\n- Ничуть! это про него неправду! Неужели вы думаете, что он может верить в бога?\r\n- Это - очень гордый человек, как вы сейчас сами сказали, а многие из очень гордых людей любят верить в бога, особенно несколько презирающие людей.\r\nУ многих сильных людей есть, кажется, натуральная какая-то потребность - найти кого-нибудь или что-нибудь, перед чем преклониться.\r\nСильному человеку иногда очень трудно переносить свою силу.\r\n- Послушайте, это, должно быть, ужасно верно! - вскричал я опять. - Только я бы желал понять...\r\n- Тут причина ясная: они выбирают бога, чтоб не преклоняться перед людьми, - разумеется, сами не ведая, как это в них делается: преклониться пред богом не так обидно.\r\nИз них выходят чрезвычайно горячо верующие - вернее сказать, горячо желающие верить; но желания они принимают за самую веру.\r\nИз этаких особенно часто бывают под конец разочаровывающиеся. Про господина Версилова я думаю, что в нем есть и чрезвычайно искренние черты характера. И вообще он меня заинтересовал.\r\n- Васин! - вскричал я, -вы меня радуете!\r\nЯ не уму вашему удивляюсь, я удивляюсь тому, как можете вы, человек столь чистый и так безмерно надо мной стоящий,\r\n- как можете вы со мной идти и говорить так просто и вежливо, как будто ничего не случилось!\r\nВасин улыбнулся.\n - Вы уж слишком меня хвалите, а случилось там только то, что вы слишком любите отвлеченные разговоры. Вы, вероятно, очень долго перед этим молчали.\r\n- Я три года молчал, я три года говорить готовился...\r\nДураком я вам, разумеется, показаться не мог, потому что вы сами чрезвычайно умны, хотя глупее меня вести себя невозможно, но подлецом!\r\n- Подлецом?\n - Да, несомненно! Скажите, не презираете вы меня втайне за то, что я сказал, что я незаконнорожденный Версилова... и похвалился, что сын дворового?\r\n- Вы слишком себя мучите. Если находите, что сказали дурно, то стоит только не говорить в другой раз; вам еще пятьдесят лет впереди.\r\n- О, я знаю, что мне надо быть очень молчаливым с людьми.\r\nСамый подлый из всех развратов - это вешаться на шею; я сейчас это им сказал, и вот я и вам вешаюсь!\r\nНо ведь есть разница, есть? Если вы поняли эту разницу, если способны были понять, то я благословлю эту минуту!\r\nВасин опять улыбнулся.\r\n- Приходите ко мне, если захотите, - сказал он. - Я имею теперь работу и занят, но вы сделаете мне удовольствие.\r\n- Я заключил об вас давеча, по физиономии, что вы излишне тверды и несообщительны.\r\n- Это очень может быть верно. Я знал вашу сестру, Лизавету Макаровну, прошлого года, в Луге... Крафт остановился и, кажется, вас ждет; ему поворачивать.\r\nЯ крепко пожал руку Васина и добежал до Крафта, который все шел впереди, пока я говорил с Васиным.\r\nМы молча дошли до его квартиры; я не хотел еще и не мог говорить с ним. В характере Крафта одною из сильнейших черт была деликатность.\r\nГлава четвертая\n\n I.\r\nКрафт прежде где-то служил, а вместе с тем и помогал покойному Андроникову (за вознаграждение от него) в ведении иных частных дел, которыми тот постоянно занимался сверх своей службы.\r\nДля меня важно было уже то, что Крафту, вследствие особенной близости его с Андрониковым, могло быть многое известно из того, что так интересовало меня.\r\nНо я знал от Марьи Ивановны, жены Николая Семеновича, у которого я прожил столько лет, когда ходил в гимназию,\r\n- и которая была родной племянницей, воспитанницей и любимицей Андроникова, что Крафту даже \"поручено\" передать мне нечто.\r\nЯ уже ждал его целый месяц.\r\nОн жил в маленькой квартире, в две комнаты, совершенным особняком, а в настоящую минуту, только что воротившись, был даже и без прислуги.\r\nЧемодан был хоть и раскрыт, но не убран, вещи валялись на стульях, а на столе, перед диваном, разложены были: саквояж, дорожная шкатулка, револьвер и проч.\r\nВойдя, Крафт был в чрезвычайной задумчивости, как бы забыв обо мне вовсе; он, может быть, и не заметил, что я с ним не разговаривал дорогой.\r\nОн тотчас же что-то принялся искать, но, взглянув мимоходом в зеркало, остановился и целую минуту пристально рассматривал свое лицо.\r\nЯ хоть и заметил эту особенность (а потом слишком все припомнил), но я был грустен и очень смущен.\r\nЯ был не в силах сосредоточиться. Одно мгновение мне вдруг захотелось взять и уйти и так оставить все дела навсегда.\r\nДа и что такое были все эти дела в сущности? Не одной ли напускной на себя заботой?\r\nЯ приходил в отчаяние, что трачу мою энергию, может быть, на недостойные пустяки из одной чувствительности, тогда как сам имею перед собой энергическую задачу.\r\nА между тем неспособность моя к серьезному делу очевидно обозначалась, ввиду того, что случилось у Дергачева.\r\n- Крафт, вы к ним и еще пойдете? - вдруг спросил я его. Он медленно обернулся ко мне, как бы плохо понимая меня. Я сел на стул.\n - Простите их! - сказал вдруг Крафт.\r\nМне, конечно, показалось, что это насмешка;\r\nно, взглянув пристально, я увидал в лице его такое странное и даже удивительное простодушие,\r\nчто мне даже самому удивительно стало, как это он так серьезно попросил меня их \"простить\".\r\nОн поставил стул и сел подле меня.\r\n- Я сам знаю, что я, может быть, сброд всех самолюбии и больше ничего, - начал я, - но не прошу прощения.\r\n- Да и совсем не у кого, - проговорил он тихо и серьезно. Он все время говорил тихо и очень медленно.\r\n- Пусть я буду виноват перед собой... Я люблю быть виновным перед собой... Крафт, простите, что я у вас вру. Скажите, неужели вы тоже в этом кружке? Я вот об чем хотел спросить.\r\n- Они не глупее других и не умнее; они - помешанные, как все.\r\n- Разве все - помешанные? - повернулся я к нему с невольным любопытством.\r\n- Из людей получше теперь все - помешанные. Сильно кутит одна середина и бездарность... Впрочем, это все не стоит.\r\nГоворя, он смотрел как-то в воздух, начинал фразы и обрывал их. Особенно поражало какое-то уныние в его голосе.\r\n- Неужели и Васин с ними? В Васине - ум, в Васине - нравственная идея! - вскричал я.\r\n- Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг ни одной не оказалось, и, главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было.\r\n- Прежде не было?\n - Лучше оставим это, - проговорил он с явным утомлением. Меня тронула его горестная серьезность. Устыдясь своего эгоизма, я стал входить в его тон.\r\n- Нынешнее время, - начал он сам, помолчав минуты две и все смотря куда-то в воздух,\r\n- нынешнее время - это время золотой средины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового.\r\nНикто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.\r\nОн опять оборвал и помолчал немного; я слушал.\r\n- Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков.\r\nЯвись человек с надеждой и посади дерево - все засмеются: \"Разве ты до него доживешь?\" С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет.\r\nСкрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало...\r\n- Позвольте, Крафт, вы сказали: \"Заботятся о том, что будет через тысячу лет\". Ну а ваше отчаяние... про участь России... разве это не в том же роде забота?\r\n- Это... это - самый насущный вопрос, который только есть! - раздражительно проговорил он и быстро встал с места.\r\n- Ах да! Я и забыл! - сказал он вдруг совсем не тем голосом, с недоумением смотря на меня, - я вас зазвал по делу и между тем... Ради бога, извините.\r\nОн точно вдруг опомнился от какого-то сна, почти сконфузился; взял из портфеля, лежавшего на столе, письмо и подал мне.\r\n- Вот что я имею вам передать. Это - документ, имеющий некоторую важность, - начал он со вниманием и с самым деловым видом.\r\nМеня, еще долго спустя, поражала потом, при воспоминании, эта способность его (в такие для него часы!\r\n) с таким сердечным вниманием отнестись к чужому делу, так спокойно и твердо рассказать его.\r\n- Это письмо того самого Столбеева, по смерти которого из-за завещания его возникло дело Версилова с князьями Сокольскими.\r\nДело это теперь решается в суде и решится, наверно, в пользу Версилова; за него закон.\r\nМежду тем в письме этом, частном, писанном два года назад, завещатель сам излагает настоящую свою волю или, вернее, желание, излагает скорее в пользу князей, чем Версилова.\r\nПо крайней мере те пункты, на которые опираются князья Сокольские, оспаривая завещание, получают сильную поддержку в этом письме.\r\nПротивники Версилова много бы дали за этот документ, не имеющий, впрочем, решительного юридического значения.\r\nАлексей Никанорович (Андроников), занимавшийся делом Версилова, сохранял это письмо у себя и, незадолго до своей смерти,\r\nпередал его мне с поручением \"приберечь\" - может быть, боялся за свои бумаги, предчувствуя смерть.\r\nНе желаю судить теперь о намерениях Алексея Никаноровича в этом случае и признаюсь, по смерти его я находился в некоторой тягостной нерешимости,\r\nчто мне делать с этим документом, особенно ввиду близкого решения этого дела в суде.\r\nНо Марья Ивановна, которой Алексей Никанорович, кажется, очень много поверял при жизни, вывела меня из затруднения:\r\nона написала мне, три недели назад, решительно, чтоб я передал документ именно вам, и что это, кажется (ее выражение), совпадало бы и с волей Андроникова.\r\nИтак, вот документ, и я очень рад, что могу его наконец передать.\r\n- Послушайте, - сказал я, озадаченный такою неожиданною новостью, - что же я буду теперь с этим письмом делать? Как мне поступить?\n - Это уж в вашей воле.\r\n- Невозможно, я ужасно несвободен, согласитесь сами! Версилов так ждал этого наследства... и, знаете, он погибнет без этой помощи - и вдруг существует такой документ!\r\n- Он существует только здесь, в комнате.\n - Неужели так? - посмотрел я на него внимательно.\r\n- Если вы в этом случае сами не находите, как поступить, то что же я могу вам присоветовать?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "Подозвав калмыков, поджигавших кучи, Микешина со слезами стала молить их спасти несчастного француза и за червонец купила его у них.\r\nОни вытащили несчастного из кучи и положили к ней в ноги. Возок поехал обратно, в деревушку Микешиных Платоново. Фигнер узнал о сердоболии калмыков. Он подозвал своего ординарца.\r\n- Скачите, Крам, за возком, - сказал он Авроре, - остановите его и предложите этой почтенной госпоже возвратить спасенного ею мертвеца.\r\n- Но, господин штаб-ротмистр, - ответила Аврора, - этот мертвый ожил.\r\n- Не рассуждайте, юнкер! - строго объявил Фигнер. - Великодушие хорошо, но не здесь; я вам приказываю.\r\nАврора видела, каким блеском сверкнули серые глаза Фигнера, и более не возражала.\r\n\"Я его брошу, брошу этого жестокосердого\", - думала она, догоняя возок. Настигнув его, она окликнула кучера.\r\nВозок остановился.\n - Сударыня, - сказала Аврора, нагнувшись к окну возка, - начальник здешних партизанов Фигнер просит вас возвратить взятого вами пленного.\r\nИз-под полости, со дна возка приподнялась страшно исхудалая, с отмороженным лицом, жалкая фигура. Мертвенно-тусклые, впалые глаза с мольбой устремились на Аврору.\r\n- О господин, господин… во имя бога, пощадите! - прохрипел француз. - Мне не жить… но не мучьте, дайте мне умереть спокойно, дайте молиться за русских, моих спасителей.\r\nЭти глаза и этот голос поразили Аврору. Она едва усидела на коне.\r\nПленный не узнал ее. Она его узнала: то был ее недавний поклонник, взятый соотечественниками в плен, эмигрант Жерамб.\r\nАврора молча повернула коня, хлестнула его и поскакала обратно к биваку, \"Ну, что же? где выкупленный мертвец\"? - спросил ее, улыбаясь, Фигнер.\r\n\"Он вторично умер\", - ответила, не глядя на него, Аврора.\r\nОб этом Аврора вспомнила, пробираясь под лай цепного пса к рабочей избе постоялого двора. Она остановилась под сараем, в глубине двора.\r\nЗдесь, впотьмах, она услышала разговор двух французских офицеров кавалерийского пикета, наблюдавших за своими солдатами, которые среди двора поили у колодца лошадей.\r\n- Ну, страна, отверженная богом, - сказал один из них, - не верилось прежде; Россия - это нечеловеческий холод, бури и всякое горе… И несчастные зовут еще это отечеством!.\r\n. (Et les malheureux appellent cela une patrie!) - Терпение, терпение! - ответил другой, с итальянским акцентом.\r\nК ним подошел третий французский офицер. Солдаты в это время повели лошадей за ворота. Свет фонаря от крыльца избы осветил лицо подошедшего.\r\n- Это вы, Лапи? - спросил один из офицеров.\r\n- Да, это я, - ответил подошедший. То был статный, смуглый и рослый уроженец Марселя, майор Лапи.\r\nОн, как о нем впоследствии говорили, стоял во главе недовольных сто тринадцатого полка и давно тайно предлагал расправиться с обманувшим их вождем французов.\r\n- Что вы скажете? Ведь он действительно бросил армию и скачет… припоздал, по пути, в замке здешнего магната; ему тепло и сыто, а нам…\r\n- Я скажу, что теперь настало время!.. Мы бросимся, переколем прикрытие…\r\nАврора далее не слышала. Сторожевой пес, рвавшийся с цепи на Мосеича и других двух путников, которые в это время въехали во двор, заглушил голос майора.\r\nАврора, сказав несколько слов уряднику, пробралась в черную избу. Полуосвещенные ночником нары, лавки и печь были наполнены спящими рабочими и путниками.\r\nСняв шапку и в недоумении озираясь по избе, Аврора думала: \"От кого доведаться и кого расспросить? неужели ждут Наполеона? Боже!\r\nчто я дала бы за час сна в этом тихом теплом углу!\" - Обогреться, паночку, соснуть? - отозвался выглянувший с печи бородатый, лет пятидесяти, но еще крепкий белорус-мужик.\r\n- Да, - ответила Аврора, - мне бы до зари, пока рассветет.\n - С фольварка?\n - Да…\n - Можа, за рыбкой альбо мучицы?\n - За рыбой…\r\n- Ложись тута… тесно, а место есть! - сказал, отодвигаясь от стены, мужик. Он с печи протянул Авроре мозолистую, жесткую руку.\r\nОна влезла на нары, оттуда на верхнюю лежанку и протянулась рядом с мужиком, от зипуна которого приятно пахло льняною куделью и сенною трухой.\r\n- Мы мельники, а тоже и куделью торгуем, - сказал, зевая, мужик.\r\nПримостив голову на свою барашковую шапку и прислушиваясь, все ли остальные спят, Аврора молчала; смолк и, как ей показалось, тут же заснул и мужик.\r\nВ избе настала полная тишина. Только внизу, под лавками, где-то звенел сверчок да тараканы, тихо шурша, ползали вверх и вниз по стенам и печке.\r\nДолго так лежала Аврора, поджидая условного зова Мосеича, чтобы до начала зари выбраться из города.\r\nОна забылась и также задремала. Очнувшись от нервного сотрясения, она долго не могла понять, что с нею и где она.\r\nПонемногу она разглядела на лавке, у стола, худого и бледного итальянского солдата, которому другой солдат перевязывал посиневшую, отмороженную ногу.\r\nОни тихо разговаривали. Раненый, слушая товарища, злобно повторял: \"Diavolo… vieni\" (Дьявол… подойди (итал. )).\r\nВ дверь вошел рослый, бородатый рабочий. Он растолкал спавших на нарах и на печи других рабочих. Все встали, крестясь и поглядывая на солдат, обулись и вышли.\r\nИтальянцы также оставили избу. Из сеней пахнуло свежим холодом. За окном заскрипел ночевавший во дворе с какой-то кладью обоз.\r\n- Усе им, поганцам, по наряду вязуць! - тихо проговорил, точно про себя, лежавший возле Авроры мужик.\n - Откуда везут?\n - З Вильны.\n - Куда?\r\n- На сустречь их войску. Кажуть, - продолжал, оглядываясь, мужик, - ихнего Бонапарта доконали, и он чуть пятки унес, ув свои земли удрав.\r\n- Не убежал еще, - произнесла Аврора, - его следят.\r\n- Убяжить! яны, ироды, уси струсили: як огня, боятся казаков, а особь Сеславина, да есть еще такой Фигнер. Принес бы их господь!\r\n- А ты, дедушка, за русских?\n - Мы, паночку, исстари русские, православные тут; мельники, куделью торгуем.\r\nМужик опять замолчал. Еще какие-то мужики и баба встали, крестись, из угла и, подобрав на спину котомки, вышли.\r\nВ избе остались только Аврора, спавшее на печи чье-то дитя и мельник-мужик. Прошло более часа. Аврора не спала. Рой мыслей, одна тяжелее другой, преследовал и томил ее.\r\nОна перебирала в уме свои первый, неудачный шаг в партизанском отряде Фигнера, когда она поступила к нему в Астафьеве и, в крестьянской одежде, проникла в Москву.\r\nФигнер был полон надеждою - пробраться в Кремль и убить Наполеона.\r\nОна надеялась получить аудиенцию у Даву и, если Перовский еще жив, вымолить у грозного маршала помилование ему, а себе дозволение - разделить с ним бедствия плена.\r\nАвроре живо припомнилась ночь, когда она и Фигнер, с телегою, как бы для продажи нагруженною мукой,\r\nпробрались через Крымский брод и Орлов луг в Москву и до утра скрывались в ее развалинах.\r\nС рассветом их поразила мертвая пустынность сгоревших улиц. Они с телегой направились в провиантское депо, к Кремлю.\r\nНа Каменном мосту, как она помнила, их оглушил нежданный громовой взрыв; за ним раздались другой и третий.\r\nГромадные столбы дыма и всяких осколков поднялись над кремлевскими стенами, осыпав мост пылью и песком.\r\nПо набережной, выплевывая изо рта мусор, в ужасе бежали немногие из обитателей уцелевших окрестных домов.\r\nОт них странники узнали, что Наполеон с главными французскими силами в то утро оставил Москву, уводя с собою громадный обоз и пленных и приказав оставшемуся отряду взорвать Кремль.\r\nXLIII\r\nАврора посетила в погорелой Бронной пепелище бабки, была и на Девичьем поле.\r\nМонахини Новодевичьего монастыря показали ей опустелую квартиру Даву и близ огородов - у берега Москвы-реки - место его страшных казней.\r\nЗдесь-то, в слезах и отчаянии, Аврора поклялась до последней капли крови преследовать извергов, отнявших и убивших ее жениха.\r\nОна было оставила Фигнера и, приютившись у знакомой, пощаженной французами старушки, кастелянши Воспитательного дома,\r\nоколо двух недель оставалась в Москве, разыскивая Перовского между русскими и французскими больными и пленными.\r\nНе найдя его, она решила, что он погиб, опять пробралась в отряд Фигнера, рыскавшего в то время у путей отступления французов к Смоленску, и уже не покидала его.\r\n\"Но, может быть, он жив? - думалось иногда Авроре о Перовском.\r\n- Что, если в последнюю минуту его пощадили и теперь, измученного, по этой стуже, голодного и без теплой одежды, ведут, как тысячи других пленных?\r\n\" Аврора на походе с трепетом прислушивалась к известиям из других отрядов и,\r\nедва до нее доносился слух об отбитых у неприятеля русских пленных, спешила искать среди них вестей о Перовском.\r\nНикто из тех, кого она спрашивала, не слышал о нем и не видел его ни в Москве, ни на пути.\r\nИсполняя поручения неутомимого и почти не спавшего Фигнера, Аврора часто не понимала, зачем именно она здесь, среди этих лишений и в этой обстановке.\r\nесли ее жениха нет более на свете?\r\nДля чего, бросив теплый родной кров и любящих ее бабку и сестру и забыв свой пол и свое, не особенно сильное,\r\nздоровье, она сегодня весь день не сходит с Зорьки, завтра мерзнет в ночной засаде, среди болот или в лесной глуши?\r\nНа походе, у переправ через реки и ручьи, в дождь и холод, у костра, и в бессонные ночи, где-нибудь в овине или в полуобгорелой,\r\nраскрытой избе, ее преследовала одна заветная мечта - отплаты за любимого человека… В минуты такого раздумья,\r\nтайком от других Аврора вынимала с груди крошечный медальон с акварельным, на слоновой кости, портретом Перовского и, покрывая его поцелуями, долго вглядывалась в него.\r\n\"Милый, милый, где ты? - шептала она.\r\n- Видишь ли ты свою, любящую тебя, Аврору?\r\n\" В эти мгновения ее облегченным думам становилось понятно и ясно, зачем она здесь, в лесу, или на распутье заметенных снегом дорог Литвы,\r\nа не у бабки в Ярцеве или в Паншине и зачем на ней грубый казацкий чекмень или барании полушубок, а не шелковое, убранное кружевами и лентами платье.\r\nКартины недавнего прошлого счастия дразнили и мучили Аврору.\r\nМысленно видя их и наслаждаясь ими, она не могла понять, что же именно ей, наконец, нужно и чего ей недостает? Мучительным сравнениям и сопоставлениям не было конца.\r\n\"Как мне ни тяжело, - рассуждала она, - но все же у меня есть и защищающая меня от стужи одежда, и сносная пища, и свобода… А он, он, если и вправду жив, ежечасно мучится… Боже!\r\nкаждый миг ждать гибели от разбитого, озлобленного, бегущего врага!.\r\n.\" Аврора дремала на печи. Вдруг ей показалось, что ее зовут. Она приподняла голову, стала слушать.\r\n- Это я, - раздался у ее изголовья тихий голос мужика, лежавшего на печи. В избе несколько как бы посветлело.\r\nУ плеча Авроры яснее обрисовалась широкая, окладистая борода белоруса, его худое, благообразное лицо и добрые глаза, ласково смотревшие на нее.\r\nПосторонних, кроме ребенка, спавшего на печи, не было в избе.\n - Паночку, а паночку, - обратился к Авроре, опершись на локоть, мужик. - Что я тебе скажу?\r\nАврора, присев, приготовилась его слушать.\n - Ответь ты мне, - спросил мужик, - грешно убивать?\n - Кого?\n - Человека… ен ведь хоть и враг, тоже чувствует, с душой.\r\n- Во время войны, в бою, не грешно, - ответила Аврора, вспоминая церковную службу в Чеплыгине и воззвание святого синода, - надо защищать родину, ее веру и честь.\r\n- Убивают же и не в бою, - со вздохом проговорил мужик.\n - Как? - спросила Аврора.\r\n- А вот как. Мы исстари мельники, - произнес мужик, - перешли сюда из Себежа, - землица там скудна.\r\nЖили здесь тихо; только усе отняли эти ироды - хлебушко, усякую живность, свою и чужую муку: оставили, в чем были.\r\nОдной кудели, оголтелые, не тронули, им на что? не слопаешь! И как прожили мы это с успенья, не сказать…\r\nОтпустили они нас маленько, а тут с Кузьмы и Демьяна опять и пошли; видимо-невидимо, это як бросили Москву. Есть у нас тоже мельник и мне сват, Петра.\r\nДобыл он детям у соседа-жидка дойную козу: пусть, мол, хоть молочка попьют: и поехал это на днях сюда в город, к куму, за мучицей. Возвращается, полна хата гостей…\r\nФранцузы сидят вокруг стола; в печи огонь, а на столе горшки з усяким варевом. Жена, сама не своя, мечется, служит им. Ну, думает Петра, порешили козу.\r\nА они завидели его, смеются и его же давай угощать; сами, примечает, пьянешеньки. Что же тут делать? а у него никакого оружия.\r\nАврора при этом вспомнила о своем пистолете и ощупала его на поясе, под бешметом.\r\n- Посидел он в ними, - продолжал мужик, - и вызвал хозяйку в сени. Спрашивает: \"Коза?\" Она так и залилась слезами.\r\n\"А дети?\" - спрашивает и сам плачет. Она указала на кудель в сенях и говорит:\r\n\"Я тута их спрятала\". Вытащил он ребят из-под кудели, посадил их и жену в санки, а сам припер поленом дверь, говорит хозяйке:\r\n\"Погоняй к куму\", - да тут же запалил кудель и стал с дубиной у окна. Полохну-ли сени, повалил дым. Французы загалдели, ломятся в дверь, да не одолеют и полезли в окна.\r\nКакой просунет голову, Петра его и долбанет… И недолго возились… Это вдруг все затрещало, и стал, о господи, один как есть огненный столб… Это скажи, грешно?\r\nнакажут Петру на том свете?\r\n- Бог его, дедушка, видно, простит, - ответила Аврора. Опять настало молчание. Сверчок над лавкой также затих.\r\nНе было слышно ни собачьего лая на дворе, ни шуршанья и возни тараканов. Аврора прилегла и, закрыв глаза, думала, скоро ли позовет Мосеич.\r\n- Паночку, а паночку, - вдруг опять послышался голос, - что я тебе скажу?\n - Говори, дедушка.\n - За насильников бог, може, простит, а как ен тебя не трогал?\n Аврора слушала.\r\n- Было, ох, и со мною, - продолжал мужик, - ветрел я ноне, идучи сюда, глаз на глаз, одного ихнего окаянника-солдата;\r\nшел он полем, пеш, вижу, отстал от своих, ну и хромал; мы пошли с ним рядом.\r\nОн все что-то лопоче по-своему и показывае на рот, голодный, мол; а при боку сабля и в руках мушкет. Думаю, сколько ты, скурвин сын, загубил душ!\r\nМужик замолчал.\r\n- Сели мы, - продолжал он, - я ему дал сухарь, смотрю на него, а он ест.\r\nИ надумал я, - вырвал у него, будто в шутку, мушкет; вижу, помертвел, а сам смеется… хочет смехом разжалобить… Ну, думаю, бог тебе судья!\r\nпоказал ему этак-то рукою в поле, будто кто идет; он обернулся, а я ему тут, о господи, в спину и стрельнул…\r\nМужик смолк. Молчала и Аврора.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Марья Кириловна сидела в своей комнате, вышивая в пяльцах, перед открытым окошком.\r\nОна не путалась шелками, подобно любовнице Конрада, которая в любовной рассеянности вышила розу зеленым шелком.\r\nПод ее иглой канва повторяла безошибочно узоры подлинника, несмотря на то ее мысли не следовали за работой, они были далеко.\r\nВдруг в окошко тихонько протянулась рука, кто-то положил на пяльцы письмо и скрылся, прежде чем Марья Кириловна успела образумиться.\r\nВ это самое время слуга к ней вошел и позвал ее к Кирилу Петровичу. Она с трепетом спрятала письмо за косынку и поспешила к отцу в кабинет.\r\nКирила Петрович был не один. Князь Верейский сидел у него. При появлении Марьи Кириловны князь встал и молча поклонился ей с замешательством для него необыкновенным.\r\n- Подойди сюда, Маша, - сказал Кирила Петрович, - скажу тебе новость, которая, надеюсь, тебя обрадует. Вот тебе жених, князь тебя сватает.\r\nМаша остолбенела, смертная бледность покрыла ее лицо. Она молчала. Князь к ней подошел, взял ее руку и с видом тронутым спросил: согласна ли она сделать его счастие. Маша молчала.\r\n- Согласна, конечно, согласна, - сказал Кирила Петрович, - но знаешь, князь: девушке трудно выговорить это слово. Ну, дети, поцелуйтесь и будьте счастливы.\r\nМаша стояла неподвижно, старый князь поцеловал ее руку, вдруг слезы побежали по ее бледному лицу. Князь слегка нахмурился.\r\n- Пошла, пошла, пошла, - сказал Кирила Петрович, - осуши свои слезы и воротись к нам веселешенька.\r\nОни все плачут при помолвке, - продолжал он, обратясь к Верейскому, - это у них уж так заведено… Теперь, князь, поговорим о деле, то есть о приданом.\r\nМарья Кириловна жадно воспользовалась позволением удалиться.\r\nОна побежала в свою комнату, заперлась и дала волю своим слезам, воображая себя женою старого князя;\r\nон вдруг показался ей отвратительным и ненавистным… брак пугал ее как плаха, как могила… \"Нет,\r\nнет, -повторяла она в отчаянии, - лучше умереть, лучше в монастырь, лучше пойду за Дубровского\".\r\nТут она вспомнила о письме и жадно бросилась его читать, предчувствуя, что оно было от него. В самом деле оно было писано им и заключало только следующие слова:\r\n\"Вечером в 10 час. на прежнем месте\".\n\n ГЛАВА XV\n\n Луна сияла, июльская ночь была тиха, изредка подымался ветерок, и легкий шорох пробегал по всему саду.\r\nКак легкая тень, молодая красавица приблизилась к месту назначенного свидания. Еще никого не было видно, вдруг из-за беседки очутился Дубровский перед нею.\r\n- Я все знаю, - сказал он ей тихим и печальным голосом. - Вспомните ваше обещание.\r\n- Вы предлагаете мне свое покровительство, - отвечала Маша, - но не сердитесь: оно пугает меня. Каким образом окажете вы мне помочь?\r\n- Я бы мог избавить вас от ненавистного человека.\r\n- Ради бога, не трогайте его, не смейте его тронуть, если вы меня любите - я не хочу быть виною какого-нибудь ужаса…\r\n- Я не трону его, воля ваша для меня священна. Вам обязан он жизнию. Никогда злодейство не будет совершено во имя ваше.\r\nВы должны быть чисты даже и в моих преступлениях. Но как же спасу вас от жестокого отца?\r\n- Еще есть надежда. Я надеюсь тронуть его моими слезами и отчаянием. Он упрям, но он так меня любит.\r\n- Не надейтесь по-пустому:\r\nв этих слезах увидит он только обыкновенную боязливость и отвращение, общее всем молодым девушкам, когда идут они замуж не по страсти, а из благоразумного расчета;\r\nчто, если возьмет он себе в голову сделать счастие ваше вопреки вас самих; если насильно повезут вас под венец, чтоб навеки предать судьбу вашу во власть старого мужа?\r\n.\r\n.\r\n- Тогда, тогда делать нечего, явитесь за мною - я буду вашей женою.\r\nДубровский затрепетал, бледное лицо покрылось багровым румянцем и в ту же минуту стало бледнее прежнего. Он долго молчал, потупя голову.\r\n- Соберитесь с всеми силами души, умоляйте отца, бросьтесь к его ногам, представьте ему весь ужас будущего,\r\nвашу молодость, увядающую близ хилого и развратного старика, решитесь на жестокое объяснение:\r\nскажите, что если он останется неумолим, то… то вы найдете ужасную защиту… скажите, что богатство не доставит вам ни одной минуты счастия;\r\nроскошь утешает одну бедность, и то с непривычки на одно мгновение;\r\nне отставайте от него, не пугайтесь ни его гнева, ни угроз, пока останется хоть тень надежды, ради бога, не отставайте.\r\nЕсли ж не будет уже другого средства…\r\nТут Дубровский закрыл лицо руками, он, казалось, задыхался - Маша плакала…\r\n- Бедная, бедная моя участь, - сказал он, горько вздохнув. - За вас отдал бы я жизнь, видеть вас издали, коснуться руки вашей было для меня упоением.\r\nИ когда открывается для меня возможность прижать вас к волнуемому сердцу и сказать: ангел, умрем!\r\nбедный, я должен остерегаться от блаженства, я должен отдалять его всеми силами… Я не смею пасть к вашим ногам, благодарить небо за непонятную незаслуженную награду.\r\nО, как должен я ненавидеть того - но чувствую, теперь в сердце моем нет места ненависти.\r\nОн тихо обнял стройный ее стан и тихо привлек ее к своему сердцу. Доверчиво склонила она голову на плечо молодого разбойника. Оба молчали.\r\nВремя летело. \"Пора\", - сказала наконец Маша. Дубровский как будто очнулся от усыпления. Он взял ее руку и надел ей на палец кольцо.\r\n- Если решитесь прибегнуть ко мне, - сказал он, - то принесите кольцо сюда, опустите его в дупло этого дуба, я буду знать, что делать.\r\nДубровский поцеловал ее руку и скрылся между деревьями.\n\n ГЛАВА XVI\r\nСватовство князя Верейского не было уже тайною для соседства - Кирила Петрович принимал поздравления, свадьба готовилась. Маша день ото дня отлагала решительное объявление.\r\nМежду тем обращение ее со старым женихом было холодно и принужденно. Князь о том не заботился. Он о любви не хлопотал, довольный ее безмолвным согласием.\r\nНо время шло.\r\nМаша наконец решилась действовать - и написала письмо князю Верейскому;\r\nона старалась возбудить в его сердце чувство великодушия, откровенно признавалась,\r\nчто не имела к нему ни малейшей привязанности, умоляла его отказаться от ее руки и самому защитить ее от власти родителя.\r\nОна тихонько вручила письмо князю Верейскому, тот прочел его наедине и нимало не был тронут откровенностию своей невесты.\r\nНапротив, он увидел необходимость ускорить свадьбу и для того почел нужным показать письмо будущему тестю.\r\nКирила Петрович взбесился; насилу князь мог уговорить его не показывать Маше и виду, что он уведомлен о ее письме.\r\nКирила Петрович согласился ей о том не говорить, но решился не тратить времени и назначил быть свадьбе на другой же день.\r\nКнязь нашел сие весьма благоразумным, пошел к своей невесте, сказал ей, что письмо очень его опечалило, но что он надеется со временем заслужить ее привязанность,\r\nчто мысль ее лишиться слишком для него тяжела и что он не в силах согласиться на свой смертный приговор.\r\nЗа сим он почтительно поцеловал ее руку и уехал, не сказав ей ни слова о решении Кирила Петровича.\r\nНо едва успел он выехать со двора, как отец ее вошел и напрямик велел ей быть готовой на завтрашний день.\r\nМарья Кириловна, уже взволнованная объяснением князя Верейского, залилась слезами и бросилась к ногам отца.\r\n- Папенька, - закричала она жалобным голосом, - папенька, не губите меня, я не люблю князя, я не хочу быть его женою…\r\n- Это что значит, - сказал грозно Кирила Петрович, - до сих пор ты молчала и была согласна, а тетерь, когда все решено, ты вздумала капризничать и отрекаться.\r\nНе изволь дурачиться; этим со мною ты ничего не выиграешь.\r\n- Не губите меня, - повторяла бедная Маша, - за что гоните меня от себя прочь и отдаете человеку нелюбимому, разве я вам надоела, я хочу остаться с вами по-прежнему.\r\nПапенька, вам без меня будет грустно, еще грустнее, когда подумаете, что я несчастлива, папенька: не принуждайте меня, я не хочу идти замуж…\r\nКирила Петрович был тронут, но скрыл свое смущение и, оттолкнув ее, сказал сурово:\r\n- Все это вздор, слышишь ли. Я знаю лучше твоего, что нужно для твоего счастия. Слезы тебе не помогут, послезавтра будет твоя свадьба.\r\n- Послезавтра! - вскрикнула Маша, - боже мой! Нет, нет, невозможно, этому не быть.\r\nПапенька, послушайте, если уже вы решились погубить меня, то я найду защитника, о котором вы и не думаете, вы увидите, вы ужаснетесь, до чего вы меня довели.\r\n- Что? что? - сказал Троекуров, - угрозы! мне угрозы, дерзкая девчонка! Да знаешь ли ты, что я с тобою сделаю то, чего ты и не воображаешь.\r\nТы смеешь меня стращать защитником. Посмотрим, кто будет этот защитник.\r\n- Владимир Дубровский, - отвечала Маша в отчаянии.\n Кирила Петрович подумал, что она сошла с ума, и глядел на нее с изумлением.\r\n- Добро, - сказал он ей после некоторого молчания, - жди себе кого хочешь в избавители, а покамест сиди в этой комнате, ты из нее не выйдешь до самой свадьбы.\r\n- С этим словом Кирила Петрович вышел и запер за собою двери.\r\nДолго плакала бедная девушка, воображая все, что ожидало ее, но бурное объяснение облегчило ее душу, и она спокойнее могла рассуждать о своей участи и о том, что надлежало ей делать.\r\nГлавное было для нее: избавиться от ненавистного брака; участь супруги разбойника казалась для нее раем в сравнении со жребием, ей уготовленным.\r\nОна взглянула на кольцо, оставленное ей Дубровским. Пламенно желала она с ним увидеться наедине и еще раз перед решительной минутой долго посоветоваться.\r\nПредчувствие сказывало ей, что вечером найдет она Дубровского в саду близ беседки; она решилась пойти ожидать его там, как только станет смеркаться.\r\nСмерклось. Маша приготовилась, но дверь ее заперта на ключ. Горничная отвечала ей из-за двери, что Кирила Петрович не приказал ее выпускать.\r\nОна была под арестом. Глубоко оскорбленная, она села под окошко и до глубокой ночи сидела не раздеваясь, неподвижно глядя на темное небо.\r\nНа рассвете она задремала, но тонкий сон ее был встревожен печальными видениями, и лучи восходящего солнца уже разбудили ее.\r\nГЛАВА ХVII\r\nОна проснулась, и с первой мыслью представился ей весь ужас ее положения.\r\nОна позвонила, девка вошла и на вопросы ее отвечала, что Кирила Петрович вечером ездил в Арбатово и возвратился поздно,\r\nчто он дал строгое приказание не выпускать ее из ее комнаты и смотреть за тем,\r\nчтоб никто с нею не говорил, что, впрочем, не видно никаких особенных приготовлений к свадьбе, кроме того, что велено было попу не отлучаться из деревни ни под каким предлогом.\r\nПосле сих известий девка оставила Марью Кириловну и снова заперла двери.\r\nЕе слова ожесточили молодую затворницу - голова ее кипела, кровь волновалась,\r\nона решилась дать знать обо всем Дубровскому и стала искать способа отправить кольцо в дупло заветного дуба;\r\nв это время камушек ударился в окно ее, стекло зазвенело - и Марья Кириловна взглянула на двор и увидела маленького Сашу, делающего ей тайные знаки.\r\nОна знала его привязанность и обрадовалась ему. Она отворила окно.\r\n- Здравствуй, Саша, - сказала она, - зачем ты меня зовешь?\r\n- Я пришел, сестрица, узнать от вас, не надобно ли вам чего-нибудь. Папенька сердит и запретил всему дому вас слушаться, но велите мне сделать, что вам угодно, и я для вас все сделаю.\r\n- Спасибо, милый мой Сашенька, слушай: ты знаешь старый дуб с дуплом, что у беседки?\r\n- Знаю, сестрица.\n - Так если ты меня любишь, сбегай туда поскорей и положи в дупло вот это кольцо, да смотри же, чтоб никто тебя не видал.\r\nС этим словом она бросила ему кольцо и заперла окошко.\r\nМальчик поднял кольцо, во весь дух пустился бежать - и в три минуты очутился у заветного дерева. Тут он остановился, задыхаясь, оглянулся во все стороны и положил колечко в дупло.\r\nОкончив дело благополучно, хотел он тот же час донести о том Марье Кириловне, как вдруг рыжий и косой,\r\nоборванный мальчишка мелькнул из-за беседки, кинулся к дубу и запустил руку в дупло.\r\nСаша быстрее белки бросился к нему и зацепился за его обеими руками.\r\n- Что ты здесь делаешь? - сказал он грозно.\n - Тебе како дело? - отвечал мальчишка, стараясь от него освободиться.\r\n- Оставь это кольцо, рыжий заяц, - кричал Саша, - или я проучу тебя по-свойски.\r\nВместо ответа тот ударил его кулаком по лицу, но Саша его не выпустил и закричал во все горло: \"Воры, воры - сюда, сюда…\"\r\nМальчишка силился от него отделаться. Он был, по-видимому, двумя годами старее Саши и гораздо его сильнее, но Саша был увертливее.\r\nОни боролись несколько минут, наконец рыжий мальчик одолел. Он повалил Сашу наземь и схватил его за горло.\r\nНо в это время сильная рука вцепилась в его рыжие и щетинистые волосы, и садовник Степан приподнял его на пол-аршина от земли…\r\n- Ах, ты, рыжая бестия, - говорил садовник, - да как ты смеешь бить маленького барина…\n Саша успел вскочить и оправиться.\r\n- Ты меня схватил под силки, - сказал он, - а то бы никогда меня не повалил. Отдай сейчас кольцо и убирайся.\r\n- Как не так, - отвечал рыжий и, вдруг перевернувшись на одном месте, освободил свои щетины от руки Степановой.\r\nТут он пустился было бежать, но Саша догнал его, толкнул в спину, и мальчишка упал со всех ног, садовник снова его схватил и связал кушаком.\r\n- Отдай кольцо! - кричал Саша.\r\n- Погоди, барин, - сказал Степан, - мы сведем его на расправу к приказчику.\r\nСадовник повел пленника на барский двор, а Саша его сопровождал, с беспокойством поглядывая на свои шаровары, разорванные и замаранные зеленью.\r\nВдруг все трое очутились перед Кирилом Петровичем, идущим осматривать свою конюшню.\r\n- Это что? - спросил он Степана.\n Степан в коротких словах описал все происшествие. Кирила Петрович выслушал его со вниманием.\r\n- Ты, повеса,- сказал он, обратись к Саше, - за что ты с ним связался?\r\n- Он украл из дупла кольцо, папенька, прикажите отдать кольцо.\n - Какое кольцо, из какого дупла?\r\n- Да мне Марья Кириловна… да то кольцо…\n Саша смутился, спутался. Кирила Петрович нахмурился и сказал, качая головою:\r\n- Тут замешалась Марья Кириловна. Признавайся во всем, или так отдеру тебя розгою, что ты и своих не узнаешь.\r\n- Ей-богу, папенька, я, папенька… Мне Марья Кириловна ничего не приказывала, папенька.\n - Степан, ступай-ка да срежь мне хорошенькую, свежую березовую розгу…\r\n- Постойте, папенька, я все вам расскажу.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "- И многим другим - коли отдает меблированные квартиры. Тура этого я немного знаю. Слыхали вы когда-нибудь историю о некоем Михаловском?\n - Так, мельком.\r\n- Ну, я вам расскажу ее. Осенью пятьдесят седьмого года я получил через Брюссель письмо из Петербурга.\r\nНезнакомая особа извещала меня со всеми подробностями о том, что один из сидельцев у Трюбнера, Михаловский, предложил свои услуги III отделению шпионить за нами,\r\nтребуя за труд двести фунтов - что в доказательство того, что он достоин и способен, он представлял список лиц,\r\nбывших у нас в последнее время, - и обещал доставить образчики рукописей из типографии.\r\nПрежде чем я хорошенько обдумал, что делать, - я получил второе письмо того же содержания через дом Ротшильда.\r\nВ истине сведения я не имел ни малейшего сомнения.\r\nМихаловский, поляк из алиции, низкопоклонный, безобразный, пьяный, расторопный и говоривший на четырех языках,\r\nимел все права на звание шпиона и ждал только случая pour se faire valoir 74.\r\nЯ решился ехать с Огаревым к Трюбнеру и уличить его, сбить на словах - и во всяком случае прогнать от Трюбнера.\r\nДля большей торжественности я пригласил с собой Пианчиани и двух поляков.\r\nОн был нагл, гадок, запирался, говорил, что шпион - Наполеон Шестаковский, который жил с ним на одной квартире… Вполовину я готов был ему верить,\r\nто есть что и приятель его шпион Трюбнеру я сказал, что я требую немедленной высылки его из книжной лавки.\r\nНегодяй путался, был гадок и противен и не умел ничего серьезного привести в свое оправдание.\r\n- Это все зависть, - говорил он, - у кого из наших заведется хорошее пальто, сейчас другие кричат: «Шпион!»\r\n- Отчего же, - спросил его Зено Свентославский, - у тебя никогда не было хорошего пальто, а тебя всегда считали шпионом?\r\nВсе захохотали. (353)\n - Да обидьтесь же наконец, - сказал Чернецкий.\n - Не первый, - сказал философ, - имею дело с такими безумными.\r\n- Привыкли, - заметил Чернецкий.\n Мошенник вышел вон.\r\nВсе порядочные поляки оставили его, за исключением совсем спившихся игроков и совсем проигравшихся пьяниц.\r\nС этим Михаловским в дружеских отношениях остался один человек, - и этот человек ваш хозяин Тур.\r\n- Да, это подозрительно. Я сейчас…\n - Что сейчас?.. Дело теперь не поправите, а имейте этого человека в виду. Какие у вас доказательства?\r\nВскоре после этого Сверцекевич был назначен жондом в свои дипломатические агенты в Лондон.\r\nПриезд в Париж ему был позволен - в это время Наполеон чувствовал то пламенное участие к судьбам Польши, которое ей стоило целое поколение и, может, всего будущего.\r\nБакунин был уже в Швеции - знакомясь со всеми, открывая пути в «Землю и волю» через Финляндию, слаживая посылку «Колокола» и книг и видаясь с представителями всех польских партий.\r\nПринятый министрами и братом короля - он всех уверил в неминуемом восстании крестьян и в сильном волнении умов в России.\r\nУверил тем больше, что сам искренно верил, если не в таких размерах, то верил в растущую силу. Об экспедиции Лапинского тогда никто не думал.\r\nЦель Бакунина состояла в том, чтоб, устроивши все в Швеции, пробраться в Польшу и Литву и стать во главе крестьян.\r\nСверцекевич возвратился из Парижа с Домантовичем. В Париже они и их друзья придумали снарядить экспедицию на балтийские берега.\r\nОни искали парохода, искали дельного начальника и за тем приехали в Лондон. Вот как шла тайная негоциация дела.\r\n…Как-то получаю я записочку от Сверцекевича - он просил меня зайти к нему на минуту, говорил, что очень нужно и что сам он распростудился и лежит в злой мигрени.\r\nЯ пошел. Действительно, застал больным и в постели.\r\nВ другой комнате сидел Тхоржевский.\r\nЗная, что Сверцекевич писал ко мне и что у него есть дело, Тхоржевский хотел выйти, но Сверцекевич остановил его, и я очень рад, что есть живой свидетель нашего разговора. (354)\r\nСверцекевич просил меня, оставя все личные отношения и консидерации 75, сказать, ему по чистой совести и, само собой разумеется,\r\nв глубочайшей тайне об одном польском эмигранте, рекомендованном ему Маццини и Бакуниным, но к которому он полной веры не имеет.\r\n- Вы его не очень любите, я это знаю, но теперь, когда дело идет первой важности, жду от вас истины, всей истины…\r\n- Вы говорите о Б? - спросил я.\n - Да.\r\nЯ призадумался.\r\nЯ чувствовал, что могу повредить человеку, о котором все-таки не знаю ничего особенно дурного, и,\r\nс другой стороны, понимал, какой вред принесу общему делу, споря против совершенно верной антипатии Сверцекевича.\r\n- Извольте, я вам скажу откровенно и все. Что касается до рекомендации Маццини и Бакунина, я ее совершенно отвожу.\r\nВы знаете, как я люблю Маццини;\r\nно он так привык из всякого дерева рубить и из всякой глины лепить агентов и так умеет их в итальянском деле ловко держать в руках, что на его мнение трудно положиться.\r\nК тому же, употребляя все, что попалось, Маццини знает, до какой степени и что поручить.\r\nРекомендация Бакунина еще хуже: это большой ребенок, «большая Лиза», как его называл Мартьянов, которому все нравятся.\r\n«Ловец человеков», он так радуется, когда ему попадется «красный» да притом славянин, что он далее не идет.\r\nВы помянули о моих личных отношениях к Бул; следует же сказать и об этом. Л. 3 Я Б хотели меня эксплуатировать, инициатива дела принадлежала не ему, а 3.\r\nИм не удалось, они рассердились, и я все это давно бы забыл, но они стали между Ворцелем и мной, и этого я им не Прощаю.\r\nВорцеля я очень любил, но, слабый здоровьем, он подчинился им и только спохватился (или признался, что спохватился) за день до кончины.\r\nУмирающей рукой сжимая мою руку, он шептал мне на ухо: «Да, вы были Правы» (но свидетелей не было, а на мертвых ссылаться легко).\r\nЗатем вот вам мое мнение: перебирая все, я не нахожу ни одного поступка, ни одного слуха даже, который бы заставлял подозревать политическую честность (355) Б;\r\nно я бы не замешал его ни в какую серьезную тайну.\r\nВ моих глазах он - избалованный фразер, безмерно высокомерный и желающий во что бы то ни было играть роль; если же она ему не выпадет, он все сделает, чтоб испортить пьесу.\r\nСверцекевич привстал. Он был бледен и озабочен.\n - Да, вы у меня сняли камень с груди… если не поздно теперь… я все сделаю.\r\nВзволнованный Сверцекевич стал ходить по комнате. Я ушел вскоре с Тхоржевским.\n - Слышали вы весь разговор? - спросил я у него, ид учи.\n - Слышал.\r\n- Я очень рад; не забывайте его - может, придет время, когда я сошлюсь на вас… А знаете что, мне кажется, он ему все сказал да потом и догадался проверить свою антипатию.\r\n- Без всякого сомнения. - И мы чуть не расхохотались, несмотря на то что на душе было вовсе не смешно. 1-е нравоучение\r\n…Недели через две Сверцекевич вступил в переговоры с Blackwood - компанией пароходства - о найме парохода для экспедиции на Балтику.\r\n- Зачем же, - спрашивали мы, - вы адресовались именно к той компании, которая десятки лет исполняет все комиссии по части судоходства для петербургского адмиралтейства?\r\n- Это мне самому не так нравится, но компания так хорошо знает Балтийское море - к тому же она слишком заинтересована, чтоб выдать нас, да и это не в английских нравах.\r\n- Все так - да как вам в голову пришло обратиться именно к ней?\n - Это сделал наш комиссионер.\n - То есть?\n - Тур.\n - Как, тот Тур?..\r\n- О, насчет его можно быть покойным. Его самым лучшим образом нам рекомендовал Б.\r\nУ меняна минуту вся кровь бросилась в голову.\r\nЯ смешался от чувства негодования, бешенства, оскорбленья, (356) да, да, личного оскорбленья… А делегат Речи Посполитой. ничего не замечавший, продолжал:\r\n- Он превосходно знает по-английски - и язык и законодательство.\r\n- В этом я не сомневаюсь, Тур как-то сидел в тюрьме в Лондоне за какие-то не совсем ясные дела и употреблялся присяжным переводчиком в суде.\r\n- Как так?\n - Вы спросите у Б или у Михаловского. Вы не знакомы с ним?\r\n- Нет.\n - Каков Тур - занимался земледельем, а теперь занимается вододельем…\r\nНо общее внимание обратил на себя взошедший начальник экспедиции полковник Лапинский.\n\n LAPINSKI-COLONEL. POLLES-AIDE DECAMP 76\r\nВ начале 1863 года я получил письмо, написанное мелко, необыкновенно каллиграфически и.начинавшееся текстом «Sinite venire parvulos» 77.\r\nВ самых изысканно льстивых, стелющихся выражениях просил у меня раrvulus 78, называвшийся Polies, позволенья приехать ко мне Письмо мне очень не понравилось. Он сам - еще меньше.\r\nНизкопоклонный, тихий, вкрадчивый, бритый, напомаженный, он мне рассказал, что был в Петербурге в театральной школе и получил какой-то пансион,\r\nприкидывался сильно поляком и, просидевши четверть часа, сообщил мне, что он из Франции, что в Париже тоска и что там узел всем бедам, а узел узлов - Наполеон.\r\n- Знаете ли, что мне приходило часто в голову, и я больше и больше убеждаюсь в верности этой мысли, - надобно решиться и убить Наполеона.\n - За чем же дело стало?\r\n- Да вы как об этом думаете? - спросил parvulus, несколько смутившись.\n - Я никак. Ведь это вы думаете…\r\nИ тотчас рассказал ему историю, которую я всегда (357) употребляю в случаях кровавых бредней и совещаниях о них.\r\n- Вы, верно, знаете, что Карла V водил в Риме по Пантеону паж.\r\nПришедши домой, он сказал отцу, что ему приходила в голову мысль столкнуть императора с верхней галереи вниз. Отец взбесился.\r\n«Вот… (тут я варьирую крепкое слово, соображаясь с характером цареубийцы in spe… 79 негодяй, мошенник, дурак…), такой ты сякой!\r\nКак могут такие преступные мысли приходить в голову… и если могут - то их иногда исполняют, но никогда об этом не говорят…» 80\r\nКогда Поллес ушел, я решился его не пускать больше. Через неделю он встретился со мной близ моего дома, говорил, что два раза был и не застал, потолковал какой-то вздор и прибавил:\r\n- Я, между прочим, заходил к вам, чтоб сообщить, какое я сделал изобретение, чтоб по почте сообщить что-нибудь тайное, например в Россию.\r\nВам, верно, случается часто необходимость что-нибудь сообщать?\r\n- Совсем напротив, никогда. Я вообще ни к кому тайно не пишу. Будьте здоровы.\r\n- Прощайте, - вспомните, когда вам или Огареву захочется послушать кой-какой музыки - я и мой виолончель к вашим услугам.\r\n- Очень благодарен.\r\nИ я потерял его из вида, с полной уверенностью, что это шпион - русский ли, французский ли, я не знал, может интернациональный, как «Nord» - журнал международный.\r\nВ польском обществе он нигде не являлся - и его никто не знал.\r\nПосле долгих исканий Домантович и парижские друзья его остановились на полковнике Лапинском, как на способнейшем военном начальнике экспедиции.\r\nОн был долго на Кавказе со стороны черкесов и так хорошо знал войну в горах, что о море и говорить было нечего. Дурным выбора назвать нельзя. (358)\r\nЛапинский был в полном слове кондотьер. Твердых политических убеждений у него не было никаких.\r\nОн мог идти с белыми и красными, с чистыми и грязными; принадлежа по рождению к галицийской шляхте, по воспитанию - к австрийской армии, он сильно тянул к Вене.\r\nРоссию и все русское он ненавидел дико, безумно, неисправимо. Ремесло свое, вероятно, он знал, вел долго войну и написал замечательную книгу о Кавказе.\r\n- Какой случай раз был со мной на Кавказе, - рассказывал Лапинский. - Русский майор, поселившийся с целой усадьбой своей недалеко от нас, не знаю, как и за что, захватил наших людей.\r\nУзнаю я об этом и говорю своим: «Что же это? Стыд и страм - вас, как баб, крадут! Ступайте в усадьбу и берите что попало и тащите сюда».\r\nГорцы, знаете, - им не нужно много толковать. На другой или третий день привели мне всю семью: и слуг, и жену, и детей, самого майора дома «е было.\r\nЯ послал повестить, что если наших людей отпустят, да такой-то выкуп, то мы сейчас доставим пленных.\r\nРазумеется - наших прислали, рассчитались - и мы отпустили московских гостей. На другой день приходит ко мне черкес.\r\n«Вот, говорит, что случилось; мы, говорит, вчера, как отпускали русских, забыли мальчика лет четырех: он спал… так и забыли… Как же быть?\r\n» - Ах вы, собаки… не умеете ничего сделать в порядке.\r\nГде ребенок? - «У меня; кричал, кричал, ну, я сжалился и взял его».\r\n- Видно, тебе аллах счастье послал, мешать не хочу… Дай туда знать, что они ребенка забыли - а ты его нашел - ну, и спрашивай выкупа.\r\n- У моего черкеса так и глаза разгорелись. Разумеется, мать, отец в тревоге - дали все, что хотел черкес.., Пресмешной случай.\r\n- Очень.\n Вот черта к характеристике будущего героя в Самогатии.\r\nПеред своим отправлением Лапинский заехал ко мне. рн взошел не один и, несколько озадаченный выражением Моего лица, поспешил сказать:\r\n- Позвольте вам представить моего адъютанта.\n - Я уже имел удовольствие с ним встречаться. Это был Поллес.\n - Вы его хорошо знаете? - спросил Огарев у Лапинского наедине. (359)\r\n- Я его встретил в том же Boarding House, где теперь живу, он, кажется, славный малый и расторопный.\r\n- Да вы уверены ли в нем?\n - Конечно. К тому же он отлично играет на виолончели и будет нас тешить во время плаванья..\r\nОн, говорят, тешил полковника и кой-чем другим.\n Мы впоследствии сказали Домантовичу, что для нас Поллес очень подозрительное лицо.\r\nДомантович заметил:\n - Да я им обоим не очень верю, но шалить они не будут.\n И он вынул револьвер из кармана.\r\nПриготовления шли тихо… Слух об экспедиции все больше и больше распространялся.\r\nКомпания дала сначала пароход, оказавшийся негодным по осмотру хорошего моряка, графа Сапеги. Надобно было начать перегрузку.\r\nКогда все было готово и часть Лондона знала обо всем, случилось следующее.\r\nСверцекевич и Домантович повестили всех участников экспедиции, чтоб они собирались к десяти часам на такой-то амбаркадер 81 железной дороги,\r\nчтоб ехать до Гулля в особом train, который давала им компания.\r\nИ вот к десяти часам стали собираться будущие воины - в их числе были итальянцы и несколько французов; бедные отважные люди.\r\n. люди, которым надоела их доля в бездомном скитании, и люди, истинно любившие Польшу.\r\nИ 10 и 11 часов проходят, но traina нет как нет. По домам, из которых таинственно вышли наши герои, мало-помалу стали распространяться слухи о дальнем пути.\r\n.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Сомнения не было, что сошел с ума, по крайней мере обнаружилось, что в последнее время он замечен был в самых невозможных странностях.\r\nВыбросил, например, из квартиры своей два хозяйские образа и один из них изрубил топором;\r\nв своей же комнате разложил на подставках, в виде трех налоев, сочинения Фохта, Молешота и Бюхнера, и пред каждым налоем зажигал восковые церковные свечки.\r\nПо количеству найденных у него книг можно было заключить, что человек он начитанный.\r\nЕсли б у него было пятьдесят тысяч франков, то он уплыл бы может быть на Маркизские острова, как тот \"кадет\", о котором упоминает с таким веселым юмором г.\r\nГерцен в одном из своих сочинений. Когда его взяли, то в карманах его и в квартире нашли целую пачку самых отчаянных прокламаций.\r\nПрокламации сами по себе тоже дело пустое и, по-моему, вовсе не хлопотливое. Мало ли мы их видали.\r\nПри том же это были и не новые прокламации:\r\nтакие же точно, как говорили потом, были недавно рассыпаны в Х-ской губернии, а Липутин,\r\nездивший месяца полтора назад в уезд и в соседнюю губернию, уверял, что уже тогда видел там такие же точно листки.\r\nНо поразило Андрея Антоновича главное то,\r\nчто управляющий на Шпигулинской фабрике доставил как раз в то же время в полицию две или три пачки совершенно таких же точно листочков как и у подпоручика,\r\nподкинутых ночью на фабрике.\r\nПачки были еще и не распакованы, и никто из рабочих не успел прочесть ни одной.\r\nФакт был глупенький, но Андрей Антонович усиленно задумался. Дело представлялось ему в неприятно сложном виде.\r\nВ этой фабрике Шпигулиных только что началась тогда та самая \"шпигулинская история\", о которой так много у нас прокричали и которая с такими вариантами перешла и в столичные газеты.\r\nНедели с три назад заболел там и умер один рабочий азиятскою холерой; потом заболело еще несколько человек. Все в городе струсили, потому что холера надвигалась из соседней губернии.\r\nЗамечу, что у нас были приняты по возможности удовлетворительные санитарные меры для встречи непрошенной гостьи.\r\nНо фабрику Шпигулиных, миллионеров и людей со связями, как-то просмотрели.\r\nИ вот вдруг все стали вопить, что в ней-то и таится корень и рассадник болезни, что на самой фабрике и особенно в помещениях рабочих такая закоренелая нечистота,\r\nчто если б и не было совсем холеры, то она должна была бы там сама зародиться.\r\nМеры, разумеется, были тотчас же приняты, и Андрей Антонович энергически настоял на немедленном их исполнении.\r\nФабрику очистили недели в три, но Шпигулины неизвестно почему ее закрыли.\r\nОдин брат Шпигулин постоянно проживал в Петербурге, а другой, после распоряжения начальства об очистке, уехал в Москву.\r\nУправляющий приступил к расчету работников и, как теперь оказывается, нагло мошенничал.\r\nРаботники стали роптать, хотели расчета справедливого, по глупости ходили в полицию, впрочем без большого крика и вовсе уже не так волновались.\r\nВот в это-то время и доставлены были Андрею Антоновичу прокламации от управляющего.\r\nПетр Степанович влетел в кабинет не доложившись, как добрый друг и свой человек, да и к тому же с поручением от Юлии Михайловны.\r\nУвидев его, фон-Лембке угрюмо нахмурился и неприветливо остановился у стола.\r\nДо этого он расхаживал по кабинету и толковал о чем-то глаз на глаз с чиновником своей канцелярии Блюмом,\r\nчрезвычайно неуклюжим и угрюмым немцем, которого привез с собой из Петербурга, несмотря на сильнейшую оппозицию Юлии Михайловны.\r\nЧиновник при входе Петра Степановича отступил к дверям, но не вышел. Петру Степановичу даже показалось, что он как-то знаменательно переглянулся с своим начальником.\r\n- Ого, поймал таки вас; скрытный градоначальник! - возопил смеясь Петр Степанович и накрыл ладонью лежавшую на столе прокламацию, - это умножит вашу коллекцию, а?\r\nАндрей Антонович вспыхнул. Что-то вдруг как бы перекосилось в его лице.\n - Оставьте, оставьте сейчас! - вскричал он, вздрогнув от гнева, - и не смейте... сударь...\r\n- Чего вы так? Вы, кажется, сердитесь?\n - Позвольте вам заметить, милостивый государь, что я вовсе не намерен отселе терпеть вашего sans fa?on и прошу вас припомнить...\r\n- Фу, чорт, да ведь он и в самом деле!\n - Молчите же, молчите! - затопал по ковру ногами фон-Лембке, - и не смейте...\r\nБог знает до чего бы дошло. Увы, тут было еще одно обстоятельство помимо всего, совсем неизвестное ни Петру Степановичу, ни даже самой Юлии Михайловне.\r\nНесчастный Андрей Антонович дошел до такого расстройства, что, в последние дни, про себя стал ревновать свою супругу к Петру Степановичу.\r\nВ уединении, особенно по ночам, он выносил неприятнейшие минуты.\r\n- А я думал, если человек два дня сряду за полночь читает вам наедине свой роман и хочет вашего мнения, то уж сам по крайней мере вышел из этих официальностей...\r\nМеня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге; как вас тут распознаешь? - с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович.\r\n- Вот вам кстати и ваш роман, - положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.\r\nЛембке покраснел и замялся.\n - Где же вы отыскали? - осторожно спросил он с приливом радости, которую сдержать не мог, но сдерживал однако ж изо всех сил.\r\n- Вообразите, как была в трубке, так и скатилась за комод. Я, должно быть, как вошел, бросил ее тогда неловко на комод.\r\nТолько третьего дня отыскали, полы мыли, задали же вы мне однако работу!\r\nЛембке строго опустил глаза.\r\n- Две ночи сряду не спал по вашей милости. Третьего дня еще отыскали, а я удержал, все читал, днем-то некогда, так я по ночам. Ну-с, и - недоволен: мысль не моя.\r\nДа наплевать однако, критиком никогда не бывал, но - оторваться, батюшка, не мог, хоть и недоволен! Четвертая и пятая главы это...\r\nэто... это... чорт знает что такое! И сколько юмору у вас напихано, хохотал.\r\nКак вы однако ж умеете поднять на смех sans que cela paraisse!\r\nНу, там, в девятой, десятой, это все про любовь, не мое дело; эффектно однако; за письмом Игренева чуть не занюнил, хотя вы его так тонко выставили.\r\n..\r\nЗнаете, оно чувствительно, а в то же время вы его как бы фальшивым боком хотите выставить, ведь так? Угадал я или нет? Ну, а за конец просто избил бы вас.\r\nВедь вы что проводите? Ведь это то же прежнее обоготворение семейного счастия, приумножения детей, капиталов, стали жить-поживать да добра наживать, помилуйте!\r\nЧитателя очаруете, потому что даже я оторваться не мог, да ведь тем сквернее.\r\nЧитатель глуп попрежнему, следовало бы его умным людям расталкивать, а вы... Ну да довольно однако, прощайте.\r\nНе сердитесь в другой раз; я пришел было вам два словечка нужных сказать; да вы какой-то такой...\r\nАндрей Антонович между тем взял свой роман и запер на ключ в дубовый книжный шкаф, успев между прочим, мигнуть Блюму, чтобы тот стушевался. Тот исчез с вытянутым и грустным лицом.\r\n- Я не какой-то такой, а я просто... все неприятности, - пробормотал он нахмурясь, но уже без гнева и подсаживаясь к столу; - садитесь и скажите ваши два слова.\r\nЯ вас давно не видал, Петр Степанович, и только не влетайте вы вперед с вашею манерой... иногда при делах оно...\r\n- Манеры у меня одни...\n - Знаю-с, и верю, что вы без намерения, но иной раз находишься в хлопотах... Садитесь же.\r\nПетр Степанович разлегся на диване и мигом поджал под себя ноги.\n\n III.\r\n- Это в каких же вы хлопотах; неужто эти пустяки? - кивнул он на прокламацию. - Я вам таких листков сколько угодно натаскаю, еще в Х-ской губернии познакомился.\r\n- То-есть в то время, как вы там проживали?\r\n- Ну, разумеется, не в мое отсутствие. Еще она с виньеткой, топор наверху нарисован. Позвольте (он взял прокламацию); ну да, топор и тут; та самая, точнехонько.\r\n- Да, топор. Видите топор.\n - Что ж, топора испугались?\n - Я не топора-с... и не испугался-с, но дело это... дело такое, тут обстоятельства.\r\n- Какие? Что с фабрики-то принесли? Хе, хе. А знаете, у вас на этой фабрике сами рабочие скоро будут писать прокламации..\r\n- Как это? - строго уставился фон-Лембке.\n - Да так. Вы и смотрите на них. Слишком вы мягкий человек, Андрей Антонович; романы пишете. А тут надо бы по-старинному.\r\n- Что такое по-старинному, что за советы? Фабрику вычистили; я велел, и вычистили.\n - А между рабочими бунт. Перепороть их сплошь, и дело с концом.\r\n- Бунт? Вздор это; я велел, и вычистили.\n - Эх, Андрей Антонович, мягкий вы человек!\r\n- Я, во-первых, вовсе не такой уж мягкий, а во-вторых... - укололся было опять фон-Лембке.\r\nОн разговаривал с молодым человеком через силу, из любопытства, не скажет ли тот чего новенького.\r\n- А-а, опять старая знакомая!\r\n- перебил Петр Степанович, нацелившись на другую бумажку под преспапье, тоже в роде прокламации, очевидно заграничной печати, но в стихах; - ну эту я наизусть знаю: Светлая Личность!\r\nПосмотрим; ну так, Светлая Личность и есть.\r\nЗнаком с этой личностью еще с заграницы. Где откопали?\r\n- Вы говорите, что видели за границей? - встрепенулся фон-Лембке.\n - Еще бы, четыре месяца назад, или даже пять.\r\n- Как много вы однако за границей видели, - тонко посмотрел фон-Лембке. Петр Степанович, не слушая, развернул бумажку и прочел вслух стихотворение: СВЕТЛАЯ ЛИЧНОСТЬ.\r\nОн незнатной был породы,\n Он возрос среди народа,\n Но гонимый местью царской,\n Злобной завистью боярской,\n Он обрек себя страданью,\r\nКазням, пыткам, истязанью,\n И пошел вещать народу\n Братство, равенство, свободу.\n И, восстанье начиная,\r\nОн бежал в чужие краи,\n Из царева каземата,\n От кнута, щипцов и ката.\n А народ, восстать готовый\n Из-под участи суровой,\r\nОт Смоленска до Ташкента\n С нетерпеньем ждал студента.\n Ждал его он поголовно,\n Чтоб идти беспрекословно\r\nПорешить в конец боярство,\n Порешить совсем и царство,\n Сделать общими именья\n И предать навеки мщенью\n Церкви, браки и семейство -\r\nМира старого злодейство!\n\n - Должно быть у того офицера взяли, а? - спросил Петр Степанович.\n - А вы и того офицера изволите знать?\r\n- Еще бы. Я там с ними два дня пировал. Ему так и надо было сойти с ума.\n - Он может быть и не сходил с ума.\r\n- Не потому ли что кусаться начал?\n - Но, позвольте, если вы видели эти стихи за границей и потом оказывается здесь у того офицера...\r\n- Что? замысловато! Вы, Андрей Антонович, меня, как вижу, экзаменуете? Видите-с, - начал он вдруг с необыкновенною важностью.\r\n- О том, что я видел за границей, я возвратясь уже кой-кому объяснил, и объяснения мои найдены удовлетворительными, иначе я не осчастливил бы моим присутствием здешнего города.\r\nСчитаю, что дела мои в этом смысле покончены, и никому не обязан отчетом.\r\nИ не потому покончены, что я доносчик, а потому, что не мог иначе поступить. Те, которые писали Юлие Михайловне, зная дело, писали обо мне, как о человеке честном...\r\nНу, это все однако же к чорту, а я вам пришел сказать одну серьезную вещь, и хорошо, что вы этого трубочиста вашего выслали.\r\nДело для меня важное, Андрей Антонович; будет одна моя чрезвычайная просьба к вам.\r\n- Просьба? Гм, сделайте одолжение, я жду и, признаюсь, с любопытством. И вообще прибавлю, вы меня довольно удивляете, Петр Степанович.\r\nФон-Лембке был в некотором волнении. Петр Степанович закинул ногу за ногу.\r\n- В Петербурге, - начал он, - я насчет многого был откровенен, но насчет чего-нибудь или вот этого, например (он стукнул пальцем по Светлой Личности),\r\nя умолчал, во-первых, потому, что не стоило говорить, а во-вторых, потому, что объявлял только о том, о чем спрашивали.\r\nНе люблю в этом смысле сам вперед забегать; в этом и вижу разницу между подлецом и честным человеком, которого просто-за-просто накрыли обстоятельства.\r\n.. Ну, одним словом, это в сторону. Ну-с, а теперь... теперь, когда эти дураки.\r\n.. ну, когда это вышло наружу и уже у вас в руках, и от вас, я вижу, не укроется - потому что вы человек с глазами, и вас вперед не распознаешь, а эти глупцы между тем продолжают, я.\r\n.. я...\r\nну, да я, одним словом, пришел вас просить спасти одного человека, одного тоже глупца, пожалуй сумасшедшего, во имя его молодости, несчастий, во имя вашей гуманности.\r\n.. Не в романах же одних собственного изделия вы так гуманны! - с грубым сарказмом и в нетерпении оборвал он вдруг речь.\r\nОдним словом, было видно человека прямого, но неловкого и неполитичного, от избытка гуманных чувств и излишней может быть щекотливости, главное, человека недалекого,\r\nкак тотчас же с чрезвычайною тонкостью оценил фон-Лембке и как давно уже об нем полагал, особенно когда в последнюю неделю,\r\nодин в кабинете, по ночам особенно, ругал его изо всех сил про себя за необъяснимые успехи у Юлии Михайловны.\r\n- За кого же вы просите и что же это все означает? - сановито осведомился он, стараясь скрыть свое любопытство.\r\n- Это... это... чорт... Я не виноват ведь, что в вас верю? Чем же я виноват, что почитаю вас за благороднейшего человека, и главное толкового... способного, то-есть, понять... чорт...\r\nБедняжка, очевидно, не умел с собой справиться.\r\n- Вы, наконец, поймите, - продолжал он, - поймите, что, называя вам его имя, я вам его ведь предаю; ведь предаю, не так ли? Не так ли?\r\n- Но как же, однако, я могу угадать, если вы не решаетесь высказаться?\r\n- То-то вот и есть, вы всегда подкосите вот этою вашею логикой, чорт... ну, чорт... эта \"светлая личность\", этот \"студент\" - это Шатов... вот вам и все!\r\n- Шатов? То-есть как это Шатов?\n - Шатов - это \"студент\", вот про которого здесь упоминается. Он здесь живет; бывший крепостной человек, ну, вот пощечину дал.\r\n- Знаю, знаю! - прищурился Лембке, - но, позвольте, в чем же собственно он обвиняется и о чем вы-то, главнейше, ходатайствуете?\r\n- Да спасти же его прошу, понимаете! Ведь я его восемь лет тому еще знал, ведь я ему другом может быть был, - выходил из себя Петр Степанович.\r\n- Ну, да я вам не обязан отчетами в прежней жизни, - махнул он рукой, - все это ничтожно, все это три с половиной человека,\r\nа с заграничными и десяти не наберется, а главное - я понадеялся на вашу гуманность, на ум.\r\nВы поймете и сами покажете дело в настоящем виде, а не как бог знает что, как глупую мечту сумасбродного человека.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "' Гостиный двор- специально выстроенное помещение, расположенное рядами, где гости (как в старину называли приезжих - первоначально иностранных - купцов) вели торговлю.\r\nее маменька запирает на замок, а ключ прячет. Я его унесла, а ей подложила другой, чтоб не заметила.\r\nНа вот, может быть, понадобится. (Подает ключ.) Если увижу, так скажу, чтоб приходил к калитке.\r\nКатерина (с испугом отталкивая ключ). На что! На что! Не надо, не надо!\n Варвара. Тебе не надо, мне понадобится; возьми, не укусит он тебя.\r\nКатерина. Да что ты затеяла-то, греховодница! Можно ли это! Подумала ль ты! Что ты! Что ты!\r\nВарвара. Ну, я много разговаривать не люблю, да и некогда мне. Мне гулять пора. (Уходит.)\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ\r\nКатерина (одна, держа ключ в руках).\r\nЧто она это делает-то? Что она только придумывает? Ах, сумасшедшая, право сумасшедшая! Вот погибель-то! Вот она! Бросить его, бросить далеко, в реку кинуть, чтоб не нашли никогда.\r\nОн руки-то жжет, точно уголь. (Подумав.) Вот так-то и гибнет наша сестра-то.\r\nВ неволе-то кому весело! Мало ли что в голову-то придет. Вышел случай, другая и рада: так очертя голову и кинется.\r\nА как же это можно, не подумавши, не рассудивши-то! Долго ли в беду попасть! А там и плачься всю жизнь, мучайся; неволя-то еще горчее покажется.\r\n(Молчание.) А горька неволя, ох, как горька! Кто от нее не плачет! А пуще всех мы, бабы.\r\nВот хоть я теперь! Живу, маюсь, просвету себе не вижу. Да и не увижу, знать! Что дальше, то хуже. А теперь еще этот грех-то на меня. (Задумывается.) Кабы не свекровь!.\r\n. Сокрушила она меня… от нее мне и дом-то опостылел; стены-то даже противны, (Задумчиво смотрит на ключ.) Бросить его? Разумеется, надо бросить.\r\nИ как он ко мне в руки попал? На соблазн, на пагубу мою. (Прислушивается.) Ах, кто-то идет. Так сердце и упало.\r\n(Прячет ключ в карман.) Нет!.\r\n.\r\nНикого! Что я так испугалась! И ключ спрятала… Ну, уж, знать, там ему и быть! Видно, сама судьба того хочет!\r\nДа какой же в этом грех, если я взгляну на него раз, хоть издали-то! Да хоть и поговорю-то, так все не беда! А как же я мужу-то!.\r\n. Да ведь он сам не захотел. Да, может, такого и случая-то еще во всю жизнь не выдет. Тогда и плачься на себя: был случай, да не умела пользоваться.\r\nДа что я говорю-то, что я себя обманываю? Мне хоть умереть, да увидеть его. Перед кем я притворяюсь-то!.\r\n. Бросить ключ! Нет, ни за что на свете! Он мой теперь… Будь что будет, а я Бориса увижу! Ах, кабы ночь поскорее!..\r\n* ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ*\n\n СЦЕНА ПЕРВАЯ\n\n Улица. Ворота дома Кабановых, перед воротами скамейка.\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\n\n Кабанова и Феклуша (сидят на скамейке).\r\nФ е к л у ш а. Последние времена, матушка Марфа Игнатьевна, последние, по всем приметам последние.\r\nЕще у вас в городе рай и тишина, а по другим городам так просто содом', матушка: шум, беготня, езда беспрестанная! Народ-то так и снует, один туда, другой сюда.\r\nКабанова. Некуда нам торопиться-то, милая, мы и живем не спеша.\r\nФеклуша. Нет, матушка, оттого у вас тишина в городе, что многие люди, вот хоть бы вас взять, добродетелями, как цветами, украшаются: оттого все и делается прохладно и благочинно.\r\nВедь эта беготня-то, матушка, что значит? Ведь это суета! Вот хоть бы в Москве: бегает народ взад и вперед, неизвестно зачем.\r\nВот она суета-то и есть. Суетный народ, матушка Марфа Игнатьевна, вот он и бегает.\r\nЕму представляется-то, что он за делом бежит; торопится, бедный, людей не узнает; ему мерещится, что его манит некто, а придет на место-то, ан пусто, нет ничего, мечта одна.\r\nИ пойдет в тоске. А другому мерещится, что будто он догоняет кого-то знакомого.\r\nСо стороны-то свежий человек сейчас видит, что никого нет; а тому-то все кажется от суеты, что он догоняет. Суета-то, ведь она вроде туману бывает.\r\nВот у вас в этакой прекрасный вечер редко кто и за ворота-то выйдет посидеть; а в Москве-то теперь гульбища да игрища, а по улицам-то индо грохот идет, стон стоит.\r\nДа чего, матушка Марфа Игнатьевна, огненного змия2 стали запрягать: все, видишь, для ради скорости.\r\nКабанова. Слышала я, милая.\r\nФеклуша. А я, матушка, так своими глазами видела; wi-нечно, другие от суеты не видят ничего, так он им машиной показывается, они машиной и называют, а я видела, как он\r\n' С о д о м - по библейскому мифу, город, уничтоженный богом за грехи его жителей; в переносном смысле содом - беспутство, беспорядок, суматоха.\r\n'Огненный змий- крылатое мифическое чудовище, изрыгавшее во время полета пламя. Феклуша огненным змием называет поезд железной дороги.\r\nлапами-то вот так (растопыривает пальцы) делает. Ну, и стон, которые люди хорошей жизни, так слышат.\r\nКабанова. Назвать-то всячески можно, пожалуй, хоть машиной назови; народ-то глуп, будет всему верить. А меня хоть ты золотом осыпь, так я не поеду.\r\nФеклуша. Что за крайности, матушка! Сохрани господи от такой напасти! А вот еще, матушка Марфа Игнатьевна, было мне в Москве видение некоторое.\r\nИду я рано поутру, еще чуть брезжится, и вижу, на высоком-превысоком доме, на крыше, стоит кто-то, лицом черен '. Уж сами понимаете кто.\r\nИ делает он руками, как будто сыплет что, а ничего не сыпется. Тут я догадалась, что это он плевелы2 сыплет, а народ днем в суете-'то своей невидимо и подберет.\r\nОттого-то они так и бегают, оттого и женщины-то у них все такие худые, тела-то никак не нагуляют, да как будто они что потеряли либо чего ищут: в лице печаль, даже жалко.\r\nКабанова. Все может быть, моя милая! В наши времена чего дивиться!\r\nФеклуша. Тяжелые времена, матушка Марфа Игнатьевна, тяжелые. Уж и время-то стало в умаление приходить.\n Кабанова. Как так, милая, в умаление?\r\nФеклуша. Конечно, не мы, где нам заметить в суете-то! А вот умные люди замечают, что у нас и время-то короче становится.\r\nБывало, лето и зима-то тянутся-тянутся, не дождешься, когда кончатся; а нынче и не увидишь, как пролетят.\r\nДни-то и часы все те же как будто остались, а время-то, за наши грехи, все короче и короче делается. Вот что умные-то люди говорят.\r\nКабанова. И хуже этого, милая, будет.\n Феклуша. Нам-то бы только не дожить до этого,\n Кабанова. Может, и доживем.\n\n Входит Дикой.\n\n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ\n\n Те же и Дикой.\r\nКабанова. Что это ты, кум, бродишь так поздно?\n\n Дикой. А кто ж мне запретит!\n\n Кабанова. Кто запретит! Кому нужно!\r\n' Стоит кто-то, лицом черен.- Фекдуша принимает трубочиста за \"нечистого\", дьявола.\r\n2 Плевелы - сорная трава, растущая в хлебах: по религиозным сказаниям, плевелы сеял дьявол, то есть разбрасывал среди людей разные соблазны, грехи, преступления и т. д.\r\nДикой. Ну, и, значит, нечего разговаривать. Что я, под началом, что ль, у кого? Ты еще что тут! Какого еще тут черта водяного!..\r\nКабанова. Ну, ты не очень горло-то распускай! Ты найди подешевле меня! А я тебе дорога! Ступай своей дорогой, куда шел. Пойдем, Феклуша, домой. (Встает.)\r\nДикой. Постой, кума, постой! Не сердись. Еще успеешь дома-то быть: дом-от твой не за горами. Вот он!\r\nКабанова. Коли ты за делом, так не ори, а говори толком.\n Дикой. Никакого дела нет, а я хмелен, вот что.\n Кабанова. Что ж, ты мне теперь хвалить тебя прикажешь за это?\r\nДикой. Ни хвалить, ни бранить. А, значит, я хмелен. Ну, и кончено дело. Пока не просплюсь, уж этого дела поправить нельзя.\n Кабанова. Так ступай, спи!\r\nДикой. Куда ж это я пойду?\n Кабанова. Домой. А то куда же!\n Д и к о и. А коли я не хочу домой-то?\n Кабанова. Отчего же это, позволь тебя спросить?\r\nДикой. А потому, что у меня там война идет.\n Кабанова. Да кому ж там воевать-то? Ведь ты один только там воин-то и есть.\n Дикой. Ну так что ж, что я воин? Ну что ж из этого?\r\nКабанова. Что? Ничего. А и честь-то не велика, потому что воюешь-то ты всю жизнь с бабами. Вот что.\r\nДико и. Ну, значит, они и должны мне покоряться. А то я, что ли, покоряться стану!\r\nКабанова. Уж немало я дивлюсь на тебя: столько у тебя народу в доме, а на тебя на одного угодить не могут.\n Дико и. Вот поди ж ты!\n Кабанова. Ну, что ж тебе нужно от меня?\r\nДикой. А вот что: разговори меня, чтобы у меня сердце прошло. Ты только одна во всем городе умеешь меня разговорить.\r\nКабанова. Поди, Феклушка, вели приготовить закусить что-нибудь.\n\n Феклуша уходит.\r\nПойдем в покои!\n Дикой. Нет, я в покои не пойду, в покоях я хуже.\n Кабанова. Чем же тебя рассердили-то?\n Дикой. Еще с утра с самого.\n Кабанова. Должно быть, денег просили.\r\nДикой. Точно сговорились, проклятые; то тот, то другой целый день пристают.\n Кабанова. Должно быть, надо, коли пристают.\r\nДикой. Понимаю я это; да что ж ты мне прикажешь с собой делать, когда у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо отдать, а все добром не могу.\r\nДруг ты мне, и я тебе должен отдать, а приди ты у меня просить - обругаю.\r\nЯ отдам, отдам, а обругаю.\r\nПотому, только заикнись мне о деньгах, у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную вот разжигает, да и только; ну, и в те поры ни за что обругаю человека.\r\nКабанова. Нет над тобой старших, вот ты и куражишься.\r\nДикой. Нет, ты, кума, молчи! Ты слушай! Вот какие со мной истории бывали. О посту как-то о великом я говел, а тут нелегкая и подсунь мужичонка: за деньгами пришел, дрова возил.\r\nИ принесло ж его на грех-то в такое время! Согрешил-таки: изругал, так изругал, что лучше требовать нельзя, чуть не прибил.\r\nВот оно, какое сердце-то у меня! После прощенья просил, в ноги кланялся, право так. Истинно тебе говорю, мужику в ноги кланялся.\r\nВот до чего меня сердце доводит: тут на дворе, в грязи, ему и кланялся; при всех ему кланялся.\r\nКабанова. А зачем ты нарочно-то себя в сердце приводишь? Это, кум, нехорошо.\n Дикой. Как так нарочно?\r\nКабанова. Я видала, я знаю.\r\nТы, коли видишь, что просить у тебя чего-нибудь хотят, ты возьмешь да нарочно из своих на кого-нибудь и накинешься, чтобы рассердиться;\r\nпотому что ты знаешь, что к тебе сердитому никто уж не пойдет.\r\nВот что, кум!\r\nДикой. Ну, что ж такое? Кому своего добра не жалко!\n\n Глаша входит.\n\n Г л а ш а. Марфа Игнатьевна, закусить поставлено, пожалуйте!\r\nКабанова. Что ж, кум, зайди. Закуси, чем бог послал.\n Дикой. Пожалуй.\r\nКабанова. Милости просим! (Пропускает вперед Дикого и уходит за ним.)\n\n Глаша, сложа руки, стоит у ворот.\r\nГлаша. Никак. Борис Григорьич идет. Уж не за дядей ли? Аль так гуляет? Должно, так гуляет.\n Входит Борис.\n\n ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ\n\n Глаша, Борис, потом К у л и г и н.\r\nБ о р и с. Не у вас ли дядя?\n Глаша. У нас. Тебе нужно, что ль, его?\r\nБорис. Послали из дому узнать, где он. А коли у вас, так пусть сидит: кому его нужно. Дома-то рады-радехоньки, что ушел.\r\nГлаша. Нашей бы хозяйке за ним быть, она б его скоро прекратила. Что ж я, дура, стою-то с тобой! Прощай. (Уходит.)\r\nБорис. Ах ты, господи! Хоть бы одним глазком взглянуть на нее! В дом войти нельзя: здесь незваные не ходят.\r\nВот жизнь-то! Живем в одном городе, почти рядом, а увидишься раз в неделю, и то в церкви либо на дороге, вот и все! Здесь что вышла замуж, что схоронили - все равно.\r\nМолчание.\r\nУж совсем бы мне ее не видать: легче бы было! А то видишь урывками, да еще при людях; во сто глаз на тебя смотрят. Только сердце надрывается. Да и с собой-то не сладишь никак.\r\nПойдешь гулять, а очутишься всегда здесь у ворот. И зачем я хожу сюда? Видеть ее никогда нельзя, а еще, пожалуй, разговор какой выйдет, ее-то в беду введешь. Ну, попал я в городок!\r\nИдет ему навстречу Кулиги и.\n\n К у л и г и н. Что, сударь? Гулять изволите?\n Борис. Да, гуляю себе, погода очень хороша нынче.\r\nК у л и г и н. Очень хорошо, сударь, гулять теперь. Тишина, воздух отличный, из-за Волги с лугов цветами пахнет, небо чистое…\r\nОткрылась бездна, звезд полна, Звездам числа нет, бездне - дна '.\n\n Пойдемте, сударь, на бульвар, ни души там нет.\n Борис. Пойдемте!\r\nКулигин. Вот какой, сударь, у нас городишко! Бульвар сделали, а не гуляют.\r\nГуляют только по праздникам, и то один вид делают, что гуляют, а сами ходят туда наряды показывать. Только пьяного приказного2 и встретишь, из трактира домой плетется.\r\nБедным гулять, сударь, некогда, у них день и ночь работа. И спят-то всего часа три в сутки.\r\nА богатые-то что делают? Ну, что бы, кажется, им не гулять, не дышать свежим воздухом? Так пет.\r\nУ всех давно ворота, сударь, заперты, и собаки спущены… Вы думаете, они дело делают либо богу молятся? Нет, сударь.\r\nИ не от воров они запираются, а чтоб люди не видали, как они своих домашних едят поедом да семью тиранят.\r\nИ что слез льется за этими запорами, невидимых и неслышимых! Да что вам говорить, сударь! По себе можете судить.\r\nИ что, сударь, за этими замками разврату темного да пьянства! PI все шито да крыто - никто ничего не видит и не знает, видит только один бог!\r\nТы, говорит, смотри, в людях меня да на улице, а до семьи моей тебе дела нет; на это, говорит, у меня есть замки, да запоры, да собаки злые.\r\nСемья, говорит, дело тайное, секретное! Знаем мы эти секреты-то! От этих секретов-то, сударь, ему только одному весело, а остальные волком воют.\r\nДа и что за секрет? Кто его не знает! Ограбить сирот, родственников, племянников, заколотить домашних так, чтобы ни об чем, что он там творит, пискнуть не смели.\r\nВот и весь секрет. Ну, да бог с ними! А знаете, сударь, кто у нас гуляет? Молодые парни да девушки. Так эти у сна воруют часок-другой, ну и гуляют парочками. Да вот пара!\r\nПоказываются Кудряш и Варвара. Целуются.\n\n Борис. Целуются. К у л и г и н. Это у пас нужды нет.\r\nКудряш уходит, а Варвара подходит к своим воротам и манит Бориса. Он подходит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ\n\n Борис, Кулнгин и Варвара.\r\nКулигин. Я, сударь, на бульвар пойду. Что вам мешать-то? Там и подожду.\n Борис. Хорошо, я сейчас приду.\n\n К у л и г и н уходит.\r\nВарвара (закрываясь платком). Знаешь овраг за Кабановым садом?\n Борис. Знаю.\n Варвара. Приходи туда ужо попозже.\n Борис. Зачем?\r\nВарвара. Какой ты глупый! Приходи: там увидишь, зачем. Ну, ступай скорей, тебя дожидаются.\n\n Борис уходит.\r\nНе узнал ведь! Пущай теперь подумает. А ужотко я знаю, что Катерина не утерпит, выскочит. (Уходит в ворота.)\n\n СЦЕНА ВТОРАЯ", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "-- Без тебя знаю, что сдуешь, -- стонал Порша. -- Варнаки, так варнаки и есть... Одна у вас вера-то у всех, охаверники!..\r\nКогда очередь осмотра дошла до баб, шуткам и забористым остротам не было конца. \"У нас Порша вроде как куриц теперь щупает\", -- острил кто-то в толпе.\r\nНо Порша с замечательной последовательностью и философским спокойствием довершал начатый подвиг и пропустил без осмотра только одну Маришку.\r\n-- Ну, ты и так еле ноги волочишь, -- проговорил Порша, махнув рукой. -- Ступай себе с богом...\r\nПоявился Осип Иваныч. Он совсем охрип от трехдневного крика и теперь был под хмельком. \n -- Где это вы все время были? -- спрашивал я его.\r\n-- Как где? С караваном плыл... Ведь на всех барках нужно было побывать, везде поспеть... Да!.\r\n. У одной барки под Кашкой кормовое поносное сорвало, у другой порубень* ободрало. Ну что, Савоська, благополучно?\r\n______________ \n * Порубень -- борт. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.) \n\n -- Все благополучно, Осип Иваныч... Только вот кабы дождичек не подгадил дела.\r\n-- Ох, не говори... А все из-за этого Егорки, чтобы ему ни дна ни покрышки!.. \n -- Я то же говорю! Пожалуй, настигнет нас паводок и камнях, не успеем выбежать...\r\n-- Ну, бог милостив... Вы с чем пьете чай: с ромом или коньяком? -- обратился ко мне Осип Иваныч.\r\n-- Все равно, только поскорее чего-нибудь горяченького...\r\n-- Ха-ха... Видно, кто на море не бывал, тот досыта богу не маливался.\r\nНу, настоящая страсть еще впереди: это все были только цветочки, а уж там ягодки пойдут. Порша! скомандуй насчет чаю и всякое прочее.\r\nМы поместились в каюте, где для двоих было очень удобно, то есть можно было растянуться на лавке во весь рост и заснуть мертвым сном, как спится только на воде.\r\nОгня на барке разводить не дозволяется, и потому Порша отрядил одного бурлака с медным чайником на берег, где ярко горели огни.\r\nСальная свечка, вставленная в бутылку из-под коньяка, весело осветила нашу каюту, где все до последнего гвоздя было с иголочки и вместе сшито на живую нитку.\r\nСавоська при помощи досок устроил между скамейками импровизированный стол, на котором появилась разная дорожная провизия: яйца, колбаса, балык, сыр и так далее.\r\n-- Савоська! Выпьешь для первого привала? -- спрашивал Осип Иваныч, наливая серебряный стаканчик.\r\n-- Нет, ослобоните, Осип Иваныч... Не могу теперь. \n -- В Перми наводить будешь? Ха-ха! \n -- Уж как доведется, -- скромно отвечал Савоська.\r\nСкоро Порша поставил на стол медный чайник с кипяченой водой, и мы принялись пить чай из чайных чашек без блюдечек.\r\nОсип Иваныч усердно подливал себе то рому, то коньяку, приговаривая:\r\n-- Я, батенька, на переменных гоню: скорее доедем...\r\nСавоська поместился с нами и пил чашку за чашкой в каком-то оторопелом состоянии, как вообще мужики пьют чай с \"господами\".\r\nОсип Иваныч был красен до ворота рубахи и постоянно вытирал вспотевшее лицо бумажным желтым платком.\r\n-- Самая собачья наша должность, -- хрипел он, дымя папироской. -- Хуже каторги... А привычка -- что поделаете! Ждешь не дождешься этой самой каторги. Так ведь, Савоська?\r\n-- Точно так, Осип Иваныч... \n -- То-то!.. Ты ведь у меня золото, а не сплавщик. Ну, кто у тебя на барке плывет? -- уже шутливо спрашивал он.\r\n-- Да так, всякого народу довольно...\r\n-- И Даренка плывет? Знаю, знаю... Сорока на хвосте принесла. Нет, я тебе скажу, у Пашки на барке плывет одна девчонка... И черт его знает, где он такую отыскал!\r\nСавоська улыбнулся какой-то неопределенной улыбкой и ничего не ответил.\r\n-- Вы уж меня извините, голубчик, -- обратился ко мне Осип Иваныч: -- живой о живом и думает... Ей-богу, отличная девчонка!\r\n-- Хорошая девка на сплав не пойдет, Осип Иваныч, -- почтительно заметил Савоська, опрокидывая чашку вверх донышком.\r\n-- А нам, на кой ее черт, хорошую-то? На сплав не в монастырь идут... Ха-ха!.. Нет, право, преаппетитная штучка!\r\nПришли сплавщики с других барок, и я отправился на берег. Везде слышался говор, смех; где-то пиликала разбитая гармоника.\r\nРека глухо шумела; в лесу было темно, как в могиле, только время от времени вырывались из темноты красные языки горевших костров.\r\nИногда такой костер вспыхивал высоким столбом, освещая на мгновение темные человеческие фигуры, прорезные силуэты нескольких елей, и опять все тонуло в окружающей темноте.\r\nЯ долго бродил между огней. Где варилась каша в чугунных котелках, где уже спали вповалку, накрывшись мокрым тряпьем, где балагурили на сон грядущий.\r\nИсачка и Кравченко, конечно, были вместе и упражнялись около огонька в орлянку; какой-то отставной солдат, свернувшись клубочком на сырой земле, выкрикивал сиповатым баском: \"Орел!\r\nОрешка!.\r\n.\" Можно было подумать, что горло у службы заросло такой же шершавой щетиной, как обросло все лицо до самых глаз.\r\nДвое фабричных и один косной апатично следили за игрой, потягивая крючки из серой бумаги.\r\n-- Ошарашим по стаканчику? -- говорил Исачка, улыбаясь глазами.\r\nВ другом месте, под защитой густой ели, расположилась другая компания: на первом плане лежал, вытянувшись во весь рост, Гришка; он спал богатырским сном.\r\nВ ногах у него, как собачонка, сидела Маришка и апатично сосала беззубым ртом какую-то корочку.\r\nТут же сидел на корточках чахоточный мастеровой, наклонившись к огню впалой грудью;\r\nочевидно, беднягу била жестокая лихорадка, и он напрасно протягивал над самым огнем свои высохшие руки с скрюченными пальцами.\r\nПсаломщик, скорчившись, сидел на обрубке дерева и курил папиросу.\r\n-- Садитесь к огоньку, -- предложил мне фабричный. \n Я подсел к будущему дьякону, который вежливо уступил мне часть своего обрубка. Наступило короткое молчание.\r\n-- Мы тут про разбойника Рассказова разговариваем, -- глухо заговорил мастеровой. -- Он на Чусовой разбойничал... \n -- А давно это было?\r\n-- Да лет полсотни тому будет. Чудесный был человек, такие слова знал, что ему все нипочем.\r\nСколько раз его в Верхотурье возили в острог. Посадят, закуют в кандалы, а он попросит воды испить -- только его и видели.\r\n.. Верно!.. Ему только дай воды, а уж там его не удержишь: как сквозь землю провалится.\r\nЗамки целы, стены целы, окна целы, а Рассказов уйдет, точно по воде уплывет. Сила, значит, в ней, в воде-то.\r\nОдин надзиратель в остроге-то и похвастался, что не выпустит Рассказова, и не стал ему давать воды совсем, а все квас да пиво. В десятый раз, может, Рассказов-то сидел тогда...\r\nНу, а Рассказов все-таки ушел: нарисовал на стенке угольком лодочку и ушел, ей-богу...\r\nРазные он слова знал! Ищут его теперь по лесу, окружили, деваться совсем Рассказову некуда, а он скажет слово, да всем глаза и отведет...\r\n-- Как глаза отведет?\r\n-- Да так: из глаз уйдет, все равно как потемки напустит...\r\nТоже вот разными голосами умел говорить, сам в одном месте, а закричит в другом. Бросятся туда -- а Рассказова и след простыл.\r\nМне не один раз приходилось слышать на Чусовой рассказы о разбойнике Рассказове с самыми разнообразными вариациями;\r\nбурлаки любят эту темную, полумифическую личность за те хитрости, какими обходил Рассказов своих врагов.\r\nГлавное, Рассказов никогда не трогал своего брата мужика, а только купцов и богатых служащих.\r\nПритом он не проливал человеческой крови, что ставилось всеми рассказчиками разбойнику в особенную заслугу.\r\nУ этого Рассказова на Чусовой был устроен в пещере разбойничий притон, где он хоронил награбленные сокровища.\r\nМужицкая фантазия, как и фантазия привилегированных человеков, здесь к маленьким былям, очевидно, щедрой рукой подсыпала большие небылицы.\r\nСвой рассказ мастеровой закончил глухим чахоточным кашлем. \n -- Нездоровится? -- спрашивал будущий дьякон.\r\n-- Какое уж тут здоровье... Мы на катальной машине робили, у огня. В поту бьешься, как в бане.\r\nРубаха от поту стоит коробом... Ну, прохватило где-то сквозняком, теперь и чахну: сна нет, еды нет.\r\n-- А семья у тебя есть?\r\n-- Как же... Ребятенок трое, жена. Старика тоже воспитываю... У нас на заводе рано в старики записываются, сорок лет -- и старик.\r\nМой-то старик робил на сортовой катальной, где проволоку телеграфную тянут, а тут к тридцати годам без ног наш брат. Работа вся бегом идет...\r\nВ семье-то нас два работника, а вместо работников выходит два едока.\r\nВ допрежние времена всем калекам и не способным к тяжелой работе было место: кого куда рассуют, а ноне другие порядки: извелся на работе -- и ступай куды глаза глядят.\r\nМашины везде пошли, гонят народ...\r\n-- Это вроде как у нас тоже, -- вставил свое слово будущий дьякон. -- У нас хоть и нет машин, а тоже гонят изо всех мест.\r\nМеня из духовного училища выгнали за то, что табаку покурил... Прежде лучше было: налупят бок, а не выгонят.\r\n-- Лучше было, что говорить! -- повторял мастеровой, хватаясь рукой за грудь. -- Знамо, что лучше...\r\nКак уж и жить будем! Тоже не от сладкого, поди, житья с нами, мужиками, у поносного обедню служишь?\r\nПсаломщик только встряхнул гривой и посмотрел на свои медвежьи лапы.\r\n-- А я к дождю-то больно разнемогся вечор, -- прибавил мастеровой, запахивая вытертый суконный халат около шеи.\r\n-- Вишь, как частит!.. Другие в мокре стоят -- ничего, только пар от живого человека идет, а меня цыганский пот пробирает.\r\nК огню подошла пара. Это был Савоська. Он шел, закрыв широким чекменем востроглазую заводскую бабенку, которая работала у нас на передней палубе.\r\nУвидев меня, он немного смутился, а потом проговорил:\r\n-- Вот места сухонького ищем... Зарядил, видно, наш дождичек, так и сыплется, как скрозь решето.\r\n-- Рано завтра отвалит караван? \n -- А кто его знает? Как Осип Иваныч. \n Подруга Савоськи засмеялась, показывая белые зубы.\r\n-- На два вершка воды прибыло в Чусовой, -- заметил Савоська, подсаживаясь к огоньку. -- Ужо что утро скажет...\r\nНа барке сидел один Порша, ходивший по палубе, как часовой. Осипа Иваныча не было; он ночевал где-то на берегу.\r\nРека глухо и зловеще шумела около бортов, в ночной темноте нельзя было рассмотреть противоположного берега.\r\nНочь я провел самую тревожную и просыпался несколько раз. Казалось, что около барки живым клубом шипела и шевелилась масса змей.\r\nКогда я проснулся, наша барка подплывала уже к Кыновской пристани.\r\nВ окошечко каюты сквозь мутную сетку дождя едва можно было рассмотреть неясные очертания гористого берега.\r\nКыновский завод засел в глубокой каменистой лощине на левом берегу, где Чусовая делает крутой поворот.\r\n\"Кыну\" по-пермяцки значит \"холодный\", и действительно, в Среднем Урале не много найдется таких уголков,\r\nкоторые могли бы соперничать с Кыном относительно дикости и угрюмого вида окрестностей.\r\nКак-то всем существом чувствуешь, что здесь глухой, бесприютный север, где все точно придавлено.\r\nКараван кыновской успел уже отвалить до нас; на берегу едва можно было рассмотреть ряды заводских домиков, совсем почерневших от дождя.\r\n-- На пол-аршина вода прибыла за ночь, -- как-то таинственно сообщил мне Савоська, когда барка прошла Камасинский перебор. \n -- Опасно?\r\n-- Середка на половине... А та беда, что дождик-то не унимается. Речонки больно подпирают Чусовую с боков: так разыгрались, что на-поди! А чем дальше плыть, тем воды больше будет.\r\n-- А где Осип Иваныч? \n Савоська только махнул рукой, движением головы показав на барку Пашки, которая теперь казалась мутным пятном.\r\nБурлаки стояли на палубах тихо; лица вытянулись, пропитанные водой лохмотья глядели еще жальче.\r\nБогатырь Гришка стоял под своей \"губой\" в одной пестрядевой рубахе, которая облепила его тело мокрой тряпицей; Маришка посинела и едва волочилась за ходившим поносным.\r\nБубнов нарядился в какую-то женскую кацавейку и, чтобы согреться, работал за десятерых.\r\nНа задней палубе тоже не было веселых лиц, за исключением неугомонной востроглазой Даренки, которая, кажется,\r\nочень хорошо познакомилась с Кравченком и задорно хихикала каждый раз, когда тот отпускал каламбуры.\r\nБольшинство лиц было серьезно, с тем апатично-покорным выражением, с каким относятся к каждому неизбежному злу: если некуда деваться, так, значит, нужно робить и под весенним дождем.\r\nЖелая согреть бурлаков, Савоська делал совсем ненужные удары поносными направо и налево, но подгубщики сразу видели эту политику насквозь, и работа шла вяло, через пень-колоду.\r\n-- Три аршина три четверти! -- крикнул Порша, меряя воду наметкой.\r\nСавоська промолчал, а только потуже подпоясался и глубже нахлобучил на голову свою шляпу, точно приготовляясь вступить врукопашную с невидимым врагом.\r\nПрибывавшая вода скоро дала себя почувствовать. Барка плохо слушалась поносных и неслась вперед с увеличивавшейся скоростью. На бойких местах она вздрагивала, как живая.\r\n-- Нос налево! Постарайтесь, родимые! -- кричал Савоська, стараясь вглядеться в мутную даль. -- Голубчики, поддоржи корму! Сильно-гораздо поддоржи!..\r\nПорша показывался на палубе только для того, чтобы сердито плюнуть и обругать неизвестно кого.\r\nВ одном месте наша барка правым бортом сильно черкнула по камню; несколько досок были сорваны, как соломинки.\r\n-- Барка убившая... -- послышался шепот.\r\nВпереди под бойцом можно было рассмотреть только темную массу, которая медленно поднималась из воды. Это и была \"убившая\" барка.\r\nДве косных лодки с бурлаками причаливали к берегу; в воде мелькало несколько черных точек -- это были утопающие, которых стремительным течением неудержимо несло вниз.\r\n-- Наша каменская барка... Гордей плыл, -- проговорил Савоська, всматриваясь в тонувшую барку. -- Сила не взяла...\r\n\"Убившая\" барка своим разбитым боком глубже и глубже садилась в воду, чугун с грохотом сыпался в воду, поворачивая барку на ребро. Палубы и конь были сорваны и плыли отдельно по реке.\r\nДве человеческие фигуры, обезумев от страха, цеплялись по целому борту.\r\nЧтобы пройти мимо убитой барки, которая загораживала нам дорогу, нужно было употребить все наличные силы. Наступила торжественная минута.\r\n-- Ударь нос направо, молодцы!!! Сильно-гораздо ударь!!! -- не своим голосом крикнул Савоська, когда наша барка понеслась прямо на убитую.\r\nТрудно описать то ощущение, какое переживаешь каждый раз в боевых местах: это не страх, а какое-то животное чувство придавленности.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Мей Л", "role": "user" }, { "content": "\" Долгонько спалось, гостья дорогая!\n А нам бы вот доведаться как гостья\n Велит себя по имени назвать,\r\nКак величать по отчеству? \" Сам - в пояс.\n Я ни гу - гу - язык не шевелится...\r\nА вижу - то, что из бояр - боярин,\n По речи слышно: голос так и льётся,\n Что за осанка, что за рост и плечи!..\r\nОн мне опять: \" Мужёвая жена аль красна\n Девица - отзовися:\n Мы до дому проводим. \" Я молчу.\r\nСверкнул глазами, отвернулся, крикнул:\n \" Князь Вяземский! Послать сюда девчонку! \"\r\nИ вышел вон... Втолкнули Степаниду...\n А там, уж как свезли меня домой,\n Как на постель раздели - положили -\r\nНе помню.\n\n Надежда\n Вера!.. Знаешь ли ты?\n Вера\n Что?\n Надежда\n И я бы так же полюбила...\r\nВера\n Надя,\n Да ты скажи мне: как же не любить - то?\n Душа из тела рвется... Ты послушай!\r\n(Слышен отдаленный звук трубы)\n Надежда\n (в смущении прислушивается)\n Что это? Трубы?\r\nВера\n Пусть себе их трубят!\n Дослушай лучше песенку мою.\n Проснулося я ночью на постели:\r\nЩемит мне сердце, - сладко таково;\n По телу дрожь, как искры пресекает;\n Коса трещит, вертится изголовье;\r\nВ глазах круги огневые пошли...\n Вскочила я, окошко распахнула,\n Дышу - дышу всей грудью... а в саду\r\nРоса дымится и укропом пахнет,\n И под ухом кует кузнечик...\n Ну, что, Надежда, что бы ты сказала,\r\nКак если б он да шасть из - за угла,\n Да шепотом промолвил: \" Эх, молодка!\r\nАль ласковым глазком на нас не взглянешь?\n Аль белою рукою не поманишь?\n Пустила - бы в светелку... \"\n Я шатнулась\r\nИ о косяк ударилась плечом,\n А самое трясет, как в лихорадке...\n Сказать хотела: \" Отойди проклятый! \"\r\nА говорю: \" Влезай же, что ль скорее! \"\n Уж видно бог попутал за грехи!..\r\n(Трубы слышнее. Надежда глядит в окно.\n Вера опускает голову на руки и плачет.)\n (Молчание.)\n (Встает.)\r\nДа что тут! Вырвал сердце мне из груди,\n Как из гнезда бескрылую касатку,\n Ударил оземь, да и прочь пошел.\r\n(ходит по светлице.)\n Жену завел - Настасьею зовут,\n Романовой по батьке называют...\r\nУж я б ее, лебедку, угостила,\n Да не достанешь: руки коротки!\n (Труба раздается у самых ворот.)\n Надежда\r\n(отскакивает в испуге от окна)\n Ах, господи, помилуй! Вера, Вера!\n Они, они!.. Иван Семеныч с князем!\r\nВера\n (вскрикивает)\n Муж!\n Надежда\n Убеги, голубушка - сестрица!..\n Я не пущу их!\r\n(Бросается к сенной двери.)\n Вера\n (ломает себе руки)\n Матушка, не выдай!\n Дай унести мне Оленьку: убьет!\r\n(Бросается в дверь налево)\n Надежда\n (прислушивается к сенной двери)\r\nСкорей, скорей!.. ворота отворили...\n Скорей! идут по лестнице...\n Вера\n (вбегает с Оленькой на руках)\r\nПусти!\n\n ЯВЛЕНИЕ 3\n\n (Сенная дверь растворяется; на ней\n появляются боярин Шелога и князь Токмаков,)\r\n(оба в кольчугах и шлемах.)\n\n Шелога\n (входит)\n Здорово! Дорогих гостей не ждали?\r\n(снимает шлем и молится.)\n Вера\n (бросается в беспамятстве между ним и Токмаковым)\n Пусти, пусти!\r\nШелога\n (заступает ей дорогу, смеясь)\n Аль мужа не признала?\n Знать с немцами и сам я немцем стал.\r\nЗдорово, Вера! Дай поцеловаться!\n (хочет ее обнять)\n Кажися, год промаялись...\n Вера\r\n(отскакивает от него)\n Не тронь,\n Не тронь ребенка.\n Шелога\n (крестится)\n Наше место свято!\r\nРебенка?.. Как ребенка?..\n (делает шаг вперед)\n Вера\n (отбегает к окну)\n Отойди!\n В окошко кинусь...\r\nШелога\n Господи помилуй!..\n Неужто я на смертный грех вернулся!..\n\n (Возвышается голос)\r\nЖена!.. А чей пащонок этот ?..\n\n Надежд\n (падает на колени)\n Мой!\n\n ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ\n\n (Псков, 1570 год)\r\n(Сад князя Юрия Токмакова. Яблони, груши, кусты смородины,\n малины и крыжовника. Вдоль сада прибита широкая дорожка.\r\nНаправо видны боярские хоромы; налево щелистый забор в соседний\n сад. На первом плане, справа, густое дерево черемухи, под ним стол\r\nи две скамьи; слева разросток бузины. На заднем плане, из - за\r\nдеревьев, виден Кремль и часть Пскова. Сумерки. Боярышни\n и сенные девушки играют в горелки, мамки сидят за столом,\n перебирают ягоды и шепчутся.)\n\n Явление 1\r\n(Ольга горит. За ней несколько пар; в первой паре княжна\n Дебренская)\n (и боярышня Умыл - Бородина; во второй боярышня Матута и\r\nНастька.)\n Ольга\n Горю!\n (Умыл - Бородина и княжна Дябренская бегут.)\r\nУмыл - Бородина\n Лови!\n (Ольга бежит за нею; Умыл - Бородина увертывается.)\n Проворней - не поймаешь!\r\n(Сбегает с княжной Дябренской.)\n Ольга\n (смеется и грозит Умыл - Бородиной)\r\nНу, погоди, Федосья, попадешься!\n (возвращается на место.)\n Горю!\n Стеша Матута и Настька бегут.\r\nСтеша Матута\n (Пробегает мимо Ольги)\n Сгоришь!\n Ольга\n (бросает и ловит)\n Не ты ли подожгла?\r\nСтеша Матута\n (улыбается)\n Куда уж нам!.. Соседи ближе...\n Ольга\n (хватает ее за руку)\n Стеша!\r\nСтеша Матута\n (откидывает голову)\n Ну, Ольга?\n Ольга\n (вполголоса)\n Ну!.. Да ты меня не нукай,\r\nА говори по сердцу всё, как есть.\n Стеша Матута\n (Так же вполголоса)\n Так что ж?.. Скажу... Ты думаешь, боюся?\r\n(Громко)\n Параша! Феня!\n (Княжна Дябренская и Умыл - Бородина подходят).\r\nБудет нам в горелки:\n Устала... ноги - точно как колодки.\n Кн. Дябренская\n И у меня.\r\nУмыл - Бородина\n А что ж мы будем делать?\n Стеша Матута\n Так что - нибудь...\n Настька\r\nБоярышни, давайте - \n Кто ягоду крупнее наберет?\n Умыл - Бородина\n Давайте... Кто затянет \"По малину\"?\r\nСтеша Матута\n А хоть бы я... Ну, рассыпайся, жемчуг!..\n Подруженьки, ау!\r\n(Ныряет в кусты; остальные по саду с криком.)\n Ау! Ау!\n\n ЯВЛЕНИЕ 2\n\n Ипатьевна\r\nВот молодость - то резвая, что зяблик;\n Всё прыг да скок, всё с ветки да на ветку - \n Не посидит на месте и часочку...\r\nПарфеновна\n Ипатьевна, когда ж и порезвиться,\n Коль не в подростках?.. Что, твоей то сколько?\r\nИпатьевна\n Да что? Никак пятнадцатый годок,\n Парфеновна!\n Парфеновна\n Ну, мати, перестарок!\r\nСложить их четырех - то, вряд дотянут\n До Власьевны...\n Власьевна\n Да! Ты гляди на них!\r\nИз молодых, да ранние... Подико - сь!\n Одна моя такая егоза,\n Что где это такая уродилась?..\r\nНи в батюшку, ни в матушку... знать, в ветер\n Аль в полымя пожарное...\n Ипатьевна\n Так что ж ты?\r\nВестимо: надо по коню уздечку...\n Парфеновна\n По девке - парня...\n Власьевна\n На-тка, подступися,\r\nЗаговори с ней о сватовстве...\n (Махает рукой.)\n И ворогу не пожелаю!\n Парфеновна\n (Качает головой)\r\nАх, мать моя! Да как же это?\n Власьевна\n Так же:\n Росла сызмалу. Досужа,\n Приветлива, отходчива; а воли\r\nС нее никто - и батька - не сымай!\n Ипатьевна\n Иные так покорливы: из воли\r\nРодительской не смеют выходить,\n И на обычай девичий стыдливы...\n Вот хоть мы с Перфильевной - известно,\r\nСвоим добром не след бы и хвалиться, - \n А к слову молвить: выносили пташек.\n Власьевна\r\nНу, матушка, у наших соколён\n И путы золотые, а у Стешы\n Пеньковые...\n Парфеновна\n Пеньковые! Порыться\r\nУ вас в пеньке, по кладовым - то вашим,\n Так, чай, зобницу жемчугу нароешь,\n А, говорят, рублями - пруд пруди:\r\nВсе закрома насыпаны доверху.\n Власьевна\n Как вам не знать соседского добра!\n Ипатьевна\r\nУж полно, полно, Власьевна - голубка,\n Уж не греши на старости!.. Богат,\n Куда богат боярин твой, Никита\r\nСеменыч!..\n Парфеновна\n Богат и тороват,\n Хоша и вдов, а холостого лучше...\n Ипатьевна\r\nИ молодец, - один на целый Псков.\n Посватала б ему я и невесту - \n Уж был бы благодарен! Отдадут,\r\nЗатем: жених сподручный им...\n Власьевна\n Не сватай,\n И без тебя найдутся: свах во Пскове,\r\nЧто в огороде кочней...\n Парфеновна\n Знать, что правду\n Просвирня наша мне вчера сказала.\r\nНе погневися, матушка Матрена\n Перфильевна, на глупый спрос, и ты\n Не погневися, Власьевна!\r\nПерфильевна не отвечает.\n Власьевна\n А мне что?\n Звони - язык не колокол, не треснет.\r\nВдали запевают песню.\n Голос Стеши\n По малину я ходила, молода, - \n Прилучилась молодешеньке беда.\r\nПо малину, по малину, по смородину...\n Несколько голосов\n (Подхватывают)\n По малину, по малину, по смородину...\r\nПарфеновна\n Вот ты молчок, Перфильевна, и слова\n Мне на ушко ни разу не шепнула,\r\nДа быль и правда - всё одно, что масло:\n Хоть в реку вылей - выплывет наверх.\n Перфильевна\r\nДа что ты, мать?\n Власьевна\n К чему ты прибираешь?\n Парфеновна\n К тому и прибираю: \"Быть княжне\r\nБоярыней... \", а вы от нас таитесь:\n Нашли простых!\n Перфильевна\n Чтож? Мало ли княжен!\n Парфеновна\r\nДа лих не все наместнические дочки!..\n Твоей княжне, Перфильевна!\n Перфильевна\n Спасибо\r\nНа чести - почести! Не ждали - не гадали,\n Ан радость и в ворота к нам!..\n Парфеновна\n Смекаешь,\r\nИпатьевна?\n Ипатьевна\n (Качает головой)\n Ну, что и говорить?\n Голоса ближе.\n Стеша\r\n(За кустами)\n Уж как рос в лесу да кустик молодой - \n Я запуталась в нем русою косой.\n По малину, по малину, по смородину,\r\nПо малину, по малину, по смородину...\n Голоса девушек\n По малину, по малину, по смородину...\r\nПерфильевна\n Ну, разыгрались, ласточки, распелись:\n Знать, будет вёдро...\n Ипатевна\r\nДай им бог на радость!\n А ты - то что разгукалась совою?\n Что и взаправду учила таиться?\r\nДиви б чужие... Слава богу, сватья,\n Да и кума в придаток.\n Власьевна\n Эка зависть!\r\nХоть не носить чужого сарафана,\n Так дай рукой поглажу по камке.\n Перфильевна\n Послушайте - ко, р'одные, негоже\r\nХвалить пирог, поколе тесто месишь.\n Взойдет опара - дело в полуделе,\n И какова - то выдастся начинка;\n Вот испечем да подадим на стол,\n Тогда хвалите, милостные гости,\r\nИ сами мы хвалиться станем... Так - то - сь!\n А что теперь?.. какое сватовство?..\r\nВон вести - то из Новорода... Лучше\n И не слыхать бы...\n Парфеновна\n А какие вести?..\n Перфильевна\r\nПрослышала я мельком, да не верю:\n Опять - таки просвирня говорила...\n Власьевна\n Уж эта - жернов: положи известки -\r\nВсё за муку измелет... Пустомеля!\n Перфильевна\n Нет, Власьевна! Просвирня чисто мелет,\r\nА тут, гляди, посыпать не сумеет...\n Такие страсти... Сам ведь Князь - то Юрий\n Мне сказывал - уж, стало, божья правда.\r\nИпатьевна\n Да не томи, Перфильевна!\n Парфеновна\n И впрямь!\n Перфильевна\r\nОх, матушки, ведь царь Иван Васильич\n На Новгород прогневаться изволил,\n Пришел со своей опричниною...\r\nПарфеновна, Перфильевна и Власьевна\n Что ты! ?\n Перфильевна\n Казнит по всем концам и по посадам\r\nИ старого и малого - кто винен,\n А кто и невиновен - без разбора,\n Без жалости, без милости казнит.\r\nПригнал оттуда к князю спешный вершник:\n \"Стон - стоном, князь, по городу стоит;\r\nНа Волхове, пониже моста с версту,\n Набило тел - такая-то плотина,\n Что полою водою не размоет... \"\r\nТри тысячи, никак - он говорил - \n На площади казнёно было за день,\n А что уж там, по пригородам, селам,\r\nМонастырям... Ох, господи, помилуй\n Нас грешных!\n (Стеша Матута выходит на дорожку; за ней Ольга, другие)\r\n(боярышни и девушки.)\n Перфильевна\n (Указывая на них)\n Дети... доскажу.\n Стеша Матута\r\n(Сбирает ягоды по дорожке и поет)\n Кто - то на помочь мне, девице, придет?\n Кто - то косынкой от веток отовьет?\r\nПо малину, по малину, по смородину,\n По малину, по малину, по смородину...\r\n(Все собираются в кучку; в платках у них ягоды.)\n Стеша Матута\n (Запевает)\n Не видал, не чаял суженый седой:\r\nУвидал - распутал косынку мил'ой.\n По малину, по малину, по смородину!..\n Все вместе\r\nПо малину, по малину, по смородину!..\n (Подходят к мамкам.)\n Княжна Дябренская\n (Ипатьевне)\r\nСмотри - ка, мама, что я набрала!\n Видала ты крупнее?\n Федосья Умыл - Бородина\n Эко - диво,\r\nЧто крупную малину отыскала!\n Ты мне найди смородину такую!\n (Развертывает платок.)\n Не ягода - бурмицкое зерно.\r\nОльга\n Да.\n\n Стеша Матута\n (задыхаясь)\n Соседа?\n\n Ольга\n (качает головой)\r\nНе соседа.\n\n Стеша Матута\n (хваает за руку)\n Как, не его, не дьявола Четверку?\n\n Ольга\r\nКлянусь тебе заступницею, Стеша!..\n Люблю я...\n (Шепчет.)\n\n Умыл - Бородина\n Что же, мама?\r\nВласьевна\n Погоди же!\n Ведь сказка не доро'га: там споткнешься,\n Да и опять пошел; а тут иное -\r\nИ о словечко не моги запнуться...\n\n Стеша Матута\n Ох, Ольга! Если б ты да разумела,\r\nКакой мне камень сдвинула ты с сердца,\n Сама со мной заплакала навзрыд\n От радости...\r\n(Припадает Ольге на грудь и плачет.)\n А я твоя рабыня:\n Возьми меня, вели разнять ножами - \n И слова не промолвлю...\r\nВласьевна\n Так и быть,\n Скажу вам сказку, только чур - уж слушать\n Да не мешать.\r\nУмыл- Бородина и княжна Дябренская\n Как можно!.. мы не будем.\n (Ольга и Стеша Матута целуются, походят, рука в руку\r\nк скамье и садятся. В саду темнеет.)\n\n Власьевна\n (откашливается)\n Сказка про хороброго витязя Горыню, про лютого\r\nзмея Тугарина и про царевну Ладу.\n Починается сказка - \n Приговором да присказкой,\r\nТихим шепотом, частым причитом;\n Починается сказка - \n Что от синего моря Хвалынского,\r\nОт семи рек восточныих,\n От семи звезд закатныих,\n От семи гор великих полуночных.\n Ой, на море - море\r\nПогасают зори,\n За поморскую Камень - горой поднебесную,\n За янтарным узорчатым теремом!\r\nНа небе темно, в тереме звезды;\n На небе звезды, в тереме месяц;\n На небе солнце, в тереме ночь непроглядная...\r\nЗачарован тот терем спокон веков - \n И положен зарок на нем исстари,\n На три сотни голов богатырских,\r\nА молодщих людей на три тысячи.\n Где он стал, та земля не изведана,\n И залег ту дорогу Тугарин Змей.\r\nПасть у Змея, что печь раскаленная,\n Лапы - словно дубы трех охватные,\n Крылья медные, когти булатые,\r\nХвост на семьдесят сажен волочится...\n Русский дух чует змей ровно за' семь верст,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "ЛЕВ ТОЛСТОЙ \n\n РЕЛИГИЯ И НРАВСТВЕННОСТЬ\r\nВы спрашивали меня: 1) что я понимаю под словом \"религия\" и 2) считаю ли я возможной нравственность, независимую от религии, как я понимаю ее?\r\nПостараюсь по мере своих сил наилучшим образом ответить на эти в высшей степени важные и прекрасно поставленные вопросы.\r\nСлову \"религия\" приписываются обыкновенно три различных значения.\r\nПервое то, что религия есть известное, данное богом людям истинное откровение и вытекающее из этого откровения богопочитание.\r\nТакое значение приписывают религии люди, верующие в какую-нибудь одну из существующих религий и считающие поэтому эту одну религию истинною.\r\nВторое значение, приписываемое религии, то, что религия есть свод известных суеверных положений и вытекающее из этих положений суеверное богопочитание.\r\nТакое значение приписывается религии людьми неверующими вообще или не верующими в ту религию, которую они определяют.\r\nТретье значение, приписываемое религии, то, что религия есть свод придуманных умными людьми положений и законов,\r\nнеобходимых грубым народным массам как для их утешения, так и для сдерживания их страстей и для управления ими.\r\nТакое значение приписывают религии люди равнодушные к религии, как религии, но считающие ее полезным орудием государственности.\r\nРелигия по первому определению есть несомненная, непререкаемая истина, которую желательно и даже обязательно для блага людей распространять между ними всеми возможными средствами.\r\nПо второму определению религия есть собрание суеверий, от которых желательно и даже обязательно для блага человечества всеми возможными средствами избавлять людей.\r\nПо третьему определению религия есть известное полезное для людей приспособление, хотя и не нужное для людей высшего развития,\r\nнеобходимое, однако, для утешения грубого народа и для управления им, и которое поэтому необходимо поддерживать.\r\nПервое определение подобно тому, которое сделал бы человек музыке, сказав, что музыка есть та самая известная ему любимая им песня, которой желательно научить как можно больше народа.\r\nВторое -- подобно тому, которое сделал бы музыке человек, не понимающий и потому не любящий ее, сказав,\r\nчто музыка есть произведение звуков гортанью и ртом или руками над известными инструментами и что надо отучить людей, как можно скорее, от этого ненужного или даже вредного занятия.\r\nТретье -- подобно тому, которое бы сделал человек музыке, сказав, что это есть дело полезное для обучения танцам или для марширования, и которое для этих целей надо поддерживать.\r\nРазличие и неполнота этих определений происходит от того, что все они не захватывают сущности музыки, а определяют только признаки ее, смотря по точке зрения определяющего.\r\nТочно то же и с тремя данными определениями религии.\r\nПо первому определению религия есть то, во что, по его убеждению, справедливо верит тот человек, который определяет ее.\r\nПо второму определению она есть то, во что, по наблюдениям определяющего, несправедливо верят другие люди.\r\nПо третьему определению она есть то, во что полезно заставлять верить людей.\r\nВо всех трех определениях определяется не то, что составляет сущность религии, а вера людей в то, что они считают религией.\r\nПри первом определении под понятие религии подставляется вера того, кто определяет религию;\r\nпри втором определении -- вера других людей и то, что эти другие люди считают религией; при третьем определении вера людей в то, что им выдают за религию.\r\nНо что же такое вера? И почему люди верят в то, во что верят? Что такое вера к откуда она возникла?\r\nСреди большинства люден современной культурной толпы считается вопросом решенным то,\r\nчто сущность всякой религии состоит в происшедшем от суеверного страха перед непонятными явлениями природы олицетворении, обоготворении этих сил природы и поклонении им.\r\nМнение это принимается без критики, на веру культурною толпой нашего времени и не только не встречает возражения в людях пауки,\r\nно большею частью среди них-то и находит самые определенные подтверждения.\r\nЕсли и раздаются изредка голоса людей, как Макса Мюллера и других, приписывающих религии другое происхождение и смысл,\r\nто голоса эти не слышны и не заметны среди всеобщего единодушного признания религии вообще проявлением суеверия и невежества.\r\nЕще недавно, в начале настоящего столетия, самые передовые люди если и отвергали католичество, протестантство и православие,\r\nкак это делали энциклопедисты конца прошлого столетия, то никто из них не отвергал того, что религия вообще была и есть необходимое условие жизни каждого человека.\r\nНо говоря о деистах, как Бернарден-де-Сен-Пьер, Дидро и Руссо, Вольтер ставил памятник богу, Робеспьер устанавливал празднество высшего существа.\r\nНо в наше время, благодаря легкомысленному и поверхностному учению Огюста Конта, искренно верившего, как и большинство французов,\r\nчто христианство есть не что иное, как католичество, и потому в католичестве видевшего полное осуществление христианства,\r\nрешено и признано культурною толпою, как всегда охотно и быстро принимающей самые низменные представления, -- решено и признано,\r\nчто религия есть только известная, давно уже пережитая фаза развития человечества, мешающая его прогрессу.\r\nПризнается, что человечество пережило уже два периода:\r\nрелигиозный и метафизический, и теперь вступило в третий, высший -- научный,\r\nи что все явления религиозные среди людей суть только переживания когда-то нужного духовного органа человечества,\r\nуже давно потерявшего свой смысл и значение, в роде ногтя пятого пальца лошади.\r\nПризнается, что сущность религии состоит в вызванном страхом перед непонятными силами природы признании воображаемых существ и поклонении им,\r\nкак это еще в древности думал Демокрит и как это утверждают новейшие философы и историки религий.\r\nНо, не говоря уже о том, что признание невидимых сверхъестественных существ или существа происходило и происходит не всегда от страха перед неведомыми силами природы,\r\nкак свидетельствуют о том сотни самых передовых и высокообразованных людей прошедшего времени, Сократы, Декарты, Ньютоны,\r\nи таких же людей нашего времени, никак уже не из страха перед неведомыми силами природы признававших высшие сверхъестественные существа или существо,\r\n-- утверждение о том, что религия произошла от суеверного страха людей перед непонятными силами природы, в действительности ничего не отвечает на главный вопрос:\r\nоткуда взялось в людях представление о невидимых сверхъестественных существах?\r\nЕсли люди боялись грома и молнии, то они и боялись бы грома и молнии,\r\nно для чего же они придумали какое-то невидимое сверхъестественное существо, Юпитера, которое где-то находится и кидает иногда в людей стрелами?\r\nЕсли люди были поражены видом смерти, то они и боялись бы смерти, а для чего же они \"придумали\" души умерших, с которыми стали входить в воображаемое сношение?\r\nОт грома люди могли прятаться, от ужаса перед смертью могли бежать от нее, но придумали они вечное и могущественное существо,\r\nот которого они считают себя в зависимости, и живые души умерших не от страха только, а по каким-то другим причинам.\r\nИ в этих-то причинах, очевидно, и заключается сущность того, что называется религией.\r\nКроме того, всякий человек, когда-либо, хотя бы в детстве, испытавший религиозное чувство, по своему личному опыту знает,\r\nчто чувство это всегда вызываемо было в нем не внешними страшными вещественными явлениями,\r\nа внутренним, не имеющим ничего общего с страхом перед непонятными силами природы сознанием своего ничтожества, одиночества и своей греховности.\r\nИ потому человек и по внешнему наблюдению и по личному опыту может узнать, что религия не есть поклонение божествам,\r\nвызванное суеверным страхом перед неведомыми силами природы, которое свойственно людям только в известный период их развития,\r\nа нечто совершенно независимое от страха и от степени образования человека и не могущее уничтожиться никаким развитием просвещения,\r\nтак как сознание человеком своей конечности среди бесконечного мира и своей греховности, т.\r\nе. неисполнения всего того, что он мог бы и должен был сделать, но не сделал, всегда было и всегда будет до тех пор, пока человек останется человеком.\r\nВ самом деле, всякий человек, как только он выходит из животного состояния ребячества и первого детства, во время которого он живет, руководясь только теми требованиями,\r\nкоторые предъявляются ему его животной природой, -- всякий человек, проснувшись к разумному сознанию, не может не заметить того, что всё вокруг него живет,\r\nвозобновляясь, не уничтожаясь и неуклонно подчиняясь одному определенному, вечному закону, а что он только один, сознавая себя отдельным от всего мира существом,\r\nприговорен к смерти, к исчезновению в беспредельном пространстве и бесконечном времени и к мучительному сознанию ответственности в своих поступках, т.\r\nе. сознанию того, что, поступив нехорошо, он мог бы поступить лучше.\r\nИ, поняв это, всякий разумный человек не может не задуматься и не спросить себя:\r\nдля чего это его мгновенное, неопределенное и колеблющееся существование среди этого вечного, твердо определенного и бесконечного мира?\r\nВступая в истинную человеческую жизнь, человек не может обойти этого вопроса.\r\nВопрос этот стоит всегда перед каждым человеком, и всякий человек всегда так или иначе отвечает на него. Ответ же на этот вопрос и есть то, что составляет сущность всякой религии.\r\nСущность всякой религии состоит только в ответе на вопрос: зачем я живу и какое мое отношение к окружающему меня бесконечному миру?\r\nВся же метафизика религии, все учения о божествах, о происхождении мира, всё внешнее богопочитание, которые обыкновенно принимаются за религию,\r\nсуть только различные по географическим, этнографическим и историческим условиям сопутствующие религии признаки.\r\nНет ни одной религии, от самой возвышенной и до самой грубой, которая не имела бы в основе своей этого установления отношения человека к окружающему его миру или первопричине его.\r\nНет ни одного самого грубого религиозного обряда, так же как и самого утонченного культа, которые не имели бы в своей основе того же самого.\r\nВсякое религиозное учение есть выражение основателем религии того отношения, в котором он признает себя,\r\nкак человека, а вследствие того и всех других людей, к миру или началу и первопричине его.\r\nВыражения этих отношений очень многообразны, соответственно этнографическим и историческим условиям, в которых находятся основатель религии и народ, усвоивающий ее;\r\nкроме того, выражения эти всегда различно перетолковываются и уродуются последователями учителя, обыкновенно на сотни, иногда на тысячи лет предваряющего понимания масс;\r\nи потому этих отношений человека к миру, т.\r\nе.\r\nрелигий, кажется очень много, но в сущности основных отношений человека к миру или началу его есть только три:\r\n1) первобытное личное, 2) языческое общественное, или семейно-госу дарственное и 3) христианское, или божеское.\r\nСтрого говоря, основных отношений человека к миру только два:\r\nличное, состоящее в признании смысла жизни в благе личности, приобретаемом отдельно или в соединении с другими личностями,\r\nи христианское, признающее смысл жизни в служении пославшему человека в мир.\r\nВторое же отношение человека к миру -- общественное -- в сущности есть только расширение первого.\r\nПервое из этих отношений, самое древнее -- то, которое теперь встречается между людьми, стоящими на самой низшей степени развития, -- состоит в том,\r\nчто человек признает себя самодовлеющим существом, живущим в мире для приобретения в нем наибольшего возможного личного блага,\r\nнезависимо от того, насколько страдает от этого благо других существ.\r\nИз этого самого первого отношения к миру, в котором находится всякий ребенок, вступая в жизнь,\r\nи в котором жило человечество на первой, языческой, ступени своего развития и живут еще и теперь многие,\r\nотдельные, самые нравственно-грубые люди и дикие народы, вытекают все языческие древние религии, так же как и низшие формы позднейших религий в их извращенном виде:\r\nбуддизм (Буддизм, хотя и требующий от своих последователей отречения от благ мира и от самой жизни,\r\nосновывается на том же отношении самодовлеющей и предназначенной к благу личности к окружающему ее миру,\r\nтолько с тою разницей, что прямое язычество признает право человека на наслаждения, буддизм же -- на отсутствие страданий.\r\nЯзычество считает, что мир должен служить благу личности. Буддизм считает, что мир должен исчезнуть, так как он производит страдания личности.\r\nБуддизм есть только отрицательное язычество), таосизм, магометанство и другие.\r\nИз этого же отношения к миру вытекает и новейший спиритизм, имеющий в основе своей сохранение личности и блага ее.\r\nВсе языческие культы -- гадания, обоготворения таких же, как и человек, наслаждающихся существ, или святых, молящихся за него,\r\nвсе жертвоприношения и молитвы о даровании благ земных и избавления от бедствий -- вытекают из этого отношения к жизни.\r\nВторое, языческое отношение человека к миру, общественное -- то, которое устанавливается им на следующей ступени развития, отношение,\r\nсвойственное преимущественно возмужалым людям, -- состоит в том, что значение жизни признается не в благе одной отдельной личности, а в благе известной совокупности личностей:\r\nсемьи, рода, народа, государства, и даже человечества (попытка религии позитивистов).\r\nСмысл жизни при этом отношении человека к миру переносится из личности в семью, род, народ, государство,\r\nв известную совокупность личностей, благо которой и считается при этом целью существования.\r\nИз этого отношения вытекают все одного характера религии патриархальные и общественные:\r\nкитайская и японская религия, религия избранного народа -- еврейская, государственная религия римлян, наша церковно-государственная,\r\nнизведенная на эту степень Августином, хотя она и называется не свойственным ей именем -- христианской, и предполагаемая религия человечества -- позитивистов.\r\nВсе обряды поклонения предкам в Китае и Японии, поклонения императорам в Риме, вся многосложная еврейская обрядность, имеющая целью соблюсти договор избранного народа с богом,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Но со вниманием все выслушала дева Без приторных причуд стыдливости и гнева.\r\nОна чиста была душою как эфир. Ее смутить не мог неведомый ей мир Своею суетой и праздными речами.\r\n) - Теперь, - примолвил он, - осталось лишь мольбами Вам тронуть Анджело, и вот о чем просил Вас братец.\r\n- \"Боже мой, - девица отвечала, - Когда б от слов моих я пользы ожидала!.. Но сомневаюся; во мне не станет сил...\r\n\" - Сомненья нам враги, - тот с жаром возразил, - Нас неудачею предатели стращают И благо верное достать не допущают.\r\nСтупайте к Анджело, и знайте от меня, Что если девица, колена преклоня Перед мужчиною, и просит и рыдает, Как бог он все дает, чего ни пожелает.\r\nIX\r\nДевица, отпросясь у матери честной, С усердным Луцио к вельможе поспешила И, на колена встав, смиренною мольбой За брата своего наместника молила.\r\n\"Девица, - отвечал суровый человек, - Спасти его нельзя; твой брат свой отжил век; Он должен умереть\".\r\nЗаплакав, Изабела Склонилась перед ним и прочь идти хотела, Но добрый Луцио девицу удержал.\r\n\"Не отступайтесь так, - он тихо ей сказал, - Просите вновь его; бросайтесь на колени, Хватайтеся за плащ, рыдайте;\r\nслезы, пени, Все средства женского искусства вы должны Теперь употребить.\r\nВы слишком холодны, Как будто речь идет меж вами про иголку. Конечно, если так, не будет, верно, толку. Не отставайте же! еще!\"\r\nX\r\nОна опять Усердною мольбой стыдливо умолять Жестокосердого блюстителя закона.\r\n\"Поверь мне, - говорит, - ни царская корона, Ни меч наместника, ни бархат судии, Ни полководца жезл - все почести сии - Земных властителей ничто не украшает, Как милосердие.\r\nОно их возвышает. Когда б во власть твою мой брат был облечен, А ты был Клавдио, ты мог бы пасть как он, Но брат бы не был строг, как ты\".\r\nXI\r\nЕе укором Смущен был Анджело. Сверкая мрачным взором, \"Оставь меня, прошу\", - сказал он тихо ей. Но дева скромная и жарче и смелей Была час от часу.\r\n\"Подумай, - говорила, - Подумай, если тот, чья праведная сила Прощает и целит, судил бы грешных нас Без милосердия; скажи: что было б с нами?\r\nПодумай - и любви услышишь в сердце глас, И милость нежная твоими дхнет устами, И новый человек ты будешь\".\r\nXII\n Он в ответ: \"Поди; твои мольбы пустая слов утрата. Не я, закон казнит. Спасти нельзя мне брата, И завтра он умрет\".\n\n Изабела\r\nКак завтра! что? нет, нет. Он не готов еще, казнить его не можно... Ужели господу пошлем неосторожно Мы жертву наскоро. Мы даже и цыплят Не бьем до времени.\r\nТак скоро не казнят. Спаси, спаси его: подумай в самом деле, Ты знаешь, государь, несчастный осужден За преступление, которое доселе Прощалось каждому; постраждет первый он.\r\nАнджело\n\n Закон не умирал, но был лишь в усыпленье, Теперь проснулся он.\n\n Изабела\n\n Будь милостив!\r\nАнджело\n\n Нельзя. Потворствовать греху есть то же преступленье, Карая одного, спасаю многих я.\n\n Изабела\r\nТы ль первый изречешь сей приговор ужасный? И первой жертвою мой будет брат несчастный. Нет, нет! будь милостив.\r\nУжель душа твоя Совсем безвинная? спросись у ней: ужели И мысли грешные в ней отроду не тлели?\r\nXIII\r\nНевольно он вздрогнул, поникнул головой И прочь идти хотел. Она: \"Постой, постой! Послушай, воротись. Великими дарами Я задарю тебя...\r\nприми мои дары, Они не суетны, но честны и добры, И будешь ими ты делиться с небесами:\r\nЯ одарю тебя молитвами души Пред утренней зарей, в полунощной тиши, Молитвами любви, смирения и мира,\r\nМолитвами святых, угодных небу дев, В уединении умерших уж для мира, Живых для господа\".\r\nСмущен и присмирев, Он ей свидание на завтра назначает И в отдаленные покои поспешает.\n\n ЧАСТЬ ВТОРАЯ\n\n I\r\nДень целый Анджело, безмолвный и угрюмый, Сидел, уединясь, объят одною думой, Одним желанием; всю ночь не тронул сон Усталых вежд его.\r\n\"Что ж это? - мыслит он, - Ужель ее люблю, когда хочу так сильно Услышать вновь ее и взор мой усладить Девичьей прелестью? По ней грустит умильно Душа.\r\n.. или когда святого уловить Захочет бес, тогда приманкою святою И манит он на крюк? Нескромной красотою Я не был отроду к соблазнам увлечен, И чистой девою теперь я побежден.\r\nВлюбленный человек доселе мне казался Смешным, и я его безумству удивлялся. А ныне!..\"\r\nII\r\nРазмышлять, молиться хочет он, Но мыслит, молится рассеянно. Словами Он небу говорит, а волей и мечтами Стремится к ней одной.\r\nВ унынье погружен, Устами праздными жевал он имя бога, А в сердце грех кипел. Душевная тревога Его осилила.\r\nПравленье для него, Как дельная, давно затверженная книга, Несносным сделалось.\r\nСкучал он; как от ига, Отречься был готов от сана своего;\r\nА важность мудрую, которой столь гордился, Которой весь народ бессмысленно дивился, Ценил он ни во что и сравнивал с пером, Носимым в воздухе летучим ветерком.\r\n..\r\n. . . . . . . . . . . . . . . . .\n\n По утру к Анджело явилась Изабела И странный разговор с наместником имела.\r\nIII\n\n Анджело\n\n Что скажешь?\n\n Изабела\n\n Волю я твою пришла узнать.\n\n Анджело\r\nАх, если бы ее могла ты угадать!.. Твой брат не должен жить... а мог бы.\n\n Изабела\n\n Почему же Простить нельзя его?\n\n Анджело\r\nПростить? что в мире хуже Столь гнусного греха? убийство легче.\n\n Изабела\n\n Да, Так судят в небесах, но на земле когда?\r\nАнджело\r\nТы думаешь? так вот тебе предположенье: Что если б отдали тебе на разрешенье Оставить брата влечь ко плахе на убой, Иль искупить его, пожертвовав собой И плоть предав греху?\r\nИзабела\n\n Скорее, чем душою, Я плотью жертвовать готова.\r\nАнджело\n\n Я с тобою Теперь не о душе толкую... дело в том: Брат осужден на казнь; его спасти грехом Не милосердие ль?\n\n Изабела\r\nПред богом я готова Душою отвечать: греха в том никакого, Поверь, и нет. Спаси ты брата моего! Тут милость, а не грех.\r\nАнджело\n\n Спасешь ли ты его, Коль милость на весах равно с грехом потянет?\n\n Изабела\r\nО пусть моим грехом спасенье брата станет! (Коль только это грех.) О том готова я Молиться день и ночь.\n\n Анджело\r\nНет, выслушай меня, Или ты слов моих совсем не понимаешь, Или понять меня нарочно избегаешь, Я проще изъяснюсь: твой брат приговорен.\r\nИзабела\n\n Так.\n\n Анджело\n\n Смерть изрек ему решительно закон.\n\n Изабела\n\n Так точно.\n\n Анджело\r\nСредство есть одно к его спасенью. (Все это клонится к тому предположенью, И только есть вопрос и больше ничего.\r\n) Положим:\r\nтот, кто б мог один спасти его (Наперсник судии, иль сам по сану властный Законы толковать, мягчить их смысл ужасный),\r\nК тебе желаньем был преступным воспален И требовал, чтоб ты казнь брата искупила Своим падением;\r\nне то - решит закон.\r\nЧто скажешь? как бы ты в уме своем решила?\r\nИзабела\n\n Для брата, для себя решилась бы скорей, Поверь, как яхонты носить рубцы бичей И лечь в кровавый гроб спокойно, как на ложе, Чем осквернить себя.\n\n Анджело\r\nТвой брат умрет.\n\n Изабела\n\n Так что же? Он лучший путь себе, конечно, изберет. Бесчестием сестры души он не спасет. Брат лучше раз умри, чем гибнуть мне навечно.\r\nАнджело\r\nЗа что ж казалося тебе бесчеловечно Решение суда? Ты обвиняла нас В жестокосердии. Давно ль еще? Сейчас Ты праведный закон тираном называла, А братний грех едва ль не шуткой почитала.\r\nИзабела\n\n Прости, прости меня. Невольно я душой Тогда лукавила. Увы! себе самой Противуречила я, милое спасая И ненавистное притворно извиняя. Мы слабы.\r\nАнджело\n\n Я твоим признаньем ободрен. Так женщина слаба, я в этом убежден И говорю тебе: будь женщина, не боле - Иль будешь ничего. Так покорися воле Судьбы своей.\r\nИзабела\n\n Тебя я не могу понять.\n\n Анджело\n\n Поймешь: люблю тебя.\n\n Изабела\r\nУвы! что мне сказать? Джюльету брат любил, и он умрет, несчастный.\n\n Анджело\n\n Люби меня, и жив он будет.\n\n Изабела\r\nЗнаю: властный Испытывать других, ты хочешь...\n\n Анджело\n\n Нет, клянусь, От слова моего теперь не отопрусь; Клянуся честию.\r\nИзабела\r\nО много, много чести! И дело честное!.\r\n. Обманщик! Демон лести! Сей час мне Клавдио свободу подпиши, Или поступок твой и черноту души Я всюду разглашу - и полно лицемерить Тебе перед людьми.\r\nАнджело\r\nИ кто же станет верить? По строгости моей известен свету я; Молва всеобщая, мой сан, вся жизнь моя И самый приговор над братней головою Представят твой донос безумной клеветою.\r\nТеперь я волю дал стремлению страстей. Подумай и смирись пред волею моей; Брось эти глупости: и слезы, и моленья, И краску робкую.\r\nОт смерти, от мученья Тем брата не спасешь. Покорностью одной Искупишь ты его от плахи роковой. До завтра от тебя я стану ждать ответа.\r\nИ знай, что твоего я не боюсь извета. Что хочешь говори, не пошатнуся я. Всю истину твою низвергнет ложь моя.\r\nIV\r\nСказал и вышел вон, невинную девицу Оставя в ужасе. Поднявши к небесам Молящий, ясный взор и чистую десницу, От мерзостных палат спешит она в темницу.\r\nДверь отворилась ей; и брат ее глазам Представился.\r\nV\r\nВ цепях, в унынии глубоком, О светских радостях стараясь не жалеть, Еще надеясь жить, готовясь умереть,\r\nБезмолвен он сидел, и с ним в плаще широком Под черным куколем с распятием в руках Согбенный старостью беседовал монах.\r\nСтарик доказывал страдальцу молодому, Что смерть и бытие равны одна другому, Что здесь и там одна бессмертная душа И что подлунный мир не стоит ни гроша.\r\nС ним бедный Клавдио печально соглашался, А в сердце милою Джюльетой занимался. Отшельница вошла: \"Мир вам!\" - очнулся он И смотрит на сестру, мгновенно оживлен.\r\n\"Отец мой, - говорит монаху Изабела, - Я с братом говорить одна бы здесь хотела\". Монах оставил их.\r\nVI\n\n Клавдио\n\n Что ж, милая сестра, Что скажешь?\n\n Изабела\n\n Милый брат, пришла тебе пора.\n\n Клавдио\r\nТак нет спасенья?\n\n Изабела\n\n Нет, иль разве поплатиться Душой за голову?\n\n Клавдио\n\n Так средство есть одно?\r\nИзабела\n\n Так, есть. Ты мог бы жить. Судья готов смягчиться. В нем милосердие бесовское: оно Тебе дарует жизнь за узы муки вечной.\r\nКлавдио\n\n Что? вечная тюрьма?\n\n Изабела\n\n Тюрьма - хоть без оград, Без цепи.\r\nКлавдио\n\n Изъяснись, что ж это?\n\n Изабела\r\nДруг сердечный, Брат милый! Я боюсь ... Послушай, милый брат, Семь, восемь лишних лет ужель тебе дороже Всегдашней чести? Брат, боишься ль умереть? Что чувство смерти? миг.\r\nИ много ли терпеть? Раздавленный червяк при смерти терпит то же, Что терпит великан.\r\nКлавдио\n\n Сестра! или я трус? Или идти на смерть во мне не станет силы? Поверь, без трепета от мира отрешусь, Коль должен умереть; и встречу ночь могилы, Как деву милую.\r\nИзабела\r\nВот брат мой! узнаю; Из гроба слышу я отцовский голос. Точно: Ты должен умереть; умри же беспорочно.\r\nПослушай, ничего тебе не утаю: Тот грозный судия, святоша тот жестокий, Чьи взоры строгие во всех родят боязнь, Чья избранная речь шлет отроков на казнь, Сам демон;\r\nсердце в нем черно, как ад глубокий, И полно мерзостью.\r\nКлавдио\r\nНаместник?\n\n Изабела\n\n Ад облек Его в свою броню. Лукавый человек!.. Знай: если б я его бесстыдное желанье Решилась утолить, тогда бы мог ты жить.\n\n Клавдио\r\nО нет, не надобно.\n\n Изабела\n\n На гнусное свиданье, Сказал он, нынче в ночь должна я поспешить, Иль завтра ты умрешь.\n\n Клавдио\n\n Нейди, сестра.\r\nИзабела\n\n Брат милый! Бог видит: ежели одной моей могилой Могла бы я тебя от казни искупить, Не стала б более иголки дорожить Я жизнию моей.\r\nКлавдио\n\n Благодарю, друг милый!\n\n Изабела\n\n Так завтра, Клавдио, ты к смерти будь готов.\n\n Клавдио\r\nДа, так... и страсти в нем кипят с такою силой! Иль в этом нет греха; иль из семи грехов Грех это меньший?\n\n Изабела\n\n Как?\n\n Клавдио\r\nТакого прегрешенья Там, верно, не казнят. Для одного мгновенья Ужель себя сгубить решился б он навек? Нет, я не думаю. Он умный человек. Ах, Изабела!\n\n Изабела\r\nЧто? что скажешь?\n\n Клавдио\n\n Смерть ужасна!\n\n Изабела\n\n И стыд ужасен.\n\n Клавдио\r\nТак - однако ж... умереть, Идти неведомо куда, во гробе тлеть В холодной тесноте... Увы! земля прекрасна И жизнь мила.\r\nА тут: войти в немую мглу, Стремглав низвергнуться в кипящую смолу, Или во льду застыть, иль с ветром быстротечным Носиться в пустоте пространством бесконечным.\r\n.. И все, что грезится отчаянной мечте... Нет, нет: земная жизнь в болезни, в нищете, В печалях, в старости, в неволе... будет раем В сравненье с тем, чего за гробом ожидаем. Изабела\r\nО боже!\n\n Клавдио\r\nДруг ты мой! Сестра! позволь мне жить. Уж если будет грех спасти от смерти брата, Природа извинит.\n\n Изабела\r\nЧто смеешь говорить? Трус! тварь бездушная! от сестрина разврата Себе ты жизни ждешь!.. Кровосмеситель! нет, Я думать не могу, нельзя, чтоб жизнь и свет Моим отцом тебе даны.\r\nПрости мне, боже! Нет, осквернила мать отеческое ложе, Коль понесла тебя! Умри.\r\nКогда бы я Спасти тебя могла лишь волею моею, То все-таки б теперь свершилась казнь твоя. Я тысячу молитв за смерть твою имею, За жизнь - уж ни одной...\r\nКлавдио\n\n Сестра, постой, постой! Сестра, прости меня! VII\r\nИ узник молодой Удерживал ее за платье. Изабела От гнева своего насилу охладела, И брата бедного простила, и опять, Лаская, начала страдальца утешать.\n\n ЧАСТЬ ТРЕТИЯ\n\n I\r\nМонах стоял меж тем за дверью отпертою И слышал разговор меж братом и сестрою. Пора мне вам сказать, что старый сей монах Не что иное был, как Дук переодетый.\r\nПока народ считал его в чужих краях И сравнивал, шутя, с бродящею кометой, Скрывался он в толпе, все видел,\r\nнаблюдал И соглядатаем незримым посещал Палаты, площади, монастыри, больницы, Развратные дома, театры и темницы.\r\nВоображение живое Дук имел; Романы он любил, и может быть, хотел Халифу подражать Гаруну Аль-Рашиду.\r\nМладой отшельницы подслушав весь рассказ, В растроганном уме решил он тот же час Не только наказать жестокость и обиду, Но сладить кое-что.\r\n.. Он тихо в дверь вошел, Девицу отозвал и в уголок отвел.\r\n\"Я слышал все, - сказал, - ты похвалы достойна, Свой долг исполнила ты свято; но теперь Предайся ж ты моим советам.\r\nБудь покойна, Все к лучшему придет; послушна будь и верь\". Тут он ей объяснил свое предположенье И дал прощальное свое благословенье.\r\nII\r\nДрузья! поверите ль, чтоб мрачное чело, Угрюмой, злой души печальное зерцало, Желанья женские навеки привязало И нежной красоте понравиться могло? Не чудно ли? Но так.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "- От отцов. \n - Тогда черт - виноват! - возьми отцов. Но, позвольте! - это чепуха, вы сами виноваты, раз не даете детям вашим воспитания.\r\n- Нет, это вы виноваты. Зачем заставляете нас рожать? чтобы потом их вешать?\r\n- Чепуха! Бабья логика!\r\nОни бранились, как старики, и никто бы не подумал, войдя со стороны, что он губернатор, а она просительница, мать разбойника Сашки Жегулева. Телепнев, краснея, кричал:\r\n- Честных людей мы не вешаем, а разбойников будем вешать всегда, сам Бог установил Страшный суд! Страшный суд - подумайте-ка, это вам не наша скорострелка, да-с!\r\nЕлена Петровна вдруг совсем тихо, почти шепотом сказала:\r\n- Это неправда: Страшного суда нет. \n Теперь уж не притворно, но еще сердитее засмеялся губернатор:\r\n- Так-с, теперь и Страшный суд не надо! Для Сашеньки с Петенькой, может быть, и Бога не надо? Нет-с, ваш Сашенька зверь, и больше ничего!\r\nВы читали, нет, вы читали, что этот самый Сашка Жегулев на днях помещика пытал, на огне, подлец, жег подошвы, допытывался денег.\r\nЭто как вы назовете?\r\nЕлена Петровна села.\r\n- А стрелочника с детьми кто зарезал? Я или вы? А... да что! Впрочем... Вам не дать воды? Ну, не надо воды...\r\nЭх, Николай Евгеньич, Николай Евгеньич, хорошо, друг, что не дожил ты до!.. Хороший мальчик... Нет, ничего не понимаю, хоть самого повесьте.\r\nЕлена Петровна встала и спокойно промолвила: \n - Это не Саша сделал.\r\n- Не спорю! \n - А если Саша, то, значит, так надо, и это хорошо. \n - Что-с?!\r\nШагнул даже вперед и - вдруг ему стало страшно. И даже не мыслями страшно, а почти физически, словно от опасности.\r\nВдруг услыхал мертвую тишину дома, ощутил холодной спиной темноту притаившихся углов; и мелькнула нелепая и от нелепости своей еще более страшная догадка:\r\n\"Сейчас она выстрелит!\" Но она стояла спокойно, и проехал извозчик, и стало совестно за свой нелепый страх. Все-таки вздрогнул, когда Елена Петровна сказала:\r\n- До свидания. Будьте добры, генерал, проводите меня, я не знаю дороги. \n - Виноват! К вашим услугам.\r\nУ первой ступеньки на каменную лестницу, красневшую своей суконной дорожкой,\r\nон простился с Еленой Петровной и на мгновение, пожимая холодную, прозрачную старую руку, задумался в нерешимости:\r\nне поцеловать ли?\r\nНо мысленно махнул рукой и в отчаянии подумал: \"Все равно! Эх, кондрашка бы поскорее!\"\r\nЛиночка издали увидела,- ближе не позволили извозчику остановиться,- как вышла из стеклянной двери мать,\r\nподдерживаемая почтительно швейцаром, и долго копалась в сумочке, чтобы дать на чай.\r\nИ когда села наконец мать и тронулся извозчик, Линочка взглянула на нее и, громко плача, спросила:\r\n- Мамочка, ну что? \n\n 12. Пустые дни \n\n В июле для Сашки Жегулева и его лесных братьев наступил неожиданный роздых.\r\nОтяжелел хлебный колос - и земля, горько проклинаемая за бесплодие, ненавидимая за тесноту, вечно обманывающая земля властно потянула к себе:\r\nи ушла в труд, рассеялась по полям трудолюбиво взволнованная рать Гнедых, добровольных Жегулева приспешников.\r\nПрекратились поджоги и разгромы усадеб; выполз с жатвенной машиной осмелевший помещик, приказчик осипшим от молчания голосом закричал на баб - наступило перемирие.\r\nВаська Соловей со своими злодеями ушел в дальний, сплошь лесной уезд и там промышлял около железной дороги и почты,\r\nсобираясь, по слухам, перекинуться на реку - по старому доброму разбойничьему обычаю.\r\nИз пребывания своего у Жегулева он вынес опыт, что без мужика долго не проживешь, а пожалуй, и страх перед мужиком, и для доброго имени совершил несколько нехитрых фокусов:\r\nв одном дружественном селе, на праздник, притворяясь пьяным, с разными чувствительными словами, щеголяя, выбросил толстый бумажник на драку;\r\nи по примеру воткинского Андрона добыл-таки волостного старшину и среди бела дня, под хохот мужиков, выдрал его розгами.\r\nЭто действительно дало ему доброе имя.\r\nА так как жил он разгульно и весело и вся шайка купалась в вине, то шли к нему охотно, и вся голытьба, не сживавшаяся с Жегулевым, липла к нему, как мухи на падаль.\r\nИ так возросла его сила, что грозился он при встрече перерезать горло самому Жегулеву, презрительно называл его барином и кричал об обмане и подлости.\r\nНо на страдную пору притих и Соловей, а Жегулеву с его немногими коренными пришлось и совсем побездействовать; и уже казалось порою, что прежнее кончилось и больше не вернется.\r\nСловно в полузабытьи, теряли они счет пустым и скучным дням, похожим друг на друга, как листья с одного дерева;\r\nначались к тому же невыносимые даже в лесу жары и грозы, и во всей природе наступило то июльское бездействие и роздых,\r\nкогда перестает видимо расти лист, остановились побеги, и лесная, редкая, никому не нужная трава словно тоскует о далекой острой косе.\r\nЧто делали?\r\nПрятались от проливных с грозою дождей и выкопали землянку; одно время повадились мирно ломать грибы, но те скоро в жаре прошли;\r\nговорили о пустяках, местных мужицких делах, слушали россказни о Ваське Соловье.\r\nНо не говорили ни о прошлом, ни о будущем.\r\nДа и вообще стали молчаливы, незаметно уподобляясь лесу, как-то научились ничего не делать, как не делает ничего ожидающий ездока извозчик, или - заряженный браунинг.\r\nКолесников с неделю помучился от острого ревматизма ног и еще более пожелтел и высох; был ровно мрачен и минутами задумывался почти до столбняка.\r\nЧуть ли не больнее, чем Сашу, поразила его история с Соловьевым, перепутала все его расчеты и соображения, загнала в какой-то дикий, сумасшедший тупик.\r\nТо, что издали, в широком обхвате глаза, казалось понятным и достижимым, вблизи утеряло свой ясный смысл,\r\nразменялось на тысячу маленьких действий, разговоров, смутных настроений, частичных выкладок и соображений.\r\nТак с берега смотрит пловец на бушующее море и видит ясный порядок, в котором движутся валы, и соображает, как плыть;\r\nно вот он в воде - все изменилось, на месте порядка хаос, взамен закона - своеволие.\r\nНе то страшно в Соловьеве, что он подлец, даже и не то, что он не поверил в ихнюю чистоту, а то - что действия его похожи и называется он также Сашка Жегулев.\r\nТак же отдает деньги бедным,- такая идет о нем молва,- так же наказывает угнетателей и мстит огнем, а есть он в то же время истинный разбойник, грабитель, дурной и скверный человек.\r\nЕще различают Сашек Жегулевых мужики, но, видимо, с каждым днем стираются границы и теряется понимание:\r\nуже похваливают иронически Соловья и с меньшим уважением относятся к Саше, говорят: твой-то Соловей!\r\n.\r\n.\r\nЗачем же тогда чистота, зачем бескорыстие и эти ужасные муки?\r\n- кто догадается о жертве, когда потерялся белый агнец в скопище хищных зверей и убойного скота, погибает под ножом безвестно!\r\n- За что погубил я Сашу? Предатель я! - часто думает Колесников, но еще не решается признать своих мыслей за последнюю истину, колеблется, надеется, на лицах ищет ответа.\r\nЧто же будет с ним, когда признает? - Об этом и гадать страшно.\r\nЗадумывается и Андрей Иванович.\r\nПо-прежнему молчаливый, услужливый, скромный, словно совсем не имеющий своих радостей, своего горя и воспоминаний,\r\nпорою он так удивленно оглядывался красиво-спокойными глазами, как будто искал что-то ненайденное;\r\nи, снова ничего не найдя, покорно отдавался ожиданию и темной воле других.\r\nИз всех троих он один сохранил чистоту одежды и тела:\r\nне говоря о Колесникове, даже Саша погрязнел и, кажется, не замечал этого, а матрос по-прежнему через день брил подбородок и маленькой щеточкой шмурыгал по платью;\r\nсмешал пороху с салом, чтобы чернело, и смазывал сапоги.\r\nИ было у него одно тайное мученье, нечто вызывавшее чувство нестерпимого стыда и чуть ли не отчаяния: это маленькая незаживающая рана на левой ноге, под коленом, у кости.\r\nЗадела как-то шальная пуля, и показалось, что завтра заживет, а вместо этого прикинулось, въехалось в кость, стало нехорошо пахнуть.\r\nУходя в лес, он подолгу возился с гниющей раной и по-своему врачевал ее: поливал керосином, раз прижег даже порохом, но не помог и порох.\r\nПри других он не купался, чтобы не увидели, и на ходу, выдерживая боль, старался не хромать. Главное, в чем стыд,- пахло нехорошо.\r\nСчиталось их в эту затишную пору всего семеро:\r\nони трое, Федот, никуда не пожелавший идти со своим кашлем, Кузька Жучок, Еремей и новый - кривой на один глаз, неумный и скучный парень, бывший заводской, по кличке Слепень.\r\nЕремей было ушел, потянувшись за всеми, но дня через три вернулся с проклятьями и матерной руганью.\r\n- Да стану я ее тревожить? - кричал он презрительно про свою полосу,- да нехай она, как стояла, так и стоит до самого Господнего суда.\r\nКолоса тронуть не позволю, нет моей воли, пусть сам посмотрит, на чем Еремей сидит!\r\nНет моего родительского благословения, три дня пил и еще три дня пить буду! - если деньжонок дадите, Александр Иваныч.\r\nНо денег ему не дали, и он остался в лесу лежать.\r\n- Ляжать буду! - заявил он угрюмо и лег на спину, чтобы виднее с неба было, что он именно лежит и ничего не делает.\r\nИ как над ним ни смеялись, как ни ругал его матрос,- он замкнулся в презрительное молчание и лежал истово, с ненавистью, с тоскою, с бунтом.\r\nМужицки веруя в труд, он в этом состоянии нарочитого безделья самому себе казался ужасным,\r\nневероятным, более грешным и бунтующим, чем если бы каждый день резал по человеку или жег по экономии:\r\nрезать - все-таки труд.\r\nЭтого не понимал Колесников и ругательски ругался:\r\n- Иди землянку копать, черт! \n Снизу вверх пренебрежительно, даже без досады смотрел Еремей и кратко отвечал: \n - Не пойду.\r\n- Да для народа же, чучело, сам же под крышу лезешь, как дождь идет. Иди, того-этого. \n - А... мне на твой народ. \n - Ну и не пущу под крышу!\r\n- Брешешь, Василь, пустишь.\r\nДаже не улыбается, а говорит себе просто и с легким сожалением, нехотя беседует. Так и остался лежать, а в дождь забирался под крышу и иронически ухмылялся,- совсем рехнулся мужик.\r\nНо точно и все лежали - бесконечно тянулось пустое и бездеятельное время.\r\nРаз невмоготу стало и, подумав, отправились втроем в гости, в Каменку, к одному знакомцу, верному и хорошему человечку.\r\nТам мирно пили чай с баранками и уже решили было заночевать, но воспротивился Колесников.\r\nОн вышел посмотреть, что делается на улице, и понравилось черное на западе небо, тревога туч, побелевшие в жутком ожидании ракиты.\r\nДнем под солнцем деревня с своими прогнившими соломенными крышами казалась черною, а теперь точно выбелили ее и вымели начисто, вылепили как игрушку из серой глины.\r\nПройди человек, и он показался бы глиняным, но попряталось все живое.\r\n- Идем, ребята, пречудесно! - сказал Колесников, сгибаясь в низенькой двери и внося с собою крепкий запах свежего перед дождем воздуха.- Душа радуется.\r\nИ от слов, и от радостного лица, а главное, от этого крепкого и вольного запаха, которым сразу зарядилось платье и борода Колесникова,\r\n-в избе стало душно и скучно, и показалось невозможным не только ночевать, а и час лишний провести.\r\nВесело заторопились.\r\n- Замочит! - уговаривал знакомец,- а то и громом зашибет, на большаке беда, намедни три ракиты выжгло. Оставались бы, Александр Иваныч, да и ты, матрос, пусть Василь один идет!\r\nПосмеялись, но внезапное решение сложилось так твердо, как это, кажется, только и бывает с внезапными, да еще и причудливыми решениями;\r\nи уже через пять минут шагали между плетнями, пьяные от тяжкого и возбужденного запаха конопли; выбирались на большак.\r\n- Ну и хорошо же! - повторял Колесников и как-то особенно на ходу выгибал колена, чувствуя в себе что-то лошадиное, способное к бесконечному ходу и резвости.\r\n- А ведь время-то совсем раннее! - весело подтвердил матрос, пряча часы в замшевый футляр. \n - Да ну? а сколько?\r\n- Тридцать пять минут восьмого! - Да ну! А я думал, что девять, не меньше... Ночевать, нет уж, спасибо, того-этого. Хо-хо-хо!\r\nЗасмеялись; и все трое вспомнили почему-то кроткого Петрушу, но без обычной боли, а с тихим умилением и отпускающей жалостью. Вздохнули - и еще резвее заработали ногами.\r\n- Саша! хорошо? \n - Хорошо, Вася.\r\nРадовало все: и то, что не идут по делу и не уходят от погони, а как бы гуляют свободно; и то, что нет посторонних, одни в дружбе и доверии и не чувствуют платья, как голые.\r\nПосле кривых и узких переулков, затемненных огорожей и деревьями, большак удивил шириною и светом, и щедрыми представились те люди, что могли так много места отвести под дорогу.\r\nНо и тут, как на деревне, все казалось выбеленным, вылепленным из серой глины и навеки в ожидании застывшим.\r\nЗастыла как будто и грозовая туча, в безветрии еле подвигаясь на своих невидимых крылах; забеспокоился Колесников:\r\n- Да еще будет ли? Не прошло бы так!\r\n- Будет! - уверенно ответил Саша, серый, как все кругом.- Ну и безлюдье же!\r\n- Стой! подметка оборвалась,- крикнул Колесников сердито и запрыгал на одной ноге, стараясь оторвать закруглившуюся, тонкую, отставшую кожу.\r\nХохотали, на него глядя, и Андрей Иваныч сказал:\r\n- Да вы сядьте, Василь Василич... ну и чудак!\r\n- А вы лучше ножик дайте, чем... Эх!\r\nКолесников сел и, ругательски ругая сапоги, те самые, что были гордостью когда-то, отрезал вьющийся кончик и почувствовал удовольствие, как настоящий оператор: ловко!\r\nСаша серьезно сказал: \n - Надо новые, Василий, в случае беды бежать в этих... \n - Хороши и эти, я их поправил. Ходу!\r\nБыстро угасал свет, как под чьею-то рукою; и уже в полной темноте, чернильном мраке, разразилась запоздавшая медленная гроза и хлынул потоками проливной теплый дождь: пречудесно!\r\nМгновенно налились водою колдобины и колеи, под ногами размокло, поползло, зашлепало,\r\nдо нитки промокло платье, и щекотали лицо и губы крепкие струи - трубою гудел дождь, теплейший ливень.\r\nЗевали молнии, нагоняя одна другую, ветвясь дрожаще и тонко; ломаясь коленами - вверх и вниз, поспешая, катался гром, грохотал по лестнице, всю черную высь заполнил ревом.\r\nЕсли бы не молнии - не только не найти дороги, а и друг друга потеряли бы в плещущейся темноте, изначальном хаосе.\r\nКолесников не то пел, не то так ревел от восторга, но при свете был виден только открытый рот, а в темноте только голос слышен: разделился надвое.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "В.Г.Короленко\n\n В дурном обществе\n\n Из детских воспоминаний моего приятеля\n\n I. РАЗВАЛИНЫ\r\nМоя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему горю, как будто совсем забыл о моем существовании.\r\nПорой он ласкал мою маленькую сестру и по-своему заботился о ней, потому что в ней были черты матери.\r\nЯ же рос, как дикое деревцо в поле,- никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.\r\nМестечко, где мы жили, называлось Княжье-Вено, или, проще, Княж-городок.\r\nОно принадлежало одному захудалому, но гордому польскому роду и представляло все типические черты любого из мелких городов Юго-западного края, где,\r\nсреди тихо струящейся жизни тяжелого труда и мелко-суетливого еврейского гешефта, доживают свои печальные дни жалкие останки гордого панского величия.\r\nЕсли вы подъезжаете к местечку с востока, вам прежде всего бросается в глаза тюрьма, лучшее архитектурное украшение города.\r\nСамый город раскинулся внизу над сонными, заплесневшими прудами, и к нему приходится спускаться по отлогому шоссе, загороженному традиционною \"заставой\".\r\nСонный инвалид, порыжелая на солнце фигура, олицетворение безмятежной дремоты, лениво поднимает шлагбаум, и - вы в городе, хотя, быть может, не замечаете этого сразу.\r\nСерые заборы, пустыри с кучами всякого хлама понемногу перемежаются с подслеповатыми, ушедшими в землю хатками.\r\nДалее широкая площадь зияет в разных местах темными воротами еврейских \"заезжих домов\", казенные учреждения наводят уныние своими белыми стенами и казарменно-ровными линиями.\r\nДеревянный мост, перекинутый через узкую речушку, кряхтит, вздрагивая под колесами, и шатается, точно дряхлый старик.\r\nЗа мостом потянулась еврейская улица с магазинами, лавками, лавчонками, столами евреев-менял, сидящих под зонтами на тротуарах, и с навесами калачниц.\r\nВонь, грязь, кучи ребят, ползающих в уличной пыли.\r\nНо вот еще минута и - вы уже за городом.\r\nТихо шепчутся березы над могилами кладбища, да ветер волнует хлеба на нивах и звенит унылою, бесконечною песней в проволоках придорожного телеграфа.\r\nРечка, через которую перекинут упомянутый мост, вытекала из пруда и впадала в другой. Таким образом, с севера и юга городок ограждался широкими водяными гладями и топями.\r\nПруды год от году мелели, зарастали зеленью, и высокие густые камыши волновались, как море, на громадных болотах.\r\nПосредине одного из прудов находится остров. На острове - старый, полуразрушенный замок.\r\nЯ помню, с каким страхом я смотрел всегда на это величавое дряхлое здание.\r\nО нем ходили предания и рассказы один другого страшнее. Говорили, что остров насыпан искусственно, руками пленных турок.\r\n\"На костях человеческих стоит старое замчи'ще,- передавали старожилы, и мое детское испуганное воображение рисовало под землей тысячи турецких скелетов,\r\nподдерживающих костлявыми руками остров с его высокими пирамидальными тополями и старым замком.\r\nОт этого, понятно, замок казался еще страшнее, и даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами птиц,\r\nмы подходили к нему поближе, он нередко наводил на нас припадки панического ужаса,- так страшно глядели черные впадины давно выбитых окон;\r\nв пустых залах ходил таинственный шорох: камешки и штукатурка, отрываясь, падали вниз, будя гулкое эхо, и мы бежали без оглядки, а за нами долго еще стояли стук, и топот, и гоготанье.\r\nА в бурные осенние ночи, когда гиганты-тополи качались и гудели от налетавшего из-за прудов ветра, ужас разливался от старого замка и царил над всем городом.\r\n\"Ой-вей-мир!\" [О горе мне (евр.\r\n)] - пугливо произносили евреи;\r\nбогобоязненные старые мещанки крестились, и даже наш ближайший сосед, кузнец, отрицавший самое существование бесовской силы,\r\nвыходя в эти часы на свой дворик, творил крестное знамение и шептал про себя молитву об упокоении усопших.\r\nСтарый, седобородый Януш, за неимением квартиры приютившийся в одном из подвалов замка, рассказывал нам не раз, что в такие ночи он явственно слышал, как из-под земли неслись крики.\r\nТурки начинали возиться под островом, стучали костями и громко укоряли панов в жестокости.\r\nТогда в залах старого замка и вокруг него на острове брякало оружие, и паны громкими криками сзывали гайдуков.\r\nЯнуш слышал совершенно ясно, под рев и завывание бури, топот коней, звяканье сабель, слова команды.\r\nОднажды он слышал даже, как покойный прадед нынешних графов, прославленный на вечные веки своими кровавыми подвигами,\r\nвыехал, стуча копытами своего аргамака, на середину острова и неистово ругался:\r\n\"Молчите там, лайдаки [Бездельники (польск.)], пся вяра!\"\r\nПотомки этого графа давно уже оставили жилище предков.\r\nБольшая часть дукатов и всяких сокровищ, от которых прежде ломились сундуки графов, перешла за мост, в еврейские лачуги,\r\nи последние представители славного рода выстроили себе прозаическое белое здание на горе, подальше от города.\r\nТам протекало их скучное, но все же торжественное существование в презрительно-величавом уединении.\r\nИзредка только старый граф, такая же мрачная развалина, как и замок на острове, появлялся в городе на своей старой английской кляче.\r\nРядом с ним, в черной амазонке, величавая и сухая, проезжала по городским улицам его дочь, а сзади почтительно следовал шталмейстер.\r\nВеличественной графине суждено было навсегда остаться девой.\r\nРавные ей по происхождению женихи, в погоне за деньгами купеческих дочек за границей, малодушно рассеялись по свету, оставив родовые замки или продав их на слом евреям,\r\nа в городишке, расстилавшемся у подножия ее дворца, не было юноши, который бы осмелился поднять глаза на красавицу-графиню.\r\nЗавидев этих трех всадников, мы, малые ребята, как стая птиц, снимались с мягкой уличной пыли и,\r\nбыстро рассеявшись по дворам, испуганно-любопытными глазами следили за мрачными владельцами страшного замка.\r\nВ западной стороне, на горе, среди истлевших крестов и провалившихся могил, стояла давно заброшенная униатская часовня.\r\nЭто была родная дочь расстилавшегося в долине собственно обывательского города.\r\nНекогда в ней собирались, по звону колокола, горожане в чистых, хотя и не роскошных кунтушах, с палками в руках, вместо сабель,\r\nкоторыми гремела мелкая шляхта, тоже являвшаяся на зов звонкого униатского колокола из окрестных деревень и хуторов.\r\nОтсюда был виден остров и его темные громадные тополи, но замок сердито и презрительно закрывался от часовни густою зеленью, и только в те минуты,\r\nкогда юго-западный ветер вырывался из-за камышей и налетал на остров, тополи гулко качались, и из-за них проблескивали окна, и замок, казалось, кидал на часовню угрюмые взгляды.\r\nТеперь и он, и она были трупы.\r\nУ него глаза потухли, и в них не сверкали отблески вечернего солнца;\r\nу нее кое-где провалилась крыша, стены осыпались, и, вместо гулкого, с высоким тоном, медного колокола, совы заводили в ней по ночам свои зловещие песни.\r\nНо старая, историческая рознь, разделявшая некогда гордый панский замок и мещанскую униатскую часовню, продолжалась и после их смерти:\r\nее поддерживали копошившиеся в этих дряхлых трупах черви, занимавшие уцелевшие углы подземелья, подвалы.\r\nЭтими могильными червями умерших зданий были люди.\r\nБыло время, когда старый замок служил даровым убежищем всякому бедняку без малейших ограничений.\r\nВсе, что не находило себе места в городе, всякое выскочившее из колеи существование, потерявшее,\r\nпо той или другой причине, возможность платить хотя бы и жалкие гроши за кров и угол на ночь и в непогоду,\r\n- все это тянулось на остров и там, среди развалин, преклоняло свои победные головушки, платя за гостеприимство лишь риском быть погребенными под грудами старого мусора.\r\n\"Живет в замке\" - эта фраза стала выражением крайней степени нищеты и гражданского падения.\r\nСтарый замок радушно принимал и покрывал и перекатную голь, и временно обнищавшего писца, и сиротливых старушек, и безродных бродяг.\r\nВсе эти существа терзали внутренности дряхлого здания, обламывая потолки и полы, топили печи,\r\nчто-то варили, чем-то питались,- вообще, отправляли неизвестным образом свои жизненные функции.\r\nОднако настали дни, когда среди этого общества, ютившегося под кровом седых руин, возникло разделение, пошли раздоры.\r\nТогда старый Януш, бывший некогда одним из мелких графских \"официалистов\" {Прим. стр.\r\n11}, выхлопотал себе нечто вроде владетельной хартии и захватил бразды правления.\r\nОн приступил к преобразованиям, и несколько дней на острове стоял такой шум, раздавались такие вопли,\r\nчто по временам казалось, уж не турки ли вырвались из подземных темниц, чтоб отомстить утеснителям.\r\nЭто Януш сортировал население развалин, отделяя овец от козлищ.\r\nОвцы, оставшиеся попрежнему в замке, помогали Янушу изгонять несчастных козлищ, которые упирались, выказывая отчаянное, но бесполезное сопротивление.\r\nКогда, наконец, при молчаливом, но, тем не менее, довольно существенном содействии будочника,\r\nпорядок вновь водворился на острове, то оказалось, что переворот имел решительно аристократический характер.\r\nЯнуш оставил в замке только \"добрых христиан\", то есть католиков, и притом преимущественно бывших слуг или потомков слуг графского рода.\r\nЭто были все какие-то старики в потертых сюртуках и \"чамарках\" {Прим. стр.\r\n11}, с громадными синими носами и суковатыми палками, старухи, крикливые и безобразные, но сохранившие на последних ступенях обнищания свои капоры и салопы.\r\nВсе они составляли однородный, тесно сплоченный аристократический кружок, взявший как бы монополию признанного нищенства.\r\nВ будни эти старики и старухи ходили, с молитвой на устах, по домам более зажиточных горожан и среднего мещанства, разнося сплетни, жалуясь на судьбу, проливая слезы и клянча,\r\nа по воскресеньям они же составляли почтеннейших лиц из той публики,\r\nчто длинными рядами выстраивалась около костелов и величественно принимала подачки во имя \"пана Иисуса\" и \"панны Богоматери\".\r\nПривлеченные шумом и криками, которые во время этой революции неслись с острова, я и несколько моих товарищей пробрались туда и, спрятавшись за толстыми стволами тополей,\r\nнаблюдали, как Януш, во главе целой армии красноносых старцев и безобразных мегер, гнал из замка последних, подлежавших изгнанию, жильцов.\r\nНаступал вечер.\r\nТуча, нависшая над высокими вершинами тополей, уже сыпала дождиком.\r\nКакие-то несчастные темные личности, запахиваясь изорванными донельзя лохмотьями, испуганные, жалкие и сконфуженные,\r\nсовались по острову, точно кроты, выгнанные из нор мальчишками, стараясь вновь незаметно шмыгнуть в какое-нибудь из отверстий замка.\r\nНо Януш и мегеры с криком и ругательствами гоняли их отовсюду, угрожая кочергами и палками, а в стороне стоял молчаливый будочник,\r\nтоже с увесистою дубиной в руках, сохранявший вооруженный нейтралитет, очевидно, дружественный торжествующей партии.\r\nИ несчастные темные личности поневоле, понурясь, скрывались за мостом, навсегда оставляя остров, и одна за другой тонули в слякотном сумраке быстро спускавшегося вечера.\r\nС этого памятного вечера и Януш, и старый замок, от которого прежде веяло на меня каким-то смутным величием, потеряли в моих глазах всю свою привлекательность.\r\nБывало, я любил приходить на остров и хотя издали любоваться его серыми стенами и замшенною старою крышей.\r\nКогда на утренней заре из него выползали разнообразные фигуры, зевавшие, кашлявшие и крестившиеся на солнце,\r\nя и на них смотрел с каким-то уважением, как на существа, облеченные тою же таинственностью, которою был окутан весь замок.\r\nОни спят там ночью, они слышат все, что там происходит, когда в огромные залы сквозь выбитые окна заглядывает луна или когда в бурю в них врывается ветер.\r\nЯ любил слушать, когда, бывало, Януш, усевшись под тополями, с болтливостью семидесятилетнего старика начинал рассказывать о славном прошлом умершего здания.\r\nПеред детским воображением вставали, оживая, образы прошедшего, и в душу веяло величавою грустью и смутным сочувствием к тому, чем жили некогда понурые стены,\r\nи романтические тени чужой старины пробегали в юной душе, как пробегают в ветреный день легкие тени облаков по светлой зелени чистого поля.\r\nНо с того вечера и замок, и его бард явились передо мной в новом свете.\r\nВстретив меня на другой день вблизи острова, Януш стал зазывать меня к себе, уверяя с довольным видом,\r\nчто теперь \"сын таких почтенных родителей\" смело может посетить замок, так как найдет в нем вполне порядочное общество.\r\nОн даже привел меня за руку к самому замку, но тут я со слезами вырвал у него свою руку и пустился бежать.\r\nЗамок стал мне противен. Окна в верхнем этаже были заколочены, а низ находился во владении капоров и салопов.\r\nСтарухи выползали оттуда в таком непривлекательном виде, льстили мне так приторно, ругались между собой так громко,\r\nчто я искренно удивлялся, как это строгий покойник, усмирявший турок в грозовые ночи, мог терпеть этих старух в своем соседстве.\r\nНо главное - я не мог забыть холодной жестокости, с которою торжествующие жильцы замка гнали своих несчастных сожителей,\r\nа при воспоминании о темных личностях, оставшихся без крова, у меня сжималось сердце.\r\nКак бы то ни было, на примере старого замка я узнал впервые истину, что от великого до смешного один только шаг.\r\nВеликое в замке поросло плющом, повиликой и мхами, а смешное казалось мне отвратительным,\r\nслишком резало детскую восприимчивость, так как ирония этих контрастов была мне еще недоступна.\r\nII. ПРОБЛЕМАТИЧЕСКИЕ НАТУРЫ\r\nНесколько ночей после описанного переворота на острове город провел очень беспокойно:\r\nлаяли собаки, скрипели двери домов, и обыватели, то и дело выходя на улицу, стучали палками по заборам, давая кому-то знать, что они настороже.\r\nГород знал, что по его улицам в ненастной тьме дождливой ночи бродят люди, которым голодно и холодно, которые дрожат и мокнут;\r\nпонимая, что в сердцах этих людей должны рождаться жестокие чувства, город насторожился и навстречу этим чувствам посылал свои угрозы.\r\nА ночь, как нарочно, спускалась на землю среди холодного ливня и уходила, оставляя над землею низко бегущие тучи.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "При раннем весеннем уженье, которое может иногда начинаться в исходе апреля, когда в реках еще много воды и они бегут быстрее обыкновенного, надобно грузило прибавить,\r\nчтобы крючок опускался как можно глубже, потому что удить приходится в натяжку,\r\nто есть леса стремлением воды будет натягиваться и крючок не будет касаться дна, а это весной необходимо.\r\nРыба жмется обыкновенно ко дну, к берегам, особенно крутым, где течение потише.\r\nМеста надобно выбирать не мелкие и не слишком глубокие;\r\nкрючок с насадкой червя навозного или земляного (на хлеб удить на быстряках неудобно) от сильного течения будет прибивать к берегу,\r\nи потому должно так класть или втыкать удилище, чтобы насадка только касалась берега и чтоб леса и наплавок не ложились на него;\r\nв противном случае они станут при подсечке задевать за берег, а это никуда не годится:\r\nрыба, хватая играющую насадку с набега, сейчас встретит упор от задевшей лесы или наплавка и сейчас бросит крючок,\r\nда и подсечка никогда не может быть верна, ибо рука охотника встретит такое же препятствие, и подсечка не может сообщиться мгновенно крючку.\r\nКогда вода еще не совсем слила и не просветлела, трудно достать раков, насекомых еще никаких нет, и потому единственная насадка -- черви;\r\nно как скоро река войдет в межень и образуются тихие места, то на них всякая нехищная рыба очень охотно станет брать на хлеб.\r\nВ реках не запруженных, текущих вольно, собственною массою воды, обыкновенно выбирают для уженья омуты, то есть глубокие места, где вода вдруг теряет свою быстроту, падая в яму;\r\nпотом, завертывая назад около берега, она встречается с верхнею, текучею струею, борется с нею и, наконец, теряет свое стремление: из этой борьбы образуется тишина;\r\nв таких тихих омутах постоянно держится рыба.\r\nЛетом надо выбирать глубину умеренную, дно песчаное или хрящеватое (то есть состоящее из мелких камешков), идущее от берега покато и отлого в глубину;\r\nна таких местах хорошо удить рано утром и поздно вечером.\r\nЕще лучше, если вода аршина на два от берега проросла травою и накрылась ее листьями, как бы зеленым ковром. Тут много выгод для охотника.\r\nТут есть для рыбы и пища и защита от яркого солнца, а главное, тут не видно рыбака, сидящего на берегу, и ловко ему положить свои длинные удилища на травянистую ткань.\r\nГлубокие места, обросшие круглыми, как тарелки, зелеными лопухами, представляют те же выгоды.\r\nМеста, где деревья зелеными ветвями своими наклонились над водою, где гибкие кусты омывают длинные листья свои в прозрачных струях,\r\nтихо ропщущих от их прикосновения, благонадежны для уженья не очень раннего и не очень позднего:\r\nибо в это время рыба, уже поднявшись со дна, ходит на умеренной глубине и очень любит держаться около зелени листьев.\r\nОхотники хорошо это знают и на реках и озерах, берега которых совершенно голы, прибегают к хитрости, устроивают искусственную зелень:\r\nсрубают вершину какого-нибудь молодого дерева (если оно мало, то два и три) или целый куст тальнику, вербы,\r\nвыбирают удобное для уженья место и кладут их на воду, погрузив до половины и воткнув нижние, заостренные концы в берег.\r\nМелкая рыба не замедлит броситься к зеленым листьям, а за ней придет и крупная.\r\nДни в два рыба привыкнет держаться около кустов, которые впоследствии, когда листья поблекнут, можно переменять по ночам.\r\nТак же поступают и на больших реках, где удят с лодки, привязав к ней связку вершин древесных или куст.\r\nЕсли место не так глубоко, то лодка стоит на приколе, то есть привязанная к длинному колу, воткнутому во дно; если же глубоко, то лодка держится на веревке с камнем, опущенным на дно.\r\nОсенью для уженья крупной рыбы по утрам и вечерам надобно выбирать самые глубокие места;\r\nно около полудня рыба уже не прячется от солнечного зноя, как летом, под траву, кусты, тень нависших берегов и даже тень мостов;\r\nнапротив, обрадовавшись теплоте солнечных лучей, она стаями выплывает на поверхность воды, хватает падающие на нее увядающие листья и всяких насекомых.\r\nТут надобно удить как можно мельче и предпочтительно на всяких насекомых.\r\nЕсть осеннее уженье \"нахлыстом\", как выражаются рыбаки, которого мне не довелось испытать, но которое, говорят, бывает очень удачно.\r\nОно особенно выгодно и приятно потому, что в это время другими способами уженья трудно добывать хорошую рыбу;\r\nоно производится следующим образом: в маленькую рыбачью лодку садятся двое;\r\nплывя по течению реки, один тихо правит веслом, держа лодку в расстоянии двух-трех сажен от берега,\r\nдругой беспрестанно закидывает и вынимает наплавную удочку с длинной лесой, насаженную червяком, кобылкой (если они еще не пропали) или мелкой рыбкой;\r\nкрючок бросается к берегу, к траве, под кусты и наклонившиеся деревья, где вода тиха и засорена падающими сухими листьями:\r\nк ним обыкновенно поднимается всякая рыба, иногда довольно крупная, и хватает насадку на ходу.\r\nВероятно, вместе с сухими листьями падают в воду какие-нибудь насекомые, и потому падение листьев привлекает рыб.\r\nЯ много раз сам наблюдал, как хватает рыба упавшие листья и уносит вглубь: некоторые листочки всплывают, а другие пропадают; может быть, рыба глотает те из них, которые еще зелены.\r\nВ тихое время и на тихой воде, в верховьях прудов, где материк стоит наравне с берегами, обросшими лесом,\r\nлистья застилают воду иногда так густо, что трудно закинуть удочку, и если грузило легко, то крючок с насадкой будет лежать на листьях;\r\nразумеется, надобно добиться, чтобы крючок опустился и наплавок встал;\r\nудить надобно всячески, то есть и очень мелко и глубоко, потому что рыба иногда берет очень высоко, под самыми листьями, а иногда со дна.\r\nЭто уженье имеет одну невыгодную сторону: в листьях трудно разглядеть наплавок;\r\nно зато рыба охотно и смело берет под лиственным покрывалом, и прозрачность осенней воды в этом случае помогает успешному уженью,\r\nибо рыба издалека видит упавшую в воду насадку, а человека не видит.\r\nБерут по большей части окуни, средние головли, язи и крупные ельцы.\r\nВпрочем, может взять и всякая рыба.\r\nПриятность этого уженья состоит в том, что оно спокойно и что в позднее осеннее время нельзя в других местах выудить никакой порядочной рыбы, кроме хищной;\r\nа из-под листьев мне случалось выуживать хороших язей, головлей и очень крупную плотву: последняя брала на хлеб, а первые -- на крупных земляных червей.\r\nВо всякое время года выгодны для уженья перекаты (мелкие места реки), устья впадающих речек и ручьев, ямы, выбитые падением воды под мельничными колесами и вешняками.\r\nПерекаты -- проходное место рыбы, переплывающей из одного омута в другой, скатывающейся вниз, когда вода идет на убыль, и стремящейся вверх, когда вода прибывает;\r\nперекаты всегда быстры, следовательно удить надобно со дна и с тяжелыми грузилами.\r\nТечение воды будет тащить и шевелить насадку на крючке, и проходящая рыба станет хватать ее.\r\nПри устьях впадающих речек и ручьев всегда держится мелкая рыбешка, а около нее держатся все породы хищных рыб:\r\nщуки, жерихи, судаки, окуни и даже головли, которые, несмотря на свою нехищную, по-видимому, породу очень охотно глотают маленьких рыбок.\r\nВ глубоких ямах, выбиваемых паденьем полой воды под вешняками или скрынями, всегда водится много крупной рыбы.\r\nПод шумом воды, падающей с мельничных колес, также всегда стоит рыба, хотя и не так крупная.\r\nИз всего этого не следует заключать, что только в местах, мною исчисленных, должна клевать рыба. Где есть вода, там она может плавать, следственно, и брать на удочку.\r\nРыба пользуется этой свободой, и нередко клев ее бывает так прихотлив, что приводит в недоумение опытного рыбака.\r\nДо сих пор мы говорили о реках.\r\nО выборе мест в небольших речках и ручьях, где ловится на удочку форель (пеструшка), кутема и лох, нечего сказать особенного:\r\nтакие места, то есть небольшие омуточки или ямки, переменяются беспрестанно, и об этом будет сказано в статье об уженье форели.\r\nВыбор мест для уженья в проточных прудах, заросших травою и камышами, имеет свои особенности.\r\nУженье в их материке (материком называется русло настоящей реки) есть уженье речное.\r\nТут нет выбора мест, зависящего от положения берегов, ибо вода затопила их и стоит выше земной поверхности на аршин, иногда и более;\r\nтут надобно знать положение дна, заметив его при спуске полой воды или, если этот пруд вам незнаком, ощупав дно рыбачьим лотом.\r\n(Лотом называется маленькая гиря или большая свинцовая пуля, привязанная на длинный шнурок.\r\n) Отлогое дно, идущее от берега в глубину, твердое, не заросшее травою, не имеющее задевов, без сомнения есть самое лучшее место;\r\nно здесь уженье производится уже с лодки или с нарочно устроенных для того мостков или плота.\r\nДля уженья в полоях, то есть в разливе пруда, проросшего травой и камышами,\r\nкак это особенно бывает в губерниях черноземных, надобно выбирать местечки поглубже, не заросшие травой или камышом.\r\nЛетом вся рыба бросается туда и полои делаются единственным и обильнейшим местом для уженья, о чем мы поговорим подробнее в своем месте.\r\nВ озерах, если берега их обросли травою и кустами, выбор мест для ловли удочкой во многом сходен с выбором мест в реке.\r\nВ копаном пруде берега и дно везде одинаковы, и потому можно удить где угодно.\r\nВпрочем, всегда надобно соображаться с привычками самой рыбы: где она больше держится, там и удить. Опыт -- лучший указатель в этом деле.\r\nМеста для уженья получают особенные достоинства от прикормки. \n\nПРИКОРМКА\r\nПрикормкою называются бросаемые в воду хлеб, хлебные зерна, квасная гуща, червячки и вообще все то, что ест рыба.\r\nМного есть рыбаков-охотников, которые целый век удят без прикормки и даже не находят в ней большой пользы, но последнее несправедливо:\r\nприкормка дело великое, и не только доставляет обильнейший лов, но дает возможность выуживать рыбу в таком месте,\r\nгде без прикормки вы бы никак ее не выудили, и в такое время года, когда эта порода рыбы перестала уже брать.\r\nРазумеется, мы говорим о прикормке постоянной, которую хорошо приготовлять следующим образом: берутся хлебные зерна ржи, овса, пшеницы или какие есть;\r\nприбавляются отруби, корки ржаного хлеба, особенно пригорелые (рыба далеко слышит их запах),\r\nвсе это кладется в чугун, наливается водой и ставится в жаркую печь, сутки на двое так, чтобы совершенно разопрело.\r\nПрикормки бывают временные и постоянные. Временною прикормкою мы называем бросанье оной во время уженья, или с вечера накануне, или перед самым уженьем.\r\nМожно бросать и червей и раков, расщипанных в куски.\r\nПостоянною называется опущение в воду, на самое дно, мешка с прикормкою, сейчас мною описанною;\r\nвеличина мешка произвольная, но весьма достаточно, если он будет четверти две с половиной в длину и полторы в ширину.\r\nМешок должен быть сшит из рединки, так, чтобы не только просачивалась жидкость, но и зерна местами высовывались.\r\nМешок с такою прикормкою, с камнем для тягости, привязанный на веревочке, опускается на самое дно в избранном для уженья месте.\r\nМешок надобно класть недалеко от берега, так, чтобы удочки ходили около него впереди, для того чтобы подходящая к прикормке рыба прежде встречала насаженные крючки.\r\nМешок должен быть привязан шнурком к маленькому колышку, который втыкается в берег или под берег так, чтобы его нельзя было и приметить никому и чтобы только хозяин мог его отыскать.\r\nШнурок нужен, во-первых, для того, чтобы, в случае надобности, можно было перенести мешок с прикормкою на другое место, и,\r\nво-вторых для того, что если вы заденете за него удочкой, то можете вытащить мешок и крючок отцепить, а без шнурка вы оторвали бы его.\r\nЗадеть можно при всей осторожности: сама рыба натащит.\r\nМне случилось один раз зацепить крючком за мешок; я вытащил его посредством шнурка и нашел пришпиленную к нему крючком моей удочки плотицу.\r\nПостоянная прикормка должна лежать с неделю, прежде чем начнется уженье; очень полезно, сверх того, побрасывать всякий день прикормки особо, горсти по две, по утрам или вечерам.\r\nЕсли сделать такую прикормку с весны, сейчас как сольет вода, покуда не выросла трава около берегов и на дне реки,\r\nпруда или озера и не развелись водяные насекомые, следственно в самое голодное для рыбы время,\r\nто можно так привадить рыбу, что хотя она и высосет прикормку из мешка, но все станет приходить к нему,\r\nособенно если поддерживать эту привычку ежедневным бросаньем прикормки в одно и то же время;\r\nразумеется, уже в это время предпочтительно надобно и удить.\r\nПрикормка постоянная имеет еще ту выгоду, что менее приманивает мелкой рыбы, чем временная.\r\nНет никакого сомнения, что не только можно, но и должно на то удить, чем прикормлена рыба, то есть: на хлеб и на распаренные хлебные зерна;\r\nно охотники редко выдерживают такую последовательность и спешат предложить дорогим гостям вкуснейшие и любимейшие ими кушанья, как-то: червей, раков и др.\r\nВ оправданье охотников можно сказать то, что на хлеб и зерна некоторые породы рыб, особенно хищных, совсем не берут;\r\nза что же рыбак добровольно лишит себя возможности их выудить, лишится разнообразия добычи, столь приятного всякому охотнику.\r\nДелаются хлебные прикормки с конопляным маслом, с сыром;\r\nпришивают к мешку, завернувши в тряпочку, маленькие кусочки бобровой струи (даже привязывают их к крючкам): все это я пробовал, но никакой особенной пользы не видел;\r\nхлебом же или квасною гущею с конопляным маслом, по моему замечанию, скорее можно отвадить рыбу; я два раз испытал это очевидно на карасях.\r\nЯ уверен, впрочем, что должна существовать такая лакомая пища для рыбы, которая имеет силу непременно собрать ее в одно место: но покуда еще не сделано этого важного открытия.\r\nХотя после всего мною сказанного нельзя оспоривать, что постоянная прикормка очень выгодна для уженья, но, повторяю, есть охотники, которые предпочитают уженье без прикормки.\r\n\"Что за удовольствие, -- говорят они, -- поймать рыбу, которая посредством долговременной привычки сделалась почти ручною,\r\nприваженною есть корм без всякого опасения, в известное время, как дворовая птица?\r\nТут пропадает искусство удить, тут почти равняется умеющий с неумеющим рыбаком; тут не нужны ни труд, ни забота, ни бессонные ночи.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Чарская Л", "role": "user" }, { "content": "- восторгалась Софья Петровна и, совершенно забыв про Дору и Вассу, обняла и расцеловала несколько раз подряд смуглую Паланю.\r\nПотом она вынула из кожаной изящной сумочки миниатюрное портмоне, достала из него новенький золотой пятирублевик и вложила его в смуглую ладонь Палани.\r\n- Вот тебе за твою работу, умница.\r\nВ четырнадцать лет с небольшим быть такой мастерицей - да это чудо, настоящее чудо, милка моя! Господь с тобою, - совсем растроганным голосом проговорила она.\r\n- Ну, а теперь дети мои, в столовую, ваша Софья Петровна хочет знать, чем вас кормят, - веселым тоном обращаясь уже ко всем приюткам, крикнула баронесса.\r\n- Ну, детки, кто скорее добежит туда? А?\r\n- добавила она шаловливо и, подобрав юбки, шурша шелками и перебирая изящными ножками в лакированных туфлях и ажурных чулках,\r\nСофья Петровна с легкостью молоденькой девушки кинулась из рабочей.\r\nОгромная толпа больших и маленьких девочек со смехом и взвизгиванием бросилась за нею. Начальство поспешило тоже в столовую. За ним надзирательницы, няньки. Комната опустела.\r\nОдна только небольшая фигурка, незаметно шмыгнув за столы, осталась в рабочей. \n Бледная, как смерть, Васса Сидорова смотрела вслед уходившим.\r\nКрепко стиснув зубы, нахмурив брови и блестя загоревшимися глазами, девочка с ненавистью перевела глаза на небрежно брошенную вышивку Палани,\r\nи самый образ Палани, насмешливый и торжествующий, как живой встал в ее воображении.\r\nС того самого вечера, когда лукавая шалунья-\"цыганка\" так ловко провела Вассу и высмеяла ее перед всем отделением, уязвленная в своем самолюбии, Васса не имела покоя.\r\n.. Она возненавидела \"цыганку\" за проделанную с нею, Вассой, там в среднеотделенском дортуаре шутку. Но до сих пор эту ненависть десятилетняя девочка умела затаить в себе.\r\nСегодня же новый прилив злобы против ненавистной Пашки сжег дотла завистливую и ожесточенную душу Вассы.\r\nИ золотой, подаренный баронессой ее счастливой сопернице, и ласки, щедро расточаемые мастерице Палане попечительницей, и всеобщий восторг,\r\nвызванный действительно искусной работой \"цыганки\", - все это озлобляло Вассу, населяло ее сердце непримиримой завистью и враждой.\r\nА тут еще, как назло, белоснежная полоска, хитро вышитая гладью английского вышиванья, Паланина работа дразнила ее взор...\r\nКакой-то глухой внутренний голос нашептывал в оба уха девочке: \n - Если бы не она, не эта Паланька большеглазая, ты бы, несмотря на малые годы, стала бы первой в рукодельной!\r\nИ умолкая на мгновенье, голос зашептал снова: \n - Сейчас это еще можно исправить. Уничтожь, брось, спрячь куда-нибудь Паланину \"полоску\", и твоя подушка будет на первом месте.\r\nВасса вздрогнула с головы до ног от одной этой мысли. Побледнела еще больше, потом снова вся залилась ярким, багровым румянцем.\r\nСердце ее забилось, как пойманная пташка в клетке... Глаза вспыхнули, ярче, острее...\r\nКапельки пота выступили на лбу. Она колебалась минуту, другую...\r\nИ вдруг, неожиданно для самой себя, схватила со стола вышивку Палани, вместе с нею метнулась к топившейся печи в дальний угол комнаты.\r\nОткрыть дверцу и бросить в огонь ненавистную работу своего врага было для Вассы делом одной минуты.\r\nКогда злополучная вышивка Палани вспыхнула и занялась с обоих концов, на худом птичьем личике Вассы мелькнуло злорадно-удовлетворенное выражение.\r\nЧерные глаза девочки заискрились злым огоньком.\r\n- Вот и ладно...\r\nВот и у праздника! Ну-ка, гадалка Паланя! Небось не нагадала для своей работы судьбы! - и быстро захлопнув печную заслонку, Васса бесшумно на цыпочках выскочила в коридор.\r\nГлава семнадцатая \n\n\n В столовую Васса попала как раз вовремя, когда воспитанницы садились за стол. Тетя Леля встретила ее у двери.\r\n- Где ты была, Васюта? - обратилась она к девочке, глядя на нее своими добрыми лучистыми глазами. На мгновенье дух захватило в груди Вассы.\r\n- Под краном руки мыла, чернила с пальцев оттирала! - храбро солгала она и, не выдержав взгляда лучистых глаз горбуньи, багрово покраснела.\r\nГорбатенькая надзирательница внимательно и зорко взглянула на воспитанницу, однако не сказала ни слова.\r\nВасса поспешила к своему месту. Она издали еще заметила, что попечительница сидит за одним из столов старшеотделенок, а худая белобрысая чопорная Нан у них - младших.\r\nВасса подоспела в то время, когда дежурная воспитанница разносила жидкий перловый суп с кусочками плавающего в нем мяса.\r\n- Неужели вы будете есть эту бурду, мои пташечки? - прозвучал в эту минуту по всей столовой звонкий голосок баронессы.\r\n- Что делать, Софья Петровна, на лучшую пищу нет средств у приюта!\r\n- отвечала спокойным и кротким голосом Екатерина Ивановна, и ее близорукие глаза сощурились еще больше, а по лицу разлился чуть приметный румянец.\r\n- Но это ужасно! - волнуясь, подхватила Софья Петровна.\r\n- Ничего-с, помилуйте, ваше превосходительство, - произнес невесть откуда вынырнувший Павел Семенович Жилинский,\r\nи его шарообразная фигурка скорчилась в три погибели в самом подобострастном поклоне, - помилуйте, не барышень же мы растим здесь, а будущую прислугу и бедных ремесленниц.\r\n.. - продолжал он, нервно потирая руки.\r\n- Но это ужас, то, что вы говорите, monsieur, monsieur... - волновалась баронесса. \n - Жилинский! - предупредительно подхватил толстенький эконом.\r\n- Monsieur Жилинский, это невозможно! Тем более невозможно, что этим бедным крошкам предстоит нелегкая будущность труда и, может быть, лишений.\r\n.. Надо, чтобы они были сыты хоть в детстве, чтобы в более зрелом возрасте...\r\n- У нас нет средств! - послышался короткий ответ Наруковой, и глубокий вздох, полный затаенной печали, всколыхнул грудь этой старой женщины.\r\n- А на второе что дадут детям? - спросила баронесса, хмуря свои тонкие брови.\r\n- Кашу с маслом. \n - Но она по крайней мере питательна и здорова! - успокоившись немного, проронила Софья Петровна.\r\n- Если не с прогорклым маслом, как давали осенью, - прозвучал резко чей-то молодой демонстративный голосок.\r\nМгновенная тишина воцарилась за столом попечительницы. Багрово покраснела начальница. Бледнее своей белой манишки стал эконом.\r\n- Кто сказал это? - прозвучал затем спокойно и громко голос Екатерины Ивановны. \n - Я! - И высокая фигура Тани Шингаревой поднялась со скамьи.\r\n- Танечка Шингарева - известная бунтовщица! - промямлил Жилинский, нервно подергивая кончики усов.\r\nБледная не менее его самого старшеотделенка Таня взглянула пристально и серьезно в самые глаза баронессы.\r\n- Это правда, - проговорила она, - все же помнят, что и осенью два раза, и зимою, еще недавно, в начале декабря, было худое масло в каше и мы жаловались Екатерине Ивановне.\r\n.. Она нам из своих денег колбасы покупала.\r\nА я не бунтовщица, а люблю правду... Софья Петровна, поверьте мне... Вон и Антонина Николаевна и тетя Леля не раз заступались.\r\n.. - и взволнованная Таня махнула рукой и, опустившись на свое место, неожиданно громко заплакала.\r\n- Нервы-с! Как у барышни, подумайте-с! - чуть слышно прошипел Жилинский.\r\n- Павел Семенович, а ведь это правда...\r\nТо есть правду Татьяна сказала, - вмешалась Екатерина Ивановна, и ее обычно прищуренные, плохо видящие глаза теперь раскрылись широко, как у ребенка, - масло было дурное...\r\nНу, да дело прошлое, былого не исправишь никак!\r\nВот мы с Софьей Петровной попросим вас поставщика сменить;\r\nможет быть, другой молочный торговец будет лучше и станет поставлять продукты свежее, - и, кивнув головой растерявшемуся Жилинскому,\r\nначальница заговорила с попечительницей, присаживаясь тут же за стол рядом со старшими приютскими на их скамейке.\r\nПолучив должную мзду по заслугам, шарообразный эконом куда-то исчез, словно сквозь землю провалился.\r\n- Ужасно, ужасно все это! Бедные дети! Милые мои рыбки! Кто мог знать, что они голодали за время моего отсутствия. Ах, боже мой! Боже мой! - искренне сокрушалась Софья Петровна.\r\nВ то же самое время за столом младшеотделенок шла непрерывная беседа другого характера. \n Белобрысая Нан, восседая на почетном месте, уступленным ей тетей Лелей, говорила:\r\n- Мы давно не виделись. Ты, Дорушка, подросла, Соня Кузьменко тоже... И Васса... А вот новенькая у вас - крошка! Новенькая, тебе не скучно больше в приюте? Домой не хочешь?\r\nМаленькие серые глаза Нан обратились к Дуне. Та как раз в эту минуту вылавливала кусочки мяса из супа и укладывала их в бумажку.\r\nЗорким взглядом Нан заметила, чем занималась новенькая, и глазки ее зажглись любопытством.\r\n- Что это? Для кого это? Зачем ты прячешь мясо в карман? \n Ах, как растерялась Дуня! Она стала вся красная, как кумач, и голубые глазенки ее испуганно замигали.\r\nРастерянно, молча смотрела она на белобрысую \"барышню\", не смея произнести ни слова.\r\n- Что же ты молчишь? Ты - немая? Дорушка, скажи мне, она не немая, нет? \n Дорушка тихо подтолкнула под локоть свою подружку.\r\n- Что ж ты, Дунюшка, отвечай. Нан - добрая барышня, она не обидит.\r\nНо Дуня не знала, что ответить. Сказать, что мясо пряталось для Хвостика и Мурки, было нельзя.\r\nРазве можно выдать \"секрет\" отделения?\r\nРазве эта белобрысенькая Нан не скажет о нем баронессе-матери, а та в свою очередь Екатерине Ивановне, и Хвостик с Муркой будут изгнаны из приютского сада.\r\n..\r\nНо тут Дорушка снова подтолкнула Дуню.\r\n- Ничего, Дуняша, я скажу сама. Нан можно сказать, она не выдаст. Нан, ты никому не скажешь? Перекрестись! - живо обернулась она к маленькой аристократке.\r\nБелобрысая Нан с самым серьезным видом перекрестилась, глядя на образ. \n - Ну, вот. Страшно, что вы мне не верите. Разве я когда-нибудь выдавала вас?\r\nДействительно, белобрысая Нан не выдавала сверстниц своих - приюток.\r\nОна часто во время прошлой зимы навещала воспитанниц и, привезенная сюда с утра в эти коричневые стены,\r\nоставалась здесь до самого вечера, присутствуя на уроках приюток, играя с ними до ужина в большой зале.\r\nПеред ужином за ней присылалась худая, прямая, как палка, англичанка мисс Топ, и Нан уезжала, обещая приехать через неделю.\r\nДорушку, Вассу, Любочку и прочих приюток она знала по прошлым двум годам, а с Дуней, поступившей за ее отсутствие, еще не успела познакомиться.\r\nНо Дуня сразу понравилась своей кротостью чопорной и холодной по внешности Нан.\r\nДуня же со страхом и смущением поглядывала на \"барышню\", обладавшую такими сдержанными манерами, каждое движение у которой было рассчитано, точно у взрослой.\r\nТут Любочка Орешкина наклонилась к плечу Нан и стала ей оживленно шептать что-то.\r\nЛюбочка лучше других знала маленькую баронессу, так как ее,\r\nФеню Клементьеву и еще кой-кого из \"любимиц\" Софья Петровна часто брала на воскресенья и праздники к себе для развлеченья Нан,\r\nказавшейся слишком старообразной и недетски серьезной без подходящего общества для своих лет.\r\nЭти побывки считались огромным праздником для детей приюта.\r\nИзбранницам завидовали все, так как мечтою каждой девочки, не только стрижки, но и \"старшей\", было провести хоть часик в роскошной квартире баронессы,\r\nгде было столько сказочно-прекрасных вещей, где целый день звучал рояль и подавались на обед такие царски-изысканные блюда!\r\nХорошенькое личико Любочки почти вплотную приникло к некрасивому большому уху маленькой баронессы. Слышны были только изредка срывающиеся, слишком звонко сказанные ответные слова...\r\n- Мурка... Хвостик... в саду... Носили кушать ежедневно... Живут в огромном ящике... Мы придвинули к забору, чтобы не ушли...\r\nВ ящике отверстие есть, чтоб не задохлись... Огромадный он, тот ящик... Им не скучно... Мы на два часа их выпускаем... гулять... Хочешь, покажем? Оставайся до вечера!\r\nЛюбочка хотела еще прибавить что-то, но тут приютский сторож внес огромную корзину с лакомствами, купленными баронессою для \"ее рыбок и пташечек\".\r\nИ детские головки закружились от предстоящей радости \"пиршества\".\r\nПосле обеда надзирательницы разобрали гостинцы и по очереди вызывали приюток к столу с разложенными на нем ровными горками леденцов, пряников и мармеладок и оделяли ими всех поровну.\r\nНан в это время, стоя подле стула Софьи Петровны, просила мать: \n - Maman, будьте так добры, оставьте меня здесь до вечера. Мисс Топ приедет за мною... Можно, да?\r\nСофья Петровна мельком оглянула всю нескладную фигуру дочери... И опять, как и в миллионный раз со дня рождения дочери, подумала бегло:\r\n\"Бедная Нан! Как она некрасива! Немного радостей даст жизнь этой девочке.\r\nИ потом, этот характер! Ни приласкаться, ни поговорить не может! Холодная, черствая, замкнутая натура!\r\nСтранно, что у меня, такой жизнерадостной и откровенно-ласковой со всеми, такая дочь?\"\r\nНо она принудила себя улыбнуться девочке и потрепала ее по бледной, анемичной щечке.\r\nТа неловко чмокнула на лету душистую ручку матери и ровным, неторопливым шагом отошла к стрижкам, сиявшим от щедрых приношений попечительницы.\r\nСофья Петровна уехала тотчас же после раздачи лакомств, наскоро перецеловав теснившихся к ней ближайших девочек, указав Екатерине Ивановне,\r\nкого к ней прислать в ближайшее воскресенье и пообещав начальнице изыскать новые средства для улучшения стола приюток.\r\nМаленькая Нан осталась среди детей. \n\n Глава восемнадцатая\r\n- Скорее! Скорее в сад! На прогулку, девицы! - послышался послеобеденный призыв, и обычная суматоха поднялась снова в коричневых стенах приюта.\r\nВслед за тем девушки и дети высыпали шумной гурьбой в побелевший от инея красиво разубранный морозом обширный приютский сад.\r\nСреди безобразных бурых салопов и теплых приютских капоров выделялась резким пятном франтоватая котиковая шубка Нан,\r\nее щегольской берет и огромная, чуть ли не с рост девочки, пушистая муфта.\r\n- В задний угол, направо, Нан, знаешь, там, где кусты лиловой сирени цвели прошлой весной.\r\nДорушка шепчет эти слова чуть слышно, не разжимая губ и быстро-быстро впереди Любочки, Вассы, Они Лихаревой и Дуни спешит на заднюю дорожку.\r\nЗа нею сверкает своим шелковистым отливом щегольская шубка Нан.\r\nСегодня, как нарочно, дежурная по \"саду\", то есть по ежедневной прогулке приюток, Пашка...\r\nТетя Леля сводит обычные в конце недели (нынче суббота) счеты с начальницей, Антонина Николаевна помогает старшеотделенкам сдавать белье кастелянше.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Старик Райнер, разбитый в своих упованиях, сидел один, гнулся и, как ощипанный петух, прятал свой обдерганный хвост.\r\n-- Эге, любезный сынок; да ты совсем женевский пиэтист стал у меня!\r\n-- воскликнул, наконец, ощипанный старик и, решив схоронить в глубине души свои разбитые надежды, взялся сам за воспитание сына.\r\nЭто воспитание продолжалось более шести лет.\r\nДобрый германский народ, пошумев о единой Германии, спокойно спал, пробуждаясь только для юристен-вальса, отвлеченных словопрений и вполне достигнутого права на единое дешевое пиво.\r\nЗа ледяными горами Швейцарии не так жарки казались вести, долетавшие из Франции, и старик Райнер оставался при своем деле.\r\nОн учил сына;\r\nпел гортанные рулады к республиканским песням, насвистывая арии из Телля, и, к ужасу своей жены,\r\nкаждый обед разражался адскими ругательствами над наполеонистами, ожидая от них всеобщего зла повсюду.\r\nА время все шло.\r\nНа пятнадцатом году молодой Райнер лишился своей матери. Это был ужасный удар для юноши.\r\nОн вообще не видал своей матери счастливою и веселою со дня переселения на озеро Четырех Кантонов.\r\nМарья Михайловна постоянно грустила между чужими людьми, рвалась на родину и, покоряясь необходимости, смирялась и молилась перед образом в русской золоченой ризе.\r\nОна только один раз была весела и счастлива.\r\nЭто было вскоре после сорок осьмого года, по случаю приезда к Райнеру одного русского, с которым бедная женщина ожила,\r\nприпоминая то белокаменную Москву, то калужские леса, живописные чащобы и волнообразные нивы с ленивой Окой.\r\nЭтот русский был очень чуткий, мягкий и талантливый человек. Он не превосходил себя в дарованиях, будя в душе Марии Райнер томительно сладкие воспоминания.\r\nУйдя с Ульрихом Райнером после ужина в его комнату, он еще убедительнее и жарче говорил с ним о других сторонах русской жизни,\r\nдалеко забрасывал за уши свою буйную гриву, дрожащим, нервным голосом, с искрящимися глазами развивал старику свои молодые думы и жаркие упования.\r\nСтарик Райнер все слушал молча, положив на руки свою серебристую голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами красивого и горячего ума.\r\nРассказчик сел в сильном волнении и опустил голову. Старый Райнер все не сводил с него глаз, и оба они долго молчали.\r\nИз-за гор показался серый утренний свет и стал наполнять незатейливый кабинет Райнера, а собеседники все сидели молча и далеко носились своими думами.\r\nНаконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком:\r\n-- Ню, а слюшайте, што я вам будет сказать: это, што вы мне сказал, никогда будет.\r\n-- Это будет! -- крикнул русский.\n -- Поверьте, мой друк, как это никогда будет.\n -- Вы не знаете России.\r\n-- О, о-о! Я ошень карашо знает Россия. Вы это никогда говорить. Я ошень карашо... Moi, je connais la Russie parfaitement (Я-то знаю Россию в совершенстве (фр.\r\n)). Это совсем не приходило время. Для России ... C'est trop tot pour la Russie; cela n'est pas dans son esprit national.\r\nCela ne lui porterait pas de bonheur. Oh! je la connais bien, la Russie... (Это слишком рано для России; это не в ее национальном духе.\r\nЭто не принесет ей счастья. О! Я очень хорошо знаю Россию! (фр.)). Я никому буду верил, как этот план рекомендовать, я знаю, как он не придить теперь.\r\n-- Я это доказал в моей брошюре.\n -- И ви это никогда будете доказать на практика. Vous ne saurez jamais appliquer! jamais! (Вы никогда не сможете это осуществить! никогда! (фр.)).\r\nУ нас der binen mus. (Искаженное немецкое: ``der Bien' muss`` -- к этому вынуждают).\n Bravo!(Браво! (итал.)).\r\n-- Eh bien! qui vivra, verra! (Что ж, поживем -- увидим! (фр.)).\n Жена Райнера, разумеется, не слыхала этого разговора.\r\n-- Как странно, -- сказала она мужу, проводив гостя, -- мне этот человек всегда представлялся таким желчным, насмешливым и сердитым, а он такой милый и простой.\r\n-- Это всего чаще случается, -- отвечал Райнер.\r\n-- Право, я желала бы, чтобы мой Вася походил на него, -- проговорила Марья Михайловна, глядя с нежностью на сына.\n -- А я не желал бы этого, -- отвечал муж.\r\n-- Отчего же? Такой ум, такая задушевность, прямота...\n -- Очень много говорит. Очень большие планы задумывает, фантазер и поэт.\r\n-- Не понимаю, что ты говоришь.\n -- Говорю, что Вильгельм должен быть похож прежде всего сам на себя.\r\nМать опять взглянула на сына, который молча стоял у окна, глядя своим взором на пастуха, прыгавшего по обрывистой тропинке скалы.\r\nОна любовалась стройною фигурой сына и чувствовала, что он скоро будет хорош тою прелестною красотою, которая долго остается в памяти.\r\nЭто, как сказано, был лучший день в швейцарской жизни Марьи Михайловны.\r\nК гробу она сходила тихо и кротко, как жила на свете. Не болела, не горела, как говорит народ, а таяла, таяла и умерла.\r\nЗа три дня до смерти муж привез ей русского священника из посольства. Она была чрезвычайно рада этому, благодарила мужа, причастилась и три последние дня жизни все говорила с сыном.\r\nМного она говорила ему обо всем, стараясь прозреть в его будущность.\r\nБлагодарила его за почтение к ней, говорила об обязанностях человека к Богу, к обществу, к семье и к женщине. Последний пункт особенно занимал умирающую.\r\n-- От жены зависит твое счастие, Вася. Выбирай жену осмотрительно. Слушай отцовского совета.\r\nОн опытен и умен, -- заключила она долгий разговор и потом, подумав и взяв сына за руку, добавила: -- И вот еще что, Вася.\r\nТы уж не маленький, все понимаешь. Исполни еще одну мою предсмертную просьбу; я из-за могилы буду тебя благодарить и буду тобой гордиться.\r\nХрани ты, Вася, себя чистым. Это не так трудно, как говорят. Подумай опять, как это гадко... и как честно, как приятно сберечь себя.\r\nБерегись, друг мой, и чистым веди к алтарю женщину в союз, определенный Богом.\r\nЯ не хочу тебя обязывать словом, но мне было бы очень отрадно умирать, надеясь, что ты, Вася, не забудешь моей просьбы.\r\n-- Я ее исполню, матушка, -- отвечал молодой Райнер, становясь на колени и целуя материну руку.\r\nТак умерла madame Райнер вдалеке от нежно любимой родины и схоронена на приходском кладбище близ долины Рютли.\r\nБыл опять русский священник с дьячком, который пел над гробом Марьи Михайловны о мире, где нет печали и воздыхания, но жизнь бесконечная.\r\nОба Райнера плакали, слушая эту поэтическую песнь о бесконечной жизни, в которую так крепко и так тепло верила незлобивая покойница.\r\nПосле этих похорон в жизни Райнеров произошла большая перемена. Старик как-то осунулся и неохотно занимался с сыном.\r\nВ дом переехала старушка бабушка, забывшая счет своим годам, но отсутствие Марьи Михайловны чувствовалось на каждом шагу. Более всех отдавалось оно в сердце молодого Райнера.\r\nОн был очень тщательно обучен многому, между прочим, и был замечательный лингвист.\r\nТеперь он уже мог и сам продолжать свое домашнее образование без руководителя! Он мог даже и так поступить в любой университет, но разбитый старик об этом пока не думал.\r\nМолодому Райнеру после смерти матери часто тяжел был вид опустевшего дома, и он нередко уходил из него на целые дни.\r\nС книгою в руках ложился он на живописный обрыв какой-нибудь скалы и читал, читал или думал, пока усталость сжимала его глаза.\r\nМолодой человек засыпал, начитавшись Тацита или биографий Плутарха, и горячо настроенное воображение принималось рисовать перед ним могучие образы, высокие, вдохновляющие картины.\r\nТо видит он перепуганное лицо, которое молит рыбака перевезть его через озеро из Люцерна в Швиц.\r\n``Я убил цезарского фогта за то, что он хотел оскорбить мою жену``, -- говорит испуганный человек, бледнея и озираясь во все стороны.\r\nА озеро бушует, высокие черные валы ходят и воют. ``Никто не поедет теперь через озеро``, -- говорит рыбак испуганному человеку.\r\n``Спасите, умоляю вас, за мною гонятся, спасите, у меня есть жена и дети``, -- молит убийца фогта.\r\n``Что делать! Мы оба погибнем, -- отвечал рыбак, -- а у меня тоже есть жена и дети``.\r\nРайнер слышит отчаянные мольбы и видит сердитое озеро, грозящее смертью за дерзкие покушения переехать его в такую пору.\r\nСердце его замирает от жалости и негодования, а он не знает, что делать. Но вот из-за горы выходит рослый человек самого кроткого вида. За спиною у него сильный охотничий лук.\r\nСтрелок строго расспрашивает убийцу о всех обстоятельствах убийства и потом вскакивает в лодку.\r\n``Посмотри на озеро, Телль, -- говорит ему рыбак. -- Сегодня день Симеона и Иуды, и Фирвальдштет требует своей жертвы.\r\nНе искушай Бога безумством; у тебя жена и дети``. -- ``Честный человек после всего думает о себе: уповай на Бога твоего и спасай твоего брата``, -- отвечал стрелок, отвязывая лодку.\r\n``Телль, не искушай Бога безумством, -- говорит ему рыбак.\r\n-- Посмотри на озеро и вспомни, что сегодня день Симеона и день Иуды, в который непременно кто-нибудь должен погибнуть в этих волнах``.\r\n-- ``Озеро еще может смилостивиться, а цезарский фогт никогда не смилуется``, -- отвечает охотник, отталкивая лодку,\r\nи челнок с двумя седоками то нырнет на свинцовых волнах озера, то снова мелькнет на белом гребне.\r\nРайнер узнает в гребце лучшего стрелка из Бюрглена в кантоне Ури;\r\nон всматривается в его одушевленное лицо, и в ушах его звучат простые, евангельские слова Вильгельма Телля: ``Честный человек после всего думает сам о себе``.\r\nПосле всего сам о себе думает в эти минуты сонный Райнер и находит, что именно так только и можно думать человеку, который хочет называться честным.\r\nА воображение рисует новую картину.\r\nЗа неумолимыми волнами озера показываются грозные всадники еще более неумолимого фогта, слышны их проклятия и тяжелые удары по оставшимся на берегу беззащитным людям.\r\nПотом виднеется площадь в Альторфе. Люди работают себе темницу и постыдно шутят над своей неволей.\r\n``Кто поселится в этом подземелье, о том и петух не запоет`` -- говорит каменщик, сгибаясь под тяжелой ношей.\r\n``Что руками состроено, то руки и разобрать могут``, -- отвечал прохожий. Этот прохожий опять Телль.\r\nВот с кровли тюрьмы падает человек и убивается на месте; кто-то расскажет, что у него отняли волов цезарские солдаты; кто-то говорит о старике, ослепленном пытальщиками.\r\n``Смерть фогтам за ослепление моего отца.\r\nПора положить конец нашим угнетениям!`` -- восклицает молодой голос. ``Фогт живет в недоступном Заринге``, -- говорит другой голос.\r\n``Хоть бы он жил выше того места, где вечная Юнгфрау сидит в своем туманном покрывале, -- я найду его``, -- отвечает молодой голос.\r\nИ опять все тихо; шепот совсем не слышен, и Райнер только отличает тихий голос Телля: ``Я не пойду на Рютли. Рассуждайте сами, а если вам понадобится дело, тогда зовите меня``.\r\nРайнеру видится его дед, стоящий у столба над выкопанной могилой. ``Смотри, там Рютли``, -- говорит он ребенку, заслоняя с одной стороны его детские глаза. ``Я не люблю много слов.\r\nПусть Вильгельм будет похож сам на себя``, -- звучит ему отцовский голос.\r\n``Что я сделаю, чтоб походить самому на себя? -- спрашивает сонный юноша. -- Они сделали уже все, что им нужно было сделать для этих гор``.\r\n``Рютли! Прекрасная Рютли! Было время, когда ты была так же прекрасна и трава твоя щедро поливалась слезами``, -- думает Райнер, забываясь новым сном.\r\nИ другое время встает перед ним. Стоит знойный полдень.\r\nПо зеленой долине и по горным откосам шныряют фогтские сыщики.\r\nПо лестницам, скользя и обрываясь, торопливо взбираются на скалы испуганные люди, и слышатся свистящие удары ремней. Потом ночь, темная швейцарская ночь.\r\nОзеро спит спокойным зеркалом, отражая редкие звезды, взошедшие на небо.\r\nПо скалам, со стороны Унтервальдена, осторожно, без малейшего звука, опускаются десять человек и становятся в темной Рютли.\r\nСтража прокричала два, из Швица слышен тонкий, замирающий звук монастырского колокола.\r\n``Зажгите кучу хвороста, а то они не найдут нас``, -- говорит молодой голос. Красным пламенем вспыхивает хворост и освещает еще десять человек, идущих со стороны Швица.\r\nИз-за гор, над озером, восходят две луны. Это старая пора, это тысяча триста шестой год. Только в этот год над озером Четырех Кантонов всходила двойная луна.\r\n``Где же люди из Ури?`` -- спрашивают, оглядываясь, швиццы. Кто-то отвечает, что ``им нужно обходить собак фогта``. Со стороны Ури пробираются тридцать три человека.\r\nУрийцы отыскали верных людей более, чем было условлено. Мелихталь рассказывает. Его рассказ ужасен.\r\n``Я был везде, -- говорит он, -- я видел моего слепого отца, лежащего на чужой соломе и.\r\n.. я не заплакал. Любовь отворила мне двери фогта, и я его видел, и я... его не убил. Но я высосал из кровавых глаз моего отца месть и отмщу нашим злодеям``.\r\n-- ``Мы не должны мстить за старое, -- мы имеем право только не допускать зла в будущем``, -- произнес симпатичный голос.\r\nИ Райнер видит два воткнутые в землю меча и слышит взаимные клятвы не храбриться напрасно, не гибнуть бесследно порознь.\r\nСлышит рассказы о равнодушии германского императора к жалобам швейцарцев и грозный обет собирать людей и отстоять свою свободу.\r\nВсе предписывает осторожность.\r\n``Даже излишняя ревность к делу будет преступлением, ибо кто осмелится самовольно вступаться в общее дело, тот грабит общее достояние``,\r\n-- решает ночное рютлийское собрание, расходясь в виду зари, заигравшей на девственном снесу окружных гор.\r\n..\r\n-- ``Кто осмелится самовластно вступиться в общее дело, тот грабит чужое достояние``, -- пробудясь, повторяет Райнер.\r\nИ еще раз засыпает и видит шест, а на шесте пустая шляпа, и возле нее стоят два часовых. Издали идет Телль с сыном.\r\nОни не замечают шляпы и разговаривают. ``Отец! Правда ли, что тот лес заколдован и из его листьев сочится кровь?`` -- спрашивает ребенок.\r\n``Да, -- говорит Телль, -- лес заколдован, чтоб сдерживать лавины; но, дитя мое, для каждой страны страшны не заколдованные леса и лавины, а люди, не имеющие веры друг к другу``.\r\n-- ``Он не оказал почтения к шляпе!`` -- кричат солдаты, хватаясь за Телля.\r\nВыскакивают из домов лучшие граждане Альторфа, просят, молят за Телля -- все напрасно. ``У двух солдат не мудрено взять и насильно``, -- говорит кто-то из толпы.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 2 Петербургские трущобы, том 2 автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "Все без исключения относились к ней как к женщине в высшей степени порядочной, уважали ее и ухаживали за нею,\r\nсчитая за великое удовольствие угодить ее прихотям и, при случае, проиграть весьма изрядный кушик.\r\nНо с дальнейшей беременностью этот правильный ход компанейских дел должен нарушиться,\r\nтак как баронессе необходимо нужно будет на время удалиться из общества, а удаление ее повлечет за собою непременный ущерб в барышах и выгодах материальных.\r\nВ виду таких соображений граф Каллаш и предложил компании свой остроумный проект насчет семейства Шадурских.\r\nЭто ловкое дело, если только оно удастся, с избытком вознаградит всю компанию за несколько убыточных месяцев, которые пройдут в отсутствии баронессы.\r\nИ компания и сам Бодлевский апробировали мысль своего сочлена, найдя ее хотя и смелою, и даже дерзкою, но в сущности отменно прибыльною.\r\nСогласие было получено, а к этому только и стремился Николай Чечевинский для своих собственных, затаенных целей.\r\nКнягиня Татьяна Львовна Шадурская страдала нервами уже не первый десяток лет. Часто бывала она застигаема врасплох мучительными мигренями, от которых ее лечили и не вылечивали.\r\nВ одну из подходящих минут Бодлевский посоветовал ей переменить доктора и порекомендовал Herr Катцеля,\r\nпро медицинскую деятельность которого за границей рассказывал он теперь чуть не чудеса.\r\nКнягиня, безусловно верившая в друга своего сердца, почти без малейших колебаний согласилась на его предложение, и маленький Катцель занял место ее домашнего доктора.\r\nПрежнему было отказано под первым попавшимся и довольно немудрым предлогом, вроде предстоящей в скором времени поездки за границу.\r\nHerr Катцель исподволь, осторожно приступил к лечению \"в другую сторону\".\r\nС первого же осмотра своей новой пациентки он решительно объявил, что здешний климат наверное убьет ее, что он, зная немножко свои силы и свою науку,\r\nнадеется непременно вылечить ее, и только поэтому счел нужным высказать, что болезнь ее несколько серьезнее, чем предполагалось доселе.\r\nОн советовал ехать на юг, в Швейцарию, прожить там года два не выезжая и правильно корреспондировать ему оттуда о ходе болезни и лечения,\r\nнаблюдение за которыми обещал препоручить своему хорошему другу и товарищу, находящемуся там на месте.\r\nПрошло не более месяца, как принялся он за свое лечение, а княгиня уже стала незаметно хиреть, слабеть и разрушаться. Катцель настаивал на одном -- ехать как можно скорее за границу.\r\nТатьяна Львовна собралась довольно скоро и отправилась в сопровождении своего эскулапа, который непременно хотел лично проводить ее до самой границы.\r\nУехала Татьяна Львовна печальная от временной разлуки с Карозичем, который дал слово прибыть к ней непременно через два-три месяца.\r\nНа прощание, в Варшаве, доктор Катцель успел, наконец, после нескольких подготовительных медикаментов, дать ей один маленький прием такого лекарства,\r\nкоторое уже неизбежно вливало с собою в организм княгини постепенно-медленную, но верную смерть, и эта смерть должна была последовать, по расчетам доктора, месяца через два, не более.\r\nА в это самое время обоих Шадурских -- старца и юношу -- незаметно, однако же прочно, опутывала со всех сторон паутина честной компании.\r\nСтарец ходил совсем без ума от баронессы, и весь подчинился ее воле.\r\nНе находилось той жертвы, которую бы он не в состоянии был принести ей, не было того нелепого каприза,\r\nкоторого он не постарался бы тотчас исполнить, с предупредительностью впервые очарованного юноши.\r\nРасслабленный гамен, с зачатками разжижения мозга, ныл и таял, и гадко дрожал у ее ног, и был влюблен до непозволительности.\r\nОн забыл и всех и вся, и в грязновато сластолюбивом умишке своем помышлял о том, как бы лишний раз добиться Наташиной благосклонности, перед которой -- увы!\r\n-- почти постоянно пасовала его старчески фальшивая возбужденность.\r\nОднажды, наконец, баронесса, с притворно восторженными слезами на глазах, сообщила ему,\r\nчто она готовится быть матерью, и что он -- ее милый, ее прекрасный, ее возлюбленный -- отец этого будущего ребенка.\r\nКнязь чуть не прыгал от восторга, нюнил, и слюнявил, и падал перед нею на колени,\r\nс которых не без труда подымался с помощью Наташи, и то и дело несчетными поцелуями покрывал ее ручки.\r\nСознание, что он еще мужчина и даже вполне может быть отцом, какою-то петушиною гордостью питало его самолюбие.\r\nКнязь чуть с ума не сходил, и по секрету хвастался подчас своим старым приятелям, которые втихомолку беспощадно над ним посмеивались.\r\nКнязь Николай Чечевинский все это видел, за всем следил издали и наслаждался... Судьба, казалось, как нельзя более содействовала ему в его тайных, никому неведомых намерениях.\r\n\"Итак, со старым -- идет как по рельсам! -- решил он однажды сам с собою, -- теперь остается только получше спустить молодого\".\r\nИ он принялся за подготовку рельсов для этого последнего спуска. \n\n\n XXXI \n\n ПРОЕКТ \"ОБЩЕСТВА ПЕТЕРБУРГСКИХ \n\n ЗОЛОТОПРОМЫШЛЕННИКОВ\"\r\nГениальный проект предстоящего спуска вполне уже созрел в изобретательной голове Николая Чечевинского.\r\nНужен был только надежный и ловкий помощник, а кто же мог быть надежнее и ловче, как не Сергей Антонович Ковров?\r\nИ вот мы застаем теперь этих двух друзей в великолепном кабинете первого, с глазу на глаз между собою,\r\nза хрустальными рюмками тонкого рейнвейна, с сигарами в зубах, после только что конченного завтрака.\r\nПредметом разговора были Шадурские, которые вообще, со времени внезапной поправки их обстоятельств,\r\nпредставляли собою для всей Ковровской компании необыкновенно богатый сюжет, необходимо требовавший достойной обработки.\r\n-- Брать на карты -- c'est trop misere, et surtout c'est si banal, -- говорил граф Каллаш, -- способ слишком обыденный, да и скучный.\r\nПо правде сказать, мне эти карты давным-давно уже надоели!\r\nДа и притом, время -- капитал, а с какой стати убивать несколько недель, а может, и месяцев, на то, что весьма легко обделать в несколько дней?\r\n______________ \n Это слишком мелко, а главное -- это так банально (фр.).\r\nКовров безусловно соглашался с таковым взглядом на дело, только в виде возражения поставил вопрос: если не карты, то как и на что же еще можно взять?\r\n-- А вот в том-то и дело, как и на что! -- одушевился Каллаш. -- Я об этом думал немало и, кажется, выдумал нечто положительное.\r\nПроблема вот в чем: надо изобрести такую штуку, чтобы сам сатана пришел в недоумение, да только руками развел, чтобы весь ад улыбнулся нам и сделал кникс с воздушным поцелуем.\r\nДа чего там ад! Ад -- пустяки, а чтобы весь ареопаг высших членов лондонской \"Семьи\" просил бы у нас чести быть почетными членами этого почтенного общества. Вот что надобно!\r\n-- Задача недурная, -- лениво процедил Ковров, сжимая в зубах сигару, -- но слишком широко задумана.\r\n-- Это еще не все! -- остановил его граф.\r\n-- Ты выслушай!\r\nЗадача моя требует вот чего: надо изобрести кунтштик, который соединял бы в себе два драгоценных достоинства: первое -- быструю и огромную выгоду, а второе -- полнейшую безопасность.\r\n-- Ну! Условия довольно трудно выполнимые, -- сомнительно заметил Серж.\r\n-- Оно так кажется, да ведь и смелые мысли не валяются на улице, а приходят вдохновением. Это то, что называется \"дар небес\", мой друг.\r\n-- А у тебя было такое вдохновение? -- улыбнулся Сергей Антонович с немножко ироническим оттенком приятельского скептицизма.\r\n-- А у меня было такое вдохновение! -- впадая в его тон, ответил импровизированный венгерец. \n -- И твоя муза...\r\n-- По счету десятая, -- наперебой подхватил граф. -- И зовут ее Индустрия. \n -- Это общая наша муза. \n -- А моя в особенности. Но дело не в ней, а в ее пророческих вещаниях...\r\n-- Ну, любезный граф, ты, пожалуйста, без высокого слога! Рейнвейн, как видно, заводит тебя в туманную Германию. Говори-ка проще. В чем дело?\r\n-- А дело в том, что надо основать \"компанию петербургских золотопромышленников\" и найти золотые прииски даже и там,\r\nгде почва геологическим свойством вовсе неспособна производить золото;\r\nнадо сделать ее производительною.\r\n-- Вот задача!\r\nРоссийские законы, под страхом уголовного суда и наказания, строжайше запрещают гражданам Российской империи, а также и иностранцам,\r\nкуплю и продажу благородных металлов в первобытном и, так сказать, сыром виде, то есть в слитках, в самородках и в песке.\r\nЕсли бы, например, ты у меня купил золото шлиховое, в невозделанном виде, то есть попросту золотой песок, то мы, по закону,\r\nоба подверглись бы приятной прогулке в страны зауральские, и нам предоставили бы удовольствие на месте добывать собственноручно благородные металлы.\r\nОно, конечно, дело полезное, но для нас-то не совсем удобное...\r\n-- Комфорту мало, -- заметил Сергей Антонович, шутливо скорчив кислую гримасу.\r\n-- Ну, вот в том-то и сила! Добровольных охотников на такое удовольствие не отыщешь, а на этой-то оси и вертится весь мой проект, вся золотоносная система.\r\nПредварительно надо тебе знать, что золотой песок в массе своей нисколько не отличается хотя бы ст медного припоя: по виду припой совсем похож на зерна золотого песку.\r\nНу, и представь себе теперь, что мы тайным образом продаем, под видом золотого песку, чистейший медный припой,\r\nа у нас охотно его покупают, потому что мы будем продавать десятью или двенадцатью процентами дешевле против казенной стоимости.\r\nПокупщик, конечно, не замедлит убедиться, что его великолепнейшим образом надули.\r\nНо, спрашивается, пойдет ли он жаловаться и доказывать на нас, зная, что и ему вместе с нами за эту покупку неминуемо предстоит Владимирская дорога?\r\n-- Сам себе кто же враг? -- согласился Серж, начавший теперь уже с живейшим вниманием прислушиваться к словам своего собеседника. -- Только как же ты надувать-то будешь?\r\n-- А об этом узнаешь своевременно. Главное в том, что проблема разрешена самым положительным образом: быстрый барыш и полная безопасность.\r\nМы с тобою, кажется, недурные сердцеведы, и потому можем быть вполне уверены, что покупщиков на этот товар всегда будет довольно,\r\nи для первого раза я предлагаю тебе сделать опыт на молодом князе Шадурском.\r\nА каким образом поддеть его на такую шутку, уже это мое дело -- потом сообщу. Но как тебе нравится сама мысль моего проекта?\r\n-- Остроумно! -- с веселым энтузиазмом истинного увлечения пожал ему руку Ковров.\r\n-- За правду спасибо! -- чокнулся с ним Каллаш. -- Остроумно -- это лучшая похвала, которую я мог от тебя ждать. Выпьем же за благоденствие моего проекта!\r\nXXXII \n\n РЫБА ИДЕТ В ВЕРШУ\r\nДня через три после этого разговора князь Владимир Дмитриевич Шадурский обедал у Сергея Антоновича Коврова.\r\nЕще сегодня утром получил он записку от последнего, в которой бравый Серж, жалуясь на приключившееся ему нездоровье, просил князя приехать к нему поболтать за обедом.\r\nКнязь исполнил эту просьбу и, явившись к назначенному времени, застал у него одного графа Каллаша.\r\nМежду прочею болтовнею мимоходом сообщил он, что вчерашнего дня получено у них в доме письмо от княгини Татьяны Львовны,\r\nв котором та извещает, что здоровье ее становится все плоше и что поэтому чуть ли не придется ему ехать к ней в Швейцарию.\r\nПри последнем сообщении Каллаш мельком и почти незаметно, но весьма многозначительно переглянулся с Ковровым.\r\nПеребегая с предмета на предмет, разговор серьезно установился наконец на тугих временах относительно русских финансов.\r\nСергей Антонович, по его выражению, \"доходил до корня\", жалуясь \"на первичную причину зла\" и очень либерально сваливая всю вину на правительство,\r\nкоторое будто бы не дает никакого ходу нашей золотопромышленности, стесняя до последней степени этот важнейший промысел,\r\nналагая на промышленников весьма трудные обязательства относительно свободной торговли добываемым металлом и подвергая исключительный сбыт его в казну тысяче таких формальностей,\r\nкоторые необходимо служат источником разных злоупотреблений.\r\n-- Да вот вам, на что уж лучше! У меня и факт под рукою, -- скрепил он в заключение все свои аргументации.\r\n-- Есть тут у меня знакомый человек,\r\nодин из доверенных приказчиков по золотопромышленной части (при этом Сергей Антонович назвал фамилию одного из известнейших наших золотопромышленников.\r\n) Он теперь в Петербурге. Ну-с, и вот несколько дней тому назад является вдруг ко мне и как будто озабоченный чем-то.\r\nА у меня, еще в прежнее время, разные делишки с ним бывали.\r\nИ что ж бы вы думали! -- делает мне вдруг предложение, по секрету, конечно: не помогу ли я сбыть ему золотой песок?\r\nА надо вам знать, что эти поверенные и приказчики ежегодно провозят в Россию по нескольку пудов золотого песку, добытого.\r\n.. -- ну, уж известно! -- обыкновенным приказчичьим способом, и сбывают его контрабандным образом в частные руки.\r\nДля покупателя дело оно необыкновенно выгодное, потому что тут вы приобретаете по цене, несравненно более дешевой против правительственной нормы. Поэтому охотников находится много.\r\nДа чего же вам лучше!\r\nНесколько первых ювелиров (при этом опять названы три-четыре известные фирмы) никогда не пренебрегают такой контрабандой,\r\nа в прошлое лето один банкирский дом в Берлине приобрел через здешнего агента своего даже до двух с половиной пудов золота.\r\nТак вот теперь-то этот самый приказчик, знакомый-то мой, и ищет случая сбыть свой товарец. А провезти-то ему удалось, как говорят, около пуда, если не больше.\r\nЯ вам привожу это как пример, как факт тех последствий, которые необходимо вытекают из стеснительной системы нашего правительства.\r\nШадурский вообще мало смыслил в серьезных делах, а в финансовых операциях и тем более оставался круглым невеждою.\r\nПоэтому Сергею Антоновичу было весьма легко и удобно, напустив на себя известный тон солидной серьезности делового человека, морочить его такими вздорными речами.\r\nКнязь, из приличия и для собственного достоинства подлаживаясь под его тон, тоже делал серьезную физиономию и,\r\nкак бы разделяя вполне мнение своего собеседника, поддакивал ему самым солидным образом.\r\nОднако во всем этом разговоре он очень хорошо усвоил себе то понятие,\r\nчто при случае можно приобрести золото гораздо дешевле и, стало быть, выгоднее, чем продает его государственный банк.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа.\r\nГрафиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: \"Неужели мне одр сей гроб будет?\" Молитвенное настроение ее было уничтожено.\r\nНаташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе.\r\nЗаметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую,\r\nскинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом.\r\nОдр этот был высокий, перинный, с пятью все уменьшающимися подушками.\r\nНаташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь,\r\nподгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать.\r\nГрафиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.\r\n-- Ну, ну, ну, -- сказала мать.\r\n-- Мама, можно поговорить, да? -- сказала Hаташa. -- Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. -- И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок.\r\nВ обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка,\r\nчто как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.\r\n-- Ну, об чем же нынче?\r\n-- сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя,\r\nне легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.\r\nЭти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.\r\n-- Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать...\n Наташа закрыла рукою рот матери.\r\n-- О Борисе... Я знаю, -- сказала она серьезно, -- я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! -- Она отпустила руку. -- Скажите, мама. Он мил?\r\n-- Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил.\r\nОн очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?... Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу...\r\nГоворя это, графиня оглянулась на дочь.\r\nНаташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери.\r\nЛицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.\r\nНаташа слушала и соображала.\n -- Ну так что ж? -- сказала она.\r\n-- Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.\n -- Отчего? -- не переменяя положения, сказала Наташа.\r\n-- Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня... оттого, что ты и сама не любишь его.\n -- А почему вы знаете?\n -- Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.\r\n-- А если я хочу... -- сказала Наташа.\n -- Перестань говорить глупости, -- сказала графиня.\n -- А если я хочу...\n -- Наташа, я серьезно...\r\nНаташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь,\r\nпотом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая:\r\n\"январь, февраль, март, апрель, май\".\r\n-- Говорите, мама, что же вы молчите?\r\nГоворите, -- сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из-за этого созерцания, казалось, забыла все, что она хотела сказать.\r\n-- Это не годится, душа моя.\r\nНе все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его.\r\nОн, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.\r\n-- Сходит? -- повторила Наташа.\n -- Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin...\n -- Знаю -- Кирилла Матвеич, да ведь он старик?\r\n-- Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить...\r\n-- Отчего же не надо, коли ему хочется?\n -- Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.\r\n-- Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! -- говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.\r\n-- Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. -- Наташа улыбаясь поглядела на мать.\r\n-- Не замуж, а так, -- повторила она.\n -- Как же это, мой друг?\n -- Да так. Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а... так.\r\n-- Так, так, -- повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.\r\n-- Полноте смеяться, перестаньте, -- закричала Наташа, -- всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья... Постойте.\r\n.. -- Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца -- июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке.\r\n-- Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе -- он узкий такой, как часы столовые.\r\n.. Вы не понимаете?...Узкий, знаете, серый, светлый...\r\n-- Что ты врешь! -- сказала графиня.\n Наташа продолжала:\n -- Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял... Безухий -- тот синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный.\r\n-- Ты и с ним кокетничаешь, -- смеясь сказала графиня.\n -- Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно-синий с красным, как вам растолковать...\r\n-- Графинюшка, -- послышался голос графа из за двери. -- Ты не спишь? -- Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.\r\nОна долго не могла заснуть. Она все думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.\r\n\"Соня?\" подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. \"Нет, куда ей! Она добродетельная.\r\nОна влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает.\r\nЭто удивительно, как я умна и как...\r\nона мила\", -- продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой-то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина...\r\n\"Все, все в ней есть, -- продолжал этот мужчина, -- умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, -- плавает, верхом ездит отлично, а голос!\r\nМожно сказать, удивительный голос!\r\n\" Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли,\r\nчто она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты,\r\nкак она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где все было так же легко и прекрасно,\r\nкак и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.\r\n-- -- -\r\nНа другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.\n\n XIV.\r\n31-го декабря, накануне нового 1810 года, le r?veillon, [27] был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.\r\nНа Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи.\r\nУ освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции.\r\nЭкипажи отъезжали, и все подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах.\r\nИз карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах;\r\nдамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.\r\nПочти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.\r\n-- Государь?... Нет, министр... принц... посланник... Разве не видишь перья?... -- говорилось из толпы.\r\nОдин из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.\r\nУже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.\r\nМного было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов,\r\nчто приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится все так, как было нужно.\r\nВместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини,\r\nхудая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.\r\nВ 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.\r\nНаташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности.\r\nВсе силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше.\r\nСоня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже.\r\nВолоса должны были быть причесаны ? la grecque. [28]\r\nВсе существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены;\r\nобуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены.\r\nСоня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре.\r\nСоня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.\r\n-- Не так, не так, Соня, -- сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная.\r\n-- Не так бант, поди сюда. -- Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.\r\n-- Позвольте, барышня, нельзя так, -- говорила горничная, державшая волоса Наташи.\r\n-- Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.\n -- Скоро ли вы? -- послышался голос графини, -- уж десять сейчас.\r\n-- Сейчас, сейчас. -- А вы готовы, мама?\n -- Только току приколоть.\n -- Не делайте без меня, -- крикнула Наташа: -- вы не сумеете!\n -- Да уж десять.\r\nНа бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.\r\nОкончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из-под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери.\r\nПоворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.\r\nДело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки.\r\nТретья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко-поднятой руке все дымковое платье.\r\n-- Мавруша, скорее, голубушка!\n -- Дайте наперсток оттуда, барышня.\r\n-- Скоро ли, наконец? -- сказал граф, входя из-за двери. -- Вот вам духи. Перонская уж заждалась.\r\n-- Готово, барышня, -- говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что-то обдувая и потряхивая,\r\nвысказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.\r\nНаташа стала надевать платье.\r\n-- Сейчас, сейчас, не ходи, папа, -- крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей все ее лицо.\r\nСоня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.\r\n-- Ах, папа, ты как хорош, прелесть! -- сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.\r\n-- Позвольте, барышня, позвольте, -- говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.\r\n-- Воля твоя! -- с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, -- воля твоя, опять длинно!\r\nНаташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.\n -- Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, -- сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.\r\n-- Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, -- сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.\r\nВ это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.\r\n-- Уу! моя красавица! -- закричал граф, -- лучше вас всех!... -- Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.\r\n-- Мама, больше на бок току, -- проговорила Наташа. -- Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.\r\n-- Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата...\n -- Ничего, заметаю, не видно будет, -- говорила Дуняша.\r\n-- Красавица, краля-то моя! -- сказала из-за двери вошедшая няня. -- А Сонюшка-то, ну красавицы!...\r\nВ четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.\r\nПеронская была уже готова.\r\nНесмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых,\r\nхотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое,\r\nнекрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых,\r\nстарая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную.\r\nПеронская похвалила туалеты Ростовых.\r\nРостовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.\r\nXV.\n\n Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.\r\nВ сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то,\r\nчто ожидает ее там, на бале, в освещенных залах -- музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "и глава этой общины до того добродушно верил в свое право, что, не имея возможности съедать все набранное,\r\nс величавой важностью награждал избранных их же едою, и награжденный точил слезы умиления, а остальные - слезы зависти.\r\nНельзя отказать этим безумным в высоком политическом смысле, так точно, как нельзя отказать в безумии людям,\r\nне только считающим себя здоровыми (самые бешеные собою совершенно довольны), но признаваемым за таких другими.\r\nДля убедительного доказательства присовокуплю отрывок из моего журнала, предпослав оному следующую краткую диагностику безумия.\r\nГлавные признаки расстройства умственных способностей состоят:\r\nа) в неправильном, но и непроизвольном сознании окружающих предметов;\r\nб) в болезненной упорности, стремящейся сохранить\n это сознание с явным даже вредом самому больному, и отсюда -\r\nс) тупое и постоянное стремление к целям несущественным а упущение целей действительных.\n Этого достаточно для того, чтобы убедиться в истине моих выводов.\r\nВЫПИСКА ИЗ ЖУРНАЛА\n\n Субъект 29. Мещанка Матрена Бучкина. Сложение сангвиническое, наклонность к толщине, лет тридцати, замужем.\r\nСубъект этот находится у меня в услужении в должности кухарка, а потому я изучал его довольно внимательно в главных психических и многих физиологических отправлениях.\r\nAlienatio mentale [Умопомешательство (лат.\r\n)], не подлежащее никакому сомнению;\r\nвсе умственные отправления поражены, несмотря на хорошие врожденные способности,\r\nчто доказывается сохранившеюся ловкостию обсчитывать при покупках и утаивать половину провизии, Как женщина Матрена живет более сердцем, нежели умом;\r\nно все ее чувства так ниспровергнуты болезненным отклонением деятельности мозга от нормального отправления, что они не только не человеческие, но и не животные.\r\nа) Чувство любви.\r\nНе видать, чтобы у нее была особенная нежность к мужу, но отношения их в высшей степени замечательны и драгоценны как патологический факт.\r\nМуж ее - сапожник и живет в другом доме, он приходит к ней обыкновенно утром в воскресенье, Матрена покупает на последние деньги простого вина и печет пирог или блины.\r\nЧасу в десятом муж ее напивается пьян и тотчас начинает ее продолжительно и больно бить;\r\nпотом он впадает в летаргический сон до понедельника, а проснувшись, отправляется с страшной головной болью за свою работу,\r\nпитаясь приятной надеждой через семь дней снова отпраздновать так семейно и кротко воскресный день.\r\nТак как она приходила всякий раз с горькими жалобами ко мне на своего мужа, я советовал ей не покупать ему вина, основываясь на том, что оно имеет на него дурное влияние.\r\nНо больная весьма оскорблялась моим советом и возражала, что она не бесчестная какая-нибудь и не нищая, чтобы своему законному мужу не поднести стакана вина - свят день до обеда,\r\nчто, сверх того, она покупает вино на свои деньги, а не на мои, и что если муж ее и колотит, так все же он богом данный ей муж.\r\nОтвет этот, много раз повторяемый, очень замечателен.\r\nМожно добраться по нем до странных законов мышления мозга, пораженного болезнию;\r\nни одного слова нет в ее ответе, которое бы шло к моему замечанию, а при болезни \"мозга ей казалось, что она вполне опровергала меня.\r\nНо до какой степени и это поверхностно, я доказываю тем, что стоило мне, продолжая мои наблюдения, сказать ей: \"А ты зачем с ним споришь, ты бы Смолчала, ведь он твой муж и глава?\r\n\" - тогда больная приходила в состояние, близкое мании, и с сердцем говорила: \"Он злодей мне, а не муж, я ему не дура досталась молчать, когда он несет всякий вздор!\r\n\" И тут она начинала бранить не только его, но и барыню свою, которая, истинно в материнских попечениях своих о подданных, сама приняла на себя труд избрать ей мужа;\r\nвыбор пал на сапожника не случайно, а потому, что он крепко хмелем зашибал, так барыня думала,\r\nчто он остепенится, женившись, - конечно, не ее вина, что она ошиблась, errare humanum est!\r\n[человеку свойственно ошибаться! (лат.\r\n)]\r\nb) Отношение к детям.\r\nЛюбопытно до высшей степени и имеет двойной интерес. Тут я имел случай видеть, как с самого дня рождения прививают безумие.\r\nСначала чисто механически крепким пеленанием, причем сдавливают ossa parietalia [теменные кости (лат.\r\n)] черепа, чтобы помешать мозговому развитию, - это с своей стороны уже очень действительно.\r\nПотом употребляются органические средства; они состоят преимущественно в чрезмерном развитии прожорливости и в дурном обращении.\r\nКогда организм ребенка не изловчился еще претворять всю дрянь, которая ему давалась, от грязной соски до жирных лепешек, дитя иногда страдало;\r\nмать лечила сама и в медицинских убеждениях своих далеко расходилась со всеми врачами, от Иппократа до Боергава и от Боергава до Гуфланда;\r\nиногда она откачивала его так, как спасают утопленников (средство совершенно безвредное, если утопленник умер, и способное показать усердие присутствующих),\r\nребенок впадал в морскую болезнь от качки, что его действительно облегчало,\r\nили мать начинала на известном основании Ганеманова учения клин клином вышибать, кормить его селедкой, капустой;\r\nесли же ребенок на выздоравливал, мать начинала его бить, толкать, дергать, наконец прибегала к последнему средству - давала ему или настойки,\r\nили макового молока и радовалась очевидной пользе от лекарства, когда ребенок впадал в тяжелое опьянение или в летаргический сон.\r\nВ дополнение следует заметить, что Матрена, на свой манер, чрезвычайно любила ребенка.\r\nЛюбовь ее к детям была совершенно вроде любви к мужу:\r\nона покупала на скудные деньги свои какой-нибудь тафтицы на одеяльце и потом бесщадно била ребенка за то, что он ненарочно капал на него молоко.\r\nМне очень жаль, что я скоро расстался с Матреной и не мог доучить этот интересный субъект; к тому же я впоследствии услышал, что ее ребенок не выдержал воспитания и умер.\r\nс) и d) Отношения гражданские и общественные; отношения к церкви и государству...\r\nНо я полагаю, сказанного совершенно достаточно, чтобы убедиться, что жизнь этого субъекта проходила в чаду безумия.\r\nА посему снова обращаюсь к прерванной нити моего жизнеописания, которое с тем вместе и есть описание развития моей теории.\r\nПо окончании курса меня Отправили лекарем в один пехотный полк.\r\nЯ не нахожу нужным в предварительной части говорить о наблюдениях, сделанных мною на сем специальном поприще безумия, я им посвятил особый отдел в большом сочинении моем [См.\r\n: Сравнительной психиатрии часть II, глава IV. Марсомания, отдел I. Марсомания мирная и т. д. (Примеч. А. И. Герцена.)]. Перехожу к более разнообразному поприщу.\r\nЧерез несколько лет по распоряжению высшего начальства, которому, пользуясь сим случаем,\r\nсвидетельствую искреннейшую благодарность за начальственное внимание, - получил я место по гражданскому ведомству;\r\nтут с большим досугом предался я сравнительной психиатрии.\r\nДля занятий и наблюдений я избрал на первый случай два заведения - дом умалишенных и канцелярию врачебной управы.\r\nДобросовестно изучая субъекты в обоих заведениях, я был поражен сходством \"чиновников канцелярии с больными;\r\nразумеется, наружные различия тоже бросались в глаза, по врач должен идти далее, - по наружности долгое время кита считали рыбою.\r\nСамое важное различие между писарями и больными состояло в образе поступления в заведение:\r\nпервые просились об определении, а вторые были определяемы высшим начальством вследствие публичного испытания в губернском правлении.\r\nНо однажды помещенные в канцелярию писаря тотчас подвергались психической эпидемии, весьма быстро,\r\nзаражавшей все нормально человеческое и еще быстрее развивавшей искаженные потребности, желания, стремления;\r\nцелые дни работали эти труженики с усердием, более нежели с усердием, с завистью;\r\nштаты тогда были еще невероятные, едва эти бедняки в будни досыта наедались и в праздники допьяна напивались, а ни один не хотел заняться каким-нибудь ремеслом,\r\nсчитая всякую честную работу не совместною с человеческим достоинством, дозволяющим только брать двугривенные за.\r\nсправки.\r\nПризнаюсь, когда я вполне убедился, что чиновничество (я, разумеется, далее XIII класса восходить не смею) есть особое специфическое поражение мозга,\r\nмне опротивели все эти журнальные побасенки, наполненные насмешками над чиновниками.\r\nСмеяться над больными показывает жестокость сердца.\r\nВлияние эпидемии до того сильно, что мне случалось наблюдать ее действие на организации более крепкие и здоровые, и тут-то я увидел всю силу ее.\r\nКакое-то беспокойное чувство, похожее на угрызение совести, овладевало вновь поступавшими здоровыми субъектами;\r\nим становилось заметно тягостно быть здоровыми, они так страдали тоскою по безумию, что излечались от умственных способностей разными спиртными напитками, и я заметил,\r\nчто при надлежащем и постоянном употреблении их они действительно успевали себя поддерживать в искусственном состоянии безумия, которое мало-помалу становилось естественным.\r\nОт чиновников я перешел к прочим жителям города, и в скором времени не осталось ни малейшего сомнения, что все они поврежденные.\r\nПредоставляю тем, которые долго трудились над каким-нибудь открытием, оценить то чувство радости, которым исполнилось сердце мое, когда я убедился в этом драгоценном факте.\r\nГородок наш вообще оригинален, это губернское правление, обросшее разными домами я жителями, собравшимися около присутственных мест;\r\nон тем отличается от других городов, что он возник, собственно, для удовольствия и пользы начальства.\r\nНачальство составило сущность, цвет, корень и плод города. Остальные жители - как купцы, мещане - больше находились для порядка, ибо нельзя же быть городу без купцов и мещан.\r\nВсе получали смысл только в отношении к начальству (и к откупу.\r\n, впрочем); мастеровые - например, портные, сапожники - шили для чиновников фраки и сапоги, содержатель трахтира имел для них бильярд.\r\nПрочие не служащие в городе занимались исключительно произведением тех средств, на которые чиновника заказывали фраки, сапоги и увеселялись на бильярде.\r\nВ нашем городке считалось пять тысяч жителей;\r\nиз них человек двести были повергнуты в томительнейшую скуку от отсутствия всякого занятия,\r\nа четыре тысячи семьсот человек повергнуты в томительную деятельность от отсутствия всякого отдыха.\r\nТе, которые денно и нощно работали, не выработывали ничего, а те, которые ничего не делали, беспрерывно выработывали, и очень много.\r\nУтвердив на прочных началах общую статистику помешательства, перейдем снова к частным случаям.\r\nВ качестве врача я был часто призываем лечить тело там, где следовало лечить душу; невероятно, в каком чаду нелепостей, в каком резком безумии находились все мои пациенты обоих полов.\r\n\"Пожалуйте сейчас к Анне Федоровне, Анне Федоровне очень дурно\". - \"Сию минуту, еду\".\r\nАнна Федоровна - лет тридцати женщина, любившая и любящая многих мужчин, за исключением своего мужа, богатого Помещика, точно так же расположенного ко всем женщинам,\r\nкроме Анны Федоровны, У них от розовых цепей брачных осталась одна, которая обыкновенно бывает крепче прочих, - ревность, и его они неутомимо преследовали друг друга десятый год.\r\nПриезжаю; Анна Федоровна лежит в постеле с вспухшими глазами, у нее жар, у нее боль в груди; все показывает, что было семейное Бородино, дело горячее и продолжительное.\r\nЛюди ходят испуганные, мебель в беспорядке, вдребезги разбитая трубка (явным образом не случайно) лежит в углу и переломленный чубук - в другом.\r\n- У вас, Анна Федоровна, нервы расстроены, я вам пропишу немножко лавровишневой воды, на свет не ставьте - она портится, так принимайте.., сколько бишь вам лет? - капель по двадцать.\r\n- Вольная становится веселее и кусает губы. - Да знаете ли что, Анна Федоровна, вам бы надо ехать куда-нибудь, ну хоть в деревню; жизнь, которую вы ведете, вас расстроит окончательно.\r\n- Мы едем в мае месяце с Никонор Ивановичем в деревню.\n - А! Превосходив - так вы останьтесь здесь. Это будет еще лучше.\n - Что вы хотите этим сказать?\r\n- Вам надобен покой безусловный, тишина; иначе я не отвечаю за то, что наконец из всего этого выйдут серьезные последствия.\r\n- Я несчастнейшая женщина, Семен Иванович, у меня будет чахотка, я должна умереть. И все виноват этот изверг - ах, Семен Иванович, спасите меня.\r\n- Извольте. Только мое лекарство будет не из аптеки, вот рецепт: \"Возьми небольшой чистенький дом, в самом дальнем расстоянии от Никанор Ивановича, прибавь мебель, цветы и книги.\r\nЖить, как сказано, тихо, спокойно\". Этот рецепт вам поможет.\r\n- Легко вам говорить, вы не знаете, что такое брак.\r\n- Не знаю - но догадываюсь; полюбовное насилие жить вместе - когда хочется жить врозь, и совершеннейшая роскошь - когда хочется и можно жить вместе; не так ли?\r\n- О, вы такой вольнодум! Как я покину мужа!\r\n- Анна Федоровна, вы меня простите, на долгая практика в вашем доме позволяет мне идти до такой откровенности, я осмелюсь сделать вам вопрос...\r\n- Что угодно, Семен Иванович, вы - л цуг дома. вы...\r\n- Любите ли вы сколько-нибудь вашего мужа?\n - Ах, нет, я готова это сказать перед всем светом, безумная тетушка моя сварганила этот несчастный брак.\n - Ну, а он вас?\r\n- Искры любви нет в нем. Теперь почти в открытой интриге с Полиной, вы знаете, - мне бог с ним совсем, да ведь денег что это ему стоит...\r\n- Очень хорощо-с. Вы друг друга не любите, скучаете, вы оба богаты - что вас держит вместе?\r\n- Да помилуйте, Семен Иванович, за кого же вы меня считаете, моя репутация дороже жизни, что обо мне скажут?\r\n- Это конечно. Но, боже мой, - половина первого! Что это, как время-то? Да-с, так по двадцати каплей лавровишневой воды, хоть три раза до ночи, а я заеду как-нибудь завтра взглянуть.\r\nЯ только в залу, а уж Никанор Иванович, небритый, с испорченным от спирту и гнева лицом, меня ждет.\r\n- Семен Иванович, Семен Иванович, ко мне в кабинет.\n - Чрезвычайно рад.\r\n- Вы честный человек, я вас всю жизнь знал за честного человека, вы благородный человек - вы поймете, что такое честь. Вы меня по гроб обяжете, ежели скажете истину.\r\n- Сделайте одолжение. Что вам угодно?\n - Да как вы считаете положение жены?\n - Оно не опасно; успокойтесь, это пройдет; я прописал капельки.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Ужасна,- равнодушно отвечал Долинский. Онучин дернул сестру за рукав и сделал строгую гримасу.\r\nВера Сергеевна оглянулась на брата и, ответив ему нетерпеливым движением бровей, опять обратилась к Долинскому, стоявшему перед ней в окаменелом спокойствии.\r\n- Она очень мучилась?\n - Да, очень.\r\n- И так еще молода!\n Долинский молчал и тщательно обтирал правою рукою кисть своей левой руки.\n - Так прекрасна!\n Долинский оглянулся на Дору и уронил шепотом:\r\n- Да, прекрасна.\n - Как она вас любила!.. Боже, какая это потеря! Долинский как будто пошатнулся на ногах.\n - И за что такое несчастье!\r\n- За что! За... за что! - простонал Долинский и, упав в колена Веры Сергеевны, зарыдал как ребенок, которого без вины наказали в пример прочим.\r\n- Полноте, Нестор Игнатьич,- начал было Кирилл Сергеевич, но сестра снова остановила его сердобольный порыв и дала волю плакать Долинскому, обхватившему в отчаянии ее колени.\r\nМало-помалу он выплакался и, облокотясь на стул, взглянул еще раз на покойницу и грустно сказал:\r\n- Все кончено.\n - Вы мне позволите, m-r Долинский, заняться ею?\n - Занимайтесь. Что ж, теперь все равно.\r\n- А вы с братом подите отправьте депешу в Петербург сестре.\r\n- Хорошо,- покорно отвечал Нестор Игнатьевич.\r\nОнучин увел Долинского, а Вера Сергеевна послала m-me Бюжар за своей горничной и в ожидании их села перед постелью, на которой лежала мертвая Дора.\r\nДетский страх смерти при белом дне овладел Верой Сергеевной: все ей казалось, что мертвая Дора супится и слегка шевелит насильно закрытыми веками.\r\nОдели покойницу в белое платье и голубою лентой подпоясали ее по стройной талии, а пышную красную косу расчесали по плечам и так положили на стол.\r\nКомнату Дашину вычистили, но ничего в ней не трогали; все осталось в том же порядке. Долинский вернулся домой тихий, грустный, но спокойный.\r\nОн подошел к Даше, поднял кисею, закрывавшую ей голову, поцеловал ее в лоб, потом поцеловал руку и закрыл опять.\r\n- Пойдемте же к нам, Нестор Игнатьич! - говорил Онучин.\n - Нет, право, не могу. Я не пойду; мне здесь хорошо.\r\n- В самом деле, ваше место здесь,- подтвердила Вера Сергеевна.\n Он с благодарностью пожал ей руку.\r\n- Знаете, что я забыла спросить вас, m-r Долинский! - сказала Вера Сергеевна, зайдя к нему после обеда.- Вы Дору здесь оставите?\n - Как здесь?\r\n- То есть в Италии?\n - Ах, боже мой! Я и забыл. Нет, ее перевезут домой, в Россию. Нужно металлический гроб. Вы, ведь, это хотели сказать?\r\n- Да.\n - Да, металлический.\n - Вы не хлопочите, maman все это уладит: она знает, что нужно делать. Она извиняется, что не может к вам придти, она нездорова.\r\nСтаруха Онучина боялась мертвых.\n - Позвольте же, деньги нужно дать,- беспокоился Долинский.\r\n- После, после отдадите, сколько издержат.\n - Благодарю вас, Вера Сергеевна. Я бы сам ничего не делал.\r\nM-lle Онучина промолчала.\n - Как вы хорошо одели ее! - заговорил Долинский.\n - Вам нравится?\r\n- Да. Это всего лучше шло к ней всегда.\n - Очень рада. Я хочу посидеть у вас, пока брат за мною придет.\r\n- Что ж! Это большое одолжение, Вера Сергеевна.\n - У вас есть чай?\n - Чай? Верно есть.\n - Дайте, если есть.\r\nДолинский нашел чай и позвал старуху. Принесли горячей воды, и Вера Сергеевна села делать чай. Пришла и горничная с большим узлом в салфетке.\r\nВера Сергеевна стала разбирать узел: там была розовая подушечка в ажурном чехле, кисея, собранная буфами, для того, чтобы ею обтянуть стол;\r\nмножество гирлянд, великолепный букет и венок из живых роз на голову.\r\nРазложив все это в порядке, Вера Сергеевна со своею горничной начала убирать покойницу. Долинский тихо и спокойно помогал им.\r\nОн вынул из своей дорожной шкатулки киевский перламутровый крест своей матери и, по украинскому обычаю, вложил его в исхудалые ручки Доры.\r\nПеред тем, когда хотели закрывать гроб покойницы, Вера Сергеевна вынула из кармана ножницы, отрезала у Дорушки целую горсть волос,\r\nпотом отрезала длинный конец от ее голубого пояса, перевязала эти волосы обрезком ленты и подала их Долинскому.\r\nОн взял молча этот последний остаток земной Доры и даже не поблагодарил за него m-lle Онучину.\r\nГлава седьмая ПИСЬМО ИЗ-ЗА МОГИЛЫ\r\nАнна Михайловна получила письмо об отчаянной болезни Доры за два часа до получения телеграммы о ее смерти.\r\nАнна Михайловна плакала и тосковала в Петербурге и ее никто не заботился утешать.\r\nОдин Илья Макарович чаще забегал под различными предлогами, но мало от него было ей утешения:\r\nхудожник сам не мог опомниться от печальной вести и все сводил разговор на то, что \"сгорело созданьице милое!\r\nподсекла его судьбенка\".\r\nАнна Михайловна, впрочем, и не искала сторонних утешений.\r\n- Не беспокойтесь обо мне, Илья Макарыч, ничего со мною не сделается,- отвечала она волновавшемуся художнику.- От горя люди, к несчастью, не умирают.\r\nТолько Анне Анисимовне она часто с тревогою сообщала свои сновидения, в которых являлась Дора.\r\n- Видела ее, мою крошку, будто она одна, босая, моя голубочка, сидит на полу в пустой церкви...- рассказывала, тоскуя, Анна Михайловна.\r\n- Душенька ее...- сочувственно начинала бедная девушка.\r\n- И эти ручки, эти свои маленькие ручонки ко мне протягивает.. Ах ты, боже мой! Боже мой! - перебивала в отчаянии Анна Михайловна, и обе начинали плакать вместе.\r\nЧерез три дня после получения печальных известий из Ниццы, Анне Михайловне подали большое письмо Даши, отданное покойницей m-me Бюжар за два дня до своей смерти.\r\nАнну Михайловну несколько изумило это письмо умершего автора; она поспешно разорвала конверт и вынула из него пять мелко исписанных листов почтовой бумаги.\r\n\"Сестра! Пишу к тебе с того света,- начинала Даша.- Живя на земле, я давно не в силах была говорить с тобою по-прежнему, то есть я не могла говорить с тобой откровенно.\r\nВ первый раз в жизни я изменила себе, отмалчивалась, робела. Теперь исповедуюсь тебе, моя душка, во всем.\r\nПусть будет надо мной твоя воля и твой суд милосердый. Мой мир прошел предо мною полным, и я схожу в готовую могилу без всякого ропота. Совесть я уношу чистую.\r\nПо моим нравственным понятиям, то есть понятиям, которые у меня были, я ничем не оскорбила ни людей, ни человечество, и ни в чем не прошу у них прощения.\r\nНо есть, голубчик-сестра, условия, которые плохо повинуются рассудку и заставляют нас страдать крепко, долго страдать, наперекор своей уверенности в собственной правоте.\r\nОдно такое условие давно стало между мною и тобою;\r\nоно поднималось, падало, опять поднималось, росло, росло, наконец, выросло во всю свою естественную или,\r\nесли хочешь, во всю свою уродливую величину, и теперь, с моею смертью оно, слава богу, исчезает.\r\nЯ говорю, Аня, о нашей любви к Долинскому... Пора это выговорить...\r\nЗачем мы его полюбили обе - я не разрешу себе точно так же, как не могла себе разрешить никогда, что такое мы в нем полюбили? Что такое в нем было?.\r\n. Увлеклись своими опекунскими ролями, или это - сила добра и честности?\r\nДа бог с ними, с этими вопросами! поздно уж решать их.\r\nЯ себе свою начальную любовь к этому Долинскому, к этой живой слабости, объясняю, во-первых, моей мизерикордией, а, во-вторых.\r\n.. тем, что ли уж, что нынешние сильные люди не вызывают любви, не могут ее вызвать.\r\nЯ не знаю, что бы со мной было, если бы я рядом с Долинским встретила человека сильного как-то иначе, сильного любовью, но люди,\r\nсильные одною ненавистью, одним самолюбием, сильные уменьем не любить никого, кроме себя и своих фраз, мне были ненавистны;\r\nдругих людей не было, и Долинский, со всеми его слабостями, стал мне мил, как говорят, понравился.\r\nТы знаешь, что я его люблю едва ли не раньше тебя, едва ли не с первой встречи в Лувре перед моей любимой картиной. Но он тебя, а не меня полюбил. Вы это искусно скрывали, но недолго.\r\nСердце сказало мне все; я все понимала, и понимала, что он считает меня ребенком. Это меня злило... Да, не будь этого, может быть, и ничего бы не было остального.\r\nСначала я заставляла молчать мое странное, как будто с зависти разгоравшееся чувство;\r\nя сама уверяла себя, что я не могла бы успокоить упадший дух этого человека, что ты вернее достигнешь этого, и таки-наконец одолела себя, отошла от вас в сторону.\r\nВы не видали меня за своею любовью, и я вам не мешала, но я наблюдала вас, и тут-то мне показалось, что я поняла Долинского гораздо вернее, чем понимала его ты.\r\nТебе было жаль его, тебе хотелось его успокоить, дать ему вздохнуть, оправиться, а потом... жить тихо и скромно. Так я это понимала.\r\nЯ была очень молода, совсем неопытна, совсем девочка, но я чувствовала, что в нем еще много жизни, много силы, много охоты жить смелее, тверже.\r\nЯ видела, что силе этой так не должно замереть, но что у него воля давно пришибена, а ты только о его покое думаешь.\r\nЯ почувствовала, что если б он любил меня, то я бы могла дать ему то, чего у него не было, или что он утратил: волю и смелость.\r\nЭто льстило моей детской гордости, этим я хотела отметить мою жизнь на свете.\r\nНо вы любили друг друга, и я опять отошла в сторону и опять наблюдала вас, любя вас обоих. А тут я заболела, собиралась умирать.\r\nЗанося ногу в могилу, я еще сильнее почувствовала мою любовь - в страсть она переходила во мне. Это было для меня чувство совершенно новое, и я, право, в нем не виновата.\r\nЭто как-то сделалось совсем мимо меня! Мне не хотелось умирать не любя: мне хотелось любить крепко, сильно.\r\nЭто было ужасное чувство, мучительное, страшно мучительное! Тут поехали мы в Италию; все вдвоем да вдвоем.\r\nСил моих не было с собою бороться - хоть день, хоть час один я хотела быть любимою во что бы то ни стало.\r\nАх, сестра, ты простила бы мне все, если бы знала, какое это было мучительное желание любви...\r\nобожания, чьего-то рабства перед собою! Это что-то дьявольское!.. Это гадко, но это было непреодолимо.\r\nЯ хотела уехать, и не могла.\r\nСатана, дух нечистый один знает, что это было за ненавистное состояние! Порочная душа моя в нем сказалась что ли, или это было роковое наказание за мою самонадеянность!\r\nМало того, что я хотела быть любимой, я хотела, чтобы меня любил, боготворил, уничтожался передо мною человек, который не должен меня любить, который должен любить другую, а не меня.\r\n.. И чтоб он ее бросил; и чтоб он ее разлюбил; чтоб он совсем забыл ее для меня - вот чего мне хотелось! Дико!.. Гнусно!.. Твоя кроткая душа не может понять этого злого желания.\r\nПравда, я давно любила Долинского, я любила в нем мягкого и честного человека, ну, пожалуй, даже любила его так-таки, по всем правилам, со всеми онерами, но.\r\n.\r\n.\r\nвсе-таки из этого, может быть, ничего бы не было; все-таки жаль мне было тебя! Любила же я тебя, Анечка! Знала же я, сколько тебе обязана!\r\nВсе против меня было! Но какая-то лукавая сила все шептала: \"перед тобой и это все загремит и рассыплется прахом\".\r\nТы знаешь, Аня, что я никогда не была кокеткой; это совершенная правда, я не кокетка; но я, однако, кокетничала с Долинским и бессовестно, зло кокетничала с ним.\r\nНе совсем это бессовестно было только потому, что я не хотела его влюбить в себя и бросить, заставить мучиться, я хотела.\r\n.. или, лучше сказать тебе, в то время, при самом начале этой истории, я ничего не объясняла себе, зачем я все это делаю.\r\nНо все-таки я знала, я чувствовала, что это... нехорошо. Иногда я останавливалась, вела себя ровно, но это было на минуту, да, все это бывало на одну минуту.\r\n.. Я опять начинала вертеть его, сбивать, влюблять в себя до безумия, и, разумеется, влюбила.\r\nКлянусь тебе всем, что это открытие не обрадовало меня; оно меня испугало! Я в ту минуту не хотела, чтобы он разлюбил тебя. Голубчик мой! Поверь мне, что этого я не хотела... но...\r\nпотом вдруг я совсем обо всем этом забыла, совсем о тебе забыла, и моя злоба взяла верх над твоею кроткою, незлобивою любовью, моя дорогая Аня:\r\nчеловек, которого ты любила, уже не любил тебя.\r\nОн не смел сказать мне, что он любит меня; не смел даже сам себе сознаться в этом, но он был мой раб, а я хотела любить, и он мне нравился.\r\nТут уж не было места прежней мизерикордии, я только любила.\r\nАх, Аня! Не обвиняй его хоть ты ни в чем: все это я одна, я все это наделала!\r\nЯ уж не думала ни о ком, ни о тебе, ни о нем, ни о себе: быть любимой, быть любимой - вот все, о чем я думала.\r\nЯ знаю, что если б я жила, он бы со мною не погиб; но я знала, что я недолго буду жить и что это его может совсем сбить с толку и мне его не было даже жалко.\r\nПусть полюбит меня, а потом пусть гибнет.\r\nРазве я этого не стоила? Губят же люди себя опиумом, гашишем, неужто же любовь женщины хуже какого-нибудь глупого опьянения? Ужасайся, Аня, до чего доходила твоя Дора!\r\nЯ непременно хочу рассказать тебе все, что должно служить к его оправданию в этой каторжной истории\".\r\nТут Даша довольно подробно изложила все, что было со дня их приезда в Ниццу до последних дней своей жизни и, заканчивая свое длинное письмо, писала:\r\n\"Теперь я умираю, ничего собственно не сделав для него хорошего.\r\nНо я, сестра, в могилу все-таки уношу убеждение, что этот человек еще многое может сделать, если благородно пользоваться его преданною, привязчивою натурою;\r\nиначе кто-нибудь станет ею пользоваться неблагородно.\r\nОн один жить не может.\r\nЭто уж такой человек. Встретитесь вы, что ли... но я тут ровно ничего не понимаю. Я и хочу, и не хочу этого. Все это, понимаешь, так странно и так неловко, что.\r\n.. Господи, что это я только напутала!\" (Тут в письме было несколько тщательно зачеркнутых строчек и потом снова начиналось):\r\n\"Я бы доказала, что я могу сделать этого человека счастливым и могу заставить его отряхнуться. Да, это дело возможное; поверь, возможное.\r\nОт того, что я умираю, оно не делается невозможным. Вдумайся хорошенько, и ты увидишь, что я не говорю ничего несообразного.\r\nНе зови его из Италии. Пусть поскучает обо мне вволю. Это для него необходимо.\r\nЯ вижу, что я для него буду очень серьезною потерею, и надо, чтобы он сумел с собою справиться, а не растерялся, не бросился бог весть куда. Я велела ему перевезти мое тело в Россию.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "Не даром достается французам прогресс. (Прим. А. И. Герцена.)\r\n60 До чего доходило остервенение хранителей порядка в этот день, можно измерить тем,\r\nчто Национальная гвардия схватила на бульваре Луи Блана, которого вовсе не следовало арестовать и которого полиция тотчас велела освободить.\r\nВидя это, национальный гвардеец, державший его, схватил его за палец, врезал в него свои ногти и повернул последний сустав. (Прим. А. И. Герцена.)\r\n61 «История десяти лет» (франц.).\r\n62 закон Линча (англ.).\n 63 «Всемирное братство, как основа всемирной республики. - Долой наемный труд и да здравствует солидарность народов!» (франц.)\r\n64 «Для меня, видите ли, республика не форма правления, это - религия, и она тогда только будет истинной республикой, когда будет религией.\r\n» - «И когда религия станет республикой.» - «Непременно!» (франц.)\r\n65 театральный эффект (франц.).\r\n66 набата (франц.)\n 67 вопрос чести (франц.).\n 68 самодовольства (франц.).\n 69 отмены (от франц. revoquer).\n 70 сельского стражника (франц.).\r\n71 Я был в Ницце во время варского и драгиньянского восстания. Двое крестьян, замешанных в дело, пробрались до реки Вара, составляющей границу.\r\nТут они были настигнуты жандармом. Жандарм.выстрелил в одного из них и ранил в ногу - тот свалился, в это время другой пустился бежать.\r\nЖандарм хотел раненого привязать к лошади, но, боясь упустить того, он выстрелил в голову a bout jportant (в упор (франц.\r\n)) раненому; уверенный, что убил его, он поскакал за другим. Изуродованный крестьянин остался жив. (Прим. А. И. Герцена.)\r\n72 помятыми (от франц. chif fanner).\n 73 В следующей главе два процесса работника Бартелеми. (Прим. А. И. Герцена.)\r\n74 «Гренадеры, вперед, к оружию! Шагом мэрш… в штыки!» (франц.)\n 75 Шаррьер, на улице Медицинской школы (франц.).\n 76 «Благо народа» (лат.).\r\n77 «Храни императора» (лат.).\n 78 полном облачении (от лат. ornafum).\n 79 переливания (от франц. transfusion).\n 80 «выйдет на свет божий» (нем.).\r\n81 Да погибнут те, кто раньше нас высказал сказанное нами (лат.).\n 82 управления (от англ. board).\n 83 лавочниками (франц.).\r\n84 Смотрите сюда, на этот портрет и на тот… Кудри Гипериона, чело самого Юпитера, взгляд, как у Марса… Посмотрите теперь на другой, вот ваш супруг (англ.).\r\n85 великое неизвестное (лат.).\r\n86 «Христианская нравственность имеет весь характер реакции, это большею частию один протест против язычества.\r\nЕе идеал скорее отрицательный, чем положительный, страдательный - чем деятельный. Она больше проповедует воздержание от зла, чем делание добра.\r\nУжас от чувственности доведен до аскетизма.\r\nНаграды на небе и наказания в аду придают самым лучшим поступкам чисто эгоистический характер, и в этом отношении христианское воззрение гораздо ниже античного.\r\nЛучшая часть в наших смутных понятиях об общественных обязанностях взята из греческих и римских источников.\r\nВсе доблестное, благородное, самое понятие чести передано нам светским воспитанием нашим - а не духовным, проповедующим слепое повиновение как высшую добродетель».\r\nJ.-S. Mill. (Прим. А. И. Герцена.)\r\n87 коллективная посредственность (англ.).\n 88 филантропическая забава (англ.).\r\n89 Пусть читатели вспомнят, что было сказано об этом в «Западных арабесках», «Полярная звезда» на 1856 год. (Прим, А. И. Герцена.)\r\n90 Всегда то же самое (лат.).\n 91 респектабельность (англ.).\r\n92 Этот разбор книги Д. С. Милля мы берем из V книжки «Полярной звезды», которая выйдет к 1 маю. (Прим. А. И. Герцена)\n 93 Правь, Британия! (англ.)\r\n94 Рассказ этот относится к отрывку, помещенному в VI кн. «Полярной звезды», (Прим. А. И. Герцена.)\n 95 мятеж (от франц. Emeute).\r\n96 братством (от нем. Bruder).\n 97 партий, кружков (от франц. coterie).\n 98 «Черт возьми!» (англ.)\r\n99 пивных (англ.).\n 100 лорд верховный судья (англ.).\n 101 стряпчих, поверенных (от англ. attorney, solicitor).\r\n102 верховного судьи (от англ. chief-justice).\n 103 стоять в очереди (от франц. fwre la queue).\n 104 человекоубийстве (англ.).\r\n105 Пардигон, схваченный в Июньские дни, был брошен в тюльерийский подвал; там находилось тысяч до пяти человек. Тут были холерные, раненые, умиравшие.\r\nКогда правительство прислало Корменена освидетельствовать положение их, то, отворивши двери, он и доктора отпрянули от удушающей заразительной вони. К.\r\nокошечкам soupiraile было запрещено подходить.\r\nПардигон, изнемогая от духоты, поднял голову, чтоб подышать, это заметил часовой из Национальной гвардии и сказал ему, чтоб он отошел, или он выстрелит.\r\nПардигон медлил, тогда почтенный буржуа опустил дуло и выстрелил в него, пуля раздробила ему часть щеки и нижнюю челюсть, он упал.\r\nВечером часть арестантов повели в форты, в том числе подняли раненого Пардигона, связали ему руки и повели.\r\nТут известная тревога на Карузельской площади, в которой Национальная гвардия со страха стреляла друг в друга, раненый Пардигон выбился из сил и упал,\r\nего бросили на пол в полицейскую кордегардию, и он остался с связанными руками, лежа на спине и захлебываясь своей кровью из раны.\r\nТак его застал какой-то политехник, разругавший этих каннибалов и заставивший их снести больного в больницу.\r\nПомнится, я этот случай рассказал в «Письмах из Италии и Франции»… но это не мешает протверживать, чтоб не забывать, что такое образованная парижская буржуазия. (Прим. А. И. Герцена.)\r\n106 ссылку (от франц. deportation).\n 107 защиты (франц.).\n 108 единоверцев (от франц. coreligionnaire).\r\n109 свидетельские показания (англ.).\n 110 скандально (англ.).\n 111 самохвальства (франц.).\r\n112 по должности (лат.).\n 113 буквально (франц).\r\n114 Против статьи «Теймса» аббат Roux напечатал «The murderer Barthelemy» («Убийца Бартелеми» (англ.)).\n (Перевод) «Господину редактору «Теймса».\r\nГосподин редактор, я только что прочел в сегодняшнем номере Вашей уважаемой газеты о последних минутах несчастного Бартелеми - рассказ,\r\nк которому, я мог бы многое прибавить, указав и на большое количество странных неточностей.\r\nНо Вы, господин редактор, понимаете, к какой сдержанности обязывает меня мое положение католического священника и духовника заключенного.\r\nИтак, я решил отстраниться от всего, что будет напечатано о последних минутах этого несчастного (и я действительно отказывался отвечать на все вопросы,\r\nс которыми ко мне обращались газеты всех направлений);\r\nно я не могу обойти молчанием позорящее меня обвинение, которое ловко вкладывают в уста бедного уздика, якобы сказавшего:\r\n«что я достаточно воспитан, чтобы не беспокоить его вопросами религии».\r\nНе знаю, говорил ли Бартелеми действительно что-либо подобное и когда он это говорил. Если речь идет о первых трех моих посещениях, то он говорил правду.\r\nЯ слишком хорошо знал этого человека, чтобы пытаться заговорить с ним о религии, не завоевав прежде его доверия;\r\nв противном случае со мной случилось бы то же, что и со всеми другими католическими священниками, посещавшими его до меня.\r\nОн не захотел бы меня больше видеть; но, начиная с четвертого посещения, религия являлась предметом наших постоянных бесед.\r\nВ доказательство этого я желал бы указать на нашу столь оживленную беседу, состоявшуюся в воскресенье вечером,\r\nо вечных муках - догмате нашей, или, скорее, его религии, который больше всего угнетал его.\r\nВместе с Вольтером он отказывался верить, что «тот бог, который излил на дни нашей жизни столько благодеяний, по окончании этих дней предаст нас вечным мукам».\r\nЯ мог бы привести еще слова, с которыми он обратился ко мне за четверть часа до того, как он взошел на эшафот;\r\nно так как эти слова не имели бы иного подтверждения, кроме моего собственного свидетельства, я предпочитаю сослаться на следующее письмо,\r\nнаписанное им в самый день казни, в шесть часов утра, в тот самый миг, когда он спал глубоким сном, по словам Вашего корреспондента:\r\n«Дорогой господин аббат.\r\nСердце мое, прежде чем перестав биться, испытывает потребность выразить Вам свою благодарность за нежную заботу,\r\nкоторую Вы с такой евангельской щедростью проявили по отношению ко мне в течение моих последних дней.\r\nЕсли бы мое обращение было возможно, оно было бы совершено Вами; я говорил Вам: «Я ни во что не верю!\r\n» Поверьте, мое неверие вовсе не является следствием сопротивления, вызванного гордыней; я искренне делал все, что мог, пользуясь Вашими добрыми советами;\r\nк несчастью, вера не пришла ко мне, а роковой момент близок… Через два часа я познаю тайну смерти.\r\nЕсли я ошибался, и если будущее, ожидающее меня, подтвердит Вашу правоту, то, несмотря на этот суд людской,\r\nя не боюсь предстать перед богом, который, в своем бесконечном милосердии, конечно, простит мне мои грехи, совершенные в сем мире.\r\nДа, я желал бы разделять Ваши верования, ибо я понимаю, что тот, кто находит убежище в религии, черпает, в момент смерти, силы надежде на другую жизнь,\r\nтогда как мне, верующему лишь в вечное уничтожение, приходится в последний час черпать силы в философских рассуждениях, быть может ложных, и в человеческом мужестве.\r\nЕще раз спасибо! и прощайте!\n Е. Бартелеми. Ньюгет, 22 янв. 1855, 6 ч. утра.\n Р. S. Прошу вас передать мою благодарность г. Клиффорду».\r\nПрибавлю к этому письму, что бедный Бартелеми сам заблуждался, или, вернее,\r\nпытался ввести меня в заблуждение несколькими фразами, которые были последней уступкой человеческой гордыне.\r\nЭти фразы, несомненно, исчезли бы, если бы письмо было написано часом позднее.\r\nНет, Бартелеми не умер неверующим; он поручил мне в минуту смерти объявить, что он прощает всем своим врагам, и просил меня быть около него до той минуты, когда он перестанет жить.\r\nЕсли я держался на некотором расстоянии, - если я остановился на последней ступеньке эшафота, то причина этого известна властям.\r\nВ конце концов я выполнил, согласно религии, последнюю волю моего несчастного соотечественника.\r\nПокидая меня, он сказал мне с выражением, которого я никогда в жизни не забуду: «Молитесь, молитесь, молитесь!\r\n» Я горячо молился от всего сердца и надеюсь, что тот, кто объявил, что он родился католиком и что он хотел умереть католиком,\r\nвероятно, в последний час испытал одно из тех невыразимых чувств раскаяния, которые очищают душу и открывают ей врата вечной жизни.\r\nПримите, г. редактор, выражение моего глубочайшего уважения.\n Аббат Ру. Chapel-house, Cadogane-terrace, янв. 24».\n (Прим. А. И. Герцена.)\n 115 «Не виновен» (англ.).\r\n116 «Здесь танцуют!» (франц.)\n 117 Закон о заговорах (англ.).\n 118 «Хлоп, вот идет ласка!» (англ.)\r\n119 «Французский шпион!..» (англ.)\n 120 «Извозчик! Извозчик!» (от англ cabman.)\r\n121 сплоченная посредственность (англ.).\n 122 покушения (от франц. attentat).\n 123 тираноубийство (франц.).\n 124 Начальник Metropolitan Police. (Прим. А. И. Герцена.)\r\n125 вполне английское слово (англ.).\n 126 Кажется, так. (Прим. А. И. Герцена.)\r\n127 пристав (франц.).\n 128 показания свидетелей (франц).\n 129 гимнастических упражнений (нем.).\r\n130 Видите ли, вы с жаром едите вашу холодную телятину… а мы хладнокровно съедаем наш горячий бифштекс (франц.).\n 131 сыскной полиции (англ.).\n 132 резкий (франц.).\r\n133 суд присяжных (англ.).\n 134 красного цвета (франц.).\n 135 тайной полиции (франц.).\n 136 Барабанщики! Барабанщики! тревогу бьют они вдали… (англ)\r\n137 Тише! (от англ. silence.)\n 138 «Это невозможно! Господин иностранец, привлеченный к суду…» (англ.)\n 139 оправдали (от франц. acquitter).\n 140 дело народов (франц.).\r\n141 Превосходная статуя Белы в саду Чиани, пусть русские, особенно женщины, сходят взглянуть на нее. (Прим. А. И. Герцена.)\n 142 Новые мучения и новые мученики! - «Ад» (итал.).\r\n143 Д-р П. Дараш рассказывал мне случай, бывший с ним самим. Он студентом медицины участвовал в восстании 1831.\r\nПосле взятия Варшавы отряд, в котором он был, перешел границу и небольшими кучками стал пробираться во Францию.\r\nВезде по городам и деревням мужчины и женщины выходили на дорогу звать изгнанников к себе, предлагая свои комнаты, часто - свои кровати.\r\nВ одном небольшом городке хозяйка заметила, что у него изорван (помнится, кисет, и взяла его починить.\r\nНа другой день на пути Дараш, ощупав в кисете что-то постороннее, нашел в нем тщательно зашитыми два золотых.\r\nДараш, у которого не было ни гроша, бросился, чтоб отдать деньги.\r\nХозяйка сначала отказывалась, говорила, что она ничего не знает, потом принялась плакать и умолять Дараша деньги взять.\r\nТут надобно вспомнить, что в маленьком немецком городке для небогатой женщины значат два золотых; они составляли, вероятно, плод откладывания в Sparbuchse (копилку (нем.\r\n.)) разных крейцеров, пфеннигов, хороших и дурных грошей в продолжение нескольких лет… Прощай, все мечты об шелковом платье, о цветной мантилий, о яркой шали.\r\nПеред такими подвигами я на коленях! (Прим. А. И. Герцена.)\r\n144 истерзанной Варшаве (франц.).\n 145 разумный (франц.).\n 146 «его превосходительству господину нунцию» (франц.).\r\n147 Какая удача (франц.).\n 148 Благовоспитанный человек становится старше, но никогда не стареет! (франц.)\r\n149 «Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне» - сборник Л. Чернецкого, стр. VIII. (Прим. А. И. Герцена.)\n 150 возрождение (итал.).\r\n151 Маццини, Кошут, Ледрю-Роллен, Арнольд Руге, Братиано и Ворцель. (Прим. А. И. Герцена.)\r\n152 в душе, про себя (итал.).\n 153 исповедания веры (франц.).\n 154 негласного пайщика (франц.).\r\n155 Дорогой Герцен (франц).\n 156 подоходный налог (англ.).\r\n157 Итальянская эмиграция выше всякого подозрения.. В французской был один забавный случай.\r\nБароне, о котором была речь в рассказе о дуэли Бартелеми, - собрал по поручению Ледрю-Роллена какие-то деньги и прожил их.\r\nПосле этого желание возвратиться в Лондон сильно уменьшилось - и он стал просить разрешения остаться в Марсели.\r\nБильо отвечал, что Бароне как политический человек так безопасен, что мог бы остаться,\r\nно что бесчестный поступок его с своей собственной партией показывает, что он не надежный человек - в силу чего он ему отказывает.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.\r\nОн опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.\r\nПотом он открыл глаза и сказал что-то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон.\r\nКняжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим.\r\nТо она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.\r\n-- Надень твое белое платье, я люблю его, -- говорил он.\r\nПоняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду.\r\nПосле того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе,\r\nзадергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.\r\nКняжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко.\r\nОна не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты.\r\nОна выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.\r\n-- Да... я... я... я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось... Я хотела успокоиться...\r\nА что ж будет со мной?\r\nНа что мне спокойствие, когда его не будет, -- бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания.\r\nОбойдя по саду круг, который привел ее опять к дому,\r\nона увидала идущих к ней навстречу m-lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину.\r\nЭто был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда.\r\nКняжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним.\r\nПотом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.\r\n-- Идите, княжна, идите, идите!\r\nКняжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там.\r\nЧьи-то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться.\r\nОна поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.\r\n-- Пожалуйте, княжна... князь... -- сказала Дуняша сорвавшимся голосом.\r\n-- Сейчас, иду, иду, -- поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.\r\n-- Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, -- сказал предводитель, встречая ее у входной двери.\r\n-- Оставьте меня. Это неправда! -- злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери.\r\n\"И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают?\r\n- Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее.\r\nВ комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу.\r\nОн лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.\r\n\"Нет, он не умер, это не может быть!- сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы.\r\nНо она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею.\r\n\"Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что-то чуждое и враждебное, какая-то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна.\r\n..- И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.\r\nВ присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги.\r\nПотом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело.\r\nБог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой.\r\nК ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник,\r\nпод мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.\r\nКак лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой -- предводитель,\r\nи староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.\r\nIX\r\nБогучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских.\r\nОни отличались от них и говором, и одеждой, и нравами.\r\nОни назывались степными.\r\nСтарый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.\r\nПоследнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями -- больницами, школами и облегчением оброка,\r\n-- не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью.\r\nМежду ними всегда ходили какие-нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере,\r\nв которую их обратят, то о царских листах каких-то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили,\r\nчто тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет.\r\nСлухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.\r\nВ окрестности Богучарова были все большие села, казенные и оброчные помещичьи.\r\nЖивущих в этой местности помещиков было очень мало;\r\nочень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других,\r\nте таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников.\r\nОдно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие-то теплые реки.\r\nСотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда-то на юго-восток.\r\nКак птицы летят куда-то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго-восток, где никто из них не был.\r\nОни поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки.\r\nМногие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге,\r\nмногие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины.\r\nНо подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой-то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно.\r\nТеперь, в 1812-м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.\r\nАлпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил,\r\nчто между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе,\r\nгде все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне,\r\nкак слышно было, имели сношения с французами, получали какие-то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах.\r\nОн знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир,\r\nвозвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают.\r\nОн знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова -- где стояли французы -- бумагу от генерала французского,\r\nв которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся.\r\nВ доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.\r\nНаконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова,\r\nпоутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать.\r\nА между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15-го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно.\r\nОн говорил, что после 16-го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день.\r\nНо на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям,\r\nфранцузы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.\r\nЛет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.\r\nДрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь,\r\nживут до шестидесяти -- семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.\r\nДрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие,\r\nбыл сделан старостой-бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности.\r\nМужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром.\r\nВо все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен;\r\nникогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте,\r\nникогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужина хлеба на каждой десятине богучаровских полей.\r\nЭтого-то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор,\r\nпризвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова.\r\nХотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные.\r\nНо староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.\r\nДрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе.\r\nАлпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы.\r\nЛошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.\r\nАлпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился.\r\nКак Дрон был образцовым старостой-мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим.\r\nОн в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим.\r\nВзглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен.\r\nНо вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями -- господским и крестьянским.\r\nЭто колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.\r\n- Ты, Дронушка, слушай! -- сказал он. -- Ты мне пустого не говори.\r\nЕго сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть.\r\nА кто останется, тот царю изменник. Слышишь?\r\n-- Слушаю, -- отвечал Дрон, не поднимая глаз.\n Алпатыч не удовлетворился этим ответом.\n -- Эй, Дрон, худо будет! -- сказал Алпатыч, покачав головой.\r\n-- Власть ваша! -- сказал Дрон печально.\r\n-- Эй, Дрон, оставь! -- повторил Алпатыч, вынимая руку из-за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона.\r\n-- Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, -- сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.\r\nДрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.\r\n-- Ты вздор-то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?\r\nДрон вдруг упал в ноги.\n -- Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.\r\n-- Оставь! -- сказал Алпатыч строго.\r\n-- Под тобой насквозь на три аршина вижу, -- повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то,\r\nчто он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.\r\nДрон встал и хотел что-то сказать, но Алпатыч перебил его:\n -- Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?\r\n-- Что мне с народом делать? -- сказал Дрон. -- Взбуровило совсем. Я и то им говорю...\n -- То-то говорю, -- сказал Алпатыч. -- Пьют? -- коротко спросил он.\r\n-- Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.\r\n-- Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.\n -- Слушаю, -- отвечал Дрон.\r\nБольше Яков Алпатыч не настаивал.\r\nОн долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться.\r\nДобившись от Дрона покорного \"слушаю-с\", Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "много было насушено ягод и грибов, много наварено варенья, много заготовлено разных пастил,\r\nмедовых и сахарных, на окошках и лежанках много наставлено бутылей с разноцветными наливками.\r\nХозяйство Василия Петровича было поважнее, посущественнее: давно убрались с огромным количеством сена, кончили ржаное жнитво, началась и возка ранней, лучшей ржи, дожинали яровое.\r\nШевалье де Глейхенфельд и мадам де Фуасье усердно занимались ученьем детей.\r\nНаташа, которую за доброту, а может быть и за красоту, все в доме чуть не обожали, начиная с мусье и мадам до последнего слуги и служанки, спокойно и беззаботно проводила время,\r\nхотя не имела никакой склонности к деревенским занятиям и удовольствиям, не любила даже гулять и как-то не умела восхищаться красотами природы;\r\nучилась она не слишком прилежно, но в то же время и не ленилась.\r\nНе думая о своей наружности, не думая никому нравиться, она, казалось, хорошела с каждым днем.\r\nВдруг однообразное, невозмутимое спокойствие деревенской жизни Болдухиных было возмущено следующим обстоятельством:\r\nпривезли, по обыкновению во вторник, письма и \"Московские ведомости\" из уездного городишки Богульска, отстоявшего в сорока пяти верстах от села Болдухина.\r\nИзвестно, что получение почты весьма приятное и даже важное событие в деревенской глуши.\r\nВасилий Петрович, взяв все шесть полученных писем и газеты, отправился в спальню к Варваре Михайловне, чтоб там распечатать их и вместе прочесть.\r\nВарвара Михайловна, как женщина, была более любопытна, да и характером поживее, чем ее супруг.\r\nОна сейчас перебрала все конверты и нашла два письма, надписанные неизвестною рукою и запечатанные неизвестными печатями, а потому захотела прочесть их прежде других писем.\r\nВасилий Петрович распечатал одно и читал следующее:\r\n\"Милостивый государь Василий Петрович и милостивая государыня Варвара Михайловна!\r\nИмев честь и удовольствие познакомиться с вами и любезнейшею дочерью вашею, Натальей Васильевной, сего текущего года, в прошедшем июле месяце, на Серных Водах,\r\nмы с Маврой Васильевной, а равно и сын наш, Афанасий Флегонтович, по внушению божию, возымели непреложное намерение достигнуть счастья, породниться с вами.\r\nНаидостойнейшая, наилюбезнейшая и наипрекраснейшая дочь ваша, Наталья Васильевна, с той самой поры, как я, старик,\r\nее впервые увидел, показалась мне божиим благословением для нашего сына, о коем я молился и молюсь и денно и ночно господу богу.\r\nСтаруха моя и сын то же ощутили, когда увидели Наталью Васильевну.\r\nИтак, милостивые государи, рекомендуя вам нашего единственного сына и единственного наследника всех моих имений и капиталов (ибо дочери мои при замужестве отделены и награждены;\r\nценность же моего состояния может простираться до семи мильонов рублей), просим у вас руки достолюбезнейшей Натальи Васильевны для нашего сына.\r\nЕсли господу будет угодно благословить наше желание и получить ваше родительское согласие,\r\nа равно и согласие любезнейшей дочери вашей, то заверяю вас клятвенным обещанием, что все дни живота моего будут направлены на то,\r\nчтобы день и ночь заботиться о том, чтоб каждое желание Натальи Васильевны угадывать и исполнять,\r\nи все мое счастье будет состоять в том, чтоб она была счастлива, в чем, при помощи милосердного творца, надеюсь успех получить.\r\nНа сие письмо наше просим благосклонности и неукоснительного ответа.\r\nПоручая себя, мою старуху и сына нашего, Афанасия Флегонтовича, вашему милостивому благорасположению, с чувствами совершенного почтения и преданности имеем честь быть,\r\nмилостивые государи, вашими покорнейшими слугами Флегонт Солобуев, Мавра Солобуева, Афанасий Солобуев\".\r\nХотя сватовство к такой красавице, как Наташа, могло назваться делом весьма обыкновенным, но Болдухины были им озадачены и удивлены.\r\nВ их глазах шестнадцатилетняя Наташа была еще девочкой, а не невестой.\r\nМного людей восхищалось ее красотой, но формальное предложение получила она в первый раз, да еще от какого богача!\r\nОни вторично прочли оригинальное письмо, и у Варвары Михайловны, несмотря на то, что богатство жениха сильно ее подкупало, вырвалось несколько неблагосклонных отзывов.\r\n\"Вот еще, -- говорила она, -- отдать дочь за пятьсот верст на чугунные заводы, в вятские леса.\r\nДа и жених какой-то хворый и никакого внимания на Наташу не обратил. Это старику она понравилась, он ее боготворит, он и дело ладит.\r\nФлегонт Афанасьич, конечно, хороший человек, ну и Мавра Васильевна добрая женщина, и, конечно, будут Наташу на руках носить, а сына их мы вовсе и не знаем.\r\n..\" Нить таких рассуждений была прервана любопытством прочесть другое неизвестное письмо. Василий Петрович распечатал его и читал следующее:\r\n\"Милостивый государь Василий Петрович и милостивая государыня Варвара Михайловна!\r\nПозвольте приступить к делу без околичностей.\r\nВы знали моих покойных родителей, изволите знать и меня с сестрой с самого детства; но до последнего свидания нашего на Серных Водах я двенадцать лет не имел чести вас видеть.\r\nНаконец, я увидел вас на серных источниках; вы меня не узнали и не могли узнать.\r\nТам же я увидел несравненную вашу дочь, Наталью Васильевну, -- и с тех пор благородный и прекрасный образ ее живет в моей душе.\r\nВнезапный ваш отъезд с Серных Вод, за два дня до которого я туда приехал, лишил меня возможности явиться к вам для засвидетельствованья моего глубочайшего почтения.\r\nПривыкнув подчинять мои поступки разуму и не доверяя прочности минутного увлечения, я, со всею силою воли,\r\nс лишком два месяца предавался усиленным занятиям, и хозяйственным и умственным, стараясь затмить очаровательный образ вашей дочери;\r\nно, наконец, убедился, что это невозможно, что судьба моя решена.\r\nПозвольте мне, милостивые государи, явиться в ваш дом не только как сыну ваших старых знакомых, но и как человеку, который ищет у вас счастия своей жизни, руки вашей дочери.\r\nВы знали меня еще мальчиком; Наталья Васильевна не знает меня вовсе: вам всем нужно познакомиться со мною ближе.\r\nТогда уже от моих личных качеств будет зависеть, признаете ли вы меня достойным назваться вашим преданным сыном,\r\nизберет ли Наталья Васильевна меня вечным себе другом, который страстно полюбил ее с первого взгляда.\r\nС глубочайшим почтением и совершенною преданностью честь имею быть вашим, милостивые государи, покорнейшим слугою Ардальон Шатов\".\r\nЧтение второго письма поразило Болдухиных более первого.\r\nВасилий Петрович самодовольно улыбался и, наконец, сказал: \"Вот какова наша Наташа; вот, как говорится: не было ни деньги, да вдруг алтын.\r\nОба жениха отличные, только Наташа-то не похожа на невесту.\r\nКогда она узнает о намерении Ардальона Семеновича, ее и в гостиную не вытащишь\".\r\n-- \"Да ей и сказывать не надо, -- подхватила Варвара Михайловна. -- Ардальон Семенович будет ездить к нам, как к старым знакомым\".\r\n-- \"Ну, а что же отвечать Солобуевым?\" -- спросил Василий Петрович. Варвара Михайловна призадумалась.\r\nСемимиллионное состояние сильно тянуло к себе обоих стариков и льстило их тщеславию и любви к богатству; да и кто же его не любит?\r\nОни решили не держать этого сватовства в секрете и даже сказать о нем Наташе.\r\nВпрочем, они отложили всякое действие по этим письмам до тех пор, покуда обдумают хорошенько, не торопясь, такое важное дело.\r\nОбдумыванъе было непродолжительно.\r\nНа другой же день Варвара Михайловна доказала Василью Петровичу, как дважды два -- четыре, что женихов и сравнивать нельзя, несмотря на то, что один в семь раз богаче другого.\r\n\"Солобуев, -- говорила Варвара Михайловна, -- увезет Наташу за пятьсот верст в лесную <глушь>, на заводы, из которых и день и ночь полымя пышет, так что и смотреть, говорят, страшно;\r\nа Шатов нам сосед, и ста верст не будет до его именья.\r\nОн первый жених в нашей губернии, хозяин, даром что молод. Доходу, говорят, получает по сту тысяч: будет с них.\r\nОдин хворый, какой-то сморчок, а другой кровь с молоком и красавец; у одного отец и мать, а другой один как перст; есть сестра, да уже и ту, говорят, женихи сватают.\r\nВ семью ли выходить под команду свекра и свекрови, или быть полной госпожой в доме?\" Тут Василий Петрович не вытерпел и сказал: \"Уж это, матушка, не резон.\r\nФлегонт Афанасьич и Мавра Васильевна стали бы Наташу, как свежее яичко, на ладонке носить, да и сынок бы никогда не посмел на нее косо взглянуть или ей поперечить.\r\nПо-моему, так при стариках лучше пожить: добру поучат, да и в хозяйство введут\".\r\nРазумеется, Варвара Михайловна не согласилась и утверждала, что это всему свету известно, что никто, кроме Василья Петровича, не скажет, будто одинокий жених хуже семейного.\r\nВпрочем, на все другие причины Василий Петрович был совершенно согласен, а потому и были написаны два письма:\r\nк Солобуевым весьма учтивое и ласковое, что покорнейше благодарят за честь, но что дочь еще ребенок и о замужестве не думает, да и сынка их совершенно не знает;\r\nк Шатову письмо было коротенькое: \"Благодарим за честь и милости просим\".\r\nБолдухины как придумали, так и поступили.\r\nПозвали к себе Наташу, и Варвара Михайловна постаралась растолковать ей, что она уже не ребенок, что она уже девушка-невеста,\r\nчто ей надо более заботиться о своей наружности, глаже причесывать свою голову, лучше одеваться,\r\nболее обращать внимания на молодых людей, на их с нею обращение и разговоры,\r\nи самой быть осторожнее в словах и не говорить всякий домашний вздор, какой придет в голову, а быть со всеми ласковой, внимательной и любезной.\r\nВстревоженная и смущенная Наташа плохо поняла первый урок житейской мудрости и со всею искренностью,\r\nс детским простодушием отвечала, что она о женихах и думать не хочет, да и на ней никто жениться не думает.\r\nОтец с матерью переглянулись, усмехнулись и, чтобы убедить Наташу в противном, прочли ей письмо Солобуевых,\r\nс разными примечаниями и объяснениями, разумеется, не в пользу Афанасью Флегонтовичу.\r\nСтарики ожидали, что Наташа не захочет и слышать о таком женихе, который живет далеко, в каких-то лесах,\r\nкоторый на нее и взглянуть не хотел и которого Варвара Михайловна не преминула назвать хворым и сморчком (это выражение ей понравилось, и она его часто употребляла).\r\nНо родители были очень изумлены, когда Наташа призадумалась, прочитав письмо,\r\nникакого нерасположения или неприятного чувства к предложению Солобуевых не показала, а тихо и скромно промолвила,\r\nчто Афанасья Флегонтовича она почти не видала, но что он не показался ей хворым и противным, а, напротив,\r\nвеселым человеком и что старика Флегонта Афанасьича она так полюбила, что за него согласилась бы выйти замуж.\r\n..\r\nБолдухины расхохотались, а Наташа как будто огорчилась и спросила: что же отвечали Солобуевым.\r\nЕй показали ответ, и она как будто обрадовалась, что в нем не было совершенного отказа, и вдруг, немного подумав, с ясным взором сказала: \"Они приедут к нам в Болдухино?\r\n\" Василий Петрович возразил, что этого быть не может, что никакой жених, не только такой богач, не поедет на смотр за пятьсот верст с тем, что, может быть, ему затылок забреют.\r\nНаташа не поняла последнего выражения; ей объяснили; но она осталась при своем мнении, что Флегонт Афанасьич непременно приедет, потому что очень ее любит и что это видно из письма.\r\nСтарики повторили, что это совершенный вздор, и велели ей идти в свою комнату.\r\nНаташа более не противоречила и, уходя, робко попросила письмо Солобуевых, желая прочесть его в другой раз и даже списать.\r\nВасилий Петрович поглядел на нее с удивлением и отдал ей письмо.\r\nШатову назначено было приехать через неделю.\r\nВарвара Михайловна, которая бог знает почему не благоволила к Наташе до совершенного ее возраста, а с некоторого времени, также бог знает почему,\r\nначинала ее горячо любить, которая даже не замечала прежде необыкновенной красоты своей дочери и только узнала о ней по тому впечатлению,\r\nкоторое Наташа стала производить на всех мужчин, Варвара Михайловна, после двух предложений от таких блестящих женихов, вдруг почувствовала материнское тщеславие и особенную нежность.\r\nГордость иметь такую дочь-красавицу росла в ней с каждым днем.\r\nОна и просила и требовала, чтоб Наташа к лицу одевалась, убирала голову, не горбилась (у Наташи точно была привычка немножко горбиться, отчего она казалась сутуловатой);\r\nтребовала вкуса, уменья, охоты к нарядам -- и не видя ничего этого, сердилась и строго поступала с дочерью.\r\nБедная Наташа! И красота, этот божественный дар, сделался для тебя тяжелым бременем, причиною огорчений и слез!\r\nУбедившись, что Наташа не из упрямства, а просто от неуменья не выполняет требований матери,\r\nВарвара Михайловна сама принялась одевать и причесывать свою дочь, потому что смолоду г-жа Болдухина имела расположение и вкус одеваться к лицу и щеголевато.\r\nНесмотря на то, что требования Варвары Михайловны были, с одной стороны, тяжелы для Наташи, Наташа была очень обрадована тем, что мать стала обращать на нее внимание.\r\nМатеринские требования г-жи Болдухиной в то же время сопровождались горячими ласками и такою нежностью, какой Наташа никогда не испытывала.\r\nОна же, напротив, будучи нелюбимой дочерью, страстно любила мать и хотя по доброте своей не завидовала, но сердечно огорчалась,\r\nвидя, как ее маменька бывала иногда нежна, заботлива и ласкова к ее братьям и сестрам, особенно к братцу Петруше.\r\nНаташа со слезами молилась богу, чтобы мать ее так же полюбила, и готова была на всякую жертву за одно нежное слово своей матери.\r\nСамо собою разумеется, что в последнюю неделю перед приездом Ардальона Семеновича Шатова Варвара Михайловна муштровала Наташу уже от утра до вечера.\r\nКаждый день она заставляла ее одеваться нарядно, как бы ожидая гостей или выезжая в гости. Наташа удивлялась и ужасно скучала таким принуждением.\r\nОна думала избавиться в деревне от вытяжки и корсетов, думала отдохнуть от Серных Вод, и точно начинала отдыхать, как вдруг проклятые наряды пошли в ход больше, чем на Серных Водах!\r\nВ целом доме происходило общее, хотя не суетливое, охорашиванье, принаряживанье, так сказать:\r\nчище мели комнаты, старательнее снимали с потолков паутины, чище стирали пыль с мебели красного дерева, натертой воском;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "Но неисполнение клятвы должно принести ужасное несчастие мужу ее, и она решается на жертву.\r\nМать на все согласна, лишь бы ей сдать самой дитя свое: ее поддерживает еще надежда выиграть что-нибудь для себя у жестокого Фиоравенти.\r\nНе тигр же он! Да и тот выпустил бы свою жертву из пасти, увидав отчаяние матери.\r\nОна хотела прежде испытать, не тронет ли итальянца, никого не послушалась и повлеклась в избушку, в которой он остановился. Ее остановили у дверей.\r\nВ унижении стояла она час, два и три... Ничто не поколебало итальянца. Наконец ей вынесли записку: \"Госпожа баронесса! Мое слово неизменно.\r\nМолите бога, чтобы я скоро умер, тогда разве ваш сын не будет лекарем.\r\nОдно только, что я могу сделать для матери, у которой отнимаю все ее благо, - это позволить ей видеться с Антонио у меня не через три года,\r\nкак я сказал вашему супругу, а каждый год, но с условиями вам, конечно, уж известными.\r\nНарушение этих условий даст мне право нарушить и мое снисхождение. Это моя последняя уступка и мое последнее слово. В назначенный срок ожидаю моего воспитанника Антонио\".\r\nСдали дитя, расстались с ним... Мать не умерла с горя: в сердце ее была надежда увидеть сына через год, а с надеждою не умирают.\r\nПри этом случае лекарь, ничтожный человек, видел баронессу у ног своих... властелин духом остался властелином.\r\nЧета Эренштейнов возвратилась в Аугсбург без старшего сына, будто умершего дорогой.\r\nБарон, успокоив свою совесть исполнением клятвы, сделав в этом критическом положении все,\r\nчто нужно было сделать благоразумному супругу, и сдав Антона, казалось, сбросил с себя тяжелый камень.\r\nВоображение начало мириться с существенностью и расцвечать для него будущность.\r\nМало-помалу стал он забывать старшего сына; сперва думал о нем, как о предмете, достойном сострадания; потом, как о предмете далеком, чуждом, наконец - ненавистном.\r\nЧерез год позволено было отцу и матери видеться с Антоном: поехала на это свидание одна мать.\r\nЕще два, три года, и сердце барона записало его в умершие. Он обратил свои надежды, свою любовь на меньшего сына.\r\nНо страсть, которая овладела им отныне, которой он дал первой бесспорное место в душе своей, было честолюбие.\r\nСражаясь всеми возможными орудиями за каждую ступень, приближавшую его к милостям верховного властителя,\r\nуступая ему на каждой ступени от своих феодальных прав, он наконец достиг одного из первых мест при императоре Фридрихе III.\r\nОн сделался любимцем его, перестав быть человеком.\r\nЧем выше восходил он, тем более удалялся от него отчужденец и наконец исчез для него, как едва заметная точка, которую поглотил мрак ночи.\r\nЕсли иногда и посещали его заботы об Антоне, так это для того, чтобы отдалить всякое подозрение об его постыдном существовании.\r\nМать Антона осталась для него тою же нежною матерью, какою была в первые минуты его жизни. Что я говорю? любовь ее возросла с его несчастною судьбою.\r\nИз двух детей Антон был, конечно, ее любимцем;\r\nФердинанд пользуется всеми правами рождения, согрет каждый день у груди матери, растет в неге родительских попечений, избалован тщеславием отца;\r\nугадывают его желания, чтобы предупредить их.\r\nЧего недостает этому баловню судьбы с самого его рождения?\r\nА другой, лишь увидел свет, обречен на изгнание из дома родительского, из отчизны, отчужден всех прав своих, растет на руках иноземца, постороннего, врага его семейству;\r\nласки, которые расточает ему мать, самое свидание с ним, куплены у этого иноземца дорогою ценою унижения.\r\nКак же не любить более это дитя рока! Кажется, сама судьба старалась распределить их по рукам матери и отца, смотря на их главные отличия.\r\nАмалия несчастна, изгнанница из сердца супруга - Антон также несчастен, также изгнанник;\r\nчерты его - черты матери, характер - вылит в форму ее души; он любит ее даже более своего воспитателя.\r\nФердинанд осыпан фортуною, горд, тщеславен, шаткого нрава, как и отец, похож на него лицом.\r\nОн замечает холодность его к матери, иногда грубое обхождение, и сам, в некоторых необузданных выходках против нее, показывает, что он достойный сын отца и наследник всех его качеств.\r\nОн терзает животных, бьет немилосердно, без причины, коня, на котором ездит, бьет служителей, исполняющих медленно его повеления,\r\nтрунит вслед отцу над придворным лекарем и шутом, мейстером Леоном, как называют его при дворе, и раз травил его своими собаками;\r\nон не любит учения, привязан к одним гимнастическим забавам.\r\nСколько для матери причин, кроме несчастия, предпочитать этому сыну старшего!\r\nГоды ее существования проходили в святом исполнении обетов, данных воспитателем и родителями Антона,\r\nв блаженстве срочного свидания и в слезах разлуки годовой, которая казалась ей вековою.\r\nНо чем более забывала она свои несчастия в любви к милому изгнаннику, в привязанности его к матери,\r\nв уме его и прекрасных душевных качествах, тем более удовольствия, казалось, находил барон изобретать для нее новые горести.\r\nЕй приказано уверить Антона в смерти отца его. Этот приговор объявил ей, что сын навсегда лишился отца. Можно судить, каково было матери объявить сыну ложную весть.\r\nОднако ж она исполнила волю своего мужа и повелителя, утешаясь надеждою на время, которое могло переменить его чувства.\r\nДитя, не зная отца, принял весть о смерти его, как о смерти чужого человека.\r\nФердинанду минуло двадцать три года. Он простудился, получил жестокую горячку и умер. Это несчастие, посланное небом, как бы в наказание жестокому отцу и супругу, поразило его.\r\nКазалось, эта потеря должна была б возвратить его любовь к старшему сыну. Нет, он и тут остался для него чужд по-прежнему.\r\nМежду тем Антон рос и воспитывался в Падуе под именем бедного немецкого дворянина Эренштейна.\r\nПригож, умен, восприимчив к добру и просвещению, выказывая во всех поступках своих возвышенность чувств и какую-то рыцарскую отвагу, он был утешением Фиоравенти.\r\nС летами пристрастился о\" к науке, которой воспитатель посвятил его.\r\nЮный ставленник предался ей со всею чистотою и ревностью души теплой и возвышенной. Не корыстные виды нес он на алтарь ее, по пользу человечества и успехи разума.\r\nТолько он имел один важный недостаток, бывший выражением его души и вместе времени,\r\nв которое он жил - это пламенная мечтательность, до тех пор неукротимая, пока не была удовлетворена.\r\n- Вот таков точно и брат мой Альберти, что в Московии, - говорил ему Фиоравенти, стараясь отвратить его от этого недостатка.\r\n- Поехал строить диковинный храм в дикую страну, где еще не знают, как обжигать кирпичи и делать известь! Бедный! существенность погубит его высокие мечты и, боюсь, убьет его.\r\n- Завидую ему, - говорил молодой человек, - он не тащится шаг за шагом по одной дороге с толпою. Он махнул крылами гения и живет высоко, выше земных.\r\nЕсли и упадет, по крайней мере летал под небом.\r\nУтешительно думать, что он победит вещественность и создаст себе дивный бессмертный памятник, которому и наша Италия будет некогда поклоняться.\r\n\"Эта мечтательность, - думал Фиоравенти, - перейдет с летами в желание совершенствовать себя\", - и смотрел на своего питомца с гордостью отца и воспитателя.\r\nСоздать из него знаменитого врача, подарить им обществу члена полезнейшего, нежели барончика, может статься, незначащего, наукам - новые успехи, истории - новое великое имя:\r\nэтою мыслью, этими надеждами убаюкивал он свою совесть.\r\nНа двадцать пятом году Антон Эренштейн кончил свой медицинский курс в падуанском университете.\r\nАнтон - лекарем, мщение Фиоравенти удовлетворено. В это время он согласился на желание Антона путешествовать по Италии.\r\nМолодой врач поехал в Милан.\r\nТам хотел он слушать у знаменитого Николя де Монтано уроки красноречия и философии, которые считались непременными спутниками всех знаний и от которых не освобождались цари.\r\nВместо этих уроков он услышал звуки бичей: ими потешался над ученым бывший ученик его, сам герцог миланский, Галеаццо Сфорза.\r\nВместо многочисленных слушателей де Монтано он видел невольные жертвы сластолюбия, передаваемые могущим злодеем на позор своим придворным рабам и ласкателям;\r\nвидел, как, ругаясь над человечеством, кормили людей пометом.\r\nВ Риме тот же разврат: костры, кинжал и яд на каждом шагу.\r\nИ далее - по пути Антона - везде возмущения, несколько подвигов нескольких избранников и везде торжество глупой черни и развратной силы.\r\nМог ли равнодушно видеть это девственник на позорище света, с своею любовью ко всему прекрасному и благородному? Исполненный негодования, он возвратился в Падуу.\r\nОдно, что он утешительного принес домой из своего путешествия - так это воспоминание о знакомстве с Леонардом да Винчи {Прим.\r\nстр. 38}, полюбившим его как родного сына. Случай сблизил их.\r\nХудожник, встретясь с ним, так поражен был соединением на лице его красоты наружной с душевною, что старался заманить его в свою мастерскую.\r\nНе в одной фигуре небесного вестника на полотне Леонарда да Винчи могли б вы узнать Антона. У этого знаменитого художника учился он анатомии.\r\nИз Италии посетил он мать свою, в бедном богемском замке, на берегу Эльбы,\r\nкоторый она купила именно для свидания с сыном и будущего пребывания своего и который, говорила она ему, есть единственное родовое достояние их.\r\nЗдесь пробыл он близ года, посещая иногда Прагу и его университет, тогда знаменитый.\r\nВскоре по возвращении его в Падуу, Фиоравенти получил письмо из Московии с послом русским, бывшим в Венеции. Письмо это было от его брата, Рудольфа Альберти {Прим. стр.\r\n38}, прозванного Аристотелем, знаменитого зодчего, который находился с некоторого времени при дворе московитского великого князя Иоанна III Васильевича.\r\nХудожник просил доставить врача в Москву, где ожидали его почести, богатства и слава.\r\nФиоравенти начал приискивать врача, охотника в страну далекую, малоизвестную.\r\nНикогда не думал он предлагать это путешествие своему воспитаннику: и молодость его, и разлука с ним, и варварская страна - пугали старика.\r\nВоображение его не разыгрывалось более; только рассудок и сердце имели над ним волю.\r\nИ чего ж там искать Антону? Участь его навсегда обеспечена состоянием воспитателя, спокойствие ограждено обстоятельствами, имя сделает он себе скорее в Италии.\r\nМесто врача при великом князе московитском годится для бедного искателя приключений, а этих искателей, по урожаю времени, можно найти с дарованиями и с ученостью.\r\nНо лишь только письмо Аристотеля не сделалось тайною для Антона, в пламенной голове забушевали мечты. \"В Московию!\" - вопиял роковой голос.\r\n\"В Московию!\" - отозвалось в душе его, как будто на зов. знакомый с первых лет младенчества.\r\nОна и прежде, в лучших мечтах своих, просила дали, неизвестного, новых земель и людей. Антон желал быть там, где не ступала еще нога врача.\r\nМожет статься, допросит он там природу суровую, еще свежую, какими силами задержать долее на земле временного жильца ее,\r\nможет статься, допытает девственную почву о тайне возрождения, отроет на ней родник живой и мертвой воды.\r\nКто хотел бы глубже проникнуть в природу человека, дознал бы в этих желаниях и другие побуждения.\r\nНе играла ли в нем рыцарская кровь? дух мечтательной отваги не шептал ли его сердцу свои надежды и обеты?\r\nКак бы то ни было, он с радостью вызвался ехать в Московию; потом, услыхав отказ воспитателя, стал неотступно просить, умолять его об этом.\r\n- Наука зовет меня туда, - говорил он. - Не лишите ее новых приобретений, может быть, важных открытий. Не лишите меня моей славы, которая для меня одно с счастьем.\r\nИ за этими убеждениями последовал отказ.\n - Знаешь ли, - сказал с сердцем Фиоравенти, - что врата в Московию, как врата адовы: переступишь через них, назад не воротишься!\r\nНо вдруг, неожиданно, по какой-то тайной причине, не стал больше противиться желанию Антона. Со слезами благословил он его в путь.\r\n- Кто знает, - говорил он, - не есть ли на то воля судьбы! Может быть, и в самом деле там ожидает тебя честь и слава!\r\nВ Падуе скоро узнали о намерении Антона Эренштейна пуститься в такое далекое путешествие, и никто этому не дивился. Сыскались даже и завистники.\r\nПравда, самое время, в которое жил Антон, настроивало умы к преследованию неизвестного, служило его мечтам извинением.\r\nВек глубокого разврата был вместе и веком высоких талантов, смелых предприятий, великих открытий.\r\nРылись в утробе земной, питали в горниле огонь неугасимый, сочетали и разлагали стихии, зарывались живые в гробы,\r\nчтобы добыть философского камня, и нашли его в бесчисленных сокровищах химии, завещанных потомству.\r\nНиколай Диас {Прим. стр. 40} и за ним Васко да Гама исполински шагнули через одну часть света в другую и показали, что миллионы предков их были пигмеи.\r\nГению третьего снился новый мир с новыми океанами, и он наяву сходил за ним и принес его человечеству {Прим. стр. 40}.\r\nПорох, компас, книгопечатание, дешевая бумага, регулярные войска, сосредоточение народов и власти,\r\nгениальное разрушение и гениальные создания - все было делом этого изумительного века.\r\nУж в это самое время смутно носились по Германии и во многих местах Европы идеи преобразования,\r\nкоторые вскоре должны были усилиться гонениями западной церкви, разложиться в логической голове Лютера {Прим.\r\nстр. 40} и вспыхнуть в этом мировом кратере, из которого огненная лава и пепел потекли с такою грозною быстротою на царства и народы.\r\nИдеи эти ходили тогда по толпам, сновались, задержанные рвали преграды и еще сильнее бежали вперед.\r\nТревожный, любознательный характер Антона был выражением его века. Он поддался мечтам пламенной души и искал только, куда нести ее и запасы науки.\r\nМосковия, дикая, но возрождающаяся, с своими беспредельными снегами и лесами,\r\nс таинственностью своего азиатизма, была для многих новооткрытою землею, богатым рудником для гения человека.\r\nМосковия, начавшая осиливать внешних и внутренних врагов, нуждалась, на первый раз, в наружном, вещественном образовании.\r\nИз семьи художеств и искусств первые гости, пришедшие к ней на зов ее, были: зодчество, живопись, литье пушек и колоколов.\r\nВ ратном деле силу огнестрельного оружия начинали брать на помощь к силе мышц; храмы требовали более великолепия;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Фурманов Д", "role": "user" }, { "content": "Мы сидим в халупе, и видно из окна, как рвутся по лугу снаряды - в двух-трехстах саженях.\r\nЗдесь и там, одно за другим непрестанно появляются над землей маленькие облака густого черного дыма,\r\nи за каждым появлением такого облачка содрогается воздух, трясется земля, как бубенчики, заливаются стекла в окнах халуп.\r\nНеприятель бьет по цепям, но неудачно, наугад, без всяких результатов,\r\n- перелеты на многие десятки саженей… Мы задерживаемся, ждем свою артиллерию, чтобы с места в карьер пустить ее в дело.\r\nВыхожу из халупы, забрался на пригорок, лежу. Вдруг прибегает женщина. Оглянулась по сторонам, вытащила что-то из-под фартука, сует:\r\n- На-ка, на, скорее…\n Посмотрел - яйцо, и, не понимая, в чем дело, полный недоуменья, смотрю на нее широкими глазами:\r\n- Сколько заплатить?\n - И, што ты, родимый, - обиделась она. - Поди, заморился… Какие тут деньги, ешь-ка, знай…\r\nОна торопилась, видно было и по речи и по движеньям, - скажет и оглянется: заметят, дескать, деревенские, а белые придут - доложат, так беды не оберешься…\r\n- Да што ты так-то? - спрашиваю.\n - А братец с вами у меня… родной… заодно воюет… Тоже в Красной Армии состоит… Говорили, белые-то заколотили вас, Самару будто взяли, - верно ли?\r\n- Нет, милая, неверно, - отвечаю. - Совсем неверно. Сама видишь, кто кого колотит.\n - То-то вижу… Ну, будь живой, касатик…\r\nИ она поспешно юркнула с косогора, прячась и оглядываясь, пропала среди изб… А я сидел со странным, радостным, особенным чувством.\r\nСмотрел на яйцо, чему-то улыбался и представлял себе образ этой милой простой женщины.\r\nЕсть у нас везде - думалось мне - даже и в такой дыре, Скобелеве, свои люди… Хоть и не понимают, может, многого, а инстинктом чувствуют, кто куда идет… Вот она, женщина-то, посмотри:\r\nждала… дождалась… рада… и теперь не знает, чем доказать свою радость… яйцо сунула…\r\n2. В цепи\r\nПришла артиллерия, указали ей путь, и по лощине, натуживаясь и ныряя, потянули лошади тяжелые орудия.\r\nМы видели, как остановились батареи сзади цепей, как мелькнул первый огонек: бббах… ббб… ах… Дальше - без перерыва.\r\nЦепи услышали свою артиллерию, пошли веселее… Мы сели на коней и, в сопровождении ординарцев, поскакали вперед.\r\nВыехали на гору - оттуда Пилюгино как на ладони: прямой дорогой тут не больше трех верст. По флангам, к цепям, разъехались в разные стороны: Чапаев - направо, я - налево.\r\n- Товарищ, - обратился ко мне вестовой, - это чего там, наши, гляди-ка, отступают, што ли, бегут… Сюда, надо быть?..\r\nЯ посмотрел. Действительно, какая-то суматоха, - красноармейцы перебегают с места на место, цепь то сожмется, то растянется снова… Мы - туда.\r\nРазъяснилось дело очень просто: цепь перестраивалась и брала иное направление.\r\nПоле здесь засеяно подсолнухами;\r\nс трудом продирались мы между здоровенными колючими стволами… Добрались до первой линии, слезли с коней, вестовой шел с ними шагах в тридцати, я сам прилег в цепь.\r\nПо сторонам у меня лежали молодые ребята с загорелыми лицами, оба короткие, широкоплечие крепыши - Сизов и Климов.\r\nВ цепи, когда наступает она, тихо, не услышишь голоса человеческой речи, - только команда рявкнет или кашлянет, отплюнет кто-нибудь. Да редко-редко кто обронит случайное слово.\r\nМоменты эти глубоко содержательны: под огнем, в свисте и звоне пуль, каждый миг ожидая, что она пробьет тебе череп, ноги, грудь, - не до слов, не до разговоров.\r\nТы преисполнен сложных, быстро изменчивых, обычно неясных дум.\r\nСтановишься сосредоточенным, молчаливым, почти злым.\r\nМысли путаются, хочется вспомнить разом как можно больше, как можно скорее - в один миг, чтобы ничего-ничего не забыть, не опустить.\r\nИ кажется, что главного-то как раз и не вспомнил, а надо торопиться, спешить надо…\r\nПеребежки одна за другой, все чаще, все чаще… Ближе враг… Совсем близко… Еще минута - и перебежек не будет, за последней перебежкой - атака… Ради этого страшного момента,\r\nименно ради атаки, и торопишься теперь все разом, как можно скорее, вспомнить… Там - предел, черная бездна…\r\nЯ тихо опустился между бойцами.\r\nОни посторонились, посмотрели неопределенно мне в лицо, ни о чем не спросили, - как лежали в молчании,\r\nтак и остались… Полежав, помолчал и я, но стало тягостно от мертвящей тишины, - вынул кисет, свернул цигарку, закурил.\r\n- Хочешь, товарищ? - обратился к соседу.\r\nОн поднял голову, как бы не поняв сразу и изумившись моему вопросу; еще больше удивился он тому, что вдруг, так вот неожиданно услышал з д е с ь, т е п е р ь - человеческую речь.\r\nПодумал одно мгновенье, и я увидел, как глаза его осветились, повеселели.\r\n- И то дело, давай, - потянулся он за кисетом. - Эй, Сизяк, - обратился тут же к Сизову, - что землю жуешь? На-ка, лучше закури с нами…\r\nСизов так же медленно, как и Климов, приподнял голову и посмотрел на нас угрюмым, строгим взглядом,\r\nа потом завернул, закурил, стал и сам веселее… Разговора нет никакого, только бросаем отдельные слова:\r\nсыро… колется… потухло… вишь, летит…\r\n- Перебежка!!! - раздалась команда.\n Мигом вскочили. Разом, как резиновая, подпрыгнула вся цепь. Она не выпрямилась во весь рост, а так и застыла горбатая.\r\n- Бегом!!! - раздалось в тот же момент.\r\nВсе кинулись бежать, далеко вперед себя выбрасывая винтовки… Бежал и я, согнувшись в дугу, неровным, ковыляющим бегом. Неприятель затарахтел пулеметами, заторопился ружейными залпами.\r\n- Ложись! - раздалась тотчас же новая команда.\r\nВсе ткнулись в землю… как ткнулись, так несколько мгновений и лежали недвижно. Потом медленно зашевелились, стали приподымать головы, оглядываться.\r\nКто ткнулся впереди - пятился теперь назад, чтобы сравняться;\r\nткнувшиеся сзади подползали тихо, с низко приклоненными к земле головами, - никто не хотел остаться в одиночку ни сзади, ни впереди.\r\nКлимов, бежавший быстрее и ткнувшийся впереди нас, пятился теперь, как рак, и если бы я не посторонился - прямо в лицо угодил бы мне огромной подошвой американской штиблетины…\r\nЛежим - молчим. Ожидаем новую команду. Уже больше не пытаемся курить, нет даже и отдельных отрывчатых слов. Климов с Сизовым рядом.\r\nВидно, вспомнилось Климову, как несколько минут назад сделалось ему легче в разговоре, - слышу, начинает заговаривать с Сизовым:\r\n- Сизов…\n - Чего тебе?\n - Букарашка, видишь, - и тычет пальцем в траву.\r\nСизов ему ни слова: угрюм, насупился, молчит.\n - Сизов, - пристает он снова.\n - Да ну, што? - бросает тот с неохотой.\r\nКлимов и сам ничего не ответил, вздохнул и потом, как бы собравшись с мыслями, тихо сказал:\n - Любаньку-то отдали в Пронино…\r\nВидно, вспомнил односельчанку, а может, и зазноба какая, кто его знает. И на этот раз ни слова не ответил ему Сизов.\r\nПонимая безнадежность, умолк Климов, а со мной, видно, охоты не было говорить;\r\nрастянулся еще плотнее по земле и начал водить пальцем по ранней жидкой траве, - то букашку раздавит и смотрит, как она в конвульсиях кончается на его грязном широком пальце,\r\nто земли бугорок сковырнет, возьмет ее между пальцами и сыплет, все сыплет по песчинке, пока не высыплется вся…\r\n- Перебежка!.. бегом!!!\r\nРетиво вскакиваем, бежим вперед с безумным взглядом, с перекошенными лицами, с широко раздутыми горящими ноздрями. И ждем. Бежим и ждем, бежим и ждем… желанную команду: \"Ложись!\"\r\nПадали мертвыми, окостенелыми телами, замирали, подбирались, втягивались в себя, как черепахи,\r\nа потом медленно-медленно отходили, начинали двигаться, нетвердым, опасливым взором глядеть по сторонам.\r\nТут же Маруся Рябинина - девятнадцатилетняя девушка - тоже с винтовкой, шагает гордо, не хочет отстать.\r\nОна не знала, дорогой наш друг, что через несколько дней, у Заглядина, так же, как теперь, пойдет она в наступление, вброд через реку, одна из первых кинется в атаку,\r\nи прямо в лоб насмерть поразит ее вражеская пуля, и упадет Маруся и поплывет теплым трупом по окровавленным холодным волнам Кинеля… Теперь она тоже улыбалась,\r\nчто-то мне кричала дружеское, но не разобрал издалека…\r\nЗемляков своих я не видел уже два месяца, и не успел даже того узнать, что Никита Лопарь и Бочкин - здесь же,\r\nв полку, перебрались из уральских частей, соскучились воевать по другим полкам.\r\nТерентия так и не увидел я на этот раз. Лопарь с другого конца болотины махал коммунаркой и тряс огромными рыжими кудрями…\r\nВсе знакомые, дорогие лица… Но некогда было ждать - до овинов оставалось всего сотня сажен. Каждую секунду можно ждать, что оттуда встретят внезапным огнем.\r\nЭто - любимый на фронте прием:\r\nзамереть, притаиться, нацелить дула и пустить неприятеля близко-близко, а потом вдруг пулеметы и залп за залпом,\r\nбить жестоко и непрерывно, рядами, грудами наложить перед собою человеческие тела, видеть, как дрогнул враг,\r\nпопятился, помчался вспять, и бить, бить, бить его вдогонку, а пожалуй, и бросить на него спрятанную где-нибудь тут же кавалерию - добивать,\r\nрубить бегущего, растерявшегося, обезумевшего в смертельном испуге врага.\r\nМы были готовы ко всему. Вдруг справа два коротких залпа, за ними тотчас же быстро-быстро заработал пулемет.\r\nВестовой поскакал узнать, в чем дело; через две минуты сообщил, что это наши на правом фланге вызывают неприятеля на ответ. Но ответа не было.\r\nМожно было предположить, что селение очищено, но, наученные горьким опытом, тихо, осторожно, ощупью двигались на овины наши цепи.\r\nНесколько человек пулеметчиков, а с ними бойцы подхватили пулемет, подбежали к одному из ближних овинов, приладили его быстро к бою - приготовились стрелять.\r\nНо тихо… На правом фланге издалека глухо прокатилось \"ура\", - это наши пошли в атаку, захватив почти без боя всю группу неприятеля, что оставлена была там на охрану села.\r\nИз-за горы, с левой стороны, прогремели один за другим три орудийных выстрела… Грохот и вой ослабевали, постепенно замирали,\r\nбыли слышны только удары, от разрывов доносилось лишь чуть слышное эхо, - значит, не по Пилюгину это, а сам неприятель бьет куда-то в сторону.\r\nОн бил по тем частям, которые двигались с крайнего левого фланга ему в охват;\r\nон переносил туда артиллерийский огонь, быстро отступал и против нас оставил лишь небольшие части,\r\n- так узнали потом, а теперь многое было все еще неясно, и можно было ждать всякого оборота и результата делу.\r\nКогда пулеметчики пристроились у овина, мы с командиром батальона приблизились, чтобы узнать, не увидели ли, не заметили ли чего-нибудь на гумнах;\r\nно там по-прежнему тихо, никто не показывается - ни из белых, ни из жителей, словно мертвое стало пустое село.\r\nОсторожно, оглядываясь кругом, засматривая к стогам, за овины и сараи, медленно пробираемся вперед.\r\nНи звука, ни шороха, ни слова, ни выстрела - в такой тишине куда страшней, чем под выстрелами. Тишина на фронте - ужасная, мучительная вещь.\r\nСзади нас, неподалеку, шли иванововознесенцы, - их красные звезды уже здесь и там мелькали среди овинов и стогов сена.\r\nЭто движение, торопливое, нервное, неуверенное, происходило в могильной тишине, ежесекундном ожидании внезапного огня…\r\nВдали мелькнула женская фигура: знать, крестьянка… Надо скорей разузнать…\n Рысью - туда…\n\n 3. Вступление\r\nЖенщина-крестьянка стояла у погреба и в упор смотрела на меня остановившимся, мутным, растерянным взглядом.\r\nВ этом взгляде отразился ужас только что пережитого страдания, в нем отразились недоумение и напряженный мучительный вопрос,\r\nожидание новой, неминуемой, неотвратимой беды, словно она ожидала удара, хотела бы отвести его, но не могла.\r\n\"Скоро ли?\" - спрашивал этот усталый взгляд, и, наверно, не в первый раз и не только на меня смотрела она, такая измученная, и спрашивала: \"Скоро ли?\r\n\" Возле нее, около избы, приподняв крышку, выглядывало из погреба другое, столь же измученное, серое, полумертвое лицо женщины:\r\nпод глазами повисли иссиня-багровые мешки, губы высохли, выбились волосы из-под тряпья, наверченного на голову.\r\nВопросом и мольбой был полон скорбный взор.\r\n- Белые здесь аль ушли? - спрашиваю их.\r\n- Ушли, убежали, родной, - ответила та, что выглядывала из погреба. - Можно ли нам отсюда вылезать-то, родной? Стрелять будете еще?\n - Нет, нет, не будем, вылезайте…\r\nИ одна за другой стали показываться из погреба женщины, только они, - мужиков не было.\r\nВыползали еще малые ребятишки;\r\nэтих закутали одеялами, рогожами, мешками, - знать, думали,\r\nчто мучной мешочек спасет их от шрапнели… Вытащили за сухие длинные руки старика с серыми, мокрыми глазами, с широкой белой бородой.\r\nУ него на поясе болталась длинная веревка, - надо быть, на ней спускали его в погреб.\r\nКогда все выползли вереницей, один за другим, держась за плетень, оглядываясь робко по сторонам, заковыляли они к своим халупам.\r\nБольшая, значительная картина, как двигались они тенями по плетню в гробовом, драматическом молчании,\r\nвсе еще полные испуга, замученные своим страхом, закоченевшие в сыром, холодном погребе.\r\nНа углу толпится кучка крестьян, - они тоже еще не понимают, не знают, окончен ли бой, оставаться ли им здесь, или попрятаться снова по избам, под сараи, по баням.\r\n- Здравствуйте, товарищи! - крикнул им.\r\n- Здорово… здравствуй, товарищ! - дружно ответили они. - Дождались, слава богу…\r\nНе знаю я, верить ли этим приветственным словам. Может быть, и белых они встречали так же, чтобы не трогали - из робости, от испуга.\r\nНо посмотрел на лица - и вижу настоящую, неподдельную радость, такую подлинную радость, которую выдумать нельзя, особенно нельзя отразить ее на немудрящем крестьянском лице.\r\nИ самому стало радостно.\r\nМы тронули на середину деревни. Там новая толпа, но видно, что уж это не крестьяне.\r\n- Вы што, ребята, пленные, што ли?\n - Так точно, пленные.\n - Мобилизованы, што ли?\n - Так точно, мобилизованы.\n - Откуда?\r\n- Акмолинской области.\n - Сколько вас тут?\n - Да вот человек тридцать, а то попрятались по сараям… Да вон из огородов бегут.\r\n- Так вы сами, значит, остались?\n - Так точно, сами.\n - А оружие где?\n - Сложили вон там, у забора.\r\nПодъехал, посмотрел: куча винтовок. Сейчас же к оружию, к пленным наставили своих ребят, приказали охранять, пока не переправим в штаб дивизии.\r\nПленные выглядели жалко, одеты были сквернейше, - кто в шубенку какую-то старую, кто в армяк, кто в дырявые пальтишки;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "И раскрой ты перед ним с той стороны, над церковью, небо, и чтобы все ангелы во свете небесном летели встречать его. Можешь потрафить аль нет?\r\n- Я все могу.\r\n- Я не то чтоб такого Трифона, как ты, я и первейшего живописца из Москвы могу выписать, али хоша бы из самого Лондона, да ты его лик помнишь.\r\nЕсли выйдет не схож али мало схож, то дам тебе всего пятьдесят рублей, а если выйдет совсем похож, то дам двести рублей.\r\nПомни, глазки голубенькие... Да чтобы самая-самая большая картина вышла.\r\nИзготовились; стал писать Петр Степанович, да вдруг и приходит:\n - Нет, говорит, в таком виде нельзя писать.\n - Что так?\r\n- Потому что грех сей, самоубивство, есть самый великий из всех грехов. То как же ангели его будут стречать после такого греха?\n - Да ведь он - младенец, ему не вменимо.\r\n- Нет, не младенец, а уже отрок: восьми уже лет был, когда сие совершилось. Все же он хотя некий ответ должен дать. Еще пуще ужаснулся Максим Иванович.\r\n- А я, - говорит Петр Степанович, - вот как придумал: небо открывать не станем и ангелов писать нечего;\r\nа спущу я с неба, как бы в встречу ему, луч; такой один светлый луч: все равно как бы нечто и выйдет.\r\nТак и пустили луч.\r\nИ видел я сам потом, уже спустя, картину сию, и этот луч самый, и реку - во всю стену вытянул, вся синяя;\r\nи отрок милый тут же, обе ручки к грудкам прижал, и маленькую барышню, и ежика - все потрафил.\r\nТолько Максим Иванович тогда никому картину не открыл, а запер ее в кабинете на ключ от всех глаз. А уж как рвались по городу, чтоб повидать: всех гнать велел. Большой разговор пошел.\r\nА Петр Степанович словно из себя тогда вышел: \"Я, говорит, теперь уже все могу; мне, говорит, только в Санкт-Петербурге при.\r\nдворе состоять\". Любезнейший был человек, а превозноситься любил беспримерно.\r\nИ постигла его участь: как получил все двести рублей, начал тотчас же пить и всем деньги показывать, похваляясь;\r\nи убил его пьяного ночью наш мещанин, с которым и пил, и деньги ограбил; все сие наутро и объяснилось.\r\nА кончилось все так, что и теперь там напреж всего вспоминают. Вдруг приезжает Максим Иванович к той самой вдове: нанимала на краю у мещанки в избушке.\r\nНа сей раз уже во двор вошел; стал пред ней да и поклонился в землю. А та с тех разов больна была, еле двигалась.\r\n\"Матушка, возопил, честная вдовица, выйди за меня, изверга, замуж, дай жить на свете!\" Та глядит ни жива ни мертва.\r\n\"Хочу, говорит, чтоб у нас еще мальчик родился, и ежели родится он, тогда, значит, тот мальчик простил нас обоих: и тебя и меня.\r\nМне так мальчик велел\". Видит она, что не в уме человек, а как бы в исступлении, да все же не утерпела.\r\n- Пустяки это все, - отвечает ему, - и одно малодушие. Через то самое малодушие я всех моих птенцов истеряла.\r\nЯ и видеть-то вас перед собой не могу, а не то чтобы такую вековеченскую муку принять.\r\nОтъехал Максим Иванович, да не унялся. Загрохотал весь город от такого чуда. А Максим Иванович свах заслал. Выписал из губернии двух своих теток, по мещанству жили.\r\nТетки не тетки, все же родственницы, честь, значит; стали те ее склонять, принялись улещать, из избы не выходят.\r\nЗаслал и из городских, и по купечеству, и протопопшу соборную, и из чиновниц; обступили ее всем городом, а та даже гнушается: \"Если б, говорит, сироты мои ожили, а теперь на что?\r\nДа я перед сиротками моими какой грех приму!\" Склонил и архимандрита, подул и тот в ухо: \"Ты, говорит, в нем нового человека воззвать можешь\".\r\nУжаснулась она.\r\nА люди-то на нее удивляются: \"Уж и как же это можно, чтоб от такого счастья отказываться!\r\n\" И вот чем же он ее в конце покорил:\r\n\"Все же он, говорит, самоубивец, и не младенец, а уже отрок,\r\nи по летам ко святому причастью его уже прямо допустить нельзя было, а стало быть, все же он хотя бы некий ответ должен дать.\r\nЕсли же вступишь со мной в супружество, то великое обещание даю: выстрою новый храм токмо на вечный помин души его\". Против сего не устояла и согласилась. Так и повенчались.\r\nИ вышло всем на удивление. Стали они жить с самого первого дня в великом и нелицемерном согласии, опасно соблюдая свое супружество, и как единая душа в двух телесах.\r\nЗачала она в ту же зиму, и стали они посещать храмы божии и трепетать гнева господня. Были в трех монастырях и внимали пророчествам.\r\nОн же соорудил обещанный храм и выстроил в городе больницу и богадельню. Отделил капитал на вдов и сирот.\r\nИ воспомнил всех, кого обидел, и возжелал возвратить; деньги же стал выдавать безмерно, так что уже супруга и архимандрит придержали за руки, ибо \"довольно, говорят, и сего\".\r\nПослушался Максим Иванович: \"Я, говорит, в тот раз Фому обсчитал\".\r\nНу, Фоме отдали. А Фома так даже заплакал: \"Я, говорит, я и так... Многим и без того довольны и вечно обязаны богу молить\".\r\nВсех, стало быть, проникло оно, и, значит, правду говорят, что хорошим примером будет жив человек. А народ там добрый.\r\nФабрикой сама супруга стала орудовать, и так, что и теперь вспоминают.\r\nПить не перестал, но стала она его в эти самые дни соблюдать, а потом и лечить. Речь его стала степенная, и даже самый глас изменился.\r\nСтал жалостлив беспримерно, даже к скотам: увидал из окна, как мужик стегал лошадь по голове безобразно, и тотчас выслал и купил у него лошадь за вдвое цены.\r\nИ получил дар слезный: кто бы с ним ни заговорил, так и зальется слезами.\r\nКогда же приспело время ее, внял наконец господь их молитвам и послал им сына, и стал Максим Иванович, еще в первый раз с тех пор, светел;\r\nмного милостыни роздал, много долгов простил, на крестины созвал весь город.\r\nСозвал он это город, а на другой день, как ночь, вышел.\r\nВидит супруга, что с ним нечто сталось, и поднесла к нему новорожденного: \"Простил, говорит, нас отрок, внял слезам и молитвам за него нашим\".\r\nА о сем предмете, надо так сказать, они во весь год ни разу не сказали слова, а лишь оба про себя содержали.\r\nИ поглядел на нее Максим Иванович мрачно, как ночь: \"Подожди, говорит: он, почитай, весь год не приходил, а в сию ночь опять приснился\".\r\n\"Тут-то в первый раз проник и в мое сердце ужас, после сих странных слов\", - припоминала потом.\r\nИ не напрасно приснился отрок. Только что Максим Иванович о сем изрек, почти, так сказать, в самую ту минуту приключилось с новорожденным нечто: вдруг захворал.\r\nИ болело дитя восемь дней, молились неустанно, и докторов призывали, и выписали из Москвы самого первого доктора по чугунке.\r\nПрибыл доктор, рассердился. \"Я, говорит, самый первый доктор, меня вся Москва ожидает\". Прописал капель и уехал поспешно. Восемьсот рублей увез. А ребеночек к вечеру помер.\r\nИ что же за сим?\r\nОтписал Максим Иванович все имущество любезной супруге, выдал ей все капиталы и документы, завершил все правильно и законным порядком, а затем стал перед ней и поклонился ей до земли:\r\n\"Отпусти ты меня, бесценная супруга моя, душу мою спасти, пока можно.\r\nЕжели время мое без успеха душе проведу, то назад уже не возвращусь.\r\nБыл я тверд и жесток, и тягости налагал, но мню, что за скорби и странствия предстоящие не оставит без воздаяния господь, ибо оставить все сие есть немалый крест и немалая скорбь\".\r\nИ унимала его супруга со многими слезами: \"Ты мне един теперь на земле, на кого же останусь? Я, говорит, за год в сердце милость нажила\".\r\nИ увещевали всем городом целый месяц, и молили его, и положили силой стеречь.\r\nНо не послушал их и ночью скрытно вышел, и уже более не возвращался. А, слышно, подвизается в странствиях и терпении даже до сегодня, а супругу милую извещает ежегодно...\"\r\nГлава четвертая\n\n I.\r\nТеперь приступлю к окончательной катастрофе, завершающей мои записки.\r\nНо чтоб продолжать дальше, я должен предварительно забежать вперед и объяснить нечто, о чем я совсем в то время не знал,\r\nкогда действовал, но о чем узнал и что разъяснил себе вполне уже гораздо позже, то есть тогда, когда все уже кончилось.\r\nИначе не сумею быть ясным, так как пришлось бы все писать загадками.\r\nИ потому сделаю прямое и простое разъяснение, жертвуя так называемою художественностью,\r\nи сделаю так, как бы и не я писал, без участия моего сердца, а вроде как бы entrefilet в газетах.\r\nДело в том, что товарищ моего детства Ламберт очень, и даже прямо, мог бы быть причислен к тем мерзким шайкам мелких пройдох,\r\nкоторые сообщаются взаимно ради того, что называют теперь шантажом и на что подыскивают теперь в своде законов определения и наказания.\r\nШайка, в которой участвовал Ламберт, завелась еще в Москве и уже наделала там довольно проказ (впоследствии она была отчасти обнаружена).\r\nЯ слышал потом, что в Москве у них, некоторое время, был чрезвычайно опытный и неглупый руководитель и уже пожилой человек. Пускались они в свои предприятия и всею шайкою и по частям.\r\nПроизводили же, рядом с самыми грязненькими и нецензурными вещами (о которых, впрочем,\r\nизвестия уже являлись в газетах), - и довольно сложные и даже хитрые предприятия под руководством их шефа.\r\nОб некоторых я потом узнал, но не буду передавать подробностей.\r\nУпомяну лишь, что главный характер их приемов состоял в том, чтоб разузнать кой-какие секреты людей, иногда честнейших и довольно высокопоставленных;\r\nзатем они являлись к этим лицам и грозили обнаружить документы (которых иногда совсем у них не было) и за молчание требовали выкуп.\r\nЕсть вещи и не грешные, и совсем не преступные, но обнаружения которых испугается даже порядочный и твердый человек.\r\nБили они большею частию на семейные тайны. Чтоб указать, как ловко действовал иногда их шеф, расскажу, безо всяких подробностей и в трех только строках, об одной их проделке.\r\nВ одном весьма честном доме случилось действительно и грешное и преступное дело;\r\nа именно жена одного известного и уважаемого человека вошла в тайную любовную связь с одним молодым и богатым офицером.\r\nОни это пронюхали и поступили так: прямо дали знать молодому человеку, что уведомят мужа.\r\nДоказательств у них не было ни малейших, и молодой человек про это знал отлично, да и сами они от него не таились;\r\nно вся ловкость приема и вся хитрость расчета состояла в этом случае лишь в том соображении,\r\nчто уведомленный муж и без всяких доказательств поступит точно так же и сделает те же самые шаги, как если б получил самые математические доказательства.\r\nОни били тут на знание характера этого человека и на знание его семейных обстоятельств.\r\nГлавное то, что в шайке участвовал один молодой человек из самого порядочного круга и которому удалось предварительно достать сведения.\r\nС любовника они содрали очень недурную сумму, и безо всякой для себя опасности, потому что жертва сама жаждала тайны.\r\nЛамберт хоть и участвовал, но всецело к той московской шайке не принадлежал; войдя же во вкус, начал помаленьку и в виде пробы действовать от себя.\r\nСкажу заранее: он на это был не совсем способен.\r\nБыл он весьма неглуп и расчетлив, но горяч и, сверх того, простодушен или, лучше сказать, наивен, то есть не знал ни людей, ни общества.\r\nОн, например, вовсе, кажется, не понимал значения того московского шефа и полагал, что направлять и организировать такие предприятия очень легко.\r\nНаконец, он предполагал чуть не всех такими же подлецами, как сам.\r\nИли, например, раз вообразив, что такой-то человек боится или должен бояться потому-то и потому-то, он уже и не сомневался в том, что тот действительно боится, как в аксиоме.\r\nНе умею я это выразить;\r\nвпоследствии разъясню яснее фактами, но, по-моему, он был довольно грубо развит, а в иные добрые, благородные чувства не то что не верил, но даже, может быть, не имел о них и понятия.\r\nПрибыл он в Петербург, потому что давно уже помышлял о Петербурге как о поприще более широком, чем Москва, и еще потому,\r\nчто в Москве он где-то и как-то попал впросак и его кто-то разыскивал с самыми дурными на его счет намерениями.\r\nПрибыв в Петербург, тотчас же вошел в сообщение с одним прежним товарищем, но поле нашел скудное, дела мелкие.\r\nЗнакомство потом разрослось, но ничего не составлялось. \"Народ здесь дрянной, тут одни мальчишки\", - говорил он мне сам потом.\r\nИ вот, в одно прекрасное утро, на рассвете, он вдруг находит меня замерзавшего под забором и прямо нападает на след \"богатейшего\", по его мнению, \"дела\".\r\nВсе дело оказалось в моем вранье, когда я оттаял тогда у него на квартире.\r\nО, я был тогда как в бреду!\r\nНо из слов моих все-таки выступило ясно, что я из всех моих обид того рокового дня всего более запомнил и держал на сердце лишь обиду от Бьоринга и от нее:\r\nиначе я бы не бредил об этом одном у Ламберта, а бредил бы, например, и о Зерщикове;\r\nмежду тем оказалось лишь первое, как узнал я впоследствии от самого Ламберта.\r\nИ к тому же я был в восторге и на Ламберта и на Альфонсину смотрел в то ужасное утро как на каких-то освободителей и спасителей.\r\nКогда потом, выздоравливая, я соображал, еще лежа в постели: что бы мог узнать Ламберт из моего вранья и до какой именно степени я ему проврался?\r\n- то ни разу не приходило ко мне даже подозрения, что он мог так много тогда узнать!\r\nО, конечно, судя по угрызениям совести, я уже и тогда подозревал, что, должно быть, насказал много лишнего, но, повторяю, никак не мог предположить, что до такой степени!\r\nНадеялся тоже и рассчитывал на то, что я и выговаривать слова тогда у него не в силах был ясно, об чем у меня осталось твердое воспоминание,\r\nа между тем оказалось на деле, что я и выговаривал тогда гораздо яснее, чем потом предполагал и чем надеялся.\r\nНо главное то, что все это обнаружилось лишь потом и долго спустя, а в том-то и заключалась моя беда.\r\nИз моего бреда, вранья, лепета, восторгов и проч. он узнал, во-первых, почти все фамилии в точности, и даже иные адресы.\r\nВо-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова);\r\nтретье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее:\r\nузнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если показать полусумасшедшему старику князю,\r\nто он, прочтя его и узнав, что собственная дочь считает его сумасшедшим и уже \"советовалась с юристами\" о том,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Так было с великими греками, римлянами и евреями, и теперь то же самое в наших глазах происходит с поляками. Это ужасный урок.\r\n- Да; сей урок учит любить свой народ, дабы не видать его в униженном уделе побежденных, - вмешался Альтанский.\r\n- Вы прекрасно сказали, - отозвалась мать и добавила: - но мне кажется, что этот урок тоже учит и снисхождению, какое вызывает участь побежденных?\r\n- Да, да; тоже и этому. Fortuna belli artem victas quoque docet {Судьба учит военному искусству даже побежденных (лат.)}.\r\n- Но позвольте, maman, - заговорил я, - я, право, не знаю, как мне быть;\r\nно мне кажется, что я не должен от вас скрывать, что Пенькновский сказал мне, будто они хотят делать революцию.\r\nMaman сдвинула брови и переспросила меня, так ли я ей выразился, а когда я повторил ей мои слова, она сухо ответила, что это непременно вздор.\r\n- И на что им революция? \n - Не знаю, - говорю, - maman; они, кажется, хотят сделать республику.\r\n- Республика!.. Какая может быть республика у пустых и глупых людей? \n - Не знаю, maman, но он мне говорил, что будет такая республика, где король и публика.\r\nМать промолчала, но профессор, сильно зарядив нос табаком, проговорил с легкою насмешкою: \n - Республика - где король и публика, а республиканция - где нет королю ваканции.\r\nМне показалось, что профессор слегка шутил не над одним Пенькновским, но и над словами матери, которая тоже сделалась с ним на несколько минут суше, чем обыкновенно,\r\nи сказала, что, обращая все в шутку, можно довести до того, будто польская республика была не что иное, как котлета с горошком, которую скушали, и ее как не бывало.\r\n- Нет, доказать, что ее как не бывало, невозможно, - отвечал профессор, - потому что кто ее скушал, те от этого располнели;\r\nно можно доказать, что пустые люди, принимаясь за хорошую идею, всегда ее роняют и портят.\r\nС этим профессор простился, оставив матушку примиренною с его мнением, а меня с открытием, что и он и мать моя в душе республиканцы,\r\nи притом гораздо большие, чем Пенькновский, но совсем не такие, как он и его заговорщики.\r\nЯ не понимал, что бы такое моя мать и Альтанский могли сделать для великой идеи, но был уверен, что они бы ее ни за что \"не уронили и не испортили\".\r\nВпоследствии я убедился, что соображения мои верны, и притом, изучая характеры и взгляды этих лиц, я открыл,\r\nчто у матушки были перед профессором значительные преимущества возвышенного, но пылкого духа, тогда как профессор относился ко всему с спокойным величием мудреца.\r\nЭта разность в характерах порождала между ними легкие столкновения, разрешавшиеся чрезвычайно своеобычно.\r\nКогда матушка высказывала мысли, подобные тем, какие мною приведены выше по поводу разговора о Пенькновском, профессор обыкновенно отходил с своею табакеркою к окну и,\r\nказалось, думал совсем о другом, но уловив какое-нибудь одно слово, вдруг подбирал к нему более или менее удачную рифму и отзывался шутливо в стихотворной форме, вроде:\r\n\"В республиканции нет королю ваканции\".\r\nТак как он употреблял этот прием, очевидно, с добродушною иронией над всем слышанным,\r\nто матушке это не очень нравилось - и она, при всем своем самообладании, в подобных случаях обнаруживала легкое раздражение.\r\nВообще же, хотя maman отзывалась об Альтанском не иначе как с величайшею похвалою, я чувствовал,\r\nчто все ее похвалы относятся только к его светлому уму, непререкаемой честности и большим сведениям,\r\nно что в нем было нечто такое, что ей не совсем нравилось, и что если бы от нее зависело отлить человека в идеальную форму,\r\nто этой формой не во всем послужил бы избранный ею мне наставник.\r\nАльтанский был ученый бурсак, матушка - просвещенная баронесса; эта разница лежала между ними всегда при всем видимом сходстве их убеждений и при несомненном друг к другу уважении.\r\nСтарый ученый считал мою мать женщиною, выходящею далеко вон из ряда, но...\r\nвсе-таки иногда давал ей свои рифмованные ответы, смысл которых обозначал, что он считает то или другое ее положение не достойным ответа более серьезного.\r\nМежду тем они были друзьями - и это меня чрезвычайно удивляло, так как я имел совсем иное понятие о взаимном отношении дружественных между собою людей.\r\nСовсем не то установилось в отношениях Альтанского ко мне и в отношениях моей матери к Христе.\r\nПрофессор, окончив со мною урок, часто и подолгу еще оставался за тем же столом и беседовал со мною.\r\nОкончив занятия в форме строго научной, он давал мне сладчайшую умственную пищу,\r\nпродолжая разговор о том же предмете в форме легкой и приятной, всегда вызывающей на размышления и дающей для них обильную пищу.\r\nИ здесь уже не было никакого места рифмоплетению, если только maman не вмешивалась в дело;\r\nно всякое более или менее продолжительное вмешательство с ее стороны тотчас же вызывало у профессора наружу и его стихи и его табакерку.\r\nMaman это заметила - и, в противность своему обещанию, перестала присутствовать при наших уроках, а потом предложила,\r\nчтобы я для большего удобства Альтанского сам ходил к нему на дом, что и мне самому было чрезвычайно приятно, так как дома у себя старик был еще дружественнее и сообщительнее.\r\nУроки шли долго, но мне казалось, что время за ними летело на крыльях; а беседы, которыми Альтанский заключал эти уроки, портили все расписание часов, сделанное для меня матушкою.\r\nФранцузскому и английскому языку оставалось очень немного часов, потому что почти все вечернее время, после занятий с Альтанским классиками,\r\nя проводил у него, уносясь восторженными мечтаниями во времена давно минувшие, в мир великих мудрецов и доблестных героев.\r\nХристя в эти самые часы обыкновенно брала свои музыкальные уроки и потом занималась с maman по-английски, а мы с стариком оставались двое в его оригинальном большом кабинете,\r\nкуда не допускался никто из непосвященных, хотя бы даже для того, чтобы обместь пыль, которая лежала на всем густыми слоями или висела космами.\r\nАльтанский никому не дозволял нарушать тот беспорядок, в котором он один, к неописанному моему удивлению, всегда быстро умел находить все, что ему было нужно.\r\nЯ позволю себе, в виду сверкающих седин, еще на минуту завернуть в этот задумчивый и пыльный кабинет, куда я прятался от людей, чтобы лучше их видеть и понимать.\r\nМы садились здесь за свои занятия час спустя после обеда и выходили отсюда, когда бог полагал на сердце.\r\nЗаходило солнце, спускались сумерки, восходила луна, и серебристый свет ее тихо ложился на пыльный, до полу покрытый толстым фризом и заваленный фолиантами стол, а мы все беседовали.\r\nЯ где-нибудь сидел в углу, а сухой старик ходил - и ровною, благородною ораторскою речью повествовал мне о деяниях великих людей Греции, Рима и Карфагена.\r\nИ я все это слушал - и слушал, часто весь дрожа и замирая от страстного волнения.\r\nОднажды, весь взволнованный рассказом Альтанского о суде над Сократом и весь преисполненный гнева и досады,\r\nя сорвался с места и схватил Альтанского за руку, как бы желая его остановить, но он спокойно обнял меня своею другою рукою и увлек вперед.\r\nМы ходили обнявшись - и беседа, не прекращаясь, лилась и лилась своей чередою.\r\n- Ты дрожишь, - сказал он в заключение, обратясь ко мне и впервые заговорив со мною на ты. - Ты дрожишь от негодования на людскую несправедливость: слагай это в своем сердце.\r\n- Я этого не позабуду, - отвечал я, сжимая до крови ногтями грудь под сорочкой.\r\nСтарик остановился и, посмотрев на меня, спросил: \n - Какого духа ты теперь исполнен? \n - Я умереть хочу за справедливость, - прошептал я.\r\n- О добрый юноша! - воскликнул старик, - справедливость покуда лишь хорошая идея, осуществления которой в толпе нет, точно так же, как не может ее быть у тирана.\r\nСмирись перед этим - и поди в кухню и поставь самовар.\r\nИ когда я пошел буквально исполнить то, что мне сказано, старик уснул - и я застал его спящим на диване, всего озаренного янтарными лучами заходящего солнца.\r\n\"Так-то мирен закат твой, - подумал я, - каков-то задастся он мне?\r\n\" - и при этом мне вдруг чудилось, что мне еще куда-то надо сбежать отсюда до заката; в открытую форточку врывалась свежая струя и куда-то манила.\r\n.. Куда? - Но я отвращался от этой взманы и учился, учился все больше и служил моему учителю все покорнее и смиренней.\r\nЯ с каким-то сладким раболепством исполнял при нем разные послуги:\r\nходил покупать ему нюхательного табаку, бегал на Подол за особыми булками, которые в вечеру выносили на базар две известные в то время киевские пекарки,\r\nПоднебесная и Керасовна, и аккуратно чистил клетку его седого бердичевского соловья.\r\nЗато и сам Альтанский не чинился со мною - и в то время, как употреблял меня вместо отдыха на побегушки и ставленья самовара,\r\nон сам садился к окну и при свете сумерек или при слабом блеске луны царапал в моей тетради мысли,\r\nкоторые хотел водворить в душе моей, чтобы поставить меня \"господином, а не рабом жизни\".\r\nУспехи я делал невероятно быстрые, но влияние их на меня было несколько странно; я чувствовал себя очень слабым на моих длинных ножках\r\nОднако об этом невдалеке речь впереди. \n\n\n XXV\r\nОтношения maman и Христи являли другую картину; по моим замечаниям, maman не без некоторой горечи видела мое исключительное пристрастие к Альтанскому, но нежно любила его дочь.\r\nОднако, как они ни были друг к другу нежны, казалось, что между ними нет той тесноты духовного единения, какая образовалась у нас с Иваном Ивановичем.\r\nЧтобы характеризовать их отношения, я могу сказать, что матушка любила Христю, а та ее... тоже любила, но гораздо менее, чем уважала.\r\nЯ это замечал и очень сожалел мою бедную maman, у которой была какая-то несчастная привилегия,\r\nпри всех правах на всеобщую любовь, внушать людям всевозможные возвышенные чувства, кроме одной любви.\r\nЕй безусловно верили, на нее полагались, ее уважали, и все от нее ждали поступков самых благородных и прекрасных, но я никогда не знал тех,\r\nкто бы ее беззаветно любил настоящею любовью, туне приемлемою и туне даваемою, - единою, как мне кажется, истинною любовью.\r\n.\r\n.\r\nМне сдавалось, что матушка это знает, - да и могло ли это быть иначе при той проницательности, с которою она читала в сердцах людей?\r\nЯ уверен, что это было так, - и этому более всего приписываю ее постоянную тихую грусть, отражавшуюся в ее взгляде.\r\nПрекрасный и в то же время мучительный взгляд этот стал мне особенно чувствителен в то время, когда между мною и Альтанским началось дружеское, сердечное слияние,\r\n- и я начал до такой степени страдать от этого взгляда, что однажды, когда мы сидели с maman вдвоем, я вдруг кинулся к ней, схватил ее за руки - и, покрывая их поцелуями, воскликнул:\r\n- Maman, друг мой, отчего вы так грустно смотрите?\r\nНо описанного мною взгляда уже как бы не было: матушка смотрела на меня прямыми, добрыми и спокойными глазами и, поправив мои волосы, поцеловала меня в лоб и сказала:\r\n- О, дитя мое, я совсем не грущу, я знаю, что ты меня много любишь, и я очень счастлива;\r\nно ты сам очень много трудишься - и я прошу тебя, оставь книгу и пройдись к Альтанским: посиди с Иваном Ивановичем - это тебя успокоит.\r\n- Нет; я ни за что на свете не пойду от вас, maman, я хочу быть с вами.\r\n- Но, друг мой, мне нужно сходить посидеть вечерок у твоего дяди, а как тебе там нечего делать,\r\nто ты можешь с большим удовольствием провести это время у Альтанских, а потом, если хочешь, можешь попозже зайти за мною.\r\nЯ хотел возражать, но матушка, закрыв мне с улыбкою рот своею ладонью, поцеловала меня в голову и вышла в свою комнату, чтобы надеть шляпу.\r\nПотом я проводил ее до дому дяди, а сам, отправясь к Альтанскому, и не заметил, как время ушло за полночь, и я не поспел проводить maman.\r\nМатушка не сделала мне ни малейшего упрека за это; напротив, спросив: весело ли мне было?\r\nи получив от меня утвердительный ответ, она сказала, что очень рада, что я умею находить удовольствие в беседах с таким рассудительным человеком, как старик Альтанский.\r\nВсе это у нее выходило так невозмутимо ровно, но во всем этом я чувствовал жгучие мучения ревности и святые, беззаветные уступки любви.\r\nОбо всем этом я скорбел и влекся силою неодолимого тяготения по усвоенному направлению - и не мог восполнить потребности любви в благородном и великодушнейшем сердце моей матери.\r\nМучась тем, что я не могу полюбить ее более, чем умею, я чувствовал безмерную радость,\r\nкогда брал из рук почталиона и подавал ей в неделю раз письмо из Петербурга, надписанное по-русски, но высоко-немецким почерком:\r\nя по предчувствию и по наведению знал, что эти письма приходят от Филиппа Кольберга, - и мудрено было, чтобы я в этом ошибался,\r\nпотому что при появлении каждого такого письма, приходившего с немецкою аккуратностию в воскресный день,\r\nраз в неделю, maman теряла свою внешнюю спокойность - и, перечитывая написанное по нескольку раз,\r\nпогружалась в тихое, но восторженное созерцание или воспоминание чего-то чудно-прекрасного и.\r\n.. была счастлива.\r\nЯ выводил, что когда maman чувствовала себя счастливою - это значит, что она чувствовала себя любимою, и непременно любимою возвышенно, искренно, прекрасно,\r\nодним словом, любимою гораздо более, чем любили ее все мы, здесь ее окружающие, и я за это безмерно любил тогда неизвестного мне Филиппа Кольберга.\r\nНо тем не менее я жил все-таки тем же порядком и не умел стать в лучшие отношения к maman.\r\nВпрочем, мне ничего иного и не оставалось, потому что матушка сама утверждала этот порядок,\r\nстоль далеко отступающий от порядка, продиктованного для меня ею в первый день моего прибытия.\r\nЯ делал усилия изменить это, но безуспешно - ибо хотя я просил ее восстановить именно тот порядок,\r\nкоторый она сочинила и который не практиковался, а с самых же первых дней уступил место другому,\r\nно матушка решительно отвергла мои представления и отвечала, что это невозможно и не должно быть,\r\nпотому что нынешний, органически возникший порядок жизни ей кажется гораздо лучше и целесообразнее.\r\n- К тому же, - добавила она, - если бы ты теперь был более со мною, а менее с Иваном Ивановичем, то помимо того,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "неопределенные, под знаменем которых весьма удобно употреблять слова, имеющие еще менее ясного значения и потому легко подставляемые под всякие теории.\r\nНо, не говоря о внутреннем достоинстве этого рода историй (может быть, они для кого-нибудь или для чего-нибудь и нужны), истории культуры,\r\nк которым начинают более и более сводиться все общие истории, знаменательны тем, что они, подробно и серьезно разбирая различные религиозные,\r\nфилософские, политические учения как причины событий, всякий раз, как им только приходится описать действительное историческое событие, как,\r\nнапример, поход 12-го года, описывают его невольно как произведение власти, прямо говоря, что поход этот есть произведение воли Наполеона.\r\nГоворя таким образом, историки культуры невольно противоречат самим себе или доказывают, что та новая сила, которую они придумали,\r\nне выражает исторических событий, а что единственное средство понимать историю есть та власть, которой они будто бы не признают.\r\nIII\r\nИдет паровоз. Спрашивается, отчего он движется? Мужик говорит: это черт движет его.\r\nДругой говорит, что паровоз идет оттого, что в нем движутся колеса. Третий утверждает, что причина движения заключается в дыме, относимом ветром.\r\nМужик неопровержим. Для того чтобы его опровергнуть, надо, чтобы кто-нибудь доказал ему, что нет черта, или чтобы другой мужик объяснил, что не черт, а немец движет паровоз.\r\nТолько тогда из противоречий они увидят, что они оба не правы.\r\nНо тот, который говорит, что причина есть движение колес, сам себя опровергает, ибо, если он вступил на почву анализа, он должен идти дальше и дальше:\r\nон должен объяснить причину движения колес.\r\nИ до тех пор, пока он не придет к последней причине движения паровоза, к сжатому в паровике пару, он не будет иметь права остановиться в отыскивании причины.\r\nТот же, который объяснял движение паровоза относимым назад дымом, заметив,\r\nчто объяснение о колесах не дает причины, взял первый попавшийся признак и, с своей стороны, выдал его за причину.\r\nЕдинственное понятие, которое может объяснить движение паровоза, есть понятие силы, равной видимому движению.\r\nЕдинственное понятие, посредством которого может быть объяснено движение народов, есть понятие силы, равной всему движению народов.\r\nМежду тем под понятием этим разумеются различными историками совершенно различные и все не равные видимому движению силы.\r\nОдни видят в нем силу, непосредственно присущую героям, -- как мужик черта в паровозе;\r\nдругие -- силу, производную из других некоторых сил, -- как движение колес; третьи -- умственное влияние, -- как относимый дым.\r\nДо тех пор, пока пишутся истории отдельных лиц, -- будь они Кесари, Александры или Лютеры и Вольтеры, а не история всех, без одного исключения всех людей,\r\nпринимающих участие в событии, -- нет никакой возможности описывать движение человечества без понятия о силе, заставляющей людей направлять свою деятельность к одной цели.\r\nИ единственное известное историкам такое понятие есть власть.\r\nПонятие это есть единственная ручка, посредством которой можно владеть материалом истории при теперешнем ее изложении, и тот, кто отломил бы эту ручку,\r\nкак то сделал Бокль, не узнав другого приема обращения с историческим материалом, только лишил бы себя последней зюзможности обращаться с ним.\r\nНеизбежность понятия о власти для объяснения исторических явлений лучше всего доказывают сами общие историки и историки культуры,\r\nмнимо отрешающиеся от понятия о власти и неизбежно на каждом шагу употребляющие его.\r\nИсторическая наука до сих пор по отношению к вопросам человечества подобна обращающимся деньгам -- ассигнациям и звонкой монете.\r\nБиографические и частные народные истории подобны ассигнациям.\r\nОни могут ходить и обращаться, удовлетворяя своему назначению, без вреда кому бы то ни было и даже с пользой, до тех пор пока не возникнет вопрос о том, чем они обеспечены.\r\nСтоит только забыть про вопрос о том, каким образом воля героев производит события, и истории Тьеров будут интересны, поучительны и, кроме того, будут иметь оттенок поэзии.\r\nНо точно так же, как сомнение в действительной стоимости бумажек возникнет или из того,\r\nчто так как их делать легко, то начнут их делать много, или из того, что захотят взять за них золото,\r\n-- точно так же возникает сомнение в действительном значении историй этого рода, -- или из того, что их является слишком много, или из того, что кто-нибудь в простоте души спросит:\r\nкакою же силой сделал это Наполеон?\r\nто есть захочет разменять ходячую бумажку на чистое золото действительного понятия.\r\nОбщие же историки и историки культуры подобны людям, которые, признав неудобство ассигнаций, решили бы вместо бумажки сделать звонкую монету из металла, не имеющего плотности золота.\r\nИ монета действительно вышла бы звонкая, но только звонкая. Бумажка еще могла обманывать не знающих; а монета звонкая, но не ценная, не может обмануть никого.\r\nТак же как золото тогда только золото, когда оно может быть употреблено не для одной мены, а и для дела,\r\nтак же и общие историки только тогда будут золотом, когда они будут в силах ответить на существенный вопрос истории:\r\nчто такое власть?\r\nОбщие историки отвечают на этот вопрос противоречиво, а историки культуры вовсе отстраняют его, отвечая на что-то совсем другое.\r\nИ как жетоны, похожие на золото, могут быть только употребляемы между собранием людей, согласившихся признавать их за золото,\r\nи между теми, которые не знают свойства золота, так и общие историки и историки культуры,\r\nне отвечая на существенные вопросы человечества,\r\nдля каких-то своих целей служат ходячей монетою университетам и толпе читателей -- охотников до серьезных книжек, как они это называют.\r\nIV\r\nОтрешившись от воззрения древних на божественное подчинение воли народа одному избранному и на подчинение этой воли божеству,\r\nистория не может сделать ни одного шага без противоречия, не выбрав одного из двух:\r\nили возвратиться к прежнему верованию в непосредственное участие божества в делах человечества,\r\nили определенно объяснить значение той силы, производящей исторические события, которая называется властью.\r\nВозвратиться к первому невозможно: верованье разрушено, и потому необходимо объяснить значение власти.\r\nНаполеон приказал собрать войска и идти на войну.\r\nПредставление это до такой степени нам привычно, до такой степени мы сжились с этим взглядом, что вопрос о том,\r\nпочему шестьсот тысяч человек идут на войну, когда Наполеон сказал такие-то слова, кажется нам бессмысленным.\r\nОн имел власть, и потому было исполнено то, что он велел.\r\nОтвет этот совершенно удовлетворителен, если мы верим, что власть дана была ему от бога.\r\nНо как скоро мы не признаем этого, необходимо определить, что такое эта власть одного человека над другими.\r\nВласть эта не может быть той непосредственной властью физического преобладания сильного существа над слабым,\r\nпреобладания, основанного на приложении или угрозе приложения физической силы, -- как власть Геркулеса;\r\nона не может быть тоже основана на преобладании нравственной силы, как то, в простоте душевной, думают некоторые историки,\r\nговоря, что исторические деятели суть герои, то есть люди, одаренные особенной силой души и ума и называемой гениальностью.\r\nВласть эта не может быть основана на преобладании нравственной силы, ибо, не говоря о людях-героях, как Наполеоны,\r\nо нравственных достоинствах которых мнения весьма разноречивы, история показывает нам, что ни Людовики XI-е,\r\nни Меттернихи, управлявшие миллионами людей, не имели никаких особенных свойств силы душевной, а,\r\nнапротив, были по большей части нравственно слабее каждого из миллионов людей, которыми они управляли.\r\nЕсли источник власти лежит не в физических и не в нравственных свойствах лица, ею обладающего, то очевидно,\r\nчто источник этой власти должен находиться вне лица -- в тех отношениях к массам, в которых находится лицо, обладающее властью.\r\nТак точно и понимает власть наука о праве, та самая разменная касса истории, обещающая разменять историческое понимание власти на чистое золото.\r\nВласть есть совокупность воль масс, перенесенная выраженным или молчаливым согласием на избранных массами правителей.\r\nВ области науки права, составленной из рассуждений о том, как бы надо было устроить государство и власть,\r\nесли бы можно было все это устроить, все это очень ясно, но в приложении к истории это определение власти требует разъяснений.\r\nНаука права рассматривает государство и власть, как древние рассматривали огонь, -- как что-то абсолютно существующее.\r\nДля истории же государство и власть суть только явления, точно так же как для физики нашего времени огонь есть не стихия, а явление.\r\nОт этого-то основного различия воззрения истории и науки права происходит то, что наука права может рассказать подробно о том,\r\nкак, по ее мнению, надо бы устроить власть и что такое есть власть, неподвижно существующая вне времени;\r\nно на вопросы исторические о значении видоизменяющейся во времени власти она не может ответить ничего.\r\nЕсли власть есть перенесенная на правителя совокупность воль, то Пугачев есть ли представитель воль масс? Если не есть, то почему Наполеон I есть представитель?\r\nПочему Наполеон III, когда его поймали в Булони, был преступник, а потом были преступники те, которых он поймал?\r\nПри дворцовых революциях, в которых участвуют иногда два-три человека, переносится ли тоже воля масс на новое лицо?\r\nПри международных отношениях переносится ли воля масс народа на своего завоевателя?\r\nВ 1808-м году воля Рейнского Союза была ли перенесена на Наполеона?\r\nВоля массы русского народа была ли перенесена на Наполеона во время 1809 года, когда наши войска в союзе с французами шли воевать против Австрии?\r\nНа эти вопросы можно отвечать трояко:\r\nИли 1) признать, что воля масс всегда безусловно передается тому или тем правителям, которых они избрали, и что поэтому всякое возникновение новой власти,\r\nвсякая борьба против раз переданной власти должна быть рассматриваема только как нарушение настоящей власти.\r\nИли 2) признать, что воля масс переносится на правителей условно под определенными и известными условиями, и показать, что все стеснения,\r\nстолкновения и даже уничтожения власти происходят от несоблюдения правителями тех условий, под которыми им передана власть.\r\nИли 3) признать, что воля масс переносится на правителей условно, но под условиями неизвестными, неопределенными, и что возникновение многих властей,\r\nборьба их и падение происходят только от большего или меньшего исполнения правителями тех неизвестных условий, на которых переносятся воли масс с одних лиц на другие.\r\nТак трояко и объясняют историки отношения масс к правителям.\r\nОдни историки, не понимая, в простоте душевной, вопроса о значении власти, те самые частные и биографические историки,\r\nо которых было говорено выше, признают как будто то, что совокупность воль масс переносится на исторические лица безусловно,\r\nи потому, описывая какую-нибудь одну власть, эти историки предполагают, что эта самая власть есть одна абсолютная и настоящая,\r\nа что всякая другая сила, противодействующая этой настоящей власти, есть не власть, а нарушение власти -- насилие.\r\nТеория их, годная для первобытных и мирных периодов истории, в приложении к сложным и бурным периодам жизни народов,\r\nво время которых возникают одновременно и борются между собой различные власти,\r\nимеет то неудобство, что историк-легитимист будет доказывать, что Конвент, Директория и Бонапарт были только нарушения власти, а республиканец и бонапартист будут доказывать:\r\nодин, что Конвент, а другой, что Империя была настоящей властью, а что все остальное было нарушение власти.\r\nОчевидно, что таким образом, взаимно опровергая друг друга, объяснения власти этих историков могут годиться только для детей в самом нежном возрасте.\r\nПризнавая ложность этого взгляда на историю, другой род историков говорит,\r\nчто власть основана на условной передаче правителям совокупности воль масс и что исторические лица имеют власть только под условиями исполнения той программы,\r\nкоторую молчаливым согласием предписала им воля народа.\r\nНо в чем состоят эти условия, историки эти не говорят нам, или если и говорят, то постоянно противоречат один другому.\r\nКаждому историку, смотря по его взгляду на то, что составляет цель движения народа,\r\nпредставляются эти условия в величии, богатстве, свободе, просвещении граждан Франции или другого государства.\r\nНо не говоря уже о противоречии историков о том, какие эти условия, допустив даже,\r\nчто существует одна общая всем программа этих условий, мы найдем, что исторические факты почти всегда противоречат этой теории.\r\nЕсли условия, под которыми передается власть, состоят в богатстве, свободе, просвещении народа,\r\nто почему Людовики XIV-e и Иоанны IV-e спокойно доживают свои царствования, а Людовики XVI-e и Карлы I-е казнятся народами?\r\nНа этот вопрос историки эти отвечают тем, что деятельность Людовика XIV-го, противная программе, отразилась на Людовике XVI-м.\r\nНо почему же она не отразилась на Людовике XIV и XV, почему именно она должна была отразиться на Людовике XVI?\r\nИ какой срок этого отражения? На эти вопросы нет и не может быть ответов.\r\nТак же мало объясняется при этом воззрении причина того,\r\nчто совокупность воль несколько веков не переносится с своих правителей и их наследников, а потом вдруг, в продолжение пятидесяти лет,\r\nпереносится на Конвент, на Директорию, на Наполеона, на Александра, Людовика XVIII, опять на Наполеона,\r\nна Карла X, на Людовика-Филиппа, на республиканское правительство, на Наполеона III.\r\nПри объяснении этих быстро совершающихся перенесений воль с одного лица на другое и в особенности при международных отношениях,\r\nзавоеваниях и союзах историки эти невольно должны признать,\r\nчто часть этих явлении уже не суть правильные перенесения воль, а случайности, зависящие то от хитрости,\r\nто от ошибки, или коварства, или слабости дипломата, или монарха, или руководителя партии.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Два Ивана, или Страсть к тяжбам автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "Каким непонятным чудом человек дикий, запальчивый, мстительный, несправедливый в течение нескольких месяцев превратился в человека кроткого,\r\nумеренного, непамятозлобивого, и в каждом слове, не только в каждом поступке любящего строгую правду?\r\nАх! до сего времени он не имел счастия любить и быть любимым так, как любить должно и как хочет быть любимо доброе сердце!\r\nОн любил жену - и был ее мучителем; жена любила мужа - и леденела в его объятиях.\r\nОн любил детей,- когда их хвалили посторонние люди; дети любили отца и - старались избегать его присутствия.\r\nОн любил друзей, когда они его ласкали; а они ласкали его тогда только, когда за столом его наедались и напивались.\r\nТакого рода любовь может ли осчастливить человека, рожденного с самыми счастливыми даже склонностями?\r\nВ первых числах июля, под вечер пан Харитон и брат Нечоса сидели у ворот корчмы в крайнем смущении и даже горести, не видя Дубоноса, с самого утра отлучившегося.\r\n- Если бы он опять попал в городскую тюрьму,- заметил пан Харитон,- то тамошние прислужники еще его не забыли, и он мог бы в ту же минуту нас о том уведомить!\r\nВдруг видят, что новая, в три лошади запряженная бричка прямо к ним катится, и когда поровнялись, то сидящий на козлах запорожец вскричал: \"Здравствуйте!\r\n\" - и с сим словом помчался на двор.\r\n\"Дубонос!\" - воскликнули в один голос пан Харитон и Нечоса и побежали к крыльцу, где остановилась бричка. Дубонос, бывший уже на земле, обняв своих братьев, сказал:\r\n- Прошу извинить, что с доброй воли причинил вам о себе беспокойство; зато теперешняя радость довольно наградит вас!\r\n- Так! - вскричал Нечоса с восторгом,- ты, верно, получил столь долго ожидаемое письмо с родины? Ах, скажи скорее! что там делается?\r\nВсе ли здоровы? В каком положении они остались и - ах! - каковы маленькие гости? Как различать их? Бога ради скорее!\r\n- Ты безмерно нетерпелив,- отвечал Дубонос с важностию,- и я хорошо сделал, что, идучи сюда к обеду с прочтенным письмом,\r\nпробежал мимо нашей корчмы и бросился на большой базар, дабы искупить все, что мне от него предписано.\r\nНа первый случай будь доволен немногим; все хорошо: у старшей он, а у младшей она!\r\nНечоса повис на шее своего брата, и щеки его оросились слезами. Он взвел глаза на небо и вполголоса произнес: \"Благодарю тебя, боже!\"\r\nТакая бестолковщина сначала удивила пана Харитона, и он готов был назвать своих братьев одурелыми, а особливо Нечосу, как Дубонос отвлек его от сего намерения продолжением рассказа.\r\n- Мне предписано,- говорил он,- искупить довольное количество различных вещей: шелковых, бумажных, золотых, серебряных, стальных и проч.\r\nи проч., что все тщательно и уложено в большом сундуке.\r\nПосле сего куплена эта бричка польской работы, три добрые лошади с упряжью, сундук уложен, и тут я догадался,\r\nчто сидеть на нем путешественникам будет несколько хлопотливо, почему куплена и положена сверху большая перина и покрыта казанским ковром.\r\nУже приговорен мною дородный цыган, который будет править лошадьми во всю дорогу. Он хочет попытать счастия на нашей родине.\r\nБричка ввезена в сарай и замкнута, лошади выпряжены и уставлены в конюшне, корчемному слуге приказано снабдить их обильно овсом и сеном.\r\nИуда, ожидавший их у дверей корчмы, опечалился, услыша, что они в следующее утро его оставляют.\r\nПравду сказать, что хотя корчма его никогда не бывала пуста, но редко также случалось ему видеть в ней таких веселых и щедрых гостей, каковы были наши запорожцы.\r\nГлава VI \n Наши едут\r\nНа другой день с восходом солнечным явился цыган Конон, впряг в бричку лошадей и подвез ее к крыльцу.\r\nДорожные сумы, в коих хранилось лишнее платье, белье и некоторые мелкие вещи, прежде искупленные, уложены на место подушек, а в ногах помещены баклаги с волошским вином и наливками.\r\n- Конон! - воззвал Дубонос,- где же твои пожитки? И для них довольно будет места!\r\n- Не думаю! - отвечал цыган,- куда бы, например, девал ты мою наковальню, два больших молота, двое клещей и мех раздувательный?\r\nЭти громоздкие вещи перевел я на самые уютные, то есть на ходячую монету, и вырученные за них двенадцать злотых весьма укромно покоятся в кармане.\r\nЯ оставил для себя самое необходимое: этот кнут в руке и этот нож за поясом!\r\nДорожные, принесши богу должное благодарение за все блага, им ниспосланные, сели в бричку, Конон взмахнул кнутом, присвистнул, и бричка быстро покатилась.\r\nВыехав из города, они пустились по полтавской дороге.\r\nТри дни проведши в пути, они к вечеру въехали на землю, миргородской сотне принадлежащую.\r\nПроезжая сквозь дубовый лес и увидя прекрасную поляну, они не могли не плениться ее положением.\r\n- Здесь,- сказал пан Харитон,- мы остановимся! Кто хочет есть и пить, пусть ест и пьет; что же до меня касается, не хочу ни того, ни другого.\r\nЗдешний воздух меня давит; запах цветов меня умерщвляет!\r\nВ безмолвии меньшие братья дали знак Конону остановиться. Кони выпряжены и пущены на траву. Цыган развел большой огонь и начал - по данному наставлению - приготовлять ужин.\r\nНа ближнем холме уселся пан Харитон, и на лице его изобразилось нечто такое, что уподобляло его или выше, или ниже человека;\r\nа в самом деле он никогда не мог выйти из круга, начертанного матерью его - природою!\r\n- Друзья мои!\r\n- сказал он, возведя глаза на юношей, стоявших перед ним в пасмурном молчании,- при вступлении на землю миргородскую сердце мое забилось необыкновенно и дыхание отяжелело.\r\nЯ вспомнил, что родился под здешним небом, дышал здешним воздухом, народил детей и начал стареться между здешними жителями.\r\nБыв довольно достаточен, я провождал жизнь беззаботную и мог бы окончить ее среди довольства и счастия, не заботясь об участи моего семейства;\r\nно вдруг из глубины ада исторгается дух вражды и ябеды, вдыхает в меня яд свой, и я закипел страстию к тяжбам бесстыдным.\r\nЧто из сего вышло? Из достаточного шляхтича - нищий, из семейного - бездетный!\r\nЯ не знаю даже, что сталось- с жалкими жертвами моего беспутства; а если бы и знал, где отыскать их, то как осмелюсь к ним явиться?\r\nЧто предложу им, когда и сам существую от даров дружбы и великодушия?\r\n- Напрасно так думаешь,- сказал Дубонос отрывисто,- можно ли истинным друзьям и братьям вести между собою какие-нибудь расчеты?\r\nНе должно ли все, относящееся до удовлетворения житейским нуждам, быть между нами общим?\r\n- Братья!-отвечал пан Харитон со вздохом,- теперь узнаю только, что одолжать несравненно приятнее, чем одолжаться!\r\n- Если ты столько чувствителен и разборчив, то есть средство и в сем случае помирить тебя с самим собою.\r\nТы видишь по всему, что родители наши люди неубогие, а вдобавок скажу, что они люди рассудительные:\r\nотпуская нас в Батурин, они благословили и дали на волю нашу избрать себе невест, не смотря на звание, породу и приданое.\r\nТы нередко сказывал, что имеешь двух дочерей, кои в тех уже летах, что могут быть матерями;\r\nмы верим словам твоим, что они привлекательны по наружности, добродушны, трудолюбивы: дозволь нам их увидеть.\r\nМожет быть, мы взаимно понравимся, и тогда ты благословишь нас.\r\nИз братьев - мы сделаемся твоими сыновьями, составим одно семейство и надеемся, что ты найдешь опять утраченное спокойствие!\r\nТакое неожиданное предложение немало удивило пана Харитона.\r\nПравда, ему иногда мечталось, что сии достойные юноши просят осчастливить их соединением с дочерьми его;\r\nно он, видя большой их достаток, узнав обширные их сведения, образованность, не смел ласкать себя пустою надеждою,\r\nчтобы обыкновенные девушки, притом без всякого приданого, могли им так сильно понравиться;\r\nно теперь, слыша от них такой вызов, он поблагодарил их с откровенностию за сие новое доказательство неизменного их дружества.\r\n- Однако,- примолвил он, потупив взоры в землю,- сколь ни пленительна для меня мысль ваша, я не смею и подумать, чтоб она когда-либо могла исполниться.\r\nСверх того, скоро ли мы отыщем бедных сирот с несчастною матерью, когда, по всему вероятию,\r\nони более всего стараются оставаться в глубокой неизвестности, а вам надобно спешить к своим родителям.\r\n- Можно обойтись без лишней поспешности,- отвечал Дубонос решительно,- и я надеюсь, что,\r\nузнав причину некоторой со стороны нашей медленности, родители наши не только извинят ее, но еще одобрят.\r\nСловом:\r\nмы направим путь прямо к селу Горбылям, и если там не получим полного сведения о жене твоей и детях, то пустимся к знакомому нам пану Артамону Зубарю,\r\nчеловеку умному, доброму, с которым познакомились мимоездом и которому дали слово навестить при возвратном пути.\r\nПан Харитон изменился в лице.\r\n- Как? - спросил он протяжно,- не ослышался ли я? Кого хотите навестить? \n - Пана Артамона!\r\n- Разве не известно вам, что он родной дядя, а жена его - родная тетка обоих врагов моих, Иванов?\r\n- Так что ж? Не обманывайся, любезный брат! Пан Артамон, говоря нам о вашей тяжбе, более обвинял своих племянников, нежели тебя.\r\nВпрочем, он лично с тобою незнаком, и если ты не хочешь перед ним открыться, то и мы выдадим тебя за путевого нашего товарища.\r\nПан Артамон знается со всеми окольными шляхтичами и, наверное, известен о местопребывании твоего семейства.\r\nПан Харитон, со времени заключения братского союза сделавшись гораздо сговорчивее, чем был прежде, а притом надеясь чрез пана Артамона скорее узнать, чего всем им весьма хотелось,\r\nи боясь упустить случай поправить порчу в своих обстоятельствах, скоро склонился на желание молодых друзей и дал слово посетить пана Артамона под собственным своим именем.\r\n- На что скрывать свое имя,- сказал он,- я наделал не более дурачеств, как и мои соперники!\r\nПусть же узнает благородный старец, что чувство раскаяния не чуждо моему сердцу; а где есть место раскаянию, там можно еще ожидать исправления.\r\nГлава VII \n Нечаянности\r\nРазумеется, что после сего условия все сделались веселы.\r\nМолодые запорожцы наперерыв старались угождать старшему брату, и хотя они ужинали в лесу,\r\nно легли уснуть на покате зеленого холма с большим удовольствием, нежели бы в лучшей батуринской корчме.\r\nНа утренней заре бдительный Конон впряг лошадей и разбудил своих панов; все уселись и пустились в дальнейший путь. На другое утро, незадолго до полудня, они въехали в село Горбыли.\r\nБричка двигалась тихо, ибо молодые запорожцы высматривали, где бы удобнее остановиться для отдыха. Пан Харитон был пасмурен и вздыхал непрестанно.\r\n- Брат! - сказал Дубонос, обратясь к нему,- место сие известнее тебе, чем нам. Скажи, где бы нам пристать, чтоб накормить коней?\r\n- Я думаю,- сказал весьма пасмурно пан Харитон,- всего лучше ехать туда, где менее всего меня узнать могут.\r\n- Хорошо! - подхватил Дубонос,- в первый проезд наш через сие село мы ночевали в корчме жида Соломона; она стоит на другом конце села, по дороге, ведущей к хутору пана Артамона.\r\nДубонос указал Конону улицу, по которой ехать надобно. У пана Харитона затрепетало сердце: эта улица вела мимо бывшего его дома.\r\nНадвинув шапку на брови, он высунулся из брички и решился сколько можно равнодушнее смотреть на разоренное свое жилище.\r\n- В течение десятилетнего позыванья,- сказал он с тяжким вздохом,- я столько претерпел горя, что сей последний удар не будет уже опасен для моего сердца.\r\nКогда я увижу пустырь на том месте, где я старался заводить не только все удобности жизни, но и довольство,\r\nто уверяю вас, молодые братья, что, вместо горестной слезы на глазах, вы увидите улыбку негодования на губах моих.\r\nЯ докажу, что, побратавшись с вами, сделался истинным запорожцем!\r\n- После слов сих он закрыл глаза руками и младшие братья увидели, что сквозь пальцы заструились слезы и потекли по щекам старшего брата.\r\n- Пан Харитон! - воззвал Дубонос,- не думай, что быть запорожцем есть то же, что быть не человеком! Ах! горе тому, кто не проливал иногда слез горести.\r\nОн неспособен в полной мере чувствовать всю сладость, проливая слезы любви и дружбы.\r\nЧувствительность, огражденная верою и благоразумием, есть лучшее, любимейшее дитя промысла, посланное в дар душам добродетельным.\r\nПо данному Дубоносом знаку бричка остановилась середи улицы, подле бывшего дома Харитонова.\r\nОн открыл глаза, осмотрелся кругом и чуть было опять не зажмурился, увидя нечто совсем неожиданное.\r\nПервое, что бросилось ему в глаза, был новый забор, сплетенный из ивняку, окружавший весь двор его, сад и огород;\r\nпанский дом, недавно выкрашенный известью, блистал от лучей солнечных;\r\nна месте бывшей ветхой соломенной крыши он увидел новую, тростниковую; садовые деревья отягчены были плодами, и - как казалось - никто к ним не прикасался, кроме воздуха.\r\n- Возможно ли,- сказал пан Харитон, отирая глаза, - чтобы бездушный сотник Гордей мог так хорошо устроить неправдою приобретенное имение?\r\nИ то правда: он с такой же ревностию старался его улучшить, сколько я спешил расстроить и, наконец, совсем погубить! - Он погрузился в задумчивость, и бричка двинулась далее.\r\nПодъехав к домам, принадлежавшим панам Иванам, пан Харитон поднял голову в надежде найти утешение своему сердцу, увидя одни развалины,\r\nибо ему тогда обстоятельно было известно, что их имение поступило в казну сотенной канцелярии, а в таких случаях не столько набожно поступают, как с своим собственным;\r\nно какое же было его удивление и вместе горесть, когда увидел, что оба сии дома приведены несравненно в лучшее состояние, нежели в каком были прежде.\r\nОн быстро взглянул на младших братьев и сказал:\r\n- Неужели и сотник Гордей сделался честным человеком? Дело другое хлопотать и трудиться для себя, а иное для общей пользы!\r\nЧудеса! О такой небывальщине я и в сказках не читывал и во сне не видывал!\r\nГлава VIII \n Добрый хозяин\r\nРассуждая о сем неслыханном чуде, наши названые братья неприметно доехали до корчмы жида Соломона, где, остановясь для обеда,\r\nвелели своему цыгану иметь попечение о лошадях, а сами, усевшись в светелке, продолжали столь любопытный разговор.\r\nКогда хозяин, по приказанию путников, велел своей жидовке похлопотать о хорошем обеде, то пан Харитон спросил:\r\n- Скажи, пожалуй, сын Израиля! давно ли так красиво поновлены домы здешних шляхтичей Занозы, Зубаря и Хмары?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Когда девочки вышли, Панауров отложил в сторону газету и сказал:\r\n- Скучно в нашем богоспасаемом городе! Признаюсь, дорогой мой, - добавил он со вздохом, - я очень рад, что вы наконец нашли себе развлечение.\r\n- Вы о чем это? - спросил Лаптев.\n - Давеча я видел, как вы выходили из дома доктора Белавина. Надеюсь, вы ходили туда не ради папаши.\n - Конечно, - сказал Лаптев и покраснел.\r\n- Ну, конечно. А, кстати сказать, другого такого одра, как этот папаша, не сыскать днем с огнем.\r\nВы не можете себе представить, что это за нечистоплотная, бездарная и неуклюжая скотина!\r\nУ вас там, в столице, до сих пор еще интересуются провинцией только с лирической стороны, так сказать, со стороны пейзажа и Антона Горемыки,\r\nно, клянусь вам, мой друг, никакой лирики нет, а есть только дикость, подлость, мерзость - и больше ничего.\r\nВозьмите вы здешних жрецов науки, здешнюю, так сказать, интеллигенцию.\r\nМожете ли себе представить, здесь в городе 28 докторов, все они нажили себе состояния и живут в собственных домах,\r\nа население между тем по-прежнему находится в самом беспомощном положении.\r\nВот понадобилось сделать Нине операцию, в сущности пустую, а ведь для этого пришлось выписывать хирурга из Москвы - здесь ни один не взялся.\r\nВы не можете себе представить. Ничего они не знают, не понимают, ничем не интересуются. Спросите-ка их, например, что такое рак? Что? Отчего он происходит?\r\nИ Панауров стал объяснять, что такое рак. Он был специалистом по всем наукам и объяснял научно всё, о чем бы ни зашла речь.\r\nНо объяснял он всё как-то по-своему. У него была своя собственная теория кровообращения, своя химия, своя астрономия.\r\nГоворил он медленно, мягко, убедительно и слова \"вы не можете себе представить\" произносил умоляющим голосом, щурил глаза,\r\nтомно вздыхал и улыбался милостиво, как король, и видно было, что он очень доволен собой и совсем не думает о том, что ему уже 50 лет.\r\n- Мне что-то есть захотелось, - сказал Лаптев. - Я с удовольствием поел бы чего-нибудь соленого.\n - Ну, что ж? Это можно сейчас устроить.\r\nНемного погодя Лаптев и его зять сидели наверху в столовой и ужинали. Лаптев выпил рюмку водки и потом стал пить вино, Панауров же ничего не пил.\r\nОн никогда не пил и не играл в карты и, несмотря на это, все-таки прожил свое и женино состояние и наделал много долгов.\r\nЧтобы прожить так много в такое короткое время, нужно иметь не страсти, а что-то другое, какой-то особый талант.\r\nПанауров любил вкусно поесть, любил хорошую сервировку, музыку за обедом, спичи, поклоны лакеев, которым небрежно бросал на чай по десяти и даже по двадцати пяти рублей;\r\nон участвовал всегда во всех подписках и лотереях, посылал знакомым именинницам букеты, покупал чашки,\r\nподстаканники, запонки, галстуки, трости, духи, мундштуки, трубки, собачек, попугаев, японские вещи, древности;\r\nночные сорочки у него были шелковые, кровать из черного дерева с перламутром, халат настоящий бухарский и т.\r\nп., и на всё это ежедневно уходило, как сам он выражался, \"прорва\" денег.\r\nЗа ужином он всё вздыхал и покачивал головой.\r\n- Да, всё на этом свете имеет конец, - тихо говорил он, щуря свои темные глаза.\r\n- Вы влюбитесь и будете страдать, разлюбите, будут вам изменять, потому что нет женщины, которая бы не изменяла, вы будете страдать, приходить в отчаяние и сами будете изменять.\r\nНо настанет время, когда всё это станет уже воспоминанием и вы будете холодно рассуждать и считать это совершенными пустяками...\r\nА Лаптев, усталый, слегка пьяный, смотрел на его красивую голову, на черную, подстриженную бородку и, казалось,\r\nпонимал, почему это женщины так любят этого избалованного, самоуверенного и физически обаятельного человека.\r\nПосле ужина Панауров не остался дома, а пошел к себе на другую квартиру. Лаптев вышел проводить его.\r\nВо всем городе только один Панауров носил цилиндр, и около серых заборов, жалких трехоконных домиков и кустов крапивы его изящная,\r\nщегольская фигура, его цилиндр и оранжевые перчатки производили всякий раз и странное, и грустное впечатление.\r\nПростившись с ним, Лаптев возвращался к себе не спеша.\r\nЛуна светила ярко, можно было разглядеть на земле каждую соломинку, и Лаптеву казалось, будто лунный свет ласкает его непокрытую голову, точно кто пухом проводит по волосам.\r\n- Я люблю!\r\n- произнес он вслух, и ему захотелось вдруг бежать, догнать Панаурова, обнять его, простить,\r\nподарить ему много денег, и потом бежать куда-нибудь в поле, в рощу, и всё бежать без оглядки.\r\nДома он увидел на стуле зонтик, забытый Юлией Сергеевной, схватил его и жадно поцеловал.\r\nЗонтик был шелковый, уже не новый, перехваченный старою резинкой; ручка была из простой, белой кости, дешевая.\r\nЛаптев раскрыл его над собой, и ему казалось, что около него даже пахнет счастьем.\r\nОн сел поудобнее и, не выпуская из рук зонтика, стал писать в Москву, к одному из своих друзей:\r\n\"Милый, дорогой Костя, вот вам новость: я опять люблю!\r\nГоворю опять потому, что лет шесть назад я был влюблен в одну московскую актрису, с которой мне не удалось даже познакомиться,\r\nи в последние полтора года жил с известною вам \"особой\" - женщиной немолодой и некрасивой.\r\nАх, голубчик, как вообще мне не везло в любви!\r\nЯ никогда не имел успеха у женщин, а если говорю опять, то потому только, что как-то грустно и обидно сознаваться перед самим собой,\r\nчто молодость моя прошла вовсе без любви и что настоящим образом я люблю впервые только теперь, в 34 года.\r\nПусть будет опять люблю.\r\nЕсли бы вы знали, что это за девушка! Красавицей ее назвать нельзя - у нее широкое лицо, она очень худа, но зато какое чудесное выражение доброты, как улыбается!\r\nГолос ее, когда она говорит, поет и звенит.\r\nОна со мной никогда не вступает в разговор, я не знаю ее, но когда я бываю возле, то чувствую в ней редкое, необыкновенное существо, проникнутое умом и высокими стремлениями.\r\nОна религиозна, и вы не можете себе представить, до какой степени это трогает меня и возвышает ее в моих глазах.\r\nПо этому пункту я готов спорить с вами без конца. Вы правы, пусть будет по-вашему, но всё же я люблю, когда она в церкви молится.\r\nОна провинциалка, но она училась в Москве, любит нашу Москву, одевается по-московски, и за это я люблю ее, люблю, люблю.\r\n.. Я вижу, как вы хмуритесь и встаете, чтобы прочесть мне длинную лекцию о том, что такое любовь и кого можно любить, а кого нельзя, и пр.\r\n, и пр. Но, милый Костя, пока я не любил, я сам тоже отлично знал, что такое любовь.\r\nМоя сестра благодарит вас за поклон.\r\nОна часто вспоминает, как когда-то возила Костю Кочевого отдавать в приготовительный класс,\r\nи до сих пор еще называет вас бедный, так как у нее сохранилось воспоминание о вас как о сироте-мальчике.\r\nИтак, бедный сирота, я люблю. Пока это секрет, ничего не говорите там известной вам \"особе\". Это, я думаю, само собой уладится, или, как говорит лакей у Толстого, образуется...\"\r\nКончив письмо, Лаптев лег в постель. От усталости сами закрывались глаза, но почему-то не спалось; казалось, что мешает уличный шум.\r\nСтадо прогнали мимо и играли на рожке, потом вскоре зазвонили к ранней обедне.\r\nТо телега проедет со скрипом, то раздастся голос какой-нибудь бабы, идущей на рынок. И воробьи чирикали всё время.\r\nII\r\nУтро было веселое, праздничное.\r\nЧасов в десять Нину Федоровну, одетую в коричневое платье, причесанную, вывели под руки в гостиную, и здесь она прошлась немного и постояла у открытого окна,\r\nи улыбка у нее была широкая, наивная, и при взгляде на нее вспоминался один местный художник, пьяный человек, который называл ее лицо ликом и хотел писать с нее русскую масленицу.\r\nИ у всех - у детей, у прислуги и даже у брата Алексея Федорыча, и у нее самой - явилась вдруг уверенность, что она непременно выздоровеет.\r\nДевочки с визгливым смехом гонялись за дядей, ловили его, и в доме стало шумно.\r\nПриходили чужие справиться насчет ее здоровья, приносили просфоры, говорили, что за нее сегодня почти во всех церквах служили молебны.\r\nОна в своем городе была благотворительницей, ее любили.\r\nБлаготворила она с необыкновенною легкостью, так же, как брат Алексей, который раздавал деньги очень легко, не соображая нужно дать или нет.\r\nНина Федоровна платила за бедных учеников, раздавала старухам чай, сахар, варенье, наряжала небогатых невест,\r\nи если ей в руки попадала газета, то она прежде всего искала, нет ли какого-нибудь воззвания или заметки о чьем-нибудь бедственном положении.\r\nТеперь у нее в руках была пачка записок, по которым разные бедняки, ее просители, забирали товар в бакалейной лавке и которые накануне прислал ей купец с просьбой уплатить 82 рубля.\r\n- Ишь ты, сколько набрали, бессовестные! - говорила она, едва разбирая на записках свой некрасивый почерк. - Шутка ли? Восемьдесят два! Возьму вот и не отдам.\r\n- Я сегодня заплачу, - сказал Лаптев.\r\n- Зачем это, зачем? - встревожилась Нина Федоровна. - Довольно и того, что я каждый месяц по 250 получаю от тебя и брата.\r\nСпаси вас господи, - добавила она тихо, чтобы не слышала прислуга.\r\n- Ну, а я в месяц две тысячи пятьсот проживаю, - сказал он. - Я тебе еще раз повторяю, милая: ты имеешь такое же право тратить, как я и Федор.\r\nПойми это раз навсегда. Нас у отца трое, и из каждых трех копеек одна принадлежит тебе.\r\nНо Нина Федоровна не понимала, и выражение у нее было такое, как будто она мысленно решала какую-то очень трудную задачу.\r\nИ эта непонятливость в денежных делах всякий раз беспокоила и смущала Лаптева.\r\nОн подозревал, кроме того, что у нее лично есть долги, о которых она стесняется сказать ему и которые заставляют ее страдать.\r\nПослышались шаги и тяжелое дыхание: это вверх по лестнице поднимался доктор, по обыкновению растрепанный и нечесаный.\n - Ру-ру-ру, - напевал он. - Ру-ру.\r\nЧтобы не встречаться с ним, Лаптев вышел в столовую, потом спустился к себе вниз.\r\nДля него было ясно, что сойтись с доктором покороче и бывать в его доме запросто - дело невозможное; и встречаться с этим \"одром\", как называл его Панауров, было неприятно.\r\nИ оттого он так редко виделся с Юлией Сергеевной.\r\nОн сообразил теперь, что отца нет дома, что если понесет теперь Юлии Сергеевне ее зонтик, то наверное он застанет дома ее одну, и сердце у него сжалось от радости. Скорей, скорей!\r\nОн взял зонтик и, сильно волнуясь, полетел на крыльях любви. На улице было жарко. У доктора, в громадном дворе, поросшем бурьяном и крапивой, десятка два мальчиков играли в мяч.\r\nВсё это были дети жильцов, мастеровых, живших в трех старых, неприглядных флигелях, которые доктор каждый год собирался ремонтировать и всё откладывал.\r\nРаздавались звонкие, здоровые голоса. Далеко в стороне, около своего крыльца, стояла Юлия Сергеевна, заложив руки назад, и смотрела на игру.\r\n- Здравствуйте! - окликнул Лаптев.\r\nОна оглянулась. Обыкновенно он видел ее равнодушною, холодною или, как вчера, усталою, теперь же выражение у нее было живое и резвое, как у мальчиков, которые играли в мяч.\r\n- Посмотрите, в Москве никогда не играют так весело, - говорила она, идя к нему навстречу.\r\n- Впрочем, ведь там нет таких больших дворов, бегать там негде. А папа только что пошел к вам, - добавила она, оглядываясь на детей.\r\n- Я знаю, но я не к нему, а к вам, - сказал Лаптев, любуясь ее молодостью, которой не замечал раньше и которую как будто лишь сегодня открыл в ней;\r\nему казалось, что ее тонкую белую шею с золотою цепочкой он видел теперь только в первый раз.\r\n- Я к вам... - повторил он. - Сестра вот прислала зонтик, вы вчера забыли.\r\nОна протянула руку, чтобы взять зонтик, но он прижал его к груди и проговорил страстно, неудержимо, отдаваясь опять сладкому восторгу, какой он испытал вчера ночью, сидя под зонтиком:\r\n- Прошу вас, подарите мне его. Я сохраню на память о вас... о нашем знакомстве. Он такой чудесный!\n - Возьмите, - сказала она и покраснела. - Но чудесного ничего в нем нет.\r\nОн смотрел на нее с упоением, молча и не зная, что сказать.\n - Что же это я держу вас на жаре? - сказала она после некоторого молчания и рассмеялась. - Пойдемте в комнаты.\r\n- А я вас не обеспокою?\n Вошли в сени. Юлия Сергеевна побежала наверх, шумя своим платьем, белым, с голубыми цветочками.\r\n- Меня нельзя обеспокоить, - ответила она, останавливаясь на лестнице, - я ведь никогда ничего не делаю. У меня праздник каждый день, от утра до вечера.\r\n- Для меня то, что вы говорите, непонятно, - сказал он, подходя к ней. - Я вырос в среде, где трудятся каждый день, все без исключения, и мужчины и женщины.\r\n- А если нечего делать? - спросила она.\r\n- Надо поставить свою жизнь в такие условия, чтобы труд был необходим. Без труда не может быть чистой и радостной жизни.\r\nОн опять прижал к груди зонтик и сказал тихо, неожиданно для самого себя, не узнавая своего голоса:\r\n- Если бы вы согласились быть моею женой, я бы всё отдал. Я бы всё отдал... Нет цены, нет жертвы, на какую бы я ни пошел.\r\nОна вздрогнула и посмотрела на него с удивлением и страхом.\r\n- Что вы, что вы! - проговорила она, бледнея. - Это невозможно, уверяю вас. Извините.\n Затем быстро, всё так же шумя платьем, пошла выше и скрылась в дверях.\r\nЛаптев понял, что это значит, и настроение у него переменилось сразу, резко, как будто в душе внезапно погас свет.\r\nИспытывая стыд, унижение человека, которым пренебрегли, который не нравится, противен, быть может, гадок, от которого бегут, он вышел из дому.\r\n\"Отдал бы всё, - передразнил он себя, идя домой по жаре и вспоминая подробности объяснения. - Отдал бы всё, - совсем по-купечески. Очень кому нужно это твое всё!\"\r\nВсё, что он только что говорил, казалось ему, было глупо до отвращения.\r\nЗачем он солгал, что он вырос в среде, где трудятся все без исключения?\r\nЗачем он говорил назидательным тоном о чистой, радостной жизни? Это не умно, не интересно, фальшиво - фальшиво по-московски.\r\nНо вот мало-помалу наступило безразличное настроение, в какое впадают преступники после сурового приговора, он думал уже о том, что,\r\nслава богу, теперь всё уже прошло, и нет этой ужасной неизвестности, уже не нужно по целым дням ожидать, томиться, думать всё об одном;\r\nтеперь всё ясно;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "А народ так валит и валит, все дальше, вверх по Причинке; каждая новая партия заставляет переживать скверное чувство: а как она да наше место и захватит?\r\nНо пока все благополучно - все проходят мимо.\r\n- Начинай, благословясь, - командует Флегонт Флегонтович, откладывая несколько широких крестов. - Ну, восемь минут осталось... пора.\r\nМы отправляемся вниз по Причинке, которая здесь шириной всего несколько аршин, а в некоторых местах ее просто даже можно перескочить с разбегу.\r\nЛошади остались на месте, а мы идем пешком.\r\n- Скорее, скорее... - торопит Флегонт Флегонтович, задыхаясь на ходу. - Спирька, где место-то?\r\n- Да вон береза-то развилашкой стоит, тут и место, - объясняет Спирька, едва поспевая за Собакиным на своих кривых ногах.\r\nЗа нами несколько рабочих несут разведочный столб. \n - Стой! - командует Флегонт Флегонтович, когда мы поравнялись с указанной березой. - Ровно двенадцать часов... ставь столб!\r\nВ подтверждение своих слов он показывает нам свои часы;\r\nСпирька с двумя рабочими копают яму, а Флегонт Флегонтович вынул из кармана футляр с флейтой, собрал инструмент, и по лесу далеко покатился вальс из \"Корневильских колоколов\":\r\nХодил три раза кругом света \n И научился храбрым быть... \n\n В ответ на вальс послышался глухой выстрел из револьвера.\r\n- Слава богу, место свободно, - объяснил Собакин. - У нас такой уговор был: если свободно - один выстрел, если нет - три. Ставьте скорее столб. Ну, теперь валяй шурфы.\r\nРазведочный столб был уже поставлен, и рабочие ставили пониже другой. Метелкин со Спирькой из срубленной березы устраивали живой мостик через Причинку.\r\nФлегонт Флегонтович сам отмерял на земле квадрат шурфа и принялся обрубать топором дерн; он взмахивал топором со всего плеча и не мог вывести прямой линии.\r\nВ самый разгар работы, на противоположном берегу Причинки, в лесу послышался глухой треск, точно шла целая рота солдат, и затем выскочило несколько рабочих с лопатами и кирками.\r\nНамерения неожиданных пришельцев были очевидны, и Флегонт Флегонтович закричал не своим голосом:\r\n- Стой! Место занято... Кто первый пошевелится, на месте убью!\r\nНа этот вызов из приближавшейся толпы рабочих отделился высокого роста мужчина в кожаной куртке, в высоких сапогах и в модной шляпе с двумя козырьками.\r\nОн подошел к переходу через речку и, сняв шляпу, спокойно отрекомендовался:\r\n- Стреляйте... К вашим услугам: Серапион Чесноков.\r\nОбращаю особенное внимание ваше, милостивый государь, на то, что вы в глухом лесу производите угрозу с оружием в руках, что предусмотрено уложением о наказаниях.\r\nПритом вы начали работу целым получасом раньше, чем это назначено, за что тоже будете отвечать, а теперь я займу эту площадь на основании общих правил.\r\nБедный Флегонт Флегонтович побелел от злости и только смотрел на оратора с открытым ртом, как помешанный.\r\n- Да вы... вы от кого? - проговорил он наконец, опуская бессильно руки. \n - Я? Я от Анфусы Полихроновны Могильниковой...\r\n- А! Так вы вот как... О, я знаю вас!.. Я... я... - закричал Флегонт Флегонтович каким-то крикливым голосом и бросился грудью защищать переход через Причинку.\r\n- Я знаю тебя, подлеца!.. Алеут!.. Ребята, не пущай!.. Спирька, Метелкин! Братцы, это разбойник... это грабеж!.. Будьте все свидетелями...\r\n- Эй, вы, послушайте, - спокойно продолжал \"алеут\", отдавая какие-то приказания своим рабочим. - Кроме вооруженного нападения, вы еще делаете подлог: часы у вас переведены.\r\n.. Притом вы меня оскорбили с первого слова. И в том и в другом случае вы ответите в законном порядке.\r\n- Врешь, алеут...\r\nЭто у тебя часы переведены! - орал Флегонт Флегонтович, напирая грудью на незнакомца, но при последних словах внезапно покатился по земле, точно под ним земля пошатнулась...\r\n- Ребята, руби столб!.. - крикнул алеут, перескакивая на нашу сторону.\r\nЗа этим возгласом произошла уже настоящая свалка:\r\nнаши рабочие отчаянно защищали свой столб, а сподвижники алеута старались их сбить с позиции,\r\nчто скоро и было исполнено благодаря их численному превосходству, да и народ все был рослый, заводский, молодец к молодцу.\r\n- Катай их... валяй! - ревел Собакин, бросаясь на алеута врукопашную. - Спирька, Метелкин, бери его!.. Действуй!..\r\nНо взять алеута было не так-то просто: он одним ударом опрокинул Метелкина, потом схватил Спирьку за горло и бросил прямо на землю, как дохлую кошку.\r\nНо Флегонт Флегонтович был довольно искусен в рукопашной и как-то кубарем бросился прямо в ноги алеуту, свалил его и с ним вместе покатился по земле одним живым комом;\r\nМетелкин и Спирька, очувствовавшись от первого афронта, схватились разом за барахтавшегося на земле алеута, который старался непременно встать на колени.\r\n- Что же вы-то смотрите... а?! - кричал мне Флегонт Флегонтович, взмостившись на алеуте верхом.\r\n- Ах, подлец... ах, разбойник! Спирька, не давай ему на четыре кости вставать... не дав...\r\nЧесноков, утвердившись \"на четырех костях\", быстро поднялся на ноги и разом стряхнул с себя всех троих,\r\nтак что Флегонт Флегонтович первым обратился в бегство, а за ним побежал Метелкин.\r\nЯ оставался по-прежнему безучастным зрителем этой немного горячей сцены, в которой не желал принимать активного участия.\r\nЧесноков торжественно осмотрел поле сражения и как-то добродушно проговорил:\r\n- Хороши... \n Затем он засмеялся, достал из кармана серебряный портсигар, и как ни в чем не бывало закурил дешевенькую папиросу.\r\n- Пожалуйста, будьте свидетелем всего здесь случившегося, - вежливо проговорил он, обращаясь ко мне. \n - Нет, уж избавьте, пожалуйста, от этой чести...\r\n- Вы не имеете права отказываться, как порядочный человек. Впрочем, эти дела до суда у нас не доходят. Устроим полюбовную.\r\nА, да, кажется, еще новый конкурент! Да ведь это наипочтеннейший Глеб Клементьевич Агашков... Вот это мило!..\r\nДействительно, пока происходила борьба Чеснокова с Флегонтом Флегонтовичем, Агашков под шумок успел не только поставить свой разведочный столб,\r\nно уже дорабатывал второй, обязательный для заявки шурф, причем уже промывали в приисковом ковше пробу.\r\n- Ну, это дудки, - хладнокровно проговорил Чесноков, направляясь прямо к благочестивому старцу. - Эй, вы, черт вас возьми совсем! Это вы что же делаете?\r\n- Как что делаю? - удивился в свою очередь Агашков, немного отступая от приближавшегося алеута. - Вы, милостивый государь, пожалуйста, подальше, а то у вас руки-то...\r\n- Что руки?..\r\n- Скоры вы на руку-то, сударь, даже оченно скоры... Вон как Флегонта Флегонтовича изувечили.\r\n- Убирайтесь отсюда... сейчас же!.. Слышите? - грозно приказал Чесноков, принимая угрожающую позу. \n - И уйду... даже сейчас уйду-с, вот только заявочный столбик приспособлю.\r\n- А я ваш столб срублю! \n - И рубите... потому как здесь лес, а в городу это все разберут.\r\n- Вы хотите, кажется, меня перехитрить? Ну, извините, Глеб Клементьевич, я вас отсюда не выпущу... Ребята, окружайте его и не выпускайте. Вот так.\r\nОколо Агашкова образовался живой круг, и он очутился как в мышеловке.\r\nПроизошла преуморительная сцена, которая закончилась тем, что Глеб Клементьевич, потеряв всякую надежду пробиться сквозь окружающую его цепь,\r\nсмиренно уселся на камешек, а Чесноков в это время собственноручно доканчивал разведку и сам доводил золото в Причинке.\r\nКогда все было кончено, этот страшный поверенный купчихи Могильниковой сел на верховую лошадь, попрощался со всеми и исчез в лесу.\r\n- Разбойник... подлец!.\r\n.\r\n- ругались в две руки Собакин и Агашков, проклиная отчаянную алеутскую башку;\r\nк довершению несчастья, Флегонт Флегонтович повернул неловко ногу во время давешней борьбы и теперь охал и стонал при каждом движении.\r\nVII\r\n- Надо первым делом в Причинку воротиться, чтобы составить акт и всякое прочее, - решили в голос Собакин и Агашков, когда немного пришли в себя.\r\n- Мы допекем алеута... к исправнику... к губернатору пойдем. Разбой на большой дороге... в лесу... да мы всех екатеринбургских адвокатов натравим на алеута.\r\nПотерпевшие ругались, как умели, и старались изобрести тысячи самых ядовитых способов извести алеута.\r\nКак все очень рассерженные люди, они не только сами верили своим жестоким намерениям, но требовали непременно, чтобы и все другие разделяли их чувства.\r\nМы с Гаврилой Ивановичем сделались невольными жертвами этого озлобления и принуждены были выражать свое полное согласие.\r\n- Я к губернатору, Гаврила Иваныч...\r\n- приставал Собакин к нашему \"вожу\", который почесывал затылок и несколько раз повторял одну и ту же бессмысленную фразу: \"Ах, чтоб тебя расстрелило!..\"\r\n- Нет, ты скажи, ведь мы его узлом завяжем? - приставал Собакин, размахивая своими короткими руками.\r\n- У меня есть один знакомый в канцелярии губернатора из поповичей и такая дока, такая дока...\r\nВедь мы пропишем, Гаврила Иваныч, алеуту горячего до слез... а?! Вот и Глеб Клементьевич тоже...\r\n- Обыкновенно, оборудуем, - благочестиво соглашался Агашков, разглаживая свою седую бороду. - У меня тоже есть один знакомый в духовной консистории.\r\n- В светлеющий синод надо бумагу подать, - советовал Гаврила Иванович, дергая плечами. - Ах, чтобы тебя ущемило... Ну и разбойник!..\r\n- А я еще раньше это предугадывал... - припоминал Флегонт Флегонтович.\r\n- Помните? Я несколько раз говорил: \"Что это от Могильниковой никого нет?\" А вот она и объявилась... И нашла же кого послать!\r\n- Да кто он такой, этот Чесноков? - спрашивал я, воспользовавшись маленьким перерывом, когда Флегонт Флегонтович переводил дух.\r\n- Алеут-то? А черт его знает, кто он такой... Всего года два как объявился в наших местах. Я с ним в Верхотурье в первый раз встретился, даже раз в карты играл.\r\nОн тогда адвокатом был и все судился с кем-то. Ну, парень ничего, и на разговор как по писаному режет. Сначала-то всем даже очень понравился, и в хорошие дома везде принимали.\r\nНекоторые верхотурские дамы даже очень уважали этого самого алеута, потому, сами посудите, - детина десяти вершков росту, любо смотреть.\r\nНу, обыкновенно, место глухое, дамочкам это даже очень любопытно казалось этакого зверя прикармливать, а потом он себя и оказал, так-таки сразу и оказал - весь как на ладонке.\r\nИменины были, и Чесноков тут же. Ну, как попало ему хорошенько за галстук, он и произвел - четверых отколотил...\r\nСилища, как у медведя. Двоих схватил за бороды да головами и давай друг о дружку стучать, чуть живых отняли. Чистый дьявол...\r\nи на руку скор, страсть! Как-то в театре в Перми идет в антракте в буфет, а навстречу купец и не сворачивает - алеут в ухо, а купец, как яблоко, и покатился.\r\nУж теперь все этого алеута знают и чуть что - сейчас подальше.\r\nА как он попал к Могильниковой - ума не приложу... Такая степенная дама и вдруг этакого молодца подсылает. Ведь это что же такое: нож ему в руки да на большую дорогу.\r\n- Зачем же его называют алеутом?\r\n- Все так зовут, потому что в Америке, сказывают, жил где-то там, у алеутов... Наверное, все врет только будто языком про Америку, а сам, наверно, из каторги ушел.\r\n- Из каторги не из каторги, а около того, - глубокомысленно заметил Агашков. - Очень замашистый человек и даже, можно сказать, весьма неприятный.\r\n.. А уж откуда его добыла Могильникова - ума не приложу. Я, кажется, лучше с медведем в берлоге переночую, чем с этим алеутом...\r\nУвлеченный неудержимым потоком своего гнева, Собакин совсем позабыл, что Агашков чуть-чуть не отнял у него заветное местечко.\r\nОб этом щекотливом обстоятельстве он вспомнил только при нашем вступлении в Причину.\r\n- Ну, и вы, Глеб Клементьевич, тоже хороши, ежели разобрать... - корил он благочестивого старца. - Я местечко-то караулил два месяца, сколько одной водки выпоил Спирьке, а вы...\r\n- Я?.. Да ведь я хотел вам помочь, Флегонт Флегонтович... Слышу, битва идет, ну, я и бросился ослобонять вас.\r\n- А шурфы-то зачем били... а?.. Нет, уж не отпирайтесь лучше... Ну, да теперь все равно: дело пропащее. По крайней мере не доставайся местечко Могильниковой...\r\n- Вот-вот, это самое и есть... - вторил Агашков. - Послушайте, это что же такое... а?.. Вот те и раз!\r\nЗаслонив рукой свои старые глаза, Агашков смотрел вдоль по причинской улице, где у квартиры Кривополова стояли оседланные лошади и толпились какие-то мужики.\r\nИздали можно было узнать только нескладную фигуру долгоносого пьяницы Парфена, который отчаянно взмахивал руками и расслабленно приседал.\r\nКогда мы поравнялись с квартирой Кривополова, за ворота занимаемой им избы, пошатываясь, вышел захмелевший хохол Середа;\r\nон посмотрел на нас каким-то блаженным взглядом и, покрутив головой, на немой вопрос Агашкова, пролепетал: \"Ой, лишечко.\r\n..\"\r\n- К нам, к нам, милостивые господа!.. - выкрикивал коснеющим языком Парфен. - Там Марфа Ивановна... их душа... вот помереть... люблю.\r\nМы остановились. Рожа Кривополова показалась в окне, и он Христом-богом умолял всех зайти в избушку.\r\n- Да что вы, окаянные, тут делаете! - журил Агашков, не решаясь спуститься с экипажа.\r\n- Добрые люди на разведках бьются, а они вон где проклажаются... Ах вы, греховодники этакие, ей-богу, греховодники!..\r\n- У нас тут... ха-ха!.. Голубчики, Глеб Клементич, и ты, Флегонт Флегонтыч... ради Христа заходите. Я ведь все знаю про вас, как вы там с алеутом воевали... ха-ха!..\r\nВ этот момент за ворота выкатился, как шар, толстый седой Дружков и без всяких разговоров принялся стаскивать Агашкова с экипажа за ноги.\r\nМы всей гурьбой отправились в избу, где слышался чей-то женский смех и неистовый хохот Кривополова.\r\nВ переднем углу, около стола, заставленного бутылками и разной походной посудой, сидела молодая красивая женщина в темном платочке с глазками.\r\nЕй было на вид лет двадцать. Высокая, полная, белая, с продолговатым лицом, она дышала тем завидным здоровьем, какое еще сохраняется только в старинных купеческих семьях.\r\nВсего замечательнее в этом красивом женском лице были серые, опушенные длинными ресницами глаза с поволокой и сочные свежие губы,\r\nскладывавшиеся сами собой в такую хорошую улыбку, как умеют смеяться только настоящие красавицы.\r\n- Вот кого нам бог послал... - хрипел Кривополов, указывая толстыми пальцами прямо на свою гостью. - Ну-ка, Глеб Клементич, угадай, кто такая будет.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "Да, там действительно по public housaм 232 и харчевням сидят эти чужие, эти гости, за джином с горячей водой, с холодной водой и совсем без воды,\r\nс горьким портером в кружке и с еще больше горькими словами на губах, поджидая революции, к которой они больше неспособны, и денег от родных, которых никогда не получат,\r\nКаких оригиналов, каких чудаков я не нагляделся между ними!\r\nТут рядом с коммунистом старого толка, ненавидящим всякого собственника во имя общего братства, - старый карлист, пристреливавший своих.\r\nродных братьев во имя любви к отечеству, из преданности к Монтемолино или Дон-Хуану, о которых ничего не знал и не знает.\r\nТам рядом с венгерцем, рассказывающим, как он с пятью гонведами опрокинул эскадрон австрийской кавалерии, и застегивающим венгерку до самого горла,\r\nчтобы иметь еще больше военный вид, венгерку, размеры которой показывают, что ее юность принадлежала другому, - немец, дающий уроки музыки, латыни,\r\nвсех литератур и всех искусств из насущного пива, атеист, космополит, презирающий все нации, кроме Кур-Гессена или Гессен-Касселя, смотря по тому,\r\nв котором из Гессенов родился, поляк прежнего покроя, католически любящий независимость, и итальянец, полагающий независимость в ненависти к католицизму.\r\nВозле эмигрантов-революционеров эмигрант-консерваторы.\r\nКакой-нибудь негоциант или нотариус, sans adieu 233 удалившийся от родины, кредиторов и доверителей, считающий себя тоже несправедливо гонимым,\r\n- какой-нибудь честный банкрут, уверенный, что он скоро очистится, приобретет кредит и капитал, так,\r\nкак его сосед справа достоверно знает, что на днях la rouge 234 будет провозглашена лично самой «Марьянной» - а сосед слева,\r\n- что орлеанская фамилия укладывается в Клермоне и принцессы шьют отличные платья для торжественного въезда в Париж.\r\n(164)\r\nК консервативной среде «виноватых, но не осужденных окончательно за отсутствием подсудимого», принадлежат и больше радикальные лица,\r\nчем банкруты и нотариусы с горячим воображением, - это люди, имевшие на родине большие несчастья и желающие всеми силами выдать свои простые несчастья за несчастья политические.\r\nЭта особая номенклатура требует пояснения.\r\nОдин наш приятель явился шутя в агентство сватовства.\r\nС него взяли десять франков и принялись расспрашивать, какую ему нужно невесту, в сколько приданого, белокурую или смуглую, и проч.\r\n;\r\nзатем записывавший гладенький старичок, оговорившись и извиняясь, стал спрашивать о его происхождении, очень обрадовался,\r\nузнав, что оно дворянское, потом, усугубив извинения, спросил его, заметив притом, что молчание гроба их закон и сила:\r\n- Не имели ли вы несчастий?\r\n- Я поляк и в изгнании, то есть без родины, без прав, без состояния.\r\n- Последнее плохо, но позвольте, по какой причине оставили вы вашу belle patrie? 235\n - По причине последнего восстания (дело было в 1848 году).\r\n- Это ничего не значит, политические несчастья мы. не считаем; оно скорее выгодно, cest une attraction 236. Но позвольте, вы меня заверяете, что у вас не было других несчастий?\r\n- Мало ли было, ну отец с матерью у меня умерли.\n - О нет, нет…\n - Что же вы разумеете под словом другого несчастья?\r\n- Видите, если б вы оставили ваше прекрасное отечество по частным причинам, а не по политическим.\r\nИногда в молодости неосторожность, дурные примеры, искушение больших городов, знаете,\r\nэдак… необдуманно данный вексель, не совершенно правильная растрата непринадлежащей суммы, подпись, как-нибудь…\r\n- Понимаю, понимаю, - сказал, расхохотавшись,. Х, - нет, уверяю вас, я не был судим ни за кражу, ни за подлог. (165)\r\n…В 1855 году один француз exile de sa patrie 237 ходил по товарищам несчастья с предложением помочь ему в издании его поэмы, вроде Бальзаковой «Comedie du.\r\ndiable», писанной стихами и прозой, с новой орфографией и вновь изобретенным синтаксисом. Тут были действующими лицами Людвиг-Филипп, Иисус Христос, Робеспьер, маршал Бюжо и сам бог.\r\nМежду прочим, явился он с той же просьбой к Ш, честнейшему и чопорнейшему из смертных.\n - Вы давно ли в эмиграции? - спросил его защитник черных.\r\n- С тысяча восемьсот сорок седьмого года.\n - С тысяча восемьсот сорок седьмого года? И вы приехали сюда?\n - Из Бреста, из каторжной работы.\r\n- Какое же это было дело? Я совсем не помню,\n - О, как же, тогда это дело было очень известно.. Конечно, это дело больше частное.\r\n- Однако ж?.. - спросил несколько обеспокоенный Ш.\r\n- Ah bas, si vous y tenez, я по-своему протестовал против права собственности, jai proteste a ma maniere 238.\r\n- И вы… вы были в Бресте?\n - Parbleu oui! 239 семь лет каторжной работы за воровство со взломом (vol avec ef fraction).\r\nИ Ш голосом целомудренной Сусанны, гнавшей нескромных стариков, просил самобытного протестанта выйти вон.\r\nЛюди, которых несчастья, по счастью, были общие и протесты коллективные, оставленные нами в закопченных public housax и черных тавернах,\r\nза некрашеными столами с джинуатером и портером, настрадались вдоволь и, что всего больнее, не зная совсем за что.\r\nВремя шло с ужасной медленностью, но шло;\r\nреволюции нигде не было в виду, кроме в их воображении, а нужда действительная,\r\nбеспощадная подкашивала все ближе и ближе подножный корм, и вся эта масса людей, большею частью хороших, голодала больше и больше.\r\n(166)\r\nПривычки у них не было к работе, ум, обращенный на политическую арену, не мог сосредоточиться на деле.\r\nОни хватались за все, но с озлоблением, с досадой, с нетерпением, без выдержки, и все падало у них из рук.\r\nТе, у которых была сила и мужество труда, те незаметно выделялись и выплывали из тины, а остальные?\r\nИ какая бездна была этих остальных! С тех пор многих унесла французская амнистия и амнистия смерти, но в начале пятидесятых годов я застал еще the great tide 240.\r\nНемецкие изгнанники, особенно не работники, много бедствовали, не меньше французов. Удач им было мало.\r\nДоктора медицины, хорошо учившиеся и во всяком случае во сто раз лучше знавшие дело, чем английские цирюльники, называемые surgeon 241, не могли пробиться до самой скудной практики.\r\nЖивописцы, ваятели с чистыми и платоническими мечтами об искусстве и священнодейственном служении ему, но без производительного.\r\nталанта, без ожесточения, настойчивости работы, без меткого чутья, гибли в толпе соревнующих соперников.\r\nВ простой жизни своего маленького городка, на дешевом немецком корму они могли бы прожить мирно и долго,\r\nсохраняя свое девственное поклонение идеалам и веру в свое жреческое призвание.\r\nТам они остались бы и умерли в подозрении таланта. Вырванные французской бурей из родных палисадников, они потерялись в Беловежской пуще лондонской жизни.\r\nВ Лондоне, чтоб не быть затертым, задавленным, надобно работать много, резко, сейчас и что попало, что потребовали.\r\nНадобно остановить рассеянное внимание ко всему приглядевшейся толпы силой, наглостью, множеством, всякой всячиной.\r\nОрнаменты, узоры для шитья, арабески, модели, снимки, слепки, портреты, рамки, акварели, кронштейны, цветы - лишь бы скорее, лишь бы кстати и в большом количестве.\r\nЖюльен, Ie grand Julien 242, через сутки после получения вести об индийской победе Гевлока, написал концерт с криком африканских птиц и топотом слонов,\r\nс индийскими напевами и пушечной пальбой, так что Лондон разом читал в газетах и слушал в концерте реляцию.\r\nЗа этот концерт он выручил гро(167)мадные суммы, повторяя его месяц.\r\nА зарейнекие мечтатели падали средь дороги на этой бесчеловечной скачке за деньгами и успехами, изнеможенные,\r\nс отчаянием складывали они руки или, хуже, подымали их на себя, чтобы окончить неровный и оскорбительный бой.\r\nКстати, к концертам, - музыкантам из немцев вообще было легче - количество их, потребляемое ежедневно Лондоном с его субурбами 243, колоссально.\r\nТеатры и частные уроки, скромные балы у мещан и нескромные в Argylpyмe, в Креморне, в Casino, cafes-chantants с танцами, cafes-chantants с трико в античных позах.\r\nHer Majestys 244, Ковенгарден, Эксетер-галль, Кристаль-палас, С. Джеме наверху - и углы всех больших улиц внизу занимают и содержат целое народонаселение двух-трех немецких герцогств.\r\nМечтай себе о музыке будущего и о Россини, коленопреклоненном перед Вагнером, читай себе дома a livre ouvert 245, без инструмента, «Тангейзера» и исполняй,\r\nза штатским тамбурмажором и гаером с слоновой палкой, часа четыре кряду какую-нибудь Mary-Ann польку или Flower and butterflys redova 246,\r\n- и дадут бедняку от двух до четырех с половиной шиллингов за вечер, и пойдет он в темную ночь по дождю в полпивную, в которую преимущественно ходят немцы,\r\nи застанет там моих бывших друзей Краута и Мюллера, - Краута, шестой год работающего над бюстом, который становится все хуже;\r\nМюллера, двадцать шестой год дописывающего трагедию «Эрик», которую он мне читал десять лет тому назад, пять лет тому назад и теперь бы еще читал, если б мы не поссорились с ним.\r\nА поссорились мы с ним за генерала Урбана, но об этом в другой раз…\n …И чего ни делали немцы, чтоб заслужить благосклонное внимание англичан, все безуспешно.\r\nЛюди, всю жизнь курившие во всех углах своего жилья, за обедом и чаем, в постели и за работой, не курят в Лондоне,\r\nв самом закопченном, продымленном от угля (168) drawing-roome 247 и не дозволяют курить гостю.\r\nЛюди, всю жизнь ходившие в биркнейпы своей родины выпить «шоп» 248, посидеть там за трубкой в хорошем обществе,\r\nидут, не глядя, мимо public housoa и посылают туда за пивом горничную с кружкой или молочником.\r\nМне случилось в присутствии одного немецкого выходца отправлять к англичанке письмо.\r\n- Что вы делаете? - вскрикнул он в каком-то азарте. Я вздрогнул и-невольно бросил пакет, полагая по крайней мере, что в нем скорпион.\r\n- В Англии, - сказал он, - письмо складывают вообще втрое, а не вчетверо, а вы еще пишете к даме, и к какой!\r\nС начала моего приезда в Лондон я пошел отыскивать одного знакомого немецкого доктора.\r\nЯ не застал его дома и написал на бумаге, лежавшей на столе, что-то вроде:\r\n«Cher docteur 249, я в Лондоне и очень желал бы вас видеть, не придете ли вечером в такую-то таверну выпить по-старому бутылку вина и потолковать о всякой всячине».\r\nДоктор не пришел, а на другой день я получил от него записку в таком роде: «Monsieur H.\r\n, мне очень жаль, что я не мог воспользоваться вашим любезным приглашением, мои занятия не оставляют мне столько свободного времени. Постараюсь, впрочем, на днях посетить вас\"и проч.\r\n- А что? У доктора, видно, практика того? - спросил я освободителя Германии, которому был обязан знанием, что англичане письма складывают втрое.\r\n- Никакой нет, der Keri hat Pech gehabt in London, es geht ihm zu ominos 250.\r\n- Так что же он делает? - и я передал ему записку.\r\nОн улыбнулся, однако заметил, что и мне вряд следовало ли оставлять на столе доктора медицины открытую записку, в которой я его приглашаю выпить бутылку вина.\r\n- Да и зачем же в такой таверне, где всегда народ? Здесь пьют дома.\r\n- Жаль, - заметил я, - наука всегда приходит поздно; теперь я знаю, как доктора звать и куда, но наверно не позову. (169)\r\nЗатем воротимся к нашим чающим движения народного, пересылки денег от родных и работы без труда.\r\nНеработнику начать работу не так легко, как кажется, многие думают, пришла нужда, есть работа, есть молот и долот и работник готов.\r\nРабота требует не только своего рода воспитания, навыка, но и самоотвержения.\r\nИзгнанники большей частью люди из мелкой литературной и «паркетной» 251 среды, журнальные поденщики,\r\nначинавшие адвокаты - от своего труда в Англии они жить не могли, другой им был дик;\r\nда и не стоило начинать его, они все прислушивались, не раздастся ли набат; прошло десять лет, прошло пятнадцать лет, нет набата.\r\nВ отчаянии, в досаде, без платья, без обеспечения на завтрашний день, окруженные возрастающими семьями, они бросаются, закрыв глаза, на аферы, выдумывают спекуляции.\r\nАферы не удаются, спекуляции лопают и потому, что они выдумывают вздор, и потому, что они вносят вместо капитала какую-то беспомощную неловкость в деле,\r\nчрезвычайную раздражительность, неуменье найтиться в самом простом положении и опять-таки неспособность к выдержанному труду и усеянному терниями началу.\r\nПри неудаче они утешаются недостатком денег:\r\n«Будь сто - двести фунтов, и все пошло бы как по маслу!» Действительно, недостаток капитала мешает, но это - общая судьба работников.\r\nЧего и чего не выдумывалось, - от общества на акциях для выписывания из Гавра куриных яиц,\r\nдо изобретения особых чернил для фабричных марок и каких-то эссенций, которыми можно было превращать сквернейшие водки в превосходнейшие ликеры.\r\nНо пока собирались товарищества и капиталы на все эти чудеса, надобно было есть и несколько прикрываться от северо-восточного ветра и от застенчивых взоров дщерей Альбиона.\r\nДля этого предпринимались два паллиативные средства: одно очень скучное и очень невыгодное, другое также невыгодное, но с большими развлечениями.\r\nЛюди мирные, с Sitzfleischeм 252, принимались за уроки, несмотря на то что они не только прежде не давали уроков, да и сомнительно, чтоб когда-нибудь их брали.\r\nКонкуренция страшно понизила цены. (170)\r\nВот образчик объявлений одного семидесятилетнего старика, который, мне кажется, принадлежал скорее к числу самобытных протестантов, чем коллективных.\n\n MONSIEUR N. N.\r\nTeaches the French language on a new and easy system of rapid proficiency, has attended Members of the British Parliament and many other persons of respectability,\r\nas vouchers certify, translates and interprets that universal continental language, and english,\r\nIN A MASTERLY MANNER. TERMS MODERATE:\n Namely, three Lessons per Week for Six Shillings 253\r\nДавать уроки у англичан не составляет особенного удовольствия - кому англичанин платит, с тем он не церемонится.\r\nОдин из моих старых приятелей получает письмо от какого-то англичанина, предлагающего ему давать уроки французского языка его дочери.\r\nОн отправился к нему в назначенное время для переговора.\r\nОтец спал после обеда, его встретила дочь, и довольно учтиво, потом вышел старик, осмотрел с головы до ног Б и спросил: «Vous etre Ie french teacher?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 4 Братья Карамазовы, Часть 4 автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "вернее сказать, на веру, подобно многому другому, чего не понимаю, но чему религия повелевает мне, однако же, верить.\r\nНо в таком случае это пусть и останется вне области действительной жизни.\r\nВ области же действительной жизни, которая имеет не только свои права, но и сама налагает великие обязанности,\r\n- в этой области мы, если хотим быть гуманными, христианами наконец, мы должны и обязаны проводить убеждения,\r\nлишь оправданные рассудком и опытом, проведенные чрез горнило анализа, словом, действовать разумно,\r\nа не безумно, как во сне и в бреду, чтобы не нанести вреда человеку, чтобы не измучить и не погубить человека.\r\nВот, вот тогда это и будет настоящим христианским делом, не мистическим только, а разумным и уже истинно человеколюбивым делом... \"\r\nВ этом месте сорвались было сильные рукоплескания из многих концов залы, но Фетюкович даже замахал руками, как бы умоляя не прерывать и чтобы дали ему договорить.\r\nВсё тотчас затихло. Оратор продолжал:\r\n\"Думаете ли вы, господа присяжные, что такие вопросы могут миновать детей наших, положим, уже юношей, положим, уже начинающих рассуждать?\r\nНет, не могут, и не будем спрашивать от них невозможного воздержания!\r\nВид отца недостойного, особенно сравнительно с отцами другими, достойными, у других детей, его сверстников, невольно подсказывает юноше вопросы мучительные.\r\nЕму по-казенному отвечают на эти вопросы: \"Он родил тебя, и ты кровь его, а потому ты и должен любить его\".\r\nЮноша невольно задумывается: \"Да разве он любил меня, когда рождал,- спрашивает он, удивляясь всё более и более, - разве для меня он родил меня:\r\nон не знал ни меня, ни даже пола моего в ту минуту, в минуту страсти, может быть разгоряченной вином, и только разве передал мне склонность к пьянству - вот все его благодеяния.\r\n..\r\nЗачем же я должен любить его, за то только, что он родил меня, а потом всю жизнь не любил меня?\r\n\" О, вам, может быть, представляются эти вопросы грубыми, жестокими, но не требуйте же от юного ума воздержания невозможного:\r\n\"Гони природу в дверь, она влетит в окно\", - а главное, главное, не будем бояться \"металла\" и \"жупела\" и решим вопрос так,\r\nкак предписывает разум и человеколюбие, а не так, как предписывают мистические понятия.\r\nКак же решить его? А вот как: пусть сын станет пред отцом своим и осмысленно спросит его самого: \"Отец, скажи мне: для чего я должен любить тебя?\r\nОтец, докажи мне, что я должен любить тебя?\r\n\" - и если этот отец в силах и в состоянии будет ответить и доказать ему, - то вот и настоящая нормальная семья,\r\nне на предрассудке лишь мистическом утверждающаяся, а на основаниях разумных, самоотчетных и строго гуманных.\r\nВ противном случае, если не докажет отец, - конец тотчас же этой семье: он не отец ему, а сын получает свободу и право впредь считать отца своего за чужого себе и даже врагом своим.\r\nНаша трибуна, господа присяжные, должна быть школой истины и здравых понятий!\"\r\nЗдесь оратор был прерван рукоплесканиями неудержимыми, почти исступленными. Конечно, аплодировала не вся зала, но половина-то залы все-таки аплодировала.\r\nАплодировали отцы и матери. Сверху, где сидели дамы, слышались визги и крики. Махали платками. Председатель изо всей силы начал звонить в колокольчик.\r\nОн был видимо раздражен поведением залы, но \"очистить\" залу, как угрожал недавно, решительно не посмел:\r\nаплодировали и махали платками оратору даже сзади сидевшие на особых стульях сановные лица, старички со звездами на фраках, так что, когда угомонился шум,\r\nпредседатель удовольствовался лишь прежним строжайшим обещанием \"очистить\" залу, а торжествующий и взволнованный Фетюкович стал опять продолжать свою речь.\r\n\"Господа присяжные заседатели, вы помните ту страшную ночь, о которой так много еще сегодня говорили, когда сын,\r\nчерез забор, проник в дом отца и стал наконец лицом к лицу с своим, родившим его, врагом и обидчиком.\r\nИзо всех сил настаиваю - не за деньгами он прибежал в ту минуту: обвинение в грабеже есть нелепость, как я уже и изложил прежде.\r\nИ не убить, о нет, вломился он к нему;\r\nесли б имел преднамеренно этот умысел, то озаботился бы по крайней мере заранее хоть оружием, а медный пест он схватил инстинктивно, сам не зная зачем.\r\nПусть он обманул отца знаками, пусть он проник к нему - я сказал уже, что ни на одну минуту не верю этой легенде, но пусть, так и быть, предположим ее на одну минуту!\r\nГоспода присяжные, клянусь вам всем, что есть свято, будь это не отец ему, а посторонний обидчик, он, пробежав по комнатам и удостоверясь, что этой женщины нет в этом доме,\r\nон убежал бы стремглав, не сделав сопернику своему никакого вреда, ударил бы, толкнул его,\r\nможет быть, но и только, ибо ему было не до того, ему было некогда, ему надо было знать, где она.\r\nНо отец, отец - о, все сделал лишь вид отца, его ненавистника с детства, его врага, его обидчика, а теперь - чудовищного соперника!\r\nНенавистное чувство охватило его невольно, неудержимо, рассуждать нельзя было: всё поднялось в одну минуту!\r\nЭто был аффект безумства и помешательства, но и аффект природы, мстящей за свои вечные законы безудержно и бессознательно, как и всё в природе.\r\nНо убийца и тут не убил - я утверждаю это, я кричу про это - нет, он лишь махнул пестом в омерзительном негодовании, не желая убить, не зная, что убьет.\r\nНе будь этого рокового песта в руках его, и он бы только избил отца, может быть, но не убил бы его. Убежав, он не знал, убит ли поверженный им старик.\r\nТакое убийство не есть убийство. Такое убийство не есть и отцеубийство. Нет, убийство такого отца не может быть названо отцеубийством.\r\nТакое убийство может быть причтено к отцеубийству лишь по предрассудку? Но было ли, было ли это убийство в самом деле, взываю я к вам снова и снова из глубины души моей!\r\nГоспода присяжные, вот мы осудим его, и он скажет себе:\r\n\"Эти люди ничего не сделали для судьбы моей, для воспитания, для образования моего, чтобы сделать меня лучшим, чтобы сделать меня человеком.\r\nЭти люди не накормили и не напоили меня, и в темнице нагого не посетили, и вот они же сослали меня в каторгу.\r\nЯ сквитался, я ничего им теперь не должен и никому не должен во веки веков.\r\nОни злы, и я буду зол. Они жестоки, и я буду жесток\".\r\nВот что он скажет, господа присяжные! И клянусь: обвинением вашим вы только облегчите его, совесть его облегчите, он будет проклинать пролитую им кровь, а не сожалеть о ней.\r\nВместе с тем вы погубите в нем возможного еще человека, ибо он останется зол и слеп на всю жизнь.\r\nНо хотите ли вы наказать его страшно, грозно, самым ужасным наказанием, какое только можно вообразить, но с тем чтобы спасти и возродить его душу навеки?\r\nЕсли так, то подавите его вашим милосердием!\r\nВы увидите, вы услышите, как вздрогнет и ужаснется душа его: \"Мне ли снести эту милость, мне ли столько любви, я ли достоин ее\",- вот что он воскликнет!\r\nО, я знаю, я знаю это сердце, это дикое, но благородное сердце, господа присяжные.\r\nОно преклонится пред вашим подвигом, оно жаждет великого акта любви, оно загорится и воскреснет навеки. Есть души, которые в ограниченности своей обвиняют весь свет.\r\nНо подавите эту душу милосердием, окажите ей любовь, и она проклянет свое дело, ибо в ней столько добрых зачатков.\r\nДуша расширится и узрит, как бог милосерд и как люди прекрасны и справедливы. Его ужаснет, его подавит раскаяние и бесчисленный долг, предстоящий ему отселе.\r\nИ не скажет он тогда: \"Я сквитался\", а скажет: \"Я виноват пред всеми людьми и всех людей недостойнее\".\r\nВ слезах раскаяния и жгучего страдальческого умиления он воскликнет: \"Люди лучше, чем я, ибо захотели не погубить, а спасти меня!\r\n\" О, вам так легко это сделать, этот акт милосердия, ибо при отсутствии всяких чуть-чуть похожих на правду улик вам слишком тяжело будет произнести: \"Да, виновен\".\r\nЛучше отпустить десять виновных, чем наказать одного невинного - слышите ли, слышите ли вы этот величавый голос из прошлого столетия нашей славной истории?\r\nМне ли, ничтожному, напоминать вам, что русский суд есть не кара только, но и спасение человека погибшего!\r\nПусть у других народов буква и кара, у нас же дух и смысл, спасение и возрождение погибших.\r\nИ если так, если действительно такова Россия и суд ее, то - вперед Россия, и не пугайте, о, не пугайте нас вашими бешеными тройками, от которых омерзительно сторонятся все народы!\r\nНе бешеная тройка, а величавая русская колесница торжественно и спокойно прибудет к цели.\r\nВ ваших руках судьба моего клиента, в ваших руках и судьба нашей правды русской. Вы спасете ее, вы отстоите ее, вы докажете, что есть кому ее соблюсти, что она в хороших руках!\"\r\nXIV. МУЖИЧКИ ЗА СЕБЯ ПОСТОЯЛИ\r\nТак кончил Фетюкович, и разразившийся на этот раз восторг слушателей был неудержим, как буря.\r\nБыло уже и немыслимо сдержать его: женщины плакали, плакали и многие из мужчин, даже два сановника пролили слезы.\r\nПредседатель покорился и даже помедлил звонить в колокольчик: \"Посягать на такой энтузиазм значило бы посягать на святыню\" - как кричали потом у нас дамы.\r\nСам оратор был искренно растроган. И вот в такую-то минуту и поднялся еще раз \"обменяться возражениями\" наш Ипполит Кириллович.\r\nЕго завидели с ненавистью: \"Как? Что это? Это он-то смеет еще возражать?\" - залепетали дамы.\r\nНо если бы даже залепетали дамы целого мира, и в их главе сама прокурорша, супруга Ипполита Кирилловича, то и тогда бы его нельзя было удержать в это мгновение.\r\nОн был бледен, он сотрясался от волнения; первые слова, первые фразы, выговоренные им, были даже и непонятны; он задыхался, плохо выговаривал, сбивался.\r\nВпрочем, скоро поправился. Но из этой второй речи его я приведу лишь несколько фраз.\r\n\"...Нас упрекают, что мы насоздавали романов. А что же у защитника, как не роман на романе? Не доставало только стихов.\r\nФедор Павлович в ожидании любовницы разрывает конверт и бросает его на пол. Приводится даже, что он говорил при этом удивительном случае.\r\nДа разве это не поэма? И где доказательство, что он вынул деньги, кто слышал, что он говорил?\r\nСлабоумный идиот Смердяков, преображенный в какого-то байроновского героя, мстящего обществу за свою незаконнорожденность,- разве это не поэма в байроновском вкусе?\r\nА сын, вломившийся к отцу, убивший его, но в то же время и не убивший, это уж даже и не роман, не поэма, это сфинкс, задающий загадки, которые и сам, уж конечно, не разрешит.\r\nКоль убил, так убил, а как же это, коли убил, так не убил - кто поймет это?\r\nЗатеи возвещают нам, что наша трибуна есть трибуна истины и здравых понятий, и вот с этой трибуны \"здравых понятий\" раздается,\r\nс клятвою, аксиома, что называть убийство отца отцеубийством есть только один предрассудок!\r\nНо если отцеубийство есть предрассудок и если каждый ребенок будет допрашивать своего отца: \"Отец, зачем я должен любить тебя?\r\n\" - то что станется с нами, что станется с основами общества, куда денется семья? Отцеубийство - это, видите ли, только \"жупел\" московской купчихи.\r\nСамые драгоценные, самые священные заветы в назначении и в будущности русского суда представляются извращенно и легкомысленно,\r\nчтобы только добиться цели, добиться оправдания того, что нельзя оправдать.\r\n\"О, подавите его милосердием\",- восклицает защитник, а преступнику только того и надо, и завтра же все увидят, как он будет подавлен!\r\nДа и не слишком ли скромен защитник, требуя лишь оправдания подсудимого?\r\nОтчего бы не потребовать учреждения стипендии имени отцеубийцы, для увековечения его подвига в потомстве и в молодом поколении?\r\nИсправляются Евангелие и религия: это, дескать, всё мистика, а вот у нас лишь настоящее христианство, уже проверенное анализом рассудка и здравых понятий.\r\nИ вот воздвигают пред нами лжеподобие Христа!\r\nВ ню же меру мерите, возмерится и вам, восклицает защитник и в тот же миг выводит,\r\nчто Христос заповедал мерить в ту меру, в которую и вам отмеряют,- и это с трибуны истины и здравых понятий!\r\nМы заглядываем в Евангелие лишь накануне речей наших для того, чтобы блеснуть знакомством все-таки с довольно оригинальным сочинением,\r\nкоторое может пригодиться и послужить для некоторого эффекта, по мере надобности, всё по размеру надобности!\r\nА Христос именно велит не так делать, беречься так делать, потому что злобный мир так делает,\r\nмы же должны прощать и ланиту свою подставлять, а не в ту же меру отмеривать, в которую мерят нам наши обидчики.\r\nВот чему учил нас бог наш, а не тому, что запрещать детям убивать отцов есть предрассудок.\r\nИ не станем мы поправлять с кафедры истины и здравых понятий Евангелие бога нашего,\r\nкоторого защитник удостоивает назвать лишь \"распятым человеколюбцем\", в противоположность всей православной России, взывающей к нему:\r\n\"Ты бо еси бог наш!\r\n.\r\n.\"\"\r\nТут председатель вступился и осадил увлекшегося, попросив его не преувеличивать, оставаться в должных границах, и проч.\r\n, и проч., как обыкновенно говорят в таких случаях председатели. Да и зала была неспокойна.\r\nПублика шевелилась, даже восклицала в негодовании.\r\nФетюкович даже и не возражал, он взошел только, чтобы, приложив руку к сердцу, обиженным голосом проговорить несколько слов, полных достоинства.\r\nОн слегка только и насмешливо опять коснулся \"романов\" и \"психологии\" и к слову ввернул в одном месте:\r\n\"Юпитер, ты сердишься, стало быть, ты не прав\", чем вызвал одобрительный и многочисленный смешок в публике, ибо Ипполит Кириллович уже совсем был не похож на Юпитера.\r\nЗатем на обвинение, что будто он разрешает молодому поколению убивать отцов, Фетюкович с глубоким достоинством заметил, что и возражать не станет.\r\nНасчет же \"Христова лжеподобия\" и того, что он не удостоил назвать Христа богом, а назвал лишь \"распятым человеколюбцем\",\r\nчто \"противно-де православию и не могло быть высказано с трибуны истины и здравых понятий\",\r\n- Фетюкович намекнул на \"инсинуацию\" и на то, что, собираясь сюда, он по крайней мере рассчитывал,\r\nчто здешняя трибуна обеспечена от обвинений, \"опасных для моей личности как гражданина и верноподданного.\r\n..\" Но при этих словах председатель осадил и его, и Фетюкович, поклонясь, закончил свой ответ, провожаемый всеобщим одобрительным говором залы.\r\nИпполит же Кириллович, по мнению наших дам, был \"раздавлен навеки\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Алексей Александрович выразил мысль о том, что образование женщин обыкновенно смешивается с вопросом о свободе женщин и только поэтому может считаться вредным.\r\n- Я, напротив, полагаю, что эти два вопроса неразрывно связаны, - сказал Песцов, - это ложный круг.\r\nЖенщина лишена прав по недостатку образования, а недостаток образования происходит от отсутствия прав.\r\nНадо не забывать того, что порабощение женщин так велико и старо, что мы часто не хотим понимать ту пучину, которая отделяет их от нас, - говорил он.\r\n- Вы сказали - права', - сказал Сергей Иванович, дождавшись молчания Песцова,\r\n- права' занимания должностей присяжных, гласных, председателей управ, права' служащего, члена парламента.\r\n..\r\n- Без сомнения.\r\n- Но если женщины, как редкое исключение, и могут занимать эти места, то, мне кажется, вы неправильно употребили выражение \"права'\". Вернее бы было сказать: обязанности.\r\nВсякий согласится, что, исполняя какую-нибудь должность присяжного, гласного, телеграфного чиновника, мы чувствуем, что исполняем обязанность.\r\nИ потому вернее выразиться, что женщины ищут обязанностей, и совершенно законно. И можно только сочувствовать этому их желанию помочь общему мужскому труду.\r\n- Совершенно справедливо, - подтвердил Алексей Александрович. - Вопрос, я полагаю, состоит только в том, способны ли они к этим обязанностям.\r\n- Вероятно, будут очень способны, - вставил Степан Аркадьич, - когда образование будет распространено между ними. Мы это видим...\r\n- А пословица? - сказал князь, давно уж прислушиваясь к разговору и блестя своими маленькими насмешливыми глазами, - при дочерях можно: волос долог...\r\n- Точно так же думали о неграх до их освобождения! - сердито сказал Песков.\r\n- Я нахожу только странным, что женщины ищут новых обязанностей, - сказал Сергей Иванович, - тогда как мы, к несчастью, видим, что мужчины обыкновенно избегают их.\r\n- Обязанности сопряжены с правами; власть, деньги, почести: их-то ищут женщины, - сказал Песцов..\r\n- Все равно, что я бы искал права быть кормилицей и обижался бы, что женщинам платят, а мне не хотят, - сказал старый князь.\r\nТуровцын разразился громким смехом, и Сергей Иванович пожалел, что не он сказал это. Даже Алексей Александрович улыбнулся.\r\n- Да, но мужчина не может кормить, - сказал Песцов, - а женщина...\r\n- Нет, англичанин выкормил на корабле своего ребенка, - сказал старый князь, позволяя себе эту вольность разговора при своих дочерях.\r\n- Сколько таких англичан, столько же и женщин будет чиновников, - сказал уже Сергей Иванович.\r\n- Да, но что же делать девушке, у которой нет семьи? - вступился Степан Аркадьич, вспоминая о Чибисовой, которую он все время имел в виду, сочувствуя Песцову и поддерживая его.\r\n- Если хорошенько разобрать историю этой девушки, то вы найдете, что эта девушка бросила семью, или свою, или сестрину, где бы она могла иметь женское дело,\r\n- неожиданно вступая в разговор, сказала с раздражительностью Дарья Александровна, вероятно догадываясь, какую девушку имел в виду Степан Аркадьич.\r\n- Но мы стоим за принцип, за идеал! - звучным басом возражал Песцов. - Женщина хочет иметь право быть независимою, образованною. Она стеснена, подавлена сознанием невозможности этого.\r\n- А я стеснен и подавлен тем, что меня не примут в кормилицы в воспитательный дом,\r\n- опять сказал старый князь, к великой радости Туровцына, со смеху уронившего спаржу толстым концом в соус.\r\nXI\r\nВсе принимали участие в общем разговоре, кроме Кити и Левина.\r\nСначала, когда говорилось о влиянии, которое имеет один народ на другой, Левину невольно приходило в голову то, что он имел сказать по этому предмету;\r\nно мысли эти, прежде для него очень важные, как бы во сне мелькали в его голове и не имели для него теперь ни малейшего интереса.\r\nЕму даже странно казалось, зачем они так стараются говорить о том, что никому не нужно.\r\nДля Кити точно так же, казалось, должно бы быть интересно то, что они говорили о правах и образовании женщин.\r\nСколько раз она думала об этом;\r\nвспоминая о своей заграничной приятельнице Вареньке, о ее тяжелой зависимости, сколько раз думала про себя,\r\nчто с ней самой будет, если она не выйдет замуж, и сколько раз спорила об этом с сестрою!\r\nНо теперь это нисколько не интересовало ее.\r\nУ них шел свой разговор с Левиным, и не разговор, а какое-то таинственное общение,\r\nкоторое с каждою минутой все ближе связывало их и производило в обоих чувство радостного страха пред тем неизвестным, в которое они вступали.\r\nСначала Левин, на вопрос Кити о том, как он мог видеть ее прошлого года в карете, рассказал ей, как он шел с покоса по большой дороге и встретил ее.\r\n- Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было.\r\nЯ иду и думаю: кто это четверней в карете?\r\nСлавная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули,\r\nи вижу я в окно - вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, - говорил он, улыбаясь.\r\n- Как бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?\r\n\"Не была ли растрепана?\r\n\" - подумала она;\r\nно, увидав восторженную улыбку, которую вызывали в его воспоминании эти подробности, она почувствовала,что, напротив, впечатление, произведенное ею, было очень хорошее.\r\nОна покраснела и радостно засмеялась.\r\n- Право, не помню.\n - Как хорошо смеется Туровцын!- сказал Левин, любуясь на его влажные глаза и трясущееся тело.\r\n- Вы давно его знаете? - спросила Кити.\n - Кто его не знает!\n - И я вижу, что вы думаете, что он дурной человек?\n - Не дурной, а ничтожный.\r\n- И неправда! И поскорей не думайте больше так! - сказала Кити. - Я тоже была о нем очень низкого мнения, но это, это - премилый и удивительно добрый человек. Сердце у него золотое.\r\n- Как это вы могли узнать его сердце?\r\n- Мы с ним большие друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после того...\r\nкак вы у нас были, - сказала она с виноватою и вместе доверчивою улыбкой, - у Долли дети все были в скарлатине, и он зашел к ней как-то.\r\nИ можете себе представить, - говорила она шепотом, - ему так жалко стало ее, что он остался и стал помогать ей ходить за детьми.\r\nДа, и три недели прожил у них в доме и как нянька ходил за детьми.\r\n- Я рассказываю Константину Дмитричу про Туровцына в скарлатине, - сказала она, перегнувшись к сестре.\r\n- Да, удивительно, прелесть!- сказала Долли, взглядывая на Туровцына, чувствовавшего, что говорили о нем, и кротко улыбаясь ему.\r\nЛевин еще раз взглянул на Туровцына и удивился, как он прежде не понимал всей прелести этого человека.\r\n- Виноват, виноват, и никогда не буду больше дурно думать о людях!весело сказал он, искренно высказывая то, что он теперь чувствовал.\n\n XII\r\nВ затеянном разговоре о правах женщин были щекотливые при дамах вопросы о неравенстве прав в браке.\r\nПесцов во время обеда несколько раз налетал на эти вопросы, но Сергей Иванович и Степан Аркадьич осторожно отклоняли его.\r\nКогда же встали из-за стола и дамы вышли, Песцов, не следуя за ними, обратился к Алексею Александровичу и принялся высказывать главную причину неравенства.\r\nНеравенство супругов, по его мнению, состояло в том, что неверность жены и неверность мужа казнятся неравно и законом и общественным мнением.\r\nСтепан Аркадьич поспешно подошел к Алексею Александровичу, предлагая ему курить.\r\n- Нет, я не курю, - спокойно отвечал Алексей Александрович и, как бы умышленно желая показать, что он не боится этого разговора, обратился с холодною улыбкой к Песцову.\r\n- Я полагаю, что основания такого взгляда лежат в самой сущности вещей, - сказал он и хотел пройти в гостиную;\r\nно тут вдруг неожиданно заговорил Туровцын, обращаясь к Алексею Александровичу.\r\n- А вы изволили слышать о Прячникове? - сказал Туровцын, оживленный выпитым шампанским и давно ждавший случая прервать тяготившее его молчание.\r\n- Вася Прячников, - сказал он с своею доброю улыбкой влажных и румяных губ, обращаясь преимущественно к главному гостю,\r\nАлексею Александровичу, - мне нынче рассказывали, он дрался на дуэли в Твери с Квытским и убил его.\r\nКак всегда кажется, что зашибаешь, как нарочно, именно больное место, так и теперь Степан Аркадьич чувствовал,\r\nчто на беду нынче каждую минуту разговор нападал на больное место Алексея Александровича.\r\nОн хотел опять отвести зятя, но сам Алексей Александрович с любопытством спросил:\r\n- За что дрался Прячников?\n - За жену. Молодцом поступил! Вызвал и убил!\n - А!- равнодушно сказал Алексей Александрович и, подняв брови, прошел в гостиную.\r\n- Как я рада, что вы пришли, - сказала ему Долли с испуганною улыбкой, встречая его в проходной гостиной, - мне нужно поговорить с вами. Сядемте здесь.\r\nАлексей Александрович с тем же выражением равнодушия, которое придавали ему приподнятые брови, сел подле Дарьи Александровны и притворно улыбнулся.\r\n- Тем более, - сказал он, - что я и хотел просить вашего извинения и тотчас откланяться. Мне завтра надо ехать.\r\nДарья Александровна была твердо уверена в невинности Анны и чувствовала, что она бледнеет и губы ее дрожат от гнева на этого холодного,\r\nбесчувственного человека, так покойно намеревающегося погубить ее невинного друга.\r\n- Алексей Александрович, - сказала она, с отчаянною решительностью глядя ему в глаза. - Я спрашивала у вас про Анну, вы мне не ответили. Что она?\r\n- Она, кажется, здорова, Дарья Александровна, - не глядя на нее, отвечал Алексей Александрович.\r\n- Алексей Александрович, простите меня, я не имею права... но я, как сестру, люблю и уважаю Анну; я прошу, умоляю вас сказать мне, что такое между вами? в чем вы обвиняете ее?\r\nАлексей Александрович поморщился и, почти закрыв глаза, опустил голову.\r\n- Я полагаю, что муж передал вам те причины, почему я считаю нужным изменить прежние свои отношения к Анне Аркадьевне,\r\n- сказал он, не глядя ей в глаза, а недовольно оглядывая проходившего через гостиную Щербацкого.\r\n- Я не верю, не верю, не могу верить этому!- сжимая пред собой свои костлявые руки, с энергичным жестом проговорила Долли.\r\nОна быстро встала и положила свою руку на рукав Алексея Александровича. - Нам помешают здесь. Пойдемте сюда, пожалуйста.\r\nВолнение Долли действовало на Алексея Александровича. Он встал и покорно пошел за нею в классную комнату. Они сели за стол, обтянутый изрезанною перочинными ножами клеенкой.\r\n- Я не верю, не верю этому!- проговорила Долли, стараясь уловить его избегающий ее взгляд.\r\n- Нельзя не верить фактам, Дарья Александровна, - сказал он, ударяя на слово фактам.\n - Но что же она сделала? - проговорила Дарья Александровна. - Что именно она сделала?\r\n- Она презрела свои обязанности и изменила своему мужу. Вот что она сделала, - сказал он.\r\n- Нет, нет, не может быть! Нет, ради бога, вы ошиблись !- говорила Долли, дотрагиваясь руками до висков и закрывая глаза.\r\nАлексей Александрович холодно улыбнулся одними губами, желая показать ей и самому себе твердость своего убеждения; но эта горячая защита, хотя и не колебала его, растравляла его рану.\r\nОн заговорил с большим оживлением.\r\n- Весьма трудно ошибаться, когда жена сама объявляет о том мужу.\r\nОбъявляет, что восемь лет жизни и сын - что все это ошибка и что она хочет жить сначала, - сказал он сердито, сопя носом.\r\n- Анна и порок - я не могу соединить, не могу верить этому.\r\n- Дарья Александровна!- сказал он, теперь прямо взглянув в доброе взволнованное лицо Долли и чувствуя, что язык его невольно развязывается.\r\n- Я бы дорого дал, чтобы сомнение еще было возможно. Когда я сомневался, мне было тяжело, но легче, чем теперь.\r\nКогда я сомневался, то была надежда; но теперь нет надежды, и я все-таки сомневаюсь во всем.\r\nЯ так сомневаюсь во всем, что я ненавижу сына и иногда не верю, что это мой сын. Я очень несчастлив.\r\nЕму не нужно было говорить этого. Дарья Александровна поняла это, как только он взглянул ей в лицо; и ей стало жалко его, и вера в невинность ее друга поколебалась в ней.\r\n- Ах! это ужасно, ужасно! Но неужели это правда, что вы решились на развод?\r\n- Я решился на последнюю меру. Мне больше нечего делать.\n - Нечего делать, нечего делать... - проговорила она со слезами на глазах. - Нет, не нечего делать! - сказала она.\r\n- То-то и ужасно в этом роде горя, что нельзя, как во всяком другом - в потере, в смерти, нести крест, а тут нужно действовать, - сказал он, как будто угадывая ее мысль.\r\n- Нужно выйти из того унизительного положения, в которое вы поставлены: нельзя жить втроем.\r\n- Я понимаю, я очень понимаю это, - сказала Долли и опустила голову.\r\nОна помолчала, думая о себе, о своем семейном горе, и вдруг энергическим жестом подняла голову и умоляющим жестом сложила руки.\r\n- Но постойте! Вы христианин. Подумайте о ней! Что с ней будет, если вы бросите ее?\r\n- Я думал, Дарья Александровна, и много думал, - говорил Алексей Александрович. Лицо его покраснело пятнами, и мутные глаза глядели прямо на нее.\r\nДарья Александровна теперь всею душой уже жалела его. - Я это самое сделал после того, как мне объявлен был ею же самой мой позор; я оставил все по-старому.\r\nЯ дал возможность исправления, я старался спасти ее. И что же? Она не исполнила самого легкого требования - соблюдения приличий, - говорил он, разгорячаясь.\r\n- Спасать можно человека, который не хочет погибать; но если натура вся так испорчена, развращена, что самая погибель кажется ей спасением, то что же делать?\r\n- Все, только не развод! - отвечала Дарья Александровна.\n - Но что же все?\n - Нет, это ужасно. Она будет ничьей женой, она погибнет!\r\n- Что же я могу сделать? - подняв плечи и брови, сказал Алексей Александрович.\r\nВоспоминание о последнем проступке жены так раздражило его, что он опять стал холоден, как и при начале разговора.\r\n- Я очень вас благодарю за ваше участие, но мне пора, - сказал он, вставая.\r\n- Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам скажу про себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня; в злобе, ревности я хотела все бросить, я хотела сама...\r\nНо я опомнилась; и кто же? Анна спасла меня. И вот я живу.\r\nДети растут, муж возвращается в семью и чувствует свою неправоту, делается чище, лучше, и я живу... Я простила, и вы должны простить!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "медленно, как всегда, прохаживаясь с дочерью по комнате, она минутами приостанавливалась и вопросительно глядела на Линочку;\r\nпотом, качнув головой, шла дальше, все что-то думая и соображая.\r\nНаконец решила:\r\n- Ты замечаешь, Лина, что уже давно не слышно о Сашеньке? Ты, девочка, должна была это заметить, это так заметно.\r\nЛиночка нерешительно возразила: \n - Нет, мамочка, в газетах пишут. \n - Ах, мало ли что пишут в этих газетах, как ты можешь этому верить. И знаешь ли, что я думаю, Линочка?\r\nИ с строгим достоинством, точно поглубже стараясь скрыть тихую радость, Елена Петровна высказала догадку, скорее, утверждение:\r\n- Я думаю, Линочка... и не думаешь ли ты, что Сашенька мог уехать в Америку? Тише, тише, девочка, не возражай, я знаю, что ты любишь возражения.\r\nАмерика достаточно хорошая страна, чтобы Сашенька мог остановить на ней свой выбор, я же хорошо помню, он что-то рассказывал мне очень хорошее об этой стране.\r\nНеужели ты не помнишь, Линочка?\r\nНо больше к этой мысли, на некоторое, по крайней мере, время, она не возвращалась: была ли обижена недоверием, или же сама еще недостаточно твердо решила вопрос.\r\nКогда в конце октября появилось известие о смерти Сашки Жегулева,\r\nто и к этому известию Елена Петровна отнеслась с тем же спокойным недоверием и на несколько часов поколебала даже Линочку.\r\nНо было что-то неуловимо-страшное в черных строках, в каких-то маленьких подробностях, - и, мучаясь неизвестностью, Линочка пошла в город, к Жене Эгмонт.\r\nВернулась она довольно скоро, и глаза у нее были странные, но день прошел обычно;\r\nа на следующее утро она снова уходила, и так несколько дней подряд, и глаза у нее были странные, - но в остальном все шло по-обычному.\r\nТолько обеспокоила Елену Петровну как раз в эти дни разразившаяся буря:\r\nгремело на вывесках железо от ледяного северного ветра, уныло-сумрачен был короткий день, и, хотя настоящего снега не было,\r\n- около тротуарных тумбочек, и у стен, и в колдобинах мостовой забелелось, намело откуда-то.\r\nВесь день Елена Петровна посылала смотреть на градусник, ужасаясь растущему холоду, а ночью, в свисте ветра,\r\nв ударах по стеклу то ли сухих снежинок, то ли поднятого ветром песку, зашептала раньше обыкновенного, потом стала кричать и с криком молиться.\r\nНо буря пронеслась, наступил день, и Елена Петровна успокоилась и снова, останавливаясь, начала вопросительно поглядывать на Линочку.\r\nУже давно никто не нарушал их одиночества даже звонком, и, когда в прихожей среди тишины резко звякнул звонок,\r\nЕлена Петровна вздрогнула и, трясясь, сразу заспешив с очками, обратилась к двери;\r\nмолчала Линочка, не трогаясь с места, и кто-то тихо раздевался в прихожей.\r\n- Кто это? - воскликнула Елена Петровна. - Зачем вы меня пугаете?\r\nИ в высокой стройной девушке, одетой в черное, не сразу узнала Женю Эгмонт, а та стояла в дверях и плакала, и плакала навзрыд Линочка, и стало так страшно!..\r\nНеслышно шагнула вперед Женя и, склонившись на колена, припала к прозрачным, дрожащим рукам своей мокрой, холодной щекой; и говорила вздохами и слезами:\r\n- Мамочка! Мамочка! \n Но Елена Петровна отталкивалась и трясла головой: \n - Саша умер? Саша умер? \n - Да нет же! - кричала Линочка и кричала Женя. - Он жив, он жив!\r\n- А, жив, так что же вы!\r\n- как будто даже со злобой говорила Елена Петровна и в другое перенесла свою тоску, боль, мучительный испуг,\r\n- вцепилась обеими руками в худенькие, податливые плечи Жени, сильная и безжалостная, трясла ее и кричала:\r\n- Нет, ты веришь! Ты пришла... нет, ты веришь, что он поступает хорошо, хорошо? Говори же, ты веришь! Женя! \n - Верю, мамочка. Я его невеста. Я с тобою буду ждать его!\r\nС этого дня три в черном шелестом своих платьев будили тишину темных комнат, тихо ходили, еле слышно касаясь друг друга, говорили ласковыми словами.\r\nМелькнет узкая рука, в озарении любви и душистого тепла колыхнется что-то нежное: шепот ли, слившийся с шелестом платья, или заглушенная слеза: мать - сестра - невеста.\r\nПал на землю снег, и посветлело в комнатах.\r\nИ уже не те стали комнаты: занялись обе девушки уборкой и раскрыли ящики, расставили мебель, повесили драпри и гардины - при равнодушном внимании Елены Петровны.\r\nОдну комнату оставили для Саши.\r\nПо вечерам все сидели вместе, разговаривали о разном и много читали:\r\nтеперь Елена Петровна совсем поверила, что Саша уехал в Америку, и каждый вечер, надевая очки, - она и слушала почему-то в очках, - просила:\r\n- Ну-ка, Линочка, почитай мне об Америке... ты ничего не имеешь против, Женечка? Это очень хорошая страна.\r\n- Я и сама буду читать, мама,- отвечала Женя весело, - мы будем по очереди. \n - Вот все и устраивается прекрасно. Читай же, Линочка.\r\nЧитали по очереди девушки: и пока ходила плакать одна, читала другая.\r\nИ, шутя утверждая бессмертие жизни и бесконечность страдания, Елена Петровна вытирала под очками глаза, потом снимала и прятала в футляр, говоря со вздохом:\r\n- Теперь Сашеньке хорошо. Америка очень хорошая страна, очень! \n\n 19 октября 1911 года", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "Исполнив этот долг, Татьяна Львовна приняла значительную дозу успокоительных сонных капель и вскоре заснула сном безмятежным,\r\nкоторый унес с собой все ее чувства и впечатления, внезапно вызванные нынешним вечером.\r\nНа утро княгиня проснулась уже всегдашнею княгиней, а так как вчерашний день она легла довольно рано,\r\nто и пробуждение было раннее, даже, к удивлению самой себя, довольно бодрое и влекущее к хорошему расположению духа.\r\nПоэтому Татьяна Львовна совершенно спокойно принялась с разных сторон обдумывать свое положение в связи со вчерашними приключениями,\r\nи это могла она делать тем удобнее, что, не вставая еще с постели, предавалась самому сладкому утреннему far nienle.\r\n\r\n______________ \n Безделью (фр.).\r\nА положение, во всяком случае, стоило того, чтобы о нем подумать, и подумать хорошенько.\r\nСмерть Морденки могла на время затянуть иск; но главная суть не в затяжке, а в совершенном прекращении его, в обратном получении всех своих векселей.\r\nИ это можно обделать теперь весьма удобно. Этот молодой человек остается единственным наследником. От его воли зависит кончить или продолжать дело.\r\nОн обязан какой-то нелепой клятвой вести его до конца: но он тогда не подозревал еще, что эта клятва вынуждается у него против родной матери;\r\nа раз узнавши это, достанет ли у него духу мстить?\r\nИ кому же мстить? Той женщине, которая, несмотря на свое общественное положение, сама назвала ему себя его матерью!\r\nИ за что мстить?\r\nЗа ее ласку, за ее нежную любовь, которую она показала ему вчера, с первого слова (немножко под влиянием расстроенных нервов и,\r\nглавное, под необыкновенным впечатлением, -- позволит себе автор заметить в скобках, уже от себя лично)?\r\nИ неужели же после того, как этот молодой человек сам показал ей столько порывисто-теплой и почтительной любви,\r\nпосле его слез и душевных излияний у него подымется рука на родную мать,\r\nособенно когда он узнает еще целую историю, из которой увидит, что мать его совершенно права и перед ним и перед отцом, что отец жестоко заблуждался в своей ненависти?\r\nНет, не может этого быть! Положительно не может быть -- он никогда не решится на такой варварский, бесчеловечный шаг.\r\nА для большего убеждения можно будет как-нибудь предварительно и кстати подать ему мысль, что отец его всю жизнь был не совсем в своем уме, отчасти помешан,\r\nтак что и сам потом дойдет до мысли, что вынужденная клятва, да и вся его месть семейству Шадурских была не что иное, как следствие умопомешательства.\r\nА если мать -- родная, любящая мать -- станет просить, умолять спасти ее, он, наверное, исполнит.\r\nДа нет, он и без этого сам возвратит векселя, нужно только продолжать с ним видеться и оставаться столь же нежной и любящей.\r\nРасчет был верен и показывал, насколько спокойная нега утреннего кейфа благотворно действовала на сообразительность опытной и по-своему умной женщины.\r\nА в сущности что такое был для нее этот Вересов, и могла ль она питать к нему какое-нибудь прочное, серьезное чувство, вне расстройства нервов и раздражающих впечатлений?\r\nОна, которая в течение двадцати двух лет почти забыла о самом существовании его, не ведая, жив ли он, умер ли;\r\nона, едва ли видавшая его одну минуту в ночь появления на свет и только вчерашний день проведшая вместе около полутора часа, что могла она чувствовать к этому человеку?\r\nЧто могло быть общего между ними, и какие крепкие, неразрывные симпатии могли бы ее приковать к нему?\r\n\"Хм... Это мой сын... Я видела вчера своего сына -- как все это странно, однако!.\r\n.\r\nИ неужели это точно мой сын?\r\n-- думала княгиня, заложив под голову свои алебастрово бледные, хорошо выточенные руки и слегка улыбаясь самой спокойной, чтоб не сказать равнодушной, улыбкой.\r\n-- Хм... Да, это мой сын... Иван Вересов... Нет, в самом деле, необыкновенно странный случай... La main de la Providence!.\r\n. Qui, c'est la main de la Providence, qui m'indique le chemin du salut!..* А он, кажется, хороший и скромный молодой человек.\r\n.. Чересчур мешковат только... резкость какая-то в нем, -- конечно, дурное воспитание виновато...\r\nОтец никакого воспитания не дал... Это жаль. А впрочем, в нем нисколько не видна порода... Странно! Положительно нисколько! И это мой сын!.\r\n. Верно, весь в отца пошел, а иначе это непонятно. Однако все же-таки надо обласкать его...\"\r\n______________ \n * Рука провидения! Да, это рука провидения указывает мне путь к спасению (фр.).\r\nТак спокойно думала и мечтала княгиня разные пустяки -- доказательство, что все более серьезные вещи и планы были уже обдуманы ею; а между тем часы пробили десять.\r\n\"Однако мне надо непременно видеть его сегодня -- обещала ведь! -- решила Татьяна Львовна. -- Да, этим никак не должно теперь манкировать.\r\nНо где его лучше увидеть -- дома или на кладбище? Надо бы на кладбище ехать... Это очень неприятно, да нечего делать!\"\r\nИ по лицу ее пробежала тень неудовольствия: она предвидела новое расстройство нервов от предстоящего зрелища гробов и кладбищенских стен;\r\nно делать нечего: практические соображения и расчеты требуют этой поездки, и княгиня, приказав закладывать карету, поспешно стала одеваться.\r\nВересов хоронил Морденку вполне прилично и даже с некоторой роскошью: было трое попов с дьяконом и причтом и хор полковых певчих в парадных кафтанах с позументами.\r\nЧетверка лошадей в новых траурных попонах тащила погребальные дроги, за которыми шел только он да Христина,\r\nпожелавшая отдать последний долг бывшему хозяину, а Петр Кузьмич Спица со своей супругой восседал в карете, нарочно нанятой Вересовым ради этого случая.\r\nЭти двое провожатых с одинокой каретой позади составляли весь кортеж родных и знакомых,\r\nи тем-то страннее кидалась в глаза прохожим некоторая пышность похоронной обстановки при этом скудном числе провожающих.\r\nПосле благовеста к \"достойной\" в церкви появилась княгиня Татьяна Львовна в скромном, но очень изящном траурном наряде.\r\nГлаза ее были несколько красны -- частию от вчерашних слез, а частию от сегодняшнего ветра, залетавшего в открытое окно кареты.\r\nОна очень скромно держалась в стороне, у стенки, и часто опускалась на колени, избегая все время взглядов на соседние гробы, чтобы не раздражать себе еще более нервы.\r\nКогда началось отпевание, княгиня заранее уже приготовила и вынула из кармана батистовый платок и флакон спирту.\r\nПлаток очень часто был подносим к глазам, а спирт к кончику носа.\r\nВпрочем, от расстройства нервов ей таки не удалось уберечься, потому что,\r\nкогда под церковными сводами стройно раздались могильно-мрачные аккорды \"надгробного рыданья\" и \"со святыми упокой\", Татьяна Львовна не выдержала и тихо, прилично зарыдала:\r\nна ее душу хорошие музыкальные вещи всегда производили свое впечатление, а тут, пожалуй, слезы были и очень кстати,\r\nпотому что Вересов из них все ж таки легко мог заключить, насколько она любила покойного.\r\nКнягиня плакала и в ту минуту, когда приблизилась дать усопшему поцелуй последнего прощанья.\r\nВпрочем, она только низко наклонилась к венчику, облегавшему поперек его лоб, и сделала вид,\r\nбудто целует, но в сущности не поцеловала, потому что очень помнила вчерашнее ощущение холода,\r\nкоторое и после прикосновения несколько времени оставалось еще на губах ее, да и притом же от мертвого так неприятно несло теперь гнилой мертвечиной,\r\nпочему и ощущалась для нее самая настоятельная потребность в спиртном флаконе.\r\nНо справедливость требует сказать, что роль княгинею была исполнена безукоризненно прекрасно. Она сделала все, что могла сделать -- по совести и даже против нее.\r\nКогда гроб понесли к могиле, Вересов почтительно сел ее под руку, а когда земля, от земли взятая, земле предалася,\r\nто есть попросту сказать, когда могилу совсем уже закопали, Татьяна Львовна предложила Вересову довести его домой в своей карете.\r\nОн простился со Спицами, поблагодарил их за добрую память о покойнике и поехал вместе с княгиней.\r\nПолдороги было сделано в угрюмом молчании как с той, так и с другой стороны.\r\nМолодой человек понуро весь сосредоточился в какой-то тяжелой думе, а княгиня несколько раз украдкой и искоса взглядывала в его лицо,\r\nнаблюдая за его впечатлениями, пока, наконец, нежно взяла его небрежно опущенную руку.\r\n-- О чем же ты?.. Тебе грустно? -- с кротким участием спросила она. \n Тот безнадежно как-то махнул рукою.\r\n-- Ну, полно! -- продолжала Шадурская тоном, исполненным материнской нежности. -- От смерти уж не вырвешь... Не воротишь!.\r\n. Тяжело тебе, но все же не так, как если бы ты был один, один совершенно! Ты не совсем сирота еще: ведь теперь я с тобою... мать... Мы будем видеться... Да, мой друг? Будем?\r\nМолодой человек, вместо ответных слов, взглянул на нее взором беспредельной восторженной благодарности.\r\nВ этих словах для него заключался целый рай света, надежды и сыновней любви. Он чувствовал, как полнее становится его существование.\r\n-- Да, мне тяжело! -- проговорил он наконец с глубоким вздохом. -- Но...\r\nнадо же ведь говорить правду -- с отцом я еще потерял немного: я во всю мою жизнь не видал от него любви; только вот последние дни.\r\n.. да и то, бог весть, любил ли бы он меня, если б остался жив!.\r\n. Нет, -- продолжал он, минуту спустя, -- я только вчерашним вечером узнал немного счастия... я узнал, что такое мать...\r\nКнягиня улыбнулась небесной улыбкой и любовно поцеловала в лоб молодого человека.\r\n-- Так о чем же, дитя мое, о чем так мрачно задумываться? -- нежно утешила она, не выпуская его руки.\r\n-- О, задумываться есть о чем! -- промолвил он, глубоко потупив взоры. -- Меня мучит эта странная клятва, которую он вынудил.\r\n-- Боже мой! Но что это за клятва, расскажи ты мне?\r\n-- горячо подхватила княгиня, и Вересов подробно рассказал ей все, чему был свидетелем в последние дни Морденки;\r\nрассказал ей про свое беспросветное детство, про беспричинное обвинение отца и внезапное примирение,\r\nпро свою тюрьму и бездомные скитания и, наконец, передал все те чувства и сомнения, которые волновали его со вчерашнего вечера.\r\nКнягиня слушала и по временам утирала набегавшие слезинки.\r\nБлаго, нервы уж были расстроены, так вызывать эту женскую влагу становилось довольно легко: нужно было только немножко подъяривать себя в этом настроении -- и все шло превосходно.\r\nКарета меж тем давно уж подъехала к опустелому жилищу Морденки, и Вересов продолжал свои рассказы уже сидя с матерью один на один в пропахших ладаном комнатах.\r\n-- Боже мой! Как он заблуждался!.. Как он жестоко заблуждался в этой ненависти! -- воскликнула, всплеснув руками, княгиня, по выслушании всех вересовских рассказов.\r\n-- Нет, я должна снять с себя это пятно! -- горячо и гордо продолжала она.\r\n-- Ты мой сын, и я не хочу, чтобы ты мог хоть одну минуту сомневаться в твоей матери! Я расскажу тебе все -- все, как было! Суди, виновата ли я!\r\nИ она последовательно принялась повествовать ему историю своего выхода замуж, объяснила, что такое в сущности ее муж, князь Шадурский.\r\nПотом пошла история ее одиночества, оскорбления и забвения мужем, история ее отверженной им любви и роман с княжной Анной Чечевинской.\r\nВересов внимательно слушал рассказ о похождениях супруга, и его честному сердцу становилось больно,\r\nи были гадки, противны ему эти поступки, и чувствовал он к нему злобу и презрение за свою обиженную мать.\r\nПотом дошла княгиня и до своего собственного романа с Морденкой, рассказала, что именно влекло ее к нему и что заставило полюбить его;\r\nрассказала даже в подробности столкновение с ее мужем, не забыла и двух пощечин -- и доселе рассказ ее отличался полной правдивостью,\r\nкоторая потом уже стала мешаться с элементом фантазии, придуманной поутру, ради вящего убеждения Вересова, в полной своей невинности относительно Морденки.\r\nТак, например, истинный рассказ о рождении Вересова и об отсылке значительной суммы на его воспитание сопровождался фантазией о том,\r\nкак княгиня претерпевала тысячи тиранств от своего ужасного мужа, как она хотела разорвать с ним все связи,\r\nбросить его и уйти к Морденке, чтобы вместе с ним навсегда удалиться от света, но Морденко, думая,\r\nчто она столь же виновата в его оскорблении, как и ее муж, не хотел внимать никаким оправданиям и выгнал ее от себя чуть ли не с позором;\r\nкак она писала к нему множество писем и ни на одно не получила ответа;\r\nкак она жаждала узнать, где находится ее сын, чтобы взять и воспитывать его самой, но от нее это было скрыто,\r\nи вскоре после этого деспот-муж насильно увез ее за границу и держал там в течение нескольких лет.\r\nА между тем Морденко задумал свое мщение.\r\nРассказ Татьяны Львовны был веден мастерски в его подробностях и обличал в ней большое присутствие такта, своеобразной логики и живого изобретения.\r\nКонечно, при этом не было недостатка и в приличном количестве тихих, умеренных слез, так что все это в совокупности произвело на Вересова достодолжно сильное впечатление.\r\nОн теперь глубоко страдал душой за все страдания своей матери, и бог весть, на что бы только не решился ради нее в эту минуту! В то мгновение он любил ее беспредельно.\r\n-- Но... Как я ни думала обо всем этом, -- в заключение пожала плечами Татьяна Львовна, -- мне постоянно казалось, что твой отец был немного помешан.\r\n.. Я и прежде, еще до нашего разрыва, замечала в нем иногда кой-какие странные вспышки...\r\nДа, он был помешан -- иначе я никак не умею объяснить себе эту беспричинную злобу против меня, этот поступок со мной, когда он выгнал меня, когда он скрыл от меня моего ребенка.\r\n.. Да и наконец, его обращение с тобой, -- что это такое, если не помешательство?!. Бедный он, бедный!.. Как мне жаль его!..\r\nВересов слушал ее с глубоким, сосредоточенным вниманием.\r\nЕго необыкновенно поразило совпадение ее мысли о помешательстве Морденки с его собственной вчерашней мыслию;\r\nа рассказ о его странных поступках и, наконец, целая жизнь его, во многом отличавшаяся необъяснимой странностью, как нельзя более осязательно подтверждала это предположение.\r\nИ он высказал это княгине.\r\nНесколько времени после того говорили они все на ту же тему и об этом же предмете, пока, наконец, не настала минута расставания.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "уродливыми отступлениями от действительности, чем-то вроде болезней, для которых со временем явится своя медицина.\r\nЛизавета Александровна чувствовала его умственное превосходство над всем окружающим и терзалась этим. \"Если б он не был так умен, - думала она, - я была бы спасена.\r\n..\" Он поклоняется положительным целям - это ясно, и требует, чтоб и жена жила не мечтательною жизнию.\r\n\"Но, боже мой!\r\n- думала Лизавета Александровна, - ужели он женился только для того, чтоб иметь хозяйку,\r\nчтоб придать своей холостой квартире полноту и достоинство семейного дома, чтоб иметь больше веса в обществе?\r\nХозяйка, жена - в самом прозаическом смысле этих слов! Да разве он не постигает, со всем своим умом, что и в положительных целях женщины присутствует непременно любовь?.\r\n.\r\nСемейные обязанности - вот ее заботы: но разве можно исполнять их без любви? Няньки, кормилицы, и те творят себе кумира из ребенка, за которым ходят; а жена, а мать!\r\nО, пусть я купила бы себе чувство муками, пусть бы перенесла все страдания, какие неразлучны с страстью,\r\nно лишь бы жить полною жизнию, лишь бы чувствовать свое существование, а не прозябать!\r\n.\r\n.\"\r\nОна взглянула на роскошную мебель и на все игрушки и дорогие безделки своего будуара - и весь этот комфорт,\r\nкоторым у других заботливая рука любящего человека окружает любимую женщину, показался ей холодною насмешкой над истинным счастьем.\r\nОна была свидетельницею двух страшных крайностей - в племяннике и муже. Один восторжен до сумасбродства, другой - ледян до ожесточения.\r\n\"Как мало понимают оба они, да и большая часть мужчин, истинное чувство! и как я понимаю его! - думала она, - а что пользы? зачем? О, если б...\"\r\nОна закрыла глаза и пробыла так несколько минут, потом открыла их, оглянулась вокруг, тяжело вздохнула и тотчас приняла обыкновенный, покойный вид.\r\nБедняжка! Никто не знал об этом, никто не видел этого.\r\nЕй бы вменили в преступление эти невидимые, неосязаемые, безыменные страдания, без ран, без крови, прикрытые не лохмотьями, а бархатом.\r\nНо она с героическим самоотвержением таила свою грусть, да еще находила довольно сил, чтоб утешать других.\r\nСкоро Александр перестал говорить и о высоких страданиях и о непонятой и неоцененной любви.\r\nОн перешел к более общей теме. Он жаловался на скуку жизни, пустоту души, на томительную тоску.\r\nЯ пережил свои страданья,\n Я разлюбил свои мечты...-\n\n твердил он беспрестанно.\n\n {Я пережил свои страданья... - у Пушкина: \"Я пережил свои\n желанья...\" (1821).}\r\n- И теперь меня преследует черный демон. Он, mа tante, всюду со мной: и ночью, и за дружеской беседой, за чашей пиршества, и в минуту глубокой думы!\r\nТак прошло несколько недель.\r\nКажется, вот еще бы недели две, так чудак и успокоился бы совсем и, может быть, сделался бы совсем порядочным, то есть простым и обыкновенным человеком, как все.\r\nТак нет! Особенность его странной натуры находила везде случай проявиться.\r\nОднажды он пришел к тетке в припадке какого-то злобного расположения духа на весь род людской.\r\nЧто слово, то колкость, что суждение, то эпиграмма, направленная и на тех, кого бы нужно уважать.\r\nПощады не было никому. Досталось и ей, и Петру Иванычу. Лизавета Александровна стала допытываться причины.\r\n- Вы хотите знать, - начал он тихо, торжественно, - что меня теперь волнует, бесит*?\r\nСлушайте же: вы знаете, я имел друга, которого не видал несколько лет, но для которого у меня всегда оставался уголок в сердце.\r\nДядюшка, в начале моего приезда сюда, принудил меня написать к нему странное письмо, в котором заключались его любимые правила и образ мыслей;\r\nно я то изорвал и послал другое, стало быть, меняться моему приятелю было не от чего.\r\nПосле этого письма наша переписка прекратилась, и я потерял своего приятеля из виду. Что же случилось? Дня три назад иду по Невскому проспекту и вдруг вижу его.\r\nЯ остолбенел, по мне побежали искры, в глазах явились слезы. Я протянул ему руки и не мог от радости сказать ни слова: дух захватило.\r\nОн взял одну руку и пожал. \"Здравствуй, Адуев!\" - сказал он таким голосом, как будто мы вчера только с ним расстались.\r\n\"Давно ли ты здесь?\r\n\" Удивился, что мы до сих пор не встретились, слегка спросил, что я делаю, где служу,\r\nдолгом счел уведомить, что он имеет прекрасное место, доволен и службой, и начальниками, и товарищами, и.\r\n.. всеми людьми, и своей судьбой...\r\nпотом сказал, что ему некогда, что он торопится на званый обед - слышите, ma tante? при свидании, после долгой разлуки, с другом, он не мог отложить обеда...\r\n{...что меня теперь волнует, бесит? - у Грибоедова: \"Но что теперь\n во мне кипит, волнует, бесит (\"Горе от ума\", действие третье,\r\nявление 1).}\n\n - Но, может быть, его стали бы ждать, - заметила тетка, - приличия не позволили...\r\n- Приличия и дружба? и вы, ma tante! да это еще что: я вам скажу лучше.\r\nОн сунул мне в руку адрес, сказал, что вечером на другой день ожидает меня к себе - и исчез. Долго я смотрел ему вслед и все не мог притти в себя.\r\nЭто товарищ детства, это друг юности! хорош! Но потом подумал, что, может быть, он все отложил до вечера и тогда посвятит время искренней, задушевной беседе.\r\n\"Так и быть, думаю, пойду\".\r\nЯвляюсь. У него было человек десять приятелей. Он протянул мне руку ласковее, нежели накануне - это правда, но зато, не говоря ни слова, тотчас же предложил сесть за карты.\r\nЯ сказал, что не играю, и уселся один на диване, полагая, что он бросит карты и придет ко мне.\r\n\"Не играешь? - сказал он с удивлением, - что же ты делаешь?\" Хорош вопрос! Вот я жду час, два, он не подходит ко мне; я выхожу из терпения.\r\nОн предлагал мне то сигару, то трубку, жалел, что я не играю, что мне скучно, старался занять меня - чем, как вы думаете?\r\n- беспрестанно обращался ко мне и рассказывал всякий свой удачный и неудачный выход.\r\nЯ, наконец, не вытерпел, подошел к нему и спросил, намерен ли он уделить мне сколько-нибудь времени в этот вечер? А сердце у меня так и кипело, голос дрожал.\r\nЭго его, кажется, удивило. Он посмотрел на меня странно. \"Хорошо, говорит, вот дай докончить пульку\".\r\nКак только он сказал мне это, я схватил шляпу и хотел уйти, но он заметил и остановил меня.\r\n\"Пулька кончается, - сказал он, - сейчас будем ужинать\". Наконец кончили.\r\nОн сел подле меня и зевнул: тем и началась наша дружеская беседа. \"Ты мне что-то хотел сказать?\" - спросил он.\r\nЭто было сказано таким монотонным и бесчувственным голосом, что я, ничего не говоря, только посмотрел на него с грустной улыбкой.\r\nТут он вдруг будто ожил и засыпал меня вопросами: \"Что с тобой? да не нуждаешься ли в чем? да не могу ли я быть тебе полезным по службе?.\r\n.\" и т. п.\r\nЯ покачал головой и сказал ему, что я хотел говорить с ним не о службе, не о материальных выгодах, а о том, что ближе к сердцу: о золотых днях детства, об играх, о проказах.\r\n.. Он, представьте! даже не дал мне договорить.\r\n\"Ты еще все, говорит, такой же мечтатель!\r\n\" - потом вдруг переменил разговор, как будто считая его пустяками, и начал серьезно расспрашивать меня о моих делах, о надеждах на будущее, о карьере, как дядюшка.\r\nЯ удивился, не верил, чтоб в человеке могло до такой степени огрубеть сердце.\r\nЯ хотел испытать в последний раз, привязался к вопросу его о моих делах и начал рассказывать о том, как поступили со мной. \"Ты выслушай, что сделали со мной люди...\" - начал было я.\r\n\"А что? - вдруг перебил он с испугом, - верно, обокрали?\r\n\" Он думал, что я говорю про лакеев; другого горя он не знает, как дядюшка: до чего может окаменеть человек! \"Да, - сказал я, - люди обокрали мою душу.\r\n..\" Тут я заговорил о моей любви, о мучениях, о душевной пустоте...\r\nя начал было увлекаться и думал, что повесть моих страданий растопит ледяную кору, что еще в глазах его не высохли слезы.\r\n.. Как вдруг он - разразился хохотом! смотрю, в руках у него платок: он во время моего рассказа все крепился, наконец не выдержал... Я в ужасе остановился.\r\n- Полно, полно, - сказал он, - лучше выпей-ка водки, да станем ужинать. Человек! водки. Пойдем, пойдем, ха, ха, ха!.. есть славный... рост... ха, ха, ха!.. ростбиф...\r\n- Он взял было меня под руку, но я вырвался и бежал от этого чудовища... Вот каковы люди, та tante! - заключил Александр, потом махнул рукой и ушел.\r\nЛизавете Александровне стало жаль Александра; жаль его пылкого, но ложно направленного сердца.\r\nОна увидела, что при другом воспитании и правильном взгляде на жизнь он был бы счастлив сам и мог бы осчастливить кого-нибудь еще;\r\nа теперь он жертва собственной слепоты и самых мучительных заблуждений сердца.\r\nОн сам делает из жизни пытку. Как указать настоящий путь его сердцу? Где этот спасительный компас? Она чувствовала, что только нежная, дружеская рука могла ухаживать за этим цветком.\r\nЕй удалось уже раз укротить беспокойные порывы в сердце племянника, но то было в деле любви. Там она знала, как обойтись с оскорбленным сердцем.\r\nОна, как искусная дипломатка, первая осыпала укоризнами Наденьку, выставила ее поступок в самом черном виде,\r\nопошлила ее в глазах Александра и успела доказать ему, что она недостойна его любви.\r\nЭтим она вырвала из сердца Александра мучительную боль, заменив ее покойным, хотя не совсем справедливым чувством - презрением.\r\nПетр Иваныч, напротив, старался оправдать Наденьку и этим не только не успокоил, но еще растравил его муку, заставил думать, что ему предпочтен достойнейший.\r\nНо в дружбе другое дело. Лизавета Александровна видела, что друг Александра был виноват в его глазах и прав в глазах толпы.\r\nПрошу растолковать это Александру! Она не решилась на этот подвиг сама и прибегла к мужу, полагая, не без основания, что у него за доводами против дружбы дело не станет.\r\n- Петр Иваныч! - сказала она однажды ему ласково, - я к тебе с просьбой.\n - Что такое?\n - Угадай.\r\n- Говори: ты знаешь, на твои просьбы отказа нет. Верно, о петергофской даче: ведь теперь еще рано...\r\n- Нет! - сказала Лизавета Александровна.\n - Что же? ты говорила, что боишься наших лошадей: хотела посмирнее...\r\n- Нет!\n - Ну, о новой мебели?.. Она покачала головой.\r\n- Воля твоя, не знаю, - сказал Петр Иваныч, - вот возьми лучше ломбардный билет и распорядись, как тебе нужно; это вчерашний выигрыш...\n Он достал было бумажник.\r\n- Нет, не беспокойся, спрячь деньги назад, - сказала Лизавета Александровна, - это дело не будет стоить тебе ни копейки.\r\n- Не брать денег, когда дают! - сказал Петр Иваныч, пряча бумажник, - это непостижимо! Что же нужно?\n - Нужно только немного доброй воли...\n - Сколько хочешь.\r\n- Вот видишь: третьего дня был у меня Александр...\n - Ох, чувствую недоброе! - перебил Петр Иваныч, - ну?\r\n- Он такой мрачный, - продолжала Лизавета Александровна, - я боюсь, чтоб все это не довело его до чего-нибудь...\n - Да что с ним еще? Опять изменили в любви, что ли?\r\n- Нет, в дружбе.\n - В дружбе! час от часу не легче! Как же в дружбе? это любопытно: расскажи, пожалуйста.\n - А вот как.\r\nТут Лизавета Александровна рассказала ему все, что слышала от племянника. Петр Иваныч сильно пожал плечами.\n - Что ж ты хочешь, чтоб я тут сделал? видишь, какой он!\r\n- А ты обнаружь ему участие, спроси, в каком положении его сердце...\n - Нет, это уж ты спроси.\r\n- Поговори с ним... как это?.. понежнее, а не так, как ты всегда говоришь... не смейся над чувством...\r\n- Не прикажешь ли заплакать?\n - Не мешало бы.\n - А что пользы ему от этого?\r\n- Много... и не одному ему... - заметила вполголоса Лизавета Александровна.\n - Что? - спросил Петр Иваныч. Она молчала.\r\n- Ох уж мне этот Александр: он у меня вот где сидит! - сказал Петр Иваныч, показывая на шею.\r\n- Чем это он так обременил тебя?\n - Как чем? Шесть лет вожусь с ним: то он расплачется - надо утешать, то поди переписывайся с матерью.\r\n- В самом деле, бедный! Как это достает тебя?\r\nКакой страшный труд: получить раз в месяц письмо от старушки и, не читая, бросить под стол или поговорить с племянником! Как же, ведь это отвлекает от виста!\r\nМужчины, мужчины! Если есть хороший обед, лафит за золотой печатью да карты - и все тут; ни до кого и дела нет! А если к этому еще случай поважничать и поумничать - так и счастливы.\r\n- Как для вас пококетничать, - заметил Петр Иваныч. - Всякому свое, моя милая! Чего же еще?\n - Чего! а сердце! об этом никогда и речи нет.\n - Вот еще!\r\n- Мы очень умны: как нам заниматься такими мелочами? Мы ворочаем судьбами людей. Смотрят, что у человека в кармане да в петлице фрака, а до остального и дела нет.\r\nХотят, чтоб и все были такие! Нашелся между ними один чувствительный, способный любить и заставить любить себя...\r\n- Славно он заставил любить себя эту... как ее? Верочку, что ли? - заметил Петр Иваныч.\r\n- Нашел кого поставить с ним наравне! это насмешка судьбы.\r\nОна всегда, будто нарочно, сведет нежного, чувствительного человека с холодным созданием! Бедный Александр!\r\nУ него ум нейдет наравне с сердцем, вот он и виноват в глазах тех, у кого ум забежал слишком вперед, кто хочет взять везде только рассудком.\r\n..\r\n- Согласись, однако, что это главное; иначе...\n - Не соглашусь, ни за что не соглашусь: это главное там на заводе, может быть, а вы забываете, что у человека есть еще чувство...\r\n- Пять! - сказал Адуев, - я еще это в азбуке затвердил.\n - И досадно и грустно! - прошептала Лизавета Александровна.\r\n- Ну, ну, не сердись: я сделаю все, что прикажешь, только научи - как! - сказал Петр Иваныч.\n - А ты дай ему легкий урок...\r\n- Нагоняй? изволь, это мое дело.\r\n- Вот уж и нагоняй! Ты объясни ему поласковее, чего можно требовать и ожидать от нынешних друзей; скажи, что друг не так виноват, как он думает.\r\n.. Да мне ли учить тебя? ты такой умный... так хорошо хитришь... - прибавила Лизавета Александровна.\r\nПетр Иваныч при последнем слове немного нахмурился.\r\n- Мало ли там у вас было искренних излияний? - сказал он сердито, - шептались, шептались и все еще не перешептали всего о дружбе да о любви; теперь меня путают...\r\n- Зато это в последний раз, - сказала Лизавета Александровна, - я надеюсь, что после этого он утешится. Петр Иваныч недоверчиво покачал головой.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "а именно, предоставить в мое распоряжение и по моему личному выбору хотя бы человек семь-восемь казаков.\r\n- Ваша семья будет обеспечена, - сказал, подумав, Ермолов, - теперь говорите, для чего вам казаки и в чем ваш план?\r\nСерые, круглые глаза Фигнера зажглись странным блеском, и он сам оживленно вытянулся и точно вырос. Его лицо побледнело, нижняя челюсть слегка затряслась.\r\n- Мой план очень прост и несложен, - произнес он, судорожно подергивая рукой, - вот этот план… Я - кровный враг идеологов!\r\nО, сколько они нанесли вреда! их глава и вождь…\n Он остановился, пристально глядя на Ермолова, и, казалось, не находил нужных слов.\r\n- Я задумал, - проговорил он, помолчав, - и моя мысль бесповоротна… я решился истребить главную и единственную причину всего, что делается… а именно, убить Наполеона…\r\n- Что вы сказали? - спросил, привстав, Ермолов. - Убить вождя французов…\r\n\"Да, он не в здравом уме! - подумал, разглядывая Фигнера, Ермолов.\r\n- А впрочем, почему же не в здравом? Не отчаянный ли скорее фанатик, гонимый непреоборимою душевною потребностью? Да и не он один.\r\nЛунин тоже предлагал отправить его парламентером к Наполеону и вызывался, подавая ему бумагу, заколоть его кинжалом\". Ермолов поднялся со скамьи.\r\n- Так вы действительно на это решились? - спросил он, все еще недоумевая, что за человек стоял перед ним в эту минуту.\r\n- Решился и не отступлю, - ответил Фигнер.\n - Как же вы полагаете исполнить ваше намерение? Одно дело - задумать, а другое - исполнить задуманное.\r\n- Что бог даст: либо выручит, либо выучит!\r\nЯ снова переоденусь, смотря по надобности, нищим или мужиком, проберусь в Кремль или в другое место, где будет злодей, и глаз на глаз лично нанесу ему удар.\r\nПособники мне будут нужны только для предварительных разведок и приготовлений.\r\n- Вы говорите, у вас семья? - спросил Ермолов. - Жена и пятеро детей, мал мала меньше.\n - Где они?\r\n- Решась проникнуть в Москву, оставил их в Моршанске.\n - Как вы проникли в Москву?\r\n- С французским паспортом; они сами мне его дали, назвав меня cultivateur, помещиком.\n - Что вы делали там?\r\n- Следил за выходом оттуда неприятельских фуражиров, разбивал их под Москвой с охотниками и отнимал их подводы… в делах штаба должны быть обо мне упоминания.\r\n- Да, о вас доносили. И вы готовы на такой шаг, не боитесь?\r\n- На всякую беду страха не напасешься - бог не выдаст, боров не съест! - ответил Фигнер.\r\n- Брут убил своего друга Цезаря, мне же корсиканский кровопийца не друг… Я день и ночь молился, клялся.\r\n\" Рисуется немчура, - подумал Ермолов, - а впрочем, посмотрим\".\r\n- Что же вы желаете получить в случае удачи? - спросил он. - Говорите прямо.\n Фигнер слегка покраснел. Его глаза глядели холодно и спокойно.\r\n- Ничего, - ответил он. - Я приношу себя в жертву отечеству.\n Россия вскормила меня; душою я русский.\r\n- А родом?\n - Остзеец.\n - Есть с вами бумаги?\n - Вот они…\n\n XXXVIII\r\n\"Чудеса! - раздумывал, просмотрев бумаги, Ермолов, - ферфлюхтер, а говорит с пафосом и русскими пословицами, даже слова как-то особенно старательно отчеканивает\".\r\nОн задал еще несколько вопросов Фигнеру. Тот на все отвечал здраво и обдуманно.\r\n\"Как быть?\r\n- терялся в догадках Ермолов, - умолчать об этом гусе перед светлейшим невозможно… Что бы ни вышло впоследствии,\r\nответственность падает на меня первого… ну, да его с этою затеей, вероятно, без уважения сплавит сам князь\".\r\nЕрмолов кликнул адъютанта, сдал ему на руки Фигнера и, снова надев мокрую фуражку, пошел по лужам и скользкой грязи к главнокомандующему.\r\nАдъютант было предложил оседлать для него коня; Ермолов, с досадой махнув рукой, отправился опять пешком.\r\nУ ворот квартиры Кутузова провожатый вестовой наткнулся на княжеского денщика, шедшего притворять ставни.\r\n- Все спят-с! - сказал денщик, разглядев при свете фонаря фигуру Ермолова, вынырнувшего из темноты.\r\n- А сам светлейший? - спросил Ермолов,\n - Тоже в постели, хотя свечи у них еще горят.\n - Доложи.\r\nДенщик через сени вошел в темную приемную, оттуда в спальню Кутузова. Ермолов был приглашен в комнату, из которой вышел всего полчаса назад.\r\nКутузов, в одной рубахе, сидел на постели, спустив на коврик босые ноги, прикрытые бухарским халатом.\r\nПеред ним на круглом столике лежала карта России, утыканная булавками, с головками из красного и черного сургуча, изображавшими русские и французские войска.\r\nОн перед приходом Ермолова рассматривал эту карту. Комната, по обычаю старого князя, любившего теплоту, была жарко натоплена.\r\n- Что, голубчик? - спросил он, устремив навстречу входившему Ермолову не совсем довольный, утомленный взгляд. - Все ли у вас благополучно?\r\n- Слава богу, ничего нового; но вот что случилось…\n Ермолов неторопливо и в подробностях передал светлейшему о прибытии и предложении Фигнера.\r\n- Я счел священным долгом, - заключил он, - не мешкая обо всем доложить… Что прикажете? Фигнер у меня, ждет решения.\r\n- Так вот что, - произнес Кутузов, натягивая себе на плечи сползавший с него халат, - штука казусная… все ли ты терпеливо выслушал и расспросил?\r\n- До точности, ваша светлость.\n - А как полагаешь, он не насчет перпетуум-мобиле, не из желтого дома? приметил ты, в порядке ли его мозги?\r\n- Мне этот вопрос прежде всего пришел в голову, - ответил Ермолов, - я его так и этак, на все стороны допрашивал;\r\nговорит толково, в глазах змейки не бегают, нет ничего подозрительного…\r\nОсуществимо ли его предприятие - дело другое. Отважен же он и смел, кажется, действительно без меры, и его решимость, по-видимому, искренняя и прямая.\r\nСтарчески обрюзглое лицо Кутузова поникло. Он задумался. На гладко выбритом, жирном и белом его подбородке, от тепла комнаты или от душевного волнения, выступила испарина.\r\nОн нервным движением пухлой руки тронул себя за подбородок и, задумавшись, устремил свой единственный зрячий глаз куда-то в сторону,\r\nмимо этой комнаты и Ермолова, мимо этой ночи и всего того, что ей предшествовало и так доныне подавляло дряхлого телом, но бодрого духом старого вождя.\r\n- Ведь вот, шельма, придумал! - разведя руками и опять хватаясь за увлажненное лицо, сказал князь, - а дело, надо признаться, из ряда вон и во всяком случае необычное.\r\nНо на чем основаться?\r\nКнязь медленно повернулся на подостланной под него перине.\r\n- Разумеется, бывали примеры в древности, и именно в Риме, во время воины Пирра и Фабриция, - продолжал он, - только там, сколько припомню, разыгралось все иначе.\r\nНу, как это было?\r\nпришли и говорят Фабрицию, что некий врач из греков - это в Риме было то же, что в России наши немцы, - с целью разом прекратить войну вызвался, без колебания, отравить Пирра.\r\nНу, Фабриций, как помнишь, выслушал, как и ты, этого немца, да и отослал врага-предателя в распоряжение самого Пирра.\r\nОстроумного лекаришку Пирр, разумеется, вздернул на первую осину или там, по-ихнему, смоковницу, что ли… тем дело и кончилось… Ты что на это скажешь?\r\nЕрмолов, нахмурясь, молчал. Догоравшие свечи уныло мигали на столе. Кутузов взглянул в ближайшее к кровати окно, из которого в эту ночь опять виднелось зарево над Москвою.\r\n- Мое мнение, - произнес он, - убей этот чухонец и в самом деле Бонапарта, все скажут - не он, а я да ты, Алексей Петрович, предательски его ухлопали. Ведь правда?\r\n- Положим, ваша светлость, то было давно и в Риме, - ответил Ермолов, еще не угадывавший, куда клонит князь, - и прошлое не всегда урок для настоящего.\r\nНо я позволю себе, однако, только спросить, чем этот новый, вторгшийся к нам Атилла лучше какого-нибудь Стеньки Разина или Пугачева?\r\nТе изверги шли из-за Волги, этот из Парижа - в том вся и разница;\r\nсходства же в разрушителях много… Владеть отуманенною ими, раболепною толпой, двигать, при всяческих обманах, полчищами жадных до наживы, одичалых бандитов, вторгаться,\r\nдля удовлетворения собственного самолюбия, в мирную страну, предавая а ней все грабежу, огню и мечу… Чем же это не отверженец людского общества, чем не Разин или не Пугачев?\r\nКутузов отодвинул стол, нашел босыми ногами и надел туфли, медленно поднялся с постели и,\r\nоставя халат, в одном белье начал, заложа руки за спину, вперевалку, прохаживаться по комнате.\r\n- Именно, отверженец нового сорта! - сказал он, помолчав. - Ты выразился верно!.\r\n. Но как разрешить вопрос? подумай… Если бы я и ты, лично напав на Наполеона, начали с ним драться явно, один на один… дело другое… А тут, выходит, точно камнем из-за угла.\r\n- Как угодно вашей светлости, - почтительно-сухо проговорил Ермолов, как бы собираясь уйти.\r\n- Да нет, погоди! - остановил его Кутузов. - Мы с тобою полководцы девятнадцатого века, вот что я хочу сказать.\r\nА наши противники достойны ли этого имени?\r\nЯ предсказывал, что они будут есть конину - едят… говорил, что Москва для их идола и их армий станет могилой - стала… их силы с каждым днем тают… - Князь опять прошелся по комнате.\r\n- Прогоним их, увидишь, - сказал он, - я не доживу, ты дождешься… Те же французы свергнут своего кумира и так же бешено и легкомысленно проклянут его и весь его род,\r\nкак свергли, казнили и прокляли своего истинного короля…\r\nЖалкая нация…\n Кутузов, опершись руками о подоконник, глядел на небо, окрашенное заревом.\r\n- Опять огонь… догорает, страдалица! Вспомнят они этот пожар, - сказал он, - поплатятся за эту сожженную Москву!\r\n- Так что же прикажете, ваша светлость, относительно предложения Фигнера? - спросил Ермолов.\r\n- Всякие шатаются теперь, и чистые и темные люди. Кутузов обернулся к нему и развел руками.\r\n- Дело, не подходящее ни под какие артикулы! - сказал он, - а впрочем, Христос с ним!\r\nЗнаешь поговорку - смелого ищи в тюрьме, труса в попах… Дай ему, голубчик, по положению о партизанах восемь казаков, бог с ним.\r\nГлас народа - глас божий; пусть творит, что хочет, если на то воля свыше, а приказа убивать… я ему не даю!\r\nПартизаны Сеславин и Фигнер, по условию, съехались у деревни князя Вяземского, Астафьева.\r\nФигнер объявил, что ему на время разрешено действовать самостоятельно, и просил наставлений и советов у более опытного товарища.\r\nСеславин уступил ему из своего отряда двух кавалеристов, в том числе молоденького юнкера, который особенно просился к Фигнеру.\r\nНевысокий, черноволосый и сухощавый, этот юнкер, в казачьей одежде, казался робким мальчиком, но лихо ездил верхом.\r\nКупленный им у казаков донской конь Зорька был сильно худ, но не знал усталости. Фигнер в ту же ночь с этим юнкером ускакал по направлению к Москве.\r\nXXXIX\n\n [Иллюстрация] Французы окончательно покинули Москву 11 октября.\r\nИзвестие об этом, напечатанное лишь через девять дней в Петербурге, в \"Северной почте\" от 19 октября,\r\nдостигло Паншина, где в это время проживала с семьей княгиня, лишь в конце октября.\r\nГазетные реляции, впрочем, были уже предупреждены словесной молвой. Все терялись в догадках, куда скрылась Аврора.\r\nИзвестий от нее, после письма из Серпухова, не приходило. Княгиня была в неописанном горе. Ксения и ее муж не знали, как ее утешить.\r\nПрогремели сражения под Тарутином, где был убит ядром Багговут, под Малоярославцем и Красным, где французы потеряли почти всех своих шедших с ними пленных.\r\nНе допущенный русскими к Калуге, Наполеон поневоле бросился на опустошенную им же самим дорогу к Смоленску.\r\nФранцузская армия, гонимая отдохнувшими и окрепшими русскими войсками, шедшими за нею по пятам, вдвинулась в пространство между верховьями Днепра и Двины.\r\nОзлобленный неудачами, Наполеон повел эту армию к Березине, теряя от трех, открытых им в России,\r\nстихийных сил - невылазной грязи, страшного мороза и казаков - тысячи солдат и лошадей.\r\nНе менее того на этом пути вредили неприятелю и отважные партизаны.\r\nПронеслись вести о подвигах полковника-поэта Давыдова, Орлова-Денисова, князей Кудашева и Вадбольского, Сеславина, Фигнера и других отчаянных смельчаков.\r\nНазывали и другие, менее известные имена, в том числе дьякона Савву Скворцова, мстившего за похищенную у него жену.\r\nОн в какой-то вылазке, подкравшись из леса, размозжил дубиною голову французскому артиллеристу,\r\nготовившемуся выпалить картечь в русский отряд, и небольшая французская батарея стала добычею русских без боя.\r\nО партизанах рассказывали целые легенды. Фигнер, по слухам, не застав Наполеона в Москве, усилил свой отряд новыми охотниками и бросился по Можайской дороге.\r\nЗдесь он отбил обширный неприятельский обоз, захватил более сотни пленных и, на глазах французского арьергарда, взорвал целый вражеский артиллерийский парк.\r\nВ толках о партизанах стали упоминаться и женские имена.\r\nВ обществе говорили об отваге и храбрости девицы Дуровой, принявшей имя кавалериста Александрова, и о других двух героинях, не оставивших потомству своих имен.\r\nПредводительствуя небольшими летучими отрядами из гусаров, казаков и доброхотных разночинцев, смелые партизаны неожиданно появлялись то здесь,\r\nто там и день и ночь тревожили остатки великой французской армии, отбивая у нее подводы с припасами и московскою добычей, артиллерию и целые транспорты больных и отсталых.\r\nПри обозах отбивали и отряды пленных, которых враги гнали с собою в качестве носильщиков и прислуги. Победы русских под Красным окончательно расстроили французскую армию.\r\nВ этих сражениях, с 3 по 6 ноября, французы потеряли более двадцати шести тысяч пленными, в том числе семь генералов, триста офицеров и более двухсот орудий.\r\nНачалось сплошное бегство разбитых и изнуренных бездорожьем, голодом и болезнями остатков Наполеоновых полчищ.\r\nПоля давно покрылись снегом. Начались сильные морозы, сопровождаемые ветром и метелями. Но вдруг снова потеплело. Стужа сменилась туманами. Начало таять.\r\nПо дорогам образовались выбоины и невылазная грязь. Кутузов, сопровождая свои ободренные победой отряды, ехал то в крытых санях, то в коляске и даже, смотря по пути, на дрожках.\r\nНа дневке, 6 ноября, князь, осматривая верхом биваки, часу в пятом дня приблизился к лагерю гвардейского Семеновского полка. Его сопровождали несколько генералов и адъютантов.\r\nВсе были в духе, оживленно и весело толковали об окончательном поражении корпуса Нея,\r\nпричем в одном из захваченных русскими обозов был даже взят маршальский жезл грозного герцога Даву.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "- Ого, шесть дней! - заговорил он, поворачивая меня лицом к себе.- Шесть дней много времени. И ты до сих пор никому еще не разболтал, куда ходишь?\r\n- Никому.\n - Правда?\n - Никому,- повторил я.\r\n- Bene, похвально!.. Можно рассчитывать, что не разболтаешь и вперед. Впрочем, я и всегда считал тебя порядочным малым, встречая на улицах.\r\nНастоящий \"уличник\", хоть и \"судья\"... А нас судить будешь, скажи-ка?\r\nОн говорил довольно добродушно, но я все-таки чувствовал себя глубоко оскорбленным и потому ответил довольно сердито:\n - Я вовсе не судья. Я - Вася.\r\n- Одно другому не мешает, и Вася тоже может быть судьей,- не теперь, так после... Это уж, брат, так ведется исстари. Вот видишь ли: я - Тыбурций, а он - Валек.\r\nЯ нищий, и он - нищий. Я, если уж говорить откровенно, краду, и он будет красть. А твой отец меня судит,-. ну, и ты когда-нибудь будешь судить... вот его!\r\n- Не буду судить Валека,- возразил я угрюмо.- Неправда!\n - Он не будет,-вступилась и Маруся, с полным убеждением отстраняя от меня ужасное подозрение.\r\nДевочка доверчиво прижалась к ногам этого урода, а он ласково гладил жилистой рукой ее белокурые волосы.\r\n- Ну, этого ты вперед не говори,- сказал странный человек задумчиво, обращаясь ко мне таким тоном, точно он говорил со взрослым.\r\n- Не говори, amice!.. [Друг (лат.)] Эта история ведется исстари, всякому свое, suum cuique; каждый идет своей дорожкой, и кто знает.\r\n.. может быть, это и хорошо, что твоя дорога пролегла через нашу. Для тебя хорошо, amice, потому что иметь в груди кусочек человеческого сердца, вместо холодного камня,- понимаешь?..\r\nЯ не понимал ничего, но все же впился глазами в лицо странного человека;\r\nглаза пана Тыбурция пристально смотрели в мои, и в них смутно мерцало что-то, как будто проникавшее в мою душу.\r\n- Не понимаешь, конечно, потому что ты еще малец...\r\nПоэтому скажу тебе кратко, а ты когда-нибудь и вспомнишь слова философа Тыбурция:\r\nесли когда-нибудь придется тебе судить вот его, то вспомни, что еще в то время, когда вы оба были дураками и играли вместе,\r\n- что уже тогда ты шел по дороге, по которой ходят в штанах и с хорошим запасом провизии, а он бежал по своей оборванцем-бесштанником и с пустым брюхом.\r\n.\r\n.\r\nВпрочем, пока еще это случится,заговорил он, резко изменив тон,- запомни еще хорошенько вот что:\r\nесли ты проболтаешься своему судье или хоть птице, которая пролетит мимо тебя в поле, о том, что ты здесь видел,\r\nто не будь я Тыбурций Драб, если я тебя не повешу вот в этом камине за ноги и не сделаю из тебя копченого окорока.\r\nЭто ты, надеюсь, понял?\r\n- Я не скажу никому... я... Можно мне опять придти?\r\n- Приходи, разрешаю... sub conditionem... [Под условием (лат.)] Впрочем, ты еще глуп и латыни не понимаешь. Я уже сказал тебе насчет окорока. Помни!..\r\nОн отпустил меня и сам растянулся с усталым видом на длинной лавке, стоявшей около стенки.\r\n- Возьми вон там,- указал он Валеку на большую корзину, которую, войдя, оставил у порога,-да разведи огонь. Мы будем сегодня варить обед.\r\nТеперь это уже был не тот человек, что за минуту пугал меня, вращая зрачками, и не гаер, потешавший публику из-за подачек.\r\nОн распоряжался, как хозяин и глава семейства, вернувшийся с работы и отдающий приказания домочадцам.\r\nОн казался сильно уставшим. Платье его было мокро от дождя, лицо тоже; волосы слиплись на лбу, во всей фигуре виднелось тяжелое утомление.\r\nЯ в первый раз видел это выражение на лице веселого оратора городских кабаков, и опять этот взгляд за кулисы, на актера,\r\nизнеможенно отдыхавшего после тяжелой роли, которую он разыгрывал на житейской сцене, как будто влил что-то жуткое в мое сердце.\r\nЭто было еще одно из тех откровений, какими так щедро наделяла меня старая униатская \"каплица\".\r\nМы с Валеком живо принялись за работу. Валек зажег лучину, и мы отправились с ним в темный коридор, привыкавший к подземелью.\r\nТам в углу были свалены куски полуистлевшего дерева, обломки крестов, старые доски; из этого запаса мы взяли несколько кусков и, поставив их в камин, развели огонек.\r\nЗатем мне пришлось отступиться, Валек один умелыми руками принялся за стряпню.\r\nЧерез полчаса на камине закипало уже в горшке какое-то варево, а в ожидании, пока оно поспеет,\r\nВалек поставил на трехногий, кое-как сколоченный столик сковороду, на которой дымились куски жареного мяса.\r\nТыбурций поднялся.\r\n- Готово? - сказал он.- Ну, и отлично. Садись, малый, с нами,- ты заработал свой обед...\r\nDomine preceptor! [Господин наставник (лат.)] - крикнул он затем, обращаясь к \"профессору\".- Брось иголку, садись к столу.\r\n- Сейчас,- сказал тихим голосом \"профессор\", удивив меня этим сознательным ответом.\r\nВпрочем, искра сознания, вызванная голосом Тыбурция, не проявлялась ничем больше.\r\nСтарик воткнул иголку в лохмотья и равнодушно, с тусклым взглядом, уселся на один из деревянных обрубков, заменявших в подземельи стулья.\r\nМарусю Тыбурций держал на руках.\r\nОна и Валек ели с жадностью, которая ясно показывала, что мясное блюдо было для них невиданною роскошью; Маруся облизывала даже свои засаленные пальцы.\r\nТыбурций ел с расстановкой и, повинуясь, невидимому, неодолимой потребности говорить, то и дело обращался к \"профессору\" со своей беседой.\r\nБедный ученый проявлял при этом удивительное внимание и, наклонив голову, выслушивал все с таким разумным видом, как будто он понимал каждое слово.\r\nИногда даже он выражал свое согласие кивками головы и тихим мычанием.\r\n- Вот, domine, как немного нужно человеку,- говорил Тыбурций.- Не правда ли? Вот мы и сыты, и теперь нам остается только поблагодарить бога и клеванского капеллана...\r\n- Ага, ага!-поддакивал \"профессор\".\r\n- Ты это, domine, поддакиваешь, а сам не понимаешь, причем тут клеванский капеллан,- я ведь тебя знаю.\r\n.. А между тем не будь клеванского капеллана, у нас не было бы жаркого и еще кое-чего...\r\n- Это вам дал клеванский ксендз? - спросил я, вспомнив вдруг круглое добродушное лицо клеванского \"пробоща\", бывавшего у отца.\r\n- У этого малого, domine, любознательный ум,- продолжал Тыбурций, попрежнему обращаясь к \"профессору\".\r\n-Действительно, его священство дал нам все это, хотя мы у него и не просили, и даже, быть может,\r\nне только его левая рука не знала, что дает правая, но и обе руки не имели об этом ни малейшего понятия.\r\n.. Кушай, domine, кушай!\r\nИз этой странной и запутанной речи я понял только, что способ приобретения был не совсем обыкновенный, и не удержался, чтоб еще раз не вставить вопроса:\n - Вы это взяли... сами?\r\n- Малый не лишен проницательности,- продолжал опять Тыбурций попрежнему,жаль только, что он не видел капеллана:\r\nу капеллана брюхо, как настоящая сороковая бочка, и, стало быть, объедение ему очень вредно.\r\nМежду тем мы все, здесь находящиеся, страдаем скорее излишнею худобой, а потому некоторое количество провизии не можем считать для себя лишним... Так ли я говорю, domine?\r\n- Ага, ага! - задумчиво промычал опять \"профессор\".\r\n- Ну вот! На этот раз вы выразили свое мнение очень удачно, а то я уже начинал думать, что у этого малого ум бойчее, чем у некоторых ученых...\r\nВозвращаясь, однако, к капеллану, я думаю, что добрый урок стоит платы, и в таком случае мы можем сказать, что купили у него провизию:\r\nесли он после этого сделает в амбаре двери покрепче, то вот мы и квиты.\r\n.. Впрочем,- повернулся он вдруг ко мне,-ты все-таки еще глуп и многого не понимаешь. А вот она понимает: скажи, моя Маруся, хорошо ли я сделал, что принес тебе жаркое?\r\n- Хорошо! - ответила девочка, слегка сверкнув бирюзовыми глазами.- Маня была голодна.\r\nПод вечер этого дня я с отуманенною головой задумчиво возвращался к себе. Странные речи Тыбурция ни на одну минуту не поколебали во мне убеждения, что \"воровать нехорошо\".\r\nНапротив, болезненное ощущение, которое я испытывал раньше, еще усилилось. Нищие... воры... у них нет дома!.. От окружающих я давно уже знал, что со всем этим соединяется презрение.\r\nЯ даже чувствовал, как из глубины души во мне подымается вся горечь презрения, но я инстинктивно защищал мою привязанность от этой горькой примеси, не давая им слиться.\r\nВ результате смутного душевного процесса - сожаление к Валеку и Марусе усилилось и обострилось, но привязанность не исчезла.\r\nФормула \"нехорошо воровать\" осталась.\r\nНо, когда воображение рисовало мне оживленное личико моей приятельницы, облизывавшей свои засаленные пальцы, я радовался ее радостью и радостью Валека.\r\nВ темной аллейке сада я нечаянно наткнулся на отца. Он по обыкновению угрюмо ходил взад и вперед с обычным странным, как будто отуманенным взглядом.\r\nКогда я очутился подле него, он взял меня за плечо.\r\n- Откуда это?\n - Я... гулял...\r\nОн внимательно посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но потом взгляд его опять затуманился и, махнув рукой, он зашагал по аллее.\r\nМне кажется, что я и тогда понимал смысл этого жеста:\r\n- А, все равно... Ее уж нет!.. Я солгал чуть ли не первый раз в жизни. Я всегда боялся отца, а теперь тем более. Теперь я носил в себе целый мир смутных вопросов и ощущений.\r\nМог ли он понять меня? Мог ли я в чем-либо признаться ему, не изменяя своим друзьям?\r\nЯ дрожал при мысли, что он узнает когда-либо о моем знакомстве с \"дурным обществом\", но изменить этому обществу, изменить Валеку и Марусе - я был не в состоянии.\r\nК тому же здесь было тоже нечто вроде \"принципа\": если б я изменил им, нарушив данное слово, то не мог бы при встрече поднять на них глаз от стыда.\r\nVIII. ОСЕНЬЮ\r\nБлизилась осень. В поле шла жатва, листья на деревьях желтели. Вместе с тем наша Маруся начала прихварывать.\r\nОна ни на что не жаловалась, только все худела; лицо ее все бледнело, глаза потемнели, стали больше, веки приподнимались с трудом.\r\nТеперь я мог приходить на гору, не стесняясь тем, что члены \"дурного общества\" бывали дома. Я совершенно свыкся с ними и стал на горе своим человеком.\r\n- Ты славный хлопец и когда-нибудь тоже будешь генералом,- говаривал Туркевич.\r\nТемные молодые личности делали мне из вяза луки и самострелы; высокий штык-юнкер с красным носом вертел меня на воздухе, как щепку, приучая к гимнастике.\r\nТолько \"профессор\" по-всегдашнему был погружен в какие-то глубокие соображения, а Лавровский в трезвом состоянии вообще избегал людского общества и жался по углам.\r\nВсе эти люди помещались отдельно от Тыбурция, который занимал \"с семейством\" описанное выше подземелье.\r\nОстальные члены \"дурного общества\" жили в таком же подземелье, побольше, которое отделялось от первого двумя узкими коридорами.\r\nСвету здесь было меньше, больше сырости и мрака. Вдоль стен кое-где стояли деревянные лавки и обрубки, заменявшие стулья.\r\nСкамейки были завалены какими-то лохмотьями, заменявшими постели.\r\nВ середине, в освещенном месте, стоял верстак, на котором по временам пан Тыбурций или кто-либо из темных личностей работали столярные поделки;\r\nбыл среди \"дурного общества\" и сапожник, и корзинщик, но, кроме Тыбурция, все остальные ремесленники были или дилетанты,\r\nили же какие-нибудь заморыши, или люди, у которых, как я замечал, слишком сильно тряслись руки, чтобы работа могла идти успешно.\r\nПол этого подземелья был закидан стружками и всякими обрезками;\r\nвсюду виднелись грязь и беспорядок, хотя по временам Тыбурций за это сильно ругался и заставлял кого-нибудь из жильцов подмести и хотя сколько-нибудь убрать это мрачное жилье.\r\nЯ не часто заходил сюда, так как не мог привыкнуть к затхлому воздуху, и, кроме того, в трезвые минуты здесь имел пребывание мрачный Лавровский.\r\nОн обыкновенно или сидел на лавочке, спрятав лицо в ладони и раскидав свои длинные волосы, или ходил из угла в угол быстрыми шагами.\r\nОт этой фигуры веяло чем-то тяжелым и мрачным, чего не выносили мои нервы. Но остальные сожители-бедняги давно уже свыклись с его странностями.\r\nГенерал Туркевич заставлял его иногда переписывать набело сочиняемые самим Туркевичем прошения и кляузы для обывателей или же шуточные пасквили,\r\nкоторые потом развешивал на фонарных столбах.\r\nЛавровский покорно садился за столик в комнате Тыбурция и по целым часам выводил прекрасным почерком ровные строки.\r\nРаза два мне довелось видеть, как его, бесчувственно пьяного, тащили сверху в подземелье.\r\nГолова несчастного, свесившись, болталась из стороны в сторону, ноги бессильно тащились и стучали по каменным ступенькам, на лице виднелось выражение страдания, по щекам текли слезы.\r\nМы с Марусей, крепко прижавшись друг к другу, смотрели на эту сцену из дальнего угла;\r\nно Валек совершенно свободно шнырял между большими, поддерживая то руку, то ногу, то голову Лавровского.\r\nВсе, что на улицах меня забавляло и интересовало в этих людях, как балаганное представление,- здесь,\r\nза кулисами, являлось в своем настоящем, неприкрашенном виде и тяжело угнетало детское сердце.\r\nТыбурций пользовался здесь непререкаемым авторитетом. Он открыл эти подземелья, он здесь распоряжался, и все его приказания исполнялись.\r\nВероятно, поэтому именно я не припомню ни одного случая, когда бы кто-либо из этих людей,\r\nнесомненно потерявших человеческий облик, обратился ко мне с каким-нибудь дурным предложением.\r\nТеперь, умудренный прозаическим опытом жизни, я знаю, конечно, что там был мелкий разврат, грошовые пороки и гниль.\r\nНо когда эти люди и эти картины встают в моей памяти, затянутые дымкой прошедшего, я вижу только черты тяжелого трагизма, глубокого горя и нужды.\r\nДетство, юность-это великие источники идеализма!\r\nОсень все больше вступала в свои права.\r\nНебо все чаще заволакивалось тучами, окрестности тонули в туманном сумраке; потоки дождя шумно лились на землю, отдаваясь однообразным и грустным гулом в подземельях.\r\nМне стоило много труда урываться из дому в такую погоду; впрочем, я только старался уйти незамеченным;\r\nкогда же возвращался домой весь вымокший, то сам развешивал платье против камина и смиренно ложился в постель,\r\nфилософски отмалчиваясь под целым градом упреков, которые лились из уст нянек и служанок.\r\nКаждый раз, придя к своим друзьям, я замечал, что Маруся все больше хиреет.\r\nТеперь она совсем уже не выходила на воздух, и серый камень - темное,\r\nмолчаливое чудовище подземелья - продолжал без перерывов свою ужасную работу, высасывая жизнь из маленького тельца.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Короленко В", "role": "user" }, { "content": "«Убивца», мол, хоть заговоренною пулей, а все же взять можно…» Кажется, упорство,\r\nс каким этот Константин производит по нем свои выстрелы, объясняется именно тем, что он запасся такими заговоренными пулями.\r\nV. «Искоренитель»\r\nВасилий Иванович насторожил, среди разговора, свои привычные уши.\n - Погодите-ка, - сказал он, - кажется, колокольчик… Должно быть, Проскуров.\r\nИ при этом имени Василия Ивановича, очевидно, вновь обуяла его смешливая веселость. Он быстро подбежал к окну.\r\n- Ну, так и есть. Катит наш искоренитель. Посмотрите-ка, посмотрите: ведь это картина. Ха-ха-ха!.. Вот всегда этак ездит. Аккуратнейший мужчина!\r\nЯ подошел к окну. Звон колокольчика быстро приближался, но сначала мне видно было только облако пыли, выкатившееся как будто из лесу и бежавшее по дороге к стану.\r\nНо вот дорога, пролегавшая под горой, круто свернула к станции, и в этом месте мы могли видеть ехавших - прямо и очень близко под нами.\r\nПочтовая тройка быстро мчала легонькую таратайку.\r\nИз-под копыт разгорячившихся коней летел брызгами щебень и мелкая каменная пыль, но ямщик, наклонившись с облучка, еще погонял и покрикивал.\r\nЗа ямщиком виднелась фигура в форменной фуражке с кокардой и штатском пальто.\r\nХотя на ухабистой дороге таратайку то и дело трясло и подкидывало самым жестоким образом, но господин с кокардой не обращал на это ни малейшего внимания.\r\nОн тоже перегнулся, стоя, через облучок и, по-видимому, тщательно следил за каждым движением каждой лошади, контролируя их и следя, чтобы ни одна не отставала.\r\nПо временам он указывал ямщику, какую, по его мнению, следует подхлестнуть, иногда даже брал у него кнут и старательно, хоть и неумело, подхлестывал сам.\r\nОт этого занятия, поглощавшего все его внимание, он изредка только отрывался, чтобы взглянуть на часы.\r\nВасилий Иванович все время, пока тройка неслась в гору, хохотал, как сумасшедший;\r\nно когда колокольчик, забившись отчаянно перед самым крыльцом, вдруг смолк, смотритель сидел уже на кушетке и, как ни в чем не бывало, курил свою сигару.\r\nНесколько секунд со двора слышно было только, как дышат усталые лошади. Но вдруг наша дверь отворилась, и в комнату вбежал новоприезжий.\r\nЭто был господин лет тридцати пяти, небольшого роста, с несоразмерно большой головой.\r\nШирокое лицо, с выдававшимися несколько скулами, прямыми бровями, слегка вздернутым носом и тонко очерченными губами, было почти прямоугольно и дышало своеобразною энергией.\r\nБольшие серые глаза смотрели в упор.\r\nВообще, физиономия Проскурова на первый взгляд поражала серьезностью выражения, но впечатление это, после нескольких мгновений, как-то стиралось.\r\nАккуратные чиновничьи «котлетки», обрамлявшие гладко выбритые щеки, пробор на подбородке,\r\nкакая-то странная торопливость движений тотчас же примешивали к первому впечатлению комизм, который только усиливался от контрастов, совмещавшихся в этой своеобразной фигуре.\r\nВойдя в комнату, Проскуров сначала на мгновение остановился, потом быстро окинул ее взглядом и, увидев Василия Ивановича, тотчас же устремился к нему.\r\n- Господин смотритель!.. Василий Иванович, голубчик… лошадей!.. Лошадей мне, милостивый государь, ради бога, поскорее!\r\nВасилий Иванович, развалясь на кушетке, хранил холодно-дипломатический вид.\r\n- Не могу-с… Да вам, кажется, почтовых и не полагается, а земские нужны под заседателя, - он скоро будет.\r\nПроскуров сначала горестно изумился, потом вдруг вспыхнул.\r\n- Что вы, что вы это? Ведь я прибыл раньше. Нет, по-звольте-с… Во-первых, ошибаетесь и насчет почтовых: у меня на всякий случай подорожная… Но, кроме того, на законном основании…\r\nНо Василий Иванович уже смеялся,\r\n- А, чорт возьми! Вечно вы с вашими шутками, а мне некогда! - досадливо сказал Проскуров, очевидно не в первый раз попадавший в эту ловушку. - Скорее, бога ради, у меня тут дело!\r\n- Знаю, убийство…\n - Да вы почему знаете? - встревожился Проскуров.\n - Почему знаете! - передразнил смотритель. - Да ведь заседатель-то уж там. От него слышал.\r\n- Э, врете вы опять, - просиял Проскуров, - они-то еще и ухом не повели, а уж у моих, знаете ли, и виновный, то есть собственно… правильнее сказать - подозреваемый, в руках.\r\nЭто, батюшка, такое дельце выйдет… громчайшее!.. Вот вы посмотрите, как я их тут всех ковырну!\r\n- Ну, уж вы-то ковырнете! Смотрите, не ковырнули бы вас. Проскуров вдруг встрепенулся. Во дворе забрякали колокольцы.\r\n- Василий Иванович, - заговорил он вдруг каким-то заискивающим тоном, - там, я слышу, запрягают. Это мне, что ли?\r\nПри этом он схватил смотрителя за руку и бросил тревожный взгляд в мою сторону.\r\n- Ну, вам, вам… успокойтесь! Да что у вас там в самом-то деле?\r\n- Убийство, батюшка! Опять убийство… Да еще какое! С явными признаками деятельности известной вам шайки.\r\nУ меня тут нити. Если не ошибаюсь, тут несколько таких хвостиков прищемить можно… Ах, ради бога, поскорее!..\r\n- Сейчас. Да где же это случилось?\n - Все в этом же логу проклятом. Взорвать бы это место порохом, право! Ямщика убили…\r\n- Что такое? Уж не ограбление ли почты?\n - Э, нет, «вольного».\n - «Убивца»? - вскрикнул я, пораженный внезапною догадкой.\r\nПроскуров обернулся ко мне и впился в мое лицо своими большими глазами.\r\n- Д-действительно-с… убитого так звали. А позвольте спросить: почему это вас так интересует?\r\n- Гм… - промычал Василий Иванович, и в глазах его забегали веселые огоньки. - Допросите-ка его, хорошенько допросите!\r\n- Я встречался с ним ранее.\n - Та-ак-с!.. - протянул Василий Иванович, - встре-ча-лись… А не было ли у вас вражды или соперничества, не ожидали ли по покойном наследства?\r\n- Да ну вас, с вашими шутками! Что за несносный человек! - досадливо отмахнулся опять Проскуров и обратился ко мне.\r\n- Извините, милостивый государь, собственно я вовсе не имел в виду привлекать вас к делу, но вы понимаете… интересы, так сказать…\r\n- Правосудия и законности, - ввернул опять неисправимый смотритель.\r\n- Одним словом, - продолжал Проскуров, бросив на Василия Ивановича подавляющий взгляд,\r\n- я хотел сказать, что внимание к интересам правосудия обязательно для всякого, так сказать, гражданина.\r\nИ если вы можете сообщить какие-либо сведения, идущие к делу, то… вы понимаете… одним словом, обязаны это сделать.\r\nУ меня мелькнуло вдруг смутное соображение.\r\n- Не знаю, - ответил я, - насколько могут способствовать раскрытию дела те сведения, какие я могу доставить. Но я рад бы был, если б они оказались полезны.\r\n- Превосходно! Подобная готовность делает вам честь, милостивый государь. Позвольте узнать, с кем имею удовольствие?..\n Я назвался.\r\n- Афанасий Иванович Проскуров, - отрекомендовался он в свою очередь. - Вы вот изъявили сейчас готовность содействовать правосудию.\r\nТак вот, видите ли, чтоб уже не делать дело вполовину, не согласитесь ли вы, милостивый государь - одним словом… ехать теперь же со мною? Василий Иванович захохотал.\r\n- Н-ну, уж это… я вам скажу… Это чорт знает что такое! Да вы что, арестовать его, что ли, намерены?\n Проскуров быстро и как будто сконфуженно схватил мою руку.\r\n- Не думайте, пожалуйста, - заговорил он. - Помилуйте, какие же основания?..\n Я поспешил его успокоить, что мне вовсе не приходило в голову ничего подобного.\r\n- Да и Василий Иванович, конечно, шутит, - добавил я.\r\n- Я рад, что вы меня понимаете. Мне время дорого! Тут всего, знаете ли, два перегона. Дорогой вы мне сообщите, что вам известно. Да, кстати же, я без письмоводителя.\r\nЯ не имел причины отказаться,\n - Напротив, - сказал я Проскурову, - я сам хотел просить вас взять меня с собою, так как меня лично крайне интересует это дело.\r\nПередо мной, точно живой, встал образ «убивца», с угрюмыми чертами, со страдальческою складкой между бровей, с затаенною думой в глазах.\r\n«Скликает воронья на мою головушку, проклятый!» - вспомнилось мне его тоскливое предчувствие.\r\nСердце у меня сжалось. Теперь это воронье кружилось над его угасшими очами в темном логу, и прежде уже омрачившем его чистую жизнь своею зловещею тенью.\r\n- Эге-ге! - закричал вдруг Василий Иванович, внимательно вглядываясь в окно. - Афанасий Иванович, не можете ли сказать, кто это едет вон там под самым лесом?\r\nПроскуров только взглянул в окно и тотчас же кинулся к выходу.\n - Поскорей, ради бога, - кинул он мне на ходу, хватая со стола фуражку.\r\nЯ тоже наскоро собрался и вышел. В ту же минуту к ступеням крыльца подкатила ретивая тройка.\r\nВзглянув в сторону леса, я увидел вдали быстро приближавшуюся повозку. Седок привставал иногда и что-то делал над спиной ямщика; виднелись подымаемые и опускаемые руки.\r\nКосвенные лучи вечернего солнца переливались слабыми искорками в пуговицах и погонах.\r\nПроскуров расплачивался с привезшим его ямщиком. Парень осклабился с довольным видом.\n - Много довольны, ваше благородие…\r\n- Сказал товарищу, вот ему? - ткнул Проскуров в нового ямщика.\n - Знаем, - ответил тот.\r\n- Ну, смотри, - сказал следователь, усаживаясь в повозку. - Приедешь в полтора часа, - получишь рубль, а минутой - понимаешь? - одной только минутой позже…\r\nТут лошади подхватили с места, и Проскуров поперхнулся, не докончив начатой фразы. VI. Евсеич\r\nДо Б. было верст двадцать. Проскуров сначала все посматривал на часы, сличая расстояние, и по временам тревожно озирался назад.\r\nУбедившись, что тройка мчится лихо и погони сзади не видно, он обратился ко мне:\r\n- Ну-с, милостивый государь, что же собственно вам известно по этому делу?\r\nЯ рассказал о своем приключении в логу, о предчувствии ямщика, об угрозе, которую послал ему один из грабителей, как мне казалось, - - купец. Проскуров не проронил ни одного слова.\r\n- Д-да, - сказал он, когда я кончил. - Все это будет иметь свое значение. Ну-с, а помните ли вы лица этих людей?\r\n- Да, за исключением разве купца. Проскуров бросил на меня взгляд, исполненный глубокой укоризны.\r\n- Ах, боже мой! - воскликнул он, и в тоне его слышалась горечь разочарования.\r\n- Гм… Конечно, вы не виноваты, но его-то именно вам следовало заметить. Жаль, очень жаль… Ну, да все же он не избегнет правосудия.\r\nМенее чем в полтора часа мы были уже на стане. Распорядившись, чтобы поскорей запрягали, Проскуров приказал позвать к себе сотского.\r\nТотчас же явился мужичок небольшого роста, с жидкой бородкой и плутоватыми глазами.\r\nВыражение лица представляло характерную смесь добродушия и лукавства, но в общем впечатление от этой фигуры было приятное и располагало в пользу ее обладателя.\r\nХудой зипунишко и вообще рваная, убогая одежонка не обличали особенного достатка.\r\nВойдя в избу, он поклонился, потом выглянул за дверь, как бы желая убедиться, что никто не подслушивает, и затем подошел ближе.\r\nКазалось, в сообществе с Проскуровым он чувствовал себя не совсем ловко и даже как будто в опасности.\r\n- Здравствуй, здравствуй, Евсеич, - сказал чиновник радушно. - Ну, что? Птица-то у нас не улетела?\r\n- Пошто улетит? - сказал Евсеич, переминаясь. - Сторожим тоже.\n - Пробовал ты с ним заговаривать?.. Что говорит?\r\n- Пробовал-то пробова-ал, да, вишь, он разговаривать-то не больно охоч.\r\nПерво я к нему было добром, а опосля, признаться, постращал-таки маленько! «Что, мол, такой-сякой, лежишь ровно статуй? Знаешь, мол, кто я по здешнему месту?» - «А кто?» - спрашивает.\r\n- «Да начальство, мол, вот кто… сотский!» - «Этаких, говорит, начальствов мы по морде бивали…» Что ты с ним поделаешь? Отчаянный!.. Известно, жиган!\r\n- Ну хорошо, хорошо! - перебил нетерпеливо Проскуров. - Сторожите хорошенько. Я скоро вернусь.\r\n- Не убегет. Да ен, ваше благородие, - надо правду говорить, - смирной… Кою пору все только лежит да в потолок смотрит.\r\nДрыхнет ли, так ли отлеживается, - шут его знает… Раз только и вставал-то: поесть бы, сказывает, охота. Покормил я его маленько, попросил он еще табачку на цыгарку да опять и залег.\r\n- Ну и отлично, братец. Я на тебя надеюсь. Если приедет фельдшер, посылай на место.\n - Будьте благонадежны. А что я хотел спросить, ваше благородие…\r\nЕвсеич опять подошел к двери и выглянул в сени.\n - Ну, что еще? - спросил Проскуров, направлявшийся было к выходу.\r\n- Да, значит, теперича так мы мекаем, - начал Евсеич, политично переминаясь и искоса посматривая на меня,\r\n- теперича ежели мужикам на них налегнуть, так в самую бы пору… Миром, значит, или бы сказать:\r\nскопом.\r\n- Ну? - сказал Проскуров и нагнул голову, чтобы лучше вслушаться в бессвязное объяснение мужика.\r\n- Да как же, ваше благородие, сами судите! Терпеть не можно стало; ведь беспокойство!\r\nКакую теперича силу взяли, и все нипочем… Теперича хоть бы самый этот жиган… Он что такое? Можно сказать - купленый человек; больше ничего, что за деньги… Не он, так другой…\r\n- Справедливо, - поощрил Проскуров, очевидно, сильно заинтересованный. - Ну, продолжай, братец. Ты, я вижу, мужик с головой. Что же дальше?\r\n- Ну, больше ничего, что ежели теперича мужики видели бы себе подмогу… мы бы, может, супротив их осмелились… Мало ли теперича за ними качеств? Мир - великое дело.\r\n- Что ж, помогите вы правосудию, и правосудие вам поможет, - сказал Проскуров не без важности.\r\n- Известно, - произнес Евсеич задумчиво.\r\n- Ну, только опять так мы, значит, промежду себя мекаем: ежели, мол, теперича вам, ваше благородие, супротив начальников не выстоять будет, тут мы должны вовсе пропасть и с ребятами.\r\nПотому - ихняя сила…\r\nПроскуров вздрогнул, точно по нем пробежала электрическая искра, и, быстро схватив фуражку, выбежал вон.\r\nЯ последовал за ним, оставив Евсеича в той же недоумевающей позе. Он разводил руками и что-то бормотал про себя.\r\nА Проскуров садился в повозку в полном негодовании.\r\n- Вот так всегда! - говорил он.\r\n- Все компромиссы, всюду компромиссы… Обеспечь им успех, тогда они согласны оказать поддержку правосудию… Что вы на это скажете?\r\nВедь это… это-с - разврат, наконец… Отсутствие сознания долга.\r\n- Если уж вы обратились ко мне с этим вопросом, - сказал я, - то я позволю себе не согласиться с вами.\r\nМне кажется, они вправе требовать от «власти» гарантии успеха правого дела на легальном пути.\r\nИначе в чем же состоит самая идея власти?.. Не думаете ли вы, что раз миру воспрещен самосуд, то тем самым взяты известные обязательства? И если они не исполняются, то…", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Анна Каренина автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Полный обед - это ты и предстоящие мне разговоры с тобой, которых я ни с кем не могла иметь; и я не знаю, за какой разговор прежде взяться.\r\nMais je ne vois frai grace de rien. Мне все надо высказать. Да, надо тебе сделать очерк того общества, которое ты найдешь у нас, - начала она. - Начинаю с дам.\r\nКняжна Варвара. Ты знаешь ее, и я знаю твое мнение и Стивы о ней.\r\nСтива говорит, что вся цель ее жизни состоит в том, чтобы доказать свое преимущество над тетушкой Катериной Павловной; это все правда; но она добрая, и я ей так благодарна.\r\nВ Петербурге была минута, когда мне был необходим un chaperon.\r\nТут она подвернулась. Но, право, она добрая. Она много мне облегчила мое положение. Я вижу, что ты не понимаешь всей тяжести моего положения.\r\n.. там, в Петербурге, - прибавила она. - Здесь я совершенно спокойна и счастлива. Ну, да это после. Надо перечислить.\r\nПотом Свияжский, - он предводитель, и он очень порядочный человек, но ему что-то нужно от Алексея.\r\nТы понимаешь, с его состоянием, теперь, как мы поселились в деревне, Алексей может иметь большое влияние.\r\nПотом Тушкевич, - ты его видела, он был при Бетси. Теперь его отставили, и он приехал к нам.\r\nОн, как Алексей говорит, один из тех людей, которые очень приятны, если их принимать за то, чем они хотят казаться, et puis, comme il faut, как говорит княжна Варвара.\r\nПотом Весловский... этого ты знаешь. Очень милый мальчик, - сказала она, и плутовская улыбка сморщила ее губы.\r\n- Что это за дикая история с Левиным? Весловский рассказывал Алексею, и мы не верим. Il est tres gentil et naif, - сказала она опять с тою же улыбкой.\r\n- Мужчинам нужно развлечение, и Алексею нужна публика, поэтому я дорожу всем этим обществом.\r\nНадо, чтоб у нас было оживленно и весело и чтоб Алексей не желал ничего нового. Потом управляющий, немец, очень хороший и знает свое дело. Алексей очень ценит его.\r\nПотом доктор, молодой человек, не то что совсем нигилист, но, знаешь, ест ножом... но очень хороший доктор. Потом архитектор... Une petite cour.\r\nXX\r\n- Ну вот вам и Долли, княжна, вы так хотели ее видеть, - сказала Анна, вместе с Дарьей Александровной выходя на большую каменную террасу,\r\nна которой в тени, за пяльцами, вышивая кресло для графа Алексея Кирилловича, сидела княжна Варвара.\r\n- Она говорит, что ничего не хочет до обеда, но вы велите подать завтракать, а я пойду сыщу Алексея и приведу их всех.\r\nКняжна Варвара ласково и несколько покровительственно приняла Долли и тотчас же начала объяснять ей, что она поселилась у Анны потому, что всегда любила ее больше, чем ее сестра,\r\nКатерина Павловна, та самая, которая воспитывала Анну, и что теперь, когда все бросили Анну, она считала своим долгом помочь ей в этот переходный, самый тяжелый период.\r\n- Муж даст ей развод, и тогда я опять уеду в свое уединение, а теперь я могу быть полезна и исполню свой долг, как мне это ни тяжело, не так как другие.\r\nИ как ты мила, как хорошо сделала, что приехала! Они живут совершенно как самые лучшие супруги; их будет судить бог, а не мы.\r\nА разве Бирюзовский и Авеньева... А сам Никандров, а Васильев с Мамоновой, а Лиза Нептунова... Ведь никто же ничего не говорил? И кончилось тем, что все их принимали.\r\nИ потом, c'est un interieur si joli, si comme il faut. Tout-a-fait a l'anglaise.\r\nOn se reunit le matin au breakfast et puis on se separe. Всякий делает что хочет до обеда. Обед в семь часов.\r\nСтива очень хорошо сделал, что прислал тебя. Ему надо держаться их. Ты знаешь, он через свою мать и брата все может сделать.\r\nПотом они делают много добра. Он не говорил тебе про свою больницу? Ce sera admirable, - все из Парижа.\r\nРазговор их был прерван Анной, нашедшею общество мужчин в бильярдной и с ними вместе возвращавшеюся на террасу.\r\nДо обеда еще оставалось много времени, погода была прекрасная, и потому было предложено несколько различных способов провести эти остающиеся два часа.\r\nСпособов проводить время было очень много в Воздвиженском, и все были не те, какие употреблялись в Покровском.\r\n- Une partie de lawn tennis, - улыбаясь своею красивою улыбкой, предложил Весловский. - Мы опять с вами, Анна Аркадьевна.\r\n- Нет, жарко; лучше пройти по саду и в лодке прокатиться, показать Дарье Александровне берега, - предложил Вронский.\r\n- Я на все согласен, - сказал Свияжский.\n - Я думаю, что Долли приятнее всего пройтись, не правда ли? А потом уже в лодке, - сказала Анна.\r\nТак и было решено. Весловский и Тушкевич пошли в купальню и там обещали приготовить лодку и подождать.\r\nДвумя парами пошли по дорожке, Анна с Свияжским и Долли с Вронским. Долли была несколько смущена и озабочена тою совершенно новою для нее средой, в которой она очутилась.\r\nОтвлеченно, теоретически, она не только оправдывала, но даже одобряла поступок Анны.\r\nКак вообще нередко безукоризненно нравственные женщины, уставшие от однообразия нравственной жизни, она издалека не только извиняла преступную любовь, но даже завидовала ей.\r\nКроме того, она сердцем любила Анну. Но в действительности, увидав ее в среде этих чуждых для нее людей, с их новым для Дарьи Александровны хорошим тоном, ей было неловко.\r\nВ особенности неприятно ей было видеть княжну Варвару, все прощавшую им за те удобства, которыми она пользовалась.\r\nВообще, отвлеченно, Долли одобряла поступок Анны, но видеть того человека, для которого был сделан этот поступок, было ей неприятно.\r\nКроме того, Вронский никогда не нравился ей. Она считала его очень гордым и не видела в нем ничего такого, чем он мог бы гордиться, кроме богатства.\r\nНо, против своей воли, он здесь, у себя дома, еще более импонировал ей, чем прежде, и она не могла быть с ним свободна.\r\nОна испытывала с ним чувство, подобное тому, которое она испытывала с горничной за кофточку.\r\nКак пред горничной ей было не то что стыдно, а неловко за заплатки, так и с ним ей было постоянно не то что стыдно, а неловко за самое себя.\r\nДолли чувствовала себя смущенною и искала предмета разговора.\r\nХотя она и считала, что с его гордостью ему должны быть неприятны похвалы его дома и сада, она,\r\nне находя другого предмета разговора, все-таки сказала ему, что ей очень понравился его дом.\r\n- Да, это очень красивое строение и в хорошем, старинном стиле, - сказал он.\n - Мне очень понравился двор пред крыльцом. Это было так?\r\n- О нет!- сказал он, и лицо его просияло от удовольствия. - Если бы вы видели этот двор нынче весной!\r\nИ он стал, сначала осторожно, а потом более и более увлекаясь, обращать ее внимание на разные подробности украшения дома и сада.\r\nВидно было, что, посвятив много труда на улучшение и украшение своей усадьбы,\r\nВронский чувствовал необходимость похвастаться ими пред новым лицом и от души радовался похвалам Дарьи Александровны.\r\n- Если вы хотите взглянуть на больницу и не устали, то это недалеко. Пойдемте?, - сказал он, заглянув ей в лицо, чтоб убедиться, что ей точно было не скучно.\r\n- Ты пойдешь, Анна? - обратился он к ней.\r\n- Мы пойдем. Не правда ли? - обратилась она к Свияжскому. - Mais il ne faut pas laisser le pauvre Весловский et Тушкевич se morfondre la dans le bateau. Надо послать им сказать.\r\nДа, это памятник, который он оставит здесь, - сказала Анна, обращаясь к Долли с тою же хитрою, знающею улыбкой, с которою она прежде говорила о больнице.\r\n- О, капитальное дело!- сказал Свияжский. Но, чтобы не показаться поддакивающим Вронскому, он тотчас же прибавил слегка осудительное замечание.\r\n- Я удивляюсь, однако, граф, - сказал он, - как вы, так много делая в санитарном отношении для народа, так равнодушны к школам.\r\n- C'est devenu tellement commun les ecoles, - сказал Вронский. - Вы понимаете, не от этого, но так, я увлекся.\r\nТак сюда надо в больницу, - обратился он к Дарье Александровне, указывая на боковой выход из аллеи.\r\nДамы раскрыли зонтики и вышли на боковую дорожку.\r\nПройдя несколько поворотов и выйдя из калитки, Дарья Александровна увидала пред собой на высоком месте большое красное, затейливой формы, уже почти оконченное строение.\r\nЕще не окрашенная железная крыша ослепительно блестела на ярком солнце.\r\nПодле оконченного строения выкладывалось другое, окруженное лесами, и рабочие в фартуках на подмостках клали кирпичи и заливали из шаек кладку и ровняли прави'лами.\r\n- Как быстро идет у вас работа!- сказал Свияжский. - Когда я был в последний раз, еще крыши не было.\n - К осени будет все готово. Внутри уж почти все отделано, - сказала Анна.\r\n- А это что же новое?\r\n- Это помещение для доктора и аптеки, - отвечал Вронский, увидав подходившего к нему в коротком пальто архитектора, и, извинившись перед дамами, пошел ему навстречу.\r\nОбойдя творило, из которого рабочие набирали известку, он остановился с архитектором и что-то горячо стал говорить.\r\n- Фронтон все выходит ниже, - ответил он Анне, которая спросила, в чем дело.\n - Я говорила, что надо было фундамент поднять, - сказала Анна.\r\n- Да, разумеется, лучше бы было, Анна Аркадьевна, - сказал архитектор, - да уж упущено.\r\n- Да, я очень интересуюсь этим, - отвечала Анна Свияжскому, выразившему удивление к ее знаниям по архитектуре.\r\n- Надо, чтобы новое строение соответствовало больнице. А оно придумано после и начато без плана.\r\nОкончив разговор с архитектором, Вронский присоединился к дамам и повел их внутрь больницы.\r\nНесмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верху уже почти все было отделано.\r\nПройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую большую комнату.\r\nСтены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще не кончен, и столяры,\r\nстрогавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с господами.\r\n- Это приемная, - сказал Вронский. - Здесь будет пюпитр, стол, шкаф и больше ничего.\r\n- Сюда, здесь пройдемте. Не подходи к окну, - сказала Анна, пробуя, высохла ли краска. - Алексей, краска уже высохла, - прибавила она.\r\nИз приемной они прошли в коридор. Здесь Вронский показал им устроенную вентиляцию новой системы. Потом он показал ванны мраморные, постели с необыкновенными пружинами.\r\nПотом показал одну за другою палаты, кладовую, комнату для белья, потом печи нового устройства,\r\nпотом тачки такие, которые не будут производить шума, подвозя по коридору нужные вещи, и много другого.\r\nСвияжский оценивал все, как человек, знающий все новые усовершенствования.\r\nДолли просто удивлялась не виданному ею до сих пор и, желая все понять, обо всем подробно спрашивала, что доставляло очевидное удовольствие Вронскому.\r\n- Да, я думаю, что это будет в России единственная вполне правильно устроенная больница, - сказал Свияжский.\r\n- А не будет у вас родильного отделения? - спросила Долли. - Это так нужно в деревне. Я часто...\n Несмотря на свою учтивость, Вронский перебил ее.\r\n- Это не родильный дом, но больница, и назначается для всех болезней, кроме заразительных, - сказал он.\r\n- А вот это взгляните... - и он подкатил к Дарье Александровне вновь выписанное кресло для выздоравливающих.\r\n- Вы посмотрите. - Он сел в кресло и стал двигать его. - Он не может ходить, слаб еще или болезнь ног, но ему нужен воздух, и он ездит, катается...\r\nДарья Александровна всем интересовалась, все ей очень нравилось, но более всего ей нравился сам Вронский с этим натуральным наивным увлечением.\r\n\"Да, это очень милый, хороший человек\", - думала она иногда, не слушая его, а глядя на него и вникая в его выражение и мысленно переносясь в Анну.\r\nОн так ей нравился теперь в своем оживлении, что она понимала, как Анна могла влюбиться в него.\r\nXXI\r\n- Нет, я думаю, княгиня устала, и лошади ее не интересуют, - сказал Вронский Анне, предложившей пройти до конного завода, где Свияжский хотел видеть нового жеребца.\r\n- Вы подите, а я провожу княгиню домой, и мы поговорим, - сказал он, - если вам приятно, - обратился он к ней.\r\n- В лошадях я ничего не понимаю, и я очень рада, - сказала несколько удивленная Дарья Александровна.\r\nОна видела по лицу Вронского, что ему чего-то нужно было от нее. Она не ошиблась.\r\nКак только они вошли через калитку опять в сад, он посмотрел в ту сторону, куда пошла Анна, и, убедившись, что она не может ни слышать, ни видеть их, начал:\r\n- Вы угадали, что мне хотелось поговорить с вами? - сказал он, смеющимися глазами глядя на нее.\r\n- Я не ошибаюсь, что вы друг Анны. - Он снял шляпу и, достав платок, отер им свою плешивевшую голову.\r\nДарья Александровна ничего не ответила и только испуганно поглядела на него.\r\nКогда она осталась с ним наедине, ей вдруг сделалось страшно: смеющиеся глаза и строгое выражение лица пугали ее.\r\nСамые разнообразные предположения того, о чем он сбирается говорить с нею, промелькнули у нее в голове:\r\n\"Он станет просить меня переехать к ним гостить с детьми, и я должна буду отказать ему;\r\nили о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны.\r\n.\r\n.\r\nИли не о Васеньке ли Весловском и его отношениях к Анне? А может быть, о Кити, о том, что он чувствует себя виноватым?\r\n\" Она предвидела все только неприятное, но не угадала того, о чем он хотел говорить с ней.\r\n- Вы имеете такое влияние на Анну, она так любит вас, - сказал он, - помогите мне.\r\nДарья Александровна вопросительно-робко смотрела на его энергическое лицо, которое то все, то местами выходило на просвет солнца в тени лип,\r\nто опять омрачалось тенью, и ожидала того, что он скажет дальше, но он, цепляя тростью за щебень, молча шел подле нее.\r\n- Если вы приехали к нам, вы, единственная женщина из прежних друзей Анны, - я не считаю княжну Варвару, - то я понимаю, что вы сделали это не потому,\r\nчто вы считаете наше положение нормальным, но потому, что вы, понимая всю тяжесть этого положения, все так же любите ее и хотите помочь ей.\r\nТак ли я вас понял? - спросил он, оглянувшись на нее.\r\n- О да, - складывая зонтик, ответила Дарья Александровна, - но...\r\n- Нет, - перебил он и невольно, забывшись, что он этим ставит в неловкое положение свою собеседницу, остановился, так что и она должна была остановиться.\r\n- Никто больше и сильнее меня не чувствует всей тяжести положения Анны.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "генерал не верил ни на грош в знаменитое одиннадцатипудовое злобинское дело, а Злобин не верил, что грозного генерала вспомнят и призовут.\r\nПри встречах каждый говорил только о себе, не слушая собеседника, как несбыточного мечтателя.\r\n-- Мне бы только воротить енисейские золотые промыслы, -- заговорил Злобин, продолжая мысль, начатую еще дома. -- А остальному всему попустился бы, ваше превосходительство.\r\n-- Если бы я обкрадывал казну, брал взятки, как другие... -- отвечал генерал, продолжая свою собственную мысль, начатую еще третьего дня.\r\n-- О, тогда другое бы дело!.. За мной бы все ухаживали, как тогда...\r\nЗнаешь, что я скажу тебе, Тарас Ермилыч: дурак я был! Все кругом меня брали жареным и вареным, а я верил в их честность.\r\nЗато они живут припеваючи на воровские деньги, а я с одной своей пенсией... Дурак, дурак, и еще раз дурак!..\r\n-- А какие деньги прошли через мои руки тогда, ваше превосходительство?\r\nВ десять лет я добыл в Сибири больше двух тысяч пудов золота, а это, говорят, двадцать пять миллионов рубликов чистеньких.\r\nИ куда, подумаешь, все девалось? Ежели бы десятую часть оставить на старость.\r\n.. Ну, да бог милостив: вот только дело в сенате кончится, сейчас же махну в енисейскую тайгу и покажу нынешним золотопромышленникам, как надо золото добывать.\r\nТарас Злобин еще постоит за себя...\r\n-- Есть у меня один хороший человек в горном департаменте, -- я его и определил туда, когда сам был в силе.\r\nЗавернул он ко мне вечерком и говорит: \"Андреи Ильич, еще ваше время не ушло... Придут и сами поклонятся\". А я говорю ему: \"Пожалуй, уж я стар...\r\nНе стало прежней силы!\" -- \"Что вы, говорит, Андрей Ильич, да вы еще за двоих молодых ответите, а главное -- рука у вас твердая!\" Хе-хе.\r\n.. Ведь твердая у меня рука, Тарас Ермилыч?.. Куда им, нынешним фендрикам... Распустили всё, сами себе яму копают.\r\n-- Главная причина та, ваше превосходительство, что сибиряки меня судами доехали...\r\nЛегкое место сказать, судиться восемнадцать лет! Все просудил, что было нажито, а остальное растащили да сынок промотал.\r\n.. Сперва-то, как сибиряки на меня поднялись, я, точно медведь, который в капкан лапой попал, зарычал на всех.\r\nНа силу на свою понадеялся, а надо было потихоньку, да лаской, да приунищиться, да с заднего крыльца по судам-то, да барашка в бумажке.\r\nДурак я был, ваше превосходительство, потому что их много, а я один.\r\nТак и медведя в лесу маленькими собачками травят... А какие я убытки брал по своей гордости? Бить меня тогда некому было, пряменько сказать...\r\nСтарики постепенно разгорячались от этих обидных старческих воспоминаний, размахивали руками и совсем уже не слушали друг друга.\r\n-- А этот подлец Мишка, который у меня в передней стоял столько лет и оказался первым вором?.. -- кричал генерал, размахивая палкой.\r\n-- Ведь я верил ему, Иуде, а он у меня под носом воровал... Да если бы я только знал, я бы кожу с него снял с живого! По зеленой улице бы провел да плетежками, плетежками.\r\n.. Не воруй, подлец! Не воруй, мерзавец... Да и другим закажи, шельмец!.\r\n. А ловкий тогда у меня в Загорье палач Афонька был: так бы расписал, что и другу-недругу Мишка заказал бы не воровать. Афонька ловко орудовал...\r\nГенерал даже поднялся с лавки и принялся размахивать палкой, показывая, как палач Афонька должен был вразумлять плетью грешную плоть верного раба Мишки.\r\nПрохожие останавливались и смотрели на старика, принимая его за сумасшедшего, а Злобин в такт генеральской палки качал головой и смеялся старчески-детским смехом.\r\nВ самый оживленный момент генерал остановился с поднятой вверх палкой, так его поразила мелькнувшая молнией мысль.\r\n-- Тарас Ермилыч, а что было бы, если бы я этого подлеца Мишку прогнал тогда? -- спрашивал генерал. -- Ведь он главный-то вор был?\r\n-- То и было бы, что на его место поступил бы другой такой же Мишка...\r\n-- Нет, ты это уж врешь... Разве у меня глаз не было?.. Да я... да как ты смеешь мне так говорить?.. С кем ты разговариваешь-то?\r\n-- Ваше превосходительство, успокойтесь... -- уговаривал Злобин, как ребенка, расходившегося генерала.\r\n-- Сдуру я сболтнул... А всего лучше, мы самого Мишку допросим. Ей-богу... Тут рукой до него подать.\r\nСтарческая беседа уже не в первый раз заканчивалась таким решением: допросить верного раба Мишку.\r\nОни пошли по Среднему проспекту, свернули направо, потом налево и остановились перед трехэтажным каменным домиком, только что окрашенным в дикий серый цвет.\r\nЗлобин шел с трудом, потому что разбитая параличом нога плохо его слушалась, и генерал в критических местах поддерживал его за руку.\r\n-- Вот, полюбуйся!.. -- иронически заметил генерал, тыкая палкой на прибитую над воротами домовую вывеску. -- У него, подлеца, и фамилия оказалась.\r\nВывеска была довольно оригинальная:\r\n\"Собственный дом 3-й гильдии купца Михайлы Потапыча Ручкина\", и генерал каждый раз прочитывал вслух, точно желал еще сильнее проникнуться презрением к вору Мишке.\r\nДворник, заметивший издали гостей, побежал на всякий случай предупредить хозяина, и Михайло Потапыч Ручкин встретил их собственной особой на дворе собственного дома.\r\nОн был в \"спинджаке\", в сапогах бутылкой и в ситцевой рубашке, а по глухому жилету распущена была толстая серебряная цепочка -- настоящий купец третьей гильдии, точно на заказ сделан.\r\nНа вид он почти совсем не постарел, а только разбух, и ноги сделались точно короче.\r\n-- Пожалуйте, дорогие гости... Ваше превосходительство, Тарас Ермилыч, родимые мои! Вот уважили-то... \n -- Погоди, вот я тебя уважу, Иуду! -- погрозил ему генерал палкой.\r\nРучкин жил в самой плохой квартире, на дворе; окна выходили прямо к помойной яме.\r\nНедосягаемая мечта верного раба Мишки иметь свой собственный дом осуществилась,\r\nи Михайло Потапыч Ручкин изнемогал теперь от домовладельческих расчетов, занимая самую скверную квартиру в этом собственном доме.\r\nОн ютился всего в двух комнатках, загроможденных по случаю накупленной мебелью.\r\nКогда старики вошли в квартиру, там оказался уже гость, сидевший у стола.\r\nОн так глубоко задумался, что не слыхал ничего. Это был сгорбленный, худой, изможденный старик с маленькой головкой.\r\nВетхая шинелишка облекала его какими-то мертвыми складками, как садится платье на покойника.\r\nРучкин взял его за руку и увел в полутемную соседнюю каморку, где у него стояли заветные сундуки.\r\n-- Это еще что у тебя за птица? -- грозно спросил генерал.\r\n-- А так, несчастный человек, ваше превосходительство, -- уклончиво ответил Ручкин и потом уже прибавил шепотом: -- Караванного Сосунова помните, ваше превосходительство? Он самый.\r\n.. В большом несчастии находится и скрывается от кредиторов: где день, где ночь. По старой памяти вот ко мне иногда завернет... Боится, что в яме его заморят кредиторы.\r\n-- Вор!.. -- грянул генерал. -- Такой же вор, как и ты, Мишка...\r\nНет, ты хуже всех, потому что все другие с опаской воровали, а ты у меня под носам. Как ты тогда кожу с меня не содрал?\r\n-- Сосунов, говоришь? -- вслух соображал Злобин. -- Как же это так: ведь он в больших капиталах состоял. Десять лет караван-то грабил.\r\n-- Нашлись добрые люди и на Сосунова, Тарас Ермилыч: до ниточки раздели... Голенький он теперь, в чем мать родила. И даже очень просто...\r\nХозяин усадил гостей на диван и суетливо бегал из комнаты в комнату, вытаскивая разное барское угощение -- початую бутылку елисеевской мадеры, кусок сыра, коробку сардин и т.д.\r\n-- Перестань бегать-то, Мишка, -- уговаривал его генерал. -- Нам не твое угощение нужно, а тебя... По делу пришли.\r\n-- Сею минуту, ваше превосходительство... Истинно сказать, што с праздником меня сделали... Не знаю, чем вас и принимать.\r\nКогда Ручкин успокоился, наконец, старики принялись его допрашивать.\r\n-- Заспорили мы, Мишка, что бы было, если бы тогда генерал тебя в шею, -- объяснял Злобин. \n -- То есть когда же это, Тарас Ермилыч?\r\n-- А когда, значит, они на генеральше женились... \n Ручкин весело взглянул на своих гостей и только засмеялся.\r\n-- Я так полагаю, что без меня вашему превосходительству никак бы невозможно было управиться, -- смело ответил Ручкин.\r\n-- Брать я, точно, брал, но зато другим никому не давал брать... У меня насчет этого было строго: всем крышка. А без меня-то что бы такое было? Подумать страшно...\r\n-- Ах ты, каналья!.. -- засмеялся генерал и сейчас же нахмурился, припомнив эпизод с полненькой генеральшей.\r\n-- Ведь я как брал, ваше превосходительство: видеть не мог живого человека, чтобы не оборвать его. Жадность во мне страшная объявилась.\r\n.. Беру, и все мне мало, все мало. Прямо сказать: прорва, ненасытная утроба. А что было, когда я генеральшу утихомирил?.\r\n. Все ко мне бросались, все понесли, а я еще больше ожаднел, потому наверстать было надо время-то...\r\nВы-то тогда окончательно мне доверились, ваше превосходительство, ну, я и рвал, в том роде, как истощенный волк.\r\nНе потаю, потому дело прошлое: прямо веревку мне тогда на шею следовало да камень, да в воду...\r\n-- Ах, подлец!.. Плетежками бы тебя, шельмеца... Помнишь палача Афоньку?\r\n-- Как не помнить, ваше превосходительство. Это вы правильно: следовало и плетежками за мое зверство.\r\nКак раздумаюсь иногда про старое-то, точно вот сон какой вижу: светленько пожили в Загорье тогда.\r\nОдин Тарас Ермилыч какой пыли напустили... Ах, что только было, ваше превосходительство! Ни в сказке оказать, ни пером написать...\r\nЭти воспоминания о прошлом всегда оживляли стариков, особенно Злобина. Но сейчас генерал как-то весь опустился и затих.\r\nОн не слушал совсем болтовни своего проворовавшегося верного раба, поглощенный какой-то новой мыслью, тяжело повернувшейся в его старой голове.\r\nНаконец, он не выдержал и заплакал... Мелкие старческие слезёнки так и посыпали по изрытому глубокими морщинами лицу.\r\n-- Ваше превосходительство, что с вами? -- спохватился Ручкин. -- Господь с вами... Да перестаньте, ваше превосходительство!..\r\n-- Довольно... будет... -- шептал генерал. -- Зачем ты тогда подвел меня с генеральшей? Не был бы я теперь один... Что ж, она была молодая, я старик...\r\nя так бы ничего и не узнал... да и узнал бы после времени, так простил бы ее. Слышишь: простил бы!.. Ах, Мишка, Мишка, отчего я тебя не прогнал тогда.\r\n-- А оно тово, ваше превосходительство... -- замялся Ручкин. -- Действительно, по человечеству ежели рассудить, так следовало меня прогнать и даже весьма...\r\nЧтобы понять тяжелую сцену, разыгравшуюся в квартирке Ручкина, мы вернемся назад, к тому времени, когда Смагин, соскочивший с балкона генеральского дома, быстро переплывал пруд.\r\nДомой он вернулся весь мокрый, в одном белье -- сапоги потом нашли на берегу, а платье исчезло в воде.\r\nНаутро он навсегда исчез из злобинского дома, а затем, через несколько лет, его имя прогремело на всю Россию, как одного из крупнейших сибирских золотопромышленников:\r\nзлобинские деньги пошли впрок.\r\nЧто касается полненькой генеральши, то она кончила очень печально где-то в Москве, содержанкой какого-то купца. С ней бесследно исчезла и Мотька.\r\nВерный раб Мишка, избыв генеральшу, забрал еще большую силу, чем до генеральской женитьбы, потому что генерал теперь доверился ему вполне.\r\nОн брал взятки артистически и далеко превзошел секретаря золотого стола Угрюмова и консисторского протопопа Мелетия.\r\nОсобенно поживился Мишка в крымскую кампанию, когда доставил Сосунову крупный подряд по доставке артиллерийских снарядов, орудий и оружия.\r\nУсловия были изумительные; Сосунов взял подряд, без конкуренции, по восемьдесят семь копеек за пуд и сейчас же сдал его Савелию по семнадцать копеек за пуд.\r\nПолучилось чистого барыша по семьдесят копеек с каждого пуда, а таких пудов были сотни тысяч.\r\nСосунов, таким образом, в две навигации сделался крупным капиталистом, Мишке тоже перепало тысяч пятьдесят, да и Савелий не остался в накладе.\r\nВсе трое оправдали исконную русскую поговорку, что стоит казенного козла за хвост подержать и т.д.\r\nДальнейшая история Сосунова представляла яркий пример неуменья распорядиться дико нажитыми деньгами.\r\nУ него было около миллиона, но все эти деньги ушли меж пальцев:\r\nвыстроил он громадную мельницу -- мельница сгорела, выстроил дом-дворец, купил на юге громадный конский завод, открыл залежи графита и т.\r\nд. Эти предприятия поглотили все деньги Сосунова, а сам он остался нищим на старости лет и должен был скрываться от кредиторов уже в Петербурге.\r\nНо поучительнее всего была история злобинских миллионов.\r\nПримирение с генералом состоялось в непродолжительном времени, конечно благодаря содействию Мишки.\r\nНо генерал уже был не тот: точно полненькая генеральша унесла с собой всю его служебную энергию.\r\nА дела у Злобина запутывались все сильнее с каждым днем.\r\nДавили его и \"родные сибиряки\", и петербургские дельцы высокого полета, и разные неудачи со своими уральскими заводами, а больше всего, конечно, своя злобинская гордость.\r\nЗнаменитая злобинская свадьба, продолжавшаяся целый год, закончилась очень печально:\r\nво-первых, скоропостижно умер виновник этого торжества Поликарп Тарасыч и умер очень подозрительно, во-вторых, с тихой и покорной Авдотьей Мироновной случилась беда.\r\n.. Впрочем, эта последняя история так и остается неразъясненной: молодая женщина влюбилась в коробейника, песенника Илюшку.\r\nТак по крайней мере повторяла молва, связывая с этой романической историей печальный конец Поликарпа Тарасыча.\r\nКоробейник Илюшка открыл в Загорье большой галантерейный магазин и поживал припеваючи.\r\nОн уже успел объявить себя несостоятельным три раза и три раза рассчитывался с кредиторами по семнадцать копеек за рубль,\r\n-- эти семнадцать копеек сделались чем-то вроде таксы для следующих купеческих банкротств, вошедших в Загорье, с легкой руки Илюшки, в моду.\r\nТолько своих соловьиных песен Илюшка больше не пел: он точно забыл их в злобинском доме.\r\nАвдотья Мироновна коротала свою жизнь в полном одиночестве, забытая злобинской родней. Свадьба открыла собой посыпавшиеся на голову Тараса Ермилыча беды.\r\nНо это был один из тех крепких людей, которые могут переломиться, но не согнуться, -- он и переломился.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Курс русской истории автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "по договору Иван велел своим удельным братьям послать их полки на помощь своему крымскому союз- нику хану Менгли-Гирею.\r\nУдельный князь Андрей углицкий не послушался, не послал своих полков.\r\nВ Москве сначала смолчали и, когда князь Андрей приехал в столицу, приняли его ласково, но потом неожиданно схватили и посадили в тюрьму.\r\nМитрополит по долгу сана ходатайствовал перед великим князем за арестованного;\r\nно Иван отказался дать ему свободу, говоря, что этот князь и раньше несколько раз злоумышлял против него.\r\n«Да это бы еще ничего, - добавил Иван, - но, когда я умру,\r\nон будет искать великого княже- ния под внуком моим и если даже не добудет княжения, то смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом,\r\nа татары будут Русскую землю бить, жечь и пленить и дань опять наложат, и кровь христианская польется по-прежнему,\r\nи все мои труды останутся напрасны, и вы по-прежнему будете рабами татар».\r\nТак повествует Татищев в своем летовиеном своде, не указывая, откуда заимствовал словА великого князя.\r\nВо всяком случае с тех пор, как обеспечен был успех московского собирания Руси, в Иване III,\r\nего старшем сыне и внуке начи- нают бороться вотчинник и государь, самовластный хозяин и носитель вер- ховной государственной власти.\r\nЭто колебание между двумя началами или порядками обнаруживалось в решении важнейших вопросов, поставленных са- мым этим собиранием, - о порядке преемства власти, об ее объеме и форме.\r\nХод политической жизни объединенной Великороссии более чем на столетие испорчен был этим колебанием, приведшим государство к глубоким потрясе- ниям, а династию собирателей-к гибели.\r\nПРЕСТОЛОНАСЛЕДИЕ.\r\nМы уже знаем, как еще до Ивана фактическим, не юри- дическим путем устанавливался в московском княжеском доме порядок пре- емства великокняжеской власти в прямой нисходящей линии.\r\nВсе зависело от обстоятельств и хана;\r\nно обстоятельства и воля хана обыкновенно склады- вались в пользу такого порядка и образовали обычай,\r\nв силу которого ве- ликое княжение уже с Димитрия Донского стало не только московской отчи- ной, но именно отчиной старшего сына московского великого князя.\r\nВасилий Темный, столько потерпевший в борьбе за этот порядок, придумал средство упрочить его, еще при своей жизни назначив старшего своего сына Ивана великим князем-соправителем.\r\nИван хотел последовать примеру отца и стар- шего сына своего от первой жены Ивана так же назначил своим соправите- лем.\r\nНо соправитель умер, оставив сына Димитрия, когда и у Софьи подрас- тал сын Василий.\r\nУ Ивана III получились две нисходящие и равносильные линии: представитель старшей (внук) на одно колено был ниже представите- ля младшей (сын). Бояре по нелюбви к Софье были за внука.\r\nСофья с сыном завела темную придворную интригу, которая открылась, и рассерженный Иван решил назначить соправителем и наследником внука.\r\nНо он не довольство- вался простым изъявлением своей воли:\r\nнедавний обычай назначать наслед- ника, предварительно объявив его соправителем, он хотел освятить тор- жественным церковным венчанием избранника на великое княжение.\r\nИз визан- тийских коронационных обрядников выбрали подходящие церемонии,\r\nдополнили их подходящими к случаю подробностями и составили «чин» поставления Ди- митрия Ивановича на великое княжение, дошедший до нас в современной ру- кописи^.\r\nВенчание происходило в Успенском соборе в\r\nВ. О. КЛЮЧЕВСКИЙ ЛЕКЦИЯ xxvi\r\n1498 г.» Великий князь-дед возложил на великого князя-внука шапку, венец и бармы, оплечье, широкий отложной воротник.\r\nВо время венчания митрополит, обращаясь к деду, называл его «преславным царем самодержцем».\r\nТоржественная минута вызвала в московском князе потребность оглянуться назад и призвать старину, историю, в оправдание нового порядка престолонаследия-в прямой нисходящей линии ^.\r\nОбратясь к митрополиту, Иван сказал: «Отец митрополит!\r\nбожиим изволением от наших прародителей, великих князей, старина наша оттоле и до сих мест: отцы наши, великие князья, сыновьям своим старшим давали великое княжение;\r\nи я было сына своего первого, Ивана, при себе благословил великим княжением;\r\nно божьею волей сын мой Иван умер;\r\nу него остался сын первый Димитрий, и я его теперь благословляю при себе и после себя великим княжением Владимирским,\r\nМосковским и Новгородским, и ты бы его, отец, на великое княжение благословил».\r\nПо^* прямому смыслу этих слов Иван решил при назначении преемника держаться прямой нисходящей линии в самом строгом смысле слова.\r\nТоржественное церковное венчание, освящавшее такой порядок престолонаследия, можно считать тогдашней формой издания основных законов.\r\nТакие законы, и впереди всех закон о престолонаследии, были особенно необходимы в момент превращения непомерно расширившейся вотчины Даниловичей в Московское государство:\r\nгосударство тем и отличается от вотчины, что в нем воля вотчинника уступает место государственному закону.\r\nНо Иван сам же нарушил свое столь торжественное установление.\r\nСофья успела поправить свои дела: венчанный внук был разжалован и заключен под стражу, а сын пожалован и посажен на великое княжение «самодержцем».\r\n«Разве я не волен в своем внуке и в своих детях?\r\nКому хочу, тому и дам княжение», -сказал однажды Иван по другому случаю^»; здесь в нем говорил своенравный хозяин-вотчинник, а не государь, которым издан первый Судебник.\r\nТа же мысль о произвольном выборе преемника между нисходящими выражена и в договоре,\r\nзаключенном между Василием и Юрием, старшими сыновьями Ивана III, е ще при его жизни и по его воле:\r\nотец благословляет великим княжеством сына, которого хочет, невзирая на старшинство.\r\nПреемником Ивана III дан был пример, которому они следовали с печальным постоянством,\r\n- одной ру кой созидать, а другой разрушать свое создание, пока не разрушили соз данного ими государства^.\r\nРАСШИРЕНИЕ ВЛАСТИ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ. Такое же колебание заметно и в оп- ределении объема и формы верховной власти.\r\nУсиленная работа политической мысли повела не к одному лишь накоплению новых украшений вокруг великого князя и его титула; от этой работы оставались и некоторые практические осадки.\r\nНовое значение верховной власти, постепенно уясняясь, отражалось не только на придворном церемониале, но и на государственном праве.\r\nМы знаем, как великие князья московские уже с первой половины XIV в. посте- пенно усиливали вотчинное преобладание старшего своего наследника над младшими князьями удельными.\r\nИван III в своем завещании довел это усиле- ние до небывалых размеров:\r\nстаршему своему сыну и наследнику великого княжения он одному завещал более 60 городов с уездами или целых земель с городами и пригородами» а четырем удельным его братьям,\r\nвсем вместе, бы- ло дано не более 30 городов, притом большею частью малозначительных».\r\nТеперь великий князь московский стал гораздо богаче и сильнее всех удельных своих родичей, вместе взятых.\r\nЭто было практическое средство, к которому прибегали и предшественники Ивана III для обеспечения полити- ческого преобладания старшего наследника.\r\nИван III и здесь сделал важное нововведение, в котором сказалось действие государственных идей, усилен- но проникавших в сознание московского государя.\r\nУсиливая материальное преобладание старшего сына, великого князя, он в своей духовной дал ему и существенные политические преимущества над младшими удельными братьями.\r\nВ этом отношении духовная Ивана есть первый акт своего рода в истории нашего государственного права: в нем видим попытку определить состав верховной власти.\r\nПеречислю эти политические преимущества, данные великому князю над удельными.\r\n1) До сих пор все князья-сонаследники сов- местно по долям или участкам владели городом Москвой, собирали с нее дань и пошлины, прямые и косвенные налоги;\r\nв духовной Ивана III важней- шие статьи финансового управления столицей, торговые пошлины и сборы с торговых помещений предоставлены одному великому князю,\r\nкоторый тольк о выдавал из них по 100 рублей (не менее 10 тысяч рублей на наши деньги) в год каждому из удельных своих братьев.\r\n2) До сих пор удельные князья творили суд и расправу по всем делам каждый в своем участке сто лицы и в принадлежавших ему подмосковных селах;\r\nпо духовной Ивана III, суд по важнейшим уголовным делам во\r\nЛЕКЦИЯ xxvi в. о. КЛЮЧЕВСКИЙ всей Москве и в подмосковных станах, доставшихся в удел братьям, при- надлежал исключительно великому князю.\r\n3) До сих пор каждый владе- тельный князь, великий, как и удельные, бил или мог бить свою монету,\r\nи в на- ших нумизматических кабинетах вы найдете много экземпляров удельной моне- ты XIV и XV вв.\r\n; по духовной Ивана III, право чеканить монету предостав- лено было одному великому князю московскому.\r\n4) До сих пор, согласно с удельным порядком владения, удельные князья могли располагать своими во- тчинами в завещаниях по личному усмотрению ^.\r\nДимитрий Донской впер- вые ввел некоторое ограничение в это право, постановив в своей духовной, что удельный князь, умирая бессыновным,\r\nне мог никому завещать свой удел, который по смерти бессыновного владельца делился между оставшимися братьями по усмотрению матери ^.\r\nВ духовной Ивана III это ограничение направлено исключительно в пользу великого князя: выморочный удел весь, без раздела, переходил к последнему.\r\nЧасть удела, выделенная княги- не-вдове «на прожиток», оставалась в ее пользовании только до ее смерти, «до живота», а потом также отходила к великому князю^. ВРЕД УДЕЛЬНОГО ВЛАДЕНИЯ.\r\nВидим, что духовная Ивана III определяет ве- рховную власть великого князя только с одной стороны-по отношению к князьям удельным.\r\nВеликий князь, прежде превосходивший удельных роди- чей только размерами своих владений,\r\nколичеством материальных средств, те- перь сосредоточил в своем лице и наибольшее количество политических прав.\r\nПреемник Ивана III вступал на великокняжеский стол более госу- да- рем, чем сам Иван.\r\nУдельные^ братья, в первую половину Иванова кня- жения еще способные наделать больших хлопот великому князю, потом являются пе- ред ним бессильными и бесправными владетелями.\r\nОни беднели и падали все более, вели хищническое управление в своих уделах и все-таки нужда- лись, не были в состоянии нести расходы на татар, занимали деньги у кого и сколько могли,\r\nиногда по 2 рубля на соль, и не платили процентов, умира- ли в больших долгах, возлагая уплату их на великого князя, которому от- казывали свои уделы.\r\nВ таких чертах рисуется их хозяйственное положе- ние в их духовных грамотах. Еще печальнее было положение удельных братьев великого князя Василия.\r\nОни иногда помышляли о побеге в Литву, но по об- наружении замысла униженно ходатайствовали о прощении через митропо- лита,\r\nмонахов) московских бояр, называли себя холопами великого князя, своего «госу- даря».\r\nС ними и не стеснялись в Москве ни при Иване, ни при Василии: они знали, что за ослушание и за крамолу по одному доносу, даже только по подозрению, их ждет московская тюрьма.\r\nНо удельное право формально приз- навали оба этих великих князя, заключали с удельными договоры на ста- рых условиях,\r\nкак с независимыми владетелями, только обязывая их быть не- отс- тупными от великих князей «никуда ни к кому никоторыми делы»,\r\nни с кем не заключать договоров, вообще не сноситься без ведома великих князей и под их детьми, своими племянниками, великих княжеств не подыскивать:\r\nпо-прежнему действуют личные обязательства вместо закона.\r\nОднако, бе- зо- пасные сами по себе, по своей политической и нравственной слабости, нес- пособные и своих уделов устроить, не то чтобы царством править,\r\nкак ото- звался о своих удельных братьях великий князь Василий, они не перес- тали быть вредными при тогдашнем ходе дел и при складе общества того вре- мени.\r\nУдельные предания были еще слишком свежи и кружили слабые удельные голо- вы при всяком удобном случае.\r\nУдельный князь был крамольник если не по природе, то по положению: за него цеплялась всякая интрига, заплетав- шая- ся в сбродной придворной толпе.\r\nВ московском Кремле от него ежеминут- но ожидали смуты;\r\nвсего более боялись его побега за границу, в Литву, хотя эта опасность была, может быть,\r\nлучшим средством освободить госу- дарство от этих ни на что не пригодных остатков безнарядной старины,\r\nкак это средство избавило Василия Темного от его злейших врагов, князей мо- жайс- кого и Шемячича.\r\nФормальное, т.е.\r\nпритворное, признание удельного пра- ва, не соответствовавшее действительным отношениям, внося фальшь в госу- дарственную жизнь,\r\nмешало московским государям уяснить себе и прово- дить одно из основных начал государственного порядка-единство, цельность вер- ховной власти.\r\nПечальный опыт отца и свой собственный заставил Ивана III тревожно задуматься над мыслью о такой власти.\r\nМосковский посланец от его имени говорил в Вильне его дочери, великой княгине литов ской:\r\n«Слыхал я, каково было нестроение в Литовской земле, коли было государей много, а и в нашей земле, слыхала ты,\r\nкаково было нестрое- ние при моем отце, а после отца каковы были дела и у меня с братьями, на- де- юсь, слыхала же, а иное и сама помнишь\"».\r\nНЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬМОСКО-ВСКИХ ГОСУДАРЕЙ. Но, восприимчивые к идее само лвкция xxvi В.\r\nО. КЛЮЧЕВСКИЙ держания, московские государи очень туго усвояли себе мысль о едино- державии.\r\nМы скоро увидим, как Иван IV, торжественно принявший посто- ян- ный титул царя и самодержца,\r\nв полемике с князем Курбским принялся за напряженную разработку нового взгляда на самодержавие, незнакомого Древ- ней Руси;\r\nно и он не мог отрешиться от удельных привычек\"*.\r\nВ духов- ной 1572 г.\r\n, назначив своим преемником старшего сына, Ивана, он отказал ему все царство Русское, но при этом выделил и второму сыну,\r\nФедору, удел, набранный из городов в разных частях государства (Суздаль, Кострома, Во- локоламск, Козельск, Мценск и др.\r\n).\r\nПравда, этот удел не становился осо- бым самостоятельным княжеством;\r\nего владетель не получал значения ав- то- номного государя, подобно удельным князьям прежнего времени, а во всем подчинен был царю,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "А.И.Герцен\n\n БЫЛОЕ И ДУМЫ\n\n Н П. Огареву\r\nВ этой книге всего больше говорится о двух личностях. Одной уже нет, - ты еще остался, а потому тебе, друг, по праву принадлежит она.\r\nИскандер\n 1 июля I860.\n Eagles Nest, Bournemouth\r\nМногие из друзей советовали мне начать полное издание «Былого и дум», и в этом затруднения нет, по крайней мере относительно двух первых частей.\r\nНо они говорят, что отрывки, помещенные в «Полярной звезде», рапсодичны, не имеют единства, прерываются случайно, забегают иногда, иногда отстают.\r\nЯ чувствую, что это правда, - но поправить не могу. Сделать дополнения, привести главы в хронологический порядок - дело не трудное; но все переплавить, dun jet 22, я не берусь.\r\n«Былое и думы» не были писаны подряд; между иными главами лежат целые годы. Оттого на всем остался оттенок своего времени и разных настроений - мне бы не хотелось стереть его.\r\nЭто не столько записки, сколько исповедь, около которой, по поводу которой собрались там-сям схваченные воспоминания из былого, там-сям остановленные мысли из дум.\r\nВпрочем, в совокупности этих пристроек, надстроек, флигелей единство есть, по крайней мере мне так кажется.\r\nЗаписки эти не первый опыт. Мне было лет двадцать пять, когда я начинал писать что-то вроде воспоминаний. Случилось это так: переведенный из Вятки во Владимир - я ужасно скучал.\r\nОстановка перед Москвой дразнила меня, оскорбляла; я был в положении человека, сидящего на последней станции без лошадей!\r\nВ сущности, это был чуть ли не самый «чистый, самый серьезный период оканчивавшейся юности» 23.\r\nИ скучал-то я тогда светло и счастливо, как дети скучают накануне (27) праздника или дня рождения.\r\nВсякий1 день приходили письма, писанные мелким шрифтом; я был горд и счастлив ими, я ими рос.\r\nТем не менее разлука мучила, и я не знал, за что приняться,\r\nчтоб поскорее протолкнуть эту вечность - каких-нибудь четырех месяцев… Я послушался данного мне совета и стал на досуге записывать мои воспоминания о Крутицах, о Вятке.\r\nТри тетрадки были написаны… потом прошедшее потонуло в свете настоящего.\r\nВ 1840 Белинский прочел их, они ему понравились, и он напечатал две тетрадки в «Отечественных записках» (первую и третью),\r\nостальная и теперь должна валяться где-нибудь в нашем московском доме, если не пошла на подтопки.\r\nПрошло пятнадцать лет 24, «я жил в одном из лондонских захолустий,близ Примроз-Гиля, отделенный от всего мира далью, туманом и своей волей.\r\nВ Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого.\r\nВсе подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами всего человечества, по крайней мере делами целого народа;\r\nзнакомства их были, так сказать, безличные.\r\nМесяцы проходили, и ни одного слова о том, о чем хотелось поговорить.\r\n…А между тем.я тогда едва начинал приходить в себя, оправляться после ряда страшных событий, несчастий, ошибок.\r\nИстория Последних годов моей жизни представлялась мне яснее и яснее, и я с ужасом видел, что ни один человек, кроме меня, не знает ее и что с моей смертью умрет истина.\r\nЯ решился писать; но одно воспоминание вызывало сотни других;\r\nвсе старое, полузабытое воскресало:\r\nотроческие мечты, юношеские надежды, удаль молодости, тюрьма и ссылка - эти ранние несчаетия,\r\nне оставившие никакой горечи на душе, пронесшиеся, как вешние грозы, освежая и укрепляя своими ударами молодую жизнь».\r\nЭтот раз я писал не для того, чтобы выиграть время, - торопиться было некуда. (28)\r\nКогда я начинал новый труд, я совершенно не помнил о существовании «Записок одного молодого человека» и как-то случайно попал на них в British Museume 25, перебирая русские журналы.\r\nЯ велел их списать и перечитал.\r\nЧувство, возбужденное ими, было странно: я так ощутительно увидел, насколько я состарелся в эти пятнадцать лет, что на первое время это потрясло меня.\r\nЯ играл еще тогда жизнию и самим счастием, как будто ему и конца не было.\r\nТон «Записок одного молодого человека» до того был розен, что я не мог ничего взять из них; они принадлежат молодому времени, они должны остаться сами по себе.\r\nИх утреннее освещение нейдет к моему вечернему труду.\r\nВ них много истинного, но много также и шалости; сверх того, на них остался очевидный для меня след Гейне, которого я с увлечением читал в Вятке.\r\nНа «Былом и думах» видны следы жизни, и больше никаких следов не видать.\r\nМои труд двигался медленно… много надобно времени для того, чтобы иная быль;отстоялась в прозрачную думу-.\r\nнеутешительную, грустную, но примиряющую пониманием. Без этого может быть искренность, но не может быть истины!\r\nНесколько опытов мне не удались, - я их бросил.\r\nНаконец, перечитывая нынешним летом одному из друзей юности мои последние тетради, я сам узнал знакомые черты и остановился… труд мой был кончен!\r\nОчень может быть, что я далеко переценил его, что в этих едва обозначенных очерках схоронено так много только для меня одного;\r\nможет, я гораздо больше читаю, чем написано; сказанное будит во мне сны, служит иероглифом, к которому у меня есть ключ.\r\nМожет, я один слышу, как под этими строками бьются духи… может, но оттого книга эта мне не меньше дорога. Она долго заменяла мне и людей и утраченное. Пришло время и с нею расстаться.\r\nВсе личное быстро осыпается, этому обнищанию надо покориться.\r\nЭто не отчаяние, не старчество, не холод и не равнодушие: это - седая юность, одна из форм выздоровления или, лучше, самый процесс его.\r\nЧеловечески переживать иные раны можно только этим путем. (29)\r\nВ монахе, каких бы лет он ни был, постоянно встречается и старец и юноша. Он похоронами всего личного возвратился к юности.\r\nЕму стало легко, широко… иногда елищком широко… Действительно, человеку бывает подчас пусто, сиротливо между безличными всеобщностями,\r\nисторическими стихиями и образами будущего, проходящими по их поверхности, как облачные тени.\r\nНо что же из этого? Людям хотелось бы все сохранить: и розы, и снег; им хотелось бы, чтоб около спелых гроздьев винограда вились майские цветы!\r\nМонахи спасались от минут ропота молитвой.\r\nУ нас нет молитвы: у нас есть труд. Труд - наша молитва. Быть может, что плод того и другого будет одинакий, но на сию минуту не об этом речь.\r\nДа, в жизни есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению мотива; кто не знает, как старчество близко к детству?\r\nВглядитесь, и вы увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из цветов и терний, с ее колыбелями и гробами, часто повторяются эпохи, сходные в главных чертах.\r\nЧего юность еще не имела, то уже утрачено; о чем юность мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева.\r\n…Когда я думаю о том, как мы двое теперь, под пятьдесят лет, стоим за первым станком русского вольного слова,\r\nмне кажется, что наше ребячье Грютли на Воробьевых горах было не тридцать три года тому назад, а много -три!\r\nЖизнь… жизни, народы, революции, любимейшие головы возникали, менялись и исчезали между Воробьевыми горами и Примроз-Гилем; след их уже почти заметен беспощадным вихрем событий.\r\nВсе изменилось вокруг: Темза течет вместо Москвы-реки, и чужое племя около… и нет нам больше дороги на родину… одна мечта двух мальчиков - одного 13 лет, другого 14 - уцелела!\r\nПусть же «Былое и думы» заключат счет с личною жизнию и будут ее оглавлением. Остальные думы - на дело, остальные силы - на борьбу.\n Таков остался наш союз…\r\nОпять одни мы в грустный путь пойдем,\n Об истине глася неутомимо, -\n И пусть мечты и люди идут мимо!\r\n____________________\n\n ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕТСКАЯ И УНИВЕРСИТЕТ (1812-1834)\r\nКогда мы в памяти своей\n Проходим прежнюю дорогу,\n В душе все чувства прежних дней\n Вновь оживают понемногу,\n И грусть и радость те же в ней,\r\nИ знает ту ж она тревогу,\n И так ж? вновь теснится грудь,\n И так же хочется вздохнуть.\n Н. Огарев («Юмор»)\n\n ____________________\n\n ГЛАВА I\r\nМоя нянюшка и La grande armee 26. - Пожар Москвы. - Мой отец у Наполеона. - Генерал Иловайской.\r\n- Путешествие с французскими пленниками. - Патриотизм. - К- Кало. - Общее управление именьем. - Раздел. - Сенатор.\r\n…- Вера Артамоновна, ну расскажите мне еще разок, как французы приходили в Москву, - говаривал я,\r\nпотягиваясь на своей кроватке, обшитой холстиной, чтоб я не вывалился, и завертываясь в стеганое одеяло.\r\n- И!\r\nчто это за рассказы, уж столько раз слышали, да и почивать пора, лучше завтра пораньше встанете,\r\n- отвечала обыкновенно старушка, которой столько же хотелось повторить свой любимый рассказ, сколько мне - его слушать.\r\n(31)\r\n- Да вы немножко расскажите, ну, как же вы узнали, ну, с чего же началось?\r\n- Так и началось.\r\nПапенька-то ваш, знаете какой,- все в долгой ящик откладывает; собирался, собирался, да вот и собрался! Все говорили, пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось.\r\nНет, все с Павлом Ивановичем переговаривают, как вместе ехать, то тот не готов, то другой.\r\nНаконец-таки мы уложились, и коляска была готова;\r\nгоспода сели завтракать, вдруг наш кухмист взошел в столовую такой бледный, да и докладывает:\r\n«Неприятель в Драгомиловскую заставу вступил», - так у нас у всех сердце и опустилось, сила, мол, крестная с нами!\r\nВсе переполошилось; пока мы суетились да ахали, смотрим - а по улице скачут драгуны в таких касках и с лошадиным хвостом сзади.\r\nЗаставы все заперли, вот ваш папенька и остался у праздника, да и вы с ним; вас кормилица Дарья тогда еще грудью кормила, такие были щедушные да слабые.\r\nИ я с гордостью улыбался, довольный, что принимал участие в войне.\r\n- Сначала еще шло кое-как, первые дни то есть, ну, так, бывало, взойдут два-три солдата и показывают, нет ли выпить;\r\nподнесем им по рюмочке, как следует, они и уйдут да еще сделают под козырек.\r\nА тут, видите, как пошли пожары, все больше да больше, сделалась такая неурядица, грабеж пошел и всякие ужасы.\r\nМы тогда жили во флигеле у княжны, дом загорелся;\r\nвот Павел Иванович 27 говорит: «Пойдемте ко мне, мой дом каменный, стоит глубоко на дворе, стены капитальные» - Пошли мы, и господа и люди, все вместе, тут не было разбора;\r\nвыходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают гореть - добрались мы, наконец, до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь из всех окон.\r\nПавел Иванович остолбенел, глазам не верит.\r\nЗа домом, знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны;\r\nсели, пригорюнившись, на скамеечках, вдруг откуда ни возьмись ватага солдат, препьяных, один бросился с Павла Ивановича дорожный тулупчик скидывать;\r\nстарик не дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, так у них до кончины шрам и остался;\r\nдругие принялись (32) за нас, один солдат вырвал вас у кормилицы, развернул пеленки,\r\nнет ли-де каких ассигнаций или брильянтов, видит, что ничего нет, так нарочно, азарник, изодрал пеленки, да и бросил.\r\nТолько они ушли, случилась вот какая беда. Помните нашего Платона, что в солдаты отдали, он сильно любил выпить, и был он в этот день очень в кураже; повязал себе саблю, так и ходил.\r\nГраф Ростопчин всем раздавал в арсенале за день до вступления неприятеля всякое оружие, вот и он промыслил себе саблю.\r\nПод вечер видит он, что драгун верхом въехал на двор;\r\nвозле конюшни стояла лошадь, драгун хотел ее взять с собой, но только Платон стремглав бросился к нему и, уцепившись за поводья, сказал: «Лошадь наша, я тебе ее не дам».\r\nДрагун погрозил ему пистолетом, да, видно, он не был заряжен; барин сам видел и закричал ему: «Оставь лошадь, не твое дело».\r\nКуда ты! Платон выхватил саблю да как хватит его по голове, драгун-то и покачнулся, а он его еще Да еще.\r\nНу, думаем, мы, - теперь пришла наша смерть, как увидят его товарищи, тут нам и конец.\r\nА Платон-то, как драгун свалился, схватил его за- ноги и стащил в творило, так его и бросил, бедняжку, а еще он был жив;\r\nлошадь его стоит, ни с места, и бьет ногой землю, словно понимает; наши люди заперли ее в конюшню, должно быть, она там сгорела.\r\nМы все скорей со двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее, измученные, не евши, взошли мы в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть;\r\nне прошло часу, наши люди с улицы кричат: «Выходите, выходите, огонь, огонь!\r\n» - тут я взяла кусок равендюка с бильярда и завернула вас от ночного ветра;\r\nдобрались мы так до Твертской площади, тут французы тушили, потому что их набольшой жил в губернаторском доме;\r\nсели мы так просто на улице, караульные везде ходят, другие, верховые ездят.\r\nА вы-то кричите, надсаждаетесь, у кормилицы молоко пропало, ни у кого ни куска хлеба.\r\nС нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка, она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас - и прямо к ним, показывает: маленькому, мол, манже 28;\r\nони сначала посмотрели на нее так сурово, да и говорят:\r\n«Але, але» 29, а она их ругать, - экие, мол, окаянные, (33) такие, сякие, солдаты ничего не поняли,\r\nа таки вспрынули со смеха и дали ей для вас хлеба моченого с водой и ей дали краюшку.\r\nУтром рано подходит офицер и всех мужчин забрал, и вашего папеньку тоже,\r\nоставил одних женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить окольные домы, так до самого вечера пробыли мы одни;\r\nсидим и плачем, да и только.\r\nВ сумерки приходит барин и с ним какой-то офицер…\r\nПозвольте мне сменить старушку и продолжать ее рассказ.\r\nМой отец, окончив свою брандмайорскую должность, встретил у Страстного монастыря эскадрон итальянской конницы,\r\nон подошел к их начальнику и рассказал ему по-итальянски, в каком положении находится семья.\r\nИтальянец, услышав la sua dolce favella 30,\r\nобещал переговорить с герцогом Тревизским и предварительно поставить часового в предупреждение диких сцен вроде той, которая была в саду Голохвастова.\r\nС этим приказанием он отправил офицера с моим отцом.\r\nУслышав, что вся компания второй день ничего не ела, офицер повел всех в разбитую лавку;\r\nцветочный чай и леванский кофе были выброшены на пол вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши набили себе ими карманы; в десерте недостатка не было.\r\nЧасовой оказался чрезвычайно полезен:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "широкие, вздутые ноздри, широкие скулы и крупно выдающиеся губы являются по большей части характерными признаками таких преступников.\r\nЭто- преступники грубой, зверской силы и животных инстинктов- совершенный контраст с мошенниками и ворами городскими, цивилизованными, из которых если вы спросите любого:\r\nкто он таков?\r\n- то можете почти наверное услышать в ответ: \"кронштадтский мещанин\".\r\nМне кажется, что больше трети петербургских мошенников называют себя кронштадтскими мещанами.\r\nПочему же у них такая особенная привязанность к Кронштадту, наверное не знаю, но чуть ли не оттого, что легка приписка в общество этого города.\r\nКонтраст между физиономией плутяги-мошенника, то есть так называемого \"мазурика\", слишком легко заметен:\r\nу этого последнего умный, хитрый, уклончиво-бегающий и проницательный взгляд, который и всему лицу придает выражение пронырливого ума, изворотливой хитрости и сметки.\r\nНо каковы бы ни были эти тюремные физиономии, сколь бы ни разнообразен являлся их характер, однако на всех них лежит нечто общее,\r\nи это именно- тот болезненный серый колорит с легким иззелена-желтым оттенком, который образуется на лице вследствие тюремного заключения.\r\nВоздуха, света, движения просит организм, а их-то вот и нет в надлежащей степени.\r\nВпрочем, верхние этажи Тюремного замка относительно представляют несколько более выгодные условия для сиденья, по крайней мере в отношении света.\r\nНо попробуйте войти в этаж подвальный, куда вводит вас низкая дверь, с надписью над нею:\r\n\"По бродяжеству\",- вы очутитесь в темном и узком коридоре, в который еле-еле западает слабый дневной свет, проходя через род маленьких стенных труб,\r\nпримыкающих к крохотным оконцам не более четверти в квадрате, находящимся выше уровня коридорного потолка.\r\nКомната в одно окно, щедро заслоненное железною решеткою, и в этой комнате живет порою до двадцати и более человек.\r\nРядом- камера татарская, где группируют их в одну семью \"на выседках\".\r\n______________\n\n Заключение на известный срок, по приговору суда (жарг.).\n\n II\n\n ТЮРЕМНЫЙ ДЕНЬ\r\nДа, невеселая это жизнь.\r\nСкучно, томительно-однообразно тянется день заключенного- вчера, как сегодня, сегодня, как вчера- и так проходят многие недели и месяцы, а для иных даже и многие годы.\r\nЧуть остановится поутру стрелка замковых часов на цифре VII- во дворе раздаются три удара в колокол.\r\nТюремный день начался- прозвонили утреннюю проверку. Унтер-офицер от военного караула вместе с Подворотней* обходят все отделения замка.\r\nНа двери каждой камеры прибита снаружи красная доска с цифрой, которая показывает число заключенных.\r\nОтмыкается замок, и Подворотня начинает считать людей, сверяясь с наддверной цифрой.\r\nЕсли случился ночной побег, отвечает офицер караульный; за побег же, совершенный в течение дня, вина падает на тюремное начальство.\r\nВпрочем, арестанты знают \"добрых\" офицеров и стараются приноравливать дело так, чтоб уж если бежать,\r\nколи можно, в \"злое дежурство\",- \"чтобы, значит, доброго да хорошего человека в ответ под сумление не ввести\".\r\n______________\n\n * Прозвище служителя, исполняющего обязанности главного привратника (жарг.).\r\nИз прелой температуры, которая в течение ночи сделалась уже совсем банною в этой герметически закупоренной камере,\r\nвыбегает распотевший народ в настуженные сени- мыться у медных умывален,\r\nи это выбеганье на холодок очень нравится арестанту, потому что после долгой ночи даже и воздух сеней покажется необыкновенно чистым и живительным:\r\n\"по крайности- вздохнешь послободнее\".\r\nА дневальный в это время по обязанности подметает пол. Пока арестант умылся да лоб перекрестил- глядишь, прошел уже час времени, и вот в восемь \"кипяток звонят\".\r\nУ кого есть щепотка чаю да кусок сахару, тот бежит на кухню с посудиной; у кого нет- добрый человек из товарищей поделится, напоит.\r\nПосле \"кипятка\"- кто хочет- в школу, а остальные- дрова пилить да воду качать, до одиннадцати часов.\r\nВ школу, которою служит столовая замка, ходит какой-то чиновник, чтобы учить, а в сущности только перья да бумагу раздавать учащимся,\r\nпотому что арестант предпочитает учиться у своего же брата, арестанта-грамотея.\r\nИ ходят туда они добровольно, по своей охоте, когда десять, когда двадцать, а когда пятьдесят человек.\r\nА те, что выгнаны к дровам на работу, отбывают свое дело по задаче:\r\nна каждых четырех человек полагается урок- распилить полсажени дров, и кто отбыл задачу раньше одиннадцати часов, тот продирает себе в садик своего отделения.\r\nЭти садики очень пришлись по нраву заключенным: они, в большинстве своем, очень любят ухаживать за тощенькими кустиками на садовых клумбах;\r\nиные достают себе с воли разных семян и по весне сажают их в землю, растят и холят молодые всходы с необыкновенной заботливостью, и- странное дело!\r\n- есть неоднократные примеры, что самые зачерствелые преступники с искренним удовольствием предаются этому буколическому уходу за своими цветами.\r\nВот как описывается тюремный садик в одной рукописи, создавшейся в тюрьме и весьма популярной между арестантами четвертого этажа, где и слагались помещенные в ней песни:\r\nСел к окну я.- Голубь сизокрылый\n\n Прилетел и что-то мне воркует;\n\n О голубке, верно, все о милой -\n\n Как и я, он, бедненький, тоскует.\r\nВзял я хлеба, на окно посыпал -\n\n Не клевал он, к крошкам не касался...\n\n Я заплакал- и кусок вдруг выпал -\n\n И вспорхнул мой голубь, испугался\r\nА внизу-то садик зеленеет,\n\n На кусточках свежие листочки -\n\n И желтеют, вижу, и алеют\n\n Раскрасавчики цветы-цветочки.\n\n В том садочке узники гуляют:\r\nНа скамейках там сидят иные,\n\n А другие в косточки играют,\n\n Много их- все больше молодые;\n\n Лица желты, лица у них бледны -\n\n Некрасива серая одежда!- и т.д.\r\nЛюбимое занятие арестантов во время этих послеурочных прогулок в садике- игра в кости; ей отдается столько же симпатии, сколько и ухода за цветами.\r\n.. Вокруг зеленой скамейки \"отабунятся\" несколько человек, и из среды их то и дело вылетает взрыв горячих восклицаний: \"Очко!.\r\n. куш! двенадцать очков! пятка! шесток!\"- и все это с необыкновенным увлечением, с азартом, в котором выражается то удовольствие от удачи, то крепкая досада на проигрыш.\r\n- А что нынче- гороховый день?- интересуются арестанты, замечая, что время близится к обеденному сроку.\r\n- Не надо быть гороховому: день сегодня, кажись, у бога скоромный стоит: вторником прозывается.\n\n - То-то; совсем уж смоталися с пищей-то с этой, ажно и забыли. Стало быть, щи?\r\n- Кабы щи! хоть и серяки они- эти щи-то наши,- а все ж нутро чувствует, как чемодан напрешь. А то вот Гришка Сапогов на кухню бегал, сказывал- потемчиха!\r\n______________\n\n Тюремная похлебка (жарг.).\r\n- Ой, ее к черту! совсем щенячья эта пища, а не людская, право!\n\n - Это точно что!- соглашаются арестанты и, в ожидании потемчихи, апатично тянут время до обеденного часа.\r\nБьет одиннадцать, и раздается звонок к обеду. Народ валит в столовую, захватив с собою из камер деревянные ложки и свои порции хлеба.\r\nНа столах уже дымятся горячим паром большие медные баки- на восемь человек по одному; между баками расставлены жестянки с квасом.\r\n- Го-го! ребята, щами пахнет, словно бы вкуснее: не столь кисло.\n\n - Начальство будет... Верно, начальства ждут...\r\n- Ой ли? радости-веселости мои! давай, на счастье, сламу ловить, ребята- только чур, по разу, не плутай!\r\n- раздается говор между арестантами в разных концах столовой, пока гурьба усаживается на длинные скамейки.\r\n- Ну-у! селитра привалила!- с явным неудовольствием замечают кое-где по столам при входе военного караула.\r\nВ столовой появляются восемь человек солдат с ружьями и офицером. Четверо становятся у одних дверей, четверо у других, противоположных.\r\nТаково тюремное обыкновение, которого весьма не жалуют арестанты: оно оскорбляет их самолюбие.\r\n- Что-то словно к тигре какой лютой приставляют!.. И зачем это, право?\r\n- А затем, чтоб память не отшибло с еды: пожалуй, забудешь, что у дяди на поруках сидишь. Гляди еще, бунту затеешь какую.\r\n- Как же, гарнизон да уланы, что ни есть, первые бунтовщики; это уж завсегда; на то их и караулят.\r\nИ много еще слышится у них промеж себя замечаний в подобном же роде.\r\nОфицер меж тем шагает себе по середнему проходу вдоль столовой и часто поневоле урывками слышит недовольные речи;\r\nпоэтому многие из них, зная, что большой караул выказывает точно бы какое-то недоверие к арестантам,\r\nвходят в столовую не с восьмью, а только с четырьмя людьми, и то лишь ради соблюдения формальности.\r\nАрестанты- как дети:\r\nим льстит это доверие, они ценят его, ибо очень тонко умеют понимать человечность отношений к себе, которая служит для них первою отличной \"доброго, хорошего офицера\".\r\nТюремный начетчик Китаренко (из заключенных же) стоит у налоя и толково читает своим внятным, монотонным голосом Четьи-минеи,\r\nкоторых, однако, ни одна душа спасенная не слушает, потому- либо занимается она едою, либо разговор приятный с соседями ведет;\r\nКитаренко же читает так себе, \"для близиру\", чтобы начальство ублагодушествовать, потому- оно раз уже так постановило и, значит, нечего тут рассуждать.\r\nОт обеда до двух часов- время вольготное. Двери в камерах не на замке, а только приперты для виду.\r\nАрестанты делают визиты: приходят, по соседству, из камеры в камеру, сидят, балагурят, сплетничают.\r\nЛюди смирные занимаются чтением либо спать завалятся на койки, а для людей азартных существуют карты да кости, да шашки в придачу.\r\nИ вот раздается хоровая песня. Это запевала Самакин собрал охочих людей в одну камеру и заправляет голосами.\r\nА песни здесь не вольные, а свои, тюремные, арестантские- и первая песня поется про Ланцова; слышно, будто он сам про себя и сложил ее, на утеху заключенников.\r\nВторая песня про общую недолю тюремную, про то, как:\r\nСидит ворон на березе,\n\n Кричит воин про борьбу.\r\nА третья песня называется \"душевною\". Но если вы услышите последнюю, то наверное придете в немалое удивление.\r\nЭто не более не менее, как \"Farewell\"* байроновского Чайльд Гарольда в искаженном виде.\r\nКакими судьбами попали эти стихи в заключенный мир, а оттуда перешли на волю, в мир мошенников,\r\nи- главное- почему они так сильно пришлись им всем по душе, что даже самая песня получила название \"душевной\"?\r\nВсе три издавна уже составляют любое пение всех арестантов.\r\nПопоют они себе до двух часов, а там- от двух до четырех- либо воду качать, либо дрова пилить, да \"на этаж\" таскать их.\r\nВ четыре опять \"кипяток прозвонят\", и хоть спи, хоть гуляй до шести, когда вторично наступает штыковой церемониал в столовой, за ужинными щами либо горохом;\r\nа там- после ужина- вечерняя проверка да выкличка- кому назавтра ехать в суд или к следствию;\r\nзатем внесет дневальный парашку (ушат), и- дверь на запор, на всю долгую ночь, до утренней переклички.\r\n______________\n\n * \"Прощание\" (англ.).\r\nВ этом порядке и протекает тюремная жизнь. Изредка разве навестит начальство какое-нибудь, обойдет два-три этажа- все, конечно, обстоит благополучно- и начальство уезжает...\r\nВ неделю раз или два подаяние кто-нибудь из купечества сайками принесет, да изредка буйство произойдет какое-нибудь или согрубение,\r\n- согрубителя суток на пять в \"карцыю\" посадят, хотя вообще буйному народу вольготнее живется, чем смирному;\r\nк буйному и приставник и коридорный уважение даже какое-то чувствуют, потому, надо полагать, боятся: с шальным человеком в недобрый час не шути.\r\nА в \"карцые\" житье неприглядное: первое дело- потемки, второе- пройтиться негде, третье дело- ни скамейки, ни подстилки нет:\r\nваляйся на каменном полу как бог приведет да услаждайся хлебом с водою.\r\nИ все-таки, несмотря на все эти неудобства, случаются желающие на \"поседки\".\r\nИной нарочно мимо идущему начальству (своему тюремному) закричит вдогонку: \"Блинник!\", или сгрубит чем-нибудь, или в коридор покурить выйдет- лишь бы только посадили его в \"карцыю\".\r\nДело понятное: сидит-сидит человек, денно и нощно, все в том же самом разнокалиберном обществе тридцати человек- инда одурь возьмет его:\r\nуединения захочется, которое в этом случае является чисто психической потребностью.\r\nКак попасть в уединение? Просить, что ли?- никто во внимание не примет. Одно только средство: пакость какую-нибудь сделать. Ну, так и делают!\r\nИ вот в этом заключается все дневное разнообразие тюремной жизни.\r\nНо чуть после вечерней поверки щелкнет последний затворный поворот дверного замка- в камере спочинается развеселая жизнь заключенника!\r\nПокой, простор, отсутствие приставничьего глаза- \"гуляй, арестантская душа, во все лопатки!\"\r\nIII\n\n ПРОДАЖА ПРЕСТУПЛЕНИЙ\r\n- Вот вам, заключенники почтенные, начальство милостивое нового жильца жалует!\r\n- обратился дневальный к обитателям одной из камер татебного отделения, введя туда молодого человека после переодевания в приставницкой и указав ему койку.\r\n- Нашего полку прибыло,- заметил на это один из сидящих. Прочие ничего не сказали.\r\nИные, ради форсу, даже не удостоили его взглядом, а иные, кто полюбопытнее, стали молча, каждый со своего места, глазеть на приведенного.\r\n- А тебе, друг,- продолжал дневальный, обратясь уже непосредственно к новичку,- коптеть- не робеть,\r\nсудиться- не печалиться, терпеть- не жалиться, потому у нас такой заказ, чтобы пела, да не ела, с песни сыта была.\r\nСлышишь?.. Как звать-то тебя?\r\nМолодой человек, пришибленный впечатлением нового своего жилища с его атмосферой и обитателями, сидел как ошалелый,\r\nи либо не слыхал, либо не понял вопроса дневального, который ткнул его в бок, для пущего вразумления, и спросил вторично:\r\n- Как звать?\r\n- Иван Вересов,- ответил тот, очнувшись от наплыва своих тяжелых ощущений.\n\n - Ты за кем сидишь? за палатой аль за магистратом, аль, может, за голодной?\r\n______________\n\n Уголовная палата (жарг.).\n\n - Под следствием... из части.\n\n - А за какие дела?\n\n - Не знаю.\r\n- Ой, врешь, гусь! Чудак-человек, врешь! Никак этому нельзя быть, чтоб не знал,- взят же ведь ты в каком подозрении...\r\nТы не скрывайся- народ у нас теплый- как раз научим по всем статьям и пунктам ответ держать,- гляди, чист выйдешь, с нашим нижайшим почтением отпустят*, только и всего.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "Так пересе ление, колонизация страны была основным фактом нашей истории, с которым в близкой или отдаленной связи стояли все другие ее факты.\r\nОстановимся пока на самом факте, не касаясь его проис- хождения.\r\nОн и ставил русское население в своеобразное отношение к стра- не, изменявшееся в течение веков и своим изменением вызывавшее смену форм общежития.\r\nЭтот факт и послужит основанием плана курса.\r\nЯ^ делю на- шу историю на отделы или периоды по наблюдаемым в ней народным передви- жениям ^ Периоды нашей истории-этапы,\r\nпоследовательно пройденные нашим народом в занятии и разработке доставшейся ему страны до самой той поры,\r\nкогда, наконец, он посредством естественного нарождения и поглощения встречных инородцев распространился по всей равнине и даже перешел за ее пределы.\r\nРяд этих периодов-это ряд привалов или стоянок,\r\nкоторыми преры- валось движение русского народа по равнине и на каждой из которых наше общежитие устроялось иначе, чем оно было устроено на прежней стоянке.\r\nЯ перечислю эти периоды, указывая в каждом из них господствующие факты, из коих один-политический, другой-экономический, и обозначая при этом ту область равнины,\r\nна которой в данный период сосредоточивалась масса русского населения, - не все население, а главная масса его, делавшая ис- торию.\r\nПриблизительного VIII в.\r\nнашей эры, не раньше, можем мы следить с не- которой уверенностью за постепенным ростом нашего народа,\r\nнаблюдать внешнюю обстановку и внутреннее строение его жизни в пределах равнины^.\r\nИтак, с VIII до XIII в. масса русского населения сосредоточивалась на среднем и верхнем Днепре с его притоками и с его историческим водным продолжением-линией Ловать - Волхов.\r\nВсе это время Русь политически раз- бита на отдельные более или менее обособленные области,\r\nв каждой из ко- торых политическим и хозяйственным центром является большой торговый го- род,\r\nпервый устроитель и руководитель ее политического быта, потом встретивший соперника в пришлом князе, но^ и при нем не терявший важного значения.\r\nГосподствующий политический факт периода-политическое дробле- ние земли под руководством городов^.\r\nГосподствующим фактом экономической жизни в этот период является внешняя торговля с вызванными ею лесными промыслами, звероловством и бортничеством (лесным пчеловодством).\r\nЭто Русь Днепровская, городовая, торговая. С^ ХШ^ до середины XV в.\r\nприблизительно среди ^ общего разброда и разрыва народности^ главная масса русского населения является на верхней Волге с ее\r\nЛЕКЦИЯ II В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nпритоками. Эта масса остается раздробленной политически уже не на го- родовые области, а на княжеские уделы.\r\nУдел-это совсем другая форма по- литического быта. Господствующий^ политический факт периода-удельное дробление Верхневолжской Руси под властью князей^.\r\nГосподствующим фактом экономической жизни является сельскохозяйственная, т.е. земледельчес- кая, эксплуатация алаунского суглинка посредством вольного крестьянского труда.\r\nЭто Русь Верхневолжская, удельно-кня-жеская, вольно-земледельчес- кая. С половины XV до второго десятилетия XVII в.\r\nглавная масса русского населения из области Верхней Волги растекается на юг и восток по донско- му и средневолжскому чернозему,\r\nобразуя особую ветвь народа-Великорос- сию, которая вместе с населением расширяется за пределы Верхнего По- волжья.\r\nНо, расплываясь географически, великорусское племя впервые сое- диняется в одно политическое целое под властью московского государя,\r\nко- торый правит своим государством с помощью боярской аристократии, образо- вавшейся из бывших удельных князей и удельных бояр.\r\nИтак^, господствую- щий политический факт периода-государственное объединение Великороссии^.\r\nГосподствующим фактом жизни экономической остается сельскохозяйственная разработка старого верхневолжского\r\nсуглинка и новозанятого средне- волжского и донского чернозема посредством вольного крестьянского труда;\r\nно его воля начинает уже стесняться по мере сосредоточения землевладения в руках служилого сословия, военного класса, вербуемого государством для внешней обороны.\r\nЭто Русь Великая, Московская, царско-боярская, воен- но-землевладельческая. С начала XVII до половины XIX в.\r\nрусский народ распространяется по всей равнине от морей Балтийского и Белого до Черного,\r\nдо Кавказского хребта, Каспия и Урала и даже проникает на юг и восток далеко за Кавказ, Каспий и Урал.\r\nПолитически все почти части русской народности соединяют- ся под одной властью:\r\nк 'е Великороссии примыкают одна за другой Мало- россия, Белороссия и Новорос-сия, образуя Всероссийскую империю.\r\nНо эта собирающая всероссийская власть '» действует уже с помощью не боярской аристократии,\r\nа военно-служилого класса, сформированного государством в предшествующий период - дворянства.\r\nЭто» политическое собирание и объеди- нение частей Русской земли и есть господствующий политический факт пери- ода».\r\nОсновным фактом экономической жизни остается земледельческий труд, окончательно ставший крепостным, к которому присоединяется обрабатывающая промышленность, фабричная и заводская.\r\nЭто период всероссийский, императорско-дворянс- кий, период крепостного хозяйства, земледельческого и фабрично-заводско- го.\r\nТаковы пережитые нами периоды нашей истории, в которых отразилась смена исторически вырабатывавшихся у нас складов общежития.\r\nПересчитаем еще раз эти периоды, обозначая их по областям равнины, в которых сосре- доточивалась в разные времена главная масса русского народонаселения:\r\n1) днепровский, 2) верхневолжский, 3) великорусский, 4) всероссийский.\r\nФАКТЫ И ИДЕИ ^. БОЮСЬ, что изложенный мною план курса вызовет в вас одно важное недоумение.\r\nЯ буду излагать вам факты политические и эконо- мические с их разнообразными следствиями и способами проявления-и только, ничего более.\r\nА где же, может быть, спросите вы, домашний быт, нравы, успехи знания и искусства, литература, духовные интересы,\r\nфакты умственной и нравственной жизни-словом, то, что на нашем обиходном языке принято называть идеями?\r\nРазве они не имеют места в нашей истории или разве они-не факторы исторического процесса? Разумеется, я не хочу ска- зать ни того ни другого.\r\nЯ не знаю общества свободного от идей как бы мало оно ни было развито.\r\nСамо общество-это уже идея, потому что общест- во начинает существовать с той минуты, как люди, его составляющие, начи- нают сознавать, что они-общество.\r\nЕще труднее мне подумать, что идеи, лишены участия в историческом процессе.\r\nНо именно в вопросе об истори- ческой дееспособности идей, боюсь, мы можем не понять друг друга, и по- тому я обязан наперед высказать вам свой взгляд на этот предмет.\r\nПрежде всего обратите внимание на то, что факты политические и эконо- мические отличаются от так называемых идей своим происхождением и форма- ми или способами проявления.\r\nЭти факты суть общественные интересы и от- ношения, и их источник-деятельность общества, совокупные усилия лиц, его составляющих.\r\nОни и проявляются в актах не единоличного, а коллективного характера, в законодательстве, в деятельности разных учреждений,\r\nв юри- дических сделках, в промышленных предприятиях-в обороте правительствен- ном, гражданском, хозяйственном.\r\nИдеи-плоды личного творчества, произве- дения одиночной деятельности индивидуальных умов и совестей, и в своем первоначальном, чистом виде они проявляются в\r\nЛЕКЦИЯ II В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nпамятниках науки и литературы, в произведениях уединенной мастерской художника или в подвигах личной самоотверженной деятельности на пользу ближнего.\r\nИтак, в явлениях того или другого порядка мы наблюдаем дея- тельность различных исторических сил-лица и общества. ИХ ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ.\r\nМежду обеими этими силами, лицом и обществом, меж- ду индивидуальным умом и коллективным сознанием происходит постоянный обмен услуг и влияний.\r\nОбщественный порядок питает уединенное размышле- ние и воспитывает характеры, служит предметом личных убеждений, источни- ком нравственных правил и чувств, эстетических возбуждений;\r\nу каждого порядка есть свой культ, свое credo, своя ^ поэзия.\r\nЗато и личные убеждения, становясь господствующими в об- ществе, входят в общее сознание, в нравы, в право, становятся правилами, обязательными и для тех, кто 1 их не разделяет, т.\r\nе. делаются общественными фактами.\r\nУСЛОВИЯ РАЗВИТИЯ ИДЕИ В ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ. Так от общественных отно- шений отлагаются идеи, а идеи перерабатываются в общественные отношения.\r\nНо в историческом изучении не следует смешивать те и другие, потому что это-явления различных порядков.\r\nИстория имеет дело не с человеком, а с людьми, ведает людские отношения, предоставляя одиночную деятельность человека другим наукам.\r\nВы поймете, когда личная идея становится общест- венным, т.\r\nе. историческим фактом: это-когда она выходит из пределов личного существования и делается общим достоянием, и не только общим, но и обязательным, т.\r\nе. общепризнанным правилом или убеждением.\r\nНо чтобы личная идея получила такое обязательное действие, нужен целый прибор средств,\r\nподдерживающих это действие, - общественное мнение, требование закона или приличия, гнет полицейской силы.\r\nИдеи становятся исторически- ми факторами подобно тому, как делаются ими силы природы.\r\nСколько веков от создания мира молния, по-видимому, бесполезно и даже разрушительно озаряла ночную мглу,\r\nпугая воображение и не увеличивая количества света, потребляемого человеком, не заменяя даже ночника при колыбели!\r\nНо потом электрическую искру поймали и приручили, дисциплинировали, запрягли в придуманный для нее снаряд и заставили освещать улицы и залы,\r\nпересылать письма и таскать тяжести-словом, превратили ее в культурное средство.\r\nИ идеи нуждаются в подобной же обработке, чтобы стать культурно-историческими факторами.\r\nСколько прекрасных мыслей, возни- кавших в отдельных умах, погибло и погибает бесследно для человечества только потому, что не получает вовремя надлежащей обработки и организа- ции!\r\nОни украшают частное существование, разливают много света и тепла в семейном или дружеском кругу,\r\nпомогая домашнему очагу, но ни на один за- метный градус не поднимают температуры общего благосостояния,\r\nпотому что ни в праве, ни в экономическом обороте не находят соответствующего при- бора, учреждения или предприятия, которое вывело бы их из области добрых упований, т.\r\nе.\r\nдосужих грез, и дало бы им возможность действовать на общественный порядок.\r\nТакие необработанные, как бы сказать, сырые идеи-не исторические факты: их место в биографии, в философии, а не в истории. Теперь я вас прошу возвратиться к программе курса.\r\nИзучая факты поли- тические и экономические, мы в основе каждого из них найдем какую-либо идею, которая, может быть, долго блуждала в отдельных умах,\r\nпрежде чем добилась общего признания и стала руководительницей политики, законода- тельства или хозяйственного оборота.\r\nТолько такие идеи и могут быть признаны историческими явлениями.\r\nТаким образом сама жизнь помогает ис- торическому изучению: она производит практическую разборку идей, отделяя деловые или счастливые от досужих или неудачных.\r\nВ литературе мы встре- чаем осадок того, что было передумано и перечувствовано отдельными мыс- лящими людьми известного времени.\r\nНо далеко не весь этот запас личной мысли и чувства входит в житейский оборот, делается достоянием общества, культурно-историческим запасом.\r\nЧто из этого запаса усвояется общежити- ем, то воплощается в учреждение, в юридическое или экономическое отноше- ние, в общественное требование. Это воплощение, т.е.\r\nэта практическая обработка идеи, и вводит ее фактором в исторический процесс.\r\nИдеи, блес- нувшие и погасшие в отдельных умах, в частном личном существовании, столь же мало увеличивают запас общежития,\r\nкак мало обогащают инвентарь народного хозяйства замысловатые маленькие мельницы, которые строят дети на дождевых потоках.\r\nИтак, я вовсе не думаю игнорировать присутствия или значения идей в историческом процессе или отказывать им в способности к историческому действию.\r\nЯ хочу сказать только, что не всякая идея попадает в этот про- цесс, а попадая, не всегда сохраняет свой чистый первоначальный вид. В этом виде, просто как идея, она остается личным\r\nЛЕКЦИЯ II В. О, КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nпорывом, поэтическим идеалом, научным открытием-и только;\r\nно она ста- новится историческим фактором, когда овладевает какою-либо практической силой, властью,\r\nнародной массой или капиталом, - силой, которая перераба- тывает ее в закон, в учреждение, в промышленное или иное предприятие,\r\nв обычай, наконец, в поголовное массовое увлечение или художественное всем ощутительное сооружение,\r\nкогда, например, набожное представление выси небесной отливается в купол Софийского собора.\r\nМЕТОДОЛОГИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ ФАКТОВ ЭКОНОМИЧЕСКИХ И ПОЛИТИЧЕСКИХ. Из со- ображений, объясняющих план курса, извлечем некоторые методологические выводы.\r\nПолагая в основу исторического изучения процессы политические и экономические, я не хочу сказать,\r\nчто историческая жизнь состоит только из этих процессов и что историческое изучение должно ограничиваться кан- целяриями да рынками.\r\nНе одними канцеляриями и рынками движется истори- ческая жизнь; но с них удобнее начинать изучение этой жизни.\r\nПодступая в изучении к известному обществу с политической и хозяйственной стороны его жизни, мы входим в круг тех умственных и нравственных понятий и ин- тересов,\r\nкоторые уже перестали быть делом отдельных умов, личных созна- ний, и стали достоянием всего общества, факторами общежития.\r\nСледова- тельно, политический и экономический порядок известного времени можно признать показателем его умственной и нравственной жизни:\r\nтот и другой порядок настолько могут быть признаны такими показателями, насколько они проникнуты понятиями и интересами,\r\nвосторжествовавшими в умственной и нравственной жизни данного общества, насколько эти понятия и интересы стали направителями юридических и материальных его отношений.\r\nНо в от- дельных умах, в частном обиходе мы всегда найдем запас других помыслов и стремлений, не достигших такого господства, оставшихся без практического употребления.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк \n\n Хлеб \n\n Роман \n\n\n\n ЧАСТЬ ПЕРВАЯ \n\n I \n\n\n -- А ты откедова взялся-то, дедко?\r\n-- А божий я... \n -- Божий, обшит кожей?.. Знаем мы вашего брата, таких-то божьих... Говори уж пряменько: бродяга?\r\n-- Случалось... От сумы да от тюрьмы не отказывайся, миленький. Из-под Нерчинска убег, с рудников. \n -- Так-то вот ладнее будет... Каторжный, значит?\r\n-- Как есть каторжный: ни днем, ни ночью покоя не знаю. \n -- Ну, мы тебя упокоим... К начальству предоставим, а там на высидку определят пока што.\r\nТолпа мужиков обступила старика и с удивлением его рассматривала. Да и было чему подивиться.\r\nСгорбленный, худенький, он постоянно улыбался, моргал глазами и отвечал зараз на все вопросы.\r\nИ одет был тоже как-то несообразно: длинная из синей пестрядины рубаха спускалась ниже колен, а под ней как есть ничего.\r\nНа ногах были надеты шерстяные бабьи чулки и сибирские коты. Поверх рубахи пониток, а на голове валеная крестьянская белая шляпа.\r\nЗа плечами у старика болталась небольшая котомка. В одной руке он держал берестяный бурачок, а в другой длинную черемуховую палку. Одним словом, необычный человек.\r\n-- Бурачок-то у тебя зачем, дедко? \n -- Бурачок?.. А это хитрая штука. Секрет... Он, бурачок-то, меня из неволи выкупил.\r\n-- Он и то с бурачком-то ворожил в курье, -- вступился молодой парень с рябым лицом. -- Мы, значит, косили, а с угору и видно, как по осокам он ходит...\r\nЭтак из-под руки приглянет на реку, а потом присядет и в бурачок себе опять глядит. Ну, мы его и взяли, потому... не прост человек. А в бурачке у него вода...\r\n-- Ты чего, дедко, на нашу-то реку обзарился? \n -- А больно хороша река, вот и глядел... ах, хороша!.. Другой такой, пожалуй, и не найти... Сердце радуется.\r\nСтарик оглянул мужиков своими моргавшими глазками, улыбнулся и прибавил:\r\n-- Я старичок, у меня бурачок, а кто меня слушает -- дурачок... Хи-хи!.. Ну-ка, отгадайте загадку: сам гол, а рубашка за пазухой.\r\nВсею деревней не угадать... Ах, дурачки, дурачки!.. Поймали птицу, а как зовут -- и не знаете. Оно и выходит, что птица не к рукам...\r\n-- Да што с ним разговоры-то разговаривать! -- загалдело несколько голосов разом. -- Сади его в темную, а там Флегонт Василич все разберет... Не совсем умом-то старичонко...\r\n-- Больно занятный! -- вмешались другие голоса. -- На словах-то, как гусь на воде... А блаженненьким он прикидывается, старый хрен!\r\nОписываемая сцена происходила на улице, у крыльца суслонского волостного правления.\r\nЛетний вечер был на исходе, и возвращавшийся с покосов народ не останавливался около волости: наработавшиеся за день рады были месту.\r\nСтарика окружили только те мужики, которые привели его с покоса, да несколько других, страдавших неизлечимым любопытством.\r\nСело было громадное, дворов в пятьсот, как все сибирские села, но в страду оно безлюдело.\r\n-- Отпустить его, чего взять со старика? -- заметил кто-то в толпе. -- Много ли он и наживет? Еле душа держится...\r\n-- Не пущайте, дурачки! -- засмеялся старик. -- Обеими руками держитесь за меня... А отпустите -- больше и не увидите.\r\n-- Нет, надо Флегонта Василича обождать, робя!.. Уж как он вырешит это самое дело, а пока мы его Вахрушке сдадим.\r\nВолостной сторож Вахрушка сидел все время на крылечке, слушал галденье мужиков и равнодушно посасывал коротенькую солдатскую трубочку-носогрейку.\r\nКогда состоялось решение посадить неизвестного человека в темную, он молча поднялся, молча взял старика за ворот и молча повел его на крыльцо.\r\nЭто был вообще мрачный человек, делавший дело с обиженным видом.\r\nВ момент, когда расщелявшаяся дверь волостного правления готова была проглотить свою жертву, послышался грохот колес и к волости подкатили длинные дроги.\r\nМужики сняли свои шапки.\r\nНа дрогах, на подстилке из свежего сена, сидели все важные лица:\r\nвпереди всех сам волостной писарь Флегонт Васильевич Замараев, плечистый и рябой мужчина в плисовых шароварах, шелковой канаусовой рубахе и мягкой серой поярковой шляпе;\r\nрядом с ним, как сморчок, прижался суслонский поп Макар, худенький, загорелый и длинноносый, а позади всех мельник Ермилыч, рослый и пухлый мужик с белобрысым ленивым лицом.\r\nПисарь только взглянул на стоявшего на крыльце старика с котомкой и сразу понял, в чем дело.\r\n-- Бродягу поймали? -- коротко спросил он.\r\n-- Был такой грех, Флегонт Василич... В том роде, как утенок попался: ребята с покоса привели. Главная причина -- не прост человек.\r\nМало ли бродяжек в лето-то пройдет по Ключевой; все они на один покрой, а этот какой-то мудреный и нас всех дурачками зовет...\r\n-- Ну-ка, ты, умник, подойди сюда! -- приказал писарь. \n Старик подошел к дрогам и пристально посмотрел на сидевшую знать своими моргавшими глазками.\r\n-- Умник, а порядка не знаешь! -- крикнул писарь, сшибая кнутовищем с головы старика шляпу. -- С кем ты разговариваешь-то, варнак?\r\n-- Пока ни с кем... -- дерзко ответил старик. -- Да моей пестрядине с твоим плисом и разговаривать-то не рука.\r\n-- Што за человек? Как звать? -- грянул писарь. \n -- Прежде Михеем звали... \n -- А фамилия как? \n -- Человек божий... \n -- Непомнящий родства?\r\n-- Где же упомнить, миленький? Давненько ведь я родился...\r\n-- Да што с ним разговаривать-то! -- лениво заметил мельник Ермилыч, позевывая. -- Вели его в темную, Флегонт Василич, а завтра разберешь.\r\n.. Вот мы с отцом Макаром о чае соскучились. Мало ли бродяжек шляющих по нашим местам...\r\n-- А какой ты веры будешь, старичок? -- спросил о.Макар. \n -- Веры я христианской, батюшка.\r\n-- Православной? \n -- Около того. \n -- И видно, што православный. Не то тавро... \n -- Уж какое есть.\r\n-- Из ваших, -- смиренно заметил о.Макар, обращаясь к мельнику Ермилычу. -- Имеет большую дерзость в ответах, а, между прочим, человек неизвестный.\r\n-- Да ну его к ляду! -- лениво протянул мельник. -- Охота вам с ним разговаривать... Чаю до смерти охота...\r\nПисарь сделал Вахрушке выразительный знак, и неизвестный человек исчез в дверях волости. Мужики все время стояли без шапок, даже когда дроги исчезли, подняв облако пыли.\r\nОни постояли еще несколько времени, погалдели и разбрелись по домам, благо уже солнце закатилось и с реки потянуло сыростью.\r\nКое-где в избах мелькали огоньки. С ревом и блеяньем прошло стадо, возвращавшееся с поля. Трудовой крестьянский день кончался.\r\nТемная находилась рядом со сторожкой, в которой жил Вахрушка. Это была низкая и душная каморка с соломой на полу.\r\nКогда Вахрушка толкнул в нее неизвестного бродягу, тот долго не мог оглядеться.\r\nКрошечное оконце, обрешеченное железом, почти не давало света. Старик сгрудил солому в уголок, снял свою котомку и расположился, как у себя дома.\r\n-- Вот бог и квартиру послал... -- бормотал он, покряхтывая. -- Что же, квартира отменная.\r\nВахрушка в это время запер входную дверь, закурил свою трубочку и улегся с ней на лавке у печки. Он рассчитывал, по обыкновению, сейчас же заснуть.\r\n-- Эй, служба, спишь? -- послышался голос из темной. \n -- Сплю, а тебе какая печаль? \n -- Ты в солдатах служил? \n -- Случалось... А ты у меня поговори!..\r\nМолчание. Вахрушка вздыхает. И куда эти бродяги только идут? В год-то их близко сотни в темной пересидит.\r\nТолько настоящие бродяги приходят объявляться поздно осенью, когда ударят заморозки, а этот какой-то оглашенный. Лежит Вахрушка и думает, а старик в темной затянул:\r\n-- Се жених грядет во полунощи и блажен раб, его же обрящет бдяща... \n -- Эй, будет тебе, выворотень! -- крикнул Вахрушка. -- Нашел время горло драть...\r\n-- Да я духовное, служба... А ты послушай: \"И блажен раб, его же обрящет бдяща\", а ты дрыхнешь. Это тебе раз... А второе: \"Недостоин, его же обрящет унывающа\"... Понимаешь?\r\n-- Вот навязался-то! -- ворчал Вахрушка. \n Опять молчание. Слышно, как по улице грузно покатилась телега. Где-то далеко, точно под землей, лают неугомонные деревенские собаки.\r\n-- Ты не здешний? -- спрашивает старик, укладываясь на соломе. \n -- А ты как знаешь?\r\n-- Да видно по обличью-то... Здесь все пшеничники живут, богатей, а у тебя скула не по-богатому: может, и хлеб с хрустом ел да с мякиной.\r\n-- Я чердынский... Это верно. Убогие у нас места, земля холодная, неродимая. И дошлый же ты старичонко, как я погляжу на тебя! \n -- Дошлый, да про себя... А поп у вас богатый?\r\n-- Богатимый поп... Коней одних у него с тридцать будет, больше сотни десятин запахивает. Опять хлеба у попа не в проворот: по три года хлеб в кладях лежит. \n -- А писарь?\r\n-- И писарь богатимый... Не разберешь, кто кого богаче. Не житье им здесь, а масленица...\r\nМужики богатые, а земля -- шуба шубой. Этого и званья нет, штобы навоз вывозить на пашню: земля-матушка сама родит.\r\nВот какие места здесь... Крестьяны государственные, наделы у них большие, -- одним елевом, пшеничники. Рожь сеют только на продажу... Да тебе-то какая печаль? Вот привязался человек!\r\n-- А мельник у вас плут: на руку нечист. \n -- Да ты почем знаешь, что он мельник? \n -- А по сапогам вижу: бус* на сапогах, значит мельник.\r\n______________ \n * Бус -- хлебная пыль, которая летит при размолке зерна. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)\r\nВахрушка даже сел на своем конике, пораженный наблюдательностью неизвестного бродяги.\r\nВот так старичонко задался: на два аршина под землей все видит. Вахрушка в конце концов рассердился:\r\n-- Да ты што допытываешь-то меня, окаянная твоя душа? Вот завтра тебе Флегонт Василич покажет... Он тебя произведет. Вишь, какой дошлый выискался!\r\n-- Страшен сон, да милостив бог, служба. Я тебе загадку загадаю: сидит баба на грядке, вся в заплатках, кто на нее взглянет, тот и заплачет. Ну-ка, угадай? \n -- Капуста.\r\n-- Ах, дурачок, дурачок, и этого не знаешь! Лук, дурашка... Ну, а теперь спи: утро вечера мудренее. \n -- Да ты што ругаешься-то в самом деле? -- зарычал Вахрушка, вскакивая.\r\n-- Полюбил я тебя, как середа пятницу... Как увидал, так и полюбил. Сроду не видались, а увиделись -- и сказать нечего.\r\nПонял?.. Хи-хи!.. А картошку любишь? Опять не понял, служба... Хи-хи!.. Спи, дурачок.\r\nII \n\n\n Утром писарь Замараев еще спал, когда пришел к нему волостной сторож Вахрушка.\r\n-- Гости у нас вечор засиделись, -- объясняла ему стряпка. -- Ну, выпили малость с отцом Макаром да с мельником. У них ведь компания до белого свету.\r\nЛюты пить... Пельмени заказали рыбные, -- ну, и компанились. Мельник Ермилыч с радостей и ночевать у нас остался.\r\nВахрушка был настроен необыкновенно мрачно. Он присел на порог и молча наблюдал, как стряпка возилась у топившейся печи. Время от времени он тяжело вздыхал, как загнанный коренник.\r\n-- Сказывают, вечор наши суслонские ребята бродяжку в курье поймали? -- тараторила стряпуха, громыхая ухватами. \n -- А тебе какая забота? -- озлился Вахрушка.\r\nМолва говорила, что у Вахрушки с писарскою стряпкой Матреной дело нечисто.\r\nГлавным доказательством служили те пироги, которые из писарской \"ухни попадали неведомыми никому путями в волостную сторожку.\r\nВпрочем, Матрена была вдова, хотя и в годках, а про вдову только ленивый не наплетет всякой всячины.\r\nПисарский пятистенный дом, окруженный крепкими хозяйственными постройками, был тем, что называется полною чашей.\r\nНедаром Флегонт Васильевич целых двадцать пять лет выслужил писарем в Суслоне.\r\nНа всю округу славился суслонский писарь и вторую жену себе взял городскую, из Заполья, а запольские невесты по всему Уралу славятся -- богачки и модницы.\r\nК своему богатству Замараев прибавил еще женино приданое и жил теперь в Суслоне князь князем.\r\n-- Ах, пес! -- обругался неожиданно Вахрушка, вскакивая с порога. -- Вот он к чему про картошку-то меня спрашивал, старый черт... Ну, и задался человечек, нечего сказать!\r\nКогда писарь, наконец, проснулся, Вахрушка вошел в горницу и, остановившись на пороге, заявил: \n -- Как хошь, Флегонт Василич, а я боюсь.\r\n-- Кого испугался-то? -- удивился не прочухавшийся хорошенько после вчерашних пельменей писарь.\r\n-- А этого самого бродяги. В тоску меня вогнал своими словами. Я всю ночь, почитай, не спал. И все загадки загадывает.\r\n\"А картошку, грит, любишь?\" Уж я думал, думал, к чему это он молвил, едва догадался. Он это про бунт словечко закинул.\r\n-- Про картофельный бунт? -- вскипел вдруг писарь. -- Ах, мошенник! Да я его в три дуги согну!.. я...\r\n-- Колдун какой-то, я так полагаю. \n -- Ну, это пустяки! Я ему покажу... Ступай теперь в волость, а я приду, только вот чаю напьюсь.\r\n-- А ежели он што надо мной сделает, Флегонт Василич? Боюсь я его. \n -- Ступай, дурак!\r\nВахрушка почесал в затылке и почтительно выпятился в двери. Через минуту мимо окон мелькнула его вытянутая солдатская фигура.\r\nСело Суслон, одно из богатейших зауральских сел, красиво разлеглось на высоком правом берегу реки Ключевой.\r\nРяды изб, по сибирскому обычаю, выходили к реке не лицом, а огородами, что имело хозяйственное значение: скотину поить ближе, а бабам за водой ходить.\r\nНа самом берегу красовалась одна белая каменная церковь, лучшая во всей округе.\r\nОт церкви открывался вид и на все село, и на красавицу реку, и на неоглядные поля, занявшие весь горизонт, и на соседние деревни, лепившиеся по обоим берегам Ключевой почти сплошь:\r\nРоньжа, Заево, Бакланиха.\r\nВдали, вниз по течению Ключевой, грязным пятном засела на Жулановском плесе мельница-раструска Ермилыча, а за ней свечой белела колокольня села Чуракова.\r\nВверх по течению Ключевой владения суслонских мужиков от смежных деревень отделяла Шеинская курья, в которой поймали вчера мудреного бродягу.\r\nПовыше этой курьи река была точно сжата крутыми берегами, -- это был Прорыв. Летом можно было залюбоваться окрестностями Суслона.\r\nВ сороковых годах Суслон сделался центром странного \"картофельного бунта\". Дело вышло из-за министерского указа об обязательном посеве картофеля.\r\nЗапольский уезд населен исключительно государственными крестьянами, объяснившими обязательный посев картофеля как меру обращения в крепостную зависимость.\r\nТемная крестьянская масса всколыхнулась почти на расстоянии всего уезда, и волнение особенно сильно отразилось в Суслоне,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Степняк-Кравчинский С", "role": "user" }, { "content": "Все это случалось. Я расскажу об этом больше в одной из следующих глав.\r\nТакие факты достаточно хорошо известны русским людям, и,\r\nкогда полиция ограничивается только непрошеным ночным визитом и обыском в нашем доме, мы почитаем за счастье, что так легко отделались.\r\nТо, как по отношению к гражданам царской России соблюдается принцип неприкосновенности жилища, очень удачно изобразил в одной сценке великий русский сатирик Салтыков-Щедрин.\r\nГлумов говорит:\r\n-- ...знаете ли, о чем я мечтаю? Нельзя ли нам, друзья, так наше дело устроить, чтобы обывателю даже приятно было? Чтобы он, так сказать, всем сердцем, чтобы для него это посещение...\r\n-- Все равно что гость пришел... \n -- Вот-вот-вот! Да и гость-то чтоб дорогой, желанный. \n -- А ежели действие происходит ночью?\r\n-- Так что ж, что ночью? Проснется, докажет свою благопристойность и опять уснет!.. Знаете ли, что я придумал, друзья?.\r\n. Чтобы у каждой квартиры два ключа было: один -- у жильца, а другой -- в квартале!\r\nОдин из друзей запротестовал: \n -- А ежели, позволю вас спросить, в квартире-то касса находится?\r\n-- Так что ж что касса! Мы -- божьи, и касса наша -- божья!\r\n-- Ну нет, с этим позвольте не согласиться! Мы -- это так! Но касса!! \n\n\n Глава XII \n\n ДОМ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ\r\n______________ \n См. следующую главу. (Примеч. Степняка-Кравчинского.) \n\n Но вернемся к нашей героине, которую мы оставили под конвоем жандармов на пути в тюрьму.\r\nИз угла кареты, куда ее втолкнули, она выглядывает в окошко поверх задернутых занавесок. Несмотря на ранний час, на улице уже начинают появляться люди.\r\nДевушка кажется спокойной и покорной своей судьбе, но взгляд ее задерживается на каждом предмете, встречающемся по дороге, словно она никогда больше его не увидит.\r\nНесмотря на внешнее спокойствие, ее ум работает с лихорадочной быстротой. Через полчаса, а может быть скорее, за нею закроются ворота тюрьмы. Ей придется подвергнуться допросу.\r\nЭто несомненно.\r\nНо в чем ее обвиняют, что может полиция иметь против нее?\r\nВ то время, как колеса громыхают по булыжной мостовой и ее глаза все еще прикованы к окошку кареты,\r\nона обращает свой мысленный взор внутрь и допрашивает себя перед судом собственной совести.\r\nЕй только восемнадцать лет, и она всего несколько месяцев живет в Петербурге, куда приехала учиться.\r\nЭто не долгий срок, но достаточный, чтобы совершить несколько тяжких проступков и нарушений.\r\nБедняжка! Во-первых, она дружит с неким Н., бывшим студентом, а теперь пылким революционером, ревностно занимающимся пропагандой среди крестьян.\r\nОн ее друг детства. Когда она жила в деревне, он иногда писал ей, и вот одно из его писем она только что пыталась уничтожить.\r\nВ Петербурге они изредка встречались. Она познакомилась с несколькими друзьями Н., разделявшими его воззрения.\r\nСреди них была и молодая девушка В., которая относилась к ней с душевной добротой, и она отвечала ей тем же.\r\nОднажды, когда ее подруга ждала прихода полиции, она взяла на хранение пачку запрещенных книг. В другой раз она взяла у В.\r\nнелегальную брошюру для студентки, с которой вместе училась. И наконец, она разрешила В. воспользоваться ее адресом для своей переписки.\r\nВсе это серьезные преступления, и, если они стали известны полиции, она погибла! Но жандармы не могут все знать.\r\nЭто маловероятно. Однако кое-что они, по-видимому, все же знают или подозревают. Как много и что именно? В этом все дело.\r\nТут думы нашей пленницы были прерваны. Карета внезапно остановилась, и, выглянув в окошко, она увидела четырехэтажное здание, изящное и строгое по своему архитектурному стилю.\r\nЭто дворец новой инквизиции. Дом предварительного заключения.\r\nКак хорошо знаком ей лицемерный вид этого здания с длинными рядами высоких и красиво изогнутых сводчатых окон,\r\nскрывающих, словно сомкнутые каре солдат при казни, ужасы, творящиеся внутри!\r\nКак часто останавливалась она перед этим двуличным домом, с удивлением и скорбью думая о тех несчастных, которые томятся за этими стенами из полуобтесанного камня.\r\nКто бы мог подумать, что ей так скоро придется разделить их участь!\r\nДевушка выходит из кареты и с серьезным, озабоченным лицом приближается к величественным воротам, напоминающим врата прекрасного храма.\r\nОни как раз так высоки, что под ними свободно пройдет колесница осужденных, которых снарядили на тюремном дворе в их последнее путешествие.\r\nБесшумно отворяется калитка в массивных темных воротах, и часовой, человек богатырского роста,\r\nтак же легко управляющийся со своим ружьем, как с камышовой тростью, кажется безжизненным, как каменные тумбы по обеим сторонам въезда.\r\nЗагремели засовы; калитка запирается. Кто знает, когда она снова отворится, чтобы ее выпустить?\r\nДевушку ведут в канцелярию. Записывают ее имя, возраст и внешние приметы. Затем снизу раздается голос:\r\n-- Примите номер Тридцать девять! \n -- Есть принять номер Тридцать девять! -- отвечает голос сверху.\r\nНомер Тридцать девять под охраной тюремного надзирателя поднимается по лестнице. На одной из площадок ее передают другому надзирателю, и тот ведет ее в камеру под номером 39.\r\nС этой минуты камера становится всем миром узницы. Маленькая каморка, но чистая и аккуратная, четыре шага в ширину и пять в длину.\r\nПрикрепленная к стене опускающаяся кровать, столик, тоже прикрепленный к стене, табурет, газовый рожок, раковина с краном.\r\nОна рассматривает все это с любопытством и даже с чувством приятной неожиданности. В конце концов, черт не так страшен, как его малюют.\r\nЕдва она окончила осмотр камеры, как с удивлением услышала странные звуки -- таинственное постукивание, раздававшееся как будто из стены.\r\nПрижав к ней ухо, она слушает, затаив дыхание. Стук хотя и слабый, но явственный.\r\nУдары следуют один за другим не с механической регулярностью, а в определенном ритме и с размеренностью,\r\nсловно вдохновленные разумным существом и таящие в себе какой-то сокровенный смысл.\r\nНо что означает это странное постукивание? А! Она поняла.\r\nЕй приходилось слышать, что заключенные в тюрьмах иногда сообщаются между собой посредством перестука -- по образцу дроби телеграфной азбуки.\r\nСтучит, должно быть, сосед, ее товарищ по несчастью, и он хочет поговорить с нею.\r\nС благодарностью и сочувствием она постучала несколько раз в ответ. В следующую минуту, к величайшему ее изумлению, стук слышится уже со всех сторон.\r\nВ противоположной стене раздается несколько громких, резких ударов, словно тот, кто стучит, весь кипит от нетерпения или гнева.\r\nТам, значит, находится еще один страдающий собрат, нуждающийся в утешении!\r\nКогда она подняла руку, чтобы ответить, снизу донеслись новые удары, такие же ритмичные, но более звонкие, -- их проводником служит водопроводная труба.\r\nЗатем сверху, как эхо, прозвучали такие же сигналы.\r\nКаморка вся огласилась этими отрывочными звуками, словно шла игра в крикет или будто таинственные существа, в которых верят спириты, выстукивали свои донесения из потустороннего мира.\r\nПервым чувством узницы был страх. Значит, в этом зловещем доме заключенные находятся повсюду: и над нею, и под нею, и справа, и слева.\r\nНеужели она лишь одна из многих в толпе несчастных? Но вскоре ею овладела досада, страстное сожаление, что ей прежде не приходило в голову изучать тюремную азбуку.\r\nНе понимая смысла постукивания, которое продолжало раздаваться в ее камере, она почувствовала стыд, почти отчаяние.\r\nЧто значат эти звуки? Что хотят ей сообщить невидимые соседи? Не расшифровав их стука, она не могла ничего ответить.\r\nМало-помалу постукивание прекратилось, и вокруг нее снова воцарилась глубокая тишина. Но прошло несколько минут, и один из стучавших начал сызнова.\r\nМожет быть, он пожалел новоприбывшую за ее неведение и хотел обучить ее.\r\nНа этот раз удары были реже и явственнее, как бы для того, чтобы дать ей возможность лучше их сосчитать, и они не прерывались, как раньше, паузами.\r\nОна прислушивается, напряженно думая, что они могут означать, и вдруг ее осенила счастливая догадка.\r\nМожет быть, каждый звук соответствует букве в порядке азбуки.\r\nВ таком случае понять постукивание будет легко!\r\nОна дождется первой паузы и, когда возобновится стук, свяжет телеграфную дробь с буквой: один стук -- первая буква, два стука -- вторая и так далее.\r\nНаступила пауза. За ней последовало новое постукивание. Жадно слушая и внимательно считая удары, она нашла одну букву, другую, третью.\r\nТри буквы составили слово. Затем она составила по буквам еще одно слово. \"Кто вы?\" -- спрашивал сосед.\r\nКак ему ответить? Конечно, тем же способом. Она выстукивает свое имя, и они обмениваются еще несколькими фразами.\r\nЛюбезный сосед учит ее шифру, очень простому и удобному, и с его помощью после небольшой практики разговор ведется легко и быстро.\r\nС помощью этого слухового языка сотни умных и тонко чувствующих людей, оставаясь невидимыми и навсегда разделенными, беседуют друг с другом, обмениваясь своими мыслями.\r\nЛишенные неумолимой жестокостью тюремщиков человеческого общества, своих друзей и близких, осужденные жить и страдать в полном безмолвии,\r\nподобном безмолвию смерти, они обращаются к окружающим их стенам, немым свидетелям их одиночества, сообщают им свои думы, делятся своим горем.\r\nКамни и железо более отзывчивы и милосердны, нежели люди, и они передают их мысли и чувства другим таким же страдальцам.\r\nЗаключенных, уличенных в постукивании, строго карают за нарушение тюремных правил, требующих мертвого молчания.\r\nНо стены -- добрые, верные друзья, они никогда не изменят, они влекут к себе, и узники приникают к ним,\r\nчтобы освободиться от одиночества и в беседе с невидимыми друзьями сбросить с души бремя горестей.\r\nНельзя наказывать всех нарушителей гробового молчания: никакой карцер всех не вместит. Их так много, что властям поневоле приходится смотреть сквозь пальцы на эти проступки.\r\nВ России нет ни одной тюрьмы, где заключенные не общались бы между собой посредством постукивания, а в Доме предварительного заключения перестукиваются больше, чем где-либо.\r\nНомер Тридцать девять быстро освоилась со странной и своеобразной жизнью тюрьмы и почти уже подружилась с людьми, о существовании которых узнавала лишь по ритмическому стуку в стену.\r\nНо общие страдания и общность взглядов заменяют здесь менее умозрительные отношения, и нередко в тюрьме устанавливаются связи, длящиеся потом всю жизнь.\r\nГоворят, любовь не знает преград. Для любви не существует и тюремщиков. Бывали случаи, когда люди влюблялись друг в друга через тюремные стены.\r\nНомер Тридцать девять была способная ученица и вскоре стала всецело разделять воззрения, чувства,\r\nвосторженный идеализм нового мира, который перед нею раскрывался благодаря царской полиции.\r\nНикогда еще молодая девушка не жила такой полной жизнью.\r\nПрежде, увлеченная почти исключительно своими научными занятиями, она испытывала к освободительному движению молчаливое сочувствие, основанное на более или менее смутных идеях.\r\nТеперь она уже все понимает. Она узнала страдания своих товарищей по несчастью и сблизилась с ними душой. Она видит, как преданны они своему делу, как верят в будущее.\r\nИ теперь, как пылкая новообращенная, она радуется тому, что и у нее достаточно сил, чтобы страдать и бороться.\r\nНо в то же время она испытывает глубокую печаль. Перед нею раскрывается вся жизнь ее незримых братьев и сестер, и эта жизнь полна мрака, горестей и нечеловеческих мук.\r\nСудьбы этих людей не похожи одна на другую. Одни узники сидят только по подозрению, другие -- настоящие революционеры и известные пропагандисты.\r\nЕе сосед по камере, номер Сорок, серьезно скомпрометирован. Его схватили на месте преступления, переодетого крестьянином, с фальшивым паспортом, при ведении революционной пропаганды.\r\nОн богатый помещик и мировой судья и, наверно, будет приговорен к долгосрочной каторге.\r\nТакой же строгий приговор грозит номеру Шестьдесят восемь. Это молодая девушка, высокообразованная, из дворянской семьи.\r\nОна окончила курс в Цюрихском университете и, вернувшись в Россию, поступила работать на московскую бумагопрядильную фабрику.\r\nЕе арестовали по подозрению в сношениях с революционерами, так как в ее сундучке было обнаружено несколько нелегальных брошюр;\r\nодин рабочий, запуганный полицией, дал показания, будто он слышал, как девушка читала вслух одну из брошюр его товарищам.\r\nЧитателю может показаться, что это не очень страшное преступление, но для царской полиции вполне достаточное,\r\nчтобы осудить девушку и, по всей вероятности, тоже приговорить ее к долгосрочной каторге.\r\nНо эти двое еще наиболее счастливые. Они хоть знают, какая судьба их ожидает, -- преимущество, которого лишены многие их товарищи.\r\nНомеру Девятнадцать, например, находящемуся в камере нижнего этажа, вообще не предъявлено никакого обвинения.\r\nБрошюра, обнаруженная у него полицией, была слишком пустячной, чтобы обладание ею могло рассматриваться как преступление.\r\nНо под тем предлогом, что он друг номера Сорок, его держат в тюрьме уже два с половиной года.\r\nОбвинение против номера Шестьдесят три такое же необоснованное.\r\nЕго вина заключается в том, что он однажды приехал в имение человека, арестованного за ведение революционной пропаганды.\r\nНи один из крестьян, с которыми ему устроили очную ставку, не дал никаких показаний против него.\r\nОднако прокурор был \"внутренне убежден\" в его виновности, и он теперь уже третий год сидит в тюрьме.\r\n______________ \n Это действительный случай, и он произошел с Николаем Морозовым, арестованным в 1873 году в Твери. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)\r\nОн еще совсем молодой человек, но заточение серьезно пошатнуло его здоровье.\r\nНомер Двадцать один, живущий в камере на верхнем этаже, находится в еще более тяжелом положении. У него чахотка, и смертельный недуг быстро разрушает его силы.\r\nОн был в дружбе с одним известным пропагандистом и несколько раз посещал нелегальные политические собрания социалистов.\r\nУже два года, как он каждый день ждет освобождения. Но он покинет свою тесную каморку только для еще более тесной могилы -- последнего и надежного убежища всех угнетенных*.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "сарафанах и шушунах идут с ведрами за водой. Вот расхаживают по улице куры с \n цыплятами, индейки, гуси, а иногда вам случится увидеть жирную свинку, которая\r\nпрогуливается со своими поросятами. Я, по крайней мере, не раз встречался с этим\r\nинтересным животным не только на Трубе, но даже и на Рождественском бульваре. \n Вероятно, во всех столицах после проливного дождя бывают лужи по улицам, но\r\nвряд ли в какой-нибудь столице плавают утки по этим лужам, а мне случалось часто\r\nлюбоваться в Москве этой сельской картиной. Впрочем, надобно сказать правду,\r\nпосле некоторого приключения я стал гораздо менее любить эту простоту нравов, \n эту патриархальную жизнь нараспашку, которая мне прежде очень нравилась. Я\r\nрасскажу вам все подробности этого истинного, хотя и не слишком правдоподобного \n приключения, по милости которого я вместо десяти предполагаемых визитов успел\r\nтолько сделать четыре.\n\n Мне помнится, я уж говорил где-то, как затруднительно московским жителям\r\nвыполнять эту общественную обязанность, название которой не переведено еще на \n русский язык... Посещать и делать визиты вовсе не одно и то же: посещают\r\nобыкновенно своих родных, друзей и приятелей, а визиты делают всем знакомым; в\r\nпервом случае нам всегда приятно заставать хозяина дома, во втором мы желаем \n совершенно противного. Мы посещаем людей, которых любим, для того чтоб с ними\r\nповидаться, и делаем иногда визиты таким знакомым, с которыми не желали бы \n часто встречаться и на улице. В Москве делать сразу все визиты нельзя иначе, как на\r\nпеременных лошадях, разумеется, если ваши знакомые живут в разных частях \n города. Например, ваш дом в Садовой у Триумфальных ворот: не угодно ли вам\r\nсъездить под Донской и завернуть оттуда в Лефортовскую часть - всего два визита,\r\nа вряд ли вы успеете их сделать в одно утро и на одних лошадях. Когда я собираюсь\r\nездить с визитами, то составляю заранее подробный маршрут. Сначала пошатаюсь \n день-другой по своей Пресне, Грузинам, по Садовой, по всем переулкам, которые\r\nсоединяют меж собой Никитскую, Арбат и Поварскую, а там роздых; дам лошадям\r\nвздохнуть да примусь объезжать Замоскворечье и ближайшие к нему улицы; потом \n опять отдохну и отправляюсь наконец странствовать по всем окрестностям\r\nНемецкой слободы, побываю в Ольховцах, на Покровке, на Мясницкой, заверну на \n Чистые пруды, к Меншиковой башне, на Сретенку, за Сухареву башню, мимоездом\r\nна Петровку, Дмитровку, Тверскую - и таким образом, не уморив ни одной лошади, \n кончу дней в шесть все мои визиты.\r\nВозвратясь в Москву, я должен был, как водится, развезти визитные карточки \n по всем знакомым. И вот на прошлой неделе, завернув сначала к ближайшим моим\r\nсоседям, я располагался в одно утро объездить Хамовники, Пречистенку, Остоженку\r\nи побывать за Москвой-рекой. Я начал с Хамовников. Это одна из тех частей\r\nМосквы, которые приятель мой сравнивает с уездными городками, окружающими со \n всех сторон Земляной город. В двух шагах от нее начинается красивая\r\nПречистенская улица, в которой несколько огромных каменных домов не испортили\r\nбы и Дворцовой набережной Петербурга; но, несмотря на это аристократическое \n соседство, Хамовники во всех отношениях походят на самый дюжинный уездный\r\nгородишко. Местами только вымощенные узенькие улицы, низенькие деревянные\r\nдома, пустыри, огороды, пять-шесть небольших каменных домов, столько же \n дворянских хором с обширными садами, сальный завод стеариновых свечей с\r\nвечной своей вонью, непроходимая грязь весной и осенью и одна только церковь,\r\nвпрочем довольно замечательная по своей древней архитектуре, - вот все, что \n составляет эту прежде бывшую слободу, прозванную Хамовниками, вероятно,\r\nпотому, что в ней жили некогда крепостные дворовые люди, которых и теперь еще \n величают в простонародье хамами и хамовым отродьем.\r\nВ одном из хамовнических переулков гордо возвышается, окруженный со \n всех сторон пустырями и заборами, деревянный домик с высоким теремом, то есть,\r\nпо-нынешнему, мезонином; домик весьма порядочный, яркого \n желтовато-канареечного цвета, с зелеными ставнями, красною кровлею и\r\nприсадником, у которого решетка выкрашена также зеленою, а все столбики той же\r\nсамой краскою канареечного цвета. Впрочем, вероятно, не сам хозяин придумал\r\nраскрасить таким великолепным образом свой дом, а эта мысль родилась в голове \n его при виде алебастровых расписных попугаев, которых лет пять тому назад\r\nоборванные итальянцы носили на лотках по всем улицам. Что ж делать? Мы, \n русские, сами ничего не выдумаем, но зато как раз переймем у иностранцев все\r\nхорошее. В этом домике живет Степан Савельич Бобриков со своей женой Марьей\r\nНикитишной, двумя малолетними сыновьями и дочерью, которая почти уже невеста. \n Мне долго было бы рассказывать, по какому случаю я познакомился со Степаном\r\nСавельичем Бобриковым, и потому скажу вам только одно, что я знаком с ним более\r\nдвадцати лет и даже был его посаженым отцом, несмотря на то что, по русскому \n обычаю, холостые люди весьма редко бывают посажеными отцами.\r\nПодъехав к запертым воротам этого цветистого домика, я вылез из коляски, \n отворил калитку и лишь только вошел во двор, как вдруг две злые главки кинулись\r\nна меня, как на дикого зверя. Прежде чем я успел опомниться, эти проклятые \n дворняжки прокусили у меня в двух местах шинель и до того испугали своим\r\nнечаянным нападением, что я непременно выскочил бы опять на улицу и закричал\r\nкараул, если б не явилась ко мне на выручку с мочалкою в руке запачканная и \n растрепанная баба, которая, вероятно, в эту минуту занималась мытьем барской\r\nпосуды. Не помню, кто из моих знакомых, говоря о каком-то злом и \n недобросовестном критике, сказал: \"Если ты хочешь иметь понятие об этом\r\nжурнальном пачкуне, так представь себе спущенную с цепи бешеную шавку, \n косматую и запачканную в грязи. Эта шавка кидается на всех людей, порядочно\r\nодетых, и лижет ноги только у тех, которые точно так же растрепаны и запачканы,\r\nкак она\". Я невольно вспомнил об этом, увидев, что злые собаки, которые напали на \n меня с таким ожесточением, присмирели и кинулись лизать сальные руки этой\r\nгрязной и косматой бабы.\n\n - Пожалуйте, сударь, - сказала моя избавительница, - пожалуйте: барин\r\nдома! Пошли вы, проклятые, - продолжала она, замахиваясь своей мочалкой, - я \n вас!.. Пожалуйте, батюшка, вот сюда на крылечко.\r\nЯ вошел вслед за бабою в темные сени, по которым надобно было идти \n ощупью.\r\n- Нет, батюшка, не сюда, - это чулан; вот здесь! - заговорила опять моя \n провожатая, растворяя обитую войлоком дверь. - Терентий! - промолвила она\r\nвполголоса, просунув голову в переднюю. - Вставай: гость!\n\n Терентий, пожилой слуга, небритый, нечесаный, в поношенном сюртуке с\r\nпротертыми локтями, вскочил с коника, снял с меня шинель и растворил обе \n половинки дверей в столовую. В этой комнате все напоминало о том времени, когда\r\nу нас на Руси была еще в ходу пословица: \"Не красна изба углами, а красна\r\nпирогами\". В ней пахло каким-то сдобным кушаньем, а по углам тянулась паутина и\r\nмотались клочки изодранных обоев. Вдоль стен стояло несколько тростниковых \n стульев, по окнам - горшки с геранью, резедою и бальзамином; у самых дверей\r\nвисели деревянные часы с узорчатым циферблатом; в одном простенке помещался\r\nломберный стол с покоробленной верхней доской, в другом - расписанный под \n красное дерево высокий шкап, на котором между двумя гипсовыми зайчиками с\r\nкрасными ушами стояла модель хозяйского дома, то есть алебастровый попугай с \n красною головою, желтым зобом и зелеными крыльями.\r\nХозяин, человек лет сорока пяти, с добрым, простодушным лицом, вышел ко \n мне навстречу из гостиной. Несмотря на то что на дворе было градусов семнадцать\r\nтепла, на нем был калмыцкий тулуп, правда нараспашку и сверх платья или, лучше \n сказать, одежды, чрезвычайно легкой.\r\n- Богдан Ильич! - вскричал он, запахивая свой тулуп. - Извините!.. Как \n вы изволили меня застать!.. Не прогневайтесь, батюшка... по-домашнему! Да\r\nпозвольте, я сейчас...\n\n - И, полноте! - сказал я. - Что мне до вашего наряда. Я рад, что застал вас\r\nдома.\n\n - Так, почтеннейший, так!.. Да все-таки...\n\n - Сделайте милость, не беспокойтесь!\r\n- Нет, воля ваша!.. Позвольте мне...\n\n - Послушайте, Степан Савельич, - прервал я, - если вы станете\r\nцеремониться, так в первый раз, как вы ко мне пожалуете, я приму вас в мундире.\n\n - Ну, как вам угодно!.. Только, право, мне совестно!.. Прошу покорно!..\r\nМарья Никитишна! - продолжал Бобриков, входя вместе со мною в гостиную - \n светлую комнату о трех окнах, убранную несколько пощеголеватее столовой. -\r\nМарья Никитишна!.. Дорогой гость!\n\n - Господи, боже мой! - воскликнула хозяйка, женщина довольно еще\r\nсвежая, дородная, краснощекая, в холстинковой блузе и поношенном тюлевом \n чепце, - Вас ли я вижу?.. Батюшка, Богдан Ильич!.. Сколько лет, сколько зим!..\r\nПрошу покорно садиться... Когда изволили приехать?\n\n - На этих днях.\r\n- А мы было совсем уж отчаялись; думаем: видно, Богдан Ильич разлюбил \n Москву... Легко сказать - с лишком год! А сколько без вас дел-то понаделалось!..\r\nМатрена Степановна выдала свою дочь замуж - превыгодная партия: полковник,\r\nтриста душ и человек нестарый, лет этак за пятьдесят... Андрей Михайлович \n скончался... Федосья Дмитриевна разъехалась с мужем... Сердечная!.. Терпела,\r\nтерпела - да нет, видно, уж сил не стало... человек пьяный, развратный,\r\nкартежник... ну, да бог с ним!.. А вот я вас удивлю... Знаете ли, что? Ведь Федор \n Григорьевич - как это вам покажется?.. женился на второй жене! Ну, кто бы\r\nподумал... в его лета, с его здоровьем!..\n\n - Да о ком вы говорите?\n\n - О Федоре Григорьевиче Фурсикове.\r\n- Я его не знаю.\n\n - Право?.. Скажите пожалуйста!.. Да нет, вы, верно, его знаете!.. Человек\r\nсветский, известный, член Английского клуба... Что вы!.. Не может быть, чтоб вы \n его не знали!.. Такой маленький, тщедушный старичок... в зеленых очках... Федор\r\nГригорьевич - его все здесь знают... Э, да что ж я?.. Девка, девка! Ступай, скажи\r\nТанечке: \"Приехал, дескать, крестный ваш батюшка - пожалуйте скорее!..\" Ну, \n Богдан Ильич, как выросла ваша крестница - почти с меня ростом! Алеша и\r\nНиколинька также подросли... они теперь учатся русскому языку и арифметике... \n готовим, батюшка, в гимназию... ведь уж старшему-то десять лет... Да не угодно ли\r\nвам, Богдан Ильич, позавтракать?.. Мы сейчас ели пирог с курицею... Не прикажете\r\nли?\n\n - Нет, Марья Никитишна, я уж завтракал.\n\n - Так чашечку кофею?\n\n - Не беспокойтесь: я есть не хочу.\r\n- И, Богдан Ильич! Да разве кофей еда?.. Сделайте милость!\n\n - А не хотите кофею, - прервал хозяин, - так не прикажете ли винца? У\r\nменя есть донское, - да какое еще, батюшка, монастырское, цельное!.. Эй, человек!\r\n- Нет, Степан Савельич, напрасно раскупорите бутылку! Я пью вино только \n за обедом.\n\n - Так чем же вас потчевать?\n\n - Да ничем.\r\n- Как ничем? Что вы, Богдан Ильич, - подхватила хозяйка, - уж коли вам \n не угодно ни пирога, ни кофею, ни вина, так, воля ваша, - извольте отведать моих\r\nтрудов... Эй, девка, клубничного варенья!.. Да нет, я лучше сама... - примолвила\r\nМарья Никитишна, выходя из комнаты.\n\n - Ну что, Степан Савельич, - сказал я, оставшись один с хозяином, - что\r\nвы поделываете, как идет ваше хозяйство?\n\n - Слава богу, батюшка, слава богу! На этих днях продал леску; да пишут\r\nмне из моей рязанской деревнишки, что хлеба очень хороши - из годов вон!.. \n Сбираюсь туда ехать; нельзя, батюшка: хозяйский глаз всего важнее.\r\n- А здесь-то, в Москве, как вы поживаете?\n\n - Да так себе! Живем, по милости божией, не хуже людей. В театре иногда\r\nбываем, на гуляньях - в Петровском, в Сокольниках, - туда, сюда... Конечно,\r\nзнакомства у меня большого нет. Да ведь два-три добрых приятеля лучше целой \n сотни шапочных знакомых. Прошлого года меня очень подбивали записаться в\r\nНемецкий клуб. \"Туда, дескать, сбираются все люди порядочные. Это, дескать, не \n трактир какой, там и балы дают, и все так чинно и строго! Танцуй и веселись\r\nсколько хочешь, а рукам воли не давай! Чуть кто полезет на драку, так сохрани,\r\nгосподи: как раз выведут вон, да еще под музыку!.. А уж есть чем позабавиться: \n читать захотел - милости просим, все есть: и \"Пчела\", и \"Московские ведомости\".\r\nОхота пришла поиграть - играй себе сколько душе угодно: и карты, и лото, и \n биллиард... Истинно весело!..\" Весело!.. Да мне и дома нескучно: человек я\r\nсемейный - жена, взрослая дочь, два мальчика - нечего сказать, шалуны, а \n ребятишки добрые!,. Есть чем заняться: одного похлещешь, другого приласкаешь...\r\nК соседу зайдешь или он к тебе завернет, сядем по копеечке в преферанс да так-то\r\nраспотешимся, что и сон на ум нейдет! Уж бьемся, бьемся... иногда до первых \n петухов! Вот так же недавно приятель мой, Иван Иваныч, Щелочкин, уговаривал\r\nменя вступить в Дворянский клуб. \"Уж это, говорит, не Немецкому чета: общество\r\nпрекрасное, все люди чиновные...\" - \"Нет, мол, куманек, спасибо! Я до большого \n света не охотник\". - \"А стол-то у нас какой отличный. Лучший повар в Москве,\r\nВлас!\" - \"Отличный стол, так что ж! Я, слава богу, и дома не голоден; стану я по\r\nпустякам деньги тратить!\" - \"Какие деньги!.. Ведь у нас обед-то барский, а платим\r\nмы за него безделицу\". - \"Может статься, да на что мне все эти деликатесы?.. Еще, \n пожалуй, избалуешься... Как больно сладко поешь раза два в неделю, так, чего\r\nдоброго, домашний-то обед вовсе тебе опротивеет. Я теперь, и то по праздникам, \n выпью бокальчик-другой донского, а в вашем-то клубе, говорят, шампанское так и\r\nльется. Нет, бог с вами!.. Да и за что я буду один кушать, как большой барин, а жена\r\nи дети станут есть то, что бог послал? Нет, любезный, по мне, коли нельзя сладкого\r\nкуска с женою и детьми разделить, так мне его и даром не надобно!\"\n\n - Что ж вам отвечал на это Иван Иваныч?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 01 Мертвые души, Том первый автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.\r\nЧичиков, будучи человек весьма щекотливый и даже в некоторых случаях привередливый,\r\nпотянувши к себе воздух на свежий нос поутру, только помарщивался да встряхивал головою, приговаривая:\r\n\"Ты, брат, черт тебя знает, потеешь, что ли.\r\nСходил бы ты хоть в баню\".\r\nНа что Петрушка ничего не отвечал и старался тут же заняться какие-нибудь делом; или подходил с плеткой к висевшему барскому фраку, или просто прибирал что-нибудь.\r\nЧто думал он в то время, когда молчал, - может быть, он говорил про себя:\r\n\"И ты, однако ж, хорош, не надоело тебе сорок раз повторять одно и то же\", - бог ведает, трудно знать, что думает дворовый крепостной человек в то время, барин ему дает наставление.\r\nИтак, вот что на первый раз можно сказать о Петрушке. Кучер Селифан был совершенно другой человек...\r\nНо автор весьма совестится занимать так долго читателей людьми низкого класса, зная по опыту, как неохотно они знакомятся с низкими сословиями.\r\nТаков уже русский человек:\r\nстрасть сильная зазнаться с тем, который бы хотя одним чином был его повыше, и шапочное знакомство с графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских отношений.\r\nАвтор даже опасается за своего героя, который только коллежский советник.\r\nНадворные советники, может быть, и познакомятся с ним, но те, которые подобрались уже к чинам генеральским, те, бог весть, может быть, даже бросят один из тех презрительных взглядов,\r\nкоторые бросаются гордо человеком на все, что ни пресмыкается у ног его, или, что еще хуже, может быть, пройдут убийственным для автора невниманием.\r\nНо как ни прискорбно то и другое, а все, однако ж, нужно возвратиться к герою.\r\nИтак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою губкой,\r\nчто делалось только по воскресным дням, - а в тот день случись воскресенье, - выбрившись таким образом,\r\nчто щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой и потом шинель на больших медведях,\r\nон сошел с лестницы, поддерживаемый под руку то с одной, то с другой стороны трактирным слугою, и сел в бричку.\r\nС громом выехала бричка из-под ворот гостиницы на улицу.\r\nПроходивший поп снял шляпу, несколько мальчишек в замаранных рубашках протянули руки, приговаривая: \"Барин, подай сиротиньке!\r\n\" Кучер, заметивши, что один из них был большой охотник становиться на запятки, хлыснул его кнутом, и бричка пошла прыгать по камням.\r\nНе без радости был вдали узрет полосатый шлагбаум, дававший знать, что мостовой, как и всякой другой муке, будет скоро конец;\r\nи еще несколько раз ударившись довольно крепко головою в кузов, Чичиков понесся наконец по мягкой земле.\r\nЕдва только ушел назад город, как уже пошли писать, по нашему обычаю, чушь и дичь по обеим сторонам дороги:\r\nкочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор.\r\nПопадались вытянутые по шнурку деревни, постройкою похожие на старые складенные дрова,\r\nпокрытые серыми крышами с резными деревянными под ними украшениями в виде висячих шитых узорами утиральников.\r\nНесколько мужиков, по обыкновению, зевали, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах.\r\nБабы с толстыми лицами и перевязанными грудями смотрели из верхних окон; из нижних глядел теленок или высовывала слепую морду свою свинья.\r\nСловом, виды известные.\r\nПроехавши пятнадцатую версту, он вспомнил, что здесь, по словам Манилова, должна быть его деревня,\r\nно и шестнадцатая верста пролетела мимо, а деревни все не было видно, и если бы не два мужика.\r\nпопавшиеся навстречу, то вряд ли бы довелось им потрафить на лад.\r\nНа вопрос, далеко ли деревня Заманиловка, мужики сняли шляпы, и один из них, бывший поумнее и носивший бороду клином, отвечал:\r\n- Маниловка, может быть, а не Заманиловка?\n - Ну да, Маниловка.\r\n- Маниловка! а как проедешь еще одну версту, так вот тебе, то есть, так прямо направо.\n - Направо? - отозвался кучер.\r\n- Направо, - сказал мужик. - Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет.\r\nТам прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин.\r\nВот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не было.\r\nПоехали отыскивать Маниловку.\r\nПроехавши две версты, встретили поворот на проселочную дорогу, но уже и две, и три, и четыре версты, кажется, сделали, а каменного дома в два этажа все еще не было видно.\r\nТут Чичиков вспомнил, что если приятель приглашает к себе в деревню за пятнадцать верст, то значит, что к ней есть верных тридцать.\r\nДеревня Маниловка немногих могла заманить своим местоположением.\r\nДом господский стоял одиночкой на юру, то есть на возвышении, открытом всем ветрам, какие только вздумается подуть;\r\nпокатость горы, на которой он стоял, была одета подстриженным дерном.\r\nНа ней были разбросаны по-английски две-три клумбы с кустами сиреней и желтых акаций; пять-шесть берез небольшими купами кое-где возносили свои мелколистные жиденькие вершины.\r\nПод двумя из них видна была беседка с плоским зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью: \"Храм уединенного размышления\";\r\nпониже пруд, покрытый зеленью, что, впрочем, не в диковинку в аглицких садах русских помещиков.\r\nУ подошвы этого возвышения, и частию по самому скату, темнели вдоль и поперек серенькие бревенчатые избы,\r\nкоторые герой наш, неизвестно по каким причинам, в ту ж минуту принялся считать и насчитал более двухсот;\r\nнигде между ними растущего деревца или какой-нибудь зелени; везде глядело только одно бревно.\r\nВид оживляли две бабы, которые, картинно подобравши платья и подтыкавшись со всех сторон, брели по колени в пруде,\r\nвлача за два деревянные кляча изорванный бредень, где видны были два запутавшиеся рака и блестела попавшаяся плотва;\r\nбабы, казались, были между собою в ссоре и за что-то перебранивались.\r\nПоодаль в стороне темнел каким-то скучно-синеватым цветом сосновый лес.\r\nДаже самая погода весьма кстати прислужилась:\r\nдень был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат,\r\nэтого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетрезвого по воскресным дням.\r\nДля пополнения картины не было недостатка в петухе, предвозвестнике переменчивой погоды, который,\r\nнесмотря на то что голова продолблена была до самого мозгу носами других петухов по известным делам волокитства,\r\nгорланил очень громко и даже похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки.\r\nПодъезжая ко двору, Чичиков заметил на крыльце самого хозяина, который стоял в зеленом шалоновом сюртуке,\r\nприставив руку ко лбу в виде зонтика над глазами, чтобы рассмотреть получше подъезжавший экипаж.\r\nПо мере того как бричка близилась к крыльцу, глаза его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более.\r\n- Павел Иванович! - вскричал он наконец, когда Чичиков вылезал из брички. - Насилу вы таки нас вспомнили!\r\nОба приятеля очень крепко поцеловались, и Манилов увел своего гостя в комнату.\r\nХотя время, в продолжение которого они будут проходить сени, переднюю и столовую, несколько коротковато,\r\nно попробуем, не успеем ли как-нибудь им воспользоваться и сказать кое-что о хозяине дома.\r\nНо тут автор должен признаться, что подобное предприятие очень трудно.\r\nГораздо легче изображать характеры большого размера:\r\nтам просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие глаза нависшие брови,\r\nперерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ - и портрет готов;\r\nно вот эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собою, а между тем как приглядишься,\r\nувидишь много самых неуловимых особенностей, - эти господа страшно трудны для портретов.\r\nТут придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою выступить все тонкие,\r\nпочти невидимые черты, и вообще далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд.\r\nОдин бог разве мог сказать, какой был характер Манилова.\r\nЕсть род людей, известных под именем: люди так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан ни в селе Селифан, по словам пословицы. Может быть, к ним следует примкнуть и Манилова.\r\nНа взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару;\r\nв приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства.\r\nОн улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами.\r\nВ первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: \"Какой приятный и добрый человек!\r\n\" В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: \"Черт знает что такое!\" - и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную.\r\nОт него не дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого слова, какое можешь услышать почти от всякого, если коснешься задирающего его предмета.\r\nУ всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак;\r\nдругому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать;\r\nчетвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена;\r\nпятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым;\r\nшестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке,\r\nтогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок,\r\nподобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, - словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.\r\nДома он говорил очень мало и большею частию размышлял и думал, но о чем он думал, тоже разве богу было известно.\r\nХозяйством нельзя сказать чтобы он занимался, он даже никогда не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собою.\r\nКогда приказчик говорил: \"Хорошо бы, барин, то и то сделать\", - \"Да, недурно:\r\n, - отвечал он обыкновенно, куря трубку, которую курить сделал привычку, когда еще служил в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером.\r\n\"Да, именно недурно\", - повторял он.\r\nКогда приходил к нему мужик и, почесавши рукою затылок, говорил:\r\n\"Барин, позволь отлучиться на работу, по'дать заработать\", - \"Ступай\", - говорил он, куря трубку, и ему даже в голову не приходило, что мужик шел пьянствовать.\r\nИногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост,\r\nна котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян.\r\nПри этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало самое довольное выражение; впрочем, все эти прожекты так и оканчивались только одними словами.\r\nВ его кабинете всегда лежала какая-то книжка, заложенная закладкою на четырнадцатой странице, которую он постоянно читал уже два года.\r\nВ доме его чего-нибудь вечно недоставало: в гостиной стояла прекрасная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей, которая, верно, стоила весьма недешево;\r\nно на два кресла ее недостало, и кресла стояли обтянуты просто рогожею;\r\nвпрочем, хозяин в продолжение нескольких лет всякий раз предостерегал своего гостя словами: \"Не садитесь на эти кресла, они еще не готовы\".\r\nВ иной комнате и вовсе не было мебели, хотя и было говорено в первые дни после женитьбы:\r\n\"Душенька, нужно будет завтра похлопотать, чтобы в эту комнату хоть на время поставить мебель\".\r\nВвечеру подавался на стол очень щегольской подсвечник из темной бронзы с тремя античными грациями, с перламутным щегольским щитом,\r\nи рядом с ним ставился какой-то просто медный инвалид, хромой, свернувшийся на сторону и весь в сале, хотя этого не замечал ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги.\r\nЖена его... впрочем, они были совершенно довольны друг другом.\r\nНесмотря на то что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка,\r\nили конфетку, или орешек и говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь:\r\n\"Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек\".\r\nСамо собою разумеется, что ротик раскрывался при этом случае очень грациозно.\r\nКо дню рождения приготовляемы были сюрпризы: какой-нибудь бисерный чехольчик на зубочистку.\r\nИ весьма часто, сидя на диване, вдруг, совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши свою трубку, а другая работу, если только она держалась на ту пору в руках,\r\nони напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно бы легко выкурить маленькую соломенную сигарку.\r\nСловом, они были, то что говорится, счастливы.\r\nКонечно, можно бы заметить, что в доме есть много других занятий, кроме продолжительных поцелуев и сюрпризов, и много бы можно сделать разных запросов.\r\nЗачем, например, глупо и без толку готовится на кухне? зачем довольно пусто в кладовой? зачем воровка ключница? зачем нечистоплотны и пьяницы слуги?\r\nзачем вся дворня спит немилосердым образом и повесничает все остальное время? Но все это предметы низкие, а Манилова воспитана хорошо.\r\nА хорошее воспитание, как известно, получается в пансионах.\r\nА в пансионах, как известно, три главные предмета составляют основу человеческих добродетелей:\r\nфранцузский язык, необходимый для счастия семейственной жизни, фортепьяно, для составления приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть:\r\nвязание кошельков и других сюрпризов.\r\nВпрочем, бывают разные усовершенствования и изменения в мето'дах, особенно в нынешнее время; все это более зависит от благоразумия и способностей самих содержательниц пансиона.\r\nВ других пансионах бывает таким образом, что прежде фортепьяно, потом французский язык, а там уже хозяйственная часть.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Войско его, осаждая Мстиславль, бывший город Смоленский, отнятый Литвою, увидело в поле знамена неприятельские:\r\nСкиригайло Ольгердович и юный Герой Витовт, сын Кестутиев, примирившийся с Ягайлом, шли спасти осажденных.\r\nСвятослав мужественно сразился на берегах Вехри, и жители Мстиславские смотрели с городских стен на битву, упорную и кровопролитную.\r\nОна решилась в пользу Литовцев: Святослав пал, уязвленный копием навылет, и чрез несколько минут испустил дух.\r\nПлемянник его, Князь Иоанн Васильевич, также положил свою голову; а сыновья, Глеб и Юрий, были взяты в плен со многими Боярами.\r\nПобедители гнались за Россиянами до Смоленска:\r\nвзяли окуп с жителей сего города, выдали им тела убитых Князей и, посадив Юрия, как данника Литвы, на престоле отца его, вышли из владения Смоленского.\r\nГлеб Святославич остался в их руках аманатом.\r\nСии происшествия долженствовали быть крайне оскорбительны для Великого Князя:\r\nибо Святослав, отстав от союза с Литвою, усердно искал Димитриевой дружбы и вместе с Андреем Ольгердовичем служил щитом для Московскимх границ на западе.\r\nНо Димитрий, опасаясь Литвы, еще более опасался Моголов и, готовясь тогда к новому разрыву с Ордою, имел нужду в приязни Ягайловой.\r\nСын Великого Князя Василий, три года жив невольником при дворе Ханском, тайно ушел в Молдавию,\r\nк тамошнему Воеводе Петру, нашему единоверцу, и мог возвратиться в Россию только чрез владения Польские и Литву.\r\nДимитрий отправил навстречу к нему Бояр, поручив им, для личной безопасности Василиевой, склонить Ягайла к дружелюбию.\r\nОни успели в деле своем: Василий Димитриевич прибыл благополучно в Москву, провождаемый многими Панами Польскими.\r\nВероятно, что бегство его из Орды было следствием намерения Димитриева свергнуть иго Тохтамышево: другие случаи также доказывают сие намерение.\r\nТесть Донского, Димитрий Константинович, преставился Схимником в 1383 году,\r\nпамятный сооружением каменных стен в Нижнем Новегороде и любовию к отечественной Истории (ибо мы ему обязаны древнейшим харатейным списком Нестора).\r\nСыновья его и дядя их, Борис Городецкий, находились тогда в Орде, споря о наследстве:\r\nХан отдал Нижегородскую область дяде, а племянникам, Симеону и Василию, Суздаль, удержав последнего аманатом в Сарае.\r\nСкучав долго неволею и праздностию - тщетно хотев, подобно сыну Донского, бежать в Россию - Василий умилостивил наконец Тохамыша и приехал с его жалованною грамотою княжить в Городце.\r\nНо сия милость Ханская казалась ему неудовлетворительною:\r\nс помощию Великого Князя он и брат его, Симеон Суздальский, (в 1388 году) отняли Нижний у дяди и, презрев грамоты Ханские, обязались во всяком случае верно служить Димитрию:\r\nБорис же остался Князем Городецким, в зависимости от Московского, который, действуя таким образом против воли Тохтамыша, явно показывал худое к нему уважение.\r\nВ то время, как Россияне Великого Княжения с надеждою или страхом могли готовиться ко второй Донской битве, они были изумлены враждою своих двух главных защитников.\r\nДимитрий и Князь Владимир Андреевич, братья и друзья, казались дотоле одним человеком,\r\nимея равную любовь к отечеству и ко славе, испытанную общими опасностями, успехами и противностями рока.\r\nВдруг Димитрий, огорченный, как надобно думать, старейшими Боярами Владимира и его к ним пристрастием, велел их взять под стражу, заточить, развезти по разным городам.\r\nСей поступок, доказывая власть Великокняжескую, мог быть согласен с законами справедливости, но крайне огорчил народ,\r\nтем более, что Татары начинали уже действовать против России, взяв нечаянно Переславль Рязанский:\r\nединодушие первых ее Героев было всего нужнее для безопасности Государства.\r\nЯвив пример строгости, Димитрий спешил удовлетворить желанию народа и собственного сердца:\r\nчрез месяц, в день Благовещения, обнял брата как друга и новою договорною грамотою утвердил искренний с ним союз.\r\nВ ней сказано, что Владимир признает Димитрия отцом, сына его Василия братом старшим, Георгия Димитриевича равным, а меньших сыновей Великого Князя младшими братьями;\r\nчто они будут жить в любви неразрывной, подобно как их отцы жили с Симеоном Гордым, и должны взаимно объявлять друг другу наветы злых людей, желающих поселить в них вражду;\r\nчто ни Димитрию, ни Владимиру без общего согласия не заключать договоров с иными Владетелями;\r\nчто первому не мешаться в дела братних городов, второму в дела великого княжения, но судить тяжбы Москвитян обоим вместе чрез Наместников,\r\nа в случае их несогласия прибегать к суду Митрополита или Третейскому, коего решение остается законом и для Князей;\r\nчто великому Князю, ни Боярам его, не покупать сел в Уделе Владимировом, ни Владимиру в областях, ему не принадлежащих;\r\nчто если Димитрий, удовлетворяя нуждам Государственным, обложит данию своих Бояр поместных, то и Владимировы обязаны внести такую же в казну Великокняжескую;\r\nчто гости, суконники и городские люди свободны от службы, и проч.\r\nДалее сказано, что Владимир, если Богу не угодно будет избавить Россию от Моголов,\r\nучаствует во всех ее тягостях и дает Ханам триста двадцать рублей в число пяти тысяч Димитриевых, по сей же соразмерности платя и долги Государственные.\r\nСия грамота наиболее достопамятна тем, что она утверждает новый порядок наследства в Великокняжеском достоинстве,\r\nотменяя древний, по коему племянники долженствовали уступать оное дяде.\r\nВладимир именно признает Василия и братьев его, в случае Димитриевой смерти, законными наследниками Великого Княжения.\r\nПримирение державных братьев казалось истинным торжеством Государственным. Народ веселился, не предвидя несчастия, коему надлежало случиться толь скоро и толь внезапно.\r\nДимитрию едва исполнилось сорок лет:\r\nнеобыкновенная его взрачность, дородство, густые черные волосы и борода, глаза светлые, огненные, изображая внутреннюю крепость сложения, ручались за долголетие.\r\nВдруг, к общему ужасу, разнеслася весть о тяжкой болезни великого Князя; к успокоению народа сказали, что опасность ее миновалась;\r\nно Димитрий, не обольщая себя надеждою, призвал Игуменов Сергия и Севастиана, вместе с девятью главными Боярами, и велел писать духовное завещание.\r\nОбъявив Василия Димитриевича наследником Великокняжеского достоинства, он каждому из пяти сыновей дал особенные Уделы:\r\nВасилию Коломну с волостями, Юрию Звенигород и Рузу, Андрею Можайск, Верею и Калугу, Петру Дмитров,\r\nИоанну несколько сел, а Великой Княгине Евдокии разные поместья и знатную часть Московских доходов.\r\nСверх областей наследственных, Димитрий отказал второму сыну Галич, третьему Белозерск, четвертому Углич, купленные Калитою у тамошних Князей Удельных:\r\nсии города дотоле не были еще совершенно присоединены к Московскому Княжению.\r\nНесколько дней Бояре и граждане утешались мнимым выздоровлением любимого их Государя.\r\nВ сие время супруга его родила шестого сына, именем Константина, окрещенного старшим братом, Василием Димитриевичем, и Мариею, вдовою последнего Тысячского.\r\nНо скоро болезнь вновь усилилась, и Великий Князь, чувствуя свой конец, желал видеть супругу, еще слабую от следствия родов;\r\nизъявляя удивительную твердость, долго говорил с нею и с детьми; приказывал им быть во всем ей послушными и действовать единодушно, любить отечество и верных слуг его.\r\nБояре в безмолвной горести стояли вдали: он велел им приближиться и сказал: \"Вам, свидетелям моего рождения и младенчества, известна внутренность души моей.\r\nС вами я царствовал и побеждал врагов для счастия России; с вами веселился в благоденствии и скорбел в злополучиях; любил вас искренно и награждал по достоинству;\r\nне касался ни чести, ни собственности вашей, боясь досадить вам одним грубым словом; вы были не Боярами, но Князьями земли Русской.\r\nТеперь вспомните, что мне всегда говорили: умрем за тебя и детей твоих. Служите верно моей супруге и юным сыновьям: делите с ними радость и бедствия\".\r\nПредставив им семнадцатилетнего Василия Димитриевича как будущего их Государя, он благословил его;\r\nизбрал ему девять советников из Вельмож опытных; обнял Евдокию, каждого из сыновей и Бояр; сказал: Бог мира да будет с вами!\r\nсложил руки на груди и скончался.\r\nНа другой день погребли Димитрия в церкви Архангела Михаила.\r\nТрапезундский Митрополит Феогност, приехавший на то время гостем в Москву, совершил сей печальный обряд вместе с некоторыми Епископами и святым Игуменом Сергием.\r\nНельзя, по сказанию Летописцев, изобразить глубокой душевной скорби Россиян в сем случае: долго стенание и вопль не умолкали при дворе и на стогнах:\r\nибо никто из потомков Ярослава Великого, кроме Мономаха и Александра Невского, не был столь любим народом и Боярами,\r\nкак Димитрий, за его великодушие, любовь ко славе отечества, справедливость, добросердечие.\r\nВоспитанный среди опасностей и шума воинского, он не имел знаний, почерпаемых в книгах, но знал Россию и науку правления;\r\nсилою одного разума и характера заслужил от современников имя орла высокопарного в делах Государственных,\r\nсловами и примером вливал мужество в сердца воинов и, будучи младенец незлобием, умел с твердостию казнить злодеев.\r\nСовременники особенно удивлялись его смирению в счастии.\r\nКакая победа в древние и новые времена была славнее Донской, где каждый Россиянин сражался за отечество и ближних?\r\nНо Димитрий, осыпаемый хвалами признательного народа, опускал глаза вниз и возносился сердцем единственно к Богу Всетворящему.\r\n- Целомудренный в удовольствиях законной любви супружеской, он до конца жизни хранил девическую стыдливость и, ревностный в благочестии подобно Мономаху,\r\nежедневно ходил в церковь, всякую неделю в Великий Пост приобщался Святых Таин и носил власяницу на голом теле;\r\nоднако ж не хотел следовать обыкновению предков, умиравших всегда Иноками:\r\nибо думал, что несколько дней или часов Монашества перед кончиною не спасут души и что Государю пристойнее умереть на троне, нежели в келье.\r\nТаким образом Летописцы изображают нам добрые свойства сего Князя;\r\nи славя его как первого победителя Татар, не ставят ему в вину, что он дал Тохтамышу разорить великое княжение,\r\nне успев собрать войска сильного, и тем продлил рабство отечества до времен своего правнука.\r\nДимитрий сделал, кажется, и другую ошибку: имев случай присоединить Рязань и Тверь к Москве, не воспользовался оным: желая ли изъявить великодушное бескорыстие?\r\nНо добродетели Государя, противные силе, безопасности, спокойствию Государства, не суть добродетели.\r\nМожет быть, он не хотел изгнанием Михаила Тверского, шурина Ольгердова, раздражить Литвы, и думал, что Олег, хитрый, деятельный, любимый подданными,\r\nлучше Московских Наместников сохранит безопасность юго-восточных пределов России, если искренно с ним примирится для блага отечества.\r\n- Димитрий прибавил к Московским владениям одну купленную им Мещеру и, подчинив себе Князей Ярославских,\r\nне хотел отнять у них наследственного Удела, довольный правом предписывать им законы.\r\nВ княжение Донского были основаны города Курмыш и Серпухов;\r\nпервый (в 1372 году) Борисом Константиновичем Городецким, а второй (в 1374) Князем Владимиром Андреевичем, который, чтобы приманить туда людей,\r\nдал жителям многие выгоды и льготу, оградил его дубовыми стенами и сделал в нем Наместником своего Окольничего, Якова Юрьевича Новосильца.\r\nНоворогородцы, в 1384 году начав строить каменную крепость Яму на берегу Луги (ныне Ямбург), совершили оную в 33 дня;\r\nа в 1387 обвели Порхов также кирпичными стенами, вместо прежних деревянных.\r\n- Знаменитые монастыри Чудов, Андроньев, Симоновский в Москве, Высоцкий близ Серпухова и другие остались также памятниками времен Донского.\r\nПервые два основаны Митрополитом Алексием (который, обогатив Чудовскую обитель драгоценными, золотыми сосудами,\r\nселами, рыбными ловлями, завещал погребсти себя в оной), последние Святым Сергием Радонежским.\r\nИгумен Симонова монастыря, Феодор, племянник Сергиев и Духовник Великого Князя, отличаясь умом и знаниями, несколько раз ездил в Константинополь:\r\nпоставленный там в Архимандриты, он исходатайствовал у Патриарха Нила, чтобы его обитель называлась Патриаршею и ни в чем не зависела от Митрополита Российского.\r\nИсполняя волю Князя Владимира Андреевича, своего друга, Св.\r\nСергий избрал прекрасное место в двух верстах от нового города Серпухова и, собственными руками заложив монастырь Высоцкий, оставил в нем Игуменствовать любимого ученика,\r\nименем Афанасия, который после выехал навсегда из отечества, недовольный изгнанием Митрополита Киприана, и представился в Цареграде.\r\nЦерковные дела, важные по тогдашнему времени, заботили Великого Князя не менее Государственных.\r\nОн просил Митрополита Пимена единственно в досаду Киприану, но не мог иметь к нему ни любви, ни уважения, и желал дать церкви иного, достойнейшего Пастыря.\r\nМы говорили о Епископе Дионисии, враге Митяя:\r\nобманом уехав в Константинополь, он нашел милость в Патриархе и возвратился оттуда с саном архиепископа Суздальского, Нижегородского и городецкого.\r\nБудучи хитр, ласков, благотворителен, Дионисий умел оправдать себя в глазах Димитрия и заслужил его доброе мнение достохвальным подвигом Христианского учителя.\r\nЕще во время Алексия Митрополита открылась в Новегороде ересь Стригольников, названных так от имени Карпа Стригольника, человека простого, но ревностного суевера,\r\nутверждавшего, что Иереи Российские, будучи поставляемы за деньги, суть хищники сего важного сана и что истинные Христиане должны от них удалиться.\r\nМногие люди, думая согласно с ним, перестали ходить в церковь, и народ, озлобленый их нескромными,\r\nдерзкими речами, утопил в Волхове трех главных виновников раскола, Карпа и Диакона Никиту с товарищем.\r\nСия излишняя строгость, как обыкновенно бывает, не уменьшила, но втайне умножила число еретиков:\r\nАрхиепископ Новогородский Алексий писал о том к Патриарху Нилу, который уполномочил Дионисия искоренить зло средствами благоразумного убеждения.\r\nДионисий отправился в Новгород, во Псков, где Стригольники имели также своих учеников;\r\nдоказывал им, что плата, определенная законом, не есть лихоимство, и наконец примирил их с Церковию, к удовольствию всех правоверных.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Григорьев А", "role": "user" }, { "content": "который без подписи горел над безвестною могилой безрассудного убийцы филистера Коцебу, {22} был прямым последствием тевтонско-революционного движения.\r\nРазумеется, все это относится не к скучным и длинным романам Шписса, а к тому направлению, за которым ковыляли эти и подобные им романы, к той струе, которая бежит по ним.\r\nЗнаю - не могу не сделать опять отступления - что меня настоящее молодое поколение, если только - что весьма сомнительно - оно пробежит мои записки,\r\n- попрекнет в темноте и даже неопределенности изложения, - но ведь не могу же я писать целые томы для разъяснения вещей очень близко и коротко знакомых и мне и всем моим сверстникам,\r\nхотя, конечно, с другой стороны, не могу и требовать, чтобы молодое поколение перечло всю ту ерунду,\r\nвроде разных \"Рыцарей Льва\", \"Рыцарей Семигор\", \"Улло, горного старца\", \"Старика везде и нигде\", {23} которую мы перечитали.\r\nВо всяком случае, общего знания хода истории литератур и значения литературных периодов я имею основания требовать от того,\r\nкому благоугодно будет разрезать эти страницы \"Эпохи\" с намерением пробежать их, и добросовестно предупреждаю его насчет необходимости этого общего знания.\r\nМне некогда рассказывать историю немецкой, или английской, или французской литературы, и,\r\nпередавая те веяния, которые они приносили нашему поколению, я поневоле должен ограничиваться намеками.\r\nСтруя, которая бежит по этим старым рыцарским немецким романам, - весьма сложная струя.\r\nЭти гонимые добродетели и угнетаемые злодеями невинности, которые защищены всегда или прямо таинственными, загробными силами,\r\nили добродетельными рыцарями, обязанными по уставам своих братств поражать зло и поддерживать страдающую правду;\r\nэти тайные судилища, фемгерихты, потайным кинжалом творящие суд и правду в бесправном и разрозненном, лишенном единства (которого и поныне не достигла Германия) обществе,\r\n- эти мрак и тайна, которыми окружены поборники правого дела, какие-нибудь рыцари Льва или Семигор, эта вечная чаша св.\r\nГрааля, {24} парящая в высях небесных, - все это не одна любовь к средним векам и к реставрации - далеко не одна.\r\nТут и месмеризм {25} XVIII века с его духами и духовидцами, тут и иллюминатство Вейсгаупта {26} или розенкрейцерство {27} с их тайнами,\r\nсимволами и потайными кинжалами - тут, наконец, главным образом,\r\nужасное убеждение в полнейшем бесправии разрозненного общества и не менее же ужасное убеждение\r\nв полнейшей необходимости постоянного действия сверхъестественных или сверхобщественных и,\r\nстало быть, противуобщественных сил - убеждение,\r\nвысказавшееся у двух великих художников Германии образами Карла Моора и Гетца фон Берлихингена - а в жизни безумным мученичеством Занда.\r\n.\r\n.\r\nМудрено ли, что как ни плохи и ни длинны изделия Шписса, Клаурена и других рыцарских романистов того времени,\r\nно струи, бегущие по ним, действовали сильно и на воображение и на чувство читавшей массы.\r\nНаконец, что касается до французских романов этого времени, то они также отличались совершенно особенным характером, и притом вовсе еще не реакционным и даже не реставрационным.\r\nЯ говорю, конечно, о романах, преимущественно ходивших в обращении в публике, т. е.\r\nв читающей черни, о романах Дюкре-Дюмениля, г-ж Жанлис и Коттен, а не о романах Шатобриана или г-жи Сталь.\r\n\"Виктор, или Дитя в лесу\", \"Слепой у источника св.\r\nЕкатерины\" - произведения первого из поименованных мною романистов, \"Рыцари Лебедя\" г-жи Жанлис - и знаменитая \"Матильда, или Крестовые походы\" г-жи Коттен:\r\n- вот что составляло насущную пищу читающей \"публики\", преимущественно женской ее половины.\r\nДюкре-Дюмениль завлекал своими сложными и запутанными интригами да разными ужасами, хоть и не тонко, но зато крайне расчетливо придуманными.\r\nНад \"Матильдой\" проливалось несчетное количество слез, и Малек-Аделем ее решительно бредили барыни и барышни, ровно до тех пор,\r\nпока его сменили герои виконта д'Арленкура, представителя новой, уже чисто реставрационной и реакционной струи.\r\nСкучнее всего были романы г-жи Жанлис, хотя по странной игре судьбы в упомянутом мною пошлом ее изделии \"Рыцари Лебедя\" - может быть,\r\nнагляднее всех других выражался тогдашний французский дореволюционный дух и его тогдашнее отношение к средним векам, рыцарству и проч.\r\n, так что даже весьма скандальных непристойностей немало в произведении сухой и чинной гувернантки Орлеанского,\r\nа легкомыслие общего взгляда на жизнь доказывает, что не бесследно прошло для нее знакомство с сочинениями Вольтера и с ним самим.\r\nДа и рыцари, взятые ей напрокат без малейшего знакомства с историею из времен Карла Великого, нисколько не похожи на рыцарей немецких романов:\r\nэто люди очень легкомысленные и ветреные, - помимо, конечно, ее ведома - вышедшие у нее точно французскими и даже провансальскими рыцарями,\r\n- или резонеры, рассудочные люди, схожие, как две капли воды с типами французских буржуа.\r\nО г-же Коттен я не распространяюсь, по тому что хоть она и больше, может быть, читалась, но в сущности менее характеристична.\r\nДюкре-Дюмениль, как я уже сказал, брал преимущественно запутанностью сказки.\r\nЧрезвычайно важно то только, что во все:\r\nэтих совершенно различных один от другого романистах, во всех, - если прибавить к ним еще и г-жу Монтолье,\r\nавтора знаменитой тоже тогда \"Каролины Лихтфильд\" и \"Амалии, или Хижины среди гор\" {28} - несмотря на всю их пошлость,\r\nобщий французский дух и конец восемнадцатого века выражаются все-таки очень ярко и наглядно и в легкомыслии, и в чувственности, и в мещанской рассудочности взгляда на жизнь.\r\nТа нравственность, к которой они клонят, и та мораль, которая из них выводится, вовсе не то, что чопорный пуританизм Радклиф или добродетель, проповедуемая Шписсом.\r\nОна гола и суха до крайней пошлости, не обвита ни сплиническим мраком, ни нимбом таинственности - и совершенно практична.\r\nСочинялись эти изделия по чисто внешним, а уж никак не по внутренним побуждениям.\r\nНе стремление к средним векам, к таинственному или ужасному порождало их с их крестовыми походами, замками и подземельями, таинствами и ужасами, а просто мода и прихоть.\r\nВкус к разбойникам пошел от Шиллера, т. е. от того M-r Gilles, auteur allemand, {г. Жиля, немецкого литератора (франц.\r\n).} которому юная республика посылала гражданский патент и которого Карл Моор переделался на французской сцене в Robert, chef des brigands, {Робера, главаря шайки разбойников (франц.\r\n).} - таинства, подземелья и ужасы были простым соревнованием громадному успеху романов Анны Радклиф. Всурьез еще ничто подобное не принималось французским духом.\r\nЕще не явилась знаменитая книга г-жи Сталь о Германии, {29} а Шатобриан еще только обдумывал свой \"Genie du christianisme\", {\"Гений христианства\" (франц.\r\n).} еще носил только в душе психологические исповеди Репе и Эвдора.\r\n{30} Писались просто сказки, бившие на занимательность и прошпигованные насквозь с одной стороны сентиментальностью,\r\nкоторой, как виноградным листиком, прикрывалась, и не всегда удачно, чувственность;\r\nда нравственностью, которая в переводе на чистый французский язык значила и значит всегда, как известно, рассудочность.\r\nНо этим-то лицемерством и важны эти пошлые изделия, предназначавшиеся для потребления читающей черни.\r\nЛицемерство сентиментальности и нравственности - вещь весьма понятная после чувственных сатурналий, начатых философом Дидро и законченных маркизом де Садом. {31}\r\nБыла, однако, еще струя, еще более запоздалая, но зато гораздо искренней мутная, в которой старый, дореволюционный XVIII век сказывался совершенно животненными отрыжками.\r\nЭта струя бежала сильно в произведениях одного, тоже из любимых писателей читающей черни, в Пиго-Лебрене.\r\nЭто был уже просто писатель-циник, хотя, надобно отдать ему полную справедливость, несравненно более талантливый,\r\nчем все сентименталисты, и несравненно менее противный, чем любимый писатель последующего времени, Поль де Кок,\r\nс силою комизма неоспоримой, с наглой искренностью разврата, без малейших претензий на мораль и добродетель,\r\nкоторые в Поль де Коке гораздо гнуснее для здравого эстетического и нравственного чувства, чем его скабрезности.\r\nСочинений этого весьма откровенного господина до сих пор, я думаю, нельзя читать без смеха;\r\nдаже характеры и лица умел рисовать он, - и кто, например, читал когда-нибудь \"Пажа\", {32} тот, верно, не забыл достолюбезного гусара Брандта,\r\nверного друга барона Фельцгейма и верного дядьки его молодого сына, милых сцен на станции с хозяйкой, и с старым циником, и с рыжим капуцином.\r\n.. Прямота и откровенность вольтерьянизма с его ненавистью к monacaille {монашескому (франц.).\r\n} и дидротизма с фанатическим поклонением чувственности слышатся пренаивно в подобных сценах.\r\nПиго-Лебрена я не могу отнести даже к числу вредных писателей:\r\nразврат у него так бесцеремонно показан, так обнажен от всяких завлекающих и дразнящих покровов, что едва ли кого соблазнить может.\r\nЯ помню, что отец, например, читая вслух \"Пажа\", высылал меня на короткое время из комнаты и что потом я,\r\nкак уже рассказывал, крал по обычаю книгу и, конечно, прочитывал с некоторым лихорадочным трепетом пропущенные места:\r\nособенного действия они на меня, сколько я помню, не производили, а смеялся я ужасно, потому что действительно смешно,\r\nгораздо смешней Поль де Кока (которого, впрочем, я как-то терпеть не мог всегда) писал человек.\r\nНо вся штука в том, что Пиго-Лебрен - прямой и смелый человек, нахально сам себя выставлявший безнравственным писателем,\r\n\"проформа\" требовала, чтобы юное воображение было удаляемо от знакомства с таким циником.\r\nИменно только \"проформа\", потому что никому не приходило в голову гнать меня из комнаты, когда читались \"Природа и любовь\",\r\n\"Вальтер, дитя ратного поля\" 33 и другие произведения безнравственнейшего из писателей того времени,\r\nравно помешанного на чувственности самой ядовитой и дразнящей, как на добродетели самой приторно-немецкой,\r\nи знаменитого даже нравственностью и добродетелью, немца Августа фон Лафонтена.\r\nМногим, в особенности помнящим только стих Пушкина:\r\nРоман во вкусе Лафонтена, {34}\r\nприговор мой насчет безнравственности этого и других подобных ему в это время романистов покажется, по всей вероятности, парадоксальным;\r\nно в сущности, если уж говорить о безнравственности или вреде литературных произведений, то дело выйдет совершенно так.\r\nМолодое сердце и даже, проще говоря, молодая чувственность не так легко, как вообще думают, поддаются цинически-нахальному, не таящему себя под покровами разврату.\r\nДо этого надобно дойти, а сначала нужны непременно приманки, покровы, некоторая таинственность, нужно то, что вообще сообщает прелесть всем запретным плодам.\r\nВ самой женщине натуру благоустроенную влекут сначала именно такие же свойства...\r\nИз читателей даже не совсем молодого поколения, а только несколько помоложе того, к которому принадлежу я, никто, конечно,\r\nне читал сентиментально-чувственной дичи добродетельного немецкого романиста, с чем я их от души поздравляю, потому что время,\r\nкоторое было бы употреблено на это совершенно пустое и праздное чтение, с большею пользою пошло, вероятно, хоть на игры на свежем воздухе,\r\nа тревожное чувство, которое бы оно непременно возбудило в их существе, находило себе, и притом в пору, позднее, правильный и жизненный, а не книжный выход.\r\nНо с другой стороны, не совещусь я нимало сам признаваться и в этом чтении и в немалом влиянии этого чтения на мое развитие.\r\nТак было, так сделалось: я-то, спрашивается, чем тут виноват?\r\nПредставьте вы себе вот какого рода, например, нелепую историю. Живет в каком-то немецком захолустном городке добродетельнейший и честнейший до паточной приторности танцмейстер.\r\nСовокупляется он - браком, разумеется - с столь же добродетельною, прекрасною и еще более бедною, чем он сам, девицею; живут они как и следует, т.\r\nе. как канар и канарейка, пересыпаясь непрерывно поцелуями и питаясь весьма скудною пищею.\r\nТем не менее, несмотря на скудное питание, приживают они сына Вальтера. Вальтер выходит образцом всякой чистоты и добродетели.\r\nВ ранней юности он встречает какую-то шатающуюся девицу, тоже образец чистоты, добродетели и невинности,\r\nдружится с нею и препроводит он с нею время наичистейшим образом, храня, хотя не без волнений, и весьма притом тревожных, ее чистоту.\r\nКак уж это ему удается, спросите у добродетельного писателя, ставящего его, как нарочно, в самые затруднительные положения...\r\nЗатем - какими уж именно судьбами, не могу вам поведать в точности, ибо нить самой сказки исчезла из моей памяти,\r\nа если б я вздумал ее перечитывать, то вы бы имели полнейшее право заподозрить меня в непомерной глупости,\r\n- Вальтер попадается в какой-то богатый дом, к странному чудаку-старцу, у которого есть прелестная и невинная, как сама невинность, шестнадцатилетняя племянница.\r\nЧудаку почему-то и от кого-то нужно скрыть на месяц свою племянницу и вместе с тем убедиться в добродетели Вальтера.\r\nВ огромном саду его есть уединенный домик, клетка для канара и канарейки, - и вот в этот-то домик, совершенно одних, поселяет он Вальтера и Леопольдину,\r\nобязавши первого честным словом хранить вверенную ему чистоту красавицы, а ей самой не сказавши,\r\nконечно, ни слова, ибо предполагается везде и всегда, что \"у девушек ушки золотом завешены\".\r\nМожете вообразить себе, какую адски-раздражающую нервы жизнь ведут сии чистые голубки целый месяц.\r\nЯ полагаю, что Кукушкина, у которой глаза закатываются под лоб от восторга, когда она читает,\r\n\"как препятствия исчезают и два любящих сердца соединяются\", не раз и не два, а раз двадцать перечитывала эту идиллию.\r\nИстория называется \"Вальтер, дитя ратного поля\" - в российском переводе, разумеется.\r\nНе этот, впрочем, Вальтер дитя ратного поля, а ребенок, действительно найденный им во время битвы и им воспитанный. Сказку, повторяю вам, я забыл.\r\nИли вот еще, например, история, которой мой отец в особенности восхищался всегда, живя уже более воспоминаниями,\r\nно любя дразнить себя ими, восхищался, как Кукушкина, - история, называющаяся - \"Природа и любовь\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Стругацкие Братья", "role": "user" }, { "content": "<p>— Там равнина, — ответил Гай. — Как стол. Граница километрах в трех, потом начинаются холмы, они тянутся до самой…</p>\r\n<p>— Речки нет?</p>\n<p>— Нет.</p>\n<p>— Овраги?</p>\n<p>— Н-нет… Не помню. А что?</p>\n<p>Максим поймал его руку, крепко сжал.</p>\r\n<p>— Не падай духом, мальчик, — сказал он. — Все будет хорошо.</p>\n<p>Гай с отчаянной надеждой глядел на него снизу вверх. Глаза у него запали, скулы обтянуло.</p>\r\n<p>— Правда? — сказал он. — А то ведь я никакого выхода не вижу. Оружие отобрали, в танках вместо снарядов — болванки. Пулеметов нет. Впереди смерть, позади смерть…</p>\r\n<p>— Ага! — злорадно сказал Зеф. — Замочил штанишки? Это тебе не воспитуемых по зубам щелкать…</p>\r\n<p>Колонна втянулась в интервал между рядами танков и остановилась. Разговаривать стало трудно.\r\nПрямо на траве были установлены громадные раструбы громкоговорителей, бархатный магнитофонный бас вещал: «Там, за гребнем лощины, коварный враг.\r\nТолько вперед. Только вперед. Рычаги себя и</p>\r\n<p>— вперед. На врага. Вперед… Там, за гребнем лощины, коварный враг… Рычаги на себя и — вперед…» Потом голос оборвался на полуслове, и принялся орать полковник.\r\nОн стоял на радиаторе своего вездехода, батальонные держали его за ноги.</p>\r\n<p>— Солдаты! — орал полковник. — Хватит болтать языком! Перед вами — ваши танки. Все по машинам! Главным образом, водители, потому что на остальных мне наплевать.\r\nНо всякого, кто останется… — Он извлек свой пистолет и показал всем. — Понятно, вшивые свиньи?.. Господа ротные, развести экипажи по танкам!..</p>\r\n<p>Началась толкотня.\r\nПолковник, шатаясь на радиаторе, как жердь, продолжал что-то выкрикивать, но его не стало слышно,\r\nпотому что громкоговорители снова принялись долдонить, что впереди враг и потому — рычаги на себя.\r\nВсе штрафники ринулись к третьему ряду танков.\r\nНачалась драка, в воздухе заметались подкованные ботинки. Огромная серая толпа медленно кишела вокруг танков заднего ряда.\r\nНекоторые танки начали двигаться, с них сыпались люди. Полковник совсем посинел от натуги и, наконец, принялся палить поверх голов. Из леска черной цепью бежали гвардейцы.</p>\r\n<p>— Пошли, — сказал Максим, твердо взял Гая и Зефа за плечи и повел к крайней машине в первом ряду — угрюмой, пятнистой, с бессильно поникшим орудийным стволом.</p>\r\n<p>— Подожди… — растерянно лепетал Гай, оглядываясь. — Мы же четвертая рота, мы же вон там, мы же во втором ряду…</p>\r\n<p>— Иди, иди, — сердито сказал Максим. — Может быть, ты еще и взводом покомандовать хочешь?</p>\n<p>— Солдатская косточка, — сказал Зеф. — Уймись, мамаша…</p>\r\n<p>Кто-то сзади схватил Максима за пояс. Максим, не оборачиваясь, попробовал освободиться — не удалось. Он оглянулся.\r\nЗа спиной, ухватившись цепко одной рукою, а другой вытирая окровавленный нос, тащился четвертый член экипажа, водитель, уголовник по кличке Крючок.</p>\r\n<p>— Ага, — сказал Максим. — Я и забыл о тебе. Давай-давай, не отставай…</p>\r\n<p>Он с неудовольствием отметил про себя, что в суматохе забыл об этом человеке, которому по плану была отведена немаловажная роль.\r\nТут грянули гвардейские автоматы, по броне с мяукающим визгом запрыгали пули, и пришлось согнуться и бежать опрометью. Забежав за крайний танк, Максим остановился.</p>\r\n<p>— Слушай мою команду, — сказал он. — Крючок, заводи. Зеф, в башню. Гай, проверь нижние люки… да тщательно проверь, голову сниму!</p>\r\n<p>Он пошел вокруг танка, осматривая траки.\r\nВокруг стреляли, орали, монотонно бубнили репродукторы, но он дал себе слово не отвлекаться и не отвлекался, только отметил про себя: репродукторы — Гай — не забыть.\r\nТраки были в сносном состоянии, но ведущие колеса внушали опасение. Ничего, сойдет, мне на нем не долго ездить… Из-под танка ловко выполз Гай, уже грязный, с ободранными руками.</p>\r\n<p>— Приржавели люки! — прокричал он. — Я их не закрыл, пусть будут открыты, правильно?</p>\r\n<p>«Там, за гребнем лощины, коварный враг! — вещал магнитофонный голос.</p>\n<p>— Только вперед. Только вперед. Рычаги на себя…»</p>\r\n<p>Максим поймал Гая за воротник и притянул к себе.</p>\n<p>— Ты меня любишь? — сказал он, уставясь в расширенные глаза. — Веришь мне?</p>\r\n<p>— Да! — выдохнул Гай</p>\r\n<p>— Только меня слушай. Больше никого не слушай. Все остальное — вранье. Я твой друг, только я, больше никто. Я твой начальник. Запоминай. Я приказываю: запоминай.</p>\r\n<p>Обалдевший Гай быстро-быстро кивал, неслышно повторяя: «Да, да. Да. Только ты. Больше никто…»</p>\r\n<p>— Мак! — заорал кто-то прямо в ухо. Максим обернулся. Перед ним стоял тот странно знакомый штатский в длинном плаще, но уже без шляпы.\r\nМассаракш… Квадратное шелушащееся лицо, красные отечные глаза… Это же Фанк! На щеке кровавая царапина, губа разбита…</p>\r\n<p>— Массаракш! — орал Фанк, стараясь перекричать шум. — Вы оглохли, что ли? Узнаете меня?</p>\r\n<p>— Фанк! — сказал Максим. — Откуда вы здесь?</p>\n<p>Фанк вытер с губы кровь.</p>\n<p>— Пошли! — прокричал он. — Быстрей!</p>\n<p>— Куда?</p>\r\n<p>— К черту отсюда! Пошли!</p>\n<p>Он схватил Максима за комбинезон и потащил. Максим отбросил его руку.</p>\n<p>— Нас убьют! — крикнул он. — Гвардейцы!</p>\r\n<p>Фанк замотал головой.</p>\n<p>— Пошли! У меня на вас пропуск! — и, видя, что Максим не двигается: — Я ищу вас по всей стране! Еле нашел! Пошли немедленно!</p>\r\n<p>— Я не один! — крикнул Максим.</p>\n<p>— Не понимаю!</p>\n<p>— Я не один! — гаркнул Максим. — Нас трое! Один я не пойду!</p>\r\n<p>— Вздор! Не говорите глупостей! Что за дурацкое благородство? Жить надоело? — Фанк поперхнулся от крика и зашелся кашлем.</p>\r\n<p>Максим огляделся. Бледный Гай с дрожащими губами смотрел на него, держал его за рукав — конечно, все слышал.\r\nВ соседний танк двое гвардейцев забивали прикладами окровавленного штрафника.</p>\r\n<p>— Один пропуск! — проорал Фанк сорванным голосом. — Один! — Он показал палец.</p>\r\n<p>Максим замотал головой.</p>\n<p>— Нас трое! — Он показал три пальца. — Я никуда без них не пойду!</p>\r\n<p>Из бокового люка высунулась веником рыжая бородища Зефа. Фанк облизал губы, он явно не знал, что делать.</p>\n<p>— Кто вы такой? — крикнул Максим. — Зачем я вам нужен?</p>\r\n<p>Фанк мельком взглянул на него и стал смотреть на Гая.</p>\n<p>— Этот с вами? — крикнул он.</p>\n<p>— Да! И этот тоже!</p>\r\n<p>Глаза у Фанка стали дикими. Он сунул руку под плащ, вытащил пистолет и направил ствол на Гая.\r\nМаксим изо всех сил ударил его по руке снизу вверх, и пистолет взлетел высоко в воздух. Максим, сам еще не совсем поняв, что произошло, задумчиво проводил его взглядом.\r\nФанк согнулся, сунув поврежденную руку под мышку. Гай коротко и точно, как на занятиях, ударил его по шее, и он повалился ничком.\r\nРядом вдруг возникли гвардейцы, ощеренные, потные после работы, осунувшиеся от бешенства.</p>\r\n<p>— В машину! — рявкнул Максим Гаю, наклонился и подхватил Фанка под мышки, Фанк был грузен и с трудом пролез в люк.\r\nМаксим нырнул следом, получив на прощание удар прикладом по задней части.\r\nВ танке было темно и холодно, как в склепе, густо воняло соляркой. Зеф оттащил Фанка от люка и уложил на пол.</p>\r\n<p>— Кто такой? — гаркнул он.</p>\r\n<p>Максим не успел ответить. Крючок, долго и безуспешно терзавший стартер, наконец завел машину.\r\nВсе вокруг затряслось и загремело. Максим махнул рукой, пролез в башню и высунулся наружу.\r\nМежду танками уже не было никого, кроме гвардейцев. Все двигатели работали, стоял адский рев, густое душное облако выхлопов заволакивало склон.\r\nНекоторые танки двигались, кое-где из башен торчали головы, штрафник, высунувшийся из соседней машины, делал Максиму какие-то знаки, кривил распухшую, в синяках физиономию.\r\nВдруг он исчез, двигатели взревели с удвоенной силой, и все танки с лязгом и дребезжаньем одновременно рванулись вперед и вверх по склону.</p>\r\n<p>Максим почувствовал, что его схватили поперек туловища и тянут вниз. Он нагнулся и увидел вытаращенные, ставшие идиотскими глаза Гая.\r\nКак тогда, в бомбовозе, Гай хватал Максима руками, беспрерывно бормотал что-то, лицо его стало отвратительным,\r\nне было в нем больше ни мальчишества, ни наивной мужественности, — сплошное бессмыслие и готовность стать убийцей.\r\nНачалось, подумал Максим, брезгливо пытаясь отстранить несчастного парня. Началось, началось… Включили излучатели, началось…</p>\r\n<p>Танк, содрогаясь, карабкался на гребень, клочья дерна летели из под гусениц.\r\nПозади ничего уже не было видно за сизым дымом, а впереди вдруг распахнулась серая глинистая равнина,\r\nи замаячили в дали плоские холмы на хонтийской стороне, и танковая лавина, не сбавляя хода, повалила туда.\r\nРядов больше не было, все машины мчались на перегонки, задевая друг друга, бессмысленно ворочая башнями… У одного танка на полном ходу слетела гусеница,\r\nон волчком завертелся на месте, перевернулся, вторая гусеница сорвалась и тяжелой блестящей змеей взлетела в небо,\r\nведущие колеса продолжали бешено крутиться, а из нижних люков выскочили два человечка в сером, спрыгнули на землю и,\r\nразмахивая руками, побежали вперед, вперед, только вперед, на коварного врага… Блеснул огонь,\r\nсквозь лязг и рев звонким треском прорвался пушечный выстрел, и сразу все танки принялись палить, длинные красные языки вылетали из пушек,\r\nтанки приседали, подпрыгивали, окутывались густым черным дымом нечистого пороха, и через минуту все затянуло черно-желтой тучей,\r\nа Максим все смотрел, не в силах оторвать глаз от этого грандиозного в своей преступной нелепости зрелища, терпеливо отдирая от себя цепкие руки Гая,\r\nкоторый тащил, звал, умолял, жаждал прикрыть своей грудью от всех опасностей… Люди, заводные куклы, звери… Люди.\r\n</p>\r\n<p>Потом Максим опомнился. Пора было отбирать управление.\r\nОн спустился вниз, мимоходом похлопал Гая по плечу — тот забился в восторженной истерике — цепляясь за какие-то металлические скобы, огляделся в тесном шатающемся ящике,\r\nчуть не задохнулся от газолинового смрада, разглядел мертвенно-бледное лицо Фанка с закаченными глазами,\r\nЗефа, скорчившегося под снарядным ящиком, оттолкнул преданно жмущегося Гая и пролез к водителю.\r\n</p>\r\n<p>Крючок держал рычаги на себя и изо всех сил поддавал газу. Он пел, он орал таким дурным голосом, что его было слышно, и Максим даже разобрал слова «Благодарственной песни».\r\nТеперь надо было как-то утихомирить его, занять его место и отыскать в этом дыму удобный овраг,\r\nили глубокую рытвину, или какой-нибудь холм, чтобы было где укрыться от атомных взрывов… Но получилось не по плану.\r\nКак только он принялся осторожно разжимать кулаки Крючка, закоченевшие на рычагах, преданный раб Гай, увидевший,\r\nчто его господину оказывается неповиновение, просунулся сбоку и страшно ударил ополоумевшего Крючка огромным гаечным ключом в висок.\r\nКрючок осел, размяк и выпустил рычаги. Максим, рассвирепев, отшвырнул Гая в сторону, но было уже поздно, и не было времени ужасаться и сострадать.\r\nОн оттащил труп, уселся и взял управление.</p>\r\n<p>В смотровой люк почти нечего не было видно: небольшой участок глинистой почвы, поросшей редкими травинками, и дальше — сплошная пелена сизой гари.\r\nНе могло быть и речи — найти что-нибудь в этой мгле.\r\nОставалось одно: замедлить ход и осторожно двигаться до тех пор, пока танк не углубится в холмы. Впрочем, замедлять ход тоже было опасно.\r\nЕсли атомные мины начнут рваться прежде, чем он доберется до холмов, можно ослепнуть, да и вообще сгореть… Гай терся то справа, то слева, заглядывал в лицо, искал приказаний.\r\n«Ничего, дружище… — бормотал Максим, отстраняя его локтями.\r\n— Это пройдет… Все пройдет, все будет хорошо…» Гай видел, что с ним говорят, и точил слезу от огорчения, что опять, как тогда, в бомбовозе, не слышит ни слова.</p>\r\n<p>Танк проскочил через густую струю черного дыма: слева кто-то горел. Проскочили, и пришлось сразу круто свернуть, чтобы не наехать на мертвого, расплющенного гусеницами человека.\r\nВынырнул из дыма и скрылся покосившийся пограничный знак, за ним пошли изодранные, смятые проволочные заграждения.\r\nИз неприметного ровика высунулся на миг человек в странной белой каске, яростно потряс вздетыми кулаками и тотчас исчез, словно растворился в земле.\r\nДымная пелена впереди понемногу рассеивалась, и Максим увидел бурые круглые холмы, совсем близко,\r\nи заляпанную грязью корму танка, ползущего почему-то наискосок к общему движению, и еще один горящий танк.\r\nМаксим отвернул влево, целясь машиной в глубокое, заросшее кустарником седло между двумя холмами повыше.\r\nОн был уже близко, когда навстречу брызнул огонь, и весь танк загудел от страшного удара.\r\nОт неожиданности Максим дал полный газ, кусты и облако белесого дыма над ними прыгнули навстречу, мелькнули белые каски,\r\nискаженные ненавистью лица, вздетые кулаки, потом под гусеницами что-то железно затрещало, ломаясь,\r\nМаксим стиснул зубы, взял круто вправо и повел машину подальше от этого места, по косогору, сильно кренясь,\r\nедва не переворачиваясь, огибая холм, и въехал, наконец, в узкую лощину, поросшую молоденькими деревцами.\r\nЗдесь он остановился. Он откинул передний люк, высунулся по пояс и огляделся. Место было подходящее, со всех сторон танк обступали высокие бурые склоны.\r\nМаксим заглушил двигатель, и сразу же Гай завопил хриплым фальцетом какую-то преданную чушь, что-то нелепо рифмованное,\r\nкакую-то самодельную оду в честь величайшего и любимейшего Мака, — такую песню мог бы сочинить о своем хозяине пес, если бы научился пользоваться человеческим языком.\r\n</p>\r\n<p>— Замолчи, — приказал Максим. — Вытащи этих людей наружу и уложи возле машины… Стой, я еще не кончил! Делай это осторожно, это мои любимые друзья, наши с тобой любимые друзья…</p>\r\n<p>— А ты куда? — спросил Гай с ужасом.</p>\n<p>— Я буду здесь, рядом.</p>\n<p>— Не уходи… — заныл Гай. — Или позволь, я пойду с тобой…</p>\r\n<p>— Ты меня не слушаешься, — строго сказал Максим. — Делай, что я приказал. И делай осторожно, помни, что это наши друзья…</p>\r\n<p>Гай принялся причитать, но Максим уже не слушал. Он выбрался из танка и побежал вверх по склону холма.\r\nГде-то недалеко продолжали идти танки, натужно ревели двигатели, лязгали гусеницы, изредка бухали пушки.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Тсс!\n - Действительно, душка, шум; целый гвалт подымают. Да еще над твоей спальней. Не послать ли спросить.\r\n- Ну, вот! чего ты не выдумаешь!\n - Ну, я не буду; право, ты такая сегодня сердитая!..\n - О, боже мой! вы бы шли спать.\n - Лиза! ты меня вовсе не любишь.\r\n- Ах, люблю! Ради бога, я так устала.\n - Ну, ну! я уйду.\n - Ах, нет, нет! не уходите, - закричала жена. - Или нет, идите, идите!\r\n- Да что это ты в самом деле! То уходите, то не уходите! Кхи, кхи! А и вправду спать...\r\nкхи, кхи! У Панафидиных девочки... Кхи, кхи! девочки... кхи! куклу я у девочки видел нюренбергскую, кхи, кхи...\r\n- Ну, вот куклы теперь!\n - Кхи, кхи! хорошая кукла, кхи, кхи!\r\n- Он прощается, - проговорил молодой человек, - он идет, и мы тотчас уходим. Слышите? радуйтесь же!\n - О, дай-то бог! дай-то бог!\r\n- Это вам урок...\n - Молодой человек! за что же урок? Я это чувствую... Но вы еще молоды; вы не можете давать мне урока.\r\n- А все-таки дам. Слушайте.\n - Боже! я хочу чихнуть!..\n - Тсс! Если вы только осмелитесь.\r\n- Но что же мне делать? здесь так пахнет мышами; не могу же я; достаньте мне из моего кармана платок, ради бога; я не могу шевельнуться... О, боже, боже! за что я так наказан?\r\n- Вот вам платок! За что вы наказаны, я вам сейчас скажу. Вы ревнивы. Основываясь бог знает на чем, вы бегаете как угорелый, врываетесь в чужое жилище, производите беспорядки...\r\n- Молодой человек! я не производил беспорядков.\n - Молчать!\r\n- Молодой человек, вы не можете читать мне про нравственность: я нравственнее вас.\n - Молчать!\n - О, боже мой! боже мой!\r\n- Производите беспорядки, пугаете молодую даму, робкую женщину, которая не знает, куда деваться от страха, и, может быть, будет больна;\r\nбеспокоите почтенного старца, удрученного геморроем, которому прежде всего нужен покой, - а все отчего?\r\nоттого, что вам вообразился какой-то вздор, с которым вы бегаете по всем закоулкам! Понимаете ли, понимаете ли, в каком вы скверном теперь положении? Чувствуете ли вы это?\r\n- Милостивый государь, хорошо! Я чувствую, но вы не имеете права...\r\n- Молчать! Какое тут право? Понимаете ли вы, что это может кончиться трагически?\r\nПонимаете ли, что старик, который любит жену, может с ума сойти, когда увидит, как вы будете вылезать из-под кровати?\r\nНо нет, вы неспособны сделать трагедии! Когда вы вылезете, я думаю, всяк, кто посмотрит на вас, захохочет.\r\nЯ бы желал вас видеть при свечках; должно быть, вы очень смешны.\r\n- А вы-то? вы тоже смешны в таком случае! Я тоже хочу посмотреть на вас.\n - Где вам!\n - На вас, верно, клеймо безнравственности, молодой человек!\r\n- А! вы про нравственность! А почем вы знаете, зачем я здесь? Я здесь ошибкой; я ошибся этажом.\r\nИ черт знает, почему меня впустили! Верно, она в самом деле ждала кого-нибудь (не вас, разумеется).\r\nЯ спрятался под кровать, когда услышал вашу глупую походку, когда увидел, что испугалась дама. К тому же было темно.\r\nДа и что я вам за оправдание? Вы, сударь, смешной, ревнивый старик.\r\nВедь я отчего не выхожу? Вы, может быть, думаете, что я боюсь выйти? Нет, сударь, я бы уж давно вышел, да только из сострадания к вам здесь сижу.\r\nНу, на кого вы без меня здесь останетесь? Ведь вы будете как пень стоять перед ними, ведь вы не найдетесь...\r\n- Нет, отчего же: как пень? Отчего же как этот предмет? Разве вы не могли с чем другим сравнить, молодой человек? Отчего же не найдусь? Нет, я найдусь.\r\n- О, боже мой, как лает эта собачонка!\n - Тсс! Ах, и в самом деле... Это оттого, что вы все болтаете. Видите, вы разбудили собачонку. Теперь нам беда.\r\nДействительно, собачка хозяйки, которая все время спала на подушке в углу, вдруг проснулась, обнюхала чужих и с лаем бросилась под кровать.\r\n- О, боже мой! какая глупая собачонка! - прошептал Иван Андреевич. - Она нас всех выдаст. Она все выведет на чистую воду. Вот еще наказание!\r\n- Ну да: вы так трусите, что это может случиться.\n - Ами, Ами, сюда! - закричала хозяйка, - ici, ici.\n Но собачка не слушалась и лезла прямо на Ивана Андреевича,\r\n- Что это, душечка, Амишка все лает? - проговорил старичок. Там, верно, мыши, или кот васька сидит. То-то я слышу, что все чихает, все чихает... А ведь у васьки-то сегодня насморк.\r\n- Лежите смирно! - прошептал молодой человек, - не ворочайтесь! Она, может быть, так и отстанет.\r\n- Милостивый государь, милостивый государь! Пустите мои руки! Зачем вы их держите?\n - Тсс! молчать!\r\n- Но помилуйте, молодой человек: она меня за нос кусает! Вы хотите, чтоб я лишился носа.\r\nПоследовала борьба, и Иван Андреевич высвободил свои руки. Собачка заливалась от лая; вдруг она перестала лаять и завизжала.\r\n- Ай! - закричала дама.\r\n- Изверг! что вы делаете? - прошептал молодой человек.\r\n- Вы губите нас обоих! Зачем вы схватили ее? Боже мой, он ее душит! Не душите, пустите ее! Изверг!\r\nНо вы не знаете после этого сердца женщины! Она нас выдаст обоих,если вы задушите собачку.\r\nНо Иван Андреевич уже ничего не слыхал. Ему удалось поймать собачку, и в припадке самохранения он сдавил ей горло. Собачонка взвизгнула и испустила дух.\r\n- Мы пропали! - прошептал молодой человек.\n - Амишка! Амишка! - закричала дама. - Боже мой, что они делают с моим Амишкой? Амишка! Амишка! ici! О изверги! варвары! Боже, мне дурно!\r\n- Что такое? что такое? - закричал старичок, вскочив с кресел.\r\n- Что с тобой, душа моя? Амишка здесь! Амишка, Амишка, Амишка! - кричал старичок, щелкая пальцами, причмокивая и вызывая Амишку из-под кровати.\r\n- Амишка! ici! ici! Не может быть, чтобы васька там съел его. Нужно высечь ваську, мой друг; его, плута, уже целый месяц не секли.\r\nКак ты думаешь? Я посоветуюсь завтра с Прасковьей Захарьевной. Но, боже мой, друг мой, что с тобой? Ты побледнела, ох! ох! люди! люди!\r\nИ старичок забегал по комнате.\r\n- Злодеи! изверги! - кричала дама, покатившись на кушетку.\n - Кто? кто? кто такой? - кричал старик.\r\n- Там есть люди, чужие!.. там, под кроватью! О, боже мой! Амишка! Амишка! что они с тобой сделали?\r\n- Ах, боже мой, господи! какие люди! Амишка... Нет, люди, люди, сюда! Кто там? кто там? - закричал старик, схватив свечку и нагнувшись под кровать, - кто такой? Люди, люди!..\r\nИван Андреевич лежал ни жив ни мертв подле бездыханного трупа Амишки. Но молодой человек ловил каждое движение старика. Вдруг старик зашел с другой стороны, к стене, и нагнулся.\r\nВ один миг молодой человек вылез из-под кровати и пустился бежать, покамест муж искал своих гостей по ту сторону брачного ложа.\r\n- Боже! - прошептала дама, вглядевшись в молодого человека. - Кто же вы такой? А я думала...\r\n- Тот изверг остался, - прошептал молодой человек. - Он виновник Амишкиной смерти!\n - Ай! - вскрикнула дама.\r\nНо молодой человек уже исчез из комнаты.\n - Ай! здесь кто-то есть. Здесь чей-то сапог! - закричал муж, поймав за ногу Ивана Андреевича.\r\n- Убийца! убийца! - кричала дама. - О, Ами! Ами!\r\n- Вылезайте, вылезайте! - кричал старик, топая по ковру обеими ногами, - вылезайте; кто вы таковы? говорите, кто вы таковы. Боже! какой странный человек!\n - Да это разбойники!..\r\n- Ради бога, ради бога! - кричал Иван Андреевич, вылезая, - ради бога, ваше превосходительство, не зовите людей! Ваше превосходительство, не зовите людей! это совершенно лишнее.\r\nВы меня не можете вытолкать!.. Я не такой человек! Я сам по себе...\r\nВаше превосходительство, это случилось по ошибке! Я вам сейчас объясню, ваше превосходительство, - продолжал Иван Андреевич, рыдая и всхлипывая.\r\n- Это все жена, то есть не моя жена, а чужая жена, - я не женат, а так... Это мой друг и товарищ детства...\r\n- Какой товарищ детства! - кричал старик, топая ногами. - Вы вор, пришли обокрасть... а не товарищ детства...\r\n- Нет, не вор, ваше превосходительство; я действительно товарищ детства... я только нечаянно ошибся, попал с другого подъезда.\r\n- Да, я вижу, сударь, вижу, из какого подъезда вы вылезли.\r\n- Ваше превосходительство! Я не такой человек. Вы ошибаетесь. Я говорю, что вы в жестоком заблуждении, ваше превосходительство.\r\nВзгляните на меня, посмотрите, вы увидите по некоторым знакам и признакам, что я не могу быть вором.\r\nВаше превосходительство! ваше превосходительство! - кричал Иван Андреевич, складывая руки и обращаясь к молодой даме. - Вы дама, поймите меня.\r\n.. Это я умертвил Амишку... Но я не виноват, я, ей-богу, не виноват... Это все жена виновата. Я несчастный человек, я пью чашу!\r\n- Да, помилуйте, какое же мне дело, что вы выпили чашу; может быть, вы и не одну чашу выпили, - судя по вашему положению, оно и видно; но как же вы зашли сюда, милостивый государь ?\r\n- кричал старик, весь дрожа от волнения, но действительно удостоверившись, по некоторым знакам и признакам, что Иван Андреевич не может быть вором.\r\n- Я вас спрашиваю: как вы зашли сюда? Вы, как разбойник...\r\n- Не разбойник, ваше превосходительство. Я только с другого подъезда; право, не разбойник! Это все оттого, что я ревнив.\r\nЯ вам все расскажу, ваше превосходительство, откровенно расскажу, как отцу родному, потому что вы в таких летах, что я могу принять вас за отца.\r\n- Как в таких летах?\r\n- Ваше превосходительство! Я, может быть, вас оскорбил? Действительно, такая молодая дама... и ваши лета...\r\nприятно видеть, ваше превосходительство, действительно, приятно видеть такое супружество... в цвете лет... Но не зовите людей... ради бога, не зовите людей.\r\n.. люди только будут смеяться... я их знаю... То есть я не хочу этим сказать, что я знаком с одними лакеями, - у меня тоже есть лакеи, ваше превосходительство, и все смеются.\r\n.. ослы! ваше сиятельство... Я, кажется, не ошибаюсь, я говорю с князем...\r\n- Нет, не с князем, я, милостивый государь, сам по себе... Пожалуйста, меня не задабривайте вашим сиятельством. Как вы попали сюда, милостивый государь? как вы попали?\r\n- Ваше сиятельство, то есть ваше превосходительство... извините, я думал, что вы ваше сиятельство. Я осмотрелся...\r\nя обдумался - это случается. Вы так похожи на князя Короткоухова, которого я имел честь видеть у моего знакомого, господина Пузырева.\r\n.. Видите, я тоже знаком с князьями, тоже видел князя у моего знакомого: вы не можете меня принимать за того, за кого меня принимаете.\r\nЯ не вор. Ваше превосходительство, не зовите людей; ну, позовете людей, что ж из этого выйдет?\r\n- Но как вы сюда попали? - закричала дама. - Кто вы таковы?\r\n- Да, кто вы таковы? - подхватил муж. - А я-то, душенька, думаю, что это васька у нас под кроватью сидит и чихает. А это он. Ах ты, потаскун, потаскун!.. Кто вы такой? Говорите же!\r\nИ старичок снова затопал по ковру ногами.\r\n- Я не могу говорить, ваше превосходительство. Я ожидаю, покамест вы кончите... Внимаю вашим остроумным шуткам.\r\nЧто же касается до меня, то это смешная история, ваше превосходительство. Я вам все расскажу.\r\nЭто может все и без того объясниться, то есть я хочу сказать: не зовите людей, ваше превосходительство! поступите со мной благородным образом.\r\n.. Это ничего, что я посидел под кроватью.\r\n.. я не потерял этим своей важности. Это история самая комическая, ваше превосходительство! - вскричал Иван Андреевич, с умоляющим видом обращаясь к супруге.\r\n- Особенно вы, ваше превосходительство, будете смеяться! Вы видите на сцене ревнивого мужа.\r\nВы видите, я унижаюсь, я сам добровольно унижаюсь. Конечно, я умертвил Амишку, но... Боже мой, я не знаю, что говорю!\r\n- Но как же, как вы зашли сюда?\r\n- Пользуясь темнотою ночи, ваше превосходительство, пользуясь этою темнотою...\r\nВиноват! простите меня, ваше превосходительство! Униженно прошу извинения! Я только оскорбленный муж, больше ничего!\r\nНе подумайте, ваше превосходительство, чтоб я был любовник: я не любовник! Ваша супруга очень добродетельна, если осмелюсь так выразиться.\r\nОна чиста и невинна!\r\n- Что? что? что вы осмеливаетесь говорить? - закричал старик, снова затопав ногами. - С ума вы сошли, что ли? Как вы смеете говорить про жену мою?\r\n- Этот злодей, убийца, который умертвил Амишку! - кричала супруга, заливаясь слезами. - И он еще смеет!\r\n- Ваше превосходительство, ваше превосходительство! я только заврался, - кричал оторопевший Иван Андреевич, - я заврался, и больше ничего! Считайте, что я не в своем уме.\r\n.. Ради бога, считайте, что я не в своем уме... Честью клянусь вам, что вы мне сделаете чрезвычайное одолжение.\r\nЯ бы подал вам руку, но я не смею подать ее... Я был не один, я дядя... то есть я хочу сказать, что меня нельзя принять за любовника.\r\n.. Боже! я опять завираюсь... Не обижайтесь, ваше превосходительство, - кричал Иван Андреевич супруге.\r\n- Вы дама, вы понимаете, что такое любовь, - это тонкое чувство...\r\nНо что я? опять завираюсь!\r\nто есть я хочу сказать, что я старик, то есть пожилой человек, а не старик, - что я не могу быть вашим любовником, что любовник есть Ричардсон, то есть Ловелас.\r\n.. я заврался; но вы видите, ваше превосходительство, что я ученый человек и знаю литературу.\r\nВы смеетесь, ваше превосходительство! Рад, рад, что провокировал смех ваш, ваше превосходительство. О, как я рад, что провокировал смех ваш!\r\n- Боже мой! какой смешной человек! - кричала дама,надрываясь от хохота.\r\n- Да, смешной, и какой запачканный, - заговорил старик, в радости, что засмеялась жена. - Душечка, он не может быть вором. Но как он зашел сюда?\r\n- Действительно странно! действительно странно, ваше превосходительство, на роман похоже! Как?\r\nв глухую полночь, в столичном городе, человек под кроватью? Смешно, странно! Ринальдо Ринальдини, некоторым образом.\r\nНо это ничего, это все ничего, ваше превосходительство. Я вам все расскажу...\r\nА вам, ваше превосходительство, я новую болонку достану...\r\nудивительная болонка! Этакая шерсть длинная, ножки коротенькие, двух шагов пройти не умеет: побежит, запутается в собственной шерсти и упадет.\r\nСахаром только одним кормить. Я вам принесу, ваше превосходительство, я вам непременно ее принесу.\r\n- Ха, ха, ха, ха, ха! - Дама металась из стороны в сторону на диване от смеха. - Боже мой, со мной сделается истерика! Ох, какой смешной!\r\n- Да, да! ха, ха, ха! кхи, кхи, кхи! смешной, запачканный такой, кхи, кхи, кхи!\r\n- Ваше превосходительство, ваше превосходительство, я теперь совершенно счастлив!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "сразились, но большею частию легли на месте: остальные бежали.\r\nМагистр не гнался за ними. Россияне ободрились, устроились и снова напали. Если верить Ливонским Историкам, то наших было 90000.\r\nНемцы бились отчаянно; пехота их заслужила в сей день славное название железной.\r\nОказав неустрашимость, хладнокровие, искусство, Плеттенберг мог бы одержать победу, если бы не случилась измена.\r\nПишут, что Орденский Знаменосец, Шварц, будучи смертельно уязвлен стрелою, закричал своим: \"Кто из вас достоин принять от меня знамя?\r\n\" Один из Рыцарей, именем Гаммерштет, хотел взять его, получил отказ и в досаде отсек руку Шварцу, который, схватив знамя в другую, зубами изорвал оное;\r\nа Гаммерштет бежал к Россиянам и помог им истребить знатную часть Немецкой пехоты.\r\nОднако же Плеттенберг устоял на месте.\r\nСражение кончилось: те и другие имели нужду в отдыхе.\r\nПрошло два дня:\r\nМагистр в порядке удалился к границе и навеки уставил торжествовать 13 Сентября, или день Псковской битвы,\r\nзнаменитой в летописях Ордена, который долгое время гордился подвигами сей войны как славнейшими для своего оружия.\r\n- Заметим, что Полководцы Иоанновы гнушались изменою Гаммерштета:\r\nнедовольный холодностию Россиян, он уехал в Данию, искал службы в Швеции, наконец возвратился в Москву уже при Великом Князе Василии,\r\nгде Послы Императора Максимилиана видели его в богатой одежде среди многочисленных Царедворцев.\r\n[1503 г.] Несмотря на ревностное содействие и славу Плеттенберга, Король Польский не имел надежды одолеть Россию, сильную многочисленностию войска и великим умом ее Государя.\r\nЛитва истощалась, слабела: Польша неохотно участвовала в сей войне разорительной.\r\nСам Римский Первосвященник, Александр VI, взялся быть посредником мира, и в 1503 году чиновник Короля Венгерского,\r\nСигизмунд Сантай, приехал в Москву с грамотами от Папы и Кардинала Регнуса.\r\nОба писали к великому Князю, что все Христианство приведено в ужас завоеваниями Оттоманской Империи; что Султан взял два города Венециянской Республики, Модон и Корон, угрожая Италии;\r\nчто Папа отправил Кардинала Регнуса ко всем Европейским Государям склонять их на изгнание Турков из Греции;\r\nчто Короли Польский и Венгерский не могут участвовать в сем славном подвиге, имея врага в Ибанне;\r\nчто Святой отец, как Глава Церкви, для общей пользы Христианства молит Великого Князя заключить мир с ними и вместе с другими Государями воевать Порту.\r\nПосол вручил ему и письмо от Владислава такого же содержания, требуя, чтобы Иоанн дал опасную грамоту для проезда Вельмож Литовских в Москву.\r\nБояре наши ответствовали, что Великий Князь рад стоять за Христиан против неверных; что он, умея наказывать врагов, готов всегда и к миру справедливому;\r\nчто Александр, изъявив желание прекратить войну, обманул его: навел на Россию Ливонских Немцев и Хана Ординского; что Государь дозволяет Послам Королевским приехать в Москву.\r\nПослы явились, шесть знатнейших сановников Королевских, из коих главным был Воевода Петр Мишковский.\r\nОни предлагали вечный мир, с условием, чтобы Иоанн возвратил Королю всю его отчину, то есть все завоеванные Россиянами города в Литве;\r\nосвободил пленников, примирился с Ливонским Орденом и с Швециею (где властолюбивый Стур, изгнав Датчан, снова был Правителем Государственным).\r\nВеликий Князь хладнокровно выслушал и решительно отвергнул столь неумеренные требования. \"Отчина Королевская, - сказал он, - есть земля Польская и Литовская, а Русская наша.\r\nЧто мы с Божиею помощиею у него взяли, того не отдадим. Еще Киев, Смоленск и многие иные города принадлежат России: мы и тех добывать намерены\".\r\nВозражения Послов остались без действия: Иоанн был непоколебим.\r\nНаконец, вместо вечного мира, условились в перемирии на шесть лет,\r\nи только из особенного уважения к зятю Государь возвратил Литве некоторые волости, Рудью, Ветлицы, Щучью, Святые Озерища;\r\nвелел Наместникам, Новогородскому и Псковскому, заключить такое же перемирие с Орденом, а с Правителем Шведским не хотел иметь никаких договоров.\r\nТогда находились в Москве и Послы Ливонские:\r\nони в письмах своих к Магистру жаловались на грубость Иоаннову, Бояр наших, а еще более на Послов Литовских, которые не оказали им ни малейшего вспоможения, ни доброжелательства.\r\nЕпископ Дерптский обязался, за ручательством Магистровым, платить нам какую-то старинную поголовную дань:\r\nибо земля и город его, основанный Ярославом Великим, считались древнею собственностью России.\r\nПри обнародовании сего условия во Пскове стреляли из пушек и звонили в колокола.\r\nНеприятельские действия прекратились - ибо самая Россия, истощенная наборами многолюдных ополчений, желала на время успокоиться, - но вражда существовала в прежней силе:\r\nибо Александр не мог навсегда уступить нам Витовтовых завоеваний;\r\nВеликий же Князь, столь счастливо возвратив оные России, надеялся со временем отнять у него и все прочие наши земли.\r\nПотому Иоанн, известив Менгли-Гирея о заключенном договоре, предлагал ему для вида также примириться с Александром на 6 лет; но тайно внушал, что лучше продолжать войну;\r\nчто Россия никогда не будет в истинном, вечном мире с Королем, и время перемирия употребит единственно на утверждение за собою городов Литовских,\r\nоткуда все худорасположенные к нам жители переводятся в иные места и где нужно сделать укрепления;\r\nчто союз ее с Ханом против Литвы остается неизменным.\r\nВеликий Князь действовал по крайней мере согласно с выгодами своей Державы:\r\nнапротив чего Александр, внутренне недовольный условиями перемирия, хотя и весьма нужного для его земли,\r\nследовал единственно движениям малодушной досады на врага сильного, счастливого:\r\nон задержал в Литве наших Бояр и Великих Послов, Заболоцкого, и Плещеева, коим надлежало взять с него присягу в соблюдении договора и требовать уверительной грамоты,\r\nза печатию Епископов Краковского и Виленского, в том, что в случае смерти Александра наследники его не будут принуждать Королевы Елены к Римскому Закону.\r\nИоанн, удивленный сим нарушением общих государственных уставов, желал знать предлог оного: Король писал, что Послы остановлены за обиды, делаемые Россиянами Смоленским Боярам;\r\nно скоро одумался, утвердил перемирие и с честию отпустил их в Москву.\r\nТогда же схватили в Литве гонца нашего, посланного в Молдавию: Александр не хотел освободить его до решительного мира с Россиею;\r\nне хотел еще, чтобы Королева Елена исполнила волю родителя в деле семейственном: Иоанн велел ей искать невесты для брата, Василия, между Немецкими Принцессами;\r\nно Елена отвечала, что не может думать о сватовстве, пока Великий Князь не утвердит истинной дружбы с Литвою.\r\nТакими ничтожными способами мог ли Король достигнуть желаемого мира?\r\nСкорее возобновил бы кровопролитие, если бы Иоанн для государственной пользы не умел презирать маловажных, безрассудных оскорблений:\r\nжелая временного спокойствия, он терпел их хладнокровно и готовил средства к дальнейшим успехам нашего величия.\r\nГлава VII ПРОДОЛЖЕНИЕ ГОСУДАРСТВОВАНИЯ ИОАННОВА. Г. 1503-1505\r\nКончина Софии и болезнь Иоаннова. Завещание. Суд и казнь еретиков. Посольство Литовское.\r\nСношение с Императором. Василий женится на Соломонии. Измена Царя Казанского. Впадение его в Россию.\r\nКончина Великого Князя. Тогдашнее состояние Европы. Иоанн - творец величия России. Устроил лучшее войско.\r\nУтвердил единовластие. Имя Грозного. Жестокость его характера. Мнимая нерешительность есть осторожность.\r\nНазвание Великого, приписанное ему иностранцами. Сходство с Петром I. Титул Царский. Белая Россия. Умножение доходов.\r\nЗаконы Иоанновы. Городская и земская полиция. Соборы. Постановление Кесарийского Митрополита в Москве.\r\nРоссийский монастырь на Афонской горе. Каплан Августинского Ордена принимает Греческую Веру.\r\nНекоторые бедствия Иоаннова века. Древнейшее описание Княжеской свадьбы. Путешествие в Индию.\r\nСей Монарх не слабел ни в проницании, ни в бодрости, ни в усердии ко благу вверенной ему Небом Державы,\r\nвопреки своим уже преклонным летам и сердечным горестям, необходимым в жизни смертного.\r\nОн лишился тогда супруги: хотя, может быть, и не имел особенной к ней горячности;\r\nно ум Софии в самых важных делах государственных, ее полезные советы и, наконец,\r\nдолговременная свычка между ими сделала для него сию потерю столь чувствительною, что здоровье Иоанново, дотоле крепкое, расстроилось.\r\nВеря более действию усердной молитвы, нежели искусству врачевания, Государь поехал в Лавру Св.\r\nСергия, в Переславль, в Ростов и в Ярославль, где находились знаменитые святостию Обители.\r\nТам, сопровождаемый всеми детьми, но без всякого мирского великолепия, он в виде простого смертного умилялся пред Богом, ожидая от него исцеления или мирной кончины;\r\nно, вкусив сладость Христианской набожности, спешил возвратиться на престол, чтобы устроить будущую судьбу России.\r\nОн написал завещание в присутствии знатнейших Бояр, Князей.\r\nВасилия Холмского, Даниила Щени, Якова Захарьевича, Казначея Дмитрия Владимировича и Духовника, Архимандрита Андрониковского,\r\nименем Митрофана, объявив старшего сына, Василия Иоанновича, преемником Монархии, Государем всей России и меньших его братьев.\r\nТут, в исчислении всех областей Василиевых, в первый раз упоминается о дикой Лапландии;\r\nдалее сказано, что Старая Рязань и Перевитеск составляют уже достояние Государя Московского, быв отказаны Иоанну умершим его племянником, сыном Великой Княгини Анны, Феодором;\r\nименуются также и все города, отнятые у Литвы, Мценск.\r\nБелев, Новосиль, Одоев, кроме Чернигова, Стародуба, Новагорода Северского, Рыльска: ибо тамошние Князья хотя и поддалися Государю Московскому, но удержали право владетельных.\r\nДругим сыновьям Иоанн дал богатые отчины: Юрию Дмитров, Звенигород, Кашин, Рузу, Брянск.\r\nСерпейск; Димитрию Углич, Хлепень, Рогачев, Зубцов, Опоки, Мещовск, Опаков, Мологу;\r\nСимеону Бежецкий Верх, Калугу, Козельск; Андрею Верею, Вышегород, Алексин, Любутск, Старицу, Холм, Новый Городок.\r\nИмея особенных придворных и воинских чиновников, пользуясь всеми доходами своих городов и волостей,\r\nбратья Василиевы не могли в оных судить душегубства, ни делать монеты, и не участвовали в выгоде откупов государственных;\r\nоднако ж Василий обязывался уделять им часть некоторых Московских сборов и не покупать земель в их отчинах, которые оставались наследственными для их сыновей и внуков.\r\nТо есть меньшие сыновья Иоанновы долженствовали иметь права только частных владельцев, а не Князей Владетельных.\r\nОдна Рязань еще представляла тень вольной Державы:\r\nКнязь ее, Иоанн, умер в 1500 году, оставив пятилетнего сына, именем также Иоанна, под опекою матери, Агриппины, и бабки его,\r\nлюбимой сестры Великого Князя, Анны, которая преставилась в 1501 году, утвердив внука в достоинстве независимого Владетеля, но только именем:\r\nибо государь Московский был в самом деле верховным повелителем Рязани, ее войска и народа.\r\n- Исполняя желание отца, Василий и братья его обязались между собою грамотами жить в согласии по родительскому завещанию.\r\nИоанн хотел утвердить спокойствие нашей Православной Церкви. В сие время возобновилось дело Жидовской ереси, нами описанной. Еще она не пресеклась, хотя и скрывалась.\r\nИосиф Волоцкий в Москве, Архиепископ Геннадий в Новегороде неутомимо старались истребить сие несчастное заблуждение ума:\r\nпервый только говорил и писал, второй действовал в своей Епархии, откуда многие из гонимых еретиков бежали в Немецкую землю и в Литву.\r\nУбежденный наконец представлениями Духовенства или сам видя упрямство отступников, не исправленных средствами умеренности, ни клятвою церковною,\r\nни заточением, Великий Князь решился быть строгим, опасаясь казаться излишне снисходительным или беспечным в деле душевного спасения.\r\nСозвав Епископов, он вместе с ними и с Митрополитом снова выслушал доносы. Иосиф Волоцкий заседал с судиями, гремел красноречием, обличал еретиков и требовал для них мирской казни.\r\nГлавными из обвиняемых были Дьяк Волк Иван Курицын, посыланный к Императору Максимилиану с Юрием Траханиотом,\r\n- Дмитрий Коноплев, Иван Максимов, Некрас Рукавов и Кассиан, Архимандрит Юрьевского Новогородского монастыря:\r\nони дерзнули говорить откровенно, утверждая мнимую истину своих понятий о Вере;\r\nбыли осуждены на смерть и всенародно сожжены в клетке; иным отрезали язык, других заключили в темницы или разослали по монастырям.\r\nПочти все изъявляли раскаяние; но Иосиф доказывал, что раскаяние, вынужденное пылающим костром, не есть истинное и не должно спасти их от смерти.\r\nСия жестокость скорее может быть оправдана политикою, нежели Верою Христианскою, столь небесно-человеколюбивою, что она ни в коем случае не прибегает к мечу;\r\nединственными орудиями служат ей мирные наставления, молитва, любовь: таков по крайней мере дух Евангелия и книг Апостольских.\r\nНо если кроткие наставления не имеют действия;\r\nесли явный, дерзостный соблазн угрожает Церкви и Государству, коего благо тесно связано с ее невредимостию:\r\nтогда не Митрополит, не Духовенство, но Государь может справедливым образом казнить еретиков.\r\nСия пристойность была соблюдена: их осудили, как сказано в летописях, по градскому закону.\r\nУзнав о болезни Иоанна и думая, что приближение смерти легко может ослабить твердость его в правилах внешней Политики,\r\nАлександр чрез новых Великих Послов, Воеводу Станислава Глебовича,\r\nПана Юрья Зиновьевича и Писаря, или Секретаря Государственного, Богдана Сапегу, предложил Великому Князю купить дружество Литвы уступкою ей наших завоеваний.\r\nКороль именовал Иоанна отцом и братом: Елена кланялась ему с почтением и нежностью.\r\nСей Монарх, приближаясь ко гробу, без сомнения желал бы провести остаток своих дней в тишине,\r\nтем более что спокойствие его любезной дочери зависело от согласия между ее родителем и супругом;\r\nно Иоанн знал свою обязанность: еще сидел на троне, следственно, должен был мыслить только о благоденствии отечества;\r\nне измерял веком своим века России, смотрел далее гроба и хотел жить в ее величии.\r\nБоярин его, Яков Захарьевич, сказал Послам Литовским: \"Великий Князь никому не отдает своего. Желаете ли истинного, прочного мира? уступите России и Смоленск и Киев\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Хроника русского автора Тургенев А", "role": "user" }, { "content": "Так как, может быть, немногим и из русских указ сей известен, то я его сообщаю вам вполне: \"Мы, Петр первый, царь и самодержец всероссийский, и пр. и пр. и пр.\r\nИзобрели Tvibi за благо всемилостивейше Курфирштского и Княжаго Брауншвиг-Люнебургского тайного юстиц-рата Годфрида Вильгельма фон Лейбница,\r\nза его нам выхваленные, и от нас изобретенные, изрядные достоинства и искусства, такожде в наши тайные юстиц-раты определить и учредить:\r\nчтобы нам, понеже мы (такожде известны, что он ко умножению математических и иных искусств,\r\nк произыскиванию гистории и-к приращению наук много вспомощи может, и его ко имеющему нашему намерению,\r\nчто науки и искусства в нашем государстве в вящей свет произошли, употребить,\r\nи мы для вышеупомянутого его чина нашего тайного юстиц-рата годовое жалованье по тысяче ефимков ему определить изволим, которые от нас ежегодно исправно заплачены быть имеют.\r\nИ к сему мы надлежащий указ дать изволим; а его служба начинается с нижеписанного числа.\r\nВ уверение того сие за нашим собственным рукописанием и собственныя нашея печати дане в Карлсбаде ноября в первый день 1712 года\". Подписано государевою рукою: \"Петр\". {6}\r\nЭрдман сносился с Гурауером, издателем неизвестных сочинений Лейбница, о некоторых письмах и проектах сего философа, увезенных маршалом Мортье из Брауншвейга;\r\nно все еще недостаточно объяснено, которые из них известны публике.\r\nОт Эрдмана пошел я к Толуку, где уже нашел и Лео. Мы разговаривали о богословах нашего времени, об историках и проч. В 10 1/2 я был уже в трактире. Лео проводил меня.\r\nВ 11. в темную ночь, выехал я в Веймар; в семь часов утра 4 августа/23 июля я был уже в Экартсберге, а в 11 - в Веймаре.\r\nЯ остановился опять zum Erbprinzen; осведомился о великой княгине - она еще в Вильгельмстале, 5-го к вечеру приедет в Бельведер - и я решился ожидать ее здесь.\r\nЗа столом сошелся опять с Липманом.\r\nОн живет здесь уже другой месяц и, в исполнение обязанности своей, готовит донесение нашему министру просвещения о том,\r\nчто заметил нового и примечательного по ученой и учебной части в Германии.\r\nЯ осмотрел новые комнаты дворца, из коих одна посвящена Виланду, другая Гердеру, третья Шиллеру, четвертая Гете.\r\nВиланд и Шиллер в своих главных произведениях уже изображены живописцем: он взял для сего сцены трагедий и баллад Шиллера и поэм Виланда.\r\nГердер и Гете еще не кончены (в Минхене то же, но в большем размере).\r\nПосле обеда обходил парк и был у домика Гете: он был заперт> и все пусто вокруг него: одни розы благоухали бессмертием.\r\n.. Ввечеру пил чай у Липмана и беседовал с ним о России, о Жуковском, о поэзии.. .\r\nНа другой день, 6 августа/25 июля, в 4 часа утра, отправился в Иену (2 1/2 мили отсюда);\r\nпроехал театр бедственных событий для Пруссии в 1806 году, находившейся под игом Наполеона семь лет (как некогда столько же в борьбе с пол-Европою)!\r\nВдали указывают на бивуак Наполеона, с 13-го на 14-е октября, при Ландграфенберге.\r\nПруссаки, как говорят, были побеждены прежде сражения: план Гогенлоге отвергнут; главнокомандующий, герцог Брауншвейгский, прострелен в глаза - и возник раздор между генералами.\r\nДеревенька Ауерштет, неподалеку от Иены, дала имя Давусту; но я не в стане воинском, а в тихом, древнейшем убежище муз протестантских!\r\nУниверситет учрежден в 1558 году - первый протестантский.\r\nСначала в грамоте императора Фердинанда I не дозволено было университету производить в богословские ученые степени;\r\nно один из медиков здешних вылечил другого императора - и право поставлять в доктора богословия даровано факультету иенайскому.\r\nВ XVII столетии Иена была немецкою Болонией; число студентов доходило до 5000, ныне - нет и 500! Уже в мое геттингенское время процветала она Кантовою философиею - и Рейнгольдом.\r\nПеремещение его в Киль было чувствительно для Иенского университета.\r\n{Здесь Шиллер был профессором истории и переписывался с Вильгельмом Гумбольдтом и Гете и читал прекрасную, первую и,\r\nкажется, во всех отношениях единственную лекцию о Всемирной истории (Was heisst und zu welchem Ende studiert man:\r\nUniversal-Geschichte?\r\n).\r\nЗдесь еще и теперь живет биограф и издательница писем его, г-жа Вольцоген. {7}}\r\nИенайские ученые ведомости - при последнем издыхании; скоро их издание прекратится;\r\nдавно уже, как сказывал мне молодой профессор Люден,, сын историка, здешние профессоры не участвуют в сих ведомостях,\r\nи печатают статьи свои и критики в Берлинских литературных летописях и в других периодических сочинениях.\r\nИздатель Иенайских недостаточно платит им за статьи журнальные.\r\nВообще с тех пор, как для каждой науки, для каждой отрасли человеческих знаний завелись особливые журналы - теологические, философические, исторические, камеральные,\r\nюридические, с разными подразделениями сих главных отраслей, - с тех пор универсальные ведомости, каковы, например, иенайские, гальские, геттингенские, гейдельбергские и проч.\r\n, начали упадать, ибо каждый факультетский ученый, каждый читатель предпочитает специальные журналы.\r\nКриминалист подписывается на Митермайера, богослов на Толука, медик на Гуфеланда, и проч. и проч.\r\nЖурналы общие, все части науки и литературы объемлющие, имели и теперь еще имеют большие преимущества:\r\nони приносили пользу тем, что _специальный_ ученый имел случай, для пользы своей частной науки (они все в связи и отрасли одного древа),\r\nзаглядывать и в другие области, замечать важнейшие и знакомиться с тем, что для него полезно и часто необходимо в произведениях других отраслей:\r\nтак, медик из философского факультета выбирал лучшие психологические книги, юрист - исторические, и т.\r\nп. Иенайские, гальские, геттингенские ведомости достаточно удовлетворяли сей потребности.\r\nТеперь ученый едва имеет время обозреть явления своего отдельного ведомства, журналы, по его особенной части выходящие, и не заглядывает в энциклопедические журналы.\r\nВ Иене издается и Архенгольцова \"Минерва\", столь давно нам известная, особливо в России,\r\nгде она была некогда почти единственным запасом политических статей для наших издателей газет и журналистов;\r\nно издатель \"Минервы\" не совсем верен ей, и на его содержании - или его содержит - и другая газета, коею он, как молодой супругой, кажется, более занимается.\r\nК характеристике Иенайского университета принадлежит и образ жизни и академические привычки студентов, между коими было прежде более так называемых _реномистов_, нежели теперь.\r\nОни преимущественно дрались на шпагах, но, впрочем, без большого кровопролития: более шума, гласности, нежели дела.\r\nОни давно уже присмирели, а между тем после обеда увидел я в разных местах площади кучки студентов за журналом,\r\nили за стаканом легкого _белого пива_ - другие ратоборствовали на рапирах, мирно, без всякого задора, сменяясь друг с другом.\r\nМногие из ратоборцев на площади были в шлафроках, разноцветных, пестрых. Жители привыкли к сим явлениям и прислушались к невинному шуму бескровных оружий и сшибок.\r\nНа проезжающего странная одежда, бородки, рапиры - все сии особенности иенайского студента, конечно, сначала произведут невыгодные для академии впечатления.\r\nНо здесь все это _в порядке вещей_ - без сомнения, не совсем без неудобств для академической тихой жизни - но не мешает полному и свободному развитию юношеских способностей,\r\nне мешает талантам созревать, трудолюбию слушать и записывать лекции и дополнять их чтением в библиотеке и ночным бдением.\r\nЮность выкипает - жар души и свет ума и привычки труда остаются на всю жизнь;\r\nдружба в молодости, спасительная для сердца, оживляет его и в старости - и кто из нас, студентов,\r\nравнодушно встречал университетского товарища - и _взора_ грустного _назад не обращал_!\r\n.\r\n. Геттинген, Геттинген! ты еще и теперь жизнь моего _отжившего_ сердца; ты еще и теперь разделяешь господство над ним с Симбирском и Волгою...\r\nЯ купил и здесь, как в Берлине и Галле, каталог лекций; отметил профессоров, коих желал слышать, и в 7 часов утра был уже на лекции Гюэта (Gueyt), преподающего пандекты;\r\nно зашел к нему ошибкою, ибо намеревался слушать германское и феодальное право у Ортлофа, по книгам мне известного.\r\nОт 8 до 9 слушал молодого профессора Гримма, объясняющего четырех евангелистов;\r\nот 9 до 10 знаменитого богослова Баумгартена-Крузиуса, коего удалось мне слышать один раз, в проезд мой через Иену, за несколько лет пред сим.\r\nОн читает догматическое богословие с какою-то особенною важностию, ясно и, в отношении к своей богословской системе, удовлетворительно. Он известен по своим сочинениям.\r\nОн объяснял вознесение Христово (ссылаясь на Грисбаха), значение выражения \"одесную бога седящего\", в смысле владычества над миром; начал третью часть своей Христологии - о св. духе.\r\nЯ все записал.\r\nХотел слушать еще многих, но зашел к Людену - и вместо историка-отца попал к юристу-сыну, заговорился с ним о Иенайском университете и о германской ученой деятельности вообще.\r\nСын читает юридические лекции, а отец историю Германии, которой издал уже семь или восемь томов, но не дошел в них даже и до реформации!\r\nСын беспристрастно судил книгу отца и желал, чтобы я и с ним познакомился.\r\nЯ уже слыхал его лекции, но воспользовался предложением сына и нашел старика Людена, диктующего секретарю своему.\r\nГлаза его слабы, но он еще трудится, хотя уже и не продолжает немецкой истории.\r\nМы проговорили около часа, так что я не попал уже ни на одну лекцию до обеда?\r\nНе жалею:\r\nЛюден был для меня любопытным явлением, и я жалею только, что не навел разговора на происшествие, бедственное для Германии,\r\nв некоторых отношениях едва ли и не для всей Европы, происшествие, к которому особенный случай сделал и его прикосновенным.\r\nЯ хочу говорить об убийстве Коцебу Зандом. {8} Вы помните, что Коцебу дал одному здешнему писцу Коху, довольно безграмотному, переписать какие-то бумаги.\r\nКох, не разобрав его рукописи, показал некоторые места Линдлю, жившему с ним в одном доме.\r\nЗаметив, что в бумагах Коцебу много важного, Линдль удержал их, под предлогом лучшего прочтения мест,\r\nне разобранных Кохом, списал их и передал Людену, который тогда издавал \"Немезиду\".\r\nЛюден напечатал их в своем журнале. Занд прочел их в \"Немезиде\"; голова era загорелась - и в Мангейме, где совершилось злодеяние, вы видите две могилы: исступленного и жертвы его.\r\nСии подробности рассказывал сам Люден моему приятелю. Я помню это время, ибо читал \"Немезиду\" и все статьи журналов о сем происшествии.\r\nВиланд, сын поэта, издавал в то же время \"Oppositions-Blatt\".\r\nВо всей Германии, в Европе отозвалось это происшествие. И все произошло от одной необдуманной брошюры, напечатанной в Ахене, во время конгресса. {9}\r\nЯ просидел у Людена до самого обеда, после коего уже не мог собраться на его лекцию и возвратился в Веймар; провел вечер у гр.\r\nФредро, бродил в здешнем парке, читал на скамье, подходил не раз к домику Гете, где все было так тихо и уединенно!.. взошла луна.\r\nВеймар, 7 августа/26 июля. Великая княгиня приехала вчера прямо в Бельведер, за полчаса отсюда, в 9 часов вечера, и сегодня в 8 часов утра пригласила меня к себе туда к обеду.\r\nСвященник наш дал мне знать, что она будет служить благодарственный молебен в русской церкви и что я могу туда явиться ровно в 11 1/2 часов.\r\nВеликая княгиня приехала туда с прусской принцессой, Августой, младшей своей дочерью. В церкви были только они и семейство нашего священника.\r\nПосле молебна с коленопреклонением, за счастливое совершение путешествия и пребывания в Вильгельмстале,\r\nвеликая княгиня, сказав слова два священнику и осведомившись об одном из певчих, не пришедшем за нездоровьем,\r\nподошла ко мне, расспросила о моих странствиях после нашего свидания в Кисингене,\r\nо новостях европейской литературы и о моих новейших приобретениях, представила меня своей дочери и пригласила опять на обед и на вечер, т.\r\nе. на весь день в Бельведер. Принцесса давно знает меня и угощала меня в своей прелестной вилле, в песках потсдамских.\r\nОна благодарила меня за присылку ей двух книг г-жи Павловой, хвалила их, расспрашивала об авторе-переводчице и отложила дальнейший разговор до Бельведера.\r\nОни отправились пешком во дворец принимать приехавшую вчера же графиню Эделинг,, урожденную Стурдзу, мою соседку в трактире: она также с нами обедает и вечеряет.\r\nЯ рад ее приезду: одна из умнейших женщин в Европе, друг Св<ечи>ной и недавно гостила у нее в Париже.\r\nУже четверть века, как мы не встречались! Она, вероятно, привезла мне весточку и о Жуковском, ибо была недавно в Эмсе.\r\nДо молебна я осматривал здешний государственный архив.\r\nМного редкого, исторического; древнейшая рукопись 763 года, разумеется, на пергамене: это даровая запись (Schenkung) монастырю Пипина-малого, майорадома.\r\nОна принадлежит не к здешнему собранию дипломов, но куплена бывшим герцогом со многими другими для преподавания в Иене дипломатики.\r\nДревнейший отечественный документ, Vaterlandische Urkunde, 944 года: король Оттон I дарит вассалу своему Белингу дачу, поместье.\r\nК записи привешена тяжелая восковая печать;\r\nподпись или монограм Оттона представляет две буквы О, из коих одна вверху строки, другая внизу, а по бокам их, с обеих сторон, находятся буквы Т, из чего и выходит Otto.\r\nАрхивариус показал нам оригинальные рукописи главнейших евангелических реформаторов: связку писем Лютера, большею частию к тогдашним князьям и владетелям Германии.\r\nПервое из сих писем 1523 года, последнее 1545, следовательно, года за два до его кончины (1547). Рука твердая, как его характер.\r\nЛютер живал в Веймаре, и память его сохранилась еще в имени одной улицы, где было его жилище, Luthers-Gasse.\r\nБогослов Dewette, что ныне в Базеле, пользовался сим собранием писем Лютера;\r\nMignet, не знающий по-немецки, выписал, чрез французского поверенного в делах, список с оных; но что он с ними сделает?\r\nобогатится ли сим сокровищем его \"История реформации\"? Почерк Лютера ясный; но какой сотрудник Минье разберет старинные немецкие рукописи!\r\nДругая, хотя и не столь толстая, связка писем Филиппа Меланхтона также к князьям немецким того времени.\r\nИмена других реформаторов, коих письма здесь: Major, Menius, Amsdorff, Spalatin, Justus Ionas.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Москва и москвичи автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "того, другого...\n\n Камердинер. Сделайте милость!\n\n Кондитер. А что, его превосходительство всегда обе звезды изволит\r\nносить?\n\n Камердинер. Всегда.\n\n Кондитер. Очень хорошо!.. Прощайте, почтеннейший! Счастливо\r\nоставаться! (Уходит.)\n\n На другой день, то есть в пятницу, в восемь часов вечера вокруг дома\r\nХарлампия Никитича Цыбикова вовсе не было проезду: кареты, коляски, фаэтоны, \n по большей части не очень красивые, но почти все запряженные прекрасными\r\nлошадьми, стояли у подъезда, освещенного шкаликами. Разумеется, на самом \n видном месте красовалось раззолоченное ландо, в котором молодые только что\r\nвозвратились из церкви. По всей парадной лестнице толкались незваные гости, то\r\nесть все уличные зеваки, все челядинцы соседних домов, кухарки, работницы и даже\r\nсупруги и дочери мелких продавцов, которые, впрочем, пользовались явным \n покровительством двух хожалых, откомандированных из частного дома для\r\nсоблюдения должной тишины и порядка при разъезде экипажей. В передней комнате \n стояли полковые музыканты; при появлении каждого нового гостя они играли туш.\r\nВсе приглашенные на свадьбу были уже в полном собрании; в столовой толпились\r\nмужчины; в гостиной, по обеим сторонам молодых супругов, которые сидели рядом \n на диване, расположились огромным полукругом все гости. Нельзя было смотреть\r\nбез удивления на великолепные наряды этих чинно и безмолвно сидящих барынь.\r\nВот уж подлинно, чего хочешь, того просишь! Если вы заглядывали когда-нибудь на\r\nтолкучий рынок, то уж, верно, любовались на этих обвешанных всяким тряпьем \n торговок, которые, как подвижные лавочки, расхаживают по рынку. Замените эти\r\nисковерканные женские шляпки, полинялые купавинские платки, измятые бусы, \n бронзовые сережки, изорванные букмуслиновые платья бархатными токами,\r\nблондовыми чепцами, турецкими шалями, жемчужными ожерельями, \n бриллиантовыми серьгами, изумрудными фермуарами, и вы будете иметь весьма\r\nприблизительное понятие о туалете этих дам, которые нацепляли и навешали на себя\r\nвсе свое наследственное и благоприобретенное приданое. Нельзя было также не \n подивиться этому чудному сближению ярких цветов, которые так редко сходятся\r\nдруг с другом. Вы увидели бы тут и пунцовые токи с лиловыми перьями, и голубые\r\nплатья с желтыми воланами, и даже желтые шали на оранжевых платьях, из-под \n которых выглядывали пунцовые башмачки, или, говоря по совести, башмаки,\r\nотделанные зелеными лентами. Харлампий Никитич принимал поздравления и \n лобызался со всеми гостями; но вместо обыкновенной в этих случаях веселости на\r\nлице его изображалось какое-то тревожное беспокойство. Он подошел к кондитеру и \n сказал ему вполголоса:\r\n- Что ж это, Прохорыч? Да уж будет ли он?\n\n - Не беспокойтесь, Харлампий Никитич, - отвечал кондитер, - что-нибудь\r\nпозадержало.\n\n - Ох, боюсь, любезный! - прошептал Цыбиков. - Я кой-кому сказал, что у\r\nменя на свадьбе будут люди генеральные, в кавалериях, а как выйдет болтун, так, \n пожалуй, скажут: \"Вот, дескать, летела синица море зажигать!..\" Стыдно будет,\r\nПрохорыч!\n\n - Да уж будьте покойны, беспременно будет. Он обещался приехать ровно в \n восемь часов.\r\n- А теперь уже девятый.\n\n - Что вы говорите?.. Так, позвольте, я пойду вниз принять его \n превосходительство на крыльце, он должен сию минуту приехать; а вы уж извольте,\r\nХарлампий Никитич, подождать его в передней.\n\n - Зачем? Успею и тогда, как он подъедет.\r\n- Нет, Харлампий Никитич, неравно как-нибудь прозеваете, неловко будет! \n Ведь я это говорю для вас: чем почетнее вы примете его превосходительство, тем и\r\nдля вас больше чести будет. Если вы встретите его в столовой, так все станут\r\nговорить: \"Э, да, видно, этот генерал-то ни то ни се, так - из дюжинных... Верно,\r\nуж не важная персона, коли хозяин не облегчился встретить его в передней\".\n\n - Правда, правда!.. Ступай, голубчик, вниз, да лишь только он подъедет,\r\nсейчас давай знать... А что, Прохорыч, для него, чай, можно музыкантам и марш \n проиграть?\n\n - Можно, Харлампий Никитич.\r\n- Знаешь, этак с трубами и литаврами?..\n\n - Разумеется.\n\n - Ну, с богом! Ступай, любезный!\r\nХарлампий Никитич поговорил с музыкантами. Прошло еще несколько \n минут, которые показались ему часами; вот наконец подъехала к крыльцу карета.\r\n- Генерал! - раздался голос на крыльце.\n\n - Генерал! - повторили в сенях.\n\n - Генерал! - заговорили в передней.\r\n- Ух, батюшки! - промолвил Харлампий Никитич, обтирая платком свою \n лысину, - Насилу!.. Ну, ребята, валяй!\r\nПолковые музыканты грянули марш, и Захар Дмитриевич Волгин, в двух \n звездах и в ленте по камзолу, вошел в переднюю.\r\n- Ваше превосходительство, - сказал Цыбиков, - всенижайше благодарю \n за честь!\n\n - Отец молодой, - шепнул кондитер Волгину.\r\n- Ну что, - спросил Волгин, - прошел ли ваш угар?..\n\n - Угар? - повторил Цыбиков. - А, понимаю, ваше превосходительство, о\r\nкаком вы изволите говорить угаре! Куда пройти! Разве этак денька через два или\r\nтри, а теперь все еще голова кругом идет. Нешуточное дело, ваше \n превосходительство!\n\n - Какая шутка, от этого иногда люди умирают!\r\n- Как-с? Что вы изволите говорить?\n\n - Я говорю, что от этого иногда умирают.\n\n - Не могу сказать, может быть, и бывали такие оказии. Оно-таки и тяжело,\r\nваше превосходительство, очень тяжело! Кажется, дело обыкновенное, а, поверите\r\nли, точно душа с телом расстается... Да милости прошу!\n\n Раскланиваясь направо и налево, Волгин прошел через столовую. В гостиной\r\nпредставили ему молодых, усадили подле них на канапе, и угощение началось. \n Стали подавать чай, выпили по бокалу шампанского, потом подали шоколаду, а\r\nвслед за ним водки, икры, семги, сельдей, и все гости по приглашению хозяина\r\nотправились в залу и сели за стол. Разумеется, Волгин занял почетное место, то есть \n с правой стороны подле молодых. Сам Харлампий Никитич не ужинал; он ходил\r\nвокруг стола и потчевал гостей.\n\n - Батюшка, ваше превосходительство, - говорил он Волгину, когда стали\r\nподавать двухаршинного осетра, - еще кусочек!.. Вот этот, прошу покорнейше!\n\n - Я и так взял довольно, - отвечал Волгин.\r\n- И, помилуйте, что за довольно! Кушайте во славу божию!.. Да вы не \n извольте опасаться! Вот белужина - дело другое, а свежая осетрина не вредит...\r\nПожалуй, ваше превосходительство, уважьте меня, старика, поневольтесь! Варвара\r\nХарлампьевна, проси!.. Нет, уж не обижайте! Я осетра-то сам покупал. Варвара \n Харлампьевна, проси!.. Спиридон Иванович, что это с вами сделалось? -\r\nпродолжал Цыбиков, обращаясь к посаженому отцу своей дочери, который ел за \n троих. - Вы, бывало, от хлеба-соли не отказывались.\r\n- Да, батюшка, - отвечал Спиридон Иванович, поглаживая свою козлиную \n бороду, - мы в старину от добрых людей не отставали. Да не те уж времена,\r\nХарлампий Никитич: жернова-то стали плохо молоть!\n\n - Нет, батюшка, кушайте, кушайте! Ведь наши старики говаривали: \"Кто\r\nхозяина не слушает да его хлеба-соли не кушает, того и в гости не зовут\".\n\n Вот после третьего блюда захлопали пробки, и шампанское запенилось в\r\nбокалах.\n\n - Здоровье его превосходительства Захара Дмитриевича! - возгласил\r\nкондитер. Волгин откланялся.\n\n - Здоровье Харлампия Никитича!\n\n Все гости осушили свои бокалы, один только Спиридон Иванович\r\nприхлебнул, пощелкал языком, наморщился и поставил свой бокал на стол.\n\n - Харлампий Никитич, - сказал он, - не прогневайтесь, я на правду черт.\r\nЧто это у вас за вино такое? Да это не шампанское, сударь, а полынковое, ей-же-ей, \n полынковое!\r\n- Полынковое? - повторил с ужасом хозяин.\n\n - Да, батюшка! Коли оно от кондитера, так не извольте ему денег платить:\r\nгоречь такая, что и сказать нельзя!..\n\n - А, понимаю! - вскричал Цыбиков. - Слышишь, Варвара Харлампьевна:\r\nшампанское-то горьковато, надо подсластить.\n\n Молодые встали и поцеловались.\n\n - Извольте-ка отведать теперь, - продолжал Цыбиков. - Ну что, каково?\r\nФу, батюшки, сластынь какая!.. - промолвил Цыбиков, осушив до дна свой бокал.\r\n- Словно сахарная патока!.. Язык проглотил!\n\n Если б Волгин не подливал воды в свое шампанское, то уж, конечно бы,\r\nвозвратился домой очень навеселе: заздравные бокалы следовали беспрерывно один\r\nза другим. Пили здоровье отцов и матерей посаженых, здоровье родных и почти всех \n гостей поодиночке, общее здоровье всех присутствующих, общее здоровье всех\r\nотсутствующих и, наконец, здоровье дружек, то есть шаферов, из которых один \n давно уже не мог вымолвить ни слова и только что улыбался. Когда встали из-за\r\nстола, Волгин распрощался с хозяином, пожелал счастья молодым и отправился\r\nдомой; вслед за ним стали разъезжаться все гости, и чрез несколько минут в доме \n Харлампия Никитича, кроме самых близких родных и посаженой матери молодой,\r\nне осталось никого.\n\n Меж тем у подъезда, несмотря на присутствие хожалых, происходила\r\nбольшая беспорядица: почти все кучера, которых, разумеется, угостили порядком, \n едва сидели на козлах; каждый хотел прежде другого подъехать к крыльцу; две\r\nкареты сцепились так плотно колесами, что не могли двинуться ни взад, ни вперед;\r\nодин фаэтон лежал на боку; три кучера таскали друг друга за волосы, а четвертый \n порол их всех нещадно кнутом. По временам раздавались возгласы хожалых, но\r\nтолько трудно было разобрать, на каком они изъясняются языке, я думаю, потому,\r\nчто и их также не обнесли чарочкой; к счастию, квартальный надзиратель, который, \n вероятно, предчувствовал, что без него дело не обойдется, явился в пору, взглянул,\r\nувидел, наказал и привел все в порядок.\n\n Ожидая конца этой суматохи, три или четыре гостьи стояли на крыльце.\r\n- Ну, нечего сказать, - говорила одна из них, толстая пожилая женщина, -\r\nдай бог здоровье Харлампию Никитичу, угостил он нас!.. Перепоил всех кучеров!..\n\n - И, Мавра Ефимовна!.. - отвечала другая купчиха, несколько помоложе\r\nпервой. - Да ведь нельзя же, так уж водится, дело свадебное - как не поднести \n гостиным кучерам!\n\n - Да ведь кучера-то правят лошадьми, Аксинья Тимофеевна.\r\n- Довезут, матушка!\n\n - Довезут!.. Покорнейше благодарю! Не знаю, как у вас, сударыня, а у меня\r\nодна только голова; как сломят, так другой не приставишь. Нет, матушка, вот на \n свадьбе у Фаддея Карповича Мурлыкина не такой был порядок: людей не поили, да\r\nзато и гостей не обижали.\n\n - Помилуйте, да кого ж Харлампий Никитич обидел?\r\n- Не вас, Аксинья Тимофеевна; я и про себя не говорю, - что мне в этих\r\nпочетах! Мы же с Харлампием Никитичем вовсе люди не свои - да и слава богу! \n Конечно, ему не мешало бы помнить себя и знать других; кажется, роду\r\nнезнаменитого, на нашей памяти был сидельцем, - да я этому смеюсь и больше \n ничего; а скажите, матушка, что ему сделала эта бедная Федосья Марковна?\r\n- Что такое?\n\n - Ведь вы знаете, что Федосья Марковна по мужу внучатая тетка\r\nХарлампию Никитичу, да она же и сама по себе роду хорошего; у нее два каменных \n дома: один на Смоленском рынке, другой у Серпуховских ворот, и сверх того три\r\nлавки в бакалейном ряду, - так ее обижать бы не следовало.\n\n - Да чем же ее обидели?\r\n- Как чем? Так вы, матушка, не заметили? Ведь ее здоровье-то не пили?\n\n - Что вы говорите?\r\n- Право, так!.. Гляжу на нее: господи, боже мой, жалость какая, кровинки \n нет в лице!.. \"Здоровье такого-то! Здоровье такой-то!\" - а она, голубушка моя,\r\nсидит как оглашенная какая!\n\n - Ну, это нехорошо!\n\n - А угощенье-то, Аксинья Тимофеевна!..\r\n- Что ж, Мавра Ефимовна, кажется, всего было довольно, всякие напитки, \n фрукты...\n\n - Да, хорошо! Я хотела попробовать грушу, да чуть было себе зуб не\r\nсломила.\n\n - Конфектов было очень много...\n\n - Ну, уж конфекты - эка диковинка: леденцы да патрончики! Стыдно\r\nдомой привезти!.. Нет, сударыня, у Фаддея Карповича не то было, а публика-то \n какая была, публика!..\r\n- Ну, вот уж касательно этого, Мавра Ефимовна, так, воля ваша, - кажется, \n и здесь публичность была недурная.\r\n- И, полноте, матушка! Всего-то-навсего один только генерал, да и тот, чай, \n от кондитера... А, вот мой фаэтон! Прощайте, Аксинья Тимофеевна!\n\n II\n НЕСКУЧНОЕ\r\nНесносен мне зимой суровый\n\t\t\t\tнаш климат,\n\t\t\t\tГлубокие снега, трескучие\n\t\t\t\tморозы;\n\t\t\t\tНо летом я люблю и русские\n\t\t\t\tберезы,\r\nИ наших лип душистых аромат.\n\t\t\t\tКак часто в знойный день под их\n\t\t\t\tгустою тенью\n\t\t\t\tВ Нескучном я душою\n\t\t\t\tотдыхал...\r\nB......н\n\n Много есть садов лучше нашего Нескучного, которое скорее можно назвать\r\nрощею, чем садом; но едва ли можно найти во всей Москве и даже в ее окрестностях \n такое очаровательное место для прогулки, а особливо если вы идете гулять не для\r\nтого только, чтоб людей посмотреть и себя показать. Это Нескучное, поступившее \n ныне в ведомство московской Придворной конторы, принадлежало некогда К.Ш.,\r\nчеловеку доброму, радушному и большому хлебосолу. Я не знаю, кому принадлежал\r\nэтот сад прежде, но только помню, что когда он не был еще собственностью К.Ш., то\r\nпорядочные люди боялись в нем прогуливаться и посещали его очень редко. Тогда \n этот сад был сборным местом цыган самого низкого разряда, отчаянных гуляк в\r\nполуформе, бездомных мещан, ремесленников и лихих гостинодворцев, которые по \n воскресным дням приезжали в Нескучное пропивать на шампанском или\r\nполушампанском барыши всей недели, гулять, буянить, придираться к немцам, \n ссориться с полуформенными удальцами и любезничать с дамами, которые, до\r\nизгнании их из Нескучного, сделались впоследствии украшением Ваганькова \n {Кладбище за Пресненской заставой, любимое гулянье простого народа. (Сноска\r\nавтора.)} и Марьиной рощи. На каждом шагу встречались с вами купеческие сынки в\r\nдлинных сюртуках и шалевых жилетах, замоскворецкие франты в венгерках; не \n очень ловкие, но зато чрезвычайно развязные барышни в купавинских шалях,\r\nнакинутых на одно плечо, вроде греческих мантий. Вокруг трактиров пахло пуншем,\r\nпо аллеям раздавались щелканье каленых орехов, хохот, громкие разговоры, \n разумеется на русском языке, иногда с примесью французских слов нижегородского", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Приваловские миллионы автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "И в тоне разговора, и в обращении друг к другу, и в манере хозяйки держать себя - все было новостью для Привалова.\r\nЛяховская обращалась со всеми с аристократической простотой, не делая разницы между своими гостями.\r\nПривалова она расспрашивала как старого знакомого, который только что вернулся из путешествия.\r\nПоловодов выбивался из сил, чтобы вставить несколько остроумных фраз в этот беглый разговор, но Ляховская делала вид, что не замечает ни этих остроумных фраз, ни самого автора.\r\nСначала Половодов относился к этому равнодушно, а потом обиделся и замолчал.\r\nЕму казалось, что Зося приносила его в жертву приваловским миллионам; против этого он, собственно, ничего не имел, если бы тут же не сидели этот сыромятина Лепешкин и Виктор Васильич.\r\n- А что наш редактор детского журнала? - спрашивала Ляховская, кивая головой в сторону молчаливо сидевшего Виктора Васильича. \n - Он, кажется, сегодня не в духе...\r\n- Виктор Васильич оставил редакторство, - объяснил Половодов, успокоенный внимательно-тревожным взглядом хозяйки. - Отныне он просто Моисей...\r\n- Это еще что такое? - удивилась хозяйка. \n - А вот Аника Панкратыч расскажет...\r\n- Вышел такой грех, точно... - заговорил Лепешкин. - Мы как-то этак собрались в \"Золотом якоре\", у одного проезжающего. Проезжающий-то в третьем этаже номер занял.\r\nНу, набралось нас народу грудно... Иван Яковлич, Ломтев Миколя я, Виктор Васильич, ваш братец... много народу понаперло.\r\nВыпили... Виктор Васильич и говорит: \"Супротив меня никому смелости не оказать...\r\n\" Обнаковенно, человек не от ума сболтнул, а Иван Яковлич подхватил: окажи им смелость сейчас, и шабаш.\r\nНу, какую в номере смелость окажешь, окромя того, что зеркало расщепать или другую мебель какую.\r\n.. Туда-сюда, а Виктор Васильича карахтер вроде как телеграф: вынь да положь... Как он закричит: \"Спущайте меня на веревке на карниз...\r\nС бутылкой по карнизу обойду!\" Я отговаривал, да куда - чуть было меня за бороду не схватил. Ну, думаю, ступай, - Василию Назарычу меньше по векселям платить.\r\nСвязали полотенца да на полотенцах его, раба божия, и спустили, как был, без сюртука, без жилетки...\r\nВот он встал этаким манером на карнизе, Христос его знает, уцепился как-то ногами - стоит, и только, значит, хотел из бутылки пить, внизу караульный прибежал.\r\n.. Думает, либо лунатик, либо вор по стене ползет. Ха-ха! И сейчас \"караул!!\"... Полиция и всякое прочее.\r\nА Виктор Васильич не идет с карнизу и шабаш: подавали мы полотенце - не берет, притащили лестницу - \"не хочу\". Сам слезу, слышь. Ну, слезай.\r\nВот он уцепился руками за карниз, да по окну и полез... И господь его знает, совсем было слез, да по дороге зацепил, видно, голяшкой за кирпичи, да как ногами бухнет в окно.\r\n.. Звон, треск!.. А окно-то выходило в номер, где ташкентский офицер остановился.\r\nА у ташкентского офицера семь дочерей, и все спали в этом самом номере. Обнаковенно, испужались до смерти и, в чем были, прямо с постели в номер к тятеньке.\r\nТятенька, обнаковенно, прибежал с ливольвером и сейчас Виктора Васильича за ногу и, с позволения сказать, как кошку, в номер к себе утащил: \"Кто таков человек есть?\r\n\" А Виктор Васильич, не будь плох, отвечает: \"Моисей\".\r\n- \"Из каких местов?\" - \"С неба упал...\" А мы там сидим и голосу не подаем, потому либо в свидетели потянут, либо тятенька этот пристрелит.\r\n- И чем же кончилась вся эта история? - спрашивала Ляховская, хохотавшая во время рассказа до слез. \n - Обнаковенно, к мировому. Миколя защитником объявился.\r\nВиктор Васильич смеялся вместе с другими самым беззаботным образом. Давид хохотал как сумасшедший и старался под столом достать Лепешкина своими длинными ногами.\r\n- Значит, мы потеряли редактора и получили Моисея, - резюмировала Ляховская, когда пароксизм общего смеха немного утих. - Так и запишем: Моисей...\r\nПосле этого шумного завтрака Привалов простился с хозяйкой; как только дверь за ним затворилась, Половодов увел Ляховскую в другую комнату и многозначительно спросил:\r\n- На ваш взгляд, Софья Игнатьевна, что за зверь этот Привалов? \n - Привалов? А вам...\r\n- Нет, будемте говорить серьезно. Знаете, мужчина никогда не поймет сразу другого человека, а женщина... Это, заметьте, очень важно, и я серьезно рассчитываю на вашу проницательность.\r\n- Господи! Какая бездна серьезности и таинственности... Вы на что это давеча изволили надуться за завтраком?\r\n- Ах, это пустяки... Разве кому-нибудь интересно знать, что я могу чувствовать или думать!\r\n- Меня удивляет ваш тон, Александр Павлыч, - вспыхнув, проговорила Ляховская. - Вы позволяете себе, кажется, слишком много...\r\n- Простите... - проговорил Половодов, почтительно целуя руку девушки, - вы знаете, что это со мной иногда случается...\r\nОни прошли в угловую комнату и поместились около круглого столика. Ляховская сделала серьезное лицо и посмотрела вопросительно своими темными глазами.\r\n- Видите ли, Софья Игнатьевна, - тихо начал Половодов, - Привалов начинает дело... Поверенным Веревкин. \n - Nikolas? \n - Да, Nikolas...\r\nПоследовала короткая пауза. \n - Что же вы от меня хотите? - спрашивала Ляховская, общипывая пуговку на своей перчатке.\r\n- Я... я хочу слышать ваше мнение о Привалове, Софья Игнатьевна.\r\n- Мое мнение... Знаете, Александр Павлыч, в лице Привалова есть что-то такое - скрытность, упрямство, подозрительность, - право, трудно сказать с первого раза.\r\n- Да, он умнее, чем может показаться с первого раза. Но не заметили ли вы в нем, что намекало бы на бесхарактерность? Нерешительность во взгляде, бесцельные движения...\r\nОбратите внимание, Привалов - последняя отрасль Гуляевых и Приваловых, следовательно, в нем должны перемешаться родовые черты этих фамилий:\r\nпредрасположение к мистицизму, наконец - самодурство и болезненная чувствительность.\r\nПривалов является выродком, следовательно, в нем ярче и шире оставили свои следы наследственные пороки и недостатки, чем достоинства.\r\nЭто закон природы, хотя известным образованием и выдержкой может быть прикрыто очень многое.\r\nВедь вместе с своими миллионами Привалов получил еще большое наследство в лице того темного прошлого, какое стоит за его фамилией.\r\n- Вы иногда бываете, Александр Павлыч, очень умным и проницательным человеком, - заметила девушка, останавливая глаза на одушевленной физиономии Половодова.\r\n- Плохой комплимент, Софья Игнатьевна... Но я не могу обижаться, потому что меня делает глупым именно ваше присутствие, Софья Игнатьевна.\r\n- Ах, как это чувствительно и... смешно.\r\nВеревкин справедливо говорит про вас, что вы влюбляетесь по сезонам:\r\nвесной - шатенки, зимой - брюнетки, осенью - рыжие, а так как я имею несчастье принадлежать к белокурым, то вы дарите меня своим сочувствием летом.\r\n- Довольно, довольно... - упавшим голосом проговорил Половодов. \n - Да, мы уклонились от нашего разговора.\r\nПоловодов прошелся несколько раз по комнате, потер себе лоб и проговорил: \n - Наше дело может кончиться очень плохо, Софья Игнатьевна. \n - Именно?\r\n- Я не буду говорить о себе, а скажу только о вас. Игнатий Львович зарывается с каждым днем все больше и больше.\r\nЯ не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от того дела, которое начинает Привалов; но представьте себе: в одно прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы.\r\n.. Он сам не может знать хорошенько собственные дела, и в случае серьезного замешательства все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину.\r\nОбыкновенная участь таких людей...\r\n- Вам-то какое горе? Если я буду нищей, у вас явится больше одной надеждой на успех...\r\nНо будемте говорить серьезно: мне надоели эти ваши \"дела\". Конечно, не дурно быть богатым, но только не рабом своего богатства...\r\nВ ее глазах, в выражении лица, в самой позе было что-то новое для него.\r\nСквозь обычную беззаботность и приемы женщины, привыкшей к поклонению с первого дня рождения, прозвучала совершенно особенная нотка.\r\nЧто это? Половодов внимательно посмотрел на девушку; она ответила ему странной улыбкой, в которой были перемешаны и сожаление, и гордость, и что-то такое...\r\n\"бабье\", сказал бы Половодов, если бы эта улыбка принадлежала не Зосе Ляховской, а другой женщине.\r\nВдруг в голове у него мелькнула, как молния, одна мысль, и он совершенно равнодушным тоном спросил:\r\n- Я что-то давно не вижу у вас Максима! \n - Он давно не был у нас, - невозмутимо ответила Ляховская с той же улыбкой. \n\n\n XV\r\nСам по себе приваловский дом был замечательным явлением, как живой памятник отошедшего в вечность бурного прошлого;\r\nпо еще замечательнее была та жизнь, которая совершалась под его проржавевшей кровлей.\r\nИгнатий Ляховский принадлежал к типу тех темных людей, каких можно встретить только в Сибири.\r\nСам он называл себя почему-то хохлом. Молва гласила другое, именно, что он происходил из кантонистов.\r\nСвое состояние он нажил в Сибири какими-то темными путями. Одни приписывали все краденому золоту, другие - водке, третьи - просто счастью.\r\nОбщий голос громко кричал о том, что Ляховский пошел жить от опеки над наследством Приваловых.\r\nВернее всего было, что созидающими элементами здесь являлось много различных сил и счастливых случаев,\r\nа узлом всего являлась удивительная способность Ляховского сразу определять людей и пользоваться ими, как игрок пользуется шахматами в своих ходах.\r\nВсе-таки как источник богатства Ляховского, так и размеры этого богатства оставались для обывателей уездного городка и всей губернии неразрешимой загадкой.\r\nО странностях Ляховского, о его страшной скупости ходили тысячи всевозможных рассказов, и нужно сознаться, что большею частью они были справедливы.\r\nТолько, как часто бывает в таких случаях, люди из-за этой скупости и странностей не желают видеть того, что их создало.\r\nНаживать для того, чтобы еще наживать, - сделалось той скорлупой, которая с каждым годом все толще и толще нарастала на нем и медленно хоронила под своей оболочкой живого человека.\r\nМы здесь должны сказать о жене Ляховского, которая страдала чисто русской болезнью - запоем.\r\nВсе системы лечения, все знаменитости медицинского мира в России и за границей - все было бессильно против этой страшной болезни.\r\nСамым страшным для Ляховского было то, что она передала свои недостатки детям.\r\nЛяховский в увлечении своими делами поздно обратил внимание на воспитание сына и получил смертельный удар:\r\nДавид на глазах отца был погибшим человеком, кутилой и мотом, которому он поклялся не оставить в наследство ни одной копейки из своих богатств.\r\nДавид был тем же матушкиным сынком, как и Виктор Васильич;\r\nэти молодые люди весело шли по одной дорожке, и у обоих одинаково было парализовано самое дорогое качество в каждом человеке - воля, характер.\r\nОни не были ни злыми, ни глупыми, ни подлецами, но всякую минуту могли быть тем, и другим, и третьим в силу именно своей бесхарактерности.\r\nНесмотря на все принятые предосторожности, в характере Зоси рано сказалось ее мужское воспитание, и она по своим привычкам походила больше на молодого человека.\r\nЖенского общества она не выносила, и исключение, сделанное для Нади, скоро потеряло всякое значение.\r\nДела по приваловской опеке расстроили хорошие отношения между Ляховским и Бахаревым.\r\nПоследний не любил высказываться дурно о людях вообще, а о Ляховском не мог этого сделать пред дочерью, потому что он строго отличал свои деловые отношения с Ляховским от всех других;\r\nно Надя с женским инстинктом отгадала действительный строй отцовских мыслей и незаметным образом отдалилась от общества Ляховского.\r\nПравда, по наружному виду это трудно было отгадать, но оно чувствовалось во всем, и Ляховский искренне жалел об этом невыгодном для него обстоятельстве.\r\nМы уже видели, что в нем были и Лепешкин, и Виктор Васильич, и еще много других лиц, на которых Ляховскому приходилось смотреть сквозь пальцы.\r\nПравда, для всех было ясно, как день, что из Зоси вырабатывалась прозаическая натура, недоступная увлечениям.\r\nПоэтому исключительно мужское общество не смущало ни доктора, ни Ляховского.\r\n- Благодаря нашему воспитанию, доктор, у Зоси железные проволоки вместо нервов, - не без самодовольства говорил Ляховский. - Она скорее походит на жокея, чем на светскую барышню.\r\n.. Для нее же лучше. Женщина такой же человек, как и мужчина, а тепличное воспитание делало из женщин нервных кукол. Не правда ли, доктор?\r\nДоктор на это ничего не отвечал обыкновенно, и Ляховский переходил на другой тон.\r\n- Что будете делать, что будете делать, - говорил он, грустно покачивая головой. - Кровь великое дело.\r\nА в Зосе много дурной крови... Да, в ней много дурной крови! Но ведь в этом не мы с вами виноваты.\r\nЯ вижу, что ей во многом еще недостает характера, силы воли, и она делается несправедливой и злой именно в силу этого недостатка.\r\nНо научите меня, что еще для нее я могу сделать? Отправить за границу, в Америку, - но ведь она не поймет и десятой доли того, что увидит, а всякое полузнание хуже всякого незнания.\r\nКак отец, я не могу отнестись беспристрастно, как желал бы к ней отнестись, и, может быть, преувеличиваю ее недостатки.\r\nНе помню где, но, кажется, в каком-то пустейшем французском романе я вычитал мысль, что нет ничего труднее, как установить правильные отношения между отцом и взрослой дочерью.\r\nА здесь затруднение усложняется тем, что у бедной Зоси нет матери... Нет, гораздо хуже, чем нет! Да, доктор.\r\n.. Но войдите в мое положение и скажите, не сделали бы вы то же самое, что я сделал?\r\nXVI\r\nМы видели Ляховского с его лучших сторон; но он являлся совершенно другим человеком, когда вопрос заходил о деньгах.\r\nВ конце каждого месяца в его кабинете с небольшими вариациями происходили такие сцены.\r\nВ двери кабинета пролезает кучер Илья и безмолвно останавливается у порога;\r\nон нерешительно начинает что-то искать своей монументальной рукой на том месте, где его толстая голова срослась с широчайшими плечами.\r\nУзкие глаза смотрят в угол, ноги делают беспокойные движения, как у слона, прикованного к полу железной цепью.\r\n- Зачем ты пришел, Илья? - спросит Ляховский усталым голосом. \n - А насчет жалованья, Игнатий Львович...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "- Разве я маленький, что не вправе отдать кому хочу, еще и родственницам? Мне самому не надо, - продолжал он, - стало быть, отдать им - и разумно и справедливо.\r\n- А если ты женишься?\n - Я не женюсь.\n - Почем знать? Какая-нибудь встреча... вон здесь есть богатая невеста... Я писала тебе.\n - Мне не надо богатства!\r\n- Не надо богатства: что городит! Жену ведь надо?\n - И жену не надо.\n - Как не надо? Как же ты проживешь? - спросила она недоверчиво.\r\nОн засмеялся и ничего не сказал:\n - Пора, Борис Павлович, - сказала она, - вон в виске седина показывается. Хочешь, посватаю? А какая красавица, как воспитана!\r\n- Нет, бабушка, не хочу!\n - Я не шучу, - заметила она, - у меня давно было в голове.\r\n- И я не шучу, у меня никогда в голове не было.\n - Ты хоть познакомься!\n - И знакомиться не стану.\r\n- Женитесь, братец, - вмешалась Марфенька, - я бы стала нянчить детей у вас... я так люблю играть с ними.\r\n- А ты, Марфенька, думаешь выйти замуж?\n Она покраснела.\n - Скажи мне правду, на ухо, - говорил он.\r\n- Да... иногда думаю.\n - Когда же иногда?\n - Когда детей вижу: я их больше всего люблю...\r\nРайский засмеялся, взял ее за обе руки и прямо смотрел ей в глаза. Она покраснела, ворочалась то в одну, то в другую сторону, стараясь не смотреть на него.\r\n- Ты послушай только: она тебе наговорит! - приговаривала бабушка, вслушавшись и убирая счеты. - Точно дитя: что на уме, то и на языке!\r\n- Я очень люблю детей, - оправдывалась она, смущенная, - мне завидно глядеть на Надежду Никитишну: у ней семь человек... Куда ни обернись, везде дети.\r\nКак это весело! Мне бы хотелось побольше маленьких братьев и сестер или хоть чужих деточек. Я бы и птиц бросила, и цветы, музыку, все бы за ними ходила.\r\nОдин шалит, его в угол надо поставить, тот просит кашки, этот кричит, третий дерется; тому оспочку надо привить, тому ушки пронимать, а этого надо учить ходить.\r\n.. Что может быть веселее! Дети - такие милые, грациозные от природы, смешные, - добрые, хорошенькие!\r\n- Есть и безобразные, - сказал Райский, - разве ты и их любила бы?..\r\n- Есть больные, - строго заметила Марфенька, - а безобразных нет! Ребенок не может быть безобразен. Он еще не испорчен ничем.\r\nВсе это говорила она с жаром, почти страстно, так что ее грациозная грудь волновалась под кисеей, как будто просилась на простор.\r\n- Какой идеал жены и матери! Милая Марфенька - сестра! Как счастлив будет муж твой!\n Она стыдливо села в угол.\r\n- Она все с детьми: когда они тут, ее не отгонишь, - заметила бабушка, - поднимут шум, гам, хоть вон беги!\r\n- А есть у тебя кто-нибудь на примете, - продолжал Райский, - жених какой-нибудь?..\r\n- Что это ты, мой батюшка, опомнись? Как она без бабушкина спроса будет о замужестве мечтать?\n - Как, и мечтать не может без спроса?\n - Конечно, не может.\r\n- Ведь это ее дело.\n - Нет, не ее, а пока бабушкино, - заметила Татьяна Марковна.\n - Пока я жива, она из повиновения не выйдет.\n - Зачем это вам, бабушка?\n - Что зачем?\r\n- Такое повиновение: чтоб Марфенька даже полюбить без вашего позволения не смела?\r\n- Выйдет замуж, тогда и полюбит.\n - Как \"выйдет замуж и полюбит\": полюбит и выйдет замуж, хотите вы сказать!\r\n- Хорошо, хорошо, это у вас там так, - говорила бабушка, замахав рукой, - а мы здесь прежде осмотрим, узнаем, что за человек, пуд соли съедим с ним, тогда и отдаем за него.\r\n- Так у вас еще не выходят девушки, а отдают их - бабушка! Есть ли смысл в этом...\r\n- Ты, Борюшка, пожалуйста, не учи их этим своим идеям!.. s178 Вон, покойница мать твоя была такая же... да и сошла прежде времени в могилу!\r\nОна вздохнула и задумалась.\r\n\"Нет, это все надо переделать! - сказал он про себя... - Не дают свободы - любить. Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди! Какой еще туман, какое затмение в их головах!\"\r\n- Марфенька! Я тебя просвещу! - обратился он к ней.\r\n- Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, - сказал Райский, - только детские надо надстроить.\r\nЛюби, Марфенька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!\r\n- Ну, добро, посмотрим, посмотрим, - сказала она, - если не женишься сам, так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич.\r\n.. надо втихомолку...\r\n- Свободный, разумный и справедливый поступок - втихомолку! Долго ли мы будем жить, как совы, бояться света дневного, слушать совиную мудрость Нилов Андреевичей!..\r\n- Шш! ш, ш! - зашипела бабушка, - услыхал бы он! Человек он старый, заслуженный, а главное серьезный! Мне не сговорить с тобой - поговори с Титом Никонычем.\r\nОн обедать придет, - прибавила Татьяна Марковна.\r\n\"Странный, необыкновенный человек! - думала она.\r\n- Все ему нипочем, ничего в грош не ставит! Имение отдает, серьезные люди у него - дураки, себя несчастным называет! Погляжу еще, что будет!\"\r\nIII\n\n Райский взял фуражку и собрался идти в сад. Марфенька вызвалась показать ему все хозяйство: и свой садик, и большой сад, и огород, цветник, беседки.\r\n- Только в лес боюсь; я не хожу с обрыва, там страшно, глухо! - говорила она. - Верочка приедет, она проводит вас туда.\r\nОна надела на голову косынку, взяла зонтик и летала по грядам и цветам, как сильф, блестя красками здоровья, веселостью серо-голубых глаз и летним нарядом из прозрачных тканей.\r\nВся она казалась сама какой-то радугой из этих цветов, лучей, тепла и красок весны.\r\nБорис видел все это у себя в уме и видел себя, задумчивого, тяжелого.\r\nЕму казалось, что он портит картину, для которой ему тоже нужно быть молодому, бодрому, живому,\r\nс такими же, как у ней, налитыми жизненной влагой глазами, с такой же резвостью движений.\r\nЕму хотелось бы рисовать ее бескорыстно, как артисту, без себя, вот как бы нарисовал он, например, бабушку.\r\nФантазия услужливо рисовала ее во всей старческой красоте: и выходила живая фигура, которую он наблюдал покойно, объективно.\r\nА с Марфенькой это не удавалось. И сад, казалось ему, хорош оттого, что она тут. Марфенька реяла около него, осматривала клумбы, поднимала головку то у того, то у другого цветка.\r\n- Вот этот розан вчера еще почкой был, а теперь посмотрите, как распустился, - говорила она, с торжеством показывая ему цветок.\r\n- Как ты сама!- сказал он.\n - Ну, уж хороша роза!\n - Ты лучше ее!\n - Понюхайте, как она пахнет!\n Он нюхал цветок и шел за ней.\r\n- А вот эти маргаритки надо полить и пионы тоже!\r\n- говорила она опять, и уже была в другом углу сада, черпала воду из бочки и с грациозным усилием несла лейку, поливала кусты и зорко осматривала, не надо ли полить другие.\r\n- А в Петербурге еще и сирени не зацвели, - сказал он.\n - Ужели? А у нас уж отцвели, теперь акации начинают цвести.\r\n- Для меня праздник, когда липы зацветут, - какой запах!\n - Сколько здесь птиц! - сказал он, вслушиваясь в веселое щебетанье на деревьях.\r\n- У нас и соловьи есть - вон там, в роще! И мои птички все здесь пойманы, - говорила она.\r\n- А вот тут в огороде мои грядки: я сама работаю. Подальше - там арбузы, дыни, вот тут цветная капуста, артишоки...\r\n- Пойдем, Марфенька, к обрыву, на Волгу смотреть.\r\n- Пойдемте, - только я близко не пойду, боюсь. У меня голова кружится. И не охотница я до этого места! Я недолго с вами пробуду! Бабушка велела об обеде позаботиться.\r\nВедь я хозяйка здесь! У меня ключи от серебра, от кладовой. Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала.\r\nОн улыбкой поблагодарил ее.\n - А что к обеду? - спросила она. - Бабушка намерена угостить вас на славу.\r\n- Ведь я обедал. Разве к ужину?\n - До ужина еще полдник будет: за чаем простоквашу подают; что лучше вы любите, творог со сливками... или...\r\n- Да, я люблю творог... - рассеянно отвечал Райский.\n - Или простоквашу?\n - Да, хорошо простоквашу...\r\n- Что же лучше? - спросила она и, не слыша ответа, обернулась посмотреть, что его занимает.\r\nА он пристально следил, как она, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки и как из-под платья вытягивалась кругленькая, точно выточенная,\r\nи крепкая небольшая нога, в белом чулке, с коротеньким, будто обрубленным носком, обутая в лакированный башмак, с красной сафьянной отделкой и с пряжкой.\r\n- Ты любишь щеголять, Марфенька: лакированный башмак! - сказал он.\r\nОн думал, что она смутится, пойманная врасплох, приготовился наслаждаться ее смущением, смотреть, как она быстро и стыдливо бросит из рук платье и юбку.\r\n- Это мы с бабушкой на ярмарке купили, - сказала она, приподняв еще немного юбку, чтоб он лучше мог разглядеть башмак.\r\n- А у Верочки лиловые, - прибавила она. - Она любит этот цвет. Что же вам к обеду: вы еще не сказали?\r\nНо он не слушал ее. \"Милое дитя! - думал он, - тебе не надо притворяться стыдливой!\"\n - Я не хочу есть, Марфенька. Дай руку, пойдем к Волге.\r\nОн прижал ее руку к груди и чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость... чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры, или...\r\nмолодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?\r\nУ него перед глазами был идеал простой, чистой натуры, и в душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа,\r\nи в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его.\r\n..\r\n- Ты поешь, Марфенька? - спросил он.\n - Да...немножко, - застенчиво отвечала она.\r\n- Что же?\n - Русские романсы; начала итальянскую музыку, да учитель уехал. Я пою: \"Una voce poco fa\" {\"В полуночной тишине\" (ит.).}, только трудно очень для меня. А вы поете?\r\n- Диким голосом, но зато беспрестанно.\n - Что же?\n - Все. - И он запел из \"Ломбардов\", потом марш из \"Семирамиды\" и вдруг замолк.\r\nОн взглядывал близко ей в глаза, жал руку и соразмерял свой шаг с ее шагом.\r\n\"Ничего больше не надо для счастья, - думал он, - умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья - но.\r\n.. это не мое счастье!\" Он вздохнул. \"Глаза привыкнут... воображение устанет, - и впечатление износится... иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..\"\r\nОн выпустил ее руку и задумался.\n - Что ж вы молчите? - спросила она. \"Ничего не говорит!\" - про себя прибавила потом.\r\n- Ты любишь читать... читаешь, Марфенька? - спросил он, очнувшись.\r\n- Да, когда соскучусь, читаю.\n - Что же?\r\n- Что попадется: Тит Никоныч журналы носит, повести читаю. Иногда у Верочки возьму французскую книгу какую-нибудь.\r\n\"Елену\" недавно читала мисс Еджеворт, еще \"Джен Эйр\"... Это очень хорошо... Я две ночи не спала: все читала, не могла оторваться.\r\n- Что тебе больше нравится? Какой род чтения?\r\nОна подумала немного, очевидно затрудняясь определить род.\n - Да вы смеяться будете, как давеча над гусенком... - сказала она, не решаясь говорить.\r\n- Нет, нет, Марфенька: смеяться над такой милой, хорошенькой сестрой! Ведь ты хорошенькая?\r\n- Ну, что за хорошенькая! - небрежно сказала она, - толстая, белая! Вот Верочка так хорошенькая, прелесть!\r\n- Что же ты любишь читать? Поэзию читаешь: стихи?\n - Да, Жуковского, Пушкина недавно \"Мазепу\" прочла.\n - Что же, нравится?\n Она отрицательно покачала головой.\n - Отчего?\r\n- Жалко Марию. Вот \"Гулливеровы путешествия\" нашла у вас в библиотеке и оставила у себя. Я их раз семь прочла.\r\nЗабуду немного и опять прочту. Еще \"Кота Мура\", \"Братья Серапионы\", \"Песочный человек\": это больше всего люблю.\r\n- Какие же тебе книжки еще нравятся? Читала ли ты серьезное что-нибудь?\r\n- Серьезное? - повторила она, и лицо у ней вдруг серьезно сморщилось немного. - Да, вон у меня из ваших книг остались некоторые, да я их не могу одолеть...\r\n- Какие же?\n - Шатобриана - \"Les Martyrs...\" {\"Мученики\" (фр.).} Это уж очень высоко для меня!\r\n- Ну, а историю?\n - Леонтий Иванович давал - Мишле, \"Precis de l'histoire moderne\" {\"Очерки истории нового времени\" (фр.).}, потом Римскую историю, кажется, Жибона...\r\n- То есть Гиббона: что же?\n - Я не дочитала... слишком величественно! Это надо только учителям читать, чтоб учить...\r\n- Ну, романы читаешь?\n - Да... только такие, где кончается свадьбой.\r\nОн засмеялся, и она за ним.\n - Это глупо? да? - спросила она.\n - Нет, мило. В тебе глупого не может быть.\r\n- Я всегда прежде посмотрю, - продолжала она смелее, - и если печальный конец в книге - я не стану читать. Вон \"Басурмана\" начала, да Верочка сказала, что жениха казнили, я и бросила.\r\n- Стало быть, ты и \"Горя от ума\" не любишь? Там не свадьбой кончается.\r\nОна потрясла головой.\n - Софья Павловна гадкая, - заметила она, - а Чацкого жаль: пострадал за то, что умнее всех!\r\nОн с улыбкой вслушивался в ее литературный лепет и с возрастающим наслаждением вглядывался ей в глаза, в беленькие тесные зубы, когда она смеялась.\r\n- Мы будем вместе читать, - сказал он, - у тебя сбивчивые понятия, вкус не развит. Хочешь учиться? Будешь понимать, делать верно критическую оценку.\r\n- Да, только выбирайте книжки, где веселый конец, свадьба...\r\n- И детки чтоб были? - лукаво спросил он, - чтоб одного \"кашкой кормили\", другому \"оспочку прививали\"? Да?\r\n- Злой, злой! ничего не стану говорить вам... Вы все замечаете, ничего не пропустите...\r\n- Так ты не выйдешь ни за кого без бабушкина спроса?\n - Не выйду! - сказала она с твердостью, даже немного хвастливо, что она не в состоянии сделать такого дурного поступка.\r\n- Почему же так?\n - А если он картежник, или пьяница, или дома никогда не сидит, или безбожник какой-нибудь, вон как Марк Иваныч... почем я знаю? А бабушка все узнает...\r\n- А Марк Иваныч безбожник?\n - Никогда в церковь не ходит.\n - Ну, а если этот безбожник или картежник понравится тебе?..\n - Все равно, я не выйду за него!\r\n- А если полюбишь ты?..\n - Картежника или такого, который смеется над религией, вон как Марк Иваныч: будто это можно? Я с ним и не заговорю никогда; как же полюблю?\r\n- Так что бабушка скажет, так тому и быть?\n - Да, она лучше меня знает.\n - А когда же ты сама будешь знать и жить?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Дневник провинциала в Петербурге автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "что было бы и справедливее и целесообразнее уменьшить этот срок до шести лет одиннадцати месяцев двадцати девяти дней двадцати трех часов пятидесяти пяти минут.\r\nНо мало того, что он будет утверждать это, он станет упрекать действительность в бесчеловечии,\r\nначнет дразниться своим открытием, будет без конца приставать с ним и оттачивать об него свое гражданское мужество.\r\nИ действительно, в конце концов, по недоразумению, так раздразнит, что сейчас ему - в лоб камнем.\r\nЯсно, однако ж, что этот камень повредит ему лоб совсем не за сбавку пяти минут каторги, а за то: не дразнись! не проедайся! не приставай!\r\nСледовательно, нужно только перестать дразнить - и дело будет в шляпе. Не пенкоснимательство пугает, а претит лишь случайный вкус того или другого вида его.\r\nОдин вид на вкус сладковат, другой кисловат, третий горьковат;\r\nно и тот, и другой, и третий - все-таки представляют собой видоизменения одного и того же пенкоснимательства - и ничего больше.\r\nВторая выгода, которою пользуются пенкосниматели, заключается в том, что их ни под каким видом ни уследить, ни уличить невозможно. Нет у них ничего, а потому и ухватить их не за что.\r\nОдна из характеристических черт пенкоснимательства - это враждебное отношение к так называемым утопиям. Не то чтобы пенкосниматели прямо враждовали, а так, галдят.\r\nВсякий пенкосниматель есть человек не только ограниченный, ко и совершенно лишенный воображения;\r\nчеловек, который самой природой осужден на хладное пережевывание первоначальных, так сказать, обнаженных истин.\r\nНаделите самого ограниченного человека некоторым количеством фантазии, он непременно устроит себе уголок, в котором будет лелеять какую-нибудь заветную мечту.\r\nМечты эти будут, конечно, не важные:\r\nон будет мечтать или о возможности выиграть двести тысяч, или о том, что хорошо было бы завоевать Византию, или о том, наконец, в Москве или в Киеве надлежит быть сердцу России.\r\nНо, во всяком случае, у него будет нечто свое, заветное, к чему можно отнестись критически, чем можно разбередить его умственные силы.\r\nПенкосниматель не только свободен от всех мечтаний, но даже горд этой свободой.\r\nОн не понимает, что утопия точно так же служит цивилизации, как и самое конкретное научное открытие. Он уткнулся в забор и ни о чем другом, кроме забора, не хочет знать.\r\nНе хочет знать даже, существуют ли на свете иные заборы, и в каком отношении находятся они к забору, им созерцаемому.\r\nИ всех, кто напоминает ему об этих иных заборах, он называет утопистами, оговариваясь при этом, что только литературные приличия не дозволяют ему применить здесь название жуликов.\r\n\"Ковыряй тут, а не в ином месте, ибо только тут обретешь искомый навоз!\r\n\" - вещает он глубокомысленно и забрызжет с ног до головы всякого, кто позволит себе не последовать его вещаниям.\r\nТаким образом, с точки зрения фантазии, пенкосниматель неуязвим.\r\nНет у него ее, а следовательно, и доказывать ему необходимость этого элемента в литературе и жизни - значит только возбуждать в нем смех,\r\nв котором простодушие до такой степени перемешано с нахальством, что трудно отличить, на которой стороне перевес.\r\nБог с ними, однако ж, с утопиями, если уж этому выражению суждено наводить страх на всех, кому нужны страшные слова, чтобы замаскировать ими духовную нищету.\r\nНо ведь и помимо утопий есть почва, на которой можно критически отнестись к действительности, а именно та почва, на которой стоит сама действительность.\r\nОграничьте конкретность факта до самой последней степени, доведите ее до самой нищенской наготы, - вы все-таки не отвергнете,\r\nчто даже оскопленный пенкоснимательными усилиями факт имеет и свою историю, и свою современную обстановку, и свои ближайшие последствия, не касаясь уже отдаленного будущего.\r\nРазъяснить эту обстановку факта, определить путь, которому он должен следовать, не извращая своего внутреннего смысла,\r\n- все это уже совсем не утопия, а именно та самая почва факта, на которой он стоит в действительности.\r\nНо пенкосниматель, постоянно твердя о конкретности фактов, даже и здесь выказывает лишь бессилие.\r\nТвердя о конкретности, он разумеет совсем не конкретность, а разрозненность, а потому все, что имеет вид обобщения, что напоминает об отношении и связи,\r\n- все это уже не подходит под его понятие о конкретности и сваливается в одну кучу, которой дается название \"утопия\".\r\nНаше время - не время широких задач! - гласит он без всякого стыда: не расплывайся! не заезжай! не раздражай! Взирай прилежно на то, что у тебя лежит под носом, и далее не дерзай!\r\nКак ни противна эта мутная пена слов, но она представляет своего рода твердыню, за которою, с полною безопасностью, укрывается бесчисленное пенкоснимательное воинство.\r\nБлагодаря этой твердыне, пенкосниматель выскальзывает из рук своего исследователя, как вьюн, и уследить за случайными эволюциями его бродячей мысли все равно что уследить неуследимое.\r\nКонечно, коли хотите, и тут должна же существовать известная логическая последовательность,\r\nкак была таковая и у тех харьковских юношей, которые от хорошего житья задумали убить ямщика;\r\nно для того, чтобы открыть эту последовательность и вынести для нее оправдательный вердикт,\r\nнеобходимо быть или всеоправдывающим присяжным будущего, или, по малой мере, присяжным харьковского окружного суда.\r\nВозьмитесь за любое литературное издание пенкоснимательного пошиба, и вы убедитесь,\r\nкак трудно отнестись критически к тому, что никогда не знало никакого идеала, никогда не сознавало своих намерений.\r\nЭто болото, в котором там и сям мелькают блудящие огоньки.\r\nВот как будто брезжит нечто похожее на мысль; вот кажется, что пенкосниматель карабкается, хочет встать на какую-то точку.\r\nА ну-ко еще! еще, милый, еще! - восклицаете вы, мысленно натуживаясь вслед за пенкоснимателем.\r\nИ вдруг, хвать-похвать, - туман, то есть бесконечное и лишенное всякого содержания бормотание!\r\nИ заметьте, что пенкосниматель никогда не обескуражится своим бессилием, никогда не замолчит.\r\nНет, он будет судить и рядить без конца; не может прямо идти - заедет в сторону;\r\nтут ползолотника скинет, там ползолотника накинет, и при этом будет взирать с такою ясностью,\r\nчто вы ни на минуту не усомнитесь, что он и еще четверть золотника накинуть может, если захочет.\r\nИли вдруг на кого-нибудь накинется и начнет полемизировать, полемизировать точь-в-точь, как полемизируют между собой обыватели рязанско-тамбовско-саратовского клуба.\r\n- Почему же вы так полагаете, Сидор Кондратьевич?\n - Да уж так!\r\n- Однако, Сидор Кондратьевич, нельзя же утверждать или отрицать, приводя в доказательство \"да уж так\"!\n - Да уж помяните вы мое слово!\r\nИ он не выйдет из своего \"да уж так!\r\n\" до последнего издыхания, и дотоле не сочтет себя побежденным, доколе будет сознавать себя способным разевать рот и произносить \"помяните мое слово!\".\r\nПоэтому, и с точки зрения конкретного факта, пенкосниматель точно так же обнажен, как и на почве утопий.\r\nОт утопий он отворачивается, к конкретному же факту хотя и имеет приверженность, но приверженность слепую, чуждую сознательности.\r\nВ обоих случаях он неуязвим, как и любой из уличных обывателей.\r\nФакт, представленный не одиноко, а в известной обстановке, для него такая же смешная абстракция, как Фаланстер или Икария.\r\nТребуйте от него отчета, доказывайте, прижимайте к стене - он все будет барахтаться и произносить свое \"да уж так!\". И над вами же, в заключение, вдосталь нахохочется.\r\nНет, скажет, ты меня не поймаешь! Ловок ты, а я вот тебе каждый день язык показывать буду - и хоть ты что хочешь, а ничего со мной не поделаешь!\r\nНо есть и еще почва, на которой пенкосниматель неуязвим, - это почва либерализма.\r\nЛиберализм - это своего рода дойная корова, за которою, при некоторой сноровке и при недостатке бдительного надзора,\r\nможно жить припеваючи, как живали некогда целые поколения людей с хозяйственными наклонностями, прокармливаясь около Исакиевского собора.\r\nПенкосниматель выражается не особенно ясно, но всегда с таким расчетом, чтобы загадочность его была истолкована в либеральном смысле.\r\nОн умеет кстати подпустить:\r\n\"мы говорим с прискорбием\", или \"ничто так не огорчает нас, как нападки на наши молодые, еще не окрепшие учреждения\", и, разумеется,\r\nникогда не промолвится, что крепостной труд лучше труда свободного или что гласное судопроизводство хуже судопроизводства при закрытых дверях.\r\nНет, никогда; ибо склады либерализма известны ему в точности.\r\nКонечно, он все-таки ничего не смыслит ни в действительной свободе, ни в действительной гласности, но так как он произносит свои афоризмы совершенно так,\r\nкак бы находился в здравом уме и твердой памяти, то со стороны может казаться, что он, пожалуй, что-нибудь и смыслит.\r\nИ таким образом, в результате оказывается бесконечный обман, имеющий подкладкой одно самоуверенное нахальство.\r\nВам говорят о благодеяниях свободного труда, но в то же время приурочивают его действие к такой бесконечно малой сфере, что, в сущности, выходит лишь замаскированный крепостной труд.\r\nВам повествуют о выгодах гласного суда, а на поверку выходит, что речь сводится к рекламам в пользу такого-то адвоката или судьи.\r\nИ вся эта обнаженная канитель тянется с такою солидностью, что делается жутко за человеческую мысль.\r\nДважды два - четыре, проповедует пенкосниматель и совершенно искренно верит, что дальше этой истины ничего уж нет,\r\nи что доискиваться каких-либо дальнейших комбинаций есть дело прихоти и предерзостного мальчишества.\r\nВсе эти три неуязвимости достойно прикрываются четвертою: солидностью. Способность говорить солидно и уверенно самые неизреченные пошлости есть именно та драгоценная.\r\nспособность, которою в совершенстве обладает всякий пенкосниматель.\r\nЭто василиск празднословия, при встрече с которым надобно выбирать одно из двух: или плюнуть и бежать от него прочь, или обречь себя на выслушивание его.\r\nНикогда ни по какому вопросу он не придет к ясному выводу, но в то же время никогда ни по какому вопросу не спасует.\r\nОн будет плавно и мерно выпускать фразу за фразой и ожиданием вывода или заведет в ловушку, или доведет до исступления.\r\nПоэтому полезнее всего - это избегать всяких встреч с пенкоснимателями, ибо только этим способом можно оградить себя от дьявольского наваждения.\r\nНо существуют люди слабые (увы! вселенная кишит ими!), которые не могут устоять перед взорами этих василисков и потому ввергаются в бездну празднословия.\r\nВот в этих-то слабохарактерных личностях пенкосниматели и черпают ту силу, которая так изумляет исследователей современности.\r\nИ будут черпать ее до тех пор, пока литература не почувствует себя свободною от кошмара, который давит ее, или пока совсем не потонет в океане бессмысленного бормотания...\r\n-----\r\nЯ долго блуждал по Выборгской, заглянул в Лесной, но вспомнил, что здесь главный очаг наших революций,\r\nи отправился на Охту, где отяжелелыми от сна глазами оглядел здания пороховых заводов.\r\nПроведенный вечер не выходил из головы моей. Впрочем, из всех индивидуумов, которые играли в нем роль, я оплакивал лишь двоих: русскую литературу и Менандра.\r\nВсе прочие были так счастливы и довольны собой, казались до того на своем месте, что и жалеть об них не было ни малейшего повода.\r\nОни кружились и играли, как мошки на солнце, и, кружась и играя, конечно, довлели сами себе, как выражалась критика сороковых годов.\r\nПенкоснимательство было их назначением, их провиденциальною ролью.\r\nОни родились именно тогда, когда началось пенкоснимательство, и умрут тогда, когда пенкоснимательство кончится. Но литература, но Менандр...\r\nволя ваша, а я и до сих пор не могу примириться с мыслью, что они самопроизвольно заразились этою язвою.\r\nМне все кажется, что это индивидуумы подневольные, сносящие иго пенкоснимательства лишь потому, что чувствуют себя в каменном мешке.\r\nСравните литературу сороковых годов, не делавшую шага без общих принципов, с литературой нынешнею, занимающеюся вытаскиванием бирюлек;\r\nсравните Менандра прежнего, оглашавшего стены \"Британии\" восторженными кликами о служении высшим интересам искусства и правды,\r\nи Менандра нынешнего, с тою же восторженностью возвещающего миру о виденном в Екатеринославле северном сиянии.\r\n.. Какая непроглядная пропасть лежит между этими сопоставлениями!\r\nЯ не говорю, чтоб полезно и желательно было всецело воскресить сороковые года с их исключительным служением всякого рода абстрактностям,\r\nно не те или другие абстрактности дороги мне, а темперамент и направление литературы того времени.\r\nНикто не посмел бы крикнуть тогда: \"наше время не время широких задач!\" Напротив того, всякий рвался захватить как можно шире и глубже.\r\nГоворят, что расплывчивость сороковых годов породила множество монстров, которые и дают себя знать теперь в качестве неумолимых гонителей всякого живого развития.\r\nЯ и не отрицаю, что такие монстры действительно существуют, но отрицаю, чтоб их можно было считать представителями сороковых годов.\r\nЭто схоластики, увлекавшиеся буквою и никогда не понимавшие ее смысла.\r\nОни только поддакивали, когда глубоко убежденные люди утверждали, что дело литературы заключается в разработке общих руководящих идей, а не подробностей.\r\nНо, увы!\r\nубежденные люди безвременно сошли в могилу, а схоластики остались, да еще остались старые болтуны, которые,\r\nкак давно заброшенные часы, показывают все тот же час, на котором застал их конец пятидесятых годов.\r\nПравда, что тогда же был и Булгарин, но ведь и Булгарины бывают разные.\r\nБывают \"Булгарины злобствующие и инсинуирующие, но бывают и добродушные, в простоте сердца переливающие из пустого в порожнее на тему,\r\nчто все на свете коловратно и что даже привоз свежих устриц к Елисееву и Смурову ничего не может изменить в этой истине.\r\nКто же может утверждать наверное, что современная русская литература не кишит как злобствующими, так и простосердечными Бултариными?\r\nСреди этих горьких размышлений я очутился на Невском уже тогда, когда часы на Публичной библиотеке показывали одиннадцать.\r\nК довершению всего, у Петропавловской лютеранской церкви я неожиданно наткнулся на Прокопа, о котором думал,", "role": "assistant" } ]

Subsets and Splits