Datasets:

ViliamVolosV
/

russian_classic_literature

Dataset card Data Studio Files Files and versions Community

Split (3)

train · 8.02k rows

messages listlengths 3 3
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "- Да, да,- начал он снова, с особым, ему свойственным, не болезненным, но унылым юмором,- это все очень, странно-с. И вот еще что прошу заметить.\r\nСойдется, например, десять англичан, они тотчас заговорят о подводном телеграфе, о налоге на бумагу,\r\nо способе выделывать, крысьи шкуры, то есть о чем-нибудь положительном, определенном;\r\nсойдется десять немцев, ну,тут,разумеется, Шлезвиг-Гольштейн и единство Германии явятся на сцену;\r\nдесять французов сойдется, беседа неизбежно коснется \"клубнички\", как они там ни виляй;\r\nа сойдется десять русских, мгновенно возникает вопрос,- вы имели случай сегодня в том убедиться,\r\n- вопрос о значении, о будущности России, да в таких общих чертах, от яиц Леды,бездоказательно, безвыходно.\r\nЖуют, жуют они этот несчастный вопрос, словно дети кусок гуммиластика: ни соку, ни толку. Ну, и конечно, тут же, кстати, достанется и гнилому Западу.\r\nЭкая притча, подумаешь! Бьет он нас на всех пунктах, этот Запад,- а гнил! И хоть бы мы действительно его презирали,- продолжал Потугин,- а то ведь это все фраза и ложь.\r\nРугать-то мы его ругаем, а только его мнением и дорожим, то есть, в сущности, мнением парижских лоботрясов.\r\nУ меня есть знакомый, и хороший, кажется, человек, отец семейства, уже немолодой;\r\nтак тот несколько дней в унынии находился оттого, что в парижском ресторане спросил себе une portion de biftek aux pommes de terre, а настоящий француз тут же крикнул: \"Garcon!\r\nbiftek pommes!\" Сгорел мой приятель от стыда! И потом везде кричал: \"Вiftek pommes!\" - и других учил.\r\nСамые даже лоретки удивляются благоговейному трепету, с которым наши молодые степняки входят в их позорную гостиную... боже мой! думают они,ведь это где я? У самой Аnnah deslions!!\r\n- Скажите, пожалуйста,- спросил Литвинов,- чему вы приписываете несомненное влияние Губарева на всех его окружающих? Не дарованиям, не способностям же его?\r\n- Нет-с, нет-с; у него этого ничего не имеется...\n - Так характеру, что ли?\r\n- И этого нет-с, а у него много воли-с. Мы, славяне, вообще, как известно, этим добром не богаты и перед ним пасуем.\r\nГосподин Губарев захотел быть начальником, и все его начальником признали.\r\nЧто прикажете делать?! Правительство освободило нас от крепостной зависимости, спасибо ему; но привычки рабства слишком глубоко в нас внедрились; не скоро мы от них отделаемся.\r\nНам во всем и всюду нужен барин; барином этим бывает большею частью живой субъект, иногда какое-нибудь так называемое направление над нами власть возымеет.\r\n.. теперь, например, мы все к естественным наукам в кабалу записались...\r\nПочему, в силу каких резонов мы записываемся в кабалу, это дело темное; такая уж, видно, наша натура. Но главное дело, чтоб был у нас барин.\r\nНу, вот он и есть у нас; это, значит, наш, а на все остальное мы наплевать! Чисто холопы! И гордость холопская, и холопское уничижение.\r\nНовый барин народился - старого долой! То был Яков, а теперь Сидор; в ухо Якова, в ноги Сидору! Вспомните, какие в этом роде происходили у нас проделки!\r\nМы толкуем об отрицании как об отличительном нашем свойстве;\r\nно и отрицаем-то мы не так, как свободный человек, разящий шпагой, а как лакей, лупящий кулаком, да еще, пожалуй, и лупит-то он по господскому приказу.\r\nНу-с, а народ мы тоже мягкий; в руки нас взять не мудрено.\r\nВот таким-то образом и господин Губарев попал в барья; долбил-долбил в одну точку и продолбился .\r\nВидят люди: большого мнения о себе человек, верит в себя, приказывает - главное, приказывает; стало быть, он прав и слушаться его надо.\r\nВсе наши расколы, наши Онуфриевщины да Акулиновщины именно так и основались. Кто палку взял, тот и капрал.\r\nУ Потугина покраснели щеки и глаза потускнели; но - странное дело! - речь его, горькая и даже злая, не отзывалась желчью, а скорее печалью, и правдивою, искреннею печалью.\r\n- Вы как с Губаревым познакомились? - спросил Литвинов.\r\n- Я его давно знаю-с. И заметьте, какая у нас опять странность: иной, например, сочинитель, что ли, весь свой век и стихами и прозой бранил пьянство,откуп укорял.\r\n.. да вдруг сам взял да два винные завода купил и снял сотню кабаков - и ничего! Другого бы с лица земли стерли, а его даже не упрекают.\r\nВот и господин Губарев:\r\nон и славянофил, и демократ, и социалист, и все что угодно, а именьем его управлял и теперь еще управляет брат, хозяин в старом вкусе, из тех, что дантистами величали.\r\nИ та же госпожа Суханчикова, которая заставляет госпожу Бичер-Стоу бить по щепам Тентелеева, перед Губаревым чуть не ползает.\r\nА ведь только за ним и есть, что он умные книжки читает да все в глубину устремляется.\r\nКакой у него дар слова, вы сегодня сами судить могли; и это еще слава богу, что он мало говорит, все только ежится.\r\nПотому что когда он в духе да нараспашку, так даже мне, терпеливому человеку, невмочь становится.\r\nНачнет подтрунивать да грязные анекдотцы рассказывать, да, да, наш великий господин Губарев рассказывает грязные анекдоты и так мерзко смеется при этом...\r\n- Будто вы так терпеливы? - промолвил Литвинов.Я, напротив, полагал... Но позвольте узнать, как ваше имя и отчество?\n Потугин отхлебнул немного киршвассеру.\r\n- Меня зовут Созонтом... Созонтом Иванычем. Дали мне это прекрасное имя в честь родственника, архимандрита, которому я только этим и обязан.\r\nЯ, если смею так выразиться, священнического поколения.\r\nА что вы насчет терпенья сомневаетесь, так это напрасно: я терпелив.\r\nЯ двадцать два года под начальством родного дядюшки, действительного статского советника Иринарха Потугина, прослужил. Вы его не изволили знать?\r\n- Нет.\r\n- С чем вас поздравляю. Нет, я терпелив. Но \"возвратимся на первое\", как говорит почтенный мой собрат, сожженный протопоп Аввакум.\r\nУдивляюсь я, милостивый государь, своим соотечественникам.\r\nВсе унывают, все повесивши нос ходят, и в то же время все исполнены надеждой и чуть что, так на стену и лезут.\r\nВоть хоть бы славянофилы, к которым господин Губарев себя причисляет: прекраснейшие люди, а та же смесь отчаяния и задора, тоже живут буквой \"буки\".\r\nВсе, мол, будет, будет. В наличности ничего нет, и Русь в целые десять веков ничего своего не выработала, ни в управлении, ни в суде, ни в науке, ни в искусстве, ни даже в ремесле.\r\n.. Но постойте, потерпите: все будет. А почему будет, позвольте полюбопытствовать ? А потому,что мы,мол,образованные люди,дрянь; но народ...\r\nо, это великий народ!Видите этот армяк? вот откуда все пойдет. Все другие идолы разрушены; будемте же верить в армяк.\r\nНу, а коли армяк выдаст? Нет, он не выдаст, прочтите Кохановскую, и очи в потолоки!\r\nПраво, если б я был живописцем, вот бы я какую картину написал:\r\nобразованный человек стоит перед мужиком и кланяется ему низко: вылечи, мол, меня, батюшка-мужичок, я пропадаю от болести;\r\nа мужик в свою очередь низко кланяется образованному человеку: научи, мол, меня, батюшка -барин, я пропадаю от темноты.\r\nНу, и, разумеется, оба ни с места.\r\nА стоило бы только действительно смириться - не на одних словах - да попризанять у старших братьев, что они придумали и лучше нас и прежде нас!\r\nКельнер, нох эйн глэзхен кирш! Вы не думайте, что я пьяница, но алкоголь развязывает мне язык.\r\n- После того, что вы сейчас сказали,- промолвил с улыбкой Литвинов,- мне нечего и спрашивать, к какой вы принадлежите партии и какого мнения вы о Европе.\r\nНо позвольте мне сделать вам одно замечание.\r\nВот вы говорите, что нам следует занимать, перенимать у наших старших братьев;\r\nно как же возможно перенимать, не соображаясь с условиями климата, почвы, с местными, с народными особенностями?\r\nОтец мой, помнится, выписал от Бутенопов чугунную, отлично зарекомендованную веялку; веялка эта, точно, была очень хороша - и что же?\r\nОна целых пять лет простояла в сарае безо всякой пользы,\r\nпока ее не заменила деревянная американская - гораздо более подходящая к нашему быту и к нашим привычкам, как вообще все американские машины.\r\nНельзя, Созонт Иванович,перенимать зря.\r\nПотугин приподнял голову.\r\n- Не ожидал я от вас такого возражения, почтеннейший Григорий Михайлович,- начал он погодя немного.\r\n- Кто же вас заставляет перенимать зря? Ведь вы чужое берете не потому, что оно чужое, а потому, что оно вам пригодно: стало быть, вы соображаете, вы выбираете.\r\nА что до результатов - так вы не извольте беспокоиться: своеобразность в них будет в силу самых этих местных, климатических и прочих условий, о которых вы упоминаете.\r\nВы только предлагайте пищу добрую, а народный желудок ее переварит по-своему; и со временем, когда организм окрепнет, он даст свой сок. Возьмите пример хоть с нашего языка.\r\nПетр Великий наводнил его тысячами чужеземных слов, голландских, французских, немецких: слова эти выражали понятия, с которыми нужно было познакомить русский народ;\r\nне мудрствуя и не церемонясь.\r\n. Петр вливал эти слова целиком, ушатами, бочками в нашу утробу.\r\nСперва - точно, вышло нечто чудовищное, а потом - началось именно то перевариванье, о котором я вам докладывал.\r\nПонятия привились и усвоились;\r\nчужие формы постепенно испарились, язык в собственных недрах нашел чем их заменить - и теперь ваш покорный слуга,\r\nстилист весьма посредственный, берется перевести любую страницу из Гегеля.\r\n.. да-с, да-с, из Гегеля... не употребив ни одного неславянского слова.\r\nЧто произошло с языком, то, должно надеяться, произойдет и в других сферах. Весь вопрос в том - крепка ли натура? а наша натура - ничего, выдержит:-не в таких была передрягах.\r\nБояться за свое здоровье, за свою самостоятельность могут одни нервные больные да слабые народы;\r\nточно так же как восторгаться до пены у рта тому,что мы, мол,русские,- способны одни праздные люди.\r\nЯ очень забочусь о своем здоровье, но в восторг от него не прихожу: совестно-с.\r\n- Все так, Созонт Иваныч,- заговорил в свою очередь Литвинов,- но зачем же непременно подвергать нас подобным испытаниям?\r\nСами ж вы говорите, что сначала вышло нечто чудовищное! Ну - а коли это чудовищное так бы и осталось? Да оно и осталось, вы сами знаете.\r\n- Только не в языке - а уж это много значит! А наш народ не я делал;не я виноват,что ему суждено проходить через такую школу.\r\n\"Немцы правильно развивались, кричат славянофилы,- подавайте и нам правильное развитие !\r\n\" Да где ж его взять, когда самый первый исторический поступок нашего племени - призвание себе князей из-за моря - есть уже неправильность,\r\nненормальность, которая повторяется на каждом из нас до сих пор;\r\nкаждый из нас, хоть раз в жизни, непременно чему-нибудь чужому, не русскому сказал: \"Иди владети и княжити надо мною!\r\n\" Я, пожалуй, готов согласиться, что, вкладывая иностранную суть в собственное тело, мы никак не можем наверное знать наперед, что такое мы вкладываем: кусок хлеба или кусок яда?\r\nДа ведь известное дело: от худого к хорошему никогда не идешь через лучшее, а всегда через худшее,- и яд в медицине бывает полезен.\r\nОдним только тупицам или пройдохам прилично указывать с торжеством на бедность крестьян после освобождения, на усиленное их пьянство после уничтожения откупов.\r\n.. Через худшее к хорошему!\r\nПотугин провел рукой по лицу.\r\n- Вы спрашивали меня, какого я мнения о Европе,начал он опять,- я удивляюсь ей и предан ее началам до чрезвычайности и нисколько не считаю нужным это скрывать .\r\nЯ давно... нет, недавно... с некоторых пор, перестал бояться высказывать свои убеждения... Ведь вот и вы не усомнились заявить господину Губареву свой образ мыслей.\r\nЯ, слава богу, перестал соображаться с понятиями, воззрениями, привычками человека, с которым беседую.\r\nВ сущности, я ничего не знаю хуже той ненужной трусости, той подленькой угодливости, в силу которой, посмотришь,\r\nиной важный сановник у нас подделывается к ничтожному в его глазах студентику, чуть не заигрывает с ним, зайцем к нему забегает.\r\nНу, положим, сановник так поступает из желания популярности, а нашему брату, разночинцу, из чего вилять?\r\nДа-с, да-с, я западник, я предан Европе;\r\nто есть, говоря точнее, я предан образованности, той самой образованности, над которою так мило у нас теперь потешаются,\r\n- цивилизации,- да, да, это слово еще лучше,- и люблю ее всем сердцем, и верю в нее, и другой веры у меня нет и не будет.\r\nЭто слово: ци...ви...ли...\r\nзация (Потугин отчетливо, с ударением произнес каждый слог) - и понятно, и чисто, и свято, а другие все, народность там, что ли, слава, кровью пахнут... бог с ними!\r\n- Ну, а Россию, Созонт Иваныч, свою родину, вы любите?\n Потугин провел рукой по лицу.\r\n- Я ее страстно люблю и страстно ее ненавижу.\n Литвинов пожал плечами.\n - Это старо, Созонт Иваныч, это общее место.\r\n- Так что же такое? Что за беда? Вот чего испугались! Общее место! Я знаю много хороших общих мест. Да вот, например: свобода и порядок - известное общее место.\r\nЧто ж, по-вашему, лучше, как у нас: чиноначалие и безурядица?\r\nИ притом, разве все эти фразы, от которых так много пьянеет молодых голов: презренная буржуазия, souverainite du peuple, право на работу,- разве они тоже не общие места?\r\nА что до любви, неразлучной с ненавистью.\r\n- Байроновщина,- перебил Литвинов,- романтизм тридцатых годов.\r\n- Вы ошибаетесь, извините-с; первый указал на подобное смешение чувств Катулл, римский поэт Катулл две тысячи лет тому назад.\r\nЯ это у него вычитал, потому что несколько знаю по-латыни, вследствие моего, если смею так выразиться, духовного происхождения.\r\nДа-с; я и люблю и ненавижу свою Россию, свою странную, милую, скверную, дорогую родину.\r\nЯ теперь вот ее покинул: нужно было проветриться немного после двадцатилетнего сидения за казенным столом, в казенном здании;\r\nя покинул Россию, и здесь мне очень приятно и весело; но я скоро назад поеду, я это чувствую.\r\nХороша садовая земля... да не расти на ней морошке!\r\n- Вам весело, вам приятно, и мне здесь хорошо, - сказал Литвинов,- и я сюда учиться приехал; но это не мешает мне видеть хоть бы вот подобные штучки...\r\n- Он указал на двух проходивших лореток, около которых кривлялось и картавило несколько членов Жокей-клуба, и на игорную залу, набитую битком, несмотря на позднее время дня.\r\n- Да кто же вам сказал, что и я слеп на это? - подхватил Потугин.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "- Я вижу как будто блистание молний!\r\n- Я вижу огромные красные костры, и на них горят люди. Противно пахнет горелым мясом.\r\nЧерные тени кружатся вокруг костров. Они пьяны, эти тени. Эй, позовите меня, я буду с вами танцевать.\r\n- Боже мой! Боже мой!\n\n - И я веселый! Кто хочет со мною смеяться? Никто не хочет, так я буду один. (Смеется один.)\r\n- Прелестная женщина целует меня в губы. От нее пахнет мускусом, и зубы у нее как у крокодила. Она хочет укусить меня. Прочь, шлюха!\r\n- Я не шлюха. Я старая беременная змея. Уже целый час смотрю я, как из моей утробы выходят маленькие змейки и ползают. Эй, не раздави моего змееныша!\r\n- Куда ты идешь?\n\n - Кто ходит там? Сядьте. Весь дом дрожит, когда вы ходите.\n\n - Я не могу. Мне страшно сидеть.\r\n- И мне страшно. Когда сидишь, то слышно, как ужас бегает по телу.\n\n - И мне. Пустите меня!\r\nТрое или четверо Пьяниц колеблющимися шагами бесцельно бродят, путаясь среди столов.\r\n- Посмотрите, что оно делает. Уже два часа оно старается прыгнуть на мои колени. Только на вершок не достает. Я его отгоню, а оно опять. Это какая-то странная игра.\r\n- У меня под черепом ползают черные тараканы. И шуршат.\r\n- У меня распадается мозг. Я чувствую, когда одна серая частица отделяется от другой. Мой мозг похож на скверный сыр. Он пахнет.\r\n- Тут пахнет какой-то падалью.\n\n - Боже мой! Боже мой!\r\n- Сегодня ночью я подползу к ней на коленях и зарежу ее. Потечет кровь. Она сейчас течет уже: такая красная.\r\n- За мной все время ходят трое. Они зовут меня в темный угол на пустырь и там хотят зарезать. Они сейчас около дверей.\r\n- Кто это ходит по стенам и по потолку?\n\n - Боже мой! Они пришли сюда. За мною.\n\n - Кто?\r\n- Они!\n\n - У меня немеет язык. Что же мне делать? У меня немеет язык. Я буду плакать. (Плачет.)\r\n- Все из меня лезет наружу. Я сейчас вся вывернусь наизнанку и буду красной.\r\n- Послушайте, послушайте, эй! Кто-нибудь. На меня идет чудовище. Оно поднимает руку. Помогите, эй!\n\n - Что это! Помогите! Паук!\n\n - Помогите!\r\nНекоторое время кричат хриплыми голосами: \"Помогите!\"\n\n - Мы все пьяницы. Позовем всех сверху сюда. Наверху так мерзко.\r\n- Не надо. Когда я выхожу отсюда на улицу, она мечется, как дикий зверь, и скоро валит меня с ног.\r\n- Мы все пришли сюда. Мы пьем спирт, и он дает нам веселье.\n\n - Он дает ужас. Я весь день трясусь от ужаса.\n\n - Лучше ужас, чем жизнь. Кто хочет вернуться туда?\n\n - Я - нет.\r\n- Не хочу. Я лучше издохну здесь. Не хочу я жить!\n\n - Никто!\n\n - Боже мой! Боже мой!\r\n- Зачем ходит сюда Человек? Он пьет мало, а сидит много. Не надо его.\n\n - Пусть идет в свой дом. У него свой дом.\n\n - Пятнадцать комнат.\r\n- Не трогайте его, ему больше некуда ходить.\n\n - У него пятнадцать комнат.\n\n - Они пустые. В них только бегают и дерутся крысы.\r\n- А жена?\n\n - У него никого нет. Должно быть, умерла жена.\n\n - Умерла жена.\r\n- Умерла жена.\r\nВо время этого разговора и последующего потихоньку входят Старухи в странных покрывалах, незаметно заменяя собой тихо уходящих Пьяниц.\r\nВмешиваются в разговор, но так, что никто этого не замечает.\r\nРАЗГОВОР ПЬЯНИЦ И СТАРУХ - Он сам скоро умрет. Он едва ходит от слабости.\n\n - У него пятнадцать комнат.\r\n- Послушайте, как бьется его сердце: неровно и тихо. Оно скоро остановится.\r\n- Эй! Человек! Позови нас к себе: у тебя пятнадцать комнат.\n\n - Оно скоро остановится. Старое, больное, слабое сердце Человека!\r\n- Он спит, пьяный дурак. Спать так страшно, а он спит. Он может во сне умереть. Эй, разбудите его!\r\n- А помните, как билось оно молодо и сильно!\n\n - Я пойду на улицу и устрою скандал. Меня ограбили. Я совсем голый. У меня зеленая кожа.\r\n- Здравствуйте.\n\n - Опять шумят колеса. Боже мой, они меня задавят. Помогите!\r\nНикто не отзывается.\n\n - Здравствуйте.\n\n - А вы помните, как он родился? Вы, кажется, там были?\r\n- Должно быть, я умираю. Боже мой, боже мой! Кто же отнесет меня в могилу? Кто зароет меня? Так и буду я валяться, как собака, на улице.\r\nБудут люди ходить через меня, экипажи ездить - раздавят они меня. Боже мой! Боже мой! (Плачет.)\r\n- Позвольте поздравить вас, дорогой родственник, с новорожденным.\r\n- Твердо уверен, что тут есть ошибка. Когда из прямой линии выходит замкнутый круг, то это - абсурд. Сейчас я докажу это!\n\n - Вы правы.\r\n- Боже мой! Боже мой!\n\n - Только невежды в математике могут допустить это.. Но я не допускаю. Слышите, я не допускаю этого!\r\n- А вы помните розовенькое платьице и голенькую шейку?\n\n - И цветы. Ландыши, с которых не высохла роса, фиалки и зеленую травку.\n\n - Не трогайте, девушки, не трогайте цветов.\r\nТихо смеются.\n\n - Боже мой! Боже мой!\r\nПьяницы все ушли, и их места заняты Старухами в странных покрывалах. Свет становится ровным и очень слабым.\r\nРезко выделяется фигура Неизвестного и седая голова Человека, на которую сверху падает слабый свет.\r\nРАЗГОВОР СТАРУХ - Здравствуйте!\n\n - Здравствуйте. Какая славная ночь!\n\n - Вот мы и снова собрались. Как ваше здоровье?\n\n - Покашливаю.\r\nТихо смеются.\n\n - Теперь недолго. Он сейчас умрет.\n\n - Взгляните на свечу. Пламя синее, узкое и стелется по краям. Уже нет воска, и фитиль догорает.\n\n - Не хочет гаснуть.\r\n- А когда вы видели, чтобы пламя хотело гаснуть?\n\n - Не спорьте! Не спорьте! Хочет оно гаснуть или не хочет, а время идет.\r\n- А вы помните его автомобиль? Он однажды чуть не задавил меня.\n\n - А его пятнадцать комнат?!\r\n- Я сейчас только была там. Меня чуть не съели крысы, и я простудилась от сквозняков. Кто-то украл рамы, и ветер ходит по всему дому.\r\n- А вы полежали на кровати, где умерла его жена? Не правда ли, какая она мягкая?!\r\n- Да, я обошла все комнаты и помечтала немного. У них такая милая детская. Жаль только, что и там выбиты рамы и ветер шуршит каким-то сором.\r\nИ кроватка детская такая милая. В ней крысы теперь завели свое гнездо и выводят детей.\r\n- Таких миленьких, голеньких крысяток.\n\n Тихо смеются.\r\n- А в кабинете на столе лежат игрушки: бесхвостая лошадка, кивер, красноносый паяц. Я немного поиграла с ними.\r\nНадевала кивер - он так ко мне идет. Только пыли на них ужасно много, вся перепачкалась.\r\n- Но неужели вы не были в зале, где давался бал? Там так весело.\r\n- Да, я была там, но, представьте, что я увидела! Темно, стекла выбиты, ветер шуршит обоями...\n\n - Это похоже на музыку.\r\n- А у стен, в темноте, на корточках сидят гости, но в каком виде, если бы вы знали!\n\n - Мы знаем!\r\n- И, ляская зубами, лают отрывисто: как богато, как пышно!\n\n - Вы шутите, конечно?\r\n- Конечно, я шучу. Вы знаете мой веселый характер.\n\n - Как богато! Как пышно!\n\n - Как светло!\n\n Тихо смеются.\r\n- Напомните ему.\n\n - Как богато! Как пышно!\n\n - Ты помнишь, как играла музыка на твоем балу?\r\n- Он сейчас умрет.\n\n - Кружились танцующие, и музыка играла так нежно, так красиво. Она играла так.\r\nСтановятся полукругом около Человека и тихо напевают мотив музыки, что играли на его балу.\r\n- Устроим бал! Я так давно не танцевала.\n\n - Вообрази, что это дворец, сверхъестественно красивый дворец.\r\n- Зовите музыкантов. Нельзя же хороший бал давать без музыки.\n\n - Музыкантов!\n\n - Ты помнишь?\r\nНапевают. В то же мгновение по ступеням спускаются те три музыканта, что играли на балу.\r\nТот, кто со скрипкой, аккуратно подстилает на плечо носовой платок, и все три начинают играть с чрезвычайной старательностью.\r\nНо звуки тихи и нежны, как во сне.\n\n - Вот бал, как пышно!\n\n - Как светло!\r\n- Ты помнишь?\r\nТихо напевая под музыку, начинают кружиться вокруг Человека, манерничая и в дикой уродливости повторяя движения девушек в белых платьях, танцевавших на балу.\r\nПри первой музыкальной фразе они кружатся, при второй - сходятся и расходятся грациозно и тихо. И тихо шепчут:\r\n- Ты помнишь?\n\n - Ты сейчас умрешь, а ты помнишь?\n\n - Ты помнишь?\n\n - Ты помнишь?\n\n - Ты сейчас умрешь, а ты помнишь?\n\n - Ты помнишь?\r\nТанец становится быстрее, движения резче.\r\nВ голосах поющих Старух проскальзывают странные, визгливые нотки; такой же странный смех, пока еще сдержанный, тихим шуршанием пробегает по танцующим.\r\nПроносясь мимо Человека, бросают ему в ухо отрывистый шепот:\r\n- Ты помнишь?\n\n - Ты помнишь?\n\n - Как нежно, как хорошо!\n\n - Как отдыхает душа!\n\n - Ты помнишь?\n\n - Ты сейчас умрешь, сейчас умрешь, сейчас умрешь...\n\n - Ты помнишь?\r\nКружатся быстрее, движения резче. Внезапно все смолкает и останавливается.\r\nЗастывают с инструментами в руках музыканты, в тех же позах, в каких застало их безмолвие, замирают танцующие.\r\nЧеловек встает, выпрямляется, закидывает седую, красивую грозно-прекрасную голову и кричит неожиданно громко, призывным голосом, полным тоски и гнева.\r\nПосле каждой короткой фразы короткая, но глубокая пауза.\r\n- Где мой оруженосец? - Где мой меч? - Где мой щит? - Я обезоружен! - Скорее ко мне! - Скорее! - Будь прокля... (Падает на стул и умирает, запрокинув голову.)\r\nВ то же мгновение, ярко вспыхнув, гаснет свеча, и сильный сумрак поглощает предметы. Точно со ступенек ползет сумрак и постепенно заволакивает все.\r\nТолько светлеет лицо умирающего Человека. Тихий, неопределенный говор Старух, шушуканье, пересмеивание.\r\nНекто в сером. Тише! Человек умер!\n\n Молчание, тишина. И тот же холодный, равнодушный голос повторяет из глубокой дали, как эхо:\n\n - Тише! Человек умер!\r\nМолчание, тишина. Медленно густеет сумрак, но еще видны мышиные фигуры насторожившихся Старух.\r\nВот тихо и безмолвно они начинают кружиться вокруг мертвеца, потом начинают тихо напевать, начинают играть музыканты.\r\nСумрак густеет, и все громче становится музыка и пение, все безудержнее дикий танец.\r\nУже не танцуют, а бешено носятся они вокруг мертвеца, топая ногами, визжа, смеясь непрерывно диким смехом.\r\nНаступает полная тьма. Еще светлеет лицо мертвеца, но вдруг гаснет и оно. Черный, непроглядный мрак.\r\nИ во мраке слышно движение бешено танцующих, взвизгивания, смех, нестройные, отчаянно громкие звуки оркестра.\r\nДостигнув наивысшего напряжения, все эти звуки и шум быстро удаляются куда-то, замирают.\r\nТишина.\n\n Опускается занавес\n\n 23 сентября 1906\r\nПриложение ПОЗДНИЙ ВАРИАНТ ПЯТОЙ КАРТИНЫ ПЬЕСЫ \"ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА\" Высокая мрачная комната, в которой умерли сын и жена Человека. На всем лежит печать разрушения и смерти.\r\nСтены покосились и грозят падением: в углах раскинулась паутина - правильные светлые круги, включенные безысходно один в другой;\r\nгрязно-серыми прядями спускается мертвая паутина и с нависшего потолка.\r\nТочно под упорным давлением мрака, черной безграничностью объявшего дом Человека, подались внутрь и покривились два высоких окна:\r\nесли окна не выдержат и провалятся, то мрак вольется в комнату и погасит слабый, умирающий свет, которым озаряется она.\r\nВ задней стене коленчатая лестница, ведущая наверх, в те комнаты, где происходил когда-то бал; внизу видны кривые погнувшиеся ступени, дальше они теряются в густой насупившейся мгле.\r\nУ той же стены под искривленным, порванным балдахином кровать, на которой умерла жена Человека.\r\nСправа темное жерло холодного, давно потухшего огромного камина; большая куча мертвой золы, в которой белеет полуобгорелый лист какой-то бумаги, по-видимому, чертежа.\r\nПеред камином в кресле сидит неподвижно умирающий Человек;\r\nв том, как оборван его халат, в том, как лохматы и дики его нечесаные седые волосы и борода, чувствуется полная заброшенность и одиночество умирания.\r\nВ стороне от Человека, в таком же кресле, крепко спит Сестра Милосердия с белым крестом на груди; за все время картины она не просыпается ни разу.\r\nВокруг умирающего Человека, обнимая его тесным кольцом жадно вытянутых лиц, сидят на стульях Наследники. Их семь человек, три женщины и четверо мужчин.\r\nИх шеи хищно вытянуты по направлению к Человеку, рты жадно полураскрыты; напряженно-скрюченные пальцы на поднятых руках походят на когти хищных птиц.\r\nЕсть среди них толстые и весьма упитанные люди, особенно один господин, жирное тело которого бесформенно расплывается на стуле,\r\nно по тому, как они сидят, как они смотрят на Человека, - кажется, что всю жизнь они были голодны и всю жизнь ожидали наследства.\r\nГолодны они как будто и сейчас.\r\nВ углу неподвижно стоит Некто в сером с догорающей свечою.\r\nУзкое синее пламя колеблется, то ложась на край, то острым язычком устремляясь вверх. И могильно-сини блики на каменном лице и подбородке Его.\r\nРАЗГОВОР НАСЛЕДНИКОВ Говорят громко:\n\n - Дорогой родственник, вы спите?\n\n - Дорогой родственник, вы спите?\r\n- Дорогой родственник, вы спите или нет? Отвечайте нам.\n\n - Мы ваши друзья!\n\n - Ваши наследники.\n\n - Отвечайте нам!\r\nЧеловек молчит. Наследники переходят на громкий шепот.\n\n - Он молчит.\n\n - Он ничего не слышит: он глух.\r\n- Нет, он притворяется. Он ненавидит нас, он рад был бы нас выгнать, но не может: мы его наследники!\r\n- Каждый раз, когда мы приходим, он смотрит на нас так, точно мы пришли убивать его. Как будто не умрет он и сам!\r\n- Глупец!\n\n - Это от старости. От старости все люди становятся глупы.\r\n- Нет, это от жадности. Он рад был бы унести в могилу все. Он не знает, что в могилу человек уходит один.\n\n - Почему вы так ненавидите нашего дорогого родственника?\r\n- Потому, что он медлит умирать. (Громко.) Старик, почему ты не умираешь? Ты портишь нам жизнь, ты грабишь нас.\r\nТвое платье рвется и гниет, твой дом разрушается, твои вещи стареют и теряют ценность!\r\n- Это правда, он нас грабит!\n\n - Тише! Зачем кричать!\n\n - Старик, ты обираешь нас!\n\n - Но, может быть, дорогой родственник слышит нас?\r\n- Пусть слышит! Правду всегда полезно слышать.\n\n - Но, может быть, у него еще хватит силы составить завещание и лишить нас наследства?\r\n- Вы думаете?\n\n Натянуто смеются. Продолжают нежными голосами, громко, так, чтобы слышал Человек.\r\n- Пустяки, он всегда был умным человеком, склонным к юмору, и прекрасно понимает шутку. Не правда ли, дорогой родственник?\r\n- Конечно, мы шутили.\n\n - Мы можем ждать сколько угодно. Нам только жаль его. Так грустно день и ночь сидеть одному перед потухшим камином, - не правда ли, дорогой родственник?\r\n- Почему он не ляжет в постель?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 02 Мертвые души, Том второй автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "ГОГОЛЬ НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ \n\n МЕРТВЫЕ ДУШИ \n\n ТОМ ВТОРОЙ \n\n ГЛАВА ПЕРВАЯ\r\nЗачем же изображать бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства?\r\nЧто ж делать, если уже такого свойства сочинитель, и, заболев собственным несовершенством, уже и не может изображать он ничего другого,\r\nкак только бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства.\r\nИ вот опять попали мы в глушь, опять наткнулись на закоулок.\r\nЗато какая глушь и какой закоулок?\r\nКак бы исполинский вал какой-то бесконечной крепости, с наугольниками и бойницами, шли, извиваясь, на тысячу с лишком верст горные возвышения.\r\nВеликолепно возносились они над бесконечными пространствами равнин, то отломами, в виде отвесных стен, известковато-глинистого свойства, исчерченных проточинами и рытвинами,\r\nто миловидно круглившимися зелеными выпуклинами, покрытыми, как мерлушками, молодым кустарником,\r\nподымавшимся от срубленных дерев, то, наконец, темными гущами леса, каким-то чудом еще уцелевшими от топора.\r\nРека то, верная своим берегам, давала вместе с ними колена и повороты, то отлучалась прочь в луга, затем, чтобы, извившись там в несколько извивов, блеснуть, как огонь,\r\nперед солнцем, скрыться в рощи берез, осин и ольх и выбежать оттуда в торжестве, в сопровождении мостов, мельниц и плотин, как бы гонявшихся за нею на всяком повороте.\r\nВ одном месте крутой бок возвышений убирался гуще в зеленые кудри дерев.\r\nИскусственным насажденьем благодаря неровности гористого оврага север и юг растительного царства собрались сюда вместе.\r\nДуб, ель, лесная груша, клен, вишняк и терновник, чилига и рябина, опутанная хмелем, то помогая друг другу в росте, то заглушая друг друга, карабкались по всей горе, от низу до верху.\r\nВверху же, у самого ее темени, примешивались к их зеленым верхушкам красные крышки господских строении,\r\nконьки и гребни сзади скрывшихся изб, верхняя надстройка господского дома с резным балконом и большим полукруглым окном.\r\nИ над всем этим собраньем дерев и крыш возносилась свыше всего своими пятью позлащенными, играющими верхушками старинная деревенская церковь.\r\nНа всех ее главах стояли золотые прорезные кресты, утвержденные золотыми прорезными же цепями,\r\nтак что издали казалось - висело на воздухе ничем не поддержанное, сверкавшее горячими червонцами золото.\r\nИ все это в опрокинутом виде, верхушками, крышками, крестами вниз, миловидно отражалось в реке, где безобразно-дуплистые ивы, одни стоя у берегов, другие совсем в воде,\r\nопустивши туда и ветви и листья, точно как рассматривали это чудное изображение, где только не мешала их склизкая бодяга с пловучей яркой зеленью желтых кувшинчиков.\r\nВид был очень хорош, но вид сверху вниз, с надстройки дома на отдаленья, был еще лучше. Равнодушно не мог выстоять на балконе никакой гость и посетитель.\r\nОт изумленья у него захватывало в груди дух, и он только вскрикивал: \"Господи, как здесь просторно!\" Без конца, без пределов открывались пространства.\r\nЗа лугами, усеянными рощами и водяными мельницами, в несколько зеленых поясов зеленели леса;\r\nза лесами, сквозь воздух, уже начинавший становиться мглистым, желтели пески-и вновь леса, уже синевшие, как моря или туман, далеко разливавшийся;\r\nи вновь пески, еще бледней, но всё желтевшие.\r\nНа отдаленном небосклоне лежали гребнем меловые горы, блиставшие белизною даже и в ненастное время, как бы освещало их вечное солнце.\r\nПо ослепительной белизне их, у подошв, местами мелькали как бы дымившиеся туманно-сизые пятна. Это были отдаленные деревни; но их уже не мог рассмотреть человеческий глаз.\r\nТолько вспыхивавшая при солнечном освещении искра золотой церковной маковки давала знать, что это было людное большое селение.\r\nВсе это облечено было в тишину невозмущаемую, которую не пробуждали даже чуть долетавшие до слуха отголоски воздушных певцов, пропадавшие в пространствах.\r\nГость, стоявший на балконе, и после какого-нибудь двухчасового созерцания ничего другого не мог выговорить, как только: \"Господи, как здесь просторно!\"\r\nКто ж был жилец и владетель этой деревни, к которой, как к неприступной крепости, нельзя было и подъехать отсюда, а нужно было подъезжать с другой стороны,\r\nгде врассыпку дубы встречали приветливо подъезжавшего гостя, расставляя широко распростертые ветви, как дружеские объятья,\r\nи провожая его к лицу того самого дома, которого верхушку видели мы сзади и который стоял теперь весь налицо, имея по одну сторону ряд изб,\r\nвыказывавших коньки и резные гребни, а по другую-церковь, блиставшую золотом крестов и золотыми прорезными узорами висевших в воздухе цепей?\r\nКакому счастливцу принадлежал этот закоулок?\r\nПомещику Тремалаханского уезда, Андрею Ивановичу Тентетникову, молодому тридцатитрехлетнему счастливцу и притом еще и неженатому человеку.\r\nКто ж он, что ж он, каких качеств, каких свойств человек? У соседей, читательницы, у соседей следует расспросить.\r\nСосед, принадлежавший к фамилии ловких, уже ныне вовсе исчезающих, отставных штаб-офицеров брандеров, изъяснялся о нем выраженьем: \"Естествен-нейшии скотина!\r\n\" Генерал, проживавший в десяти верстах, говорил: \"Молодой человек неглупый, но много забрал себе в голову.\r\nЯ бы мог быть ему полезным, потому что у меня не без связей и в Петербурге, и даже при...\"-генерал речи не оканчивал.\r\nКапитан-исправник давал такой оборот ответу: \"[Да ведь чинишка на нем дрянь]-а вот я завтра же к нему за недоимкой!\r\n\" Мужик его деревни на вопрос о том, какой у них барин, ничего не отвечал.\r\nСтало быть, мненье о нем было неблагоприятное.\r\nБеспристрастно же сказать - он не был дурной человек, он просто коптитель неба.\r\nТак как уже не мало есть на белом свете людей, которые коптят небо, то почему ж и Тентетникову не коптить его?\r\nВпрочем, вот на выдержку день из его жизни, совершенно похожий на все другие, и пусть из него судит читатель сам,\r\nкакой у него был характер и как его жизнь соответствовала окружавшим его красотам.\r\nПоутру просыпался он очень поздно и, приподнявшись, долго сидел на своей кровати, протирая глаза.\r\nИ так как глаза, на беду, были маленькие, то протиранье их производилось необыкновенно долго, и во все это время стоял у дверей человек Михаиле с рукомойником и полотенцем.\r\nСтоял этот бедный Михаиле час, другой, отправлялся потом на кухню, потом вновь приходил-барин все еще протирал глаза и сидел на кровати.\r\nНаконец подымался он с постели, умывался, надевал халат и выходил в гостиную затем, чтобы пить чай, кофий, какао и даже парное молоко,\r\nвсего прихлебывая понемногу, на-крошивая хлеба безжалостно и насоривая повсюду трубочной золы бессовестно.\r\nИ два часа просиживал он за чаем. И этого мало: он брал еще холодную чашку и с ней подвигался к окну, обращенному на двор. У окна же происходила всякий день следующая сцена.\r\nПрежде всего ревел Григорий, дворовый человек в качестве буфетчика, относившийся к домоводке Пер-фильевне почти в сих выражениях:\r\n- Душонка ты возмутительная, ничтожность этакая! Тебе бы, гнусной, молчать!\r\n- А не хочешь ли вот этого?\r\n- выкрикивала ничтожность, или Перфильевна, показывая кукиш,- баба жесткая в поступках, несмотря на то что охотница была до изюму, пастилы и всяких сластей, бывших у нее под замком.\r\n- Ведь ты и с приказчиком сцепишься, мелочь ты анбарная! - ревел Григорий.\r\n- Да и приказчик вор такой же, как и ты. Думаешь, барин не знает вас? ведь он здесь, ведь он все слышит. \n - Где барин?\r\n- Да вот он сидит у окна; он все видит. И точно, барин сидел у окна и все видел.\r\nК довершению содома кричал кричмя дворовый ребятишка, получивший от матери затрещину, визжал борзой кобель,\r\nприсев задом к земле, по поводу горячего кипятка, которым обкатил его, выглянувши из кухни, повар.\r\nСловом, все голосило и верещало невыносимо. Барин все видел и слышал.\r\nИ только тогда, когда это делалось до такой степени несносно, что мешало даже ничем не заниматься, высылал он сказать, чтобы шумели потише...\r\nЗа два часа до обеда уходил он к себе в кабинет затем, чтобы заняться сурьезно сочинением, долженствовавшим обнять всю Россию со всех точек-с гражданской,\r\nполитической, религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи и вопросы, заданные ей временем, и определить ясно ее великую будущность;\r\nсловом - все так и в том виде, как любит задавать себе современный человек.\r\nВпрочем, колоссальное предприятие больше ограничивалось одним обдумыванием:\r\nизгрызалось перо, являлись на бумаге рисунки, и потом все это отодвигалось на сторону, бралась наместо того в руки книга и уже не выпускалась до самого обеда.\r\nКнига эта читалась вместе с супом, соусом, жарким и даже с пирожным, так что иные блюда оттого стыли, а другие принимались вовсе нетронутыми.\r\nЗатем следовала трубка с кофием, игра в шахматы с самим собой; что же делалось потом до самого ужина - право, и сказать трудно. Кажется, просто ничего не делалось.\r\nИ этак проводил время, один-одинешенек в целом <мире>, молодой тридцатидвухлетний человек, сидень сиднем, в халате и без галстука.\r\nЕму не гулялось, не ходилось, не хотелось даже подняться вверх, не хотелось даже растворять окна затем, чтобы забрать свежего воздуха в комнату,\r\nи прекрасный вид деревни, которым не мог равнодушно любоваться никакой посетитель, точно не существовал для самого хозяина.\r\nИз этого может читатель видеть, что Андрей Иванович Тентетников принадлежал к семейству тех людей, которые на Руси не переводятся, которым прежде имена были:\r\nувальни, лежебоки, байбаки, и которых теперь, право, не знаю, как назвать.\r\nРодятся ли уже такие характеры, или потом образуются, как порождение печальных обстоятельств, сурово обстанавливающих человека?\r\nВместо ответа на это лучше рассказать историю его воспитания и детства.\r\nКазалось, все клонилось к тому, чтобы вышло из него что-то путное.\r\nДвенадцатилетний мальчик, остроумный, полузадумчивого свойства, полуболезненный, попал он в учебное заведение, которого начальником на ту пору был человек необыкновенный.\r\nИдол юношей, диво воспитателей, несравненный Александр Петрович одарен был чутьем слышать природу человека.\r\nКак знал он свойства русского человека! Как знал он детей! Как умел двигать! Не было шалуна, который, сделавши шалость, не пришел <бы> к нему сам и не повинился во всем.\r\nЭтого мало, он получал строгий <выговор>, но уходил от него, не повесивши нос, но подняв его.\r\nИ было что-то ободряющее, что-то говорившее: \"Вперед! Поднимайся скорее на ноги несмотря, что ты упал\". Не было у него и речи к ним о хорошем поведении. Он обыкновенно говорил:\r\n\"Я требую ума, а не чего-либо другого. Кто помышляет о том, чтобы быть умным, тому некогда шалить: шалость должна исчезнуть сама собою\".\r\nИ точно, шалости исчезали сами собою. Презрению товарищей подвергался тот, кто не стремился быть <лучше>-.\r\nОбиднейшие прозвища должны были переносить взрослые ослы и дураки от самых малолетних и не смели их тронуть пальцем. \"Это уж слишком!-говорили многие,-умники выйдут люди заносчивые\".\r\n- \"Нет, это не слишком,- говорил он,- неспособных я не держу долго; с них довольно одного курса, а для умных у меня другой курс\".\r\nИ точно, все способные выдерживали у него другой курс.\r\nМногих резвостей он не удерживал, видя в них начало развитья свойств душевных и говоря,\r\nчто они ему нужны, как сыпи врачу,-затем, чтобы узнать достоверно, что именно заключено внутри человека.\r\nКак любили его все мальчики! Нет, никогда не бывает такой привязанности у детей к своим родителям.\r\nНет, ни даже в безумные годы безумных увлечений не бывает так сильна неугасимая страсть, как сильна была любовь <к нему>.\r\nДо гроба, до поздних дней благодарный воспитанник, подняв бокал в день рождения своего чудного воспитателя, уже давно бывшего в могиле, оставался, закрыв глаза, и лил слезы по нем.\r\nЕго малейшее ободренье уже бросало в дрожь, в радость и в трепет и толкало честолюбивое желание всех превзойти. Малоспособных он не держал долго; для них у него был коротенький курс.\r\nНо способные должны были у него выдерживать двойное ученье. И последний класс, который был у него для одних избранных, вовсе не походил на те, какие бывают в других заведеньях.\r\nТут только он требовал от воспитанника всего того, что иные неблагоразумно <требуют> от детей,-того высшего ума, который умеет не посмеяться,\r\nно вынести всякую насмеш-ку, спустить дураку и не раздражиться, и не выйти из себя, не мстить ни в каком < случае > и пребывать в гордом покое невозмущенной души;\r\nи все, что способно образовать из человека твердого мужа, тут было употреблено в действие, и он сам делал с ними беспрерывные пробы.\r\nО, как он знал науку жизни!\r\nУчителей у него не было много: большую часть наук читал он сам.\r\nБез педантских терминов, напыщенных воззрений и Взглядов умел он передать самую душу науки, так что и малолетнему было видно, на что она ему нужна.\r\nИз наук была избрана только та, что способна образовать из человека гражданина земли своей.\r\nБольшая часть лекций состояла в рассказах о том, что ожидает юношу впереди,\r\nи весь горизонт его поприща умел он очертить <так>, что юноша, еще находясь на лавке, мыслями и душой жил уже там, на службе.\r\nНичего не скрывал:\r\nвсе оuорченья и преграды, какие только воздвигаются человеку на пути его, все искушения и соблазны, ему предстоящие, собирал он пред ним во всей наготе, не скрывая ничего.\r\nВсе было ему известно, точно как бы перебыл он сам во всех званьях и должностях.\r\nОттого ли, что сильно уже развилось честолюбие, оттого ли, что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед!\r\n- это слово, знакомое русскому человеку, производящее такие чудеса над его чуткой природой,- но юноша с самого начала искал только трудностей,\r\nалча действовать только там, где трудив, где больше препятствии, где нужно было показать большую силу души.\r\nНемногие выходили из этого курса,, но зато это были обкуренные порохом люди.\r\nВ службе они удержались на самых шатких местах, тогда как многие и умнейшие их, не вытерпев, из-за мелочных!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.\r\n-- Княжна, матушка, едут по прешпекту кто-то! -- сказала она, держа раму и не затворяя ее. -- С фонарями, должно, дохтур...\r\n-- Ах Боже мой! Слава Богу! -- сказала княжна Марья, -- надо пойти встретить его: он не знает по-русски.\r\nКняжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой-то экипаж и фонари стояли у подъезда.\r\nОна вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра.\r\nОфициант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы.\r\nЕще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой-то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что-то.\r\n-- Слава Богу! -- сказал голос. -- А батюшка?\r\n-- Почивать легли, -- отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.\r\nПотом еще что-то сказал голос, что-то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. \"Это Андрей! -- подумала княжна Марья.\r\nНет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно\", подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке,\r\nна которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом.\r\nДа, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно-смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.\r\n-- Вы не получили моего письма?\r\n-- спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером,\r\nкоторый вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру.\r\n-- Какая судьба! -- проговорил он, -- Маша милая -- и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.\r\nIX.\r\nМаленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.\r\n) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась.\r\nКнязь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала.\r\nБлестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения.\r\n\"Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне\", говорило ее выражение.\r\nОна видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.\r\n-- Душенька моя, -- сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. -- Бог милостив. -- Она вопросительно, детски-укоризненно посмотрела на него.\r\n-- Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! -- сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал.\r\nЕго приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.\r\nАкушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.\r\n-- Allez, mon ami, [16] -- сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь.\r\nКакая-то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея.\r\nОн закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно-животные стоны слышались из за двери.\r\nКнязь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто-то.\r\n-- Нельзя, нельзя! -- проговорил оттуда испуганный голос. -- Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд.\r\nВдруг страшный крик -- не ее крик, она не могла так кричать, -- раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.\r\n\"Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?...\r\nЗачем там ребенок? Или это родился ребенок?\r\n\" Когда он вдруг понял все радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети.\r\nДверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты.\r\nКнязь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо.\r\nЖенщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены.\r\nОна мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение,\r\nнесмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.\r\n\"Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?\" говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо.\r\nВ углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что-то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.\r\n-- -- -\r\nЧерез два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик все уже знал.\r\nОн стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.\r\n-- -- -\r\nЧерез три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами.\r\n\"Ах, что вы со мной сделали?\" все говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что-то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть.\r\nОн не мог плакать.\r\nСтарик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: \"Ах, что и за что вы это со мной сделали?\r\n\" И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.\r\n-- -- -\r\nЕще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича.\r\nМамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.\r\nКрестный отец-дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье.\r\nКнязь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства.\r\nОн радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой,\r\nкогда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.\r\nX.\r\nУчастие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того,\r\nчтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал-губернатору.\r\nВследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности все лето в Москве.\r\nДолохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его.\r\nСтарушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.\r\n-- Да, граф, он слишком благороден и чист душою, -- говаривала она, -- для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет.\r\nНу скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит.\r\nВ Петербурге эти шалости с квартальным там что-то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес!\r\nВедь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было.\r\nЧто ж теперь -- эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас.\r\nИ за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось.\r\nИ что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен.\r\nКакая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого-то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа\r\nСам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него.\r\n-- Меня считают злым человеком, я знаю, -- говаривал он, -- и пускай.\r\nЯ никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге.\r\nУ меня есть обожаемая, неоцененная мать, два-три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны.\r\nИ все почти вредны, в особенности женщины.\r\nДа, душа моя, -- продолжал он, -- мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей -- графинь или кухарок, все равно -- я не встречал еще.\r\nЯ не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине.\r\nЕжели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!... -- Он сделал презрительный жест.\r\n-- И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня.\r\nНо ты не понимаешь этого.\r\n-- Нет, я очень понимаю, -- отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.\n -- -- -\r\nОсенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых.\r\nЭто первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства.\r\nНиколай привлек с собой в дом родителей много молодых людей.\r\nВера была двадцати-летняя, красивая девица; Соня шестнадцати-летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка;\r\nНаташа полу-барышня, полу-девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.\r\nВ доме Ростовых завелась в это время какая-то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки.\r\nВсякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему-то (вероятно своему счастию) улыбающиеся,\r\nдевические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем,\r\nна все готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки,\r\nиспытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.\r\nВ числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых -- Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом.\r\nОна настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.\r\n-- Нечего мне понимать, -- с упорным своевольством кричала Наташа, -- он злой и без чувств.\r\nВот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и все, а я все-таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него все назначено, а я этого не люблю. Денисова...\r\n-- Ну Денисов другое дело, -- отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто,\r\n-- надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!\r\n-- Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?\n -- Какие глупости...\r\n-- Я уверена, вот увидишь. -- Предсказание Наташи сбывалось.\r\nДолохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони.\r\nИ Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.\r\nДолохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [17] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы.\r\nОн оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами,\r\nчто не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.\r\nВидно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.\r\nРостов замечал что-то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения.\r\n\"Они там все влюблены в кого-то\", думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.\r\nС осени 1806 года опять все заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году.\r\nНазначен был не только набор рекрут, но и еще 9-ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне.\r\nДля семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том,\r\nчто Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников.\r\nПредстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.\r\nХI.\r\nНа третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним.\r\nЭто был официально-прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.\r\nНикогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников.\r\n\"Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете -- остальное все вздор.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Вечер на Хопре автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "Желая перевести дух, я стал искать местечка, где бы мог присесть и немного пооглядеть- ся.\r\nПробираясь вдоль стены, вдруг услышал я, что кто-то называет меня по имени; обернулся, гляжу - высокий муж чина, в красном домино и маске, манит меня к себе рукою.\r\nВ ту самую минуту, как я к нему подошел, сосед его встал с своего места.\r\n- Садись подле меня, - сказал он, - насилу-то мы с то бою повстречались! Да что ж ты на меня смотришь? - продолжал замаскированный, - неужели ты не узнал меня по голосу?\r\nДа,- подумал я, - в этом голосе есть что-то знакомое, но он так дик, так странен...\r\n- Ну, если ты меня не узнаешь, так смотри! - сказал человек в красном домино, приподымая свою маску.\r\nЯ невольно отскочил назад - сердце мое замерло от ужаса... Боже мой! Так точно, это Зерни! Это его черты!.. О, конечно!.. Это он, точно он!.\r\n. Когда будет лежать на столе, когда станут отпевать его... Но теперь... Нет, нет!.. Живой человек не может иметь такого лица!\r\n- Что ты? - спросил он с какою-то странною улыбкою. - Уж не находишь ли ты, что я переменился? - О! Чрезвычайно!\r\n- Так зачем же говорят, что печаль меняет человека... Неправда! Не печаль, а разве радость.\r\n- Радость?\r\n- Да, мой друг! О, если б ты знал, как я счастлив! Послушай! - продолжал мой приятель вполголоса и поглядывая с робостию вокруг себя.\r\n- Только, бога ради, чтоб никто не знал об этом! Она здесь!\r\n- Она?.. Кто она?\n - Лауретта.\n - Неужели?\r\n- Да, мой друг, она здесь.\r\nО, как она меня любит!\r\nОна покинула свою милую родину, променяла свои вечно голубые небеса на наше облачное угрюмое небо;\r\nтам, в кругу родных своих, пригретая солнышком благословенной Италии, она цвела, как пышная роза;\r\nа здесь, одна, посреди людей мертвых и холодных, как наши вечные снега, она если не завянет сама, то погубит навсегда свой дар, переживет свою славу, и все это для меня!\r\n.\r\n.\r\nОна, привыкшая дышать пламенным воздухом Италии, не побоялась наших трескучих морозов, наших зимних вьюг, забыла все,\r\nпокинула все,- живая легла в эту обширную, холодную могилу, которую мы называем нашим отечеством,- и все это для меня!\r\n.\r\n. И все это для того, чтобы увидеться опять со мною!\r\n- Уж не слишком ли ты прославляешь этот подвиг! - прервал я моего приятеля.- У нас не так тепло, как в Италии, но также бывает и весна и лето.\r\nБыть может, в Неаполе веселее, чем здесь, однако ж, воля твоя, и Москва не походит на могилу, да и твоя Лауретта, не погневайся, не первая италиянская певица, которую мы здесь видим;\r\nи если она будет давать концерт.\r\n..\r\n- Да! Один и последний. Я согласился на это; пусть она обворожит всю Москву, поразогреет хотя на минуту наши ледяные души, а потом умрет для всех, кроме меня.\r\n- Так она хочет навсегда здесь остаться?\r\n- Да, навсегда. Ну видишь ли, как она меня любит? Но зато и я... О! Любовь моя не чувство, не страсть.\r\n.. Нет, мой друг, нет!.. Не знаю, постигнешь ли ты мое бла женство? Поймешь ли ты меня?.\r\n. Я принадлежу ей весь... Она просила меня... Да! Она хотела этого...\r\n-Тут Зорин наклонился и прошептал мне на ухо: - Я отдал ей мою душу, - теперь я весь ее... Понимаешь ли, мой друг?.. Весь.\r\nМне случалось много раз самому отдавать на словах мою душу; да и кто из молодых людей остановится сказать любезной женщине, что его душа принадлежит ей, что она владеет ею;\r\nэта пошлая, истертая во всех любовных изъяс нениях фраза не значит ничего.\r\nНо, несмотря на это, не могу вам изъяснить, с каким чувством ужаса и отвращения я слушал исповедь моего приятеля.\r\nТаинственный голос, которым он говорил, дикий огонь его сверкающих глаз, этот неистовый, безумный восторг, эти слова радости и бледное, иссохшее лицо мертвеца!..\r\n- Эх, братец! - сказал я с досадою.- Как можно гово рить такой вздор? Душа принадлежит не нам; ее отдавать никому не должно.\r\nЛюби свою италиянскую певицу, женись на ней, если хочешь, пусть владеет твоим сердцем...\r\n- Сердцем! - повторил насмешливым голосом мой приятель.\r\n- Да что такое сердце? Разве оно бессмертно, как душа, разве оно не истлеет когда-нибудь в могиле? Прекрас ный подарок: горсть пыли!\r\nКто дарит свое сердце, тот обещает любить только до тех пор, пока оно бьется, а оно может застыть и сегодня и завтра;\r\nно кто отступается от души своей, тот отдает не жизнь, не тысячу жизней, а всю свою бесконечную вечность.\r\nДа, мой друг! Дарить так да рить! Теперь Лауретте бояться нечего, душа не сердце - ее не закопают в могилу.\r\n- Да сделай милость, - прервал я,- покажи мне эту волшебницу, эту Армиду, которая, как демон-соблазнитель, добирается до твоей души; повези меня к ней.\r\n- Я не знаю сам, где она живет.\r\n- Нет, шутишь?\r\n- Да, мой друг, я видаюсь с ней только здесь. Она не хочет до времени никому показываться, но все это скоро кончится: после ее концерта мы обвенчаемся и уедем жить в деревню.\r\n- А когда будет ее концерт?\n - На будущей неделе в пятницу.\r\n- На будущей неделе?.. Быть не может! Ты, верно, по забыл, что на первой неделе великого поста не дают никаких концертов.\r\n- Полно, так ли? Кажется, Лауретта должна это знать; она даже говорила, что даст свой концерт здесь, в этой ротонде.\r\n- Так она, верно, сама ошибается. Видел ли ты ее се годня?\r\n- Нет еще. Она не приезжает никогда ранее двенадцати часов, но зато ровно в полночь, как бы ни было тесно в маскараде и где б я ни сидел, она всегда меня отыщет.\r\n- Ровно в полночь! - сказал я, взглянув на мои часы. -\n То есть через две минуты. Посмотрим, так ли она аккуратна, как ты говоришь.\r\nЕсли вам не случалось самим, господа, встречать великий пост в маскараде, то по крайней мере вы слыхали,\r\nчто, по принятому обычаю, ровно в двенадцать часов затрубят на хорах, и музыка перестает:\r\nэто значит, что наступил великий пост и что все публичные удовольствия прекраща ются.\r\nВ ту минуту, как я смотрел на часы, которые, вероят но, поотстали,\r\nнад самой моей головою раздался пронзитель ный звук труб, и так нечаянно, что я невольно вздрогнул и поднял глаза кверху.\r\nТьфу, пропасть! Как они испугали меня! - проговорил я, обращаясь к моему приятелю, но подле меня стоял уже порожний стул.\r\nЯ поглядел вокруг себя: вдали, посреди толпы людей, мелькало красное доми но; мне казалось, что с ним идет высокого роста стройная женщина в черном венецияне.\r\nЯ вскочил, побежал вслед за ними, но в то же самое -время поравнялись со мною три маски,\r\nоколо которых такая была давка, что я никак не мог пробраться и потерял из виду красное домино моего прияте ля.\r\nЭти маски только что появились в ротонду:\r\nодна из них была наряжена каким-то длинным и тощим привидением в большой бумажной шапке, на которой было написано крупными словами: сухоедение .\r\nПо обеим сторонам ее шли другие две маски, из которых одна одета была грибом, а другая - капустою.\r\nДлинное пугало поздравляло всех с великим постом, прибавляя к этому шуточки и поговорки, от которых все кругом так и помирали со смеху.\r\nОдин я не смеялся, а работал усердно и руками и ногами, чтоб продраться сквозь толпу.\r\nНаконец мне удалось вырваться на простор: я обшарил всю ротонду, обежал боковые галереи, но не встретил нигде ни красного домино, ни черного ве- нецияна.\r\nНа другой день поутру я заезжал проститься с Зориным, не застал его дома, а вечером скакал уже по большой Петербургской дороге.\r\nПрошло более трех месяцев с тех пор, как я оставил Москву.\r\nЗанимаясь беспрерывно службою и процессом, который начался при моем дедушке и, вероятно, кончится при моих внучатах, я совсем забыл о последнем моем свида нии и разговоре с Зориным.\r\nОднажды в Английском клубе, пробегая не помню какой-то иностранный журнал, я попал нечаянно на статью, в которой извещали, что примадонна Неаполитанского театра,\r\nЛауротта Бальдуси, к прискорбию всех любителей музыки, умерла в последних числах февраля месяца в собственной своей вилле близ Портичи.\r\nЛауретта! - повторил я невольно. - Примадонна Неаполитанского театра!.\r\n.\r\nАх, боже мой! Да это та самая итальянская певица, в которую влюблен до безумия бедняжка Зорин!\r\nНо как же она могла умереть в последних числах февраля близ Неаполя, когда почти в то же самое время была у нас в Москве, в маскараде у Медокса?.\r\n. Что за вздор!.\r\n. В тот же самый вечер я написал к одному из московских приятелей, чтоб он уведомил меня, здоров ли Зорин, где он и не слышно ли чего-нибудь о женитьбе его с одной иностранкою.\r\nВ ответе на письмо мое уведомляли меня, что на первой неделе великого поста, поутру в субботу,\r\nнашли Зорина без чувств на Петровской площади близ театра, что он был при смерти болен и что уж недели две, как его отвезли лечиться в Петербург.\r\nЯ стал искать его везде, обегал весь город, но все старания мои были напрасны.\r\nНаконец совершенно неожиданным образом я увиделся с ним в одном доме, где никак не предполагал и вовсе не желал его найти.\r\nОн очень мне обрадовался и, не дожидаясь моей просьбы, рассказал свое чудное приключение, которое началось в ротонде Петровского театра и кончилось там же.\r\nВот слово от слова весь этот рассказ, так, как я слышал его от бедного моего приятеля.\r\nТы, верно, не забыл,- сказал он мне,- что я в послед ний раз виделся с тобою накануне великого поста, в маска раде у Медокса.\r\nВ ту самую минуту, как на хорах протру били полночь, я заметил посреди толпы масок Лауретту, которая, проходя мимо, манила меня к себе рукою.\r\nТы был чем-то занят другим и, кажется, не заметил, как я вскочил со стула и побежал вслед за нею.\r\nСтупай сейчас домой, - сказала она мне, когда я взял ее за руку,- я требую также, чтоб ты четыре дня сряду никуда не выезжал и не принимал к себе никого.\r\nВо все это время мы ни разу с тобой не увидимся. В пятницу приходи сюда пешком один, часу в двенадцатом ночи. Здесь в ротонде будет репетиция концерта, который я даю в субботу .\r\n- Но к чему так поздно? - спросил я.- И пустят ли меня? - Не беспокойся! - отвечала Лауретта.\r\n- Для тебя двери будут отперты; я репетицию назначила в полночь для того, чтоб никто не знал об этом, кроме некоторых артистов и любителей музыки, которых я сама пригласила.\r\nТеперь отправляйся скорее, и если ты исполнишь все, что я от тебя требую, то я навеки буду принадлежать тебе;\r\nесли же ты меня не послушаешься, а особливо когда пустишь к себе приятеля, с которым сидел сейчас вместе и которому рассказал то,\r\nо чем бы должен был молчать, то мы никогда не увидимся ни в здешнем, ни в другом мире;\r\nи хотя, мой милый друг, всем мирам и счету нет,- промолвила она тихим голосом,- но мы уж ни в одном из них не встретимся с тобою .\r\nВ течение двух лет, проведенных мною в Неаполе, я успел привыкнуть к странностям и необыкновенным капризам Лауретты.\r\nЭта пленительная и чудесная женщина, то тихая и покорная, как робкое дитя, то неукротимая и гордая, как падший ангел, соединяла в себе всевозможные крайности.\r\nИногда она готова была враждовать против самих небес, не верила ничему, смеялась над всем - и вдруг без всякой причины становилась суеверною до высочайшей степени,\r\nвидела везде злых духов, советовалась с ворожеями и если не любила, то по крайней мере боялась бога.\r\nПо временам она называла себя моей рабою и была ею действительно;\r\nно когда эта минута смирения проходила, то она превращалась в такую властолюбивую женщину, что не выносила ни малейшего противоречия;\r\nа посему, как ни странны казались мне ее требования, я не дозволил себе никакого замечания и безусловно обещался исполнить ее волю,\r\nтем более что она дала мне слово, что это будет последним и окончательным испытанием моей любви.\r\n- Ты можешь себе представить,- продолжал Зорин,- с каким нетерпением дожидался я пятницы. Я приказал всем отказывать и даже не принял тебя, когда ты поутру приехал со мною проститься.\r\nДнем ходил я взад и вперед по моим комнатам, не мог ни за что приняться, горел как на огне, а ночью,- о мой друг! Таких адских ночей не проводят и преступники накануне своей казни!\r\nТак не мучили людей даже и тогда, когда пытка была обдуманным искусством и наукою!\r\nНе знаю, как дожил я до пятницы; помню только, что в последний день моего испытания мне не только не шла еда на ум, но я не мог даже выпить чашку чаю.\r\nГолова моя пылала, кровь не текла, а кипела в моих жилах.\r\nПомнится также, день был не праздничный, а мне казалось, что в Москве с утра до самой ночи не переставали звонить в колокола.\r\nПередо мной лежали часы; когда стрелка стала подвигаться к полуночи, нетерпение мое превратилось в какое-то бешенство;\r\nя задыхался, меня била злая лихорадка, и холодный пот выступал на лице моем.\r\nВ половине двенадцатого часа я накинул на себя шинель и отправился. Все улицы были пусты.\r\nХотя моя квартира была версты две от театра, но не прошло и четверти часа, как я пробежал всю Пречистенку, Моховую и вышел на площадь Охотного ряда.\r\nВ двухстах шагах от меня подымалась колоссальная кровля Петровского театра.\r\nНочь была безлунная, но зато звезды казались мне и более и светлее обыкновенного; многие из них падали прямо на кровлю театра и, рассыпаясь искрами, потухали.\r\nЯ подошел к главному подъезду. Одни двери были немного порастворены: подле них стоял с фонарем какой-то дряхлый сторож, он махнул мне рукою и пошел вперед по темным коридорам.\r\nНе знаю, оттого ли, что я пришел уже в назначенное место, или отчего другого, только я приметным образом стал спокойнее и помню даже, что, рассмотрев хорошенько моего проводника,\r\nзаметил, что он подается вперед, не переставляя ног, и что глаза его точно так же тусклы и неподвижны, как стеклянные глаза, которые вставляют в лица восковых фигур.\r\nПройдя длинную галерею, мы вошли наконец в ротонду.\r\nОна была освещена, во всех люстрах и канделябрах горели свечи, но, несмотря на это,\r\nв ней было сразу все эти огоньки, как будто бы нарисованные, не разливали вокруг себя никакого света,\r\nи только поставленные рядом четыре толстые свечи в высоких погребальных подсвечниках бросали слабый свет на первые ряды кресел и устроенное перед ними возвышение.\r\nЭтот деревянный помост был уставлен пюпитрами; ноты, ин струменты, свечи - одним словом, все было приготовлено для концерта, но музыкантов еще не было.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Нет-с, не особенно, а впрочем - как в чем и насчет чего. Если насчет того, будто бы древле было все лучше и дешевле, так я не старовер.\r\nА что насчет любви и склонности, а также серьезности брачных отношений, так тут я действительно люблю старинных людей.\r\nОни, конечно, кое-чего такого, что мы знаем, не знали, а уж что касается любить, то это они посерьезнее нас умели.\r\n- Так ли? - говорю.\r\n- Да уж так-с. Вы ведь - я знаю - сейчас готовы небось заговорить про рыцарей. А что за кушанье рыцари? - Это чушь.\r\nНет, а вы в глубь веков погрузитесь, отколе ключ жизни идет: там настоящую прелесть любви и найдете.\r\n- Где же это?\r\n- В библии. Страстная книга: оттого ею многие иноки соблазняются. У меня ее раз инспектор из рук вырвал: \"начитаешься, говорит, жениться захочешь\".\r\nА он хлопотал, чтобы я в монахи пошел. Вот там любовь так любовь. Дочери-то человеческие каково описаны: голенькие, без всяких нарядов, исполинов пленяли.\r\n- Это, - говорю, - все доисторическое.\r\n- А в историческом-то еще лучше: начнем хоть с отца нашего Иакова.\r\nПосмотрите, пожалуйста, что это за молодчина был по сердечной части!\r\nВот настоящий месопотамский рыцарь - влюбился в Рахиль и шесть лет за нее, сердега, прослужил ее отцу - да ведь как отслужил:\r\nне в прохладном магазине за прилавком, а на поле под палящим солнцем.\r\nИ что же? Его надули, и надули самым подлым образом: ему дурнолиценькую Лию подложили, а он впопыхах не разобрал.\r\nВинить нельзя: разговоров, верно, не было, а впотьмах все кошки серые.\r\nНо ведь он не унялся: не потянул тестя в суд, а еще на шесть лет себя забатрачил, чтобы добыть-таки свою зазнобу, и добыл.\r\nТак вот это человек - во всем значении слова, значит, любил.\r\nИ женщине-то, как ей этакого чудесного мужчину не полюбить, потому что хоть он загорелый пастух, а меж тем кавалер во весь рост и во всю силу. Ну а нынче что же?.\r\n. Все проходимцы - все приданого ищут, либо завертят девчонку и уговорят, будто ей стыдно, если муж на нее работать станет.\r\n\"Сама, говорят, матушка, рук не покладай - работай\". Это женское равноправие, видите, называется; хитрость все, чтобы самому легче было.\r\nСнизойдет к ней когда-нибудь вечерком, как Юпитер, на ложе, и то если деться некуда, - осчастливит ее, когда той, бедняге,\r\nуже с усталости и не до утех любовных вовсе, а потом, наутро, встряхнулся, да и пошел опять свои рацеи разводить.\r\nА она опять работай, да еще, глядишь, с шарманочкой. Вот ей и равноправие.\r\nА другой, если увозит девушку, будто ее крадет, одним словом - \"тайно венчается\", а сам черт его не разберет, что такое он этим устраивает;\r\nдаже, право, не разберешь, для чего это они делают: по любви, или по глупости, или еще того хуже - по подлости тайнобрачие ломают.\r\n- Но по какой же подлости-то может быть нужно ломать тайнобрачие?\r\n- По какой подлости?.\r\n.\r\nЭх, государь мой, еще какие, когда б вы знали, нынче являются на этот фасон выжиги и какие отхватывают коленца,\r\nтак иной раз просто либо только диву дашься и расхохочешься или прямо вон от себя подлеца выгонишь.\r\n- Скажите хоть один пример.\r\n- А вот, например: подло или не подло сбить с толку дурочку, которую родные берегут и не дают обобрать? Ко мне явился раз с такою просьбою опекун, и в большом чине... ух, выжига!\r\n- Вы их обвенчали?\r\n- Нет, я-то не обвенчал. Я ему сказал: \"Вы вельможа большая, да я не плут большой\", а отец N. и их обвенчал.\n - Он, по-видимому, отчаянный.\r\n- Нет, куда там отчаянный! самый презренный трусишка, только ловок на выдумку.\n - Но, однако, как же он: неужели всех, кого попало, венчает?\r\n- Решительно кого попало, на это у него жадность, по привычке от отца, потому что его покойник отчаянный мастер на эти дела был;\r\nтолько я их не сравню: тот был благороден - дорого брал, но и знал, с кем поделиться.\r\nА этот как гиена: все ничком, сам с собою - один только все новые штуки подлые выдумывает.\r\n- Значит, и тут, в тайнобрачии, замечается понижение тона и измельчание типа?..\r\n- Да ведь как же иначе. Все \"идет со временем\", - как говорит блаженный Августин, - \"все, освещаемое солнцем, разделяет его движимость, все изнемогает под тяжестью веков\".\r\nА уж нашего брата, попа, тяжести веков-то давили, давили, да еще и сейчас не дают ослабы. К тайнобрачию-то наши духовные знаете ли как приучались.\r\n- Как?\r\n- Сначала по-девичьи, со стыдом и с мукою великою, - все равно как первую песенку зардевшись спеть, а потом из сострадания это делали,\r\nпотому что наш закон очень лют, а ныне и они уж так, под кадриль всему всероссийскому плутовству, до бесстыдства дошли.\r\n- Но это может служить не во вред людям.\r\n- Совершенно верно, и потому-то надо бы только, чтобы люди, которым в этом нужда, знали практику и не попадались вот таким...\n - Портным, которые без узлов шьют?\r\n- Именно-с. Наше общество ведь еще очень глупо. Сведали, что попы нынче тайно венчают без затруднения, и думают, что это всеми все равно одинаково делается.\r\nА это совсем не все равно: поп попу рознь. Иной прямо откажет, другой возьмется, но с осторожкою, и хорошо сделает, а третий так слукавит, что ничего не стоит, даром что венчаны.\r\n- Интересная, - говорю, - история.\r\n- Да, небезынтересная, и очень небезынтересная-с. И издавна она. В старину, например, тайнобрачие часто по страху делалось.\r\nМне мой дед рассказывал, как он в царствование Екатерины одного помещика с насильно увезенной боярышней венчал.\r\nВзяли дедушку обманом, из дому вызвали, да первое дело, благослови господи, веревочную петлю ему на шею накинули и повели в церковь.\r\nДедушка думал, разбойники, - грабить храм хотят, и ключи им выставляет:\r\n\"Берите, дескать, все, что хотите - последнюю ризу с царицы небесной снимайте, только мою грешную душу пощадите\".\r\nНо видит: помещик и его люди стоят в церкви и пучки розог держат. \"Венчай, говорят, сию минуту, а то запорем или на колокольне повесим\".\r\nДедушка был уже очень старый старичок и до беспамятства перепугался, но одно только вспомнил - про архиерея.\r\n\"Смилуйтесь, - говорит, - наш архиерей змей этакий безжалостный, он узнает, тогда меня расстрижет, и моя старуха попадья без хлеба околеет\".\n А помещик отвечает:\r\n\"Не блекочи, старый баран, о пустяках: кому он архиерей, а кому все равно что ничего. Сейчас надевай ризу да пой покороче, за нами погоня скачет.\r\nУспеешь обвенчать - я тебе за это выгон целины дам и до смерти вашей с попадьею месячину давать буду, а не сделаешь по-моему, сейчас повешу\".\r\nДедушка поклонился и стал облачаться, только просил, чтобы с него петли уже и не снимали, на тот конец, чтобы все-таки оправдание было.\n - Так он и венчал их в петле?\r\n- Так и венчал: впереди вокруг налою гайдук идет и деда ведет на обрывке, а он молодых ведет за руки.\n - Что же - значит, дед ваш сделал дело невеликодушное.\n - Чем-с?\r\n- Способствовал насилию: вы же сами говорите, что невеста была взята насильно.\r\n- Да разумеется, только ведь это дело-то, государь мой, все под петлей шло.\r\nИшь вы, захотели еще при наших порядках геройства! Героев, сударь, вообще на свет родится не много, да много-то их и не нужно, а особенно на Руси их не требуется.\r\nУ нас ведь их не жалуют. И знаете, через что?.. Хлопотно с ними. Право.\r\nВот посмотри, например, на нас теперь откуда-нибудь честные люди - могут сказать, зачем это здесь все в карты играют, а не занимаются чем-нибудь серьезным;\r\nа займись-ка серьезностью - скажут: что это они засерьезкичали: о чем закручинились?\r\nПослать-ка к ним того, другого да третьего, разогнать им кручину.\r\n.. Ну их совсем, лучше шлепай картой да шлепай - покойнее.\r\nИли все говорят: мало правды на свете. И оно точно: ее мало. А начли-ка иному правдолюбцу всю правду-то сказывать, так он и слушать не станет, да еще \"беспокойным\" прозовет.\r\nОттого и нет правды... А что до духовенства, то попишки наши, конечно, худы, но, поверьте, они по нашему времени такие и надобны.\r\nИ это не от крови, а от тьмы века сего - от духов злобы поднебесной. Были бы у нас и не такие попы, да... говорить только не хочется.\r\nА то я, не выходя вот из этой же самой семейной моей, так сказать, хроники, имею тому доказательство,\r\nчто попики с огоньком у нас бывали и есть, но только они нам не годятся, и ждет их конец часто бедственный.\r\nЭто касается родного брата моего отца и моего дяди, тоже сельского священника той же губернии, откуда все мы родом, а начало тому делу восходит к двенацатому году.\r\nДядюшка, отец Алексей, был старше моего отца и поступил на место того самого деда, который с веревкою на шее помещика венчал.\r\nА был он человек, по тогдашнему времени, нового поповского закала, что называлось, \"платоновского\" - разумеется, не по Платону-философу, а по митрополиту Платону Левшину,\r\nкоторым тогда по семинариям восторгалось немало пылких и благородных юношей и пламенно старались ему подражать в высоте мысли,\r\nв стойкости нрава, в достоинстве поведения и в благородстве чувств, да наставшая вскоре затем филаретовщина всех их свела и скорчила.\r\nВот такой был и дядя, от которого произошел на свет мой двоюродный брат, знаменитейший и самый благонамереннейший из наших нынешних тайнобрачных венчальников.\r\nСвященствовать дядя о. Алексей начал незадолго перед Отечественною войною, а в ту пору в одно село его прихода от французов прибежало из Москвы некое семейство чиновничье.\r\nЛюди были бедные, беспристальные и бескровные - муж да жена с одним грудным сынишкой.\r\nПомещик, сын того же самого насильника Катерининых времен, почему-то знавал немножко этих можайских сирот и теперь, в их тяжкой беде, принял, но не на радость, а на новое горе.\r\nУ чиновника жена была раскрасавица-красавица, из московского купеческого рода.\r\nПомещик чиновнику место где-то по карантинам достал, а жену у себя во флигелях поместил, да и воспользовался ее одиночеством.\r\nНе знаю уже, сталось это волею, или неволею, или своею охотою, а говорили только, будто она сделалась его добычею, хотя при этом всегда мужа любила.\r\nДолго ее грех, разумеется, не утаился, потому что у помещика прежде этого свой крепостной гарем был и отставные наложницы все скоро разведали и заныли.\r\nОсобенно одна, как сейчас помню, - старухою ее мне еще показывали, - она в такое пришла неистовство, что, вероятно из мести, стала выкликать об этом в церкви за обеднею.\r\nКак херувимскую песнь запоют на клиросе, она ладан почует, и сейчас с ног хлоп на пол врастяжку, и пойдет причитать обличения.\r\nВсю эту публицистику она вела от лица помещенного будто в нее беса...\r\n\"Сижу, - выкликает, - у Афимьи в утробе, под горячим сердцем, - тоской ее мучу ревнивою, а сам все вижу.\r\nВижу, как Самоха с Давыда пример взял: Урию на войну услал, а к его Вирсаве со грехом ходит. Я-то все знаю и тем Химкино сердце сушу\".\r\nКричит, кричит этак, а потом взвоет: \"Ах, куда деться, куда деваться\".\r\nЖуткость даже этими криками на весь приход навела, тем более что за нею, по ее примеру, и другие закликали,\r\nвсе про ту же бедную барыньку, которая, может быть, и сама не рада была, что такого прелестника у подобных соперниц отбила.\r\nШла эта бесцензурная гласность до тех пор, пока узнал про нее \"сам Самоха\" и расправился с обличительницами по силе своей божественной власти,\r\nто есть одних отечески перепорол, а самую главную зачинщицу замуровал в какой-то чулан и держал там чуть не целых десять лет.\r\nА в это время, разумеется, невольный грех барыньки все продолжался, или по крайности так о нем все полагали.\r\nДядя же, отец Алексей, больше всех знал, потому что и чиновник, и жена его, да и \"сам Самоха\" у него исповедовались и, как люди верующие, сами ему все на духу сказывали.\r\nА чиновник-то даже и не на духу, а так прямо, по приязни, не раз ему свое горе открывал и искал у него духовного утешения.\r\nВ селах ведь попам сердечное горе и до сих пор сказывают, особенно если попик не жаден да прост.\r\nДядя же был человек добрый и в свою меру благочестивый; его все любили.\r\nОн и чиновника этого в его огорчении добрым словом пользовал:\r\nкогда, бывало, ему что-нибудь из Евстафия Плакиды приведет или из другой трогательной книжечки прочитает,\r\nа другой раз вечерком с ним домашних наливочек попьет или в мушку от скуки поиграет,\r\nи такими разнообразными приемами доброго участия очень успел его успокоить и примирить с его положением.\r\nТак жили они все лет пятнадцать и всякий день, как ныне в удивление пишут, \"втроем по утрам чай пили\".\r\nМуж считался управителем и помещался на особой половине, а помещик вблизи к его супруге; утром же опять к чаю трое садятся.\r\nРевности муж по привычке уже никакой не чувствовал, но только стал, горький, запивать жестоко запоем и тогда опять, взволновавшись, плакался.\r\nОднако и это горе минуло;\r\nно настало новое, еще худшее, да и поучительное, поучительное в том смысле, что может показать вам, как иногда священник-то бывает высок и совестлив,\r\nда к тому же и сведущ в делах, ускользающих от всякого контроля не только высшей духовной власти, но и самого закона, который вотще все предузреть тщится.\r\nГЛАВА ТРЕТЬЯ\r\nУ чиновницы с тех пор, как она стала по утрам втроем чай пить, народилось много детей, и в числе оных была одна дочка, красавица-раскрасавица, не хуже матери.\r\nПомещик, лихо его ешь, глядел, глядел на нее, выбирал, выбирал ей женихов, да вдруг, в один прекрасный день, сам вздумал на ней жениться.\r\nЗаконные все претексты были к тому, что их можно было обвенчать, а только дядя отец Алексей больше всех законоведов знал: он, как духовник, знал грехи родительские.\r\nДа-с; он знал, что тут незаконного: девочка приходилась дочь жениху, - и как дело дошло до отца Алексея, он и уперся.\r\n- Нет, - говорит, - не только не могу вас венчать, но обличаю вас. Бога убойтесь, сами ведь во грехе каялись, и мать ее каялась: эта девица есть ваша дочь.\r\nПомещик рассвирепел и покатил к архиерею, а архиерей о ту пору был Г<авр>иил.\r\nУмный был человек, но любил пожить, а жить было не на что, и потому он не всегда себе господином выходил: попросту - взятки любил.\r\nТут архиерей видит, что дело кормное, и сейчас вытребовал к себе в О<рел> дядю, отца Алексея, и спрашивает:\r\n- Почему ты такого-то помещика на такой-то девице не венчаешь? Какие к тому препятствия? А отец Алексей отвечает:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "- Вам кого? - спросила она строго, глядя поверх очков на вошедшего.\n Не успел Нехлюдов назвать себя, как лицо женщины приняло испуганное и радостное выражение.\r\n- Ах, князь! - обтирая руки о фартук, вскрикнула женщина. - Да зачем вы с черной лестницы? Благодетель вы наш! Я мать ей. Погубили ведь было совсем девочку.\r\nСпаситель вы наш, - говорила она, хватая Нехлюдова за руку и стараясь поцеловать ее. - Я вчера была у вас. Меня сестра особенно просила. Она здесь.\r\nСюда, сюда, пожалуйте за мной, - говорила мать-Шустова, провожая Нехлюдова через узкую дверь и темный коридорчик и дорогой оправляя то подтыканное платье, то волосы.\r\n- Сестра моя Корнилова, верно слышали, - шепотом прибавила она, остановившись перед дверью. - Она была замешана в политических делах. Умнейшая женщина.\r\nОтворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую комнатку,\r\nгде перед столом на диванчике сидела невысокая полная девушка в полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами,\r\nокаймлявшими ее круглое и очень бледное, похожее на мать лицо.\r\nПротив нее сидел, согнувшись вдвое на кресле, в русской, с вышитым воротом рубашке молодой человек с черными усиками и бородкой.\r\nОни оба, очевидно, были так увлечены разговором, что оглянулись только тогда, когда Нехлюдов уже вошел в дверь.\r\n- Лида, князь Нехлюдов, тот самый...\r\nБледная девушка нервно вскочила, оправляя выбившуюся из-за уха прядь волос, и испуганно уставилась своими большими серыми глазами на входившего.\r\n- Так вы та самая опасная женщина, за которую просила Вера Ефремовна? - сказал Нехлюдов, улыбаясь и протягивая руку.\r\n- Да, я самая. - сказала Лидия и, во весь рот, открывая ряд прекрасных зубов, улыбнулась доброю, дет скою улыбкой.\r\n- Это тетя очень хотела вас видеть. Тетя! - обратилась она в дверь приятным нежным голосом.\r\n- Вера Ефремовна была очень огорчена вашим арестом, - сказал Нехлюдов.\r\n- Сюда или сюда садитесь лучше, - говорила Лидия, указывая на мягкое сломанное кресло, с которого только что встал молодой человек.\r\n- Мой двоюродный брат - Захаров, - сказала она, заметив взгляд, которым Нехлюдов оглядывал молодого человека.\r\nМолодой человек, так же добродушно улыбаясь, как и сама Лидия, поздоровался с гостем и, когда Нехлюдов сел на его место, взял себе стул от окна и сел рядом.\r\nИз другой двери вышел еще белокурый гимназист лет шестнадцати и молча сел на подоконник.\r\n- Вера Ефремовна большой друг с тетей, а я почти не знаю ее, - сказала Лидия.\r\nВ это время из соседней комнаты вышла в белой кофточке, подпоясанной кожаным поясом, женщина с очень приятным, умным лицом.\r\n- Здравствуйте, вот спасибо, что приехали, - начала она, как только уселась на диван рядом с Лидией. - Ну, что Верочка? Вы ее видели? Как же она переносит свое положение?\r\n- Она не жалуется, - сказал Нехлюдов, - говорит, что у нее самочувствие олимпийское.\r\n- Ах, Верочка, узнаю ее, - улыбаясь и покачивая головой, сказала тетка. - Ее надо знать. Это великолепная личность. Все для других, ничего для себя.\r\n- Да, она ничего для себя не хотела, а только была озабочена о вашей племяннице. Ее мучало, главное, то, что ее, как она говорила, ни за что взяли.\r\n- Это так, - сказала тетка, - это ужасное дело! Пострадала она, собственно, за меня.\n - Да совсем нет, тетя! - сказала Лидия. - Я бы и без вас взяла бумаги.\r\n- Уж позволь мне знать лучше тебя, - продолжала тетка.\r\n- Видите ли, - продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, - все вышло оттого, что одна личность просила меня приберечь на время его бумаги, а я, не имея квартиры, отнесла ей.\r\nА у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали до сих пор, требовали, чтоб она сказала, от кого получила.\r\n- Я и не сказала, - быстро проговорила Лидия, нервно теребя прядь, которая и не мешала ей.\r\n- Да я и не говорю, что ты сказала, - возразила тетка.\n - Если они взяли Митина, то никак не через меня, - сказала Лидия, краснея и беспокойно оглядываясь вокруг себя.\r\n- Да ты не говори про это, Лидочка, - сказала мать.\r\n- Отчего же, я хочу рассказать, - сказала Лидия, уже не улыбаясь, а краснея, и уже не оправляя, а крутя на палец свою прядь и все оглядываясь.\r\n- Вчера ведь что было, когда ты стала говорить про это.\r\n- Нисколько... Оставьте, мамаша. Я не сказала, а только промолчала.\r\nКогда он допрашивал меня два раза про тетю и про Митина, я ничего не сказала и объявила ему, что ничего отвечать не буду. Тогда этот... Петров...\r\n- Петров сыщик, жандарм и большой негодяй, - вставила тетка, объясняя Нехлюдову слова племянницы.\r\n- Тогда он, - продолжала Лидия, волнуясь и торопясь, - стал уговаривать меня. \"Все, говорит, что вы мне скажете, никому повредить не может, а напротив.\r\n.. Если вы скажете, то освободите невинных, которых мы, может быть, напрасно мучим\".\r\nНу, а я все-таки сказала, что не скажу. Тогда он говорит: \"Ну, хорошо, не говорите ничего, а только не отрицайте того, что я скажу\". И он стал называть и назвал Митина.\r\n- Да ты не говори, - сказала тетка.\r\n- Ах, тетя, не мешайте... - И она не переставая тянула себя за прядь волос и все оглядывалась.\r\n- И вдруг, представьте себе, на другой день узнаю - мне перестукиванием передают, - что Митин взят.\r\nНу, думаю, я выдала. И так это меня стало мучать, так стало мучать, что я чуть с ума не сошла.\r\n- И оказалось, что совсем не через тебя он был взят, - сказала тетка.\r\n- Да я-то не знала. Думаю - я выдала. Хожу, хожу от стены до стены, не могу не думать. Думаю: выдала.\r\nЛягу, закроюсь и слышу - шепчет кто-то мне на ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и не могу не слушать.\r\nХочу заснуть - не могу, хочу не думать - тоже не могу.\r\nВот это было ужасно! - говорила Лидия, все более и более волнуясь, наматывая на палец прядь волос и опять разматывая ее и все оглядываясь.\r\n- Лидочка, ты успокойся, - повторила мать, дотрагиваясь до ее плеча.\n Но Лидочка не могла уже остановиться.\r\n- Это тем ужасно... - начала она что-то еще, но всхлипнула, не договорив, вскочила с дивана и, зацепившись за кресло, выбежала из комнаты. Мать пошла за ней.\r\n- Перевешать мерзавцев, - проговорил гимназист, сидевший на окне.\n - Ты что? - спросила мать.\r\n- Я ничего... Я так, - отвечал гимназист и схватил лежавшую на столе папироску и стал закуривать ее.\n\n XXVI\r\n- Да, для молодых это одиночное заключение ужасно, - сказала тетка, покачивая головой и тоже закуривая папиросу.\n - Я думаю, для всех, - сказал Нехлюдов.\r\n- Нет, не для всех, - отвечала тетка. - Для настоящих революционеров, мне рассказывали, это отдых, успокоение.\r\nНелегальный живет вечно в тревоге и материальных лишениях и страхе и за себя, и за других, и за дело, и, наконец, его берут, и все кончено, вся ответственность снята: сиди и отдыхай.\r\nПрямо, мне говорили, испытывают радость, когда берут.\r\nНу, а для молодых, невинных - всегда сначала берут невинных, как Лидочка, - для этих первый шок ужасен.\r\nНе то, что вас лишили свободы, грубо обращаются, дурно кормят, дурной воздух, вообще всякие лишения - все это ничего.\r\nЕсли б было втрое больше лишений, все бы это переносилось легко, если бы не тот нравственный шок, который получаешь, когда попадешься в первый раз.\r\n- Разве вы испытали?\r\n- Я? Два раза сидела, - улыбаясь грустной приятной улыбкой, сказала тетка.\r\n- Когда меня взяли в первый раз - и взяли ни за что, - продолжала она, - мне было двадцать два года, у меня был ребенок, и я была беременна.\r\nКак ни тяжело мне было тогда лишение свободы, разлука с ребенком, с мужем, все это было ничто в сравнении с тем,\r\nчто я почувствовала, когда поняла, что я перестала быть человеком и стала вещью.\r\nЯ хочу проститься с дочкой - мне говорят, чтобы я шла и садилась на извозчика.\r\nЯ спрашиваю, куда меня везут, - мне отвечают, что я узнаю, когда привезут. Я спрашиваю, в чем меня обвиняют, - мне не отвечают.\r\nКогда меня после допроса раздели, одели в тюремное платье за номером, ввели под своды, отперли двери, толкнули туда, и заперли на замок,\r\nи ушли, и остался один часовой с ружьем, который ходил молча и изредка заглядывал в щелку моей двери, - мне стало ужасно тяжело.\r\nМеня, помню, более всего тогда сразило то, что жандармский офицер, когда допрашивал меня, предложил мне курить.\r\nСтало быть, он знает, как любят люди курить, знает, стало быть, и как любят люди свободу, свет, знает, как любят матери детей и дети мать.\r\nТак как же они безжалостно оторвали меня от всего, что дорого, и заперли, как дикого зверя? Этого нельзя перенести безнаказанно.\r\nЕсли кто верил в бога и людей, в то, что люди любят друг друга, тот после этого перестанет верить в это.\r\nЯ с тех пор перестала верить в людей и озлобилась, - закончила она и улыбнулась.\r\nИз двери, куда ушла Лидия, вышла ее мать и объявила, что Лидочка очень расстроилась и не выйдет.\r\n- И за что загублена молодая жизнь? - сказала тетка. - Особенно больно мне потому, что я была невольной причиной.\r\n- Бог даст, на деревенском воздухе поправится, - сказала мать, - пошлем ее к отцу.\r\n- Да, кабы не вы, погибла бы совсем, - сказала тетка. - Спасибо вам.\r\nВидеть же вас я хотела затем, чтобы попросить вас передать письмо Вере Ефремовне, - сказала она, доставая письмо из кармана.\r\n- Письмо не запечатано, можете прочесть его и разорвать или передать - что найдете более сообразным с вашими убеждениями, - сказала она. - В письме нет ничего компрометирующего.\r\nНехлюдов взял письмо и, пообещав передать его, встал и, простившись, вышел на улицу.\n Письмо он, не прочтя его, запечатал и решил передать по назначению.\n\n XXVII\r\nПоследнее дело, задержавшее Нехлюдова в Петербурге, было дело сектантов,\r\nпрошение которых на имя царя он намеревался подать через бывшего товарища по полку флигель-адъютанта Богатырева.\r\nПоутру он приехал к Богатыреву и застал его еще дома, хотя и на отъезде, за завтраком.\r\nБогатырев был невысокий коренастый человек, одаренный редкой физической силой - он гнул подковы, - добрый, честный, прямой и даже либеральный.\r\nНесмотря на эти свойства, он был близкий человек ко двору, и любил царя и его семью, и умел каким-то удивительным приемом,\r\nживя в этой высшей среде, видеть в ней одно хорошее и не участвовать ни в чем дурном и нечестном.\r\nОн никогда не осуждал ни людей, ни мероприятия, а или молчал, или говорил смелым, громким,\r\nточно он кричал, голосом то, что ему нужно было сказать, часто при этом смеясь таким же громким смехом.\r\nИ делал он это не из политичности, а потому, что такой был его характер.\r\n- Ну, чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтракать? А то садись. Бифштекс чудесный.\r\nЯ всегда с существенного начинаю и кончаю. Ха, ха, ха! Ну, вина выпей, - кричал он, указывая на графин с красным вином.\r\n- А я об тебе думал. Прошение я подам. В руки отдам - это верно; только пришло мне в голову, не лучше ли тебе прежде съездить к Топорову.\r\nНехлюдов поморщился при упоминании Топорова.\n - Все от него зависит. Ведь все равно у него же спросят. А может, он сам тебя удовлетворит.\n - Если ты советуешь, я поеду.\r\n- И прекрасно. Ну, что Питер, как на тебя действует, - прокричал Богатырев, - скажи, а?\n - Чувствую, что загипнотизировываюсь, - сказал Нехлюдов.\r\n- Загипнотизировываешься? - повторил Богатырев и громко захохотал. - Не хочешь, ну как хочешь. - Он вытер салфеткой усы.\r\n- Так поедешь? А?\r\nЕсли он не сделает, то давай мне, я завтра же отдам, - прокричал он и, встав из-за стола,\r\nперекрестился широким крестом, очевидно так же бессознательно, как он отер рот, и стал застегивать саблю.\r\n- А теперь прощай, мне надо ехать.\r\n- Вместе выйдем, - сказал Нехлюдов, с удовольствием пожимая сильную, широкую руку Богатырева, и, как всегда,\r\nпод приятным впечатлением чего-то здорового, бессознательного, свежего, расстался с ним на крыльце его дома.\r\nХотя он и не ожидал ничего хорошего от своей поездки, Нехлюдов все-таки, по совету Богатырева, поехал к Топорову, к тому лицу, от которого зависело дело о сектантах.\r\nДолжность, которую занимал Топоров, по назначению своему составляла внутреннее противоречие, не видеть которое мог только человек тупой и лишенный нравственного чувства.\r\nТопоров обладал обоими этими отрицательными свойствами.\r\nПротиворечие, заключавшееся в занимаемой им должности, состояло в том, что назначение должности состояло в поддерживании и защите внешними средствами, не исключая и насилия,\r\nтой церкви, которая по своему же определению установлена самим богом и не может быть поколеблена ни вратами ада, ни какими бы то ни было человеческими усилиями.\r\nЭто-то божественное и ничем не поколебимое божеское учреждение должно было поддерживать и защищать то человеческое учреждение, во главе которого стоял Топоров с своими чиновниками.\r\nТопоров не видел этого противоречия или не хотел его видеть и потому очень серьезно был озабочен тем,\r\nчтобы какой-нибудь ксендз, пастор или сектант не разрушил ту церковь, которую не могут одолеть врата ада.\r\nТопоров, как и все люди, лишенные основного религиозного чувства, сознанья равенства и братства людей, был вполне уверен,\r\nчто народ состоит из существ совершенно других, чем он сам, и что для народа необходимо нужно то, без чего он очень хорошо может обходиться.\r\nСам он в глубине души ни во что не верил и находил такое состояние очень удобным и приятным, но боялся,\r\nкак бы народ не пришел в такое же состояние, и считал, как он говорил, священной своей обязанностью спасать от этого народ.\r\nТак же как в одной поваренной книге говорится, что раки любят, чтоб их варили живыми, он вполне был убежден, и не в переносном смысле,\r\nкак это выражение понималось в поваренной книге, а в прямом, - думал и говорил, что народ любит быть суеверным.\r\nОн относился к поддерживаемой им религии так, как относится куровод к падали, которою он кормит своих кур:\r\nпадаль очень неприятна, но куры любят и едят ее, и потому их надо кормить падалью.\r\nРазумеется, все эти Иверские, Казанские и Смоленские - очень грубое идолопоклонство, но народ любит это и верит в это, и поэтому надо поддерживать эти суеверия.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Лев Николаевич Толстой\n\n КАЗАКИ\n\t\t\t\t\t\t\t \n Кавказская повесть 1852 года\n\n I\r\nВсе затихло в Москве. Редко, редко где слышится визг колес по зимней улице. В окнах огней уже нет, и фонари потухли.\r\nОт церквей разносятся звуки колоколов и, колыхаясь над спящим городом, поминают об утре. На улицах пусто.\r\nРедко где промесит узкими полозьями песок с снегом ночной извозчик и, перебравшись на другой угол, заснет, дожидаясь седока.\r\nПройдет старушка в церковь, где уж, отражаясь на золотых окладах, красно и редко горят несимметрично расставленные восковые свечи.\r\nРабочий народ уж поднимается после долгой зимней ночи и идет на работы.\r\nА у господ еще вечер.\r\nВ одном из окон Шевалье из-под затворенной ставни противузаконно светится огонь. У подъезда стоят карета, сани и извозчики, стеснившись задками.\r\nПочтовая тройка стоит тут же. Дворник, закутавшись и съежившись, точно прячется за угол дома.\r\n\"И чего переливают из пустого в порожнее?-думает лакей, с осунувшимся лицом, сидя в передней.\r\n- И все на мое дежурство!\" Из соседней светлой комнатки слышатся голоса трех ужинающих молодых людей. Они сидят в комнате около стола, на котором стоят остатки ужина и вина.\r\nОдин, маленький, чистенький, худой и дурной, сидит и смотрит на отъезжающего добрыми, усталыми глазами.\r\nДругой, высокий, лежит подле уставленного пустыми бутылками стола и играет ключиком часов.\r\nТретий, в новеньком полушубке, ходит по комнате и, изредка останавливаясь, щелкает миндаль в довольно толстых и сильных, но с отчищенными ногтями пальцах, и все чему-то улыбается;\r\nглаза и лицо его горят.\r\nОн говорит с жаром и с жестами; по видно, что он не находит слов, и все слова, которые ему приходят, кажутся недостаточными, чтобы выразить все, что подступило ему к сердцу.\r\nОн беспрестанно улыбается.\r\n- Теперь можно все сказать! - говорит отъезжающий.\r\n- Я не то что оправдываюсь, но мне бы хотелось, чтобы ты, по крайней мере, понял меня, как я себя понимаю, а не так, как пошлость смотрит на это дело.\r\nТы говоришь, что я виноват перед ней,- обращается он к тому, который добрыми глазами смотрит на него.\r\n- Да, виноват,-отвечает маленький и дурной, и кажется, что еще больше доброты и усталости выражается в его взгляде.\r\n- Я знаю, отчего ты это говоришь,- продолжает отъезжающий. - Быть любимым, по-твоему, такое же счастье, как любить, и довольно на всю жизнь, если раз достиг его.\r\n- Да, очень довольно, душа моя! Больше чем нужно,- подтверждает маленький и дурной, открывая и закрывая глаза.\r\n- Но отчего ж не любить и самому! - говорит отъезжающий, задумывается и как будто с сожалением смотрит на приятеля. - Отчего не любить? Не любится.\r\nНет, любимым быть - несчастье, несчастье, когда чувствуешь, что виноват, потому что не даешь того же и не можешь дать.\r\nАх, боже мой! - Он махнул рукой. - Ведь если бы это все делалось разумно, а то навыворот, как-то не по-нашему, а по-своему все это делается. Ведь я как будто украл это чувство.\r\nИ ты так думаешь; не отказывайся, ты должен это думать.\r\nА поверишь ли, из всех глупостей и гадостей, которых я много успел наделать в жизни, это одна, в которой я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться.\r\nНи сначала, ни после я не лгал ни перед собой, ни перед нею.\r\nМне казалось, что наконец-то вот я полюбил, а потом увидал, что это была невольная ложь, что так любить нельзя, и не мог идти далее; а она пошла.\r\nРазве я виноват в том, что не мог? Что же мне было делать?\r\n- Ну, да теперь кончено! - сказал приятель, закуривая сигару, чтобы разогнать сон. - Одно только: ты еще не любил и не знаешь, что такое любить.\r\nТот, который был в полушубке, хотел опять сказать что-то и схватил себя за голову. Но не высказывалось то, что он хотел сказать.\r\n- Не любил! Да, правда, не любил. Да есть же во мне желание любить, сильнее которого нельзя иметь желанья! Да опять, и есть ли такая любовь? Все остается что-то недоконченное.\r\nНу, да что говорить! Напутал, напутал я себе в жизни. Но теперь все кончено, ты прав. И я чувствую, что начинается новая жизнь.\r\n- В которой ты опять напутаешь,-сказал лежавший на диване и игравший ключиком часов; но отъезжающий не слыхал его.\r\n- Мне и грустно, и рад я, что еду,- продолжал он. - Отчего грустно? Я не знаю.\r\nИ отъезжающий стал говорить об одном себе, не замечая того, что другим не было это так интересно, как ему.\r\nЧеловек никогда не бывает таким эгоистом, как в минуту душевного восторга. Ему кажется, что нет на свете в эту минуту ничего прекраснее и интереснее его самого.\r\n- Дмитрий Андреич, ямщик ждать не хочет! - сказал вошедший молодой дворовый человек в шубе и обвязанный шарфом. - С двенадцатого часа лошади, а теперь четыре.\r\nДмитрий Андреич посмотрел на своего Ванюшу.\r\nВ его обвязанном шарфе, в его валяных сапогах, в его заспанном лице ему послышался голос другой жизни, призывавшей его,-жизни трудов, лишений, деятельности.\r\n- И в самом деле, прощай! - сказал он, ища на себе незастегнутого крючка.\r\nНесмотря на советы дать еще на водку ямщику, он надел шапку и стал посередине комнаты. Они расцеловались раз, два раза, остановились и потом поцеловались третий раз.\r\nТот, который был в полушубке, подошел к столу, выпил стоявший на столе бокал, взял за руку маленького и дурного и покраснел.\r\n- Нет, все-таки скажу... Надо и можно быть откровенным с тобой, потому что я тебя люблю... Ты ведь любишь ее? Я всегда это думал... да?\r\n- Да,- отвечал приятель, еще кротче улыбаясь.\n - И может быть...\r\n- Пожалуйте, свечи тушить приказано,- сказал заспанный лакей, слушавший последний разговор и соображавший, почему это господа всегда говорят все одно и то же.\r\n- Счет за кем записать прикажете? За вами-с? - прибавил он, обращаясь к высокому, вперед зная, к кому обратиться.\r\n- За мной,- сказал высокий. - Сколько?\n - Двадцать шесть рублей.\r\nВысокий задумался на мгновенье, но ничего не сказал и положил счет в карман.\n А у двух разговаривающих шло свое.\r\n- Прощай, ты отличный малый! - сказал господин маленький и дурной с кроткими глазами.\n Слезы навернулись на глаза обоим. Они вышли на крыльцо.\r\n- Ах, да! - сказал отъезжающий, краснея и обращаясь к высокому. - Счет Шевалье ты устроишь, и тогда напиши мне.\r\n- Хорошо, хорошо,- сказал высокий, надевая перчатки. - Как я тебе завидую! - прибавил он совершенно неожиданно, когда они вышли на крыльцо.\r\nОтъезжающий сел в сани, закутался в шубу и сказал: \"Ну что ж! поедем\",- и даже подвинулся в санях, чтобы дать место тому, который сказал, что ему завидует; голос его дрожал.\r\nПровожавший сказал: \"Прощай, Митя, дай тебе бог...\" Он ничего не желал, кроме только того, чтобы тот уехал поскорее, и потому не мог договорить, чего он желал.\r\nОни помолчали. Еще раз сказал кто-то: \"Прощай\". Кто-то сказал: \"Пошел!\" И ямщик тронул.\r\n- Елизар, подавай! - крикнул один из провожавших. Извозчики и кучер зашевелились, зачмокали и задергали вожжами. Замерзшая карета завизжала по снегу.\r\n- Славный малый этот Оленин,- сказал один из провожавших. - Но что за охота ехать на Кавказ и юнкером? Я бы полтинника не взял. Ты будешь завтра обедать в клубе?\r\n- Буду.\n И провожавшие разъехались.\r\nОтъезжавшему казалось тепло, жарко от шубы. Он сел на дно саней, распахнулся, и ямская взъерошенная тройка потащилась из темной улицы в улицу мимо каких-то не виданных им домов.\r\nОленину казалось, что только отъезжающие ездят по этим улицам. Кругом было темно, безмолвно, уныло, а в душе было так полно воспоминаний, любви, сожаления и приятных давивших слез...\r\nII\r\n\"Люблю! Очень люблю! Славные! Хорошо!\"-твердил он, и ему хотелось плакать. Но отчего ему хотелось плакать? Кто были славные? Кого он очень любил? Он не знал хорошенько.\r\nИногда он вглядывался в какой-нибудь дом и удивлялся, зачем он так странно выстроен;\r\nиногда удивлялся, зачем ямщик и Ванюша, которые так чужды ему,\r\nнаходятся так близко от него и вместе с ним трясутся и покачиваются от порыва пристяжных, натягивающих мерзлые постромки, и снова говорил:\r\n\"Славные, люблю\",- и раз даже сказал: \"Как хватит!\r\nОтлично!\" И сам удивился, к чему он это сказал, и спросил себя: \"Уж не пьян ли я?\" Правда, он выпил на свою долю бутылки две вина, но не одно вино производило это действие на Оленина.\r\nЕму вспоминались все задушевные, как ему казалось, слова дружбы, стыдливо, как будто нечаянно, высказанные ему перед отъездом.\r\nВспоминались пожатия рук, взгляды, молчания, звук голоса, сказавшего: прощай, Митя! - когда он уже сидел в санях.\r\nВспоминалась своя собственная решительная откровенность. И все это для него имело трогательное значение.\r\nПеред отъездом не только друзья, родные, не только равнодушные, но несимпатичные, недоброжелательные люди,\r\nвсе как будто вдруг сговорились сильнее полюбить его, простить, как пред исповедью или смертью.\r\n\"Может быть, мне не вернуться с Кавказа\",- думал он. И ему казалось, что он любит своих друзей и еще любит кого-то. И ему было жалко себя.\r\nНо не любовь к друзьям так размягчила и подняла его душу, что он не удерживал бессмысленных слов,\r\nкоторые говорились сами собой, и не любовь к женщине (он никогда еще не любил) привела его в это состояние.\r\nЛюбовь к самому себе, горячая, полная надежд, молодая любовь ко всему, что только было хорошего в его душе (а ему казалось теперь,\r\nчто только одно хорошее было в нем), заставляла его плакать и бормотать несвязные слова.\r\nОленин был юноша, нигде не кончивший курса, нигде не служивший (только числившийся в каком-то присутственном месте),\r\nпромотавший половину своего состояния и до двадцати четырех лет не избравший еще себе никакой карьеры и никогда ничего не делавший.\r\nОн был то, что называется \"молодой человек\" в московском обществе.\r\nВ восьмнадцать лет Оленин был так свободен, как только бывали свободны русские богатые молодые люди сороковых годов, с молодых лет оставшиеся без родителей.\r\nДля него не было никаких ни физических, ни моральных оков; он все мог сделать, и ничего ему не нужно было, и ничто его не связывало.\r\nУ него не было ни семьи, ни отечества, ни веры, ни нужды. Он ни во что не верил и ничего не признавал.\r\nНо, не признавая ничего, он не только не был мрачным, скучающим и резонирующим юношей, а, напротив, увлекался постоянно.\r\nОн решил, что любви нет, и всякий раз присутствие молодой и красивой женщины заставляло его замирать.\r\nОн давно знал, что почести и звание - вздор, но чувствовал невольно удовольствие, когда на бале подходил к нему князь Сергий и говорил ласковые речи.\r\nНо отдавался он всем своим увлечениям лишь настолько, насколько они не связывали его.\r\nКак только, отдавшись одному стремлению, он начинал чуять приближение труда и борьбы, мелочной борьбы с жизнию,\r\nон инстинктивно торопился оторваться от чувства или дела и восстановить свою свободу.\r\nТак он начинал светскую жизнь, службу, хозяйство, музыку, которой одно время думал посвятить себя, и даже любовь к женщинам, в которую он не верил.\r\nОн раздумывал над тем, куда положить всю эту силу молодости, только раз в жизни бывающую в человеке,\r\n- на искусство ли, на науку ли, на любовь ли к женщине, или на практическую деятельность,\r\n- не силу ума, сердца, образования, а тот неповторяющийся порыв, ту на один раз данную человеку власть сделать из себя все,\r\nчто он хочет, и как ему кажется, и из всего мира все, что ему хочется.\r\nПравда, бывают люди, лишенные этого порыва, которые, сразу входя в жизнь, надевают на себя первый попавшийся хомут и честно работают в нем до конца жизни.\r\nНо Оленин слишком сильно сознавал в себе присутствие этого всемогущего бога молодости, эту способность превратиться в одно желание,\r\nв одну мысль, способность захотеть и сделать, способность броситься головой вниз в бездонную пропасть, не зная за что, не зная зачем.\r\nОн носил в себе это сознание, был горд им и, сам не зная этого, был счастлив им.\r\nОн любил до сих пор только себя одного и не мог не любить, потому что ждал от себя одного хорошего и не успел еще разочароваться в самом себе.\r\nУезжая из Москвы, он находился в том счастливом, молодом настроении духа, когда, сознав прежние ошибки,\r\nюноша вдруг скажет себе, что все это было не то,- что все прежнее было случайно и незначительно,\r\nчто он прежде не хотел жить хорошенько, но что теперь, с выездом его из Москвы, начинается новая жизнь,\r\nв которой уже не будет больше тех ошибок, не будет раскаяния, а наверное будет одно счастие.\r\nКак всегда бывает в дальней дороге, на первых двух-трех станциях воображение остается в том месте, откуда едешь,\r\nи потом вдруг, с первым утром, встреченным в дороге, переносится к цели путешествия и там уже строит замки будущего.\r\nТак случилось и с Олениным.\r\nВыехав за город и оглядев снежные поля, он порадовался тому, что он один среди этих полей, завернулся в шубу, опустился на дно саней, успокоился и задремал.\r\nПрощанье с приятелями растрогало его, и ему стала вспоминаться вся последняя зима, проведенная им в Москве,\r\nи образы этого прошедшего, перебиваемые неясными мыслями и упреками, стали непрошено возникать в его воображении.\r\nЕму вспомнился этот провожавший его приятель и его отношения к девушке, о которой они говорили. Девушка эта была богата.\r\n\"Каким образом он мог любить ее, несмотря на то, что она меня любила? \" - думал он, и нехорошие подозрения пришли ему в голову.\r\n\"Много есть нечестности в людях, как подумаешь. А отчего же я еще не любил в самом деле? - представился ому вопрос.\r\n- Все говорят мне, что я не любил. Неужели я нравственный урод?\" И он стал вспоминать свои увлечения.\r\nВспомнил он первое время своей светской жизни и сестру одного из своих приятелей,\r\nс которою он проводил вечера за столом при лампе, освещавшей ее тонкие пальцы за работой и низ красивого тонкого лица,\r\nи вспомнились ему эти разговоры, тянувшиеся как \"жив-жив курилка\", и общую неловкость, и стеснение, и постоянное чувство возмущения против этой натянутости.\r\nКакой-то голос все говорил: не то, не то, и точно вышло не то. Потом вспомнился ему бал и мазурка с красивою Д.\r\n\"Как я был влюблен в эту ночь, как был счастлив! И как мне больно и досадно было, когда я на другой день утром проснулся и почувствовал, что я свободен!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Тяжелая, неблагодарная, беспокойная и многоответственная служба поглощала все время пристава. Она не дозволяла ему даже налюбоваться семьею, для которой он был и слугой и кормильцем.\r\nДаже, возвратясь домой, он не имел свободного времени. Все корпел он над своими запутанными и перепутанными следственными делами.\r\nДарью Афанасьевну очень огорчала такая каторжная жизнь мужа. Она часто любила помечтать, как бы им выбиться из этой проклятой должности, а сам Нечай даже ни о чем не мечтал.\r\nОн вез как ломовая лошадь, которая, шатаясь и дрожа, вытягивает воз из одного весеннего зажора, для того чтобы попасть с ним в другой, потому что свернуть в сторону некуда.\r\nБлагодаря строгой бережливости Дарьи Афанасьевны в доме Нечая не было видно грязной, неряшливой нужды, но концы едва-едва сходились с концами,\r\nи чистенькая бедность была видна каждому, кто умел бы повсмотреться в детские платьица и перештопанные холстинковые капотики самой Дарьи Афанасьевны.\r\nСравнивая по временам здешнюю жизнь с своею уездною, Розанов находил, что тут живется гораздо потруднее,\r\nи переполнялся еще большим почтением и благодарностью к Нечаю и особенно к его простодушной жене.\r\nС ней они с первого же дня стали совершенно своими людьми и доверчиво болтали друг с другом обо всем, что брело на ум.\r\nВ конце второй недели после переезда к Нечаям доктор, рывшийся каждый день в своих книгах и записках, сшил из бумаги большую тетрадь и стал писать психиатрическую диссертацию.\r\nНаверху, под заглавием, Розанов выставил очень красивое место из апофтегм Гиппократа:\r\n``Quod medicamenta non sanat ignis sanat, quod ignis non sanat ferrum sanat, quod ferrum non sanat mors sanat``. Hippokrates: Apophthegmata.\r\nТо есть: ``Чего не вылечивают лекарства -- вылечивает огонь; чего не вылечивает огонь -- вылечивает железо; чего не вылечивает железо -- вылечивает смерть``.\r\nНо на этом и стала докторская диссертация лекаря cum euximia laude Дмитрия Розанова. Скоро ему стало не до диссертации.\r\nВ том каменном полуэтаже, над которым находилась квартира Нечая, было также пять жилых комнат.\r\nТри из них занимала хозяйка дома, штабс-капитанша Давыдовская, а две нанимал корректор одной большой московской типографии, Ардалион Михайлович Арапов.\r\nДавыдовская была дородная, белокурая барыня с пробором на боку, с победоносным взором, веселым лицом, полным подбородком и обилием всяких телес.\r\nОна была природная дедичка своего дома и распоряжалась им полновластною госпожою.\r\nВсе знали, что у Давыдовской был некогда муж, маленький черненький человечек, ходивший по праздникам в мундире с узенькими фалдочками и в треугольной шляпе с черным пером.\r\nНо с давних пор это маленькое существо перестало показываться в своем мундирчике со шляпою на голове, и о нем все позабыли.\r\nНикуда не уезжал муж Давыдовской, и не выносили его на кладбище, а так не стало его видно, да и только.\r\nИ никто о нем не толковал.\r\nЕсли, бывало, кому-нибудь из соседок доводилось, проходя мимо дома Давыдовской, увидать,\r\nкак она стоит с длинным чубуком в одной руке, а другою рукою обирает сухие листья с волкомерии, то соседка столько замечала:\r\n``а ведь Давыдовчихин муж-то, должно что, еще жив``, и всякая совершенно довольствовалась этим положением.\r\nА дело было в том, что всеми позабытый штабс-капитан Давыдовский восьмой год преспокойно валялся без рук и ног в параличе и любовался,\r\nкак полнела и добрела во всю мочь его грозная половина, с утра до ночи курившая трубку с длинным черешневым чубуком и кропотавшаяся на семнадцатилетнюю девочку Липку,\r\nимевшую нарочитую склонность к истреблению зажигательных спичек,\r\nкоторые вдова Давыдовская имела другую слабость тщательно хранить на своем образнике как некую особенную драгоценность или святыню.\r\nКроме этой слабости, штабс-капитанша имела две другие: она терпеть не могла всякое начальство в огуле и рабски обожала всех молодых людей.\r\nНачальство она ненавидела искони:\r\nвсех начальствующих лиц, какого бы они сана и возраста ни были, называла почему-то ``Моркобрунами`` и готова была всегда устроить им какую-нибудь пакость.\r\nЭта ненависть штабс-капитанши особенно проявлялась в разговорах о пенсиях и в сопротивлении всяким объявлениям, доходящим до нее через полицейского хожалого.\r\nОна, например, не позволяла дворнику мести тротуаров, когда это требовалось полициею; не зажигала в положенные дни плошек; не красила труб и вообще демонстрировала.\r\nПричина такого озлобления штабс-капитанши против начальства лежала в отказе, полученном на ее просьбу о полном пенсионе за службу мужа.\r\nРаболепная же любовь к молодежи имела, разумеется, другие причины, до которых нам столько же дела, сколько разбитому параличом и недвижимому капитану.\r\nЛюди толковали разное; но люди, как известно, бывают иногда чересчур подозрительны.\r\nДворник Антроп Иванович, и Липка, и нечаевская кухарка Устинья даже порешили себе кое-что насчет тесной приязни Давыдовчихи с ее жильцом Араповым,\r\nно достоверно, что в этом случае они совершенно ошибались.\r\nТут дело было совершенно чистое.\r\nДавыдовская любила Арапова просто потому, что он молод, что с ним можно врать всякую скоромь и, сидя у него, можно встречаться с разными молодыми людьми.\r\nАрапов нанимал у Давыдовской две комнаты, в которые вход был, однако, из общей передней.\r\nВ первой комнате с диваном и двумя большими зеркалами у него был гостиный покой, а во второй он устроил себе кабинет и спальню.\r\nКроме того, при этой задней, совершенно удаленной от всякого соседства комнатке, в стене,\r\nбыла маленькая дверь в небольшой чуланчик с каменным погребом, в котором у Арапова сидел на цепи злющий барсук.\r\nАрапову было лет тридцать от роду.\r\nЭто был плотный, довольно сильный человек с сверкающими черными глазами во впалых орбитах, с черными как смоль волосами, густою окладистою бородою и смуглым цыганским лицом.\r\nОн был неглуп, очень легкомыслен, по началу предприимчив, упрям и падок на риск.\r\nВоспитывался он в одной из гимназий серединной губернии, приехал в Москву искать счастья и, добыв после долгих скитальчеств место корректора,\r\nдоставлявшее ему около шестидесяти рублей в месяц, проводил жизнь довольно беспечную и о будущем нимало не заботился.\r\nПо своим средствам он давно бы мог перенестись из Лефортова в другую, более удобную часть Москвы,\r\nно ему никогда и в голову не приходило расстаться с Давыдовскою и вытаскивать из погреба прикованного там барсука.\r\nКроме того, у Арапова в окрестностях Лефортовского дворца и в самом дворце было очень большое знакомство.\r\nВ других частях города у него тоже было очень много знакомых.\r\nПо должности корректора он знал многих московских литераторов, особенно второй руки; водился с музыкантами и вообще с самою разнородною московскою публикою.\r\nУ некоторых дам он слыл за очень умного человека и перед ними обыкновенно печоринствовал.\r\nИ Давыдовская и ее постоялец были ежедневными посетителями Нечаев.\r\nДаже мало сказать, что они были ежедневными посетителями, -- они вертелись там постоянно,\r\nкогда им некуда было деться, когда у себя им было скучно или когда никуда не хотелось идти из дома.\r\nТаким образом Розанову пришлось познакомиться с этими лицами в первый же день своего переезда к Нечаю,\r\nпотом он стал встречаться с ними по нескольку раз каждый день, и они-то серьезно помешали ему приняться вплотную за свою диссертацию.\r\nНе успеет Розанов усесться и вчитаться, вдуматься, как по лестнице идет Давыдовская, то будто бы покричать на нечаевских детей,\r\nрискующих сломать себе на дворе шею, то поругать местного квартального надзирателя или квартирную комиссию, то сообщить Дарье Афанасьевне новую сплетню на ее мужа.\r\nПридет, да и сядет, и курит трубку за трубкою.\r\nПосле двух часов возвращался домой Арапов.\r\nОн с первого же своего знакомства с доктором удостоивал его своего особенного внимания и, с своей стороны, успел очень сильно заинтересовать Розанова собою,\r\nРозанов хотя был человек достаточно умный и достаточно опытный для того, чтобы не поддаваться излишним увлечениям, но все-таки он был провинциал.\r\nАрапов стоял перед ним как новый тип и казался ему существом в высшей степени загадочным.\r\nТо Арапов ругает на чем свет стоит все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал сам Розанов,\r\nс сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век в пассивной роли, -- Арапов ругался яростно,\r\nс пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью;\r\nто он ходит по целым дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов;\r\nто он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво,\r\nдо мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение.\r\nА то отправятся доктор с Араповым гулять ночью и долго бродят Бог знает где, по пустынным улицам, не боясь ни ночных воров, ни усталости.\r\nАрапов все идет тихо и вдруг, ни с того ни с сего, сделает доктору такой вопрос, что тот не знает,\r\nчто и ответить, и еще более убеждается, что правленье корректур не составляет главной заботы Арапова.\r\nВ одну прелестную лунную ночь, так в конце августа или в начале сентября, они вышли из дома погулять и шаг за шагом, молча дошли до Театральной площади.\r\nКто знает Москву, тот может себе представить, какой это был сломан путь.\r\nДоктор не заметил, как он прошел это расстояние, на котором могла утомиться добрая почтовая лошадь.\r\nОн был далеко; ему рисовался покинутый им ребенок, рисовалось нерадостное будущее дитяти с полусумасшедшею от природы матерью.\r\nНе заметил он, как чрез Никольские ворота вступили они в Кремль, обошли Ивана Великого и остановились над кремлевским рвом, где тонула в тени маленькая церковь,\r\nа вокруг извивалась зубчатая стена с оригинальными азиатскими башнями, а там тихая Москва-река с перекинутым через нее Москворецким мостом,\r\nа еще дальше облитое лунным светом Замоскворечье и сияющий купол Симонова монастыря.\r\nО чем думал Арапов -- неизвестно, но, остановясь здесь, он вздохнул, окинул взором широкую картину и, взяв Розанова за руку, сказал:\n -- Нравится вам этот видик?\r\nДоктор, выйдя из своего забытья, молча взглянул кругом и отвечал:\n -- Да, очень хорошо...\r\n-- А что, -- начал тихо Арапов, крепко сжимая руку Розанова, -- что, если бы все это осветить другим светом? Если бы все это в темную ночь залить огнем? Набат, кровь, зарево!..\r\n-- Было б ужасно!\n -- Пришла пора!..\r\nВо весь обратный путь они не сказали друг с другом ни слова.\r\nДоктор никак не мог сообразить, для каких целей необходимо залить Москву кровью и заревом пожара, но страшное выражение лица Арапова,\r\nкогда он высказывал мысль, и его загадочная таинственность в эту ночь еще более усилили обаятельное влияние корректора на Розанова.\r\n``Что это за человек?`` -- думал, засыпая на зорьке, доктор, и ему снилось Бог знает что.\r\nТо по кремлевским стенам гуляли молодцы Стеньки Разина, то в огне стонали какие-то слабые голоса, гудел царь-колокол, стреляла царь-пушка, где-то пели по-французски марсельезу.\r\nВсе это был какой-то хаос. ``Зачем это все?`` -- обращался доктор к проходившим людям, и люди ему ничего не отвечали.\r\nОни останавливались, снимали шапки, крестились перед Спасскими воротами, и над Кремлем по-прежнему сияло солнце, башенные часы играли ``Коль славен наш Господь в Сионе``,\r\nбронзовый Минин поднимал под руку бронзового Пожарского, купцы Ножевой линии, поспешно крестясь, отпирали лавки.\r\nВсе было тихо; все жило тою жизнью, которою оно умело жить и которою хотело жить. Розанов спал спокойно до полудня. Его разбудила через дверь Дарья Афанасьевна.\r\n-- Вставайте, доктор! -- кричала ему она, стуча рукою, -- стыдно валяться. Кофейку напьемтесь.\r\nУ меня что-то маленькая куксится; натерла ей животик бабковою мазью, все не помогает, опять куксится. Вставайте, посмотрите ее, пожалуйста: может быть, лекарства какого-нибудь нужно.\r\n-- Сейчас, Дарья Афанасьевна, -- ответил доктор и через пять минут, совсем одетый, пришел в спальню, где куксилась маленькая.\r\n-- Что с нею?\n -- Ничего; дайте ревеньку, и ничего больше не надо.\r\n-- Где это вы всю ночь проходили, Дмитрий Петрович? А! Вот жене-то написать надо! -- шутливо и ласково проговорила Дарья Афанасьевна.\r\n-- Мы так с Араповым проходили, -- отвечал доктор.\n Дарья Афанасьевна покачала головкою.\n -- Что вы? -- спросил, улыбаясь, Розанов.\r\n-- Да охота вам с ним возиться.\n -- Да так.\n -- Разве он нехороший человек?\n -- Н... Нет, я о нем ничего дурного не знаю, только не люблю я его.\r\n-- Не любите! А мне казалось, что вы с ним всегда так ласковы.\n -- Да я ничего, только...\n -- Только не любите? -- смеясь, договорил Розанов.\r\n-- Да, -- коротко ответила Дарья Афанасьевна.\n -- За что ж вы его не любите-то?\n -- Так, -- актер он большой. Все только комедии из себя представляет.\r\nПрошло два дня. Арапов несколько раз заходил к доктору мрачный и таинственный, но не заводил никаких загадочных речей, а только держался как-то трагически.\r\n-- Что ты думаешь об Арапове? -- спросил однажды Розанов Нечая, перебиравшего на своем столе бумаги.\n -- О ком? -- наморщив брови, переспросил пристав.\r\n-- Об Арапове? -- повторил доктор.\n -- А бодай уси воны поиздыхали, -- с нетерпением отозвался Нечай.\n -- Нет, серьезно?\n -- Так соби ледащица, як и уси.\r\n-- Ну, врешь, брат, он парень серьезный, -- возразил доктор.\n Нечай посмотрел на него и, засмеявшись, спросил:\r\n-- Это он тебе не про революцию ли про свою нагородыв? Слухай его! Ему только и дела, что побрехеньки свои распускать.\r\nЗнаю я сию революцию-то с московьскими панычами: пугу покажи им, так геть, геть -- наче зайцы драпнут.\r\nТы, можэ, чому и справди повирив? Плюнь да перекрестысь. Се мара.\r\nНехай воны на сели дурят, где люди просты, а мы бачимо на чем свинья хвост носит. Это, можэ, у вас там на провинцыи так зараз и виру дают...\r\n-- Ну нет, брат, у нас-то не очень. Поговорить -- так, а что другое, так нет...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Сквозь полупрозрачные гардины и сетку тропических растений видно неопределенное движение;\r\nиногда танцующая пара проносится близко, и тогда на мгновение мелькает черный костюм мужчины, белое платье и белые голые плечи женщины.\r\nС редкими перерывами играет красивая нежная музыка; и только раз, на короткое время, она играет тот мотив, что играется на Балу у Человека.\r\nСлучается раз или два во время картины, что кто-нибудь очень красивый подходит к окну и неопределенно смотрит в темноту улицы;\r\nили молодая, красивая, влюбленная пара скрывается за гардины и предается нежным, быстролетным ласкам.\r\nВнизу стены - видимое в разрезе подвальное помещение дома. Сводчатые потолки очень низки, и, точно раздавленное огромной тяжестью дома, помещение имеет форму сплюснутого полуовала.\r\nПоходит немного на сплюснутое тяжестью камня жерло большой печи.\r\nОсвещено оно несколькими висячими лампами, в общем, свет слабее, чем в верхних господских окнах,\r\nно достаточно ярок, чтобы с полною ясностью можно было рассмотреть все, находящееся внутри.\r\nВ углах помещения и на дальнем конце его валяется всякая рухлядь: пустые, полурассыпавшиеся бочки без обручей, какие-то доски, деревянные козлы и т.\r\nп. - по-видимому, для жилья оно не служит.\r\nПосредине длинный стол, и за ним, на бочонках и досках, но в строгом и чинном порядке,\r\nсидят собравшиеся представители голодной черни и с несколько зловещей точностью пародируют настоящее деловое заседание.\r\nЕсть чернильница и звонок, и даже Председатель, который, пошатываясь, сидит на высоком бочонке.\r\nВсего собралось человек двадцать.\r\nЭто уличные дешевые проститутки, хулиганы и их подруги, сутенеры, мелкие воры, убийцы, нищие, калеки и другие отбросы большого города,\r\nвсе самое ужасное, что может дать нищета, порок, преступление и вечный, неутолимый душевный голод.\r\nТолько у двух-трех, в том числе у одной девочки, их лица и костюм походят на обыкновенные человеческие лица и платья;\r\nостальные - сплошное дикое и злое уродство, только смутно напоминающее человека.\r\nПочти полное отсутствие лба, уродливое развитие черепа, широкие челюсти, что-то скотское или звериное в походке и движениях делает их существами как бы совсем особой расы.\r\nОдеты фантастически и грязно, и только сутенеры щеголяют нелепо-франтовскими нарядами, пестрыми галстуками и даже тщательно расчесанными проборами на головах микроцефалов.\r\nНекоторые лица очень темны; другие очень красны; и есть несколько зловещих лиц, бледных смертельно, совершенно белых, с яркими пятнами румянца на скулах.\r\nПредседатель - толстый, низкий, с вылупленными глазами и остроконечным лысым черепом, походит на задыхающуюся пьяную жабу. Лицо красное.\r\nПредседатель (звонит в колокольчик и говорит, задыхаясь, но очень миролюбиво). Все... получили... повестки? \n - Никто не получал.\r\n- Ну, все равно, заседание состоится и без повесток. Итак, госпожи проститутки... и стервы, господа... хулиганы, карманники, убийцы и сутенеры.\r\n.. объявляю заседание открытым. И первым делом, как председатель... прошу господ членов откровенно сознаться: кто принес с собою водку?\r\n- Я. \n - И я. А тебе не дам. \n - У всех есть.\r\n- Э... это нехорошо. Тут пить нельзя, а кто хочет, пусть отойдет в тот угол, за бочку, там буфет.\r\nИ, пожалуйста, прошу, чтобы за столом не спали: вон дама уже храпит. Эй, дама! Секретарь, дайте даме по шее!\r\n- Вставай, дьявол! \n - К черту женщин!\r\n- К делу. \n - Ах, как же можно без дам. Дамы украшают, так сказать. \n - Молчи, сутенер! \n - Вор!\r\nПредседатель. Ну, и это нехорошо. Господин вор! Господин сутенер! Тут все равны. Ну и дамы тоже.\r\n.. (Удивленно таращит кверху глаза и вдруг кричит.) Эй, музыка там, замолчи! - Она не молчит.\r\n- К черту председателя! \n - Это почему? \n - Он пьян. Надоел. К делу! Он пьян.\r\n- Ну, и это нехорошо говорить так. Разве я тут пил? Я раньше напился. Но если все хотят... \n - Все! Все. \n - Ну и черт с вами!\r\nУходит в угол и там пьет, достав бутылку из кармана.\r\nНа председательское место решительно и быстро вскакивает Молодой Хулиган со смертельно-бледным, бескровным лицом и черными закрученными усиками.\r\nПо-видимому, он считается очень красивым и знает это, потому что сильно рисуется и кокетничает.\r\nНо минутами все это соскакивает, и тогда в зверином оскале зубов, в бледном лице, в том, как нежно и томно щурятся маленькие острые глазки,\r\nчувствуется беспощадная свирепость, безграничная плоскость и обнаженность души, полное отсутствие чего бы то ни было сдерживающего.\r\nГоворит, несколько грассируя.\r\n- Прошу молчать. Я председатель. \n - А кто тебя выбрал? \n - Сам выскочил. \n - Нет, это хорошо. Он может...\r\nПредседатель (свирепо оскалив зубы). Молчать! Тихо. (Продолжает томно и нежно.) Тут у некоторых есть ножи!.\r\n. Кто будет спорить против избрания, шуметь, нарушать порядок, того я просил бы сходить к попу и исповедаться в грехах...\r\nДовольный смех. \n\n - Молчать! Эй, посадить того пьяницу на место. \n - Тут буфет. \n\n Пьяницу, бывшего председателя, бьют и сажают на место.\r\n- Ну и сел. \n - Молчать! Ставится на обсуждение вопрос о необходимости всеобщего разрушения. \n - Как?\r\n- Всеобщего разрушения. Ораторов прошу записаться в очередь. Женщин и пьяниц прошу говорить только по специальному приглашению председателя. Тихо. Кто имеет сказать?\r\nВстает один. \n\n - Я предложил бы подождать Отца.\r\nПредседатель (мрачно). Это зачем? \n - Он созвал нас сюда. \n - Да, верно. \n - Подождать!\r\n- Молчать! С места не говорить. Неизвестно, когда придет Отец, а нам ждать нельзя. У многих сегодня ночью дела. Предлагаю приступить к прениям.\r\n- Виноват: очень мешает музыка и топот танцующих. \n - Пусть танцуют. Музыка достаточно красива, чтобы вдохновить ораторов. Вам что угодно?\r\n- Я желал бы сказать первый. Сегодня ночью мне и моему уважаемому товарищу предстоит вырезать целую семью.\r\nВы понимаете, господин председатель, что этот труд потребует много времени, и я...\r\n- Понимаю. Прошу. \n\n Оратор начинает сладким голосом:\r\n- Уважаемое собрание! Не осмеливаюсь сказать: высокое собрание, так как, находясь в подвале... \n - Короче... \n - Слушаю-с. Когда я родился...\r\nПредседатель (гневно). То родился дурак. Вам предстоит вырезать целую семью, а вы начинаете с рождения, как член парламента.\r\n- Но и члены парламента... \n - Прошу подчиниться. Вообще предлагаю говорить не долее двух минут. У кого-нибудь есть часы? Я свои забыл дома.\r\nОдин из членов вынимает из кармана десяток часов и кладет на стол.\r\n- Есть. \n - Благодарю вас. Достаточно одних. Во избежание дальнейших задержек предлагаю в речах ограничиться только предложением способов разрушения, так как мотивы известны.\r\n- Нет, не всем. Пусть говорит.\r\n- Как танцуют! Они пол провалят на наши головы. \n - Им весело. \n - Ничего. Скоро будут плакать. \n - А мы танцевать?\r\n- Молчать! Итак, предлагаю: две минуты - о мотивах разрушения. Две - о способах такового. Прошу начать.\r\nОратор с темным лицом глухо говорит: \n\n - Мы голодны и, как собаки, выброшены в ночь. Нас ограбили, у нас отняли все: силу, здоровье, ум, красоту...\r\n- А их женщины красивы! \n - И мужчины тоже. \n - Молчать!\r\n- Мы бесстыдны, безбожны, бессовестны, и на всей земле у нас нет ничего. Мы хуже скотов, потому что когда-то были людьми.\r\nИ я предлагаю (указывает наверх) разрушить, уничтожить, стереть с лица земли. Способ: предлагаю отравить ихний водопровод.\r\n- А где мы возьмем столько яду? \n - Мы ограбим аптеки. \n - Глупости. Мы сдохнем сами. \n - Мы будем пить из реки. А если и издохнем... \n - Я не хочу умирать.\r\n- К черту! Не годится. Следующий!\r\nПоблизости раздается трижды протяжный, хриплый звук рога, предвещающий приближение Смерти. Никто, однако, его не слышит. Встает оратор, старик с красным лицом.\r\n- Я заметил, что вся их сила (указывает наверх) в книгах. Когда человек прочтет много книг, он становится умный.\r\nА когда он становится умный, он начинает грабить, и с ним ничего не поделаешь.\r\nТогда у него делается особенное лицо, и речь, и платье, а мы остаемся в дураках, и из нас как насосом выкачивают жизнь. И я предлагаю уничтожить их книги.\r\nЯ ненавижу книги. Когда мне попадается одна, мне хочется ее бить, плевать ей в рожу, топтать и говорить: сволочь! сволочь!..\r\n- Но как уничтожить? \n - Вы глупы, оратор. Они напечатают вновь.\r\n- Еще больше. \n - Книг так много! \n - Довольно! Голосование потом. Следующий оратор. \n - Я предлагаю...\r\nПьяница, бывший председатель, валится со стула. Одновременно с этим входит Смерть и садится на свободное место.\r\nВверху - веселая музыка, и кто-то красивый подходит к окну и неопределенно всматривается в темноту улицы.\r\nПри свете можно рассмотреть лицо Смерти.\r\nОно маленькое, сухое, темное, с большими темными провалами глаз и постоянно обнаженными крупными зубами, похожими на белые клавиши рояля. Очень спокойное. Пьяницу осматривают.\r\nПредседатель. Издох. Отволоките его в угол.\r\nТруп грубо оттаскивают в угол, и там лежит он все время, выпятив круглый живот, подошвами к зрителям. \n\n - Прошу на места. Кто это плачет?\r\n- Его любовница. \n - Его любовница? Сударыня, и вы могли любить эту свинью? Прошу вас замолчать, однако. Иначе велю вывести. Молчать!\r\n- Я не буду. \n - Прошу оратора продолжать.\r\n- Я предлагаю, извините... Тут есть сад со зверями, с тиграми... Я предлагаю: взломать клетки и выпустить зверей.\r\n- Это глупо. У них есть ружья, дома - вас слопают первого... \n - Ну хоть попугать.\r\n- А зачем это нужно? \n - Так, весело очень. А потом (говорит нежным голосом), там в саду бывают ихние деточки, так вот, может, хоть одного ребеночка... деточку... Посмотреть бы.\r\n- Это бы и я посмотрел.\r\n- Мне нравится. \n\n Плаксиво шмурыгает носом и просит. \n\n - Одного бы... деточку... \n - Верно! Верно! Нужно уважить старика.\r\nПредседатель (гневно). Молчать! Что вам один их ребенок, десятки, сотни. Долой нежности! Необходимо дело. Предлагайте! Предлагайте!\r\nВсе растерянно переглядываются, бессильные что-либо придумать. Отдельные вскрики: \n\n - Бить их на улицах! \n - А полиция?\r\n- Собраться в дружины и... \n - Мы раньше перегрыземся сами. \n - Вот что! Слушайте. Да слушайте же! Заразить их нашими болезнями. \n - Сифилисом! \n - Тифом! \n - Холерою!\r\nПредседатель. Вздор! У них есть доктора. На тысячи наших ихних подохнет только один. Да ищите же! Неужели мы так бессильны?\r\n- Проклятые книги! \n - Что делать? \n - Танцуют. \n - Где же Отец?\r\n- Мы бессильны! Проклятые! Танцуют. Где Отец?\r\nВсе, за исключением спокойно сидящей Смерти, вскакивают и, смешавшись в груду разъяренных тел, протягивают к низкому, давящему своду угрожающие руки. \n\n - Проклятые!\r\n- Танцуйте! Танцуйте! \n - Мы придем к вам. Открывайте двери, мы придем к вам! \n - Передушим ваших детей!\r\n- Проклятые! \n - Сожжем ваши книги! \n - Принесем вам и сифилис, и холеру, и тиф! \n - Проклятые!\r\nБессильный и злобный скрежет зубов. Быстро входит Царь Голод. \n\n Царь Голод. Дети мои!\r\nВсе со стонами, с плачем, с рыданиями и визгом бросаются к нему, окружают, падают на колени, ловят его руки.\r\nОбразуется группа: в центре, возвышаясь, Царь Голод, и у ног его, дрожащие, прижимаются к нему несчастные.\r\nВ стороне остаются только Смерть и Председатель-Хулиган. Он сложил руки на груди и презрительно смотрит на стонущих.\r\nЦарь Голод. Дети мои! Любимые дети Голода! Несчастные дети мои! (Гладит по склоненным головам.)\r\nВсе стонет. Отделяется один и, стоя на коленях, говорит дрожащим, запинающимся, картавым голосом, как ребенок.\r\n- Отец! Посмотри, что они сделали со мною! Отец! (Плачет, утирает слезы и продолжает.) Отец, посмотри, какой у меня низенький лоб.\r\nЯ не могу думать, Отец. Посмотри на мои глазки - разве это глаза? В них ничего не видно. Они всего съели меня. Отец; Я плакать буду. (Плачет.)\r\n- Почему он плачет один? Разве мы лучше? \n - Разве ему хуже, чем нам? \n - Будем плакать! Будем плакать! \n - Положи руку на мою несчастную голову. Я ребенка убила.\r\n- Приласкай меня, Отец! \n - Пожалей! \n - Несчастные мы! Забытые! \n\n Плачут. И, закрыв руками лицо, плачет сам Царь Голод. \n\n - Бедные! Бедные! (Говорит он сквозь слезы.)\r\nВсе слова, стоны и рыдания сливаются в один протяжный вопль, полный невыносимой, подземной тоски.\r\nМузыка вверху, точно испугавшись, играет красиво и печально. И, презрительно сложив руки на груди, смотрит на плачущих Председатель.\r\nЦарь Голод (очнувшись). Довольно, дети!\r\nПредседатель. Да. Я думаю, что довольно хныкать. Отец, простите меня, но вы внесли беспорядок в наше собрание. Мы люди занятые, нам некогда.\r\nЦарь Голод. Продолжайте заседание. \n Председатель. Вам принадлежит председательское место.\r\nЦарь Голод. Останьтесь на нем вы. Я буду только гостем. \n Председатель (польщенный, кланяется). На места! Молчать!\r\nКто еще плачет? Закройте шлюзы, иначе выгоню! \n\n Все, вздыхая, рассаживаются. \n\n Царь Голод (садится возле Смерти). И ты тут?\r\nСмерть. Да, - дело было. \n Царь Голод. Вон тот, в углу? \n Смерть. Да. И еще будет.\r\nПредседатель (звонит). Заседание продолжается. Кто имеет сказать?\r\nВстает маленькая Девочка; у нее очень бледное тонкое лицо и большие, черные, печальные глаза. Оправляет платьице.\r\nЗа несколько времени до ее речи, произносимой очень нежным детским голоском, но без смущения,- наверху, у освещенного окна, происходит следующее.\r\nОтодвигаются гардины, и входят двое:\r\nмолодая Девушка с обнаженной гордой шеей, на которой легко и строго сидит красивая задумчивая головка, и через мгновение, следом за ней, влюбленный Юноша.\r\nОн любит ее красивою и чистою любовью, а она?.. Быть может, любит, быть может, нет.\r\nСтоит, опустив ресницы, прекрасная и гордая;\r\nи вдруг быстро пожимает ему руку, и вдруг, как солнце, озаряет его кротким, сияющим взглядом, и светлой тенью выскальзывает из-за светлых гардин.\r\nОн протягивает за ней руки; но ее нет; и, полный счастья, быть может, слез, обращает он к темной улице свое побледневшее лицо.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "обыватели отъелись, квартальные отъелись, предводитель просто задыхался от жира.\r\nОдно было у всех на уме; заживо поставить помпадуру монумент.\r\nИ вдруг все это блаженство рушилось в одну минуту, благодаря ничтожнейшему обстоятельству.\r\nПомпадур совершил не все. Он позабыл отвести от города пролегавший через него проезжий тракт.\r\nВ одно прекрасное утро на стогнах города показался легкомысленного вида человек, который, со стеклышком в глазу, гулял по городу, заходил в лавки, нюхал, приценивался, расспрашивал.\r\nХотя основательные купцы на все его вопросы давали один ответ: \"проваливай!\r\n\", но так как он и затем не унимался, то сочтено было за нужное предупредить об этом странном обстоятельстве квартальных.\r\nКвартальные, в свою очередь, бросились к градоначальнику.\r\n- Открыли-с! нас открыли! - кричали они впопыхах.\r\nОн побледнел, однако же не потерял надежды спасти дело рук своих. Поспешно надел он на себя мундир, прицепил шпагу и отправился на базар отыскивать напугавшего всех незнакомца.\r\n- Кто вы таковы-с? и не угодно ли пожаловать мне ваш вид? - спросил он дрожащим от волнения голосом.\r\nНезнакомец молча подал свою подорожную. В подорожной значилось: \"NN, эксперт от наук, отправляется по России для исследования богатств, скрывающихся в недрах земли\".\r\n- Странно, что вашего города даже на географических картах не значится! - заметил эксперт от наук, пока он рассматривал подорожную.\r\n- Ничего странного нет-с! Сей город, до настоящей минуты, был сам по себе столь благополучен, что не было надобности ему об себе объявлять-с!\r\n- отвечал он с горечью и затем, не входя в дальнейшие объяснения, повернул назад и пошел по направлению к Разъезжей слободе.\r\nПроисшествие это в свое время наделало очень много шуму,\r\nибо в наш просвещенный век утерять из виду целый город с самостоятельною цивилизацией и с громадными богатствами в недрах земли - дело не шуточное.\r\nПрислана была следственная комиссия, которая горячо принялась за дело и прежде всего изумилась крайнему изобилию совершенно сытых и, притом, ручных снегирей.\r\nДолго она старалась проникнуть в тайну этого изобилия, но не добилась никакого другого результата, кроме того,\r\nкоторый заранее был формулирован самим помпадуром, а именно, что снегирь есть птица скромная и к учению склонная.\r\nДругие результаты, обнаруженные исследованием, были еще поразительнее. Оказалось:\r\n1) что в городе, в течение десяти лет, не произошло ни одной революции, тогда как до того времени не проходило ни одного года без возмущения;\r\n2) что в продолжение того же времени не было ни одного случая воровства;\n 3) что квартальные надзиратели сыты;\r\n4) что обыватели сыты;\n 5) что в течение последних лет обыватели обнаружили склонность к сооружению монументов;\r\n6) что слух о богатствах, скрывающихся якобы в недрах земли, есть не более как выдумка, пущенная экспертом от наук в видах легчайшего получения из казны прогонных денег;\r\nв городе же никто из жителей никаким укрывательством никогда не занимался;\r\n7) что всем сим город обязан своему градоначальнику, Помпадуру 4-му.\r\nРассмотревши дело и убедившись в справедливости всего вышеизложенного,\r\nначальство не только не отрешило доброго помпадура от должности, но даже опубликовало его поступки и поставило их в пример прочим.\r\n\"Да ведомо будет всем и каждому, - сказано было в изданном по сему случаю документе, - что лучше одного помпадура доброго, нежели семь тысяч злых иметь,\r\nна основании того общепризнанного правила, что даже малый каменный дом все-таки лучше, нежели большая, каменная болезнь\".\r\nЧто же касается собственно до города, то ему немедленно прислан был от казенной палаты окладной лист.\n\n МНЕНИЯ ЗНАТНЫХ ИНОСТРАНЦЕВ О ПОМПАДУРАХ\r\nЗаканчивая свои рассказы о \"помпадурах\", - рассказы, к сожалению, не исчерпывающие и сотой доли помпадурской деятельности, - я считаю,\r\nчто будет уместно познакомить читателей с теми впечатлениями, которые производили мои герои на некоторых знатных иностранцев, в разное время посещавших Россию.\r\nПодобного рода свидетельств у меня под руками очень много; но я приведу здесь только четыре отрывка, наиболее подходящие к нашим литературным условиям.\r\nМежду прочим, я имею очень редкую книгу, под названием \"Путеводитель по русским съезжим домам\", соч.\r\nавстрийского серба Глупчича-Ядрилича, приезжавшего вместе с прочими братьями-славянами, в 1870 году, в Россию (150), но не попавшего ни в Петербург,\r\nни в Москву, потому что Соломенный помпадур, под личною своею ответственностью, посадил его на все время торжеств на съезжую.\r\nСочинение это проливает яркий свет не только на внутреннюю, но и на внешнюю политику помпадуров, и перевод его послужил бы немалым украшением для нашей небогатой литературы,\r\nно, к величайшему сожалению, я не мог привести из него даже самомалейшего отрывка, потому что книга эта безусловно запрещена цензурой.\r\n.. Этого примера, я полагаю, совершенно достаточно для читателя, чтобы понять, почему я был так умерен в моих выдержках.\r\nЗатем, обращаясь к издаваемым ныне отрывкам, я считаю долгом сказать об них несколько слов.\r\nКак и во всех сочинениях иностранцев о России, нас прежде всего поражает в них какое-то неисправимое легковерие.\r\nТак, например, князь де ля Кассонад (151) очень серьезно рассказывает, что некоторые помпадуры смешивали императора Сулука с королевою Помаре,\r\nа другой путешественник, Шенапан, уверяет, будто в России преподается особенная наука, под названием:\r\n\"Zwon popeta razdawaiss\" [\"Гром победы раздавайся\"].\r\nЯсно, что оба эти лица были жертвою мистификации со стороны своих амфитрионов-помпадуров, которые,\r\nпо прискорбному русскому обычаю, нашли для себя забавным рассказывать иностранцам разные небылицы о своем отечестве.\r\nСверх того, по обыкновению всех иностранцев, цитируемые мною авторы очень часто впадают в преувеличения и выказывают при этом колоссальнейшее невежество...\r\nЯ не счел, однако ж, нужным останавливаться на этих недостатках, ибо для нас, русских, самые преувеличения иностранцев очень поучительны.\r\nЧитая рассказываемые про нас небылицы, мы, во-первых, выносим убеждение, что иностранцы - народ легкомысленный и что,\r\nследовательно, в случае столкновения, с ними очень нетрудно будет справиться.\r\nВо-вторых, мы получаем уверенность, что перьями их руководит дурное чувство зависти,\r\nне прощающее России той глубокой тишины (152), среди которой происходит ее постепенное обновление.\r\nВ самом деле, представляли ли когда-либо летописи Лаишева, Пошехонья, Сапожка и др.\r\nчто-нибудь подобное тому, что происходило недавно в заштатном городе Висбадене по случаю возвышения цен на пиво?\r\nНет, ничего подобного не было, да и не могло быть, потому что и пошехонцы и лаишевцы слишком хорошо понимают, что цены бог строит, и под сению этой пословицы постепенно обновляются.\r\nВисбаденцы же ничего этого не знают, а потому нечего удивляться, что для них все пути к обновлению закрыты.\r\nИбо какое может быть \"обновление\", когда на улицах идет шум и гвалт, за которым ни одной пословицы даже расслышать нельзя?\r\nИностранцы сознают это преимущество лаишевцев и белебеевцев и завидуют.\r\nОни понимают, что означает эта тишина и чем она пахнет для висбаденских нарушителей спокойствия, если пошехонцам вздумается вразумлять их.\r\nНо встречается в этих невежественных рассказах и нечто такое, над чем можно серьезно задуматься.\r\nЗавидуя нашей тишине, иностранцы не без ядовитости указывают, что мы сами как бы тяготимся ею.\r\nЧто у нас, среди глубокого мира, от времени до времени, трубят рога и происходят так называемые усмирения (repressions de la tranquillite) (153).\r\nМало того, некоторые даже прямо утверждают, будто у нас существует особенное сословие помпадуров,\r\nкоторого назначение в том именно и заключается, чтобы нарушать общественную тишину и сеять раздоры с целью успешного их подавления.\r\nНе без иронии говорят они о недостаточной развитости наших помпадуров и о происходящей отселе беспорядочной, судорожной деятельности их.\r\nДеятельность эту они сравнивают с бесцельным мельканием в пустом пространстве, - мельканием,\r\nкоторое на первый взгляд может показаться смешным, но которое, при беспрестанном повторении, делается почти обременительным.\r\n..\r\nПовторяю: все это в высшей степени преувеличено и до бесконечности невежественно;\r\nно даже сквозь эти смешные преувеличения сквозит какой-то намек на реальность, которым не излишне воспользоваться.\r\nВсякому, например, известно, что главное побуждение, руководящее помпадурскими действиями,\r\nсоставляет чрезмерная ревность к охранению присвоенных помпадурам прав и преимуществ (прерогатив).\r\nВ сущности, побуждение это, конечно, очень похвально, но надо сознаться,\r\nчто тем не менее оно нимало не способствует ни возникновению новых плодотворных жизненных явлений, ни производству новых ценностей.\r\nПоэтому было бы не только не вредно, но даже полезно, чтобы на практике эта ревность проявлялась лишь в той мере, в какой она не служит помехой мирным гражданам в их мирных занятиях.\r\nЕсли человек исключительною задачею своей жизненной деятельности поставляет ограждение своих прав (как, например,\r\nправа принимать по праздникам поздравления, права идти в первой паре, когда бал открывается польским, и т.\r\nд.), то результатом его усилий может быть только ограждение прав, и ничего больше.\r\nПоложим, это будет деятельность в своем роде почтенная, но все-таки никакого оплодотворения из нее произойти не может. А помпадуры этим именно и грешат.\r\nОграждая свои права, они забывают, что у них есть и обязанности, из коих главнейшая:\r\nне отвлекать обывателей слишком усиленными поздравлениями от других занятий, которые тоже могут быть названы небесполезными.\r\nА грешат они потому, что не знают наук.\r\nЯ, конечно, далек от того, чтобы, вместе с мосье Шенапаном, утверждать, будто в наших кадетских корпусах преподается только одна наука \"Zwon popeta razdawaiss\",\r\nно все-таки позволяю себе думать, что на воспитание помпадуров не обращено должного внимания.\r\nДюссо, Борель, Минерашки, театр Берга (154) - все это школа слишком недостаточная.\r\nЕсли б они знали, например, историю, то помнили бы анекдот о персидском царе, который, ограждая свои права, высек море (155), но и за всем тем не мог победить горсти храбрых греков.\r\nЕсли б они знали статистику и политическую экономию, то поняли бы, что обывательская спина не всегда служит верным обеспечением для наполнения казны кредитными билетами.\r\nЕсли б им не чужда была юриспруденция, то они знали бы, что излишнее ограждение собственных личных прав всегда ведет к нарушению прав других,\r\nэто же последнее, в свою очередь, влечет за собою если не непременное восстановление нарушенного права, то по крайней мере позыв к такому восстановлению.\r\nА за этим обыкновенно следует скандал, а иногда и наказание нарушителя по всей строгости законов.\r\nДа, как это ни тяжело, но надо сознаться, что даже для взыскания недоимок науки - не бесполезная вещь.\r\nОни учат человека, что жизнь пережить - не поле перейти; они заставляют его вникать в смысл его поступков и дают ему некоторые хорошие привычки.\r\nВот чего недостает помпадурам, и вот почему они считают, что у них нет никаких других административных задач, кроме ограждения присвоенных им прав и преимуществ.\r\nБудучи удалены от наук, они не могут понять, что некоторая сумма знания гораздо надежнее оградила бы эти права, нежели странное и далеко не всех настигающее слово \"фюить!\".\r\nНедостаток знаний порождает чрезмерную требовательность; чрезмерная требовательность, в свою очередь, порождает подозрительность.\r\nИзвестно, например, с какою охотою употребляют помпадуры такие слова, как \"посягать\", \"подкапываться\", \"потрясать\" и т.\r\nд., представляя высшему начальству, будто слова эти составляют обыденный лексикон наровчатских, лукояновских и других обывателей.\r\nА между тем в этих уверениях заключается самая вопиющая неправда.\r\nЯ, по крайней мере, искренно убежден, что никто даже не помышляет о том, чтобы оспаривать помпадурские права, и что вся беда тут в том, что не всякий может эти права уловить.\r\nОтсюда - бесконечное и довольно тягостное для обеих сторон quiproquo [недоразумение].\r\nЧаще всего помпадур и сам хорошенько не знает, в чем состоят его требования, но это незнание, вместо того чтоб ограничить его, делает еще более ненасытным.\r\nСтоль же часто бывает, что обыватель и готов бы, с своей стороны, сделать всякое удовольствие, но, не зная,\r\nв чем это последнее заключается, попадает впросак, то есть поздравляет тогда, когда не нужно поздравлять, и наоборот.\r\nА из этого происходит то, что один неведомо что предъявляет, а другой неведомо на что посягает.\r\nЯвное недоразумение, которое опять-таки будет устранено лишь тогда, когда наука прольет свой свет на запутанные отношения,\r\nсуществующие между помпадурами и обывателями, и сумеет регламентировать их.\r\nИтак, в отзывах иностранцев есть известная доля правды. Но правда эта не должна огорчать нас.\r\nМы слишком сильны, мы пользуемся слишком несомненною внутреннею тишиной, чтобы впадать в малодушие перед лицом правды.\r\nМы спокойно можем выслушать самую горькую истину, нимало не изменяя присущему нам сознанию наших доблестей.\r\nПритом же мы знаем, что у нас есть испытанное средство к освобождению от слишком лихих помпадуров.\r\nЭто средство: повышения, перемещения и увольнения, которые очень достаточно гарантируют нас.\r\nОговорившись таким образом, перехожу к самым \"мнениям\" иностранцев. Мнения эти переведены мною прямо с подлинников и притом с самою буквальною точностью.\r\nРассказ же татарина Хабибуллы Науматулловича о пребывании в России иомудского принца (так как существование племени иомудов не подлежит сомнению,\r\nто я полагаю, что должен быть и иомудский принц) напечатан мною с оставлением слога и подлинных выражений рассказчика.\r\n\"Impressions de voyage et d'art\" (156), par le prince de la Cassonade, ancien Grand Veneur de S.M.\r\nl'Empereur Soulouque I, actuellement, grace aux vicissitudes de la rortune, garcon en chef au Cafe Riche a Paris. Paris.\r\nLedentu editeur. 18*. Deux forts vols (\"Путевые и художественные впечатления\", соч. князя де ля Кассонад, бывшего обер-егермейстера Е.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Женитьба автора Гоголь Н", "role": "user" }, { "content": "Анучкин. Я сам тоже их мнения. Нет, не то, не то... Я даже думаю, что вряд ли она знакома с обхождением высшего общества. Да и знает ли она еще по-французски?\r\nЖевакин. Да что ж мы, смею спросить, не попробовали, не поговорили с ней по-французски? Может быть, и знает.\r\nАнучкин. Вы думаете, я говорю по-французски? Нет, я не имел счастия воспользоваться таким воспитанием. Мой отец был мерзавец, скотина.\r\nОн и не думал меня выучить французскому языку. Я был тогда еще ребенком, меня легко было приучить -- стоило только посечь хорошенько, и я бы знал, я бы непременно знал.\r\nЖевакин. Ну, да теперь же, когда вы не знаете, что ж вам за прибыль, если она...\r\nАнучкин. А нет, нет. Женщина совсем другое дело. Нужно, чтобы она непременно знала, без того у ней и то, и это... (показывает жестами) -- все уж будет не то.\r\nЯичница (в сторону). Ну, об этом заботься кто другой. А я пойду да обсмотрю со двора дом и флигеля: если только все как следует, так сего же вечера добьюсь дела.\r\nЭти женишки мне не опасны -- народ что-то больно жиденький. Таких невесты не любят.\r\nЖевакин. Пойти выкурить трубочку. А что, не по дороге ли нам? Вы где, позвольте спросить, живете?\n Анучкин. А на Песках, в Петровском переулке.\r\nЖевакин. Да-с, будет круг: я на острову, в Восемнадцатой линии; а впрочем, все-таки я вас попровожу.\r\nСтариков. Нет, тут что-то спесьевато. Ай припомните потом, Агафья Тихоновна, и нас. С моим почтением, господа! (Кланяется и уходит.) ЯВЛЕНИЕ XXI\r\nПодколесин и Кочкарев.\n Подколесин. А что ж, пойдем и мы.\r\nКочкарев. Ну что, ведь правда, хозяйка мила?\n Подколесин. Да что! мне, признаюсь, она не нравится.\n Кочкарев. Вот на! это что? Да ведь ты сам согласился, что она хороша.\r\nПодколесин. Да так, как-то не того: и нос длинный, и по-французски не знает.\n Кочкарев. Это еще что? тебе на что по-французски?\r\nПодколесин. Ну, все-таки невеста должна знать по-французски.\n Кочкарев. Почему ж?\n Подколесин. Да потому что... уж я не знаю почему, а все уж будет у ней не то.\r\nКочкарев. Ну вот, дурак сейчас один сказал, а он и уши развесил. Она красавица, просто красавица; такой девицы не сыщешь нигде.\r\nПодколесин. Да мне самому сначала она было приглянулась, да после, как начали говорить: длинный нос, длинный нос, -- ну, я рассмотрел, и вижу сам, что длинный нос.\r\nКочкарев. Эх ты, пирей, не нашел дверей! Они нарочно толкуют, чтобы тебя отвадить; и я тоже не хвалил, -- так уж делается.\r\nЭто, брат, такая девица! Ты рассмотри только глаза ее: ведь это черт знает что за глаза; говорят, дышат!\r\nА нос -- я не знаю, что за нос! белизна алебастр! Да и алебастр не всякий сравнится.\r\nТы рассмотри сам хорошенько.\r\nПодколесин (улыбаясь). Да теперь-то я опять вижу, что она как будто хороша.\r\nКочкарев. Разумеется, хороша! Послушай, теперь, так как они все ушли, пойдем к ней, изъяснимся -- и все кончим!\n Подколесин. Ну, этого я не сделаю.\n Кочкарев. Отчего ж?\r\nПодколесин. Да что ж за нахальство? Нас много, пусть она сама выберет.\r\nКочкарев. Ну да что тебе смотреть на них: боишься соперничества, что ли? Хочешь, я их всех в одну минуту спроважу.\r\nПодколесин. Да как же ты их спровадишь?\n Кочкарев. Ну, уж кто мое дело. Дай мне только слово, что потом не будешь отнекиваться.\r\nПодколесин. Почему ж не дать? изволь. Я не отпираюсь: я хочу жениться.\n Кочкарев. Руку!\n Подколесин (подавая). Возьми!\r\nКочкарев. Ну, этого только мне и нужно. ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ\n Комната в доме Агафьи Тихоновны. ЯВЛЕНИЕ 1\n Агафья Тихоновна одна, потом Кочкарев.\r\nАгафья Тихоновна. Право, такое затруднение -- выбор! Если бы еще один, два человека, а то четыре.\r\nКак хочешь, так и выбирай. Никанор Иванович недурен, хотя, конечно, худощав; Иван Кузьмич тоже недурен.\r\nДа если сказать правду. Иван Павлович тоже хоть и толст, а ведь очень видный мужчина. Прошу покорно, как тут быть? Балтазар Балтазарыч опять мужчина с достоинствами.\r\nУж как трудно решиться, так просто рассказать нельзя, как трудно!\r\nЕсли бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмина, да взять сколько-нибудь развязности,\r\nкакая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича -- я бы тогда тотчас же решилась.\r\nА теперь поди подумай! просто голова даже стала болеть. Я думаю, лучше всего кинуть жребий. Положиться во всем на волю божию: кто выкинется, тот и муж.\r\nНапишу их всех на бумажках, сверну в трубочки, да и пусть будет что будет. (Подходит к столику, вынимает оттуда ножницы и бумагу, нарезывает билетики и скатывает, продолжая говорить.\r\n) Такое несчастное положение девицы, особливо еще влюбленной. Из мужчин никто не войдет в это, и даже просто не хотят понять этого.\r\nВот они все, уж готовы! остается только положить их в ридикуль, зажмурить глаза, да и пусть будет что будет.\r\n(Кладет билетики в ридикулъ и мешает их рукою.) Страшно... Ах, если бы бог дал, чтобы вынулся Никанор Иванович.\r\nНет, отчего же он? Лучше ж Иван Кузьмич. Отчего же Иван Кузьмич? чем же худы те, другие?.. Нет, нет, не хочу...\r\nкакой выберется, такой пусть и будет. (Шарит рукою в ридикуле и вынимает вместо одного все.\r\n) Ух! все! все вынулись! А сердце так и колотится! Нет, одного! одного! непременно одного! (Кладет билетики в ридикуль и мешает.)\r\nИ это время входит потихоньку Кочкарев и становится позади.\r\nАх, если бы вынуть Балтазара... Что я! хотела сказать Никанора Ивановича... нет, не хочу, не хочу. Кого прикажет судьба!\r\nКочкарев. Да возьмите Ивана Кузьмича, всех лучше.\n Агафья Тихоновна. Ах! (Вскрикивает и закрывает лицо обеими руками, страшась взглянуть назад.)\r\nКочкарев. Да чего ж вы испугались? Не пугайтесь, это я. Право, возьмите Ивана Кузьмича.\n Агафья Тихоновна. Ах, мне стыдно, вы подслушали.\r\nКочкарев. Ничего, ничего! Ведь я свой, родня, передо мною нечего стыдиться; откройте же ваше личико.\n Агафья Тихоновна (вполовину открывая лицо). Мне, право, стыдно.\r\nКочкарев. Ну, возьмите же Ивана Кузьмича.\n Агафья Тихоновна. Ах! (Вскрикивает и закрывается вновь руками.)\r\nКочкарев. Право, чудо человек, усовершенствовал часть свою... просто удивительный человек.\r\nАгафья Тихоновна (понемногу открывает лицо). Как же, а другой? а Никанор Иванович? ведь он тоже хороший человек.\r\nКочкарев. Помилуйте, ото дрянь против Ивана Куаьмича.\n Агафья Тихоновна. Отчего же?\r\nКочкарев. Ясно отчего. Иван Кузьмич человек... ну, просто человек... человек, каких не сыщешь.\r\nАгафья Тихоновна. Ну, а Иван Павлович?\n Кочкарев. И Иван Павлович дрянь! все они дрянь.\r\nАгафья Тихоновна. Будто бы уж все?\r\nКочкарев. Да вы только посудите, сравните только: это, как бы то ни было, Иван Кузьмич; а ведь то что ни попало: Иван Павлович, Никанор Иванович, черт знает что такое!\r\nАгафья Тихоновна. А ведь, право, они очень... скромные.\r\nКочкарев. Какое скромные! Драчуны, самый буйный народ. Охота же вам быть прибитой на другой день после свадьбы.\r\nАгафья Тихоновна. Ах боже мой! Уже это точно такое несчастие, хуже которого не может быть.\r\nКочкарев. Еще бы! Хуже этого и не выдумаешь ничего.\n Агафья Тихоновна. Так, по вашему совету, лучше взять Ивана Кузьмича?\r\nКочкарев. Ивана Кузьмича, натурально Ивана Кузьмича. (В сторону.) Дело, кажется, идет на лад. Подколесин сидит в кондитерской, пойти поскорей за ним.\r\nАгафья Тихоновна. Так вы думаете -- Ивана Кузьмича?\n Кочкарев. Непременно Ивана Кузьмича.\n Агафья Тихоновна. А тем, другим, разве отказать?\n Кочкарев. Конечно, отказать.\r\nАгафья Тихоновна. Да ведь как же это сделать? как-то стыдно.\n Кочкарев. Почему ж стыдно? Скажите, что еще молоды и не хотите замуж.\r\nАгафья Тихоновна. Да ведь они не поверят, станут спрашивать: да почему, да как?\r\nКочкарев. Ну, так если вы хотите кончить за одним разом, скажите просто: \"Пошли вон, дураки!\"\n Агафья Тихоновна. Как же можно так сказать?\r\nКочкарев. Ну да уж попробуйте. Я вас уверяю, что после этого все выбегут вон.\n Агафья Тихоновна. Да ведь это выйдет уж как-то бранно.\r\nКочкарев. Да ведь им больше их не увидите, так не все ли равно?\n Агафья Тихоновна. Да все как-то нехорошо... они ведь рассердятся.\r\nКочкарев. Какая ж беда, если рассердятся? Если бы из этого что бы нибудь вышло, тогда другое дело; а ведь здесь самое большее, если кто-нибудь из них плюнет в глаза, вот и все.\r\nАгафья Тихоновна. Ну вот видите!\r\nКочкарев.\r\nДа что же за беда? Ведь иным плевали несколько раз, ей-богу!\r\nЯ знаю тоже одного: прекраснейший собой мужчина, румянец во всю щеку;\r\nдо тех пор егозил я надоедал своему начальнику о прибавке жалованья, что тот наконец не вынес -- плюнул в самое лицо, ей-богу!\r\n\"Вот тебе, говорит, твоя прибавка, отвяжись, сатана!\" А жалованья, однако же, все-таки прибавил.\r\nТак что ж из того, что плюнет? Если бы, другое дело, был далеко платок, а то ведь он тут же, в кармане, -- взял да и вытер.\r\nВ сенях звонят.\n Стучатся: кто-нибудь из них, верно; я бы не хотел теперь с ними встретиться. Нет ли у вас там другого выхода?\r\nАгафья Тихоновна. Как же, по черной лестнице. Но, право, я вся дрожу.\r\nКочкарев. Ничего, только присутствие духа. Прощайте! (В сторону.) Поскорей приведу Подколесина. ЯВЛЕНИЕ П\n Агафья Тихоновна и Яичница.\r\nЯичница. Я нарочно, сударыня, пришел немного пораньше, чтобы поговорить с вами наедине, на досуге.\r\nНу, сударыня, насчет чина, я уже полагаю, вам известно: служу коллежским асессором, любим начальниками, подчиненные слушаются... недостает только одного: подруги жизни.\r\nАгафья Тихоновна. Да-с.\r\nЯичница. Теперь я нахожу подругу жизни. Подруга эта -- вы. Скажите напрямик: да или нет? (Смотрит ей в плеча; в сторону.\r\n) О, она не то, что как бывают худенькие немки, -- кое-что есть!\r\nАгафья Тихоновна. Я еще очень молода-с... не расположена еще замуж.\n Яичница. Помилуйте, а сваха зачем хлопочет? Но, может быть, вы хотите что-нибудь другое сказать? изъяснитесь...\r\nСлышен колокольчик.\n Черт побери, никак не дадут делом заняться. ЯВЛЕНИЕ III\n Те же и Жевакин.\r\nЖевакин. Извините, сударыня, что я, может быть, слишком рано. (Оборачивается и видит Яичницу.) Ах, уж есть... Ивану Павловичу мое почтение!\r\nЯичница (в сторону). Провалился бы ты с своим почтением! (Вслух.) Так как же, сударыня?.. Скажите одно только слово: да или нет?..\r\nСлышен колокольчик; Яичница плюет с сердцов. Опять колокольчик! ЯВЛЕНИЕ IV\n Те же и Анучкин.\r\nАнучкин. Может быть, я, сударыня, ранее, чем следует и повелевает долг приличия... (Видя прочих, испускает восклицание и раскланивается.) Мое почтение!\r\nЯичница (в сторону). Возьми себе свое почтение! Нелегкая тебя принесли, подломились бы тебе твои поджарые ноги! (Вслух.\r\n) Так как же, сударыня, решите, -- я человек должностной, времени у меня немного: да или нет?\r\nАгафья Тихоновна (в смущении). Не нужно-с... не нужно с... (В сторону.) Ничего не понимаю, что говорю.\n Яичница. Как ни нужно? я каком отношении не нужно?\r\nАгафья Тихоновна. Ничего-с, ничего... Я не того-с... (Собираясь с духом.) Пошли вон! (В сторону, всплеснувши руками.) Ах, боже мой, что я такое сказала?\r\nЯичница. Как \"пошли вон\"? Что такое значит \"пошли вон\"? Позвольте узнать, что вы разумеете под этим? (Подбоченившись, подступает к ней грозно.)\r\nАгафья Тихоновна (взглянув ему в лицо, вскрикивает). Ух, прибьет, прибьет! (Убегает.)\r\nЯичница стоит разинувши рот.\n Вбегает на крик Арина Пантелемоновна, взглянув ему в лицо, вскрикивает тоже: \"Ух, прибьет!\" -- и убегает.\r\nЯичница. Что за притча такая. Вот, право, история! Вот, право, история!\n В дверях звенит звонок и слышны голоса.\n Голос Кочкарева. Да входи, входи, что ж ты остановился?\r\nГолос Подколесина. Да ступай ты вперед. Я только на минуту: оправлюсь, расстегнулась стремешка.\r\nГолос Кочкарева. Да ты улизнешь опять.\n Голос Подколесина. Нет, не улизну! ей-богу, не улизну! ЯВЛЕНИЕ V\r\nТе же и Кочкарев.\n Кочкарев. Ну вот, очень нужно поправлять стремешку.\n Яичница (обращаясь к нему). Скажите, пожалуйста, невеста дура, что ли?\r\nКочкарев. А что? случилось разве что?\n Яичница. Да непонятные поступки: выбежала, стала кричать: \"Прибьет, прибьет!\" Черт знает что такое!\r\nКочкарев. Ну да, это за ней водится. Она дура.\n Яичница. Скажите, ведь вы ей родственник?\n Кочкарев. Как же, родственник.\n Яичница. А как родственник, позвольте узнать?\r\nКочкарев. Право, не знаю: как-то тетка моей матери что-то такое ее отцу или отец ее что-то такое моей тетке -- об этом знает жена моя, это их дело.\r\nЯичница. И давно за ней водится дурь?\r\nКочкарев. А еще с самого сызмала.\r\nЯичница. Да, конечно, лучше, если бы она была умней, а впрочем, и дура тоже хорошо. Были бы только статьи прибавочные в хорошем порядке. Кочкарев. Да ведь за ней ничего нет.\r\nЯичница. Как так, а каменный дом?\r\nКочкарев. Да ведь только слава, что каменный, а знали бы вы, как он выстроен: стены ведь выведены в один кирпич, а в середине всякая дрянь -- мусор, щепки, стружки.\r\nЯичница. Что вы?\n Кочкарев. Разумеется. Будто не знаете, как теперь строятся домы? -- лишь бы только в ломбард заложить.\r\nЯичница. Однако ж ведь дом не заложен.\r\nКочкарев. А кто вам сказал? Вот в том-то и дело -- не только заложен, да за два года еще проценты не выплачены.\r\nДа в сенате есть еще брат, который тоже запускает глаза на дом; сутяги такого свет не производил: с родной матери последнюю юбку снял, безбожник!\r\nЯичница. Как же мне старуха сваха... Ах она бестия эдакая, изверг рода челове... (В сторону.) Однако ж он, может быть, и врет.\r\nПод строжайший допрос старуху, и если только правда... ну... я заставлю запеть ее не так, как другие поют.\r\nАнучкин. Позвольте вас побеспокоить тоже вопросом.\r\nПризнаюсь, не зная французского языка, чрезвычайно трудно судить самому, знает ли женщина по-французски или нет. Как хозяйка дома, знает?..\r\nКочкарев. Ни бельмеса.\r\nАнучкин. Что вы?\r\nКочкарев. Как же? я это очень хорошо знаю. Она училась вместе с женой в пансионе, известная была ленивица, вечно в дурацкой шапке сидит. А французский учитель просто бил ее палкой.\r\nАнучкин. Представьте же, что у меня с первого разу, как только ее увидел, было какое-то предчувствие, что она не знает по-французски.\r\nЯичница. Ну, черт с французским! Но как сваха-то проклятая...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- Всего только двадцать фридрихсдоров, бабушка.\r\n- Немного. Пятьдесят фридрихсдоров я тебе дам взаймы, если хочешь. Вот этот самый сверток и бери, а ты, батюшка, все-таки не жди, тебе не дам! - вдруг обратилась она к генералу.\r\nТого точно перевернуло, но он промолчал. Де-Грие нахмурился.\n - Que diable, c'est une terrible vieille!45 - прошептал он сквозь зубы генералу.\r\n- Нищий, нищий, опять нищий! - закричала бабушка. - Алексей Иванович, дай и этому гульден.\r\nНа этот раз повстречался седой старик, с деревянной ногой, в каком-то синем длиннополом сюртуке и с длинною тростью в руках.\r\nОн похож был на старого солдата. Но когда я протянул ему гульден, он сделал шаг назад и грозно осмотрел меня.\r\n- Was ist's der Teufel!46 - крикнул он, прибавив к этому еще с десяток ругательств.\r\n- Ну дурак! - крикнула бабушка, махнув рукой. - Везите дальше! Проголодалась! Теперь сейчас обедать, потом немного поваляюсь и опять туда.\r\n- Вы опять хотите играть, бабушка? - крикнул я.\n - Как бы ты думал? Что вы-то здесь сидите да киснете, так и мне на вас смотреть?\r\n- Mais, madame, - приблизился Де-Грие, - les chances vent tourner, une seule mauvaise chance et vous perdrez tout... surtout avec votre jeu... c'etait terrible!47\r\n- Vous perdrez absolument48, - защебетала m-lle Blanche. --------\n 45 - Черт возьми, ужасная старуха (франц.).\r\n46 - Черт побери, что это такое! (нем.).\n 47 - Но, сударыня, удача может изменить, один неудачный ход - и вы потеряете все... особенно с вашими ставками... это ужасно! (франц.).\r\n48 - Вы потеряете непременно (франц.).\n - Да вам-то всем какое дело? Не ваши проиграю - свои! А где этот мистер Астлей? - спросила она меня.\r\n- В воксале остался, бабушка.\n - Жаль; вот этот так хороший человек.\r\nПрибыв домой, бабушка еще на лестнице, встретив обер-кельнера, подозвала его и похвастала своим выигрышем;\r\nзатем позвала Федосью, подарила ей три фридрихсдора и велела подавать обедать.\r\nФедосья и Марфа так и рассыпались пред нею за обедом.\r\n- Смотрю я на вас, матушка, - трещала Марфа, - и говорю Потапычу, что это наша матушка хочет делать.\r\nА на столе денег-то, денег-то, батюшки! всю-то жизнь столько денег не видывала, а всь кругом господа, всь одни господа сидят.\r\nИ откуда, говорю, Потапыч, это всь такие здесь господа? Думаю, помоги ей сама мати-божия. Молюсь я за вас, матушка, а сердце вот так и замирает, так и замирает, дрожу, вся дрожу.\r\nДай ей, господи, думаю, а тут вот вам господь и послал. До сих пор, матушка, так и дрожу, так вот вся и дрожу.\r\n- Алексей Иванович, после обеда, часа в четыре, готовься; пойдем.\r\nА теперь покамест прощай, да докторишку мне какого-нибудь позвать не забудь, тоже и воды пить надо. А то и позабудешь, пожалуй.\r\nЯ вышел от бабушки как одурманенный.\r\nЯ старался себе представить, что теперь будет со всеми нашими и какой оборот примут дела?\r\nЯ видел ясно, что они (генерал преимущественно) еще не успели прийти в себя, даже и от первого впечатления.\r\nФакт появления бабушки вместо ожидаемой с часу на час телеграммы об ее смерти (а стало быть, и о наследстве) до того раздробил всю систему их намерений и принятых решений,\r\nчто они с решительным недоумением и с каким-то нашедшим на всех столбняком относились к дальнейшим подвигам бабушки на рулетке.\r\nА между тем этот второй факт был чуть ли не важнее первого, потому что хоть бабушка и повторила два раза,\r\nчто денег генералу не даст, но ведь кто знает, - все-таки не должно было еще терять надежды.\r\nНе терял же ее Де-Грие, замешанный во все дела генерала.\r\nЯ уверен, что и m-lle Blanche, тоже весьма замешанная (еще бы: генеральша и значительное наследство!\r\n), не потеряла бы надежды и употребила бы все обольщения кокетства над бабушкой - в контраст с неподатливою и неумеющею приласкаться гордячкой Полиной.\r\nНо теперь, теперь, когда бабушка совершила такие подвиги на рулетке, теперь, когда личность бабушки отпечаталась пред ними так ясно и типически (строптивая,\r\nвластолюбивая старуха et tombee en enfance), теперь, пожалуй, и все погибло:\r\nведь она, как ребенок, рада, что дорвалась, и, как водится, проиграется в пух.\r\nБоже!\r\nподумал я (и прости меня, господи, с самым злорадным смехом), - боже, да ведь каждый фридрихсдор, поставленный бабушкою давеча,\r\nложился болячкою на сердце генерала, бесил Де-Грие и доводил до исступления m-lle de Cominges, у которой мимо рта проносили ложку.\r\nВот и еще факт: даже с выигрыша, с радости, когда бабушка раздавала всем деньги и каждого прохожего принимала за нищего, даже и тут у ней вырвалось к генералу:\r\n\"А тебе-то все-таки не дам!\r\n\" Это значит: села на этой мысли, уперлась, слово такое себе дала; - опасно! опасно!\r\nВсе эти соображения ходили в моей голове в то время, как я поднимался от бабушки по парадной лестнице, в самый верхний этаж, в свою каморку.\r\nВсе это занимало меня сильно;\r\nхотя, конечно, я и прежде мог предугадывать главные толстейшие нити, связывавшие предо мною актеров, но все-таки окончательно не знал всех средств и тайн этой игры.\r\nПолина никогда не была со мною вполне доверчива.\r\nХоть и случалось, правда, что она открывала мне подчас, как бы невольно, свое сердце, но я заметил, что часто,\r\nда почти и всегда, после этих открытий или в смех обратит все сказанное, или запутает и с намерением придаст всему ложный вид.\r\nО! она многое скрывала! Во всяком случае, я предчувствовал, что подходит финал всего этого таинственного и напряженного состояния. Еще один удар - и все будет кончено и обнаружено.\r\nО своей участи, тоже во всем этом заинтересованный, я почти не заботился.\r\nСтранное у меня настроение: в кармане всего двадцать фридрихсдоров;\r\nя далеко на чужой стороне, без места и без средств к существованию, без надежды, без расчетов и - не забочусь об этом!\r\nЕсли бы не дума о Полине, то я просто весь отдался бы одному комическому интересу предстоящей развязки и хохотал бы во все горло.\r\nНо Полина смущает меня; участь ее решается, это я предчувствовал, но, каюсь, совсем не участь ее меня беспокоит.\r\nМне хочется проникнуть в ее тайны; мне хотелось бы, чтобы она пришла ко мне и сказала: \"Ведь я люблю тебя\", а если нет, если это безумство немыслимо, то тогда.\r\n.. ну, да чего пожелать? Разве я знаю, чего желаю? Я сам как потерянный; мне только бы быть при ней, в ее ореоле, в ее сиянии, навечно, всегда, всю жизнь.\r\nДальше я ничего не знаю! И разве я могу уйти от нее?\r\nВ третьем этаже, в их коридоре, меня что-то как толкнуло. Я обернулся и, в двадцати шагах или более, увидел выходящую из двери Полину.\r\nОна точно выжидала и высматривала меня и тотчас же к себе поманила.\r\n- Полина Александровна...\r\n- Тише! - предупредила она.\n - Представьте себе, - зашептал я, - меня сейчас точно что толкнуло в бок; оглядываюсь - вы! Точно электричество исходит из вас какое-то!\r\n- Возьмите это письмо, - заботливо и нахмуренно произнесла Полина, наверное не расслышав того, что я сказал, - и передайте лично мистеру Астлею сейчас.\r\nПоскорее, прошу вас. Ответа не надо. Он сам...\r\nОна не договорила.\n - Мистеру Астлею? - переспросил я в удивлении.\n Но Полина уже скрылась в дверь.\r\n- Ага, так у них переписка!\r\n- я, разумеется, побежал тотчас же отыскивать мистера Астлея, сперва в его отеле, где его не застал, потом в воксале, где обегал все залы,\r\nи наконец, в досаде, чуть не в отчаянии, возвращаясь домой, встретил его случайно, в кавалькаде какие-то англичан и англичанок, верхом.\r\nЯ поманил его, остановил и передал ему письмо. Мы не успели и переглянуться. Но я подозреваю, что мистер Астлей нарочно поскорее пустил лошадь.\r\nМучила ли меня ревность? Но я был в самом разбитом состоянии духа. Я и удостовериться не хотел, о чем они переписываются.\r\nИтак, он ее поверенный! \"Друг-то друг, - думал я, - и это ясно (и когда он успел сделаться), но есть ли тут любовь?\" \"Конечно, нет\", - шептал мне рассудок.\r\nНо ведь одного рассудка в эдаких случаях мало. Во всяком случае предстояло и это разъяснить. Дело неприятно усложнялось.\r\nНе успел я войти в отель, как швейцар и вышедший из своей комнаты обер-кельнер сообщили мне, что меня требуют, ищут, три раза посылали наведываться: где я?\r\n- просят как можно скорее в номер к генералу.\r\nЯ был в самом скверном расположении духа.\r\nУ генерала в кабинете я нашел, кроме самого генерала, Де-Грие и m-lle Blanche, одну, без матери.\r\nМать была решительно подставная особа, употреблявшаяся только для парада; но когда доходило до настоящего дела, то m-lle Blanche орудовала одна.\r\nДа и вряд ли та что-нибудь знала про дела своей названной дочки.\r\nОни втроем о чем-то горячо совещались, и даже дверь кабинета была заперта, чего никогда не бывало.\r\nПодходя к дверям, я расслышал громкие голоса - дерзкий и язвительный разговор Де-Грие,\r\nнахально-ругательный и бешеный крик Blanche и жалкий голос генерала, очевидно в чем-то оправдывавшегося.\r\nПри появлении моем все они как бы поприудержались и подправились.\r\nДе-Грие поправил волосы и из сердитого лица сделал улыбающееся, - тою скверною, официально-учтивою, французскою улыбкою, которую я так ненавижу.\r\nУбитый и потерявшийся генерал приосанился, но как-то машинально.\r\nОдна только m-lle Blanche почти не изменила своей сверкающей гневом физиономии и только замолкла, устремив на меня взор с нетерпеливым ожиданием.\r\nЗамечу, что она до невероятности небрежно доселе со мною обходилась, даже не отвечала на мои поклоны, - просто не примечала меня.\r\n- Алексей Иванович, - начал нежно распекающим тоном генерал, - позвольте вам объявить, что странно, в высочайшей степени странно.\r\n.. одним словом, ваши поступки относительно меня и моего семейства... одним словом, в высочайшей степени странно...\r\n- Eh! ce n'est pas ca, - с досадой и презрением перебил Де-Грие.\r\n(Решительно, он всем заправлял!) - Mon cher monsieur, notre cher general se trompe49, - впадая в такой тон (продолжаю его речь по-русски), но он хотел вам сказать.\r\n.. то есть вас предупредить или, лучше сказать, просить вас убедительнейше, чтобы вы не губили его, - ну да, не губили! Я употребляю именно это выражение...\r\n- Но чем же, чем же? - прервал я.\r\n- Помилуйте, вы беретесь быть руководителем (или как это сказать?\r\n) этой старухи, cette pauvre terrible vieille50, - сбивался сам Де-Грие, - но ведь она проиграется; она проиграется вся в пух!\r\nВы сами видели, вы были свидетелем, как она играет!\r\nЕсли она начнет проигрывать, то она уж и не отойдет от стола, из упрямства, из злости, и все будет играть, все будет играть, а в таких случаях никогда не отыгрываются, и тогда.\r\n.. тогда...\r\n- И тогда, - подхватил генерал, - тогда вы погубите все семейство! Я и мое семейство, мы - ее наследники, у ней нет более близкой родни.\r\nЯ вам откровенно скажу: дела мои расстроены, крайне расстроены. Вы сами отчасти знаете...\r\nЕсли она проиграет значительную сумму или даже, пожалуй, все состояние (о боже!), что тогда будет с ними, с моими детьми!\r\n(генерал оглянулся на Де-Грие) - со мною! (Он поглядел на m-lle Blanche, с презрением от него отвернувшуюся.\r\n) Алексей Иванович, спасите, спасите нас!..\r\n- Да чем же, генерал, скажите, чем я могу... Что я-то тут значу?\n - Откажитесь, откажитесь, бросьте ее!..\n - Так другой найдется! - вскричал я.\r\n- Ce n'est pas ca, ce n'est pas ca, - перебил опять Де-Грие, - que diable! Нет, не покидайте, но по крайней мере усовестите, уговорите, отвлеките.\r\n.. Ну, наконец, не дайте ей проиграть слишком много, отвлеките ее как-нибудь.\r\n- Да как я это сделаю? Если бы вы сами взялись за это, monsieur Де-Грие, - прибавил я как можно наивнее.\r\nТут я заметил быстрый, огненный, вопросительный взгляд mademoiselle Blanche на Де-Грие.\r\nВ лице самого Де-Грие мелькнуло что-то особенное, что-то откровенное, от чего он не мог удержаться.\r\n- То-то и есть, что она меня не возьмет теперь! - вскричал, махнув рукой, Де-Грие. - Если б!.. потом...\n Де-Грие быстро и значительно поглядел на m-lle Blanche.\r\n- O mon cher monsieur Alexis, soyez si bon51, - шагнула ко мне с обворожительною улыбкою сама m-lle Blanche, схватила меня за обе руки и крепко сжала.\r\nЧерт возьми! это дьявольское лицо умело в одну секунду меняться.\r\nВ это мгновение у ней явилось такое просящее лицо, такое милое, детски улыбающееся и даже шаловливое;\r\nпод конец фразы она плутовски мне подмигнула, тихонько от всех; срезать разом, что ли, меня хотела?\r\nИ недурно вышло, - только уж грубо было это, однако, ужасно.\r\nПодскочил за ней и генерал, - именно подскочил:\r\n- Алексей Иванович, простите, что я давеча так с вами начал, я не то совсем хотел сказать...\r\nЯ вас прошу, умоляю, в пояс вам кланяюсь по-русски, - вы один, один можете нас спасти!\r\nЯ и m-lle de Cominges вас умоляем, - вы понимаете, ведь вы понимаете? - умолял он, показывая мне глазами на m-lle Blanche.\r\nОн был очень жалок.\r\nВ эту минуту раздались три тихие и почтительные удара в дверь; отворили - стучал коридорный слуга, а за ним, в нескольких шагах, стоял Потапыч.\r\nПослы были от бабушки. Требовалось сыскать и доставить меня немедленно, \"сердятся\", - сообщил Потапыч.\r\n- Но ведь еще только половина четвертого!\r\n- Они и заснуть не могли, все ворочались, потом вдруг встали, кресла потребовали и за вами. Уж они теперь на крыльце-с...\n - Quelle megere!52 - крикнул Де-Грие.\r\nДействительно, я нашел бабушку уже на крыльце, выходящую из терпения, что меня нет. До четырех часов она не выдержала.\r\n- Ну, подымайте! - крикнула она, и мы отправились опять на рулетку. --------\n 49 - Это не то... Дорогой мой, наш милый генерал ошибается (франц.).\r\n50 - этой бедной, ужасной старухи (франц.).\n 51 - О дорогой мой Алексей, будьте так добры (франц.).\n 52 - Какая мегера! (франц.).\n\n Глава XII\r\nБабушка была в нетерпеливом и раздражительном состоянии духа; видно было, что рулетка у ней крепко засела в голове.\r\nКо всему остальному она была невнимательна и вообще крайне рассеянна. Ни про что, например, по дороге ни расспрашивала, как давеча.\r\nУвидя одну богатейшую коляску, промчавшуюся мимо нас вихрем, она было подняла руку и спросила: \"Что такое? Чьи?\r\n\" - но, кажется, и не расслышала моего ответа; задумчивость ее беспрерывно прерывалась резкими и нетерпеливыми телодвижениями и выходками.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "Одновременно с распадением комитета произошла перемена и во внешней политике императора Александра. Вступая на престол, император Александр намеревался сохранять мир и нейтралитет.\r\nОн остановил приготовления в войне с Англией и возобновил дружбу как с этой державой, так и с Австрией.\r\nОтношения с Францией стали от этого хуже, чем были перед кончиной императора Павла, так как Франция в то время находилась в острой вражде с Англией.\r\nОднако никто в России не думал о войне с французами в первые годы императора Александра.\r\nВойна сделалась неизбежна только после целого ряда недоразумений между Наполеоном и русским правительством.\r\nНаполеон превратил Французскую республику в монархию;\r\nего громадное честолюбие раздражало Александра, а его бесцеремонность в делах средней и южной Европы казалась опасной и недопустимой.\r\nНаполеон, не обращая внимания на протесты русского правительства, насильственно распоряжался в Германии и Италии,\r\nи это заставило Александра постепенно готовить новую коалицию против Франции.\r\nГлавными союзниками его были Австрия и Англия. В 1805 г. открылась война с Наполеоном.\r\nРусские войска, под командой одного из учеников Суворова, Мих. Илар. Голенищева-Кутузова, двинулись в Австрию на соединение с австрийскими войсками.\r\nНо раньше, чем они достигли театра военных действий, Наполеон разбил и пленил австрийскую армию и взял Вену.\r\nКутузов успел увернуться от неравного боя с Наполеоном и искусными маршами отвел свои войска назад, на север от Вены.\r\nОднако вслед за тем, по личному настоянию императора Александра, он принял бой с Наполеоном у г.\r\nАустерлица, хотя и не верил в победу над французами своих усталых солдат и расстроенных неудачами австрийцев.\r\nДействительно, под Аустерлицем Наполеон разбил русских и австрийцев и принудил императора Франца к миру. Русская же армия должна была отойти на родную границу.\r\nТак окончилась кампания 1805 г. В следующем, 1806 году император Александр возобновил войну против Наполеона в союзе с Пруссией.\r\nПруссия не дождалась русских войск и одна начала военные действия. Французы разбили пруссаков одновременно в двух битвах, под Иеной и Ауэрштедтом.\r\nНаполеон занял Берлин и овладел прусскими землями до самой Вислы.\r\nПрусский король (Фридрих Вильгельм III) укрылся со своим двором в Кенигсберге и решился с русской помощью продолжать войну.\r\nВсю зиму 1806/07 г. шла кровопролитная борьба вблизи Кенигсберга.\r\nРусская армия под начальством Беннигсена оказала упорное сопротивление французам, между прочим, отразив армию Наполеона в большом сражении при г.\r\nПрейсиш-Эйлау. Но летом 1807 г. Наполеону удалось разбить русских под г. Фридландом и война окончилась.\r\nВсе Прусское королевство оказалось в руках Наполеона, а русская армия ушла на правый берег Немана, в родные пределы.\r\nТогда император Александр заключил с Наполеоном перемирие и имел с ним свидание у г. Тильзита в павильоне, поставленном на плотах среди р.\r\nНемана. Настроенный ранее не в пользу Наполеона, Александр после первого свидания делал вид, что вошел с ним в дружбу.\r\nОба монарха лично договорились об условиях мира.\r\nАлександр настоял на том, чтобы не уничтожать Прусского королевства (как того хотел Наполеон), но он не мог сохранить за прусским королем всех его владений.\r\nУ Пруссии была отобрана добрая половина земель.\r\nМежду прочим, из большей части тех польских областей, которые достались Пруссии при разделах Польши, был образовано \"герцогство Варшавское\", отданное саксонскому королю.\r\nРоссия получила при этом от Пруссии Белостокскую область. Кроме того, Пруссия подпала вполне влиянию Наполеона и должна была принять в свои города французские гарнизоны.\r\nРоссия выходила из неудачной войны без потерь и унижения.\r\nНо император Александр, не ограничиваясь заключением мира, вступил с Наполеоном в союз, условия которого были тайно выработаны в Тильзите.\r\nОсновой союза было признание за Наполеоном права господства на западе Европы, а за Александром -- права господства на востоке.\r\nНаполеон прямо указывал Александру, что Россия должна усилиться на счет Швеции и Турции, предоставив Наполеону Германию и Италию.\r\nОба государя согласились действовать сообща против Англии, и Александр принял измышленную Наполеоном \"континентальную систему\".\r\nОна состояла в том, что континентальные страны отказывались от торговых сношений с Англией и не пускали в свои гавани английские корабли и товары;\r\nНаполеон думал достигнуть этим путем экономического разорения Англии.\r\nТильзитский мир и союз заключили собою первый период царствования Александра.\r\nНа пространстве первых шести лет император Александр успел показать, что он способен к быстрым переменам.\r\nЕго внутренняя политика не удовлетворила ни людей \"бабушкина века\", ни членов интимного комитета:\r\nи те и другие увидели, что не владеют волей и настроением Александра и не могут положиться на его постоянство.\r\nОдних он раздражал дружбой с \"молодыми наперсниками\", попиравшими старину;\r\nдругих удивлял своей сдержанностью в вопросах преобразования, и \"молодые наперсники\" с неудовольствием замечали,\r\nчто он легко давал \"задний ход\" их начинаниям, которые, казалось, так соответствовали его собственным недавним мыслям.\r\nДвойственность настроения Александра уже тогда делала его \"сфинксом\". Происшедший же в 1807 г.\r\nповорот его внешней политики и союз с Наполеоном, совершенно непонятный для русского общества, сделали его сфинксом и для широкой публики.\r\nВозвратясь из Тильзита в Петербург, Александр мог ловить вокруг себя, вместо прежних знаков бурного обожания, молчаливые недоуменные взгляды.\r\nГоды 1807--1812, составляющие второй период царствования императора Александра, характеризуются внутри государства влиянием Сперанского, а вне -- союзом с Наполеоном.\r\nОдин из крупнейших государственных умов России XIX в., Сперанский, при Александре получил значение чрезвычайно разностороннее.\r\nВ первую пору своей близости к государю он предназначался, по-видимому, к тому, чтобы заменить собой павший интимный комитет.\r\nПрактик и даже канцелярист, он представлялся способным наделе осуществить реформу, о которой мечтал Александр со своими друзьями, и дал этой реформе житейски пригодный вид.\r\nАлександр вручил ему бумаги комитета, изложил свои намерения и дал полномочие из хаоса мыслей,\r\nречей и проектов создать деловой, приспособленный к русской практике план преобразования государственного порядка.\r\nТак возник знаменитый \"проект\" Сперанского.\r\nВ то же время разносторонность талантов Сперанского, соединявшего в себе ум теоретика-систематика со способностями администратора-практика,\r\nповела к тому, что его влиянию подпала вся текущая деятельность правительства до внешней политики включительно.\r\nСперанский явился кодификатором и финансистом; ему было поручено устройство финляндских дел;\r\nон проектировал отдельные мероприятия самого разнообразного содержания; он пересматривал и переустраивал действующие учреждения.\r\nСловом, он ведал все, что интересовало государя, и стал влиятельнейшим фаворитом, умевшим, однако, держаться не только скромно, но даже уединенно.\r\nПроект государственного устройства Сперанского, или \"Введение к уложению государственных законов\", имеет задачей реформу общественного строя и государственного управления.\r\nСперанский расчленяет общество на основании различия прав.\r\n\"Из обозрения прав гражданских и политических открывается, что все они в рассуждении принадлежности их на три класса могут быть разделены:\r\n1) права гражданския общия, всем подданным принадлежащия; 2) права гражданския частныя, кои должны принадлежать тем только, кои образом жизни и воспитания к ним будут приуготовлены;\r\n3) права политическия, принадлежащия тем, кои имеют собственность.\r\nИз сего происходит следующее разделение состояний: 1) дворянство; 2) люди средняго состояния; 3) народ рабочий\".\r\nДворянству Сперанский усваивает все категории прав, причем права политические \"не иначе как на основании собственности\".\r\nЛюди среднего состояния имеют права гражданские общие, но не имеют особенных, а политические имеют \"по их собственности\".\r\nНарод рабочий имеет общие права гражданские, но не имеет прав политических.\r\nЕсли мы будем помнить, что Сперанский разумеет под общими гражданскими правами гражданскую свободу личности,\r\nа под политическими правами -- участие в государственном управлении, то поймем, что проект Сперанского отвечал либеральнейшим стремлениям Александра:\r\nон отрицал крепостное право и шел к представительству.\r\nНо вместе с тем, рисуя две \"системы\" коренных законов, Сперанский изображал одну из них как уничтожающую самодержавную власть в ее существе,\r\nа другую -- как облекающую власть самодержавную внешними формами закона с сохранением ее существа и силы.\r\nУказывая, что вторая система существует во Франции (которой тогда увлекался Александр), Сперанский как бы соблазнял Александра следовать именно этой системе,\r\nибо при ней законом созданное представительств на деле было бы \"под влиянием и в совершенной зависимости от власти самодержавной\".\r\nС другой стороны, в сфере \"особенных\" гражданских прав, принадлежащих одному Дворянству,\r\nСперанский сохранял \"право приобретать недвижимою собственность населенную, но управлять ею не иначе, как по закону\".\r\nЭти оговорки сообщали будущему строю гибкость и неопределенность, которыми можно было пользоваться в любую сторону.\r\nУстанавливая \"гражданскую свободу\" для крестьян помещичьих, Сперанский одновременно продолжает их называть \"крепостными людьми\".\r\nГоворя о \"народном представлении\", Сперанский и при нем готов определять существо верховной власти как истинное самодержавие.\r\nОчевидно, что очень либеральный по принципам проект Сперанского мог быть очень умерен и осторожен по исполнению.\r\nФормы государственного управления представлялись Сперанскому в таком виде: Россия делится на губернии (и области на окраинах), губернии -- на округа, округа -- на волости.\r\nВ порядке законодательном в волости составляется из всех землевладельцев волостная дума, избирающая членов местной администрации и депутатов в окружную думу;\r\nв округе такая же роль принадлежит окружной думе, состоящей из депутатов дум волостных, а в губернии -- губернской думе, состоящей из депутатов дум окружных.\r\nГубернские думы посылают своих депутатов в Государственную думу, составляющую законодательное сословие империй.\r\nВ порядке судном действуют суды волостные, окружные и губернские под верховенством Сената, который \"есть верховное судилище для всей империи\".\r\nВ порядке исполнительном действуют управления волостные, окружные и губернские под руководством министерств.\r\nВсе отрасли управления соединяются Государственным советом,\r\nкоторый служит посредствующим звеном между державной властью и органами управления и составляется из особ, назначаемых государем.\r\nИсполнение проекта Сперанского предполагалось начать с 1810 г. В новый год, 1 января 1810 г., был открыт в преобразованном виде. Государственный совет, в 1811 г.\r\nбыли преобразованы министерства. Но далее дело не пошло, а в 1812 г. Сперанский уже лишился доверия государя, и настала новая эпоха в жизни Александра.\r\nЕсли бы роль Сперанского ограничилась составлением проекта преобразований, о Сперанском можно было бы говорить немного,\r\nтак как его проект остался без всякого влияния на строй общества и государства.\r\nЗначение этого проекта заметнее в истории идей, чем в истории учреждений:\r\nон служил показателем известного направления в русском обществе и возбудил против себя протест представителей иных направлений.\r\nИзвестна записка Н. М. Карамзина \"О древней и новой России\", поданная императору Александру против проекта Сперанского.\r\nОхранительный тон этой записки и ее резкость вызвали неудовольствие Александра:\r\nно Карамзин метко указывал на то, что Сперанский спешил (или, вернее, сам Александр спешил) с общей реформой в духе произвольного заимствования со стороны,\r\nот той самой Франции, которую все русское общество считало тогда очагом политических и социальных опасностей.\r\nБыть может, реформа Сперанского потому и не была осуществлена,\r\nчто Александр боялся ее скороспелости и убедился в ее непопулярности среди окружающих его сановников и чиновников, не любивших Сперанского.\r\nГораздо действительнее были работы Сперанского в сфере текущей правительственной деятельности.\r\nВ звании товарища министра юстиции Сперанский заведовал комиссией законов, которая подготовляла проект нового гражданского уложения,\r\nсоставленный под очевидным влиянием французского Code civil (или \"Кодекса Наполеона\").\r\nВнесенный в Государственный совет, этот проект, однако, не получил санкции.\r\nХотя отношение современников и ученых к проекту кодекса никогда не было благоприятным,\r\nоднако нельзя не признать некоторого значения в истории русской кодификации за первыми работами в этой сфере Сперанского.\r\nДля самого же Сперанского его первые законодательные работы были подготовкой к позднейшим его трудам по составлению Свода законов.\r\nПривлеченный императором Александром к устройству управления в новоприобретенной Финляндии, Сперанский сопровождал Александра во время его поездки на сейм в Борго,\r\nредактировал его сеймовые речи, писал проекты устройства финляндского сената, руководил комиссией финляндских дел, образованной в Петербурге.\r\nТа самая гибкость и неопределенность политических понятий о верховной власти и о народном \"представлении\",\r\nкоторую мы видели в общем проекте Сперанского, наблюдается в актах о Финляндии, редактированных Сперанским.\r\nВерный своей мысли о законодательном сословии, которое \"на самом деле было под влиянием и в совершенной зависимости от власти самодержавной\",\r\nСперанский так стремился поставить и финляндский сейм, учрежденный, но не действовавший при Александре.\r\nОдновременно с делами финляндскими, получив с 1809 г.\r\nвлияние в сфере финансового управления, Сперанский и Здесь сумел оставить яркий след своего ума и энергии.\r\nФинансы России на 1810 г. определялись так: 125 млн. дохода, 230 млн. расхода, 577 млн.\r\nдолга, ни малейшего запасного фонда (слова графа М. А. Корфа).", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Тут меня председатель перебил и говорит:\n - Вы, кажется, отвлекаетесь! А я ему отвечаю:\n - Никак нет-с!\r\n- Вы о деле говорите, как лошади украдены.\n - Я о сем и говорю.\n - Ну, продолжайте.\r\n- Я, - говорю, - покушал на ночь грибки в сметане, и позанялся срочными делами, и потом прочел вечерние молитвы,\r\nи начал укладываться спать по ночи, аж вдруг чувствую себе, что мне так что-сь нехорошо, як бы отравление.\r\n..\r\nКакой-то член перебил меня вопросом:\n - Верно, у вас живот заболел от грибов?\r\n- Не знаю отчего, но вот это самое место на животе и холод во весь подвенечный столб, даже до хрящика... Я и схопился и спать не можу...\r\nВ залi всi захохотали.\n - А какая была ночь: темная или светлая? - вопросил член. Отвечаю:\r\n- Ночь була не темная и не светлая, а такая млявая, вот в какие русалки любят подниматься со дна гулять и шукать хлопцов по очеретам.\n - Значит, месяца не было?\r\n- Нет, а впрочем - позвольте: сдается, что, может быть, месяц и был, но только он был какой-то такой, необстоятельный, а блудник, то выходил, а то знов упадал за прелестными тучками.\r\nВыскочит, подивится на землю и знову спрячется в облаки.\r\nИ я як вернулся знову до себя в постель, то лег под одеяло и враз же ощутил в себе такое благоволение опочить,\r\nчто уже думал, будто теперь даже всi ангелы божий легли опочивать на облачках,\r\nяк на подушечках, а притомленные сельские люди, наработавшись, по всему селу так храпят, що аж земля стогнет, и тут я сам поклал голову на подушку и заплющил очи.\r\n..\r\nИ я вижу, что все слушатели слушают меня очень с большим удовольствием, и кто-сь-то даже заплакал, но председатель знову до меня цепляется и перебивает:\r\n- Говорите о том: как были украдены лошади?\r\n- Ну, я же к этому все и веду. Вдруг спавшие люди сквозь сон почуяли, где-сь-то что-то скребе. Враз одни подумали, що то скребутся коты...\r\nвлюбленные коты, понимаете! А другие думали, що то були не коты, а собаки; а то не были и не коты и не собаки, а были вот эти самые бабины сыны злодiи.\r\n.. - Но тут председатель на меня закричал...\r\n- Прошу вас не дозволять себе обидных выражений! А я отвечаю:\n - Помилуйте, да в чем же тут обида! ведь и все люди на свiти суть бабины дети, как и я и вы, ваше превосходительство.\r\nВ публике прошел смех, а председатель говорит мне:\n - Довольно!\n А я чую, что публика по мне поборает, и говорю:\r\n- Точно так-с! Если бы я сказал, девкины дети, то было бы яко-сь невовко, а бабины...\n Но он меня опять перебивает и говорит:\r\n- Довольно-с уже этих ваших рассуждений, довольно!\n А заметно, ему и самому смiшно и публике тоже, и он говорит мне: - Продолжайте кратко и без лишнего, а то я лишу вас слова.\r\nЯ говорю:\r\n- Слушаю-с, и теперь все мое слово только в том и осталось, що то были вот сии, - як вы не позволяете их называть бабины сыны,\r\nто лучше сказать злодиюки, которых вы посадили вот тут на сем диване за жандармы, тогда як их место прямо в Сибиру!\r\n.\r\n.\r\nНо тут председатель аж пiдскочил и говорит:\n - Вы не можете делать указаний, кого куда надо сажать и ссылать! А я говорю:\r\n- Нет-с, я это могу, ибо мои кони были превосходные, и сии сучьи дети их украли, и як вы их сейчас в Сибирь не засудите, то они еще больше красти станут.\r\n.. и может быть, даст бог, прямо у вас же у первого коней и украдут. Чего и дай боже!\r\nТут в публике все мне захлопали, як бы я был самый Щепкин, а председатель велел публику выгонять,\r\nи меня вывели, и как я только всеред людей вышел, то со всех сторон услыхал обо мне очень разное:\r\nодни говорили: \"Вот сей болван и подлец!\r\n\" И в тот же день я стал вдруг на весь город известный, и даже когда пришел на конный базар, то уже и там меня знали и друг дружке сказывали:\r\n\"Вот сей подлец\", а другие в гостинице за столом меня поздравляли и желали за мое здоровье пить,\r\nи я так непристойно напился с неизвестными людьми, що бог знае в какое место попал и даже стал танцевать с дiвчатами.\r\nА когда утром прокинулся, то думаю: \"Господи! до чего я уронил свое звание, и як имею теперь отсюда выйти?\" А в голове у меня, вообразите, ясно голос отвечает:\r\n- Теперь уже порядок известный: спеши скорее с банщиками первый пар в бани спаривать; а потом беги к церкви, отстой и помолись за раннею, и потом, наконец, иди опять куда хочешь.\r\nА меж тем те мои незнакомцы все меня спрашивают: видал ли я сам когда-нибудь потрясователей?\r\nЯ разъясняю, что настоящих потрясователей я еще не видал и раз даже ошибся на одной стрижке, но что я надеюсь оных открыть и словить, ибо приметы их знаю до совершенства.\r\nА те еще меня вопрошают:\r\n- А есть ли тiм подходящим людям что-нибудь у вас в Перегудах делать? А я отвечаю:\r\n- Боже мой! Как же им не есть что у нас делать, когда у нас хотя люди, с одной стороны, и смирные, но с другой, знаете, и они тоже порою, знаете, о чем-то молчат.\r\nВот! и задумаются, и молчат, и пойдут в лес, да и Зилизняка или Гонту кличат - а инии и песню поют:\r\nКолы-сь було на Вкраини\n Добре було житы!\r\nИ дошли уже до такого сопротивления власти, что ни один человек не хочет ко мне как к должностному лицу в кучера идти.\n - Может ли это быть?\r\n- Уверяю вас!\n - Отчего же это?\r\n- Могу думать, что единственно оттого, что хотят лишить меня успеха в получении отличия за поимку потрясователя, но я,\r\nмежду прочим, с тем сюда и ехал, чтобы принести ответ суду, кстати нанять себе здесь же и кучера из неизвестных людей,\r\nда такого, у которого бы не было знакомых, и притом самого жесточайшего русского, из Резанской губернии,\r\nчтобы на тройке свистал и обожал бы все одно русское, а хохлам бы не давал ни в чем спуску.\r\nМне отвечают:\n - Так и будет!\r\nИ тут уж я при сильном напряжении сил увидал, что это со мною разговаривает какой-то мой вчерашний угощатель,\r\nи он повел меня в баню, а потом послал на раннюю, \"а как ты, - говорит, - домой придешь, у тебя уже и кучер будет.\r\n.. Да еще какой! Настоящий орловский Теренька. Многого не запросит, а уж дела наделает!\"\r\nИ действительно, как я всхожу домой, а ко мне навстречу идет с самоваром в руках отличнейший парень с серьгой в ухе и говорит:\r\n- Богу молясь и с легким паром вас! Я спрашиваю:\n - А тебя как зовут?\n - Теренька Налетов, - говорит, - по прозванью Дар-валдай, Орловской губернии.\r\n- Что же, - говорю, - я тебе очень рад: я хотел из резанских, но и в Орловской губернии тоже, известно, народ самый такой, что не дай господи!\r\nНо мне нужно, чтобы ты мне помогал все знать и видеть и людей ловить,\r\n- Это нам все равно что плюнуть стоит.\r\n- Ну, мне такой и нужен. Я его и нанял.\n\n XXII\r\nОтлично у нас дело пошло! Теренька ни с кем из хохлов компании не водил, а всех знал и не пошел в избу, а один, миляга, с конями в конюшне жил.\r\nКому зима - студено, а ему нипочем: едет и поет, как \"мчится тройка удалая на подорожке столбовой\", даже, знаете, за сердце хопательно.\r\n.. Я не знал, как и радоваться, что такого человека достал.\r\nТеперь уж я был уверен, что мы выищем потрясователя и не упустим его, но только, вообразите себе, вдруг пошли помимо меня доносы,\r\nчто будто у нас среди крестьян есть недовольные своею жизнью, и от меня требуют, чтобы я разузнал, кто в сем виновен?\r\nЯ сам, знаете, больше всех думал на Дмитрия Афанасьевича, который очень трусился, как бы его паробки за дiвчат не отлупцевали, - и вот я, в дороге едучи, говорю своему Тереньке:\r\n- Послушай, миляга, як ты себе думаешь, не он ли это разные капасти пишет? А Теренька прямо отвечает:\n - Нет, не он.\r\n- Вон! Почему же ты этак знаешь?\n А он, миляга, тонкого ума был и отвечает:\n - Потому, что где ж ему с его понятием можно правду знать!\r\n- А это же разве правда?\n - Разумеется, правда.\n - Вот те и раз! Так рассказывай!\r\nОн и рассказывает мне, что крестьяне в самом деле стали часто говорить, что всем жить стало худо, и это через то именно, что все люди живут будто не так, как надо, - не по-божьему.\r\n- Ишь ты, - говорю, - какие шельмы! И откуда они могут это знать, як жить по-божьи? \" Ходят, - говорит, - такие тасканцы и евангелие в карманах носят и людям по овинам в ямах читают.\r\nВидите, якие зловредные твари берутся! И Теренька, миляга, это знает, а я власть, и ничего не знаю! И Теренька говорит:\r\n- Да это и не ваше дело: это часть попова, пусть он сам за свою кубышку и обороняется.\n \"Исправди, - думаю, - що мне такое!\"\r\nТолько у Христи спросил, что она, часом, не ходила ли с сими тасканцами в ямы читанье слухать, но она, дура, не поняла и разобиделась:\r\n- Хиба-де я уже така поганка, что с тасканцем в яму гиду!\n - Провались ты!\n - Сами валитесь, и с богом.\n - А що тебя пiп про все пытае?\r\n- А вже ж пытае.\n - А ты ж ему неужли ж так про все и каешься?\n - Ну, вот еще що взгадали! Чи я дура!\r\n- Отлично, - говорю, - отлично! И других многих так же спросил, и все другие так же ответили, а я им всем тожде слово рек:\n - Отлично!\r\nПотому что: для чего же ему в самом деле все узнавать, когда он уже один орден имеет?\r\nАж смотрю, на меня новое доношение, что я будто подаю в разговорах с простонародием штундовые советы!\r\nБоже мой милостивый! Да что ж значится штунда? Я же этого еще постичь не могу, а тут уже новая задача: чи я кого-то ловлю, чи меня кто-то ловит.\r\nИ вот дух мой упал, и очи потухлы, и зубы обнаженны...\r\nА туча все сгущевается, и скоро же в корчме нашли, - представьте себе, - печатную грамотку,а в ней самые возмутительные и неподобные словеса,\r\nщо мы живем-де глупо и бессовестно, и \"Bci, кто в бога вipye и себя жалуе, научайтеся грамоте, да не слухайте того, що говорят вам попы толстопузые\".\r\nТак-таки и отляпано: \"толстопузые\"!.. Господи!.\r\n.\r\nИ все грамотеи это прочитали и потом взяли да грамотку на цигарках спалили, а потом еще нашли иную грамотку и в сей уже то и се против дворян таких-сяких, неумех бiлоруких,\r\nа потом кстати и про \"всеобирающую полицию\" и разные советы, как жить, щоб не подражать дворянам и не входить в дочинения с полицией, а все меж собой ладить по-божьему.\r\nПросто ужасть! И кто ж сию пакость к нам завозит и в люди кидает? Я говорю:\r\n- Теренька! Вот ты, миляга, обещал мне во всем помогать, - помогай же! Я если открою и орден получу, - ей-богу, тебе три рубля дам!\r\nА он мне опять отвечает, что ему наверно ничего не известно, но что ему удивительно, какие это пиликаны приехали в гости к попу Назарию и все ночами на скрипке пиликают,\r\nа днем около крестьян ходят, а как ночь, они опять на скрипках пиликают, так что по всему селу и коты мяучат и собаки лают.\r\nАж меня, знаете, всего ожгло это известие!\n \"Господи боже мой! - думаю, - да ведь это же, может быть, они и есть потрясователи!\"\r\n- Терентьюшка, миляга мой, ты их наблюдай: это они!\r\n- И я думаю, - говорит, - что они, но все-таки вы, ваша милость, встаньте сами о полуночи, и услышите, как они пиликают.\r\nЯ так и сделал:\r\nзавел будильную трещотку на самый полночный час и аккурат пробудился, и сейчас открыл окно в сад и сразу почувствовал свежесть воздуха, и пиликан действительно что-то ужасно пиликает,\r\nи от того или нет, но по всему селу коты кидаются, и даже до того, что два кота прямо перед моими окнами с крыши сбросились и тут же друг друга по морде лущат.\r\nНу что это!\n Я утром сказал Назарию:\n - Что это за пиликаны у вас появились? А он отвечает:\r\n- Как это пиликаны? - И захохотал. - Это виртуозы, они спевки народные на ноты укладают и пошлют в оперу! А то пиликаны! Ха-ха, \"пиликаны\".\r\n.. Смеху подобно, что вы понимаете... \"Пиликаны\"!\r\nНу, я стерпел.\n\n XXIII\r\nА был в той поре у нас за пять верст конский ярмарок, и я туда прибыл и пошел меж людей, чтобы посмотреть по обязанностям службы.\r\nИ вижу, там же ходят и сии два пиликана, или виртуозы, и действительно оба с тетраднами и что-то записуют.\r\nИ я за ними все смотрел-смотрел, аж заморился и ничего не понял, а как подхожу назад до своей брички,\r\nчтоб достать себе из погребчика выпить чарочку доброй горiлки и закусить, чего Христина сунула, как вдруг вижу, в бричке белеется грамотка.\r\n.\r\n.\r\nПонимаете, это в моей собственной бричке, в начальственном экипаже!\r\nИ уже, заметьте, печатано не простою речью, а скрозь строки стишок - и в нем все про то, як по дворах \"подать сбирают с утра\", Я говорю:\r\n- Теренька! Миляга! Кто тут до моей брички прикасался?\n - Я, - говорит, - не видал: у меня сзади глаз нет.\n - Мне бумажка положена. Кто тут был или мимо проходил?\r\n- Проходили эти пиликаны, поповы гости, Спиря да Сема, - я их только одних и приметил.\n - А тебе наверно известно, как их звать?\r\n- Наверно знаю, что один Спирюшка, тот все поспиривает, а другой, который Сема, этот посемывает.\n - Это они!\n - Да, надо будет, - говорит, - в дружбе им прикинуться и угостить.\r\n- Валяй, - говорю, - вот тебе полтина на угощение, а как только я орден получу - сейчас тебе три рубля, как обещано.\r\nНа другой день, вижу - Теренька действительно идет уже от попа, а в руках дощечку несет.\r\n- Вот, - говорит, - стараюсь: ходил знакомство завесть.\n - Ну, рассказывай же скорее, миляга: как это было?\r\n- Да вот я взял эту дощечку с собой и говорю: \"Это, должно быть, святой образок, я его, глядите-ка, в конюшне нашел; да еще его и ласточкиным гнездом закрыло, прости господи!\r\nА от того или нет, мне вдруг стали сны сниться такие, что быть какому-то неожиданью, и вот в грозу как раз гнездо неожиданно упало,\r\nа этот образок и провещился, но только теперь на нем уже никакого знаку нет, потому что весь вид сошел.\r\nЯ просил попа: нельзя ли святой водой поновить?\"\r\n- Это ты ловко! Ну, а что же дальше? \" - Поп меня похвалил: \"Это, говорит, тебе честь, что ты отыскал священный предмет, который становой до сей поры пренебрегал без внимания\".\r\n- Неужели он так и сказал?\n - Ей-богу, так сказал. Мне лгать нечего.\r\n- Ну, теперь, - говорю, - он про это непременно на меня донесет, а я возьму да еще прежде донесу на его Сему и на Спирю.\r\nИ донес так, что явились какие-то неизвестные пиликаны Спиря и Сема, и нельзя разузнать,\r\nпро что Спиря спирит и про что Сема семает, а между тем теперь уже повсеместно пометаются грамотки.\r\n.. И потому я представляю это: как угодно попреблагорассмотрительствующемуся начальству.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Воскресение автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Ему поддакивал Михаил Сергеевич, племянник, и рассказал содержание другой статьи той же газеты.\r\nМисси, как всегда, была очень distinguee {изящна (франц.).} и хорошо, незаметно хорошо, одета.\r\n- Вы, должно быть, страшно устали, голодны, - сказала она Нехлюдову, дождавшись, чтоб он прожевал.\r\n- Нет, не особенно, А вы? ездили смотреть картины? - спросил он.\r\n- Нет, мы отложили. А мы были на lawn tennis'e {теннисе (англ.).} у Саламатовых. И действительно, мистер Крукс удивительно играет.\r\nНехлюдов приехал сюда, чтобы развлечься, и всегда ему в этом доме бывало приятно, не только вследствие того хорошего тона роскоши,\r\nкоторая приятно действовала на его чувства, но и вследствие той атмосферы льстивой ласки, которая незаметно окружала его.\r\nНынче же, удивительное дело, все в этом доме было противно ему - все, начиная от швейцара, широкой лестницы,\r\nцветов, лакеев, убранства стола до самой Мисси, которая нынче казалась ему непривлекательной и ненатуральной.\r\nЕму неприятен был и этот самоуверенный, пошлый, либеральный тон Колосова, неприятна была бычачья, самоуверенная, чувственная фигура старика Корчагина,\r\nнеприятны были французские фразы славянофилки Катерины Алексеевны, неприятны были стесненные лица гувернантки и репетитора, особенно неприятно было местоимение \"ему\", сказанное о нем.\r\n.\r\n.\r\nНехлюдов всегда колебался между двумя отношениями к Мисси: то он, как бы прищуриваясь или как бы при лунном свете, видел в ней все прекрасное:\r\nона казалась ему и свежа, и красива, и умна, и естественна.\r\n.. А то вдруг он, как бы при ярком солнечном свете, видел, не мог не видеть того, чего недоставало ей.\r\nНынче был для него такой день.\r\nОн видел нынче все морщинки на ее лице, знал, видел, как взбиты волосы, видел остроту локтей и, главное, видел широкий ноготь большого пальца, напоминавший такой же ноготь отца.\r\n- Прескучная игра, - сказал Колосов о теннисе, - гораздо веселее была лапта, как мы играли в детстве.\r\n- Нет, вы не испытали. Это страшно увлекательно, - возразила Мисси, особенно ненатурально произнося слово \"страшно\", как показалось Нехлюдову.\r\nИ начался спор, в котором приняли участие и Михаил Сергеевич и Катерина Алексеевна. Только гувернантка, репетитор и дети молчали и, видимо, скучали.\r\n- Вечно спорят! - громко хохоча, проговорил старик Корчагин, вынимая салфетку из-за жилета, и, гремя стулом, который тотчас же подхватил лакей, встал из-за стола.\r\nЗа ним встали и все остальные и подошли к столику, где стояли полоскательницы и налита была теплая душистая вода, и, выполаскивая рты, продолжали никому не интересный разговор.\r\n- Не правда ли? - обратилась Мисси к Нехлюдову, вызывая его на подтверждение своего мнения о том, что ни в чем так не виден характер людей, как в игре.\r\nОна видела на его лице то сосредоточенное и, как ей казалось, осудительное выражение, которого она боялась в нем, и хотела узнать, чем оно вызвано.\r\n- Право, не знаю, я никогда не думал об этом, - отвечал Нехлюдов.\r\n- Пойдемте к мама? - спросила Мисси.\n - Да, да, - сказал он, доставая папироску, и таким тоном, который явно говорил, что ему не хотелось бы идти.\r\nОна молча, вопросительно посмотрела на него, и ему стало совестно.\r\n\"В самом деле, приехать к людям для того, чтобы наводить на них скуку\", - подумал он о себе и, стараясь быть любезным, сказал, что с удовольствием пойдет, если княгиня примет.\r\n- Да, да, мама будет рада. Курить и там можете. И Иван Иванович там.\r\nХозяйка дома, княгиня Софья Васильевна, была лежачая дама.\r\nОна восьмой год при гостях лежала, в кружевах и лентах, среди бархата, позолоты, слоновой кости, бронзы, лака и цветов и никуда не ездила и принимала,\r\nкак она говорила, только \"своих друзей\", то есть все то, что, по ее мнению, чем-нибудь выделялось из толпы.\r\nНехлюдов был принимаем в числе этих друзей и потому, что он считался умным молодым человеком, и потому,\r\nчто его мать была близким другом семьи, и потому, что хорошо бы было, если бы Мисси вышла за него.\r\nКомната княгини Софьи Васильевны была за большою и маленькой гостиными.\r\nВ большой гостиной Мисси, шедшая впереди Нехлюдова, решительно остановилась и, взявшись за спинку золоченого стульчика, посмотрела на него.\r\nМисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был хорошая партия.\r\nКроме того, он нравился ей, и она приучила себя к мысли, что он будет ее (не она будет его, а он ее),\r\nи она с бессознательной, но упорной хитростью, такою, какая бывает у душевнобольных, достигала своей цели.\r\nОна заговорила с ним теперь, чтобы вызвать его на объяснение.\r\n- Я вижу, что с вами случилось что-то, - сказала она. - Что с вами?\n Он вспомнил про свою встречу в суде, нахмурился и покраснел.\r\n- Да, случилось, - сказал он, желая быть правдивым, - и странное, необыкновенное и важное событие.\r\n- Что же? Вы не можете сказать что?\n - Не могу теперь. Позвольте не говорить. Случилось то, что я еще не успел вполне обдумать, - сказал он и покраснел еще более.\r\n- И вы не скажете мне? - Мускул на лице ее дрогнул, и она двинула стульчиком, за который держалась.\r\n- Нет, не могу, - отвечал он, чувствуя, что, отвечая ей так, он отвечал себе, признавая, что действительно с ним случилось что-то очень важное.\r\n- Ну, так пойдемте.\n Она тряхнула головой, как бы отгоняя ненужные мысли, и пошла вперед более быстрым, чем обыкновенно, шагом.\r\nЕму показалось, что она неестественно сжала рот, чтобы удержать слезы. Ему стало совестно и больно, что он огорчил ее, но он знал, что малейшая слабость погубит его, то есть свяжет.\r\nА он нынче боялся этого больше всего, и он молча дошел с ней до кабинета княгини.\r\nXXVII\r\nКнягиня Софья Васильевна кончила свой обед, очень утонченный и очень питательный, который она съедала всегда одна, чтобы никто не видал ее в этом непоэтическом отправлении.\r\nУ кушетки ее стоял столик с кофе, и она курила пахитоску. Княгиня Софья Васильевна была худая, длинная, все еще молодящаяся брюнетка с длинными зубами и большими черными глазами.\r\nГоворили дурное про ее отношения с доктором.\r\nНехлюдов прежде забывал это, но нынче он не только вспомнил, но, когда он увидал у ее кресла доктора с его намасленной, лоснящейся раздвоенной бородой, ему стало ужасно противно.\r\nРядом с Софьей Васильевной на низком мягком кресле сидел Колосов у столика и помешивал кофе. На столике стояла рюмка ликера.\r\nМисси вошла вместе с Нехлюдовым к матери, но не осталась в комнате.\r\n- Когда мама устанет и прогонит вас, приходите ко мне, - сказала она, обращаясь к Колосову и Нехлюдову таким тоном,\r\nкак будто ничего не произошло между ними, и, весело улыбнувшись, неслышно шагая по толстому ковру, вышла из комнаты.\r\n- Ну, здравствуйте, мой друг, садитесь и рассказывайте, - сказала княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на натуральную,\r\nулыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно искусно сделанные, совершенно такие же, какими были настоящие.\r\n- Мне говорят, что вы приехали из суда в очень мрачном настроении. Я думаю, что это очень тяжело для людей с сердцем, - сказала она по-французски.\r\n- Да, это правда, - сказал Нехлюдов, - часто чувствуешь свою не... чувствуешь, что не имеешь права судить...\r\n- Comme c'est vrai {Как это верно (франц.).}, - как будто пораженная истинностью его замечания, воскликнула она, как всегда искусно льстя своему собеседнику.\r\n- Ну, а что же ваша картина, она очень интересует меня, - прибавила она. - Если бы не моя немощь, уж я давно бы была у вас.\r\n- Я совсем оставил ее, - сухо отвечал Нехлюдов, которому нынче неправдивость ее лести была так же очевидна, как и скрываемая ею старость.\r\nОн никак не мог настроить себя, чтобы быть любезным.\r\n- Напрасно! Вы знаете, мне сказал сам Репин, что у него положительный талант, - сказала она, обращаясь к Колосову.\n \"Как ей не совестно так врать\", - хмурясь, думал Нехлюдов.\r\nУбедившись, что Нехлюдов не в духе и нельзя его вовлечь в приятный и умный разговор, Софья Васильевна обратилась к Колосову с вопросом об его мнении о новой драме таким тоном,\r\nкак будто это мнение Колосова должно было решить всякие сомнения и каждое слово этого мнения должно быть увековечено.\r\nКолосов осуждал драму и высказывал по этому случаю свои суждения об искусстве.\r\nКнягиня Софья Васильевна поражалась верностью его суждений, пыталась защищать автора драмы, но тотчас же или сдавалась, или находила среднее.\r\nНехлюдов смотрел и слушал и видел и слышал совсем не то, что было перед ним.\r\nСлушая то Софью Васильевну, то Колосова, Нехлюдов видел, во-первых, что ни Софье Васильевне, ни Колосову нет никакого дела ни до драмы,\r\nни друг до друга, а что если они говорят, то только для удовлетворения физиологической потребности после еды пошевелить мускулами языка и горла;\r\nво-вторых, то, что Колосов, выпив водки, вина, ликера, был немного пьян, не так пьян,\r\nкак бывают пьяны редко пьющие мужики, но так, как бывают пьяны люди, сделавшие себе из вина привычку.\r\nОн не шатался, не говорил глупостей, но был в ненормальном, возбужденно-довольном собою состоянии;\r\nв-третьих, Нехлюдов видел то, что княгиня Софья Васильевна среди разговора с беспокойством смотрела на окно,\r\nчерез которое до нее начинал доходить косой луч солнца, который мог слишком ярко осветить ее старость.\r\n- Как это верно, - сказала она про какое-то замечание Колосова и пожала в стене у кушетки пуговку звонка.\r\nВ это время доктор встал и, как домашний человек, ничего не говоря, вышел из комнаты. Софья Васильевна проводила его глазами, продолжая разговор.\r\n- Пожалуйста, Филипп, опустите эту гардину, - сказала она, указывая глазами на гардину окна, когда на звонок ее вошел красавец лакей.\r\n- Нет, как ни говорите, в нем есть мистическое, а без мистического нет поэзии, - говорила она, одним черным глазом сердито следя за движениями лакея, который опускал гардину.\r\n- Мистицизм без поэзии - суеверие, а поэзия без мистицизма - проза, - сказала она, печально улыбаясь и не спуская взгляда с лакея, который расправлял гардину.\r\n- Филипп, вы не ту гардину, - у большого окна, - страдальчески проговорила Софья Васильевна, очевидно жалевшая себя за те усилия,\r\nкоторые ей нужно было сделать, чтобы выговорить эти слова, и тотчас же для успокоения поднося ко рту рукой, покрытой перстнями, пахучую дымящуюся пахитоску.\r\nШирокогрудый, мускулистый красавец Филипп слегка поклонился, как бы извиняясь, и, слегка ступая по ковру своими сильными, с выдающимися икрами ногами,\r\nпокорно и молча перешел к другому окну и, старательно взглядывая на княгиню, стал так расправлять гардину, чтобы ни один луч не смел падать на нее.\r\nНо и тут он сделал не то, и опять измученная Софья Васильевна должна была прервать свою речь о мистицизме и поправить непонятливого и безжалостно тревожащего ее Филиппа.\r\nНа мгновение в глазах Филиппа вспыхнул огонек.\r\n\"А черт тебя разберет, что тебе нужно, - вероятно, внутренне проговорил он\", - подумал Нехлюдов, наблюдая всю эту игру.\r\nНо красавец и силач Филипп тотчас же скрыл свое движение нетерпения и стал покойно делать то, что приказывала ему изможденная, бессильная, вся фальшивая княгиня Софья Васильевна.\r\n- Разумеется, есть большая доля правды в учении Дарвина, - говорил Колосов, развалясь на низком кресле, сонными глазами глядя на княгиню Софью Васильевну, - но он переходит границы.\r\nДа.\r\n- А вы верите в наследственность? - спросила княгиня Софья Васильевна Нехлюдова, тяготясь его молчанием.\r\n- В наследственность? - переспросил Нехлюдов. - Нет, не верю, - сказал он, весь поглощенный в эту минуту теми странными образами, которые почему-то возникли в его воображении.\r\nРядом с силачом, красавцем Филиппом, которого он вообразил себе натурщиком, он представил себе Колосова нагим,\r\nс его животом в виде арбуза, плешивой головой и безмускульными, как плети, руками.\r\nТак же смутно представлялись ему и закрытые теперь шелком и бархатом плечи Софьи Васильевны,\r\nкакими они должны быть в действительности, но представление это было слишком страшно, и он постарался отогнать его.\r\nСофья Васильевна смерила его глазами.\n - Однако Мисси вас ждет, - сказала она. - Подите к ней, она хотела вам сыграть новую вещь-Шумана... Очень интересно.\r\n\"Ничего она не хотела играть. Все это она для чего-то врет\", - подумал Нехлюдов, вставая и пожимая прозрачную, костлявую, покрытую перстнями руку Софьи Васильевны.\r\nВ гостиной его встретила Катерина Алексеевна и тотчас же заговорила.\r\n- Однако я вижу, что на вас обязанности присяжного действуют угнетающе, - сказала она, как всегда, по-французски.\r\n- Да, простите меня, я нынче не в духе и не имею права на других наводить тоску, - сказал Нехлюдов.\n - Отчего вы не в духе?\r\n- Позвольте мне не говорить отчего, - сказал он, отыскивая свою шляпу.\r\n- А помните, как вы говорили, что надо всегда говорить правду, и как вы тогда всем нам говорили такие жестокие правды.\r\nОтчего же теперь вы не хотите сказать? Помнишь, Мисси? - обратилась Катерина Алексеевна к вышедшей к ним Мисси.\r\n- Оттого, что то была игра, - ответил Нехлюдов серьезно. - В игре можно. А в действительности мы так дурны, но есть я так дурен, что мне по крайней мере говорить правды нельзя.\r\n- Не поправляйтесь, а лучше скажите, чем же мы так дурны, - сказала Катерина Алексеевна, играя словами и как бы не замечая серьезности Нехлюдова.\r\n- Нет ничего хуже, как признавать себя не в духе, - сказала Мисси. - Я никогда не признаюсь в этом себе и от этого всегда бываю в духе.\r\nЧто ж, пойдемте ко мне. Мы постараемся разогнать вашу mauvaise humeur {дурное настроение (франц.).}.\r\nНехлюдов испытал чувство, подобное тому, которое должна испытывать лошадь, когда ее оглаживают, чтобы надеть узду и вести запрягать.\r\nА ему нынче больше, чем когда-нибудь, было неприятно возить. Он извинился, что ему надо домой, и стал прощаться. Мисси дольше обыкновенного удержала его руку.\r\n- Помните, что то, что важно для вас, важно и для ваших друзей, - сказала она. - Завтра приедете?\r\n- Едва ли, - сказал Нехлюдов, и, чувствуя стыд, он сам не знал, за себя или за нее, он покраснел и поспешно вышел.\r\n- Что такое? Comme cela m'intrigue {Как это меня занимает (франц.).}, - говорила Катерина Алексеевна, когда Нехлюдов ушел. - Я непременно узнаю.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Офицер подошел к Макару Алексеичу и схватил его за ворот.\n Макар Алексеич, распустив губы, как бы засыпая, качался, прислонившись к стене.\r\n- Brigand, tu me la payeras, - сказал француз, отнимая руку.\r\n- Nous autres nous sommes cl?ments apr?s la victoire: mais nous ne pardonnons pas aux tra?tres, [66] - прибавил он с мрачной торжественностью в лице и с красивым энергическим жестом.\r\nПьер продолжал по-французски уговаривать офицера не взыскивать с этого пьяного, безумного человека.\r\nФранцуз молча слушал, не изменяя мрачного вида, и вдруг с улыбкой обратился к Пьеру.\r\nОн несколько секунд молча посмотрел на него. Красивое лицо его приняло трагически-нежное выражение, и он протянул руку.\r\n- Vous m'avez sauv? la vie! Vous ?tes Fran?ais, [67] - сказал он. Для француза вывод этот был несомненен.\r\nСовершить великое дело мог только француз, а спасение жизни его, m-r Ramball'я capitaine du 13-me l?ger [68] - было, без сомнения, самым великим делом.\r\nНо как ни несомненен был этот вывод и основанное на нем убеждение офицера, Пьер счел нужным разочаровать его.\n - Je suis Russe, [69] - быстро сказал Пьер.\r\n- Ти-ти-ти, ? d'autres, [70] - сказал француз, махая пальцем себе перед носом и улыбаясь. - Tout ? l'heure vous allez me conter tout ?a, - сказал он.\r\n- Charm? de rencontrer un compatriote. Eh bien! qu'allons nous faire de cet homme? [71] - прибавил он, обращаясь к Пьеру, уже как к своему брату.\r\nЕжели бы даже Пьер не был француз, получив раз это высшее в свете наименование, не мог же он отречься от него, говорило выражение лица и тон французского офицера.\r\nНа последний вопрос Пьер еще раз объяснил, кто был Макар Алексеич, объяснил, что пред самым их приходом этот пьяный,\r\nбезумный человек утащил заряженный пистолет, который не успели отнять у него, и просил оставить его поступок без наказания.\r\nФранцуз выставил грудь и сделал царский жест рукой.\r\n- Vous m'avez sauv? la vie. Vous ?tes Fran?ais. Vous me demandez sa gr?ce? Je vous l'accorde.\r\nQu'on emm?ne cet homme, [72] - быстро и энергично проговорил французский офицер, взяв под руку произведенного им за спасение его жизни во французы Пьера, и пошел с ним в дом.\r\nСолдаты, бывшие на дворе, услыхав выстрел, вошли в сени, спрашивая, что случилось, и изъявляя готовность наказать виновных; но офицер строго остановил их.\r\n- On vous demandera quand on aura besoin de vous, [73] - сказал он. Солдаты вышли. Денщик, успевший между тем побывать в кухне, подошел к офицеру.\r\n- Capitaine, ils ont de la soupe et du gigot de mouton dans la cuisine, - сказал он. - Faut-il vous l'apporter?\n - Oui, et le vin, [74] - сказал капитан.\n\n XXIX\r\nФранцузский офицер вместе с Пьером вошли в дом. Пьер счел своим долгом опять уверить капитана, что он был не француз, и хотел уйти, но французский офицер и слышать не хотел об этом.\r\nОн был до такой степени учтив, любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни,\r\nчто Пьер не имел духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они вошли.\r\nНа утверждение Пьера, что он не француз, капитан, очевидно не понимая, как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами и сказал,\r\nчто ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но что он, несмотря на то, все так же навеки связан с ним чувством благодарности за спасение жизни.\r\nЕжели бы этот человек был одарен хоть сколько-нибудь способностью понимать чувства других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер, вероятно, ушел бы от него;\r\nно оживленная непроницаемость этого человека ко всему тому, что не было он сам, победила Пьера.\r\n- Fran?ais ou prince russe incognito, [75] - сказал француз, оглядев хотя и грязное, но тонкое белье Пьера и перстень на руке.\r\n- Je vous dois la vie je vous offre mon amiti?. Un Fran?ais n'oublie jamais ni une insulte ni un service. Je vous offre mon amiti?. Je ne vous dis que ?a. [76]\r\nВ звуках голоса, в выражении лица, в жестах этого офицера было столько добродушия и благородства (во французском смысле),\r\nчто Пьер, отвечая бессознательной улыбкой на улыбку француза, пожал протянутую руку.\r\n- Capitaine Ramball du treizi?me l?ger, d?cor? pour l'affaire du Sept, [77] - отрекомендовался он с самодовольной, неудержимой улыбкой, которая морщила его губы под усами.\r\n- Voudrez vous bien me dire ? pr?sent, ? qui' j'ai l'honneur de parler aussi agr?ablement au lieu de rester ? l'ambulance avec la balle de ce fou dans le corps. [78]\r\nПьер отвечал, что не может сказать своего имени, и, покраснев, начал было, пытаясь выдумать имя,\r\nговорить о причинах, по которым он не может сказать этого, но француз поспешно перебил его.\r\n- De gr?ce, - сказал он. - Je comprends vos raisons, vous ?tes officier... officier sup?rieur, peut-?tre.\r\nVous avez port? les armes contre nous. Ce n'est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me suffit. Je suis tout ? vous.\r\nVous ?tes gentilhomme? [79] - прибавил он с оттенком вопроса. Пьер наклонил голову.\r\n- Votre nom de bapt?me, s'il vous pla?t? Je ne demande pas davantage. Monsieur Pierre, dites vous... Parfait. C'est tout ce que je d?sire savoir. [80]\r\nКогда принесены были жареная баранина, яичница, самовар, водка и вино из русского погреба,\r\nкоторое с собой привезли французы, Рамбаль попросил Пьера принять участие в этом обеде и тотчас сам,\r\nжадно и быстро, как здоровый и голодный человек, принялся есть, быстро пережевывая своими сильными зубами, беспрестанно причмокивая и приговаривая excellent, exquis!\r\n[81] Лицо его раскраснелось и покрылось потом.\r\nПьер был голоден и с удовольствием принял участие в обеде. Морель, денщик, принес кастрюлю с теплой водой и поставил в нее бутылку красного вина.\r\nКроме того, он принес бутылку с квасом, которую он для пробы взял в кухне. Напиток этот был уже известен французам и получил название.\r\nОни называли квас limonade de cochon (свиной лимонад), и Морель хвалил этот limonade de cochon, который он нашел в кухне.\r\nНо так как у капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас Морелю и взялся за бутылку бордо.\r\nОн завернул бутылку по горлышко в салфетку и налил себе и Пьеру вина. Утоленный голод и вино еще более оживили капитана, и он не переставая разговаривал во время обеда.\r\n- Oui, mon cher monsieur Pierre, je vous dois une fi?re chandelle de m'avoir sauv?... de cet enrag?... J'en ai assez, voyez-vous, de balles dans le corps.\r\nEn voil? une (on показал на бок) ? Wagram et de deux ? Smolensk, - он показал шрам, который был на щеке. - Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne veut pas marcher.\r\nC'est ? la grande bataille du 7 ? la Moskowa que j'ai re?u ?a. Sacr? dieu, c'?tait beau. Il fallait voir ?a, c'?tait un d?luge de feu.\r\nVous nous avez taill? une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d'un petit bonhomme.\r\nEt, ma parole, malgr? l'atoux que j'y ai gagn?, je serais pr?t ? recommencer. Je plains ceux qui n'ont pas vu ?a.\r\n- J'y ai ?t?, [82] - сказал Пьер.\r\n- Bah, vraiment! Eh bien, tant mieux, - сказал француз. - Vous ?tes de fiers ennemis, tout de m?me.\r\nLa grande redoute a ?t? tenace, nom d'une pipe. Et vous nous l'avez fait cr?nement payer. J'y suis all? trois fois, tel que vous me voyez.\r\nTrois fois nous ?tions sur les canons et trois fois on nous a culbut? et comme des capucins de cartes.\r\nOh!! c'?tait beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont ?t? superbes, tonnerre de Dieu.\r\nJe les ai vu s?x fois de suite serrer les rangs, et marcher comme ? une revue.\r\nLes beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s'y conna?t a cri?: bravo! Ah, ah! soldat comme nous autres! - сказал он, улыбаясь, поело минутного молчания.\r\n- Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille... galants... - он подмигнул с улыбкой, - avec les belles, voil? les Fran?ais, monsieur Pierre, n'est ce pas? [83]\r\nДо такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и целен, и доволен собой, что Пьер чуть-чуть сам не подмигнул, весело глядя на него.\r\nВероятно, слово \"galant\" навело капитана на мысль о положении Москвы.\r\n- A propos, dites, donc, est-ce vrai que toutes les femmes ont quitt? Moscou? Une dr?le d'id?e! Qu'avaient-elles ? craindre?\r\n- Est ce que les dames fran?aises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient? [84] - сказал Пьер.\r\n- Ah, ah, ah!.. - Француз весело, сангвинически расхохотался, трепля по плечу Пьера. - Ah! elle est forte celle-l?, - проговорил он. - Paris? Mais Paris-Paris...\r\n- Paris la capitale du monde... [85] - сказал Пьер, доканчивая его речь.\r\nКапитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.\r\n- Eh bien, si vous ne m'aviez pas dit que vous ?tes Russe, j'aurai pari? que vous ?tes Parisien.\r\nVous avez ce je ne sais, quoi, ce... [86] - и, сказав этот комплимент, он опять молча посмотрел.\r\n- J'ai ?t? ? Paris, j'y ai pass? des ann?es, - сказал Пьер.\r\n- Oh ?a se voit bien. Paris!.. Un homme qui ne conna?t pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ?a se sent ? deux lieux.\r\nParis, s'est Talma, la Dusch?nois, Potier, la Sorbonne, les boulevards, - и заметив, что заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: - Il n'y a qu'un Paris au monde.\r\nVous avez ?t? ? Paris et vous ?tes rest? Busse. Eh bien, je ne vous en estime pas moins. [87]\r\nПод влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в разговоре с этим веселым и добродушным человеком.\r\n- Pour en revenir ? vos dames, on les dit bien belles. Quelle fichue id?e d'aller s'enterrer dans les steppes, quand l'arm?e fran?aise est ? Moscou.\r\nQuelle chance elles ont manqu? celles-l?. Vos moujiks c'est autre chose, mais voua autres gens civilis?s vous devriez nous conna?tre mieux que ?a.\r\nNous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde...\r\nOn nous craint, mais on nous aime. Nous sommes bons ? conna?tre. Et puis l'Empereur! [88] - начал он, но Пьер перебил его.\r\n- L'Empereur, - повторил Пьер, и лицо его вдруг привяло грустное и сконфуженное выражение. - Est-ce que l'Empereur?.. [89]\r\n- L'Empereur? C'est la g?n?rosit?, la cl?mence, la justice, l'ordre, le g?nie, voil? l'Empereur! C'est moi, Ram-ball, qui vous le dit.\r\nTel que vous me voyez, j'?tais son ennemi il y a encore huit ans. Mon p?re a ?t? comte ?migr?... Mais il m'a vaincu, cet homme. Il m'a empoign?.\r\nJe n'ai pas pu r?sister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France.\r\nQuand j'ai compris ce qu'il voulait, quand j'ai vu qu'il nous faisait une liti?re de lauriers, voyez vous, je me suis dit: voil? un souverain, et je me suis donn? ? lui.\r\nEh voil?! Oh, oui, mon cher, c'est le plus grand homme des si?cles pass?s et ? venir.\r\n- Est-il ? Moscou? [90] - замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.\n Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.\r\n- Non, il fera son entr?e demain, [91] - сказал он и продолжал свои рассказы.\r\nРазговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и приходом Мореля, который пришел объявить капитану,\r\nчто приехали виртембергские гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади капитана.\r\nЗатруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что им говорили.\r\nКапитан велел позвать к себе старшего унтер-офицера в строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит,\r\nкто их начальник и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята.\r\nНа первые два вопроса немец, плохо понимавший по-французски, назвал свой полк и своего начальника;\r\nно на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и что ему ведено от начальника занимать все дома подряд,\r\nПьер, знавший по-немецки, перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по-немецки виртембергскому гусару.\r\nПоняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие-то приказания.\r\nКогда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание.\r\nОн действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился.\r\nНе то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему,\r\n- как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту.\r\nЕго мучило сознание своей слабости.\r\nНесколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно-мрачное расположение духа,\r\nв котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения.\r\nПистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого.\r\nПочему? - он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения.\r\nОн боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее,\r\nчто прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.\r\nКапитан, слегка прихрамывая и насвистывая что-то, вошел в комнату.\r\nЗабавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь показалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов - все казалось теперь оскорбительным Пьеру.\r\n\"Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним\", - думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте.\r\nКакое-то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.\r\nКапитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой-то забавной выдумке.\r\n- Charmant, - сказал он вдруг, - le colonel de ces Wurtembourgeois! C'est un Allemand; mais brave gar?on, s'il en fut. Mais Allemand. [92]", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Приваловские миллионы автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "- Что это с тобой? - удивилась Надежда Васильевна, когда пароксизм миновал. \n - Ммм... ааа... - мычала Досифея, делая знаки руками и головой.\r\n- Вот еще где наказание-то, - вслух подумала Надежда Васильевна, - да эта Хина кого угодно сведет с ума!\r\nДевушка знаками объяснила глухонемой, что над ней пошутили и что никакого жениха нет и не будет.\r\nДосифея недоверчиво покачала головой и объяснила знаками, что это ей сказала \"сама\", то есть Марья Степановна.\r\nIII \n\n\n - Это Привалов! - вскрикнула Хиония Алексеевна, когда во дворе к первому крыльцу подъехал на извозчике какой-то высокий господин в мягкой серой шляпе.\r\n- Как же это так... скоро... вдруг, - говорила растерявшаяся Марья Степановна. - Верочка, беги скорее к отцу... скажи... Ах, чего это я горожу!\r\n- Позовите сюда Nadine, Верочка! - скомандовала Хиония Алексеевна.\r\n- Да, да, позови ее, - согласилась Марья Степановна. - Как же это?.. У нас и к обеду ничего нет сегодня.\r\nАх, господи! Вы сказали, что ночью приехал, я и думала, что он завтра к нам приедет... У Нади и платья нового, кажется, нет. Портнихе заказано, да и лежит там...\r\nНадежда Васильевна попалась Верочке в темном коридорчике; она шла в свою комнату с разогнутой книгой в руках.\r\n- Иди, ради бога, иди, скорее иди!.. - шептала Верочка, поднимаясь на носки. \n - Да что с тобой, Верочка? \n - Ах, иди, иди...\r\nНадежда Васильевна видела, что от Верочки ничего не добьется, и пошла по коридору.\r\nВерочка несколько мгновений смотрела ей вслед, потом быстро ее догнала, поправила по пути платье и, обхватив сестру руками сзади, прильнула безмолвно губами к ее шее.\r\n- Сегодня, кажется, все с ума сошли, - проговорила недовольным голосом Надежда Васильевна, освобождаясь из объятий сестры.\r\n- И к чему эти телячьи нежности; давеча Досифея чуть не задушила меня, теперь ты...\r\n- Надя... - шептала задыхающимся голосом Верочка, хватаясь рукой за грудь, из которой сердце готово было выскочить: так оно билось. - Приехал... Привалов!..\r\nНадежда Васильевна прошла в комнату матери, а Верочка на цыпочках пробралась к самой передней и в замочную скважину успела рассмотреть Привалова.\r\nОн теперь стоял посреди комнаты и разговаривал с старым Лукой.\r\n- Что, не узнал меня? - спрашивал Привалов седого низенького старичка с моргающими глазками.\r\n- Нет... невдомек будет, - говорил Лука, медленно шевеля старческими, высохшими губами. \n - А Сережу Привалова помнишь?\r\n- Батюшка ты наш, Сергей Александрыч!.. - дрогнувшим голосом запричитал Лука, бросаясь снимать с гостя верхнее пальто и по пути целуя его в рукав сюртука.\r\n- Выжил я из ума на старости лет... Ах ты, господи!.. Угодники, бессребреники...\r\n- Василий Назарыч здоров? - спрашивал Привалов.\r\n- Да, да... То есть... Ах, чего я мелю!.. Пожалуйте, батюшка, позвольте, только я доложу им. В гостиной чуточку обождите... Вот где радость-то!..\r\n- Ну, а ты, Лука, как поживаешь? - спрашивал Привалов, пока они проходили до гостиной.\r\n- Что мне делается; живу, как старый кот на печке. Только вот ноги проклятые не слушают. Другой раз точно на чужих ногах идешь...\r\nЕй-богу! Опять, тоже вот идешь по ровному месту, а левая нога начнет задирать и начнет задирать. Вроде как подымаешься по лестнице.\r\nС старческой болтливостью в течение двух-трех минут Лука успел рассказать почти все:\r\nи то, что у барина тоже одна ножка шаркает, и что у них с Костенькой контры, и что его, Луку, кровно обидели - наняли \"камардина Игреньку\", который только спит.\r\n- Вот он, - проговорил Лука, показывая глазами на молодого красивого лакея с английским пробором.\r\n- Ишь, челку-то расчесал! Только уж я сам доложу о вас, Сергей Александрыч... Да какой вы из себя-то молодец... а! Я живой ногой... Ах ты, владычица небесная!..\r\nИ, задирая левой ногой, Лука направился к дубовой запертой двери.\r\nВерочка осталась совершенно довольна своими наблюдениями:\r\nПривалов в ее глазах оказался вполне достойным занять роль того мифического существа, каким в ее воображении являлся жених Нади.\r\nВедь Надя необыкновенная девушка - красивая, умная, следовательно, и жених Нади должен быть необыкновенным существом.\r\nВо-первых, Привалов - миллионер (Верочка была очень практическая особа и хорошо знала цену этому магическому слову);\r\nво-вторых, о нем столько говорили, и вдруг он является из скрывавшей его неизвестности.\r\n.. Его высокий рост, голос, даже большая русая борода с красноватым оттенком, - все было хорошо в глазах Верочки.\r\nМежду тем Привалов совсем не был красив. Лицо у него было неправильное, с выдающимися скулами, с небольшими карими глазами и широким ртом.\r\nПравда, глаза эти смотрели таким добрым взглядом, но ведь этого еще мало, чтобы быть красивым.\r\n- Вот изволь с ней поговорить! - горячилась Марья Степановна, указывая вбежавшей Верочке на сестру. - Не хочет переменить даже платье...\r\n- Ну что, какой он: красавец? брюнет? блондин? Главное - глаза, какие у него глаза? - сыпала вопросами Хиония Алексеевна, точно прорвался мешок с сухим горохом.\r\n- Высокий... носит длинную бороду... с Лукой разговаривал. \n - Ах, Верочка, глаза... какие у него глаза? \n - Кажется, черные... нет, серые... черные...\r\n- Что он с Лукой говорил? - спросила Марья Степановна.\r\nВерочка начала выгружать весь запас собранных ею наблюдений, постоянно путаясь, повторяла одно и то же несколько раз.\r\nНадежда Васильевна с безмолвным сожалением смотрела на эту горячую сцену и не знала, что ей делать и куда деваться.\r\nНеожиданное появление Привалова подняло переполох в бахаревском доме сверху донизу.\r\nМарья Степановна в своей спальне при помощи горничной Даши и Хионии Алексеевны переменяла уже третий сарафан;\r\nВерочка тут же толклась в одной юбке, не зная, какому из своих платьев отдать предпочтение, пока не остановилась на розовом барежевом.\r\nКак всегда в этих случаях бывает, крючки ломались, пуговицы отрывались, завязки лопались;\r\nкажется, чего проще иголки с ниткой, а между тем за ней нужно было бежать к Досифее,\r\nкоторая производила в кухне настоящее столпотворение и ничего не хотела знать, кроме своих кастрюль и горшков.\r\nСтарый Лука - и тот, схватив мел и суконку, усердно полировал бронзовую ручку двери.\r\n- Устрой, милостивый господи, все на пользу... - вслух думал старый верный слуга, поплевывая на суконку. - Уж, кажется, так бы хорошо, так бы хорошо...\r\nВот думать, так не придумать!.. А из себя-то какой молодец... в прероду свою вышел. Отец-то вон какое дерево был: как, бывало, размахнется да ударит, так замертво и вынесут.\r\n- Уж вы, Хиония Алексеевна, пожалуйста, не оставляйте нас, - не зная зачем, просила Марья Степановна.\r\n- Помилуйте, Марья Степановна:\r\nя нарочно ехала предупредить вас, - не без чувства собственного достоинства отвечала Хиония Алексеевна, напрасно стараясь своими костлявыми руками затянуть корсет Верочки.\r\n- Ах, Верочка... Ведь это ужасно: у женщины прежде всего талия... Мужчины некоторые сначала на талию посмотрят, а потом на лицо.\r\n- Что же мне делать, Хиония Алексеевна? - со слезами в голосе спрашивала бедная девочка.\r\n- Теперь уж ничего не поделаешь... А вот вы, козочка, кушайте поменьше - и талия будет. Мы в пансионе уксус пили да известку ели, чтобы интереснее казаться...\r\nТолько один человек во всем доме не принимал никакого участия в этом переполохе.\r\nЭто был младший сын Бахарева, Виктор Васильич. Он лежал в одной из самых дальних комнат, выходившей окнами в сад.\r\nВернувшись домой только в шесть часов утра, \"еле можаху\", он, не раздеваясь,\r\nрастянулся на старом клеенчатом диване и теперь лежал в расстегнутой куцей визитке табачного цвета, в смятых панталонах и в одном сапоге.\r\nДругой сапог валялся около дивана вместе с раскрытыми золотыми часами.\r\nМолодое бледное лицо с густыми черными бровями и небольшой козлиной бородкой было некрасиво, но оригинально;\r\nнос с вздутыми тонкими ноздрями и смело очерченные чувственные губы придавали этому лицу капризный оттенок, как у избалованного ребенка.\r\nИгорь несколько раз пробовал разбудить молодого человека, но совершенно безуспешно: Виктор Васильич отбивался от него руками и ногами.\r\n- Велели беспременно разбудить, - говорил Игорь, становясь в дверях так, чтобы можно было увернуться в критическом случае. - У них гости... Приехал господин Привалов.\r\n- Какой там Привалов... Не хочу знать никакого Привалова! Я сам Привалов... к черту!.. - кричал Бахарев, стараясь попасть снятым сапогом в Игоря.\r\n- Ты, видно, вчера пьян был... без задних ног, раккалия!.. Привалова жена в окно выбросила... Привалов давно умер, а он: \"Привалов приехал...\" Болван!\r\n- Это уж как вам угодно будет, - обиженным голосом заявил Игорь, продолжая стоять в дверях. \n - Мне угодно, чтобы ты провалился ко всем семи чертям!\r\n- Может, прикажете сельтерской воды или нашатырного спирту... весь хмель как рукой снимет.\r\n- А! так ты вот как со мной разговариваешь...\r\n- Мне что... мне все равно, - с гонором говорил Игорь, отступая в дверях. - Для вас же хлопочу... Вы и то мне два раза Каблуком в скулу угадали. Вот и знак-с...\r\n- Ну, и убирайся к чертовой матери с своим знаком, пока я из тебя лучины не нащепал!\r\nИгорь скрылся. Бахарев попробовал раскрыть глаза, но сейчас же закрыл их: голова чертовски трещала от вчерашней попойки.\r\n\"И пьют же эти иркутские купцы... Здорово пьют! - рассуждал он. - А Иван-то Яковлич... ах, старый хрен!\" \n\n\n IV\r\nКогда Привалов вошел в кабинет Бахарева, старик сидел в старинном глубоком кресле у своего письменного стола и хотел подняться навстречу гостю,\r\nна сейчас же бессильно опустился в свое кресло и проговорил взволнованным голосом:\r\n- Да откуда это ты... вы... Вот уж, поистине сказать, как снег на голову. Ну, здравствуй!..\r\nНаклонив к себе голову Привалова, старик несколько раз крепко поцеловал его и, не выпуская его головы из своих рук, говорил:\r\n- Какой ты молодец стал... а! В отца пошел, в отца... Когда к нам в Узел-то приехал? \n - Сегодня ночью, Василий Назарыч.\r\n- Да, да, ночью, - бормотал старик, точно стараясь что-то припомнить. - Да, сегодня ночью...\r\n- Как здоровье Марьи Степановны? \n - Моей старухи? Ничего, молится... Нет, право, какой ты из себя-то молодец... а!\r\n- Я прежде всего должен поблагодарить вас, Василий Назарыч... - заговорил Привалов, усаживаясь в кресло напротив старика.\r\n- Как ты сказал: поблагодарить? \n - Да, потому что я так много обязан вам, Василий Назарыч.\r\n- Э, перестань, дружок, это пустое. Какие между нами счеты... Вот тебе спасибо, что ты приехал к нам, Пора, давно пора. Ну, как там дела-то твои?\r\n- Все в том же положении, Василий Назарыч.\r\n- Гм... я думал, лучше. Ну, да об этом еще успеем натолковаться! А право, ты сильно изменился...\r\nВот покойник Александр-то Ильич, отец-то твой, не дожил... Да. А ты его не вини. Ты еще молод, да и не твое это дело.\r\n- Я хорошо понимаю это, Василий Назарыч. \n - Нет, ты не вини. Не бери греха на душу...\r\nКоренастая, широкоплечая фигура старика Бахарева тяжело повернулась в своем кресле.\r\nЭта громадная голова с остатками седых кудрей и седой всклокоченной бородой была красива оригинальной старческой красотой.\r\nНебольшие проницательные серые глаза смотрели пытливо и сурово, но теперь были полны любви и теплой ласки.\r\nСамым удивительным в этом суровом лице с сросшимися седыми бровями и всегда сжатыми плотно губами была улыбка.\r\nОна точно освещала все лицо. Так умеют смеяться только дети да слишком серьезные и энергичные старики.\r\nКабинет Бахарева двумя окнами выходил на улицу и тремя на двор. Стены были оклеены скромными коричневыми обоями, окна задрапированы штофными синими занавесями.\r\nВ этой комнате всегда стоял полусвет. На полу лежал широкий персидский ковер.\r\nУ стены, напротив стола, стоял низкий турецкий диван, в углу железный несгораемый шкаф, в другом - этажерка.\r\nНа письменном столе правильными рядами были разложены конторские книги и счеты с белыми облатками.\r\nУ яшмового письменного прибора стопочкой помещались печатные бланки с заголовком: \"Главная приисковая контора В.\r\nН.Бахарева\". Они вместо пресса были придавлены платиновым самородком в несколько фунтов весу.\r\nНа самом видном месте помещалась большая золотая рамка с инкрустацией из ляпис-лазури; в ней была вставлена отцветшая, порыжевшая фотография Марьи Степановны с четырьмя детьми.\r\nНа стене, над самым диваном, висела в богатой резной раме из черного дерева большая картина, писанная масляными красками.\r\nНа ней был оригинальный вид сибирского прииска, заброшенного в глубь Саянских гор. На первом плане стояла пестрая кучка приисковых рабочих, вскрывавших золотоносный пласт.\r\nНаправо виднелась большая золотопромывательная машина, для неопытного глаза представлявшая какую-то городьбу из деревянных балок, желобов и колес.\r\nНа заднем плане картины, на небольшом пригорочке, - большая приисковая контора, несколько хозяйственных пристроек и длинные корпуса для приисковых рабочих.\r\nВысокие горы, сплошь обросшие дремучим сибирским лесом, замыкали картину на горизонте.\r\nЭто был знаменитый в летописях сибирской золотопромышленности Варваринский прииск,\r\nоткрытый Василием Бахаревым и Александром Приваловым в глубине Саянских гор, на какой-то безыменной горной речке.\r\nВарваринским он был назван в честь Варвары Павловны, матери Сергея Привалова.\r\nПривалова поразило больше всего то, что в этом кабинете решительно ничего не изменилось за пятнадцать лет его отсутствия, точно он только вчера вышел из него.\r\nВсе было так же скромно и просто, и стояла все та же деловая обстановка.\r\nПривалову необыкновенно хорошо казалось все: и кабинет, и старик, и даже самый воздух, отдававший дымом дорогой сигары.\r\nИменно такою представлял себе Привалов ту обстановку, в которой задумывались стариком Бахаревым его самые смелые предприятия и вершились дела на сотни тысяч рублей.\r\n- Что же мы сидим тут? - спохватился Бахарев. - Пойдем к старухе... Она рада будет видеть этакого молодца. Пойдем, дружок!\r\nСтарик было поднялся со своего кресла, но опять опустился в него с подавленным стоном. Больная нога давала себя чувствовать.\r\n- Позвольте, я помогу вам, - предложил Привалов.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "- Ее история перестает быть тайной... В городе ходят слухи... - шептала Татьяна Марковна с горечью.\r\n- Я сначала не поняла, отчего в воскресенье, в церкви, вице-губернаторша два раза спросила у меня о Вере - здорова ли она - и две барыни сунулись слушать, что я скажу.\r\nЯ взглянула кругом - у всех на лицах одно: \"Что Вера?\" Была, говорю, больна, теперь здорова. Пошли расспросы, что с ней? Каково мне было отделываться, заминать! Все заметили...\r\n- Ужели что-нибудь вышло наружу?\n - Настоящая беда, слава богу, скрыта. Я вчера через Тита Никоныча узнала кое-что. Сплетня попадает не в того.\r\nБабушка отвернулась.\n - В кого же?\r\n- В Ивана Ивановича - это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват...\r\nПомнишь, в день рождения Марфеньки, - он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это.\r\nИ без того давно не тайна, что он любит Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал... Знаешь ли, зачем он приезжал?\r\nРайский сделал утвердительный знак головой.\n - Знаешь? Ну, - вот теперь Вера да Тушин у всех на языке.\n - Как же я тут попал? Вы говорите, что Тычков и меня припутал?\r\n- А тебя приплела Полина Карповна! В тот вечер, как ты гулял поздно с Верой, она пошла искать тебя.\r\nТы что-то ей наговорил - должно быть, на смех поднял - а она поняла по-своему и припутала и тебя!\r\nГоворит, что ты влюблен был в Веру, а она будто отбила, \"извлекла\" тебя из какой-то \"пропасти\", из обрыва, что ли! Только это и ладит.\r\nЧто у вас там такое с ней было и о чем ты секретничал с Верой? Ты, должно быть, знал ее тайны и прежде, давно, а от бабушки прятал \"ключи\"! Вот что и вышло от этой вашей \"свободы\"!\r\nОна вздохнула на всю комнату.\n Райский сжал кулаки.\n - Мало было этой старой чучеле! Завтра я ей дам такой сеанс... - сказал он с угрозой.\r\n- Нашел на ком спрашивать! На нее нечего пенять, она смешна, и ей не поверили.\r\nА тот старый сплетник узнал, что Вера уходила, в рожденье Марфеньки, с Тушиным в аллею, долго говорила там,\r\nа накануне пропадала до ночи и после слегла, - и переделал рассказ Полины Карповны по-своему.\r\n\"Не с Райским, говорит. она гуляла и ночью и накануне, а с Тушиным!..\" От него и пошло по городу! Да еще там пьяная баба про меня наплела... Тычков все разведал...\r\nТатьяна Марковна потупила взгляд в землю; у ней в лице показалась на минуту краска.\r\n- А это другое дело! - серьезно сказал Райский и начал в волнении ходить по комнате. - Ваш урок не подействовал на Тычкова, так я повторю его иначе...\r\n- Что ты затеваешь? Боже тебя сохрани! Лучше не трогай! Ты станешь доказывать, что это неправда и, пожалуй, докажешь.\r\nОно и не мудрено, стоит только справиться, где был Иван Иванович накануне рожденья Марфеньки.\r\nЕсли он был за Волгой, у себя, тогда люди спросят, где же правда?.. с кем она в роще была? Тебя Крицкая видела на горе одного, а Вера была...\r\nТатьяна Марковна опустила голову.\n Райский бросился на кресло.\n - Что же делать? - сказал он в тоске за Веру.\r\n- Что бог даст! - в глубокой печали шептала Татьяна Марковна. - Бог судит людей через людей - и пренебрегать их судом нельзя! Надо смириться! Видно, мера еще не исполнилась!..\r\nОпять глубокий вздох.\r\nРайский ходил по кабинету. Оба молчали, сознавая каждый про себя затруднительное положение дела. Общество заметило только внешние признаки какой-то драмы в одном углу.\r\nОтчуждение Веры, постоянное поклонение Тушина, независимость ее от авторитета бабушки - оно знало все это и привыкло.\r\nНо к этому прибавилось какое-то туманное пятно;\r\nсуетливость Райского около Веры замечена уже была давно и даже дошла до слуха Ульяны Андреевны, которая и намекнула ему об этом в свидании.\r\nКрицкая тоже заметила и, конечно, не была скромна на этот счет. Почтительное поклонение Тушина замечали все, и не одна Татьяна Марковна прочила его в женихи Вере.\r\nВ городе вообще ожидали двух событий: свадьбы Марфеньки с Викентьевым, что и сбылось, - и в перспективе свадьбы Веры с Тушиным.\r\nА тут вдруг, против ожидания, произошло что-то непонятное.\r\nВера явилась на минуту в день рождения сестры, не сказала ни с кем почти слова и скрылась с Тушиным в сад, откуда ушла к себе, а он уехал, не повидавшись с хозяйкой дома.\r\nОт Крицкой узнали о продолжительной прогулке Райского с Верой накануне семейного праздника.\r\nПосле этого Вера объявлена была больною, заболела и сама Татьяна Марковна, дом был назаперти, никого не принимали.\r\nРайский ходил, как угорелый, бегая от всех; доктора неопределенно говорили о болезни.\r\nО свадьбе ни слуху ни духу.\r\nОтчего Тушин не делает предложения, или если сделал, отчего оно не принято? Падало подозрение на Райского, что он увлек Веру: тогда - отчего он не женится на ней?\r\nОбщественное мнение неумолимо требовало на суд - кто прав, кто виноват - чтобы произнести свой приговор.\r\nИ Татьяна Марковна, и Райский - чувствовали тяжесть положения и боялись этого суда - конечно, за Веру. Вера не боялась, да и не знала ничего.\r\nНе до того ей было. Ее поглощала своя внутренняя тревога, ее язва - и она все силы свои устремила на ее утоление, и пока напрасно.\r\n- Бабушка! - вдруг сказал Райский после долгого молчания, - прежде всего надо вам самим все сказать Ивану Ивановичу.\r\n- Как он примет эту сплетню: он ее герой - он и судья, как решит - так и поступите. А его суда не бойтесь. Я теперь знаю его - он решит правильно.\r\nВере он зла не пожелает; он ее любит - я видел это, хотя мы о ней ни слова не сказали. Он мучается ее участью больше, нежели своей. В нем разыгрывается двойная трагедия.\r\nОн и сюда приехал со мной, потому что растревожился вашим письмом ко мне... конечно, за нее. А потом уж я побываю у Полины Карповны, а может быть, повидаюсь и с Тычковым...\r\n- Я не хочу, чтоб ты виделся с Тычковым!\n - Бабушка, нельзя оставить!..\r\n- Я не хочу, Борис! - сказала она так решительно и строго, что он наклонил голову и не возразил более ни слова. - Ничего хорошего из этого не выйдет.\r\nТы сейчас придумал, что нужно сделать:\r\nда, сказать прежде всего Ивану Ивановичу, а потом увидим, надо ли тебе идти к Крицкой, чтобы узнать от нее об этих слухах и дать им другой толк или.\r\n.. сказать правду! - прибавила она со вздохом. - Посмотрим, как примет это Иван Иванович.\r\n- Попроси его ко мне, а Вере не говори ни слова. Она ничего не знает - и дай бог, чтоб не узнала!\r\nРайский ушел к Вере, а к Татьяне Марковне, на смену ему, явился Тушин.\n\n XX\r\nТатьяна Марковна внутренне смутилась, когда Тушин переступил порог ее комнаты.\r\nОн, молча, с опущенными глазами, поздоровался с ней, - тоже перемогая свою тревогу, - и оба в первую минуту не глядели друг на друга.\r\nИм приходилось коснуться взаимной раны, о которой до сих пор не было намека между ними,\r\nхотя они взаимно обменивались знаменательными взглядами и понимали друг друга из грустного молчания.\r\nТеперь предстояло стать открыто лицом к лицу и говорить.\r\nОба молчали.\r\nОна пока украдкой взглядывала на него и замечала перемены, какие произошли в нем в эти две-три недели:\r\nкак осанка у него стала не так горда и бодра, как тускло смотрит он в иные минуты, как стали медленны его движения.\r\nИ похудел он, и побледнел.\r\n- Вы от Веры теперь? - спросила она наконец. - Как вы нашли ее?\r\n- Ничего... она, кажется, здорова... покойна...\n Татьяна Марковна вздохнула.\r\n- Какой покой! Ну, пусть уж она, а вам сколько беспокойства, Иван Иванович! - тихо проговорила она, стараясь не глядеть на него.\r\n- Что мои беспокойства! Надо успокоить Веру Васильевну.\r\n- Бог не дает, не судьба! Только стала оправляться она, и я было отдохнула от домашнего горя, пока оно крылось за стенами, а теперь перешло и за стены...\r\nТушин вдруг навострил уши, как будто услышал выстрел.\r\n- Иван Иванович, - решительно заговорила Татьяна Марковна, - по городу сплетня ходит. Мы с Борюшкой погорячились и сорвали маску с лицемера Тычкова, вы знаете.\r\nМне бы и не под лета, да он уж очень зазнался. Терпенья не было. Теперь он срывает маску с нас...\r\n- С вас? С кого - с вас?\n - Обо мне он что-то молол - его не слушали, я мертвая... а о Вере...\n - О Вере Васильевне?\n Тушин привстал.\r\n- Садитесь, Иван Иваныч, - сказала Татьяна Марковна, - да, о ней. Может быть, так и надо... может быть, это - возмездие. Но тут припутали и вас...\r\n- Меня, рядом с Верой Васильевной?\r\n- Да, Иван Иванович, - и вот где истинное наказание!\n - Позвольте же узнать, что говорят?\n Татьяна Марковна передала ему слух.\r\n- В городе заметили, что у меня в доме неладно;\r\nвидели, что вы ходили с Верой в саду, уходили к обрыву, сидели там на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого не принимали.\r\n.. вот откуда вышла сплетня!\r\nОн молча слушал и хотел что-то сказать, она остановила его.\r\n- Позвольте, Иван Иванович, кончить, это не все. Борис Павлыч... вечером, накануне дня рождения Марфеньки... пошел искать Веру...\r\nОна остановилась.\n - Что же дальше? - спросил Тушин нетерпеливо.\r\n- За ним потащилась Крицкая; она заметила, что Борюшка взволнован... У него вырвались какие-то слова о Верочке... Полина Карповна приняла их на свой счет.\r\nЕй, конечно, не поверили - знают ее - и теперь добираются правды, с кем была Вера, накануне рождения, в роще.\r\n.. Со дна этого проклятого обрыва поднялась туча и покрыла всех нас... и вас тоже.\r\n- Что же про меня говорят?\n - Что и в тот вечер, накануне, Вера была там, в роще, внизу, с кем-то... говорят - с вами.\r\nОна замолчала.\n - Что же вам угодно, чтоб я сделал? - спросил он покорно.\r\n- Надо сказать, что было: правду. Вам теперь, - решительно заключила Татьяна Марковна, - надо прежде всего выгородить себя: вы были чисты всю жизнь, таким должны и остаться...\r\nА мы с Верой, после свадьбы Марфеньки, тотчас уедем в Новоселово, ко мне, навсегда...\r\nСпешите же к Тычкову и скажите, что вас не было в городе накануне и, следовательно, вы и в обрыве быть не могли...\r\nОна замолчала и грустно задумалась. Тушин, сидя, согнулся корпусом вперед и, наклонив голову, смотрел себе на ноги.\r\n- А если б я не так сказал?.. - вдруг подняв голову, отозвался он.\r\n- Как знаете, Иван Иванович, так и решайте. Что другое могли бы вы сказать?\r\n- Я сказал бы Тычкову, - да не ему, я с ним и говорить не хочу, а другим, - что я был в городе, потому что это - правда:\r\nя не за Волгой был, а дня два пробыл у приятеля здесь - и сказал бы, что я был накануне.\r\n.. в обрыве - хоть это и неправда, - с Верой Васильевной...\r\nПрибавил бы, что...\r\nделал предложение и получил отказ, что это огорчило меня и вас, так как вы были - за меня, и что Вера Васильевна сама огорчилась, но что дружба наша от этого не расстроилась.\r\n.. Пожалуй, можно намекнуть на какую-нибудь отдаленную надежду... обещание подумать...\r\n- То есть, - сказала Татьяна Марковна задумчиво, - сказать, что было сватовство, не сладилось... Да! если вы так добры.\r\n.. можно и так. Но ведь не отстанут после, будут ждать, спрашивать: скоро ли, когда? Обещание не век будет обещанием...\r\n- Забудут, Татьяна Марковна, особенно если вы уедете, как говорите... А если не забудут...\r\nи вы с Верой Васильевной будете все тревожиться... то и принять предложение... - тихо досказал Тушин.\r\nТатьяна Марковна изменилась в лице.\r\n- Иван Иванович! - сказала она с упреком, - за кого вы нас считаете с Верой?\r\nЧтобы заставить молчать злые языки, заглушить не сплетню, а горькую правду, - для этого воспользоваться вашей прежней слабостью к ней и великодушием?\r\nИ потом чтоб всю жизнь - ни вам, ни ей, не было покоя! Я не ожидала этого от вас!.\r\n.\r\n- Напрасно! никакого великодушия тут нет!\r\nА я думал, когда вы рассказывали эту сплетню, что вы затем меня и позвали, чтоб коротко и ясно сказать: \"Иван Иванович, и ты тут запутан: выгороди же и себя и ее вместе!\r\n\" Вот тогда я прямо, как Викентьев, назвал бы вас бабушкой и стал бы на колени перед вами.\r\nДа оно бы так и должно быть! - сказал он уныло.\r\n- Простите, Татьяна Марковна, а у вас дело обыкновенно начинается с старого обычая, с старых правил,\r\nда с справки о том, как было, да что скажут, а собственный ум и сердце придут после.\r\nВот если б с них начать, тогда бы у вас этой печали не было, а у меня было бы меньше седых волос, и Вера Васильевна...\r\nОн остановился, как будто опомнившись.\r\n- Виноват! - вдруг понизив тон, перешедший в робость, сказал он. - Я взялся не за свое дело. Решаю и за Веру Васильевну, - а вся сила в ней!\r\n- Вот видите, без моего \"ума и сердца\", сами договорились до правды, Иван Иванович! Мой \"ум и сердце\" говорили давно за вас, да не судьба!\r\nСтало быть, вы из жалости взяли бы ее теперь, а она вышла бы за вас - опять скажу - ради вашего.\r\n.. великодушия... Того ли вы хотите? Честно ли и правильно ли это и способны ли мы с ней на такой поступок? Вы знаете нас...\r\n- И честно, и правильно, если она чувствует ко мне, что говорит. Она любит меня, как \"человека\", как друга: это ее слова, - ценит, конечно, больше, нежели я стою.\r\n.. Это большое счастье! Это ведь значит, что со временем... полюбила бы - как доброго мужа...\r\n- Иван Иванович, вам-то что этот брак принес бы!.. сколько горя!.. Подумайте! Боже мой!\r\n- Я не мешаюсь ни в чьи дела, Татьяна Марковна, вижу, что вы убиваетесь горем, - и не мешаю вам: зачем же вы хотите думать и чувствовать за меня?\r\nПозвольте мне самому знать, что мне принесет этот брак! - вдруг сказал Тушин резко.\r\n- Счастье на всю жизнь - вот что он принесет! А я, может быть, проживу еще лет пятьдесят! Если не пятьдесят, хоть десять, двадцать лет счастья!\r\nОн почесал голову почти с отчаянием, что эти две женщины не понимают его и не соглашаются отдать ему в руки то счастье,\r\nкоторое ходит около него, ускользает, не дается и в которое бы он вцепился своими медвежьими когтями и никогда бы не выпустил вон.\r\nА они не видят, не понимают, все еще громоздят горы, которые вдруг выросли на его дороге и пропали - их нет больше, он одолел их страшною силою любви и муки!\r\nУжели даром бился он в этой битве и устоял на ногах, не добыв погибшего счастья.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Александр Сергеевич Пушкин\n\n Поэмы\n\n СОДЕРЖАНИЕ:\n\n Руслан и Людмила\n Кавказский пленник\n Гавриилиада\r\nБратья-разбойники\n Бахчисарайский фонтан\n Цыганы\n Граф Нулин\n Полтава\n Тазит\n Домик в Коломне\n Анджело\r\nМедный всадник\n\n Heзавершeнное, планы, отрывки, наброски\n\n Монах\n Бова\n Исповедь\n Поэма о гетеристах (Иордаки)\r\nАктеон\n Вадим\n Бова\n Мстислав\n Агасфер\n Кирджали\n Казачка и черкес\n Езерский\n Юдифь\n\n РУСЛАН И ЛЮДМИЛА\r\nПОСВЯЩЕНИЕ\r\nДля вас, души моей царицы, Красавицы, для вас одних Времен минувших небылицы, В часы досугов золотых, Под шепот старины болтливой, Рукою верной я писал; Примите ж вы мой труд игривый!\r\nНичьих не требуя похвал, Счастлив уж я надеждой сладкой, Что дева с трепетом любви Посмотрит, может быть украдкой, На песни грешные мои.\r\nУ лукоморья дуб зеленый; Златая цепь на дубе том: И днем и ночью кот ученый Все ходит по цепи кругом; Идет направо - песнь заводит, Налево - сказку говорит.\r\nТам чудеса: там леший бродит, Русалка на ветвях сидит; Там на неведомых дорожках Следы невиданных зверей; Избушка там на курьих ножках Стоит без окон, без дверей;\r\nТам лес и дол видений полны; Там о заре прихлынут волны На брег песчаный и пустой, И тридцать витязей прекрасных Чредой из вод выходят ясных, И с ними дядька их морской;\r\nТам королевич мимоходом Пленяет грозного царя; Там в облаках перед народом Через леса, через моря Колдун несет богатыря;\r\nВ темнице там царевна тужит, А бурый волк ей верно служит; Там ступа с Бабою Ягой Идет, бредет сама собой; Там царь Кащей над златом чахнет; Там русской дух.\r\n.. там Русью пахнет! И там я был, и мед я пил; У моря видел дуб зеленый; Под ним сидел, и кот ученый Свои мне сказки говорил. Одну я помню: сказку эту Поведаю теперь я свету...\r\nПЕСНЬ ПЕРВАЯ\n\n Дела давно минувших дней, Преданья старины глубокой.\r\nВ толпе могучих сыновей, С друзьями, в гриднице высокой Владимир-солнце пировал; Меньшую дочь он выдавал За князя храброго Руслана И мед из тяжкого стакана За их здоровье выпивал.\r\nНе скоро ели предки наши, Не скоро двигались кругом Ковши, серебряные чаши С кипящим пивом и вином.\r\nОни веселье в сердце лили, Шипела пена по краям, Их важно чашники носили И низко кланялись гостям.\r\nСлилися речи в шум невнятный; Жужжит гостей веселый круг; Но вдруг раздался глас приятный И звонких гуслей беглый звук;\r\nВсе смолкли, слушают Баяна: И славит сладостный певец Людмилу-прелесть, и Руслана, И Лелем свитый им венец.\r\nНо, страстью пылкой утомленный, Не ест, не пьет Руслан влюбленный; На друга милого глядит, Вздыхает, сердится, горит И, щипля ус от нетерпенья, Считает каждые мгновенья.\r\nВ унынье, с пасмурным челом, За шумным, свадебным столом Сидят три витязя младые; Безмолвны, за ковшом пустым, Забыты кубки круговые, И брашна неприятны им;\r\nНе слышат вещего Баяна; Потупили смущенный взгляд: То три соперника Руслана; В душе несчастные таят Любви и ненависти яд.\r\nОдин - Рогдай, воитель смелый, Мечом раздвинувший пределы Богатых киевских полей; Другой - Фарлаф, крикун надменный, В пирах никем не побежденный, Но воин скромный средь мечей;\r\nПоследний, полный страстной думы, Младой хазарский хан Ратмир: Все трое бледны и угрюмы, И пир веселый им не в пир.\r\nВот кончен он; встают рядами, Смешались шумными толпами, И все глядят на молодых: Невеста очи опустила, Как будто сердцем приуныла, И светел радостный жених.\r\nНо тень объемлет всю природу, Уж близко к полночи глухой; Бояре, задремав от меду, С поклоном убрались домой.\r\nЖених в восторге, в упоенье: Ласкает он в воображенье Стыдливой девы красоту; Но с тайным, грустным умиленьем Великий князь благословеньем Дарует юную чету.\r\nИ вот невесту молодую Ведут на брачную постель; Огни погасли... и ночную Лампаду зажигает Лель.\r\nСвершились милые надежды, Любви готовятся дары; Падут ревнивые одежды На цареградские ковры...\r\nВы слышите ль влюбленный шепот, И поцелуев сладкий звук, И прерывающийся ропот Последней робости?.. Супруг Восторги чувствует заране; И вот они настали.\r\n.. Вдруг Гром грянул, свет блеснул в тумане, Лампада гаснет, дым бежит, Кругом все смерклось, все дрожит, И замерла душа в Руслане.\r\n.. Все смолкло. В грозной тишине Раздался дважды голос странный, И кто-то в дымной глубине Взвился чернее мглы туманной...\r\nИ снова терем пуст и тих; Встает испуганный жених, С лица катится пот остылый; Трепеща, хладною рукой Он вопрошает мрак немой.\r\n.. О горе: нет подруги милой! Хватает воздух он пустой; Людмилы нет во тьме густой, Похищена безвестной силой.\r\nАх, если мученик любви Страдает страстью безнадежно, Хоть грустно жить, друзья мои, Однако жить еще возможно.\r\nНо после долгих, долгих лет Обнять влюбленную подругу, Желаний, слез, тоски предмет, И вдруг минутную супругу Навек утратить... о друзья, Конечно лучше б умер я!\r\nОднако жив Руслан несчастный.\r\nНо что сказал великий князь? Сраженный вдруг молвой ужасной, На зятя гневом распалясь, Его и двор он созывает: \"Где, где Людмила?\" - вопрошает С ужасным, пламенным челом.\r\nРуслан не слышит.\r\n\"Дети, други! Я помню прежние заслуги: О, сжальтесь вы над стариком! Скажите, кто из вас согласен Скакать за дочерью моей?\r\nЧей подвиг будет не напрасен, Тому - терзайся, плачь, злодей! Не мог сберечь жены своей! - Тому я дам ее в супруги С полцарством прадедов моих.\r\nКто ж вызовется, дети, други?..\" \"Я!\" - молвил горестный жених. \"Я! я!\" - воскликнули с Рогдаем Фарлаф и радостный Ратмир: \"Сейчас коней своих седлаем; Мы рады весь изъездить мир.\r\nОтец наш, не продлим разлуки; Не бойся: едем за княжной\". И с благодарностью немой В слезах к ним простирает руки Старик, измученный тоской.\r\nВсе четверо выходят вместе; Руслан уныньем как убит; Мысль о потерянной невесте Его терзает и мертвит.\r\nСадятся на коней ретивых; Вдоль берегов Днепра счастливых Летят в клубящейся пыли; Уже скрываются вдали; Уж всадников не видно боле.\r\n.. Но долго все еще глядит Великий князь в пустое поле И думой им вослед летит.\r\nРуслан томился молчаливо, И смысл и память потеряв. Через плечо глядя спесиво И важно подбочась, Фарлаф, Надувшись, ехал за Русланом.\r\nОн говорит: \"Насилу я На волю вырвался, друзья! Ну, скоро ль встречусь с великаном?\r\nУж то-то крови будет течь, Уж то-то жертв любви ревнивой! Повеселись, мой верный меч, Повеселись, мой конь ретивый!\"\r\nХазарский хан, в уме своем Уже Людмилу обнимая, Едва не пляшет над седлом;\r\nВ нем кровь играет молодая, Огня надежды полон взор: То скачет он во весь опор, То дразнит бегуна лихого, Кружит, подъемлет на дыбы Иль дерзко мчит на холмы снова.\r\nРогдай угрюм, молчит - ни слова... Страшась неведомой судьбы И мучась ревностью напрасной, Всех больше беспокоен он, И часто взор его ужасный На князя мрачно устремлен.\r\nСоперники одной дорогой Все вместе едут целый день. Днепра стал темен брег отлогий; С востока льется ночи тень; Туманы над Днепром глубоким; Пора коням их отдохнуть.\r\nВот под горой путем широким Широкий пересекся путь. \"Разъедемся, пора! - сказали, - Безвестной вверимся судьбе\". И каждый конь, не чуя стали, По воле путь избрал себе.\r\nЧто делаешь, Руслан несчастный, Один в пустынной тишине? Людмилу, свадьбы день ужасный, Все, мнится, видел ты во сне.\r\nНа брови медный шлем надвинув, Из мощных рук узду покинув, Ты шагом едешь меж полей, И медленно в душе твоей Надежда гибнет, гаснет вера.\r\nНо вдруг пред витязем пещера; В пещере свет. Он прямо к ней Идет под дремлющие своды, Ровесники самой природы.\r\nВошел с уныньем: что же зрит? В пещере старец; ясный вид, Спокойный взор, брада седая; Лампада перед ним горит; За древней книгой он сидит, Ее внимательно читая.\r\n\"Добро пожаловать, мой сын! - Сказал с улыбкой он Руслану.\r\n- Уж двадцать лет я здесь один Во мраке старой жизни вяну; Но наконец дождался дня, Давно предвиденного мною. Мы вместе сведены судьбою; Садись и выслушай меня.\r\nРуслан, лишился ты Людмилы; Твой твердый дух теряет силы; Но зла промчится быстрый миг: На время рок тебя постиг.\r\nС надеждой, верою веселой Иди на все, не унывай; Вперед! мечом и грудью смелой Свой путь на полночь пробивай.\r\nУзнай, Руслан: твой оскорбитель Волшебник страшный Черномор, Красавиц давний похититель, Полнощных обладатель гор.\r\nЕще ничей в его обитель Не проникал доныне взор; Но ты, злых козней истребитель, В нее ты вступишь, и злодей Погибнет от руки твоей.\r\nТебе сказать не должен боле: Судьба твоих грядущих дней, Мой сын, в твоей отныне воле\".\r\nНаш витязь старцу пал к ногам И в радости лобзает руку. Светлеет мир его очам, И сердце позабыло муку. Вновь ожил он; и вдруг опять На вспыхнувшем лице кручина...\r\n\"Ясна тоски твоей причина; Но грусть не трудно разогнать, - Сказал старик, - тебе ужасна Любовь седого колдуна; Спокойся, знай: она напрасна И юной деве не страшна.\r\nОн звезды сводит с небосклона, Он свистнет - задрожит луна; Но против времени закона Его наука не сильна.\r\nРевнивый, трепетный хранитель Замков безжалостных дверей, Он только немощный мучитель Прелестной пленницы своей.\r\nВокруг нее он молча бродит, Клянет жестокий жребий свой... Но, добрый витязь, день проходит, А нужен для тебя покой\".\r\nРуслан на мягкий мох ложится Пред умирающим огнем; Он ищет позабыться сном, Вздыхает, медленно вертится...\r\nНапрасно! Витязь наконец: \"Не спится что-то, мой отец! Что делать: болен я душою, И сон не в сон, как тошно жить.\r\nПозволь мне сердце освежить Твоей беседою святою. Прости мне дерзостный вопрос. Откройся: кто ты, благодатный, Судьбы наперсник непонятный? В пустыню кто тебя занес?\"\r\nВздохнув с улыбкою печальной, Старик в ответ: \"Любезный сын, Уж я забыл отчизны дальной Угрюмый край.\r\nПриродный финн, В долинах, нам одним известных, Гоняя стадо сел окрестных, В беспечной юности я знал Одни дремучие дубравы, Ручьи, пещеры наших скал Да дикой бедности забавы.\r\nНо жить в отрадной тишине Дано не долго было мне.\r\nТогда близ нашего селенья, Как милый цвет уединенья, Жила Наина. Меж подруг Она гремела красотою.\r\nОднажды утренней порою Свои стада на темный луг Я гнал, волынку надувая; Передо мной шумел поток.\r\nОдна, красавица младая На берегу плела венок. Меня влекла моя судьбина...\r\nАх, витязь, то была Наина! Я к ней - и пламень роковой За дерзкий взор мне был наградой, И я любовь узнал душой С ее небесною отрадой, С ее мучительной тоской.\r\nУмчалась года половина; Я с трепетом открылся ей, Сказал: люблю тебя, Наина.\r\nНо робкой горести моей Наина с гордостью внимала, Лишь прелести свои любя, И равнодушно отвечала: \"Пастух, я не люблю тебя!\"\r\nИ все мне дико, мрачно стало: Родная куща, тень дубров, Веселы игры пастухов - Ничто тоски не утешало. В уныньи сердце сохло, вяло.\r\nИ наконец задумал я Оставить финские поля; Морей неверные пучины С дружиной братской переплыть И бранной славой заслужить Вниманье гордое Наины.\r\nЯ вызвал смелых рыбаков Искать опасностей и злата. Впервые тихий край отцов Услышал бранный звук булата И шум немирных челноков.\r\nЯ вдаль уплыл, надежды полный, С толпой бесстрашных земляков; Мы десять лет снега и волны Багрили кровию врагов.\r\nМолва неслась: цари чужбины Страшились дерзости моей; Их горделивые дружины Бежали северных мечей.\r\nМы весело, мы грозно бились, Делили дани и дары, И с побежденными садились За дружелюбные пиры.\r\nНо сердце, полное Наиной, Под шумом битвы и пиров, Томилось тайною кручиной, Искало финских берегов. Пора домой, сказал я, други! Повесим праздные кольчуги Под сенью хижины родной.\r\nСказал - и весла зашумели; И, страх оставя за собой, В залив отчизны дорогой Мы с гордой радостью влетели.\r\nСбылись давнишние мечты, Сбылися пылкие желанья! Минута сладкого свиданья, И для меня блеснула ты!\r\nК ногам красавицы надменной Принес я меч окровавленный, Кораллы, злато и жемчуг;\r\nПред нею, страстью упоенный, Безмолвным роем окруженный Ее завистливых подруг, Стоял я пленником послушным;\r\nНо дева скрылась от меня, Примолвя с видом равнодушным: \"Герой, я не люблю тебя!\r\n\"\r\nК чему рассказывать, мой сын, Чего пересказать нет силы?\r\nАх, и теперь один, один, Душой уснув, в дверях могилы, Я помню горесть, и порой, Как о минувшем мысль родится, По бороде моей седой Слеза тяжелая катится.\r\nНо слушай: в родине моей Между пустынных рыбарей Наука дивная таится.\r\nПод кровом вечной тишины, Среди лесов, в глуши далекой Живут седые колдуны; К предметам мудрости высокой Все мысли их устремлены;\r\nВсе слышит голос их ужасный, Что было и что будет вновь, И грозной воле их подвластны И гроб и самая любовь.\r\nИ я, любви искатель жадный, Решился в грусти безотрадной Наину чарами привлечь И в гордом сердце девы хладной Любовь волшебствами зажечь.\r\nСпешил в объятия свободы, В уединенный мрак лесов; И там, в ученье колдунов, Провел невидимые годы.\r\nНастал давно желанный миг, И тайну страшную природы Я светлой мыслию постиг: Узнал я силу заклинаньям.\r\nВенец любви, венец желаньям! Теперь, Наина, ты моя! Победа наша, думал я. Но в самом деле победитель Был рок, упорный мой гонитель.\r\nВ мечтах надежды молодой, В восторге пылкого желанья, Творю поспешно заклинанья,\r\nЗову духов - и в тьме лесной Стрела промчалась громовая, Волшебный вихорь поднял вой, Земля вздрогнула под ногой.\r\n.. И вдруг сидит передо мной Старушка дряхлая, седая, Глазами впалыми сверкая, С горбом, с трясучей головой, Печальной ветхости картина.\r\nАх, витязь, то была Наина!.\r\n.\r\nЯ ужаснулся и молчал, Глазами страшный призрак мерил, В сомненье все еще не верил И вдруг заплакал, закричал: \"Возможно ль! ах, Наина, ты ли!\r\nНаина, где твоя краса? Скажи, ужели небеса Тебя так страшно изменили? Скажи, давно ль, оставя свет, Расстался я с душой и с милой? Давно ли?.\r\n.\" \"Ровно сорок лет, - Был девы роковой ответ, - Сегодня семьдесят мне било. Что делать, - мне пищит она, - Толпою годы пролетели. Прошла моя, твоя весна - Мы оба постареть успели.\r\nНо, друг, послушай: не беда Неверной младости утрата.\r\nКонечно, я теперь седа, Немножко, может быть, горбата; Не то, что в старину была, Не так жива, не так мила; Зато (прибавила болтунья) Открою тайну: я колдунья!\"\r\nИ было в самом деле так. Немой, недвижный перед нею, Я совершенный был дурак Со всей премудростью моею.\r\nНо вот ужасно: колдовство Вполне свершилось по несчастью. Мое седое божество Ко мне пылало новой страстью.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": ".. Теряю все права Над рифмой, над моей прислужницею странной: Стих вяло тянется, холодный и туманный.\r\nУсталый, с лирою я прекращаю спор, Иду в гостиную; там слышу разговор О близких выборах, о сахарном заводе;\r\nХозяйка хмурится в подобие погоде, Стальными спицами проворно шевеля, Иль про червонного гадает короля.\r\nТоска! Так день за днем идет в уединенье!\r\nНо если под вечер в печальное селенье, Когда за шашками сижу я в уголке, Приедет издали в кибитке иль возке Нежданная семья:\r\nстарушка, две девицы (Две белокурые, две стройные сестрицы), - Как оживляется глухая сторона!\r\nКак жизнь, о боже мой, становится полна!\r\nСначала косвенно-внимательные взоры, Потом слов несколько, потом и разговоры, А там и дружный смех, и песни вечерком,\r\nИ вальсы резвые, и шепот за столом, И взоры томные, и ветреные речи, На узкой лестнице замедленные встречи;\r\nИ дева в сумерки выходит на крыльцо: Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!\r\nНо бури севера не вредны русской розе.\r\nКак жарко поцелуй пылает на морозе! Как дева русская свежа в пыли снегов!\r\nЗИМНЕЕ УТРО\r\nМороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный - Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой взоры Навстречу северной Авроры, Звездою севера явись!\r\nВечор, ты помнишь, вьюга злилась, На мутном небе мгла носилась; Луна, как бледное пятно, Сквозь тучи мрачные желтела, И ты печальная сидела - А нынче... погляди в окно:\r\nПод голубыми небесами Великолепными коврами, Блестя на солнце, снег лежит; Прозрачный лес один чернеет, И ель сквозь иней зеленеет, И речка подо льдом блестит.\r\nВся комната янтарным блеском Озарена. Веселым треском Трещит затопленная печь. Приятно думать у лежанки. Но знаешь: не велеть ли в санки Кобылку бурую запречь?\r\nСкользя по утреннему снегу, Друг милый, предадимся бегу Нетерпеливого коня И навестим поля пустые, Леса, недавно столь густые, И берег, милый для меня.\r\n* * \r\nЯ вас любил: любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем.\r\nЯ вас любил безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам бог любимой быть другим.\r\nВОСПОМИНАНИЯ В ЦАРСКОМ СЕЛЕ\n\n Воспоминаньями смущенный,\n Исполнен сладкою тоской, Сады прекрасные, под сумрак ваш священный\r\nВхожу с поникшею главой. Так отрок библии, безумный расточитель, До капли истощив раскаянья фиал, Увидев наконец родимую обитель,\r\nГлавой поник и зарыдал.\n\n В пылу восторгов скоротечных,\n В бесплодном вихре суеты, О, много расточил сокровищ я сердечных\r\nЗа недоступные мечты, И долго я блуждал, и часто, утомленный, Раскаяньем горя, предчувствуя беды, Я думал о тебе, предел благословенный,\r\nВоображал сии сады.\n\n Воображаю день счастливый,\n Когда средь вас возник лицей, И слышу наших игр я снова шум игривый\r\nИ вижу вновь семью друзей. Вновь нежным отроком, то пылким, то ленивым, Мечтанья смутные в груди моей тая, Скитаясь по лугам, по рощам молчаливым,\r\nПоэтом забываюсь я.\n\n И въявь я вижу пред собою\n Дней прошлых гордые следы. Еще исполнены великою женою,\r\nЕе любимые сады Стоят населены чертогами, вратами, Столпами, башнями, кумирами богов И славой мраморной, и медными хвалами\r\nЕкатерининских орлов.\n\n Садятся призраки героев\n У посвященных им столпов, Глядите: вот герой, стеснитель ратных строев,\r\nПерун кагульских берегов. Вот, вот могучий вождь полунощного флага, Пред кем морей пожар и плавал и летал. Вот верный брат его, герой Архипелага,\r\nВот наваринский Ганнибал.\n\n Среди святых воспоминаний\r\nЯ с детских лет здесь возрастал, А глухо между тем поток народной брани\r\nУж бесновался и роптал. Отчизну обняла кровавая забота, Россия двинулась, и мимо нас летят И тучи конные, брадатая пехота,\n И пушек светлый ряд.\r\nНа юных ратников завистливо взирали, Ловили с жадностью мы брани дальный звук, И, негодуя, мы и детство проклинали,\n И узы строгие наук.\r\nИ многих не пришло. При звуке песней новых Почили славные в полях Бородина, На Кульмских высотах, в лесах Литвы суровых,\n Вблизи Монмартра\n\n * \r\nПоедем, я готов;\r\nкуда бы вы, друзья, Куда б ни вздумали, готов за вами я Повсюду следовать, надменной убегая:\r\nК подножию ль стены далекого Китая, В кипящий ли Париж, туда ли наконец, Где Тасса не поет уже ночной гребец,\r\nГде древних городов под пеплом дремлют мощи, Где кипарисные благоухают рощи, Повсюду я готов.\r\nПоедем...\r\nно, друзья, Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя?\r\nЗабуду ль гордую, мучительную деву, Или к ее ногам, ее младому гневу, Как дань привычную, любовь я принесу? - - - - - - - - - - - - -\r\n * \r\nБрожу ли я вдоль улиц шумных, Вхожу ль во многолюдный храм, Сижу ль меж юношей безумных, Я предаюсь моим мечтам.\r\nЯ говорю: промчатся годы, И сколько здесь ни видно нас, Мы все сойдем под вечны своды - И чей-нибудь уж близок час.\r\nГляжу ль на дуб уединенный, Я мыслю: патриарх лесов Переживет мой век забвенный, Как пережил он век отцов.\r\nМладенца ль милого ласкаю, Уже я думаю; прости! Тебе я место уступаю: Мне время тлеть, тебе цвести.\r\nДень каждый, каждую годину Привык я думой провождать, Грядущей смерти годовщину Меж их стараясь угадать.\r\nИ где мне смерть пошлет судьбина? В бою ли, в странствии, в волнах? Или соседняя долина Мой примет охладелый прах?\r\nИ хоть бесчувственному телу Равно повсюду истлевать, Но ближе к милому пределу Мне все б хотелось почивать.\r\nИ пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа Красою вечною сиять.\n\n КАВКАЗ\r\nКавказ подо мною. Один в вышине Стою над снегами у края стремнины; Орел, с отдаленной поднявшись вершины, Парит неподвижно со мной наравне.\r\nОтселе я вижу потоков рожденье И первое грозных обвалов движенье.\r\nЗдесь тучи смиренно идут подо мной; Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады; Под ними утесов нагие громады;\r\nТам ниже мох тощий, кустарник сухой; А там уже рощи, зеленые сени, Где птицы щебечут, где скачут олени.\r\nА там уж и люди гнездятся в горах, И ползают овцы по злачным стремнинам, И пастырь нисходит к веселым долинам,\r\nГде мчится Арагва в тенистых брегах, И нищий наездник таится в ущелье, Где Терек играет в свирепом веселье;\r\nИграет и воет, как зверь молодой, Завидевший пищу из клетки железной; И бьется о берег в вражде бесполезной И лижет утесы голодной волной.\r\n.. Вотще! нет ни пищи ему, ни отрады: Теснят его грозно немые громады.\r\nОБВАЛ\n\n Дробясь о мрачные скалы, Шумят и пенятся валы, И надо мной кричат орлы,\n И ропщет бор, И блещут средь волнистой мглы\r\nВершины гор.\n\n Оттоль сорвался раз обвал, И с тяжким грохотом упал, И всю теснину между скал\n Загородил, И Терека могущий вал\r\nОстановил.\n\n Вдруг, истощась и присмирев, О Терек, ты прервал свой рев; Но задних волн упорный гнев\r\nПрошиб снега... Ты затопил, освирепев,\n Свои брега.\n\n И долго прорванный обвал Неталой грудою лежал, И Терек злой под ним бежал.\r\nИ пылью вод И шумной пеной орошал\n Ледяный свод.\n\n И путь по нем широкий шел: И конь скакал, и влекся вол, И своего верблюда вел\r\nСтепной купец, Где ныне мчится лишь Эол,\n Небес жилец.\n\n МОНАСТЫРЬ НА КАЗБЕКЕ\r\nВысоко над семьею гор, Казбек, твой царственный шатер Сияет вечными лучами. Твой монастырь за облаками, Как в небе реющий ковчег, Парит, чуть видный, над горами.\r\nДалекий, вожделенный брег! Туда б, сказав прости ущелью, Подняться к вольной вышине! Туда б, в заоблачную келью, В соседство бога скрыться мне!..\r\nДЕЛИБАШ\n\n Перестрелка за холмами; Смотрит лагерь их и наш; На холме пред казаками Вьется красный делибаш.\r\nДелибаш! не суйся к лаве, Пожалей свое житье; Вмиг аминь лихой забаве: Попадешься на копье.\r\nЭй, казак! не рвися к бою: Делибаш на всем скаку Срежет саблею кривою С плеч удалую башку.\r\nМчатся, сшиблись в общем крике... Посмотрите! каковы?.. Делибаш уже на пике, А казак без головы.\n\n * \r\nКогда твои младые лета Позорит шумная молва, И ты по приговору света На честь утратила права;\r\nОдин среди толпы холодной Твои страданья я делю И за тебя мольбой бесплодной Кумир бесчувственный молю.\r\nНо свет... Жестоких осуждений Не изменяет он своих: Он не карает заблуждений, Но тайны требует для них.\r\nДостойны равного презренья Его тщеславная любовь И лицемерные гоненья: К забвенью сердце приготовь;\r\nНе пей мутительной отравы; Оставь блестящий, душный круг; Оставь безумные забавы: Тебе один остался друг.\n\n К БЮСТУ ЗАВОЕВАТЕЛЯ\r\nНапрасно видишь тут ошибку: Рука искусства навела На мрамор этих уст улыбку, А гнев на хладный лоск чела.\r\nНедаром лик сей двуязычен. Таков и был сей властелин: К противочувствиям привычен, В лице и в жизни арлекин.\r\nЭПИГРАММА\r\nЖурналами обиженный жестоко, Зоил Пахом печалился глубоко; На цензора вот подал он донос; Но цензор прав, нам смех, зоилу нос.\r\nИная брань, конечно, неприличность, Нельзя писать: Такой-то де старик, Козел в очках, плюгавый клеветник, И зол и подл: все это будет личность.\r\nНо можете печатать, например, Что господин парнасский старовер (В своих статьях) бессмыслицы оратор, Отменно вял, отменно скучноват, Тяжеловат и даже глуповат;\r\nТут не лицо, а только литератор.\r\n * \r\nПоэт-игрок, о Беверлей-Гораций, Проигрывал ты кучки ассигнаций, И серебро, наследие отцов, И лошадей,\r\nи даже кучеров - И с радостью на карту б, на злодейку, Поставил бы тетрадь своих стихов, Когда б твой стих ходил хотя в копейку.\r\nЭПИГРАММА\r\nТам, где древний Кочерговский Над Ролленем опочил, Дней новейших Тредьяковский Колдовал и ворожил:\r\nДурень, к солнцу став спиною, Под холодный Вестник свой Прыскал мертвою водою, Прыскал ижицу живой.\r\n * \r\nКак сатирой безымянной Лик зоила я пятнал, Признаюсь: на вызов бранный Возражений я не ждал.\r\nСправедливы ль эти слухи? Отвечал он? Точно ль так? В полученье оплеухи Расписался мой дурак?\r\n * \r\nСчастлив ты в прелестных дурах, В службе, в картах и в пирах; Ты St.\r\n-Priest в карикатурах, Ты Нелединский в стихах; Ты прострелен на дуэле, Ты разрублен на войне, - Хоть герой ты в самом деле, Но повеса ты вполне.\r\n * \r\nНадеясь на мое презренье, Седой зоил меня ругал, И, потеряв уже терпенье, Я эпиграммой отвечал.\r\nУкушенный желаньем славы, Теперь, надеясь на ответ, Журнальный шут, холоп лукавый, Ругать бы также стал.\r\n- О нет! Пусть он, как бес перед обедней, Себе покоя не дает: Лакей, сиди себе в передней, А будет с барином расчет.\r\nСАПОЖНИК (ПРИТЧА)\r\nКартину раз высматривал сапожник И в обуви ошибку указал; Взяв тотчас кисть, исправился художник. Вот, подбочась, сапожник продолжал: \"Мне кажется, лицо немного криво.\r\n.. А эта грудь не слишком ли нага?\"... Тут Апеллес прервал нетерпеливо: \"Суди, дружок, не свыше сапога!\"\r\nЕсть у меня приятель на примете: Не ведаю, в каком бы он предмете Был знатоком, хоть строг он на словах, Но черт его несет судить о свете: Попробуй он судить о сапогах!\r\nЭПИГРАММА\r\nСедой Свистов! ты царствовал со славой; Пора, пора! сложи с себя венец: Питомец твой младой, цветущий, здравый, Тебя сменит, великий наш певец!\r\nСе: внемлет мне маститый собеседник, Свершается судьбины произвол, Является младой его наследник: Свистов II вступает на престол!\r\nЭПИГРАММА\r\nМальчишка Фебу гимн поднес. \"Охота есть, да мало мозгу. А сколько лет ему, вопрос?\" - \"Пятнадцать\".\r\n- \"Только-то? Эй, розгу!\" За сим принес семинарист Тетрадь лакейских диссертаций, И Фебу вслух прочел Гораций, Кусая губы, первый лист.\r\nОтяжелев, как от дурмана, Сердито Феб его прервал И тотчас взрослого болвана Поставить в палки приказал.\r\nСОБРАНИЕ НАСЕКОМЫХ\n\n Какие крохотны коровки! Есть, право, менее булавочной головки.\n\n Крылов.\r\nМое собранье насекомых Открыто для моих знакомых: Ну, что за пестрая семья! За ними где ни рылся я! Зато какая сортировка!\r\nВот Глинка - божия коровка, Вот Каченовский - злой паук, Вот и Свиньин - российский жук, Вот Олин - черная мурашка, Вот Раич - мелкая букашка.\r\nКуда их много набралось! Опрятно за стеклом и в рамах Они, пронзенные насквозь, Рядком торчат на эпиграммах.\r\n1830\n\n ЦИКЛОП\n\n Язык и ум теряя разом, Гляжу на вас единым глазом: Единый глаз в главе моей. Когда б судьбы того хотели, Когда б имел я сто очей, То все бы сто на вас глядели.\r\n * \n\n Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный Волны, плеснувшей в берег дальный, Как звук ночной в лесу глухом.\r\nОно на памятном листке Оставит мертвый след, подобный Узору надписи надгробной На непонятном языке.\r\nЧто в нем? Забытое давно В волненьях новых и мятежных, Твоей душе не даст оно Воспоминаний чистых, нежных.\r\nНо в день печали, в тишине, Произнеси его тоскуя; Скажи: есть память обо мне, Есть в мире сердце, где живу я...\n\n ОТВЕТ\r\nЯ вас узнал, о мой оракул, Не по узорной пестроте Сих неподписанных каракул, Но по веселой остроте, Но по приветствиям лукавым, Но по насмешливости злой И по упрекам .\r\n.. столь неправым, И этой прелести живой.\r\nС тоской невольной, с восхищеньем Я перечитываю вас И восклицаю с нетерпеньем: Пора! в Москву, в Москву сейчас!\r\nЗдесь город чопорный, унылый, Здесь речи - лед, сердца - гранит; Здесь нет ни ветрености милой, Ни муз, ни Пресни, ни харит.\r\n * *\n\n В часы забав иль праздной скуки, Бывало, лире я моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей.\r\nНо и тогда струны лукавой Невольно звон я прерывал, Когда твой голос величавый Меня внезапно поражал.\r\nЯ лил потоки слез нежданных, И ранам совести моей Твоих речей благоуханных Отраден чистый был елей.\r\nИ ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты, И силой кроткой и любовной Смиряешь буйные мечты.\r\nТвоим огнем душа палима Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе серафима В священном ужасе поэт.\n\n СОНЕТ\n\n Scorn not the sonnet, critic. Wordsworth.\r\nСуровый Дант не презирал сонета; В нем жар любви Петрарка изливал; Игру его любил творец Макбета; Им скорбну мысль Камоэнс облекал.\r\nИ в наши дни пленяет он поэта: Вордсворт его орудием избрал, Когда вдали от суетного света Природы он рисует идеал.\r\nПод сенью гор Тавриды отдаленной Певец Литвы в размер его стесненный Свои мечты мгновенно заключал.\r\nУ нас еще его не знали девы, Как для него уж Дельвиг забывал Гекзаметра священные напевы.\n\n К ВЕЛЬМОЖЕ\n\n (Москва)", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "[Трехаршинную меру заячьих прыжков можно найти на всяком взбудном следе, но один известный охотник (А. С.\r\nХомяков) сказывал мне, что русак на бегу перепрыгивает глубокие рытвины или расселины до семи аршин шириною.]\r\nи вообще чудная резвость заячьего бега.\r\nПрисев на задние ноги, то есть сложив их на сгибе, упершись в какое-нибудь твердое основание,\r\nзаяц имеет способность с такою быстротою и силою разогнуть их, что буквально бросает на воздух все свое тело;\r\nедва обопрется он о землю передними лапками, как уже задние, далеко перепрыгнув за передние, дают опять такой же толчок, и бег зайца кажется одною линией, вытянутою в воздухе.\r\nБез сомнения, быстроте прыжков много способствует крепость спинного хребта.\r\nТеперь понятно, что зайцу неловко бежать под гору и, наоборот, очень ловко -- на гору или в гору.\r\nПервого он всегда избегает; но, вынужденный иногда к тому преследованьем врагов, преимущественно борзых собак, он нередко скатывается кубарем с вершины до самой подошвы горы.\r\nЗаяц не ходит, а только прыгает, он даже не может стоять вдруг на всех четырех ногах; как скоро он останавливается на своем бегу, то сейчас присядет на задние ноги, так они длинны.\r\nОн особенный мастер вдруг сесть на всем бегу, и охотники говорят, что заяц садок.\r\nНадобно еще заметить, что шея у зайца не повертывается, и он не может оглянуться назад;\r\nуслыхав какой-нибудь шум сзади или сбоку, он опирается на задние ноги, перекидывает всего себя в ту сторону,\r\nоткуда послышался шум, садится на корточки, как сурок, и насторожит свои длинные уши.\r\nЗайцы положительно травоядные животные, хотя имеют очень острые зубы, которыми больно кусаются, если возьмут их в руки неловко:\r\nживого зайца должно всегда держать за уши и задние ноги.\r\nКогда есть трава, зайцы питаются ею, также древесными листьями, всякими хлебными посевами и особенно любят озимь.\r\nЗимою гложут они древесную кору, предпочтительно молодых осин и таловых кустов,\r\nа в степях -- всякую травяную ветошь, разгребая для того своими лапками довольно большие снежные сугробы.\r\nПлодовитые сады могут жестоко пострадать от зайцев в продолжение зимы, если не будут взяты известные предохранительные меры.\r\nЗаяц имеет особенный, жалобный крик, похожий на плач младенца. Он испускает его, будучи ранен и попав в когти, зубы или руки врага.\r\nНа течках же зайцы кричат особенным образом, и, подражая этому крику, манят их охотники.\r\nЗаяц -- самое робкое и беззащитное творенье. Трусость видна во всех торопливых его движениях и утверждена русскою пословицею: труслив, как заяц.\r\nМне самому случалось видеть, как он дрожит, сидя в своем логове, слыша какой-нибудь приближающийся шум и готовясь вскочить каждую минуту.\r\nОн по справедливости боится и зверя и птицы, и только ночью или по утренним и вечерним зарям выходит из своего дневного убежища, встает с логова;\r\nночь для него совершенно заменяет день; в продолжение ее он бегает, ест и жирует, то есть резвится, и вообще исполняет все требования природы;\r\nс рассветом он выбирает укромное местечко, ложится и с открытыми глазами, по особенному устройству своих коротких век, чутко дремлет до вечера,\r\nпротянув по спине длинные уши и беспрестанно моргая своею мордочкой, опушенною редкими, но довольно длинными, белыми усами.\r\nВ долгие осенние и зимние ночи заяц исходит, особенно по открытым полям и горам, несколько верст, что каждый охотник, сходивший русаков по маликам, изведал на опыте.\r\n[Сходить зайца по малику -- термин охотничий и значит -- отыскать его по следам. Вообще ружейные охотники держатся терминологии псовых охотников, чему и я последую.]\r\nРусский народ называет зайца косым.\r\nЕго глаза, большие, темные, навыкате, -- не косы, это знает всякий;\r\nно, будучи пуглив и тороплив, не имея способности оглядываться, он набегает иногда прямо на охотника или на пенек,\r\nоторопев, круто бросается в другую сторону и опять на что-нибудь набегает.\r\nВероятно, вследствие таких неловких движений назвали его косым, и даже человека, пробежавшего второпях мимо того предмета,\r\nкоторого он ищет, или забежавшего не туда, куда следует, приветствуют шуточным восклицанием:\r\n\"Эх ты, косой заяц\", или: \"Куда забежал скосу?\r\n\" К тому же заяц, сидя на логове, закатывает под лоб иногда один глаз, иногда и оба; вероятно, это дремота, но при первом взгляде заяц покажется косым.\r\nЗайцев истребляют все, кто может: волки, лисы, дворные и легавые собаки, которые сами собою ходят охотиться за ними в лес, даже горностаи и ласки, о чем я имел уже случай говорить.\r\nНо кроме врагов, бегающих по земле и отыскивающих чутьем свою добычу, такие же враги их летают и по воздуху:\r\nорлы, беркуты, большие ястреба готовы напасть на зайца, как скоро почему-нибудь он бывает принужден оставить днем свое потаенное убежище, свое логово;\r\nесли же это логово выбрано неудачно, не довольно закрыто травой или степным кустарником (разумеется, в чистых полях),\r\nто непременно и там увидит его зоркий до невероятности черный беркут (степной орел), огромнейший и сильнейший из всех хищных птиц, похожий на копну сена,\r\nпочерневшую от дождя, когда сидит на стогу или на сурчине, -- увидит и, зашумев как буря, упадет на бедного зайца внезапно из облаков,\r\nунесет в длинных и острых когтях на далекое расстояние и, опустясь на удобном месте, съест почти всего, с шерстью и мелкими костями.\r\nМало этого, даже ночью сторожат зайцев на мирных гулянках большие совы и филины.\r\n[Мне рассказывали охотники, что совы и филины ловят по ночам зайцев следующим образом: они подстерегают их на тропах;\r\nодною ногою сова вкогтится в зайца, другою ухватится за ветку куста или дерева и таким образом держит его до тех пор, пока он не выбьется из сил;\r\nтогда сова вкогтится в него и другою лапой и окончательно задушит.\r\nК этому прибавляют, что заяц отрывает иногда вкогтившуюся в него лапу (разумеется в то время, когда сова другою лапою держится за куст),\r\nчто охотникам случалось затравливать зайцев, на которых висела вкогтившаяся в тело, оторванная и уже высохшая лапка совы.\r\nПризнаюсь, последнее обстоятельство я считал выдумкою; но тот же охотник и знаток этого дела, на которого я недавно ссылался (А.\r\nС. Хомяков), удостоверил меня, что это совершенно справедливо. То же подтверждает и другой стрелок -- охотник Ю. Ф. Самарин.]\r\nСказывал мне один достоверный охотник, что орлы и беркуты сходят зайцев по маликам.\r\nЭто довольно странно:\r\nорлы, беркуты -- не пешеходные твари, но дело доказывается тем, что эти хищники попадают иногда в капканы,\r\nкоторые ставятся на зайцев, именно на сплетении маликов, называемом заячьею тропой.\r\n[1854 года, декабря 11-го, принесли мне средней величины желто-бурую сову, попавшую в капкан, поставленный на заячьем малике: очевидно, что и совы сходят зайцев по следам.\r\n-- Позднейшее примечание сочинителя.]\r\nСлучайно можно застрелить беляка и даже русака во всякое время года, но охота, особенно за беляками,\r\nначинается весной, около больших и средних рек, на островах, залитых со всех сторон полою водою.\r\nЭта охота очень добычлива; на иной небольшой островок набежит зайцев множество, и они, взбуженные\r\n[То есть вспуганные, поднятые с места, отсюда: взбудный след.]\r\nохотниками, бегают как угорелые взад и вперед, подобно испуганному, рассеянному стаду овец; некоторые от страха бросаются в воду и переплывают иногда немалое пространство.\r\nВ это время стреляют их в большом количестве, но я никогда не любил такой охоты, похожей на какую-то бойню загнанной в загородь скотины.\r\nЯ предпочитал весною стрельбу беляков, обыкновенно ложащихся по снежным сувоям, которые, когда все уже кругом растаяло,\r\nостаются неприкосновенными несколько времени и тянутся длинными, белыми гривами по лесным опушкам и кустам;\r\nснег скипится, окрепнет, как лед, и свободно поднимает охотника.\r\nЗайцы любят лежать на сувоях днем после ночных похождений для добыванья корма.\r\nЭту стрельбу удобнее производить нескольким охотникам вместе: один, двое или трое, смотря по ширине снега, должны идти по самому сувою, остальные около его краев;\r\nзайцы будут вскакивать в меру и, неохотно оставляя снег, станут набегать на которого-нибудь из охотников.\r\nЭтою весеннею охотой оканчивается настоящая стрельба зайцев до осени;\r\nвпрочем, и летом, когда в лесу нападут на зайцев клещи, они выбегают, особенно по утрам и вечерам, на чистые поляны, опушки и дороги;\r\nпроехав по лесной дороге или пройдя поляной и опушкой, всегда можно убить несколько беляков,\r\nнепременно с несколькими клещами, которые плотно впились в них, насосались крови и висят, как синие моченые сливы.\r\nЯ никогда не хаживал в эту пору нарочно за зайцами, а бивал их, когда попадались нечаянно.\r\nСтреляют также зайцев (с весны, в конце лета, когда выкосят травы, и осенью) из-под гончих собак целым обществом охотников,\r\nи многие находят эту стрельбу очень веселою, особенно в глубокую осень, когда все зайцы побелеют и вместе с ними может выскочить на охотника из острова красный зверь:\r\nволк или лиса.\r\nЯ не оспариваю удовольствия этой осенней стрельбы, но у всякого свой вкус:\r\nя не люблю охоты, где надобно содействие посторонних людей, иногда вовсе не охотников,\r\nи должен признаться, что не люблю ни гончих, ни борзых собак и, следовательно, не люблю псовой охоты.\r\nСамая лучшая стрельба беляков производится по черностопу в позднюю осень, когда они выцветут, побелеют и сделаются видны издалека. Эта стрельба называется узерк, или узерка.\r\nНеобходимое условие для нее -- долгая мокрая осень; в сухую и короткую -- зайцы не успевают выцвесть, нередко выпадает снег и застает их в летней серой шкуре.\r\nВ ненастное же время зайцы, чувствуя неприятную мокроту, беспрестанно трутся о деревья, кусты, стоги сена или просто валяются по земле.\r\nПо мнению охотников, именно потому они белеют скоро, что от трения лезут серые, летние, слабые волосы и вместо них выходят белые, зимние, крепкие.\r\nЗайцы выцветают не вдруг: сначала делаются чалыми, потом побелеет внешняя сторона задних ног, или гачи, и тогда говорят: заяц в штанах;\r\nпотом побелеет брюхо, а за ним все прочие части, и только пятном на лбу и полосою по спине держится красноватая, серая шерсть; наконец, заяц весь побелеет, как лунь, как колпик,\r\n[Лунь -- чеглик (самец) белохвостика, довольно большой хищной птицы низшего разряда:\r\nон весь белый и нисколько не похож на свою темно-красноватую пеструю самку, превосходящую его величиной почти вдвое, а колпик -- белый аист с красными ногами и носом;\r\nон водится около Астрахани.\r\n]\r\nкак первый снег.\r\nИздалека мелькает и сквозит на почерневшей земле какая-то неопределенная белизна:\r\nв лесу, в чаще кустов, в полях и даже в степи, где иногда ложатся беляки, -- и по какому-то, тоже неопределенному,\r\nчутью издалека узнает привычный зоркий глаз охотника, что эта белизна -- заяц, хотя бывают иногда и самые смешные ошибки.\r\nСтранное дело: отчего стрельба зайцев в узерк очень нравится почти всем настоящим охотникам высшего разряда, не говоря уже о простых добычливых стрелках?\r\nПо-видимому в ней нет ничего заманчивого.\r\nЗайца увидишь по большей части издали, можешь подойти к нему близко, потому что лежит он в мокрое время крепко,\r\nпо инстинкту зная, что на голой и черной земле ему, побелевшему бедняку,\r\nнегде спрятаться от глаз врагов своих, что даже сороки и вороны нападут на него со всех сторон с таким криком и остервенением, что он в страхе не будет знать, куда деваться.\r\n.. Итак, подойдешь к зайцу близко или подозришь его нечаянно еще ближе, прицелишься, выстрелишь и убьешь. Вот и вся история.\r\nЧто же тут есть особенно веселого, возбуждающего, лестного, как говорят простые охотники?.\r\n.\r\nРешительно нет ничего;\r\nно я сам, рассуждающий теперь так спокойно и благоразумно, очень помню, что в старые годы страстно любил стрельбу в узерк,\r\nи, несмотря на беспрерывный ненастный дождь, от которого часто сырел на полке порох,\r\nнесмотря на проклятые вспышки (ружья были тогда с кремнями), которые приводили меня в отчаяние, целые дни,\r\nправда очень короткие, от зари до зари, не пивши, не евши, мокрый до костей, десятки верст исхаживал за побелевшими зайцами.\r\n.. то же делали и другие. Какие же тому причины? Я говаривал об этом не один раз со многими охотниками.\r\nВсе соглашались, что точно это странность, и всякий объяснял ее по-своему:\r\nодин говорил, что заяц -- крупная штука, а на крупную штуку всегда охотник зарится, то есть жадничает ее добыть;\r\nдругой объяснял вопрос тем, что весело бить зайцев в поре, когда они выцвели, выкунели, что тут не пропадет даром и шкурка, а пойдет кому-нибудь в пользу.\r\nВсе это отчасти справедливо, но мне кажется, что есть и другая, так сказать, нравственная, прямая, чисто охотничья причина:\r\nстрельба зайцев в узерк совсем не так легка и проста, какою кажется с первого взгляда,\r\nчто и доказывается немалым числом промахов, особенно у новичков, покуда они не применятся к делу.\r\nПромахи же случаются оттого, что логово зайца почти всегда защищено:\r\nоно прикрыто сучками и прутьями (когда он лежит под срубленной вершиною, что очень любит) или пеньками дерев,\r\nзавялой крупной травою, вообще каким-нибудь дрязгом, всегда находящимся в корнях кустов или в лесной чаще.\r\nНе нужно объяснять, что дробь, касаясь каких-нибудь препятствий на своем пути, уклоняется от цели и выстрел делается неверен.\r\nНо этого мало: промахи бывают по зайцам, лежащим в степи на совершенно голых и чистых местах.\r\nПоследнее происходит, по моему мнению, от того, что в траве виден только верх белеющей шерсти, которую заяц, обыкновенно сжимаясь в комок на логове, всегда приподнимает:\r\nесли целить именно в ту крайнюю черту белизны, которая граничит с воздухом, то заряд ляжет высоко,\r\nи случается иногда (случалось и со мною), что дробь выдерет белый пух и осыплет им полукруг около логова, а заяц убежит.\r\nВпрочем, опытные охотники знают этот секрет, берут на цель пониже, под самую белизну; кучным зарядом вскинет убитого зайца вверх, и в меру, на чистом месте, промаха никогда не будет.\r\nПрибавьте ко всему, мною сказанному, что, подозрив издалека нечто белое, подходишь с сомнением, высматриваешь;\r\nто убеждаешься, что это заяц, то покажется, что совсем не заяц, а какая-то белая кость;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "- Чу! - сказал он, пошевелив бровями, прислушиваясь; где-то на дворе женщина сердито кричала:\n - Пашка! Пашка-а... Тихон погладил скулу.\n - Вот те и Пашка! Готовь слезы...\r\n\"Нет, - дурак\", - решил Артамонов и, вытащив из кармана картуз, пошел в сад, внимательно рассматривая сломанный козырек.\r\nНедели две, три он прожил, чувствуя, что в нем ходит, раскачивает его волна темного страха, угрожая ежедневно новой, неведомой бедою.\r\nВот сейчас откроется дверь, влезет Тихон и скажет:\r\n\"Ну, я, конечно, знаю...\"\r\nНо внешне все шло хорошо; все отнеслись к смерти мальчика деловито и просто, покорные привычке родить и хоронить.\r\nНиконов повязал желтую шею свою новым, черным галстуком, и на смытом лице его явилась скромная важность, точно он получил награду, давно заслуженную им.\r\nМать убитого, высокая, тощая, с лошадиным лицом, молча, без слез, торопилась схоронить сына, - так казалось Артамонову;\r\nона все оправляла кисейный рюш в изголовье гроба, передвигала венчик на синем лбу трупа,\r\nосторожно вдавливала пальцами новенькие рыжие копейки, прикрывавшие глаза его, и как-то нелепо быстро крестилась.\r\nПетр подметил, что рука у нее до того устала, что за панихидой мать дважды не могла поднять руку, - поднимет, а рука опускается, как сломанная.\r\nДа, с этой стороны все обошлось гладко;\r\nНиконовы даже многословно и надоедливо благодарили за пособие на похороны, хотя Артамонов, опасаясь возбудить излишней щедростью подозрения Тихона, дал немного.\r\nЕму все-таки не верилось, что дворник так глуп, каким он показал себя там, в бане.\r\nВот уже второй раз баня выдвигает этого человека на первое место, всё глубже втискивая его в жизнь Петра. Это - странно и жутко.\r\nАртамонов даже думал, что баню надо поджечь или сломать, распилить на дрова, кстати она уже стара и гниет. Надо построить другую и на ином месте.\r\nЗорко наблюдая за Тихоном, он видел, что дворник живет всё так же, как-то нехотя, из милости и против воли своей; так же малоречив; с рабочими груб, как полицейский, они его не любят;\r\nс бабами он особенно, брезгливо груб, только с Натальей говорит как-то особенно, точно она не хозяйка, а родственница его, тетка или старшая сестра.\r\n- Ты что больно ласкова с Тихоном? - не раз допытывался он, жена отвечала:\n - Уж очень он прижился к нам.\r\nЕсли б дворник имел друзей, ходил куда-нибудь - \" можно было бы думать, что он сектант; за последние года появилось много разных сектантов.\r\nНо приятелей у Тихона, кроме Серафима-плотника, не было, он охотно посещал церковь, молился истово, но всегда почему-то некрасиво открыв рот, точно готовясь закричать.\r\nПорою, взглянув в мерцающие глаза дворника, Артамонов хмурился, ему казалось, что в этих жидких глазах затаена угроза, он ощущал желание схватить мужика за ворот, встряхнуть его;\r\n\"Ну, говори!\"\r\nНо зрачки Тихона таяли, расплывались, и каменное спокойствие его скуластого лица подавляло тревогу Петра.\r\nКогда был жив Антон-дурак, он нередко торчал в сторожке дворника или, по вечерам, сидел с ним у ворот на скамье, и Тихон допрашивал безумного:\r\n- Ты не болтай зря, ты подумай и объясни: куя-тыр - это кто?\r\n- Каямас, - радостно взвизгивал Антон и запевал:\n Христос воскиресе, воскиресе...\n - Постой!\r\nКибитка потерял колесо...\n - Чего ты добиваешься? - спросил Артамонов с досадой, непонятной ему.\r\n- Чтобы слова нечеловечьи объяснил.\n - Да это - дураковы слова!\n - И у дурака свой разум должен быть, - глупо сказал Тихон.\r\nВообще говорить с ним не стоило.\r\nКак-то бессонной воющей ночью Артамонов почувствовал, что не в силах носить мертвую тяжесть на душе, и, разбудив жену, сказал ей о случае с мальчиком Никоновым.\r\nНаталья, молча мигая сонными глазами, выслушала его и сказала,зевнув:\r\n- А я забываю сны.\n Но вдруг - встрепенулась:\n - Ох, боюсь, как бы Яша не занялся этим!\r\n- Чем? - удивленно спросил муж, а когда она ощутимо объяснила ему, чего боится, он подумал, с досадой дергая себя за ухо:\n \"Напрасно говорил\".\r\nВ эту ночь, под шорох и свист метели, он, вместе с углубившимся сознанием своего одиночества, придумал нечто, освещающее убийство, объясняющее его:\r\nон убил испорченного мальчика, опасного товарища Илье, по силе любви своей к сыну, из страха за него.\r\nЭто вносило в темную ненависть к мальчику Никоно-ву понятную причину, это несколько облегчало. Но хотелось совершенно избавиться от этой тяжести, свалить ее на чьи-то другие плечи.\r\nОн пригласил попа Глеба, желая поговорить о грехе необычном не на исповеди, во время покаяния в обычных грехах.\r\nТощий, сутулый поп пришел вечером, тихонько сел в угол; он всегда засовывал длинное тело свое глубоко в углы, где потемнее, тесней; он как будто прятался от стыда.\r\nЕго фигура в старенькой темной рясе почти сливалась с темной кожей кресла, на сумрачном фоне тускло выступало только пятно лица его;\r\nстеклянной пылью блестели на волосах висков капельки растаявшего снега, и, как всегда, он зажал реденькую, но длинную бороду свою в костлявый кулак.\r\nНе решаясь начать беседу с главного, Артамонов заговорил о том, как быстро портится народ, раздражая своей ленью, пьянством, распутством;\r\nговорить об этом стало скучно, он замолчал, шагая по комнате.\r\nТогда из сумрачного угла потекла речь попа, очень похожая на жалобу.\r\n- Никто не заботится о народе, сам же он духовно заботиться о себе не привык, не умеет. Образованные люди... впрочем, - не решусь осуждать, да и мало у нас образованных людей.\r\nИ не вживаются они, знаете, в обыкновенную жизнь, в народное. Хотя желают многого, но - \"е главного. Их на бунт влечет, а отсюда гонение власти на них.\r\nИ вообще всё как-то не налаживается у нас.\r\nВот только единый голос всё громче слышен в суетном шуме, обращен к совести мира и властно стремится пробудить ее, это голос некоего графа Толстого, философа и литератора.\r\nЗамечательнейший человек, речь его смела до дерзости, но так как... тут, видите, задета православная церковь...\r\nОн долго рассказывал о Льве Толстом, и хотя это было не совсем понятно Артамонову, однако вздыхающий голос попа,\r\nистекая из сумрака тихим ручьем и рисуя почти сказочную фигуру необыкновенного человека, отводил Артамонова от самого себя.\r\nНе забывая о том, зачем он пригласил священника, Петр постепенно поддавался чувству жалости к нему.\r\nОн знал, что бедняки города смотрят на Глеба как на блаженного за то, что этот поп не жаден, ласков со всеми, хорошо служит в церкви и особенно трогательно отпевает покойников.\r\nВсё это Артамонов считал естественным, - таков и должен быть поп. Его симпатия к священнику была вызвана общей нелюбовью городского духовенства и лучших людей ко Глебу.\r\nНо духовный пастырь должен быть суров, он обязан знать и говорить особенные, пронзающие слова, обязан возбуждать страх пред грехом, отвращение ко fpexy,\r\nАртамонов знал, что такой силой Глеб не обладает, и, слушая его неуверенную речь, слова которой колебались, видимо, боясь кого-то обидеть, он вдруг сказал?\r\n- Я тебя, отец Глеб, для того потревожил, чтоб известить: в этом году я говеть не стану.\r\n- Что ж так? - задумчиво спросил поп и, не дождавшись ответа, сказал: - Отвечаете пред совестью своей.\r\nАртамонову послышалось, что Глеб произнес эти слова так же бессердечно, как говорит дворник Тихон.\r\nПо бедности своей поп не носил галош, с его тяжелых, мужицких сапог натекли лужи талого снега, он шлепал подошвами по лужам и всё говорил, жалуясь, но не осуждая:\r\n- Смотришь на происходящее, и лишь одно утешает: зло жизни, возрастая, собирается воедино, как бы для того, чтоб легче было преодолеть его силу.\r\nВсегда так наблюдал я: появляется малый стерженек зла и затем на него, как на веретено нитка, нарастает\r\nвсё больше и больше злого. Рассеянное преодолеть - трудно, соединенное же возможно отсечь мечом справедливости сразу...\r\nЭти слова остались в памяти Артамонова, он услыхал в них нечто утешительное: стерженек - это Павел, ведь к нему, бывало, стекались все темные мысли, он притягивал их.\r\nИ снова, в этот час, он подумал, что некоторую долю его греха справедливо будет отнести на счет сына. Облегченно вздохнув, он пригласил попа к чаю.\r\nВ столовой было светло, уютно, теплый воздух ее насыщен вкусными запахами;\r\nна столе, благодушно пофыркивая паром, кипел самовар; теща, сидя в кресле, приятно пела четырехлетней внучке:\r\nСвятая молонья\n Раздала дары своя:\n Апостолу Петру -\n Ему летнюю жару;\r\nУгоднику Николе -\n На морях, озерах волю;\n А пророку Илие -\n Золотое копие...\n\n - Языческое, - сказал поп, присаживаясь к столу, и виновато усмехнулся.\r\nВ спальне жена говорила Петру:\n - Алексей воротился, видела я его. Он всё больше с ума сходит по Москве. Ох, боюсь я...\r\nЛетом на белой шее и румяном, отшлифованном лице Натальи явились какие-то красненькие точки;\r\nмелкие, как укол иголки, они все-таки мешали ей, и дважды в неделю, перед сном, она усердно втирала в кожу щек мазь медового цвета.\r\nЭтим делом она и занималась, сидя перед зеркалом, двигая голыми локтями; под рубахой тяжело колыхались шары ее грудей.\r\nПетр лежал в постели, закинув руки под голову, бородою в потолок, искоса смотрел на жену и находив, что она похожа на какую-то машину, а от ее мази пахнет вареной севрюгой.\r\nКогда Наталья, помолясь убедительным шёпотом, легла в постель и, по честной привычке здорового тела, предложила себя мужу, он притворился спящим.\r\n\"Стерженек, - думал он. - Вот и я - веретено. Верчусь. А кто прядет? Тихон сказал: человек прядет, а чёрт дерюгу ткет. Экая несуразная морда!\"\r\nРаздуваемое Алексеем дело всё шире расползалось по песчаным холмам над рекою;\r\nони потеряли свою золотистую окраску, исчезал серебряный блеск слюды, угасали острые искорки кварца, песок утаптывался;\r\nс каждым годом, веснами, на нем все обильнее разрастались, ярче зеленели сорные травы, на тропах уже подорожник прижимал свой лист;\r\nлопух развешивал большие уши; вокруг фабрики деревья сада сеяли цветень; осенний лист, изгнивая, удобрял жиреющий песок.\r\nФабрика всё громче ворчала, дышала тревогами и заботами; жужжали сотни веретен, шептали станки;\r\nцелый день, задыхаясь, пыхтели машины, над фабрикой непрерывно кружился озабоченный трудовой гул;\r\nприятно было сознавать себя хозяином всего этого, даже до удивления, до гордости приятно.\r\nНо порою, и все чаще, Артамоновым овладевала усталость, он вспоминал свои детские годы, деревню, спокойную, чистую речку Рать, широкие дали, простую жизнь мужиков.\r\nТогда он чувствовал, что его схватили и вертят невидимые цепкие руки, целодневный шум, наполняя голову,\r\nне оставлял в ней места никаким иным мыслям, кроме тех, которые внушались делом, курчавый дым фабричной трубы темнил всё вокруг унынием и скукой.\r\nВ часы и дни такого настроения ему особенно не нравились рабочие;\r\nказалось, что они становятся всё слабосильнее, теряют мужицкую выносливость, заразились бабьей раздражительностью, не в меру обидчивы, дерзко огрызаются.\r\nВ них явилось что-то бесхозяйственное, неустойчивое;\r\nраньше, при отце, они жили семейнее, дружней, не так много пьянствовали, не так бесстыдно распутничали, а теперь всё спуталось,\r\nлюди стали бойчее и даже как будто умней, но небрежнее к работе, злее друг к другу и все нехорошо, жуликовато присматриваются, примериваются.\r\nОсобенно озорниковатой и непочтительной становилась молодежь, молодых фабрика очень быстро делала совершенно непохожими на мужиков.\r\nКочегара Волкова пришлось отправить в губернию, в дом умалишенных, а всего лишь пять лет тому назад он, погорелец, красивый, здоровый, явился на фабрику вместе с бойкой женою.\r\nЧерез год жена его загуляла,.он стал бить ее, вогнал в чахотку, и вот уж обоих нет.\r\nТаких случаев быстрого сгорания людей Артамонов наблюдал не мало.\r\nЗа пять лет было четыре убийства, два - в драке, одно из мести, а один пожилой ткач зарезал девку-шпульницу из ревности. Часто дрались до крови, до серьезных поранений.\r\nНа Алексея всё это, видимо, не действовало. Брат становился непонятней.\r\nВ нем было что-то общее с чистеньким, шутливым плотником Серафимом, который одинаково весело и ловко делал ребятишкам дудки, самострелы и сколачивал для них гроба.\r\nЯстребиные глаза Алексея сверкали уверенностью, что всё идет хорошо и впредь будет хорошо идти.\r\nУже три могилы было у него на кладбище; твердо, цепко жил только Мирон, некрасиво, наскоро слаженный из длинных костей и хрящей, весь скрипучий, щелкающий.\r\nУ него была привычка ломать себе пальцы так, что они громко хрустели.\r\nВ тринадцать лет он уже носил очки, это сделало немножко короче его длинный птичий нос и притемнило неприятно светлые глаза.\r\nХодил этот мальчик всегда с какой-нибудь книгой в руке, защемив в ней палец так, что казалось - книга приросла к нему.\r\nС отцом и матерью он говорил, как равный, даже и не говорил, а рассуждал. Им это нравилось, а Петр, определенно чувствуя, что племянник не любит его, платил ему тем же.\r\nВ доме Алексея всё было несерьезно, несолидно: Артамонов старший видел, что разница между его жизнью и жизнью брата почти такова, как между монастырем и ярмарочным балаганом.\r\nВ городе у Алексея и жены его приятелей не было, но в его тесных комнатах, похожих на чуланы,\r\nнабитые ошарканными, старыми вещами, собирались по праздникам люди сомнительного достоинства:\r\nзолотозубый фабричный доктор Яковлев, человек насмешливый и злой;\r\nкрикливый техник Коптев, пьяница и картежник; учитель Мирона, студент, которому полиция запретила учиться; его курносая жена курила папиросы, играла на гитаре.\r\nБывали и еще какие-то обломки людей, все они одинаково дерзко ругали попов, начальство, и было ясно, что каждый из них считает себя отличнейшим умником.\r\nАртамонов всем существом своим чувствовал, что это - не настоящие люди, и не понимал - зачем они брату, хозяину половины большого, важного дела?\r\nСлушая их крики, он вспоминал жалобу попа: ;\r\n\"Желают многого, но - не главного\".\n Он не спрашивал себя - в чем и где это главное, он знал, что главное - в деле.\r\nЛюбимцем брата был, видимо, крикливый цыган Коптев; он казался пьяным, в нем было что-то напористое и даже как будто умное, он чаще всех говорил:\r\n- Всё это пустяки, философия! Промышленность - вот! Техника.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Стругацкие Братья", "role": "user" }, { "content": "а потом все постепенно стихает, все дуются друг на друга, разговаривают нехотя, отворачиваются… а иногда скандал превращается в нечто совершенно уж непристойное:\r\nглаза вылезают из орбит, лица идут красными пятнами, голоса поднимаются до истошного визга, и кто-то истерически хохочет, кто-то поет, кто-то молится,\r\nвоздев над головой трясущиеся руки… Сумасшедший дом… А мимо окон меланхолично проплывают безрадостные серые поля, закопченные станции,\r\nубогие поселки, какие-то неубранные развалины, и тощие оборванные женщины провожают поезд запавшими тоскливыми глазами…</v>\r\n<v>Максим отошел от окна, постоял немного посередине тесной комнатушки, расслабившись, ощущая апатию и душевную усталость,\r\nпотом заставил себя собраться и размялся немного, используя в качестве снаряда громоздкий деревянный стол.\r\nТак и опуститься недолго, подумал он озабоченно.\r\nЕще день-два я, пожалуй, вытерплю, а потом придется удрать, побродить немного по лесам… в горы хорошо бы удрать,\r\nгоры у них здесь на вид славные, дикие… Далековато, правда, за ночь не обернешься… Как их Гай называл?\r\n«Зартак»… Интересно, это собственное имя или горы вообще? Впрочем, какие там горы, не до гор мне.\r\nДесять суток я здесь, а ничего еще не сделано…</v>\r\n<v>Он втиснулся в душевую и несколько минут фыркал и растирался под тугим искусственным дождиком, таким же противным, как естественный,\r\nчуть похолоднее, правда, но жестким, известковым, и вдобавок еще хлорированным, да еще пропущенным через металлические трубы.\r\n</v>\r\n<v>Он вытерся продезинфицированным полотенцем и, всем недовольный – и этим мутным утром, и этим душным миром, и своим дурацким положением, и чрезмерно жирным завтраком,\r\nкоторый ему предстоит сейчас съесть, – вернулся в комнату, чтобы прибрать постель, уродливое сооружение из решетчатого железа с полосатым промасленным блином под чистой простыней.\r\n</v>\r\n<v>Завтрак уже принесли, он дымился и вонял на столе. Рыба опять закрывала окно.</v>\n\t\t\t\t</stanza></poem>\r\n<p>– Здравствуйте, – сказал ей Максим на местном языке. – Не надо. Окно.</p>\n\t\t\t<p>– Здравствуйте, – ответила она, щелкая многочисленными задвижками. – Надо. Дождь. Плохо.</p>\r\n<p>– Рыба, – сказал Максим по-русски. Собственно, ее звали Нолу, но Максим с самого начала окрестил ея Рыбой – за общее выражение лица и невозмутимость.</p>\r\n<p>Она обернулась и посмотрела на него немигающими глазами.\r\nЗатем, уже в который раз, приложила палец к кончику носа и сказала: «Женщина», потом ткнула в Максима пальцем:\r\n«Мужчина», потом – в сторону осточертевшего балахона, висящего на спинке стула: «Одежда.\r\nНадо!». Не могла она почему-то видеть мужчину просто в шортах. Надо было ей зачем-то, чтобы мужчина закутывался с ног до шеи.</p>\r\n<p>Он принялся одеваться, а она застелила его постель, хотя Максим всегда говорил,\r\nчто будет делать это сам, выдвинула на середину комнаты стол, который Максим всегда отодвигал к стене,\r\nрешительно отвернула кран отопления, который Максим всегда заворачивал до упора, и все однообразные «не надо» Максима разбивались о ея не менее однообразные «надо».\r\n</p>\r\n<p>Застегнув балахон у шеи на единственную сломанную пуговицу, Максим подошел к столу и поковырял завтрак двузубой вилкой. Произошел обычный диалог:</p>\r\n<p>– Не хочу. Не надо.</p>\n\t\t\t<p>– Надо. Еда. Завтрак.</p>\n\t\t\t<p>– Не хочу завтрак. Невкусно.</p>\n\t\t\t<p>– Надо завтрак. Вкусно.</p>\r\n<p>– Рыба, – сказал ей Максим проникновенно. – Жестокий вы человек. Попади вы ко мне на Землю, я бы вдребезги разбился, но нашел бы вам еду по вкусу.</p>\r\n<p>– Не понимаю, – с сожалением сказала она. – Что такое «рыба»?</p>\r\n<p>С отвращением жуя жирный кусок, Максим взял бумагу и изобразил леща анфас.\r\nОна внимательно изучила рисунок и положила в карман халата. Все рисунки, которые делал Максим, она забирала и куда-то уносила.\r\nМаксим рисовал много, охотно и с удовольствием: в свободное время и по ночам, когда не спалось, делать здесь было совершенно нечего.\r\nОн рисовал животных и людей, чертил таблицы и диаграммы, воспроизводил анатомические разрезы.\r\nОн изображал профессора Мегу похожим на бегемота и бегемотов, похожих на профессора Мегу, он вычерчивал универсальные таблицы линкоса,\r\nсхемы машин и диаграммы исторических последовательностей, он изводил массу бумаги, и все это исчезало в кармане Рыбы без всяких видимых последствий для процедуры контакта.\r\nУ профессора Мегу, он же Бегемот, была своя метода, и он не намеревался от нее отказываться.</p>\r\n<p>Универсальная таблица линкоса, с изучением которой должен начинаться любой контакт, Бегемота совершенно не интересовала.\r\nМестному языку пришельца обучала только Рыба, да и то лишь для удобства общения, чтобы закрывал окно и не ходил без балахона.\r\nЭксперты к контакту не привлекались вовсе. Максимом занимался Бегемот и только Бегемот.</p>\r\n<p>Правда, в его распоряжении находилось довольно мощное средство исследования – ментоскопическая техника,\r\nи Максим проводил в стендовом кресле по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки.\r\nПричем ментоскоп у Бегемота был хорош. Он позволял довольно глубоко проникать в воспоминания и обладал весьма высокой разрешающей способностью.\r\nРасполагая такой машиной, можно было, пожалуй, обойтись и без знания языка.\r\nНо Бегемот пользовался ментоскопом как-то странно.\r\nСвои ментограммы он отказывался демонстрировать категорически и даже с некоторым негодованием, а к ментограммам Максима относился своеобразно.\r\nМаксим специально разработал целую программу воспоминаний, которые должны были дать аборигенам достаточно полное представление о социальной, экономической и культурной жизни Земли.\r\nОднако ментограммы такого рода не вызывали у Бегемота никакого энтузиазма.\r\nБегемот кривил физиономию, мычал, отходил, принимался звонить по телефону или, усевшись за стол, начинал нудно пилить ассистента, часто повторяя при этом сочное словечко «массаракш».\r\nЗато когда на экране Максим взрывал на воздух ледяную скалу, придавившую корабль, или скорчером разносил в клочья панцирного волка,\r\nили отнимал экспресс-лабораторию у гигантского глупого псевдо –спрута, Бегемота было за уши не оттянуть от ментоскопа.\r\nОн тихо взвизгивал, радостно хлопал себя ладонями по лысине и грозно орал на изнуренного ассистента, следящего за записью изображения.\r\nЗрелище хромосферного протуберанца вызвало у профессора такой восторг, словно он никогда в жизни не видел ничего подобного, и очень нравились ему любовные сцены,\r\nзаимствованные Максимом главным образом из кинофильмов специально для того, чтобы дать аборигенам какое-то представление об эмоциональной жизни человечества.\r\n</p>\r\n<p>Такое нелепое отношение к материалу наводило Максима на печальные размышления.\r\nСоздавалось впечатление, что Бегемот никакой не профессор, а просто инженер-ментоскопист,\r\nготовящий материал для подлинной комиссии по контакту, с которой Максиму предстоит еще встретиться, а когда это случиться – неизвестно.\r\nТогда получалось, что Бегемот – личность довольно примитивная, вроде мальчишки, которого в «Войне и мире» интересуют только батальные сцены.\r\nЭто обижало: Максим представлял Землю и – честное слово!</p>\r\n<p>– имел основания рассчитывать на более серьезного партнера по контакту.</p>\r\n<p>Правда, можно было предположить, что этот мир расположен на перекрестке неведомых межзвездных трасс, и пришельцы здесь не редкость.\r\nДо такой степени не редкость, что ради каждого вновь прибывшего здесь уже не создают специальных авторитетных комиссий,\r\nа просто выкачивают из него наиболее эффектную информацию и этим ограничиваются.\r\nЗа такое предположение говорила оперативность, с которой люди со светлыми пуговицами, явно не специалисты,\r\nразобрались в ситуации и без всяких ахов и охов направили пришельца прямо по назначению.\r\nА может быть, какие-нибудь негуманоиды, побывавшие здесь раньше, оставили по себе настолько дурное воспоминание,\r\nчто теперь аборигены относятся ко всему инопланетному с определенным недоверием,\r\nи тогда вся возня, которую разводит вокруг ментоскопа профессор Бегемот, есть только видимость контакта, оттяжка времени, пока некие высокие инстанции решают мою судьбу.\r\n</p>\r\n<p>Так или иначе, а дело мое дрянь, решил Максим, давясь последним куском. Надо скорее учить язык, и тогда все выясниться…</p>\r\n<p>– Хорошо, – сказала Рыба, забирая у него тарелку. – Идем.</p>\r\n<p>Максим вздохнул и поднялся. Они вышли в коридор. Коридор был длинный, грязно-голубой, справа и слева тянулись ряды закрытых дверей, точно таких же, как дверь в комнату Максима.\r\nМаксим никогда здесь никого не встречал, но раза два слышал из-за дверей какие-то странные возбужденные голоса.\r\nВозможно, там тоже содержались пришельцы, ожидающие решения своей судьбы.</p>\r\n<p>Рыба шла впереди широким мужским шагом, прямая, как палка, и Максиму вдруг стало очень жалко ее.\r\nЭта страна, видимо, еще не знала промышленности красоты, и бедная Рыба была предоставлена сама себе.\r\nС этими жидкими бесцветными волосами, торчащими из-под белой шапочки;\r\nс этими огромными, выпирающими под халатом лопатками, с безобразно тощими ножками совершенно невозможно было,\r\nнаверное, чувствовать себя на высоте – разве что с инопланетными существами, да и то с негуманоидными.\r\nАссистент профессора относился к ней пренебрежительно, а Бегемот и вовсе ее не замечал и обращался к ней не иначе как «Ы-ы-ы…», что,\r\nвероятно соответствовало у него интеркосмическому «Э-э-э…» Максим вспомнил свое собственное, не бог весть какое к ней отношение и ощутил угрызения совести.\r\nОн догнал ея, погладил по костлявому плечу и сказал:</p>\r\n<p>– Нолу молодец, хорошая.</p>\r\n<p>Она подняла к нему сухое лицо и сделалась как никогда похожей на удивленного леща анфас. Она отвела его руку, сдвинула едва заметные брови и строго объявила:</p>\r\n<p>– Максим нехороший. Мужчина. Женщина. Не надо.</p>\n\t\t\t<p>Максим сконфузился и снова приотстал.</p>\r\n<p>Так они дошли до конца коридора, Рыба толкнула дверь, и они очутились в большой светлой комнате, которую Максим называл про себя приемной.\r\nОкна здесь были безвкусно декорированы прямоугольной решеткой из толстых железных прутьев;\r\nвысокая, обитая кожей дверь вела в лабораторию Бегемота, а у двери этой всегда почему-то сидели два очень рослых малоподвижных аборигена,\r\nне отвечающих на приветствия и находящихся как будто в постоянном трансе.\r\n</p>\r\n<p>Рыба, как всегда, сразу прошла в лабораторию, оставив Максима в приемной. Максим, как всегда, поздоровался, ему, как всегда, не ответили.\r\nДверь в лабораторию осталась приоткрытой, оттуда доносился громкий раздраженный голос Бегемота и звонкое щелканье включенного ментоскопа.\r\nМаксим подошел к окну, некоторое время смотрел на туманный мокрый пейзаж, на лесистую равнину, рассеченную лентой автострады,\r\nна высокую металлическую башню, едва видимую в тумане, быстро соскучился и, не дожидаясь зова, вошел в лабораторию.\r\n</p>\r\n<p>Здесь, как обычно, приятно пахло озоном, мерцали дублирующие экраны, плешивый заморенный ассистент с незапоминаемым именем и с кличкой Торшер делал вид,\r\nчто настраивает аппаратуру, а на самом деле с интересом прислушивался к скандалу.\r\nВ лаборатории имел место скандал.</p>\r\n<p>В кресле Бегемота за столом Бегемота сидел незнакомый человек с квадратным шелушащимся лицом и красными отечными глазами.\r\nБегемот стоял перед ним, расставив ноги, уперев руки в бока и слегка наклонившись. Он орал.\r\nШея у него была сизая, лысина пламенела закатным пурпуром, изо рта далеко летели брызги.</p>\r\n<p>Стараясь не привлекать к себе внимания, Максим тихонько прошел к своему рабочему месту и негромко поздоровался с ассистентом.\r\nТоршер, существо нервное, задерганное, в ужасе отскочил и поскользнулся на толстом кабеле. Максим едва успел подхватить его за плечи, и несчастный Торшер обмяк, закатив глаза.\r\nНи кровинки не осталось в его лице, странный это был человек, он до судорог боялся Максима.\r\nОткуда-то неслышно возникла Рыба с откупоренным флакончиком, который тут же был поднесен к носу Торшера.\r\nТоршер икнул и ожил. Прежде чем он снова ускользнул в небытие, Максим прислонил его к железному шкафу и поспешно отошел.</p>\r\n<p>Усевшись в стендовое кресло, он обнаружил, что шелушащийся незнакомец перестал слушать Бегемота и внимательно разглядывает его, Максима.\r\nМаксим приветливо улыбнулся. Незнакомец слегка наклонил голову. Тут Бегемот с ужасным треском ахнул кулаком по столу и схватился за телефонный аппарат.\r\nВоспользовавшись образовавшейся паузой, незнакомец произнес несколько слов, из которых Максим разобрал только «надо» и «не надо»,\r\nвзял со стола листок плотной голубоватой бумаги с ярко-зеленой каймой и помахал им в воздухе перед лицом Бегемота.\r\nБегемот досадливо отмахнулся и тотчас же принялся лаять в телефон. «Надо», «не надо» и непонятное «массаракш» сыпались из него, как из рога изобилия, и еще Максим уловил слово «окно».\r\nВсе кончилось тем, что Бегемот в раздражении швырнул наушник, еще несколько раз рявкнул на незнакомца, заплевав его с головы до ног, и выкатился, хлопнув дверью.</p>\r\n<p>Тогда незнакомец вытер лицо носовым платком, поднялся с кресла, открыл длинную плоскую коробку, лежавшую на подоконнике, и извлек из нее какую-то темную одежду.</p>\r\n<p>– Идите сюда, – сказал он Максиму. – Одевайтесь.</p>\n\t\t\t<p>Максим оглянулся на Рыбу.</p>\n\t\t\t<p>– Идите, – сказала Рыба. – Одевайтесь. Надо.</p>\r\n<p>Максим понял, что в его судьбе наступает, наконец, долгожданный поворот, – где-то кто-то что-то решил.\r\nЗабыв о наставлениях Рыбы, он тут же сбросил уродливый балахон и с помощью незнакомца облачился в новое одеяние.\r\nОдеяние это на взгляд Максима не отличалось ни красотой, ни удобством, но оно было точно такое же, как на незнакомце.\r\nМожно было предположить даже, что незнакомец пожертвовал свое собственное запасное одеяние, ибо рукава куртки были коротки, а штаны висели сзади мешком и сваливались.\r\nВпрочем, всем остальным присутствующим вид Максима в новой одежде пришелся по душе.\r\nНезнакомец ворчал что-то одобрительно, Рыба, смягчив черты лица, насколько это возможно для леща,\r\nоглаживала Максиму плечи и одергивала на нем куртку, и даже Торшер бледно улыбался, укрывшись за пультом.\r\n</p>", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Расправа и другие рассказы автора Левитов А", "role": "user" }, { "content": "Гужом за ним все: иной из лавки к нему летит, иной из-под отцовского караула шарахается, а те от жен улепетывают.\r\n..\r\nГам по деревне-то, плач, драки; а мы-то себе на всю-то ночь-ноченскую закатимся! Грянем это песню, в гармонии вдарим, в балалайки...\r\nДорога-то у нас, бывало, стоном стонет: о-го-го! по лесам-то, бывало, гудет... Вот они как, Федор Васильичи-то маклируют!.. Вал-ли!..\r\nЭх, раздолье! только, бывало, пошумливает Федор Васильев.\r\nИ шут его, прости господи, знает, откуда он только выкапывал деньжищу эту страшенную? Все ведь эти оравы, какие с ним хаживали, нужно было ублаготворить до отвалу.\r\nТолько, бывало, подплясывает да подсвистывает. Гуляй, молодцы! Наша взяла!\r\nВдруг, глядь: опять наш Федор Васильев сгас. Сгиб, словно в воду канул...\n Вошли мы маненько после него в разум - и перекрестились: слава, мол, тебе, господи! Улетел, сатана!..\r\nС немалым страхом наблюдал я после над кочевавшим из кабака в кабак с разными субъектами Федором Васильевым,\r\nотыскивая в нем ужасные черты того сатаны, от которого открещивалось, бывало, целое население.\r\nДействительно, огромная голова, окаймленная лесом седых волнистых вихров, делала этого человека похожим на статую Нептуна; но голова эта до того беспомощно клонилась к груди...\r\nА лицо так уж совсем не соответствовало грозно-божественным очертаниям головы:\r\nоно представлялось испуганным и болезненным, словно бы какая-нибудь сильная рука долго сжимала его в своем громадном кулаке и потом,\r\nвдруг отпустивши, оттиснула на нем таким образом следы своих линий в виде красных и синих морщин.\r\nПо временам, впрочем, лицо это освещалось какою-то особенной энергией, однако вовсе не той, от которой,\r\nпо рассказу содержателя постоялого двора, когда-то стоном стояла дорога и разбойницки гай-гакал лес.\r\nНапротив, старик выражал ее озадаченным обращением красноватых глаз к небу, колочением себя по расстегнутой груди и нервическим дрожанием тонких бледных губ.\r\nВ таком непобедимом всеоружии майор часто устремлялся в самую середину целой толпы друзей,\r\nтолько что сейчас угощавших его и которые теперь из кабацкой духоты выбрались на шоссе с целью разрешить какой-то, должно быть, весьма важный и до крайности запутанный спор.\r\nГромкий, смешанный гул множества голосов, мускулистые,\r\nвысоко махавшие в воздухе руки и наконец клочья летевшей во все стороны холстины и пестряди - все это делало спор до того оживленным, что и проезжие люди,\r\nи мимо пробегавшие собаки описывали большие дуги для того,\r\nчтобы не быть втянутыми в круговорот этой неописанной страсти и не завертеться самим вместе с нею так же бешено, как вертелась она.\r\n- Мил-лые! Гарнадеры! Да што же это вы, - Христос с вами? - вопрошал старик, безбоязненно бросаясь в самый разгар возбужденного на шоссе вопроса.\r\n- Капут теперича майору пришел, - потолковывали издали молодцы, вышедшие с гармониками полюбопытствовать для ради скуки насчет того, какая такая на дороге потеха идет.\r\n- Уж кто-нибудь его там саданет!.. Ха, ха, ха!\r\n- Надо так полагать, что \"съездиют\", - рассуждали другие, хладнокровно ожидая счастливых результатов от предполагаемой \"езды\".\r\n\"Езда\" между тем в самом деле была до того необузданно быстра, что при одном намерении не только прекратить ее, а даже просто-напросто подступиться к ней, дух захватывало.\r\n.. Наподобие громадного, во все пары пущенного механизма, злобно, но непонятно ревела, стучала и грохотала мудреная поэма этой шоссейной \"езды\".\r\n- Каков ты есть своему дому хозяин? - козелковато, но еще состоятельно подщелкивал буйству главного голоса в механизме другой зубец, вострый и, должно быть, из самой крепкой стали...\r\n- Мы хозяева! - глухо ответил еще зуб, видимо тупой и пугливый, потому что, скрежетнув один раз, он только через долгое время повторил свое: \"М-мы хозя-ва!\r\n\" - и затем окончательно был заглушен тысячью других голосов, хотя менее слышных, но зато до того дружных и бойких,\r\nчто сквозь их слитно жужжавшую песню изредка только вырывалась азартно басистая нота:\r\n\"Н-не-ет!\r\nС-стой! Шал-лишь!.\r\n.\"\r\n- А право, сомнут они у нас старика. Ишь ведь вертит как, - мельница словно! - перебрасывались словцами зрители с гармониками.\r\n- Беспременно! Как пить дадут, - соглашались другие. - Поминай теперь Федор Васильича, как его по имени звали, по отчеству величали.\r\nОни ведь, эти плотники-то владимирские, черти! С ними поиграй только, так сам в дураках останешься... Ха, ха, ха!\r\n- Быдто это плотники? Истинно черти! Сцепились как, - никого и не признаешь. Только клочья летят. И рубахи стали не милы, даром што жены пряли...\r\nСкоро, впрочем, хор, привлекший публику, стал понемногу ослабевать, -\r\nи потому из него вырвался другой, знакомый голос майора, из всех сил выкрикивавший такую молитвенную скороговорку:\r\n- Братцы! Да что же это вы? Перекреститесь! Плотнички-умнички! Что это вы, господь с вами, как себя надрываете! Петя-голубчик! Перестань лютовать.\r\nВсех ты, петушок, пуще надсаживаешься.\r\n.. Ведь это он в шутку насчет, то есть, жены... Где ему?.. Полковнички, целуйтесь живее! Н-ну, мир! А ты тоже галдишь: мы-ста хо-зява! Над чем это ты расхозяйничался спьяну-то?.\r\n. Про тебя вон тоже ваши ребята толкуют, как ты рожь мирскую зажилил. Семь, друг, четвертей - не картофельная похлебка.\r\nТолько что-то добрые люди мало им верят, ребятам-то вашим. Так-тось! Ну, мировую што ль? Ходит? Я уж, брат, знаю... Хе, хе, хе!\r\nПевшая с такою дикой энергией машина совсем расхлябла от этого голоса.\r\nКак бы в глубокой устали она изредка только попыхивала своими первыми басистыми голосами,\r\nмежду тем как голоса второстепенные, прежде было забравшие так бойко и дружно, теперь окончательно замолчали.\r\n..\r\nНаконец машина затихла совсем, как бы остановившись, - и тогда уже явственно можно было видеть кучу людей, из которых одни целовались,\r\nс видимой целью помириться и на будущее время жить как можно дружнее, другие умывали окровавленные лица, третьи отыскивали сбитые с голов шапки и сорванные с шей кожаные кошели.\r\n- Ишь ведь идолы расщепались как! Ополоумели ровно, - удивлялся деревенский публикат.\r\n- Батюшки! Светупреставленье, как есть! Гляньте-ко: у Федоски-то носа нет, только кровь одна!.. Ха, ха, ха! Урезонили же его...\r\n- Добрые! - похвалил наш майор кучку людей, теперь дружно и тихо о чем-то совещавшихся.\r\n- Что за анделы ребята, - сичас умереть! И оказия же только с ними приключилась, - ей-богу! Допрежь все артелью живали, друг за друга горой стаивали...\r\n- У тебя все добрые! - с недовольством отвернувшись от старика, ответил ему содержатель постоялого двора.\r\n- Палка-матушка плачет по этим по добрым-то. Буйства какого наделали посередь белого дня. Тут, брат, тоже господа проезжающие разъезжают...\r\n- Э-эх ты, друг сердечный! - почему-то пожалел его старик. - \n Пр-роезжающие!.. Што же теперь, и слова нельзя сказать никогда?.. Проезжающие!..\r\nПроговоривши это, Федор Васильев смиренно поплелся к кабаку,\r\nиз окон и дверей которого давно уже ласково и плутовски-секретно подманивали его какие-то чем-то как бы переконфуженные лица толстыми и мозолистыми пальцами.\r\n..\r\nII\r\nПроснувшись одним утром, я увидел, что обжитая мною комнатка вмещает в себе не одну мою тоску.\r\nНа полу, в уголке, как раз напротив моей кровати, застланной пахучим сеном, лежал какой-то серый армяк с длинным кожаным воротником.\r\nИз-под армяка, с тем многознаменательным молчанием, которое примечается в ржавых старинных пушках, расставленных по некоторым нашим городишкам,\r\nв видах напоминания славных отечественных событий, на меня сурово и презрительно поглядывали большие, но истасканные и грязные сапоги.\r\nЗатем уже виднелась косматая, седая головища, безмятежно покоившаяся на большом, костистом кулаке.\r\n- Ну уж это ты, майор, напрасно так-то, - сердито заговорил содержатель постоялого двора, входя ко мне в комнату с звонко кипевшим самоваром.\r\n- Я, друг, вашего брата не очень одобряю за такие дела. Эва! К господину в горницу затесался!.. Хор-рош!\r\n- Толкуй про ольховые-то! - по своему обыкновению не задумываясь, ответил майор, живо выхватывая из хозяйских рук самовар и устанавливая его на столе.\r\n- Я, брат, теперь сам стану служить барину, потому я очень его полюбил со вчерашнего числа.\r\nМы с ним таперича без тебя обойдемся чудесно! Ему со мною веселее будет, а я тоже за его харчами приотдохну малость.\r\n.. Где у тебя чай-то, полковник? В шкатулке, што ли? Так ключ подавай.\r\nЯ покорно подал старику бумажный картуз с чаем.\r\n- Вот это чаек! - понюхивая и заваривая чай, толковал майор. - Это, брат, признаться...\r\nТочно, что чай! Рубля три небось отсыпал за фунт-от?.. Этого, друг, ежели чаю попьешь, - наставительно обратился он к хозяину, -\r\nтак, пожалуй, и опохмеляться не захочешь, сколь бы в голове ни звонило... А ты опохмеляешься по утрам-то? - перескочил он вдруг ко мне.\r\n- Дай-ка на косушечку, я прихвачу покамест на свободе. Оно перед чайком-то, старые люди толкуют, в пользу...\r\n- Вот всегда такой бес был! - осуждающим тоном заговорил хозяин после ухода старика.\r\n- Н-нет! Я вам, сударь, вот что доложу: в-вы его в жилу! Я уж от него открещивался. Не раз и не два выкурить от себя пробовал, -\r\nнейдет, хоть ты што хошь... Только и слов от него, что притворится сичас казанской сиротой и начнет тебе про добродетель рацею тянуть: куда же, говорит, я денусь, добрый? А винище.\r\n.. небось!.. Такой фальшивый старичишка!.\r\n.\r\nЧай прикажете наливать? Как изволите кушать: внакладочку али с прикуской? Лимонту у нас на днях партия из Москвы получена; ах, сколь крупен плод и на скус приятен!\r\nМы с старухой по тонюсенькому вчера ломтику в чай себе положили, дух пошел на всю спальню.\r\nМолодцы пришли из стряпущей -\r\nспрашивают: от чего от такого, говорят, у вас, хозяин, такие благоухания? Право, - ей-богу! Мы, значит, с старухой засмеялись и осмотреть им энтот самый фрукт приказали.\r\nДивились очень.\r\nЧто значит простота-то! Хе-хе-хе! Так прикажете лимончику, - мы сейчас сбегаем.\r\nНу а майора, конешно, как, к примеру, мне постояльца своего спокоить нужно, кормить-поить его подобает, то вы точно што извольте его от себя вон.\r\nПотому, - добавил хозяин с шутливой улыбкой, - окроме как он вас обопьет и объест, он сичас в горницу к вам может иное што пустить.\r\nТак-тось! Мы довольно даже хорошо известны, сколько разведено у нищих этой самой благодати.\r\nЯ уж его и не спускаю никуда, кроме как на сеновал, либо на печь в избу с извозчиками. Для ихнего брата это все единственно... Привыкши!..\r\n- Полно тебе судачить-то! - перебил хозяйскую речь возвратившийся майор. - Небось он тут про меня тебе наговаривал, штобы, то есть, майора в три шеи.\r\nЗверьками, надо полагать, моими тебя запугивал? А ты их не бойся, андельчик, потому они для горьких сирот - все одно што золото.\r\n.. Ну-ка начинай, полковник, малиновку, - потом я за тобою с молитвой...\r\n- Так-то, друг! - развеселял старик иногда недолгие дни нашего с ним дружного сожительства, когда в них вкрадывалась какая-нибудь пасмурная, молчаливая минута.\r\n- Вот, брат, мы таперича вместе с тобою живем. Живем-поживаем, добро наживаем, а худо сбываем...\r\nТоже и я сказки-то знаю, - не гляди, что старик. Што приуныл? Авось не в воду еще нас с тобой опускают.\r\nСбегать, што ли?\r\n- подмаргивал он глазком в сторону одного увеселительного заведения, которое всегда снабжало его самыми действительными лекарствами от всех болезней - душевных и телесных.\r\nЭнергии и уменью старика, с какими он, смеясь и разговаривая, подметал комнату, зашивал свою рубашку, наливал чай,\r\nваксил сапоги, предательски захваченные еще с вечера на соседний с нашим жильем сеновал, - решительно не было пределов.\r\nВообще это было какое-то всеми нервами дрожавшее и певшее существо тогда,\r\nкогда ему приходилось выхвалять доблести посторонних людей и как-то странно унывавшее и съеживавшееся в случаях,\r\nежели чье-нибудь любопытство старалось заглянуть в его собственную жизнь.\r\nНеустанное шоссейное движение, которое мы обыкновенно созерцали со стариком с балкона,\r\nвызывало в нем тысячи рассказов, имевших целью не только что познакомить меня с промелькнувшим сейчас человеком, но,\r\nтак сказать, ввести в его душу, вглядеться в нее, вдуматься и потом уже, вместе с ним,\r\nодною согласною речью удивиться той несказанной доброте, которая, по стариковым словам, \"сидит в этой душе испокон века\".\r\n- Друг! Проснись! - поталкивал он меня локтем в бок, когда я принимался за какую-нибудь книгу или просто так о чем-нибудь задумывался. -\r\nВишь: самовар-от как попыхивает! Глядеть лучше будем да чай пить, чем в книжку-то... Смотри, сколько народу валит, беда!\r\nНачинались нескончаемые, одни другой страннее, характеристики проезжающего народа.\r\nРассказывались они так же быстро и смешанно, как быстро и смешанно, обгоняя друг друга, стремились куда-то дорожные люди.\r\n- Майор! Как это тебя на балкон-то взнесло? - шутил какой-то благообразный купец, остановивши напротив нас свою красивую тележку. -\r\nБратцы мои! Да он с господином чаи расхлебывает да еще с ложечкой!.. Уж пил бы ты лучше мать-сивуху одну, - вернее. Слезай - поднесу.\r\n- Надо бежать! - говорил мне майор, после запроса, предложенного им купцу, относительно благоуспешности его дел.\r\n- Человек-то очень хорош. Больно покладистый гусар! Ты не глуши самовара докуда, я мигом назад оберну.\r\nВозвращался старик со щеками, нежно подмалеванными ярко-розовой краской. Благодушно покашливая, он потчевал меня гостинцами, полученными от купеческих щедрот, и говорил:\r\n- Кушай колбаску-то, не брезгай! С чесночком! Она, брат, чистая, только из лавки сейчас. Яблочком вот побалуйся. Н-ну, друг, вот так гражданин!\n - Кто?\r\n- А вот этот самый, который угощал-то! Капиталами какими ворочает, не то что мы с тобой. И с чего только, подумаешь, взялся человек? Помню я, мальчишкой он иголками торговал.\r\nА теперь у него по дороге калашных одних штук двадцать рассыпано.\r\nКабаков сколько, постоялых дворов, - не счесть! На баб какой молодчина, так и ест их поедом: женат был на трех женах - и все на богатых.\r\nРодные ихние как к нему приставали: отдай, говорят, нам обратно приданое, но он на них в суд. Умен на эти дела, - всех перетягал...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Поп повеселел. Что уже там расходы! И стал он просить отца, чтобы только припомнил и рассказал ему: что такое архиерей особенно уважал в прежней жизни?\r\nА отец его попихнул рукою в брюхо и говорит:\r\n- Эге! Поди-ка ты шельма какой! Так я тебе это и скажу! Мало ли что мы тогда с ним любили в оные молодецкие годы, так ведь в теперешнем его звании не все то и годится.\r\n- Ну, а в пищепитании?\r\n- В пищепитании он, как и вообще духовные, выше всего обожал зажаренную поросячью шкурку, но и сей вкус, без сомнения, он ныне был должен оставить.\r\nА ты не будь-ка ленив да слетай в город и разузнай о нынешнем его расположении от костыльника.\r\nПоп Маркел живо слетал и, возвратись, сказал: \"Ныне владыка всему предпочитает уху из разгневанного налима\".\r\nИ для того сейчас же положили разыскать и приобресть налима, и привезть его живого, и, повязав его дратвою за жабры, пустить его гулять в пруд,\r\nи так воспитывать, пока владыка приедет, и тогда налима вытащить на сушу, и принесть его в корыте, и огорчать его постепенно розгами;\r\nа когда он рассердится как нельзя более и печень ему вспухнет, тогда убить его и изварить уху.\r\nАрхиерею же папаша написал письмо на большом листе, но с небольшою вежливостью, потому что такой уже у него был военный характер.\r\nПрописано было в коротком шутливом тоне приветствие и приглашение, что когда он приедет к нам в Перегуды,\r\nто чтобы не позабыл, что тут живет его старый камрад, \"с которым их в одной степени в бурсе палями бито и за виски драно\".\r\nА в закончении письма стояла просьба: \"не пренебречь нашим хлебом-солью и заезжать к нам кушать уху из печеней разгневанного налима\".\r\nНо, - пожалуйте, - какие же из этого последовали последствия!\n\n VII\r\nДоставить отцово письмо в дом ко владыке покусился сам поп Маркел, ибо в тогдашние времена по почте писать к особам считалось невежливо,\r\nа притом поп желал разузнать еще что-либо полезное, и точно - когда он вернулся, ТО привез премного назидательного.\r\nУдивительно, что он там в короткое время успел повидаться со многими лицами архиерейского штата,\r\nи многих из них сумел угостить, и, угощая, все расспрашивал об архиерее и вывел, что он человек высокопросвещенного ума,\r\nно весьма оляповатый, что вполне подтверждалось и его ответом, который похож был на резолюцию и был надписан на собственном отцовом письме, а все содержание надписи было такое:\r\n\"Изрядно: готовься - приеду\".\r\nТогда началась чудосия, ибо гордый своим майорством отец мой отнюдь не был доволен этою оляпкою и сейчас же пустил при всех на воздух казацкое слово и надписал на письме:\r\n\"Не буду готовиться - не езди\", и послал лист назад, даже незапечатанный;\r\nно архиерей по доброте и благоразумию действительно был достоин своего великолепия, ибо он ни за что не рассердился, а в свою очередь оборотил письмо с новым надписанием:\r\n\"Не ожесточайся!\r\nСказал, буду - и буду\"\r\nТут папаша, - пожалуйте, - даже растрогался и, хлопнув письмом по столу, воскликнул:\n - Сто чертей с дьяволом! Ей-богу, он еще славный малый!\r\nИ отец велел маменьке подать себе большой келих вина и, выпив, сказал: \"се за доброго товарища!\", и потом сказал матери приуготовлять сливные смоквы, а попу.\r\nМаркелу наказал добывать налима. И все сие во благовремение было исполнено.\r\nОтец Маркел привез в бочке весьма превеликую рыбу, которую они только за помощью станового насилу отняли у жида,\r\nожидавшего к себе благословенного цадика, и как только к нам оная рыба была доставлена,\r\nто сейчас же поведено было прислужавшей у нас бабе Сидонии, щобы она спряла из овечьей волны крепкую шворку,\r\nи потом отец Маркел и мой родитель привязали ею налима под жабры и пустили erg плавать в чистый ставок;\r\nа другой конец шворки привязали к надбережной вербе и сказали людям,чтобы сией рыбы никто красть не осмеливался, ибо она уже посвяченная и \"дожидается архиерей\".\r\nИ что бы вы еще к тому вздумали: як все на то отвечали?\r\nА отвечали вот как: \"О, боже с ней! Кто же ее станет краети!\" А меж тем взяли и украли...\r\nИ когда еще украли-то? - под самый тот день, когда архиерей предначертал вступить к нам в Перегуды.\r\nОй, да и что же было переполоху-то! Ой, ой, мой господи! И теперь как об этом вспомнишь, то будто мурашки по тiлу забiгают... Ей-богу!\r\nА вот вы же сейчас увидите, как при всем этом затруднении обошлись и что от того в рассуждении меня вышло.\n\n VIII\r\nПреудивительная история с покражей налима обнаружилась так, что хотели его вытягти, щоб уже начать огорчать его розгами,\r\nаж вдруг шворка, на которой он ходил, так пуста и телепнулась, бо она оказалась оборванною,\r\nи ни по чему нельзя было узнать, кто украл налима, потому что у нас насчет этого были преловкие хлопцы,\r\nкоторые в рассуждении съестного были воры превосходнейшие и самого бога мало боялись, а не только архиерея.\r\nНо поелику времени до приготовления угощения оставалось уже очень мало,\r\nто следствие и розыск о виновных в злодейском похищении оной наисмачнейшей рыбы были оставлены, а сейчас же в пруд был закинут невод, и оным,\r\nпо счастию, извлечена довольно великая щука, которую родителями моими и предположено было изготовить \"по-жидовски\",\r\nс шафраном и изюмом, - ибо, по воспоминаниям отца моего, архиерей ранее любил тоже и это.\r\nНо что было неожиданностию, это то, что по осмотре церкви архиереем его немедленно запросил до себя откушать другий наш помещик,\r\nФиногей Иванович, которого отец мой весьма не любил за его наглости,\r\nи он тут вскочил в церкви на солею, враг его ведает, в каком-то не присвоенном ему мундире, и, схопив владыку за благословенную десницу, возгласил как бы от Писания:\r\n\"Жив господь и жива душа твоя, аще оставлю тебя\".\r\nИ так смело держал и влек за собою архиерея, что тот ему сказал: \"Да отойди ты прочь от меня! - чего причiпився\" !\r\nи затем еще якось его пугнул, но, однако, поехал к нему обедать, а наш обед, хотя и без налима, но хорошо изготовленный,\r\nоставался в пренебрежении, и отец за это страшно рассвирепел и послал в дом к Финогею Ивановичу спросить архиерея:\r\nчто это значит?\r\nА архиерей ответил: \"Пусть ожидает\".\r\nИ, пообедав у Финогея Ивановича, владыка вышел садиться, но поехал опять не до нас, а до Алены Яковлевны, которая тож на него прихопилася, як банная листва,\r\nа когда отец и туда послал хлопца узнать, что архиерей там делает, то хлопец сказал, что он знов сел обедать, и тогда это показалось отцу за такое бесчинство, что он крикнул хлопцам:\r\n- Смотрите у меня: не смште пущать его ко мне в дом, если он подъедет!\r\nА сам, дабы прохладить свои чувства, велел одному хлопцу взять простыню и пошел на пруд купаться.\r\nИ нарочито стал раздеваться прямо перед домком Алены Яковлевны, где тогда на балкончике сидели архиерей и три дамы и уже кофей пили.\r\nИ архиерей как увидал моего рослого отца, так и сказал:\r\n- Как вы ни прикидайтеся, будто ничего не видите, но я сему не верю: этого невозможно не видеть.\r\nНет, лучше аз восстану и пойду, чтобы его пристыдить. - И сразу схопился, надел клобук и поехал к нам в объезд пруда.\r\nА с балкона Алены Яковлевны показывая, дiвчата кричали нам: \"Скорей одягайтесь, пане! До вас хорхирей едет!\r\n\" А отец и усом не вел и нимало не думал поспешить, а, будучи весь в воде, даже как будто с усмешкою глядел на архиерейскую карету.\r\nАрхиерей же, проезжая мимо его, внезапно остановился, и высел из кареты, и прямо пошел к отцу, и превесело ему крикнул:\r\n- Що ты это телешом светишь! Или в тобе совсiм сорому нэма? Старый бесстыдник! А отец отвечал:\n - Хорошо, що в тебе стыд есть! Где обедал? Тогда архиерей еще проще спросил:\r\n- Да чего ты, дурень, бунтуешься? А отец ответил:\n - От такового ж слышу!\n Тогда архиерей усмехнувся и сел на скамейку и сказал:\r\n- Еще ли, грубиян, будешь злиться? Egvando amabis...\r\nВпрочем, соблюди при невеждах приличие!\r\n- И с сими словами рыгнул и, обратив глаза на собиравшиеся вокруг солнца красные облака, произнес по-латыни: Si circa occidentem rubescunt nubes, serenitatem futuri diei spondent.\r\n(Красные облака вокруг заходящего солнца предвещают ясный день (лат.)).\r\nЭто имеет для меня значение, ибо я должен съесть, по обещанию, еще у тебя обед и поспешать на завтрашний день освящать кучу камней.\r\nВыходи уже на сушу и пошли, чтобы изготовляли скорее твоего налима, которым столь много хвалился.\r\nУслыхав это язвительное слово о налиме, отец рассмеялся и отвечал, что налима уже нет.\n - Пока ты по-латыни собирался, добры люди божьи по-русски его украли.\r\n- Ну и на здоровье им, - отвечал архиерей, - я уже много чего ел, а они, может быть, еще и голодны.\r\nМы с тобой вспомним старину и чем попало усовершим свое животное благоволение. Не то важно, что съешь, а то - с кем ешь!\r\nУслыхав, что он хорошо говорит и что опять согласен еще раз обедать, отец скоро из воды выскочил,\r\nи потекли оба с прекраснейшим миром, который еще более установился оттого, что архиерей все снова ел, что перед ним поставляли,\r\nи между прочим весело шутил с отцом, вспоминая о разных веселящих предметах, как-то о киевских пирогах в Катковском трактире и о поросячьей шкурке,\r\nа потом отец, может быть чрез принятое в некотором излишестве питье, спросил вопрос щекотливого свойства:\r\n\"Для чего, мол, ты о невинных удовольствиях, в миру бывших, столь прямодушно вспоминаешь, а сам миром пренебрег и сей черный ушат на голову надел?\r\n\"\r\nА той и на сие не осердился и отвечал:\r\n- Оставь уже это, миляга, и не сгадывай.\r\nЧто проку говорить о невозвратном, но и то скажу о мирской жизни не сожалею, ибо она полна суеты и, все равно как и наша - удалена от священной тишноты философии;\r\nно зато в нашем звании по крайней мере хоть звезды на перси легостнее ниспадают.\r\n- Это-то правда, - сказал отец, - но зато нет от вас племени, - и затем пошел говорить,\r\nкак он видал у грецких монахов, где есть \"геронтесы\", и как они, сии геронтесы, иногда даже туфлей бьют.\r\n..\r\nНо тут следившая за разговором мать моя со смущением сказала: - Ах, ваше преосвященство!.. Да разумеется все так самое лучшее, как вы говорите!.\r\n. - А потом обернулась к отцу и ему сказала: - А вы, душко мое, свое нравоученье оставьте, ибо писано же, что \"и имущие жены пусть живут как неимущие\".\r\n.. Кто же что-нибудь может против того и сказать, что як звезды на перси вам ниспадают, то это так им и слiд ниспадать и по закону и по писанию.\r\nА вы моего мужа не слухайте, а успокойте меня, в чем я вас духовно просить имею о господе! Отец сказал:\r\n- И верно это, душко моя, у вас какая-нибудь глупость!\n А Мать отвечала:\r\n- А напротив, душко мое, это не глупость, а совершенно то, что для всех надо знать, ибо это везде может случиться.\r\n- И сразу затем она рассказала архиерею, что у нее \"есть в сумлений\", а было это то, что когда перед прошлою пасхою обметали пыль с потолков, а наипаче в углах,\r\nто в гостинечной комнатке упал образ всемилостивейшего спаса, и вот это теперь лежит у нее на душе, и она всего боится и не знает, как надлежит к сему относиться.\r\nАрхиерей же выслушал ее терпеливо и немножко подумал, а потом сказал \"с конца\":\r\n- На дискурс ваш отвечу сначала с конца, как об этом есть предложенное негде в книгах исторических:\r\nповерье об упавшей иконе идет из Рима, со времен язычества, и известно с того случая, как перед погибелью Нерона лары упали во время жертвоприношения.\r\nЭто примечание языческое, и христианам верить сему недостойно.\r\nА что в рассуждении причины бывшего у вас падения, то советую вам каждого года хотя однажды пересматривать матузочки,\r\nили веревочки, на коих повешены висящие предметы, да прислуга бы, обметая, чтобы не била их сильно щеткою.\r\nИ тогда падать не будут. Расскажите это каждому.\r\nМатерь мою это еще больше смутило, ибо она была очень сильно верующая и непременно хотела, чтобы все ее суеверия были от всех почитаемы за самосвятейшую истину.\r\nТак уже, знаете, звычайно на свiтi, що все жинки во всяком звании любят посчитывать за веру все свои глупости.\r\nИ архиерей понимал, как неудобна с ними трактация, и для того прямо из языческого Рима вдруг перенесся к домашнему хозяйству и спросил: \"Умеете ли вы заготовлять в зиму пурмидоры?\r\n\" А переговорив о сем, перекинулся на меня, и вот это его ужаснейшее внимание возымело наиважнейшие следствия для моей судьбы.\r\nГоворю так для того, что если бы не было воспоминаемого падения иконы, то и разговора о ней не было бы, и не произошли бы наступающие неожиданные последствия.\r\nIX\r\nБыв по натуре своей одновременно богослов и реалист, архиерей созерцаний не обожал и не любил,\r\nчтобы прочие люди заносились в умственность, а всегда охотно зворочал с философского спора на существенные надобности.\r\nТак и тут: малые достатки отца моего не избежали, очевидно, его наблюдательного взора, и он сказал:\r\n- А що, collega, ты, как мне кажется, должно быть, не забогател?\r\nА отец отвечает:\n - Где там у черта разбогател! На трудовые гроши годовой псалтыри не закажешь.\r\n- То-то и есть, а пока до псалтыри тебе, к думаю, и детей очень трудно воспитывать?\r\nОтец же отвечал, что тем только и хорошо, что у него детей не много, а всего один сын.\n - Ну и сего одного надо в люди вывести. Учить его надо.\r\nА когда услыхал, что я уже отучился у дьячка, то спросил меня: что было в Скинии свидения? На что я ответил, что там были скрижи, жезл Аваронов и чаша с манной кашей.\r\nИ архиерей смеялся и сказал:\r\n- Не робей: ты больше знаешь, как институтская директриса, - и притом рассказал еще, что, когда он в институте спросил у барышень:\r\n\"какой член символа веры начинается с \"чаю\", то ни одна не могла отвечать, а директриса сказала:\r\n\"Они подряд знают, а на куплеты делить не могут\", И опять все смеялись, а маменька сказали: \"И я не знаю, где там о чае\".\r\nА когда архиерей узнал, что я имею приятный голос, велел мне что-нибудь запеть какой-нибудь тропарь или песню, а я запел ему очень глупый стих:\r\nСею-вею, сею-вею,\n Пишу просьбу архирею!\n Архирей мой, архирей,\n Давай денег поскорей!\r\nРодители мои очень сконфузились, что я именно это запел; а я, наоборот, потому запел, что я эту песню занял петь от моего учителя - дьячка;\r\nно архиерей ничего того не дознавал, а только еще веселей рассмеялся и, похвалив мой голос, сказал:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Ты им, в безумном упоенье, Как целомудрием горда - Ты прелесть нежную стыда В своем утратила паденье.\r\n..\r\nЧто стыд Марии? что молва?\r\nЧто для нее мирские пени, Когда склоняется в колени К ней старца гордая глава,\r\nКогда с ней гетман забывает Судьбы своей и труд и шум, Иль тайны смелых, грозных дум Ей, деве робкой, открывает?\r\nИ дней невинных ей не жаль, И душу ей одна печаль Порой, как туча, затмевает: Она унылых пред собой Отца и мать воображает;\r\nОна, сквозь слезы, видит их В бездетной старости, одних, И, мнится, пеням их внимает.\r\n.. О, если б ведала она, Что уж узнала вся Украйна! Но от нее сохранена Еще убийственная тайна.\r\nПЕСНЬ ВТОРАЯ\r\nМазепа мрачен. Ум его Смущен жестокими мечтами. Мария нежными очами Глядит на старца своего.\r\nОна, обняв его колени, Слова любви ему твердит. Напрасно: черных помышлений Ее любовь не удалит.\r\nПред бедной девой с невниманьем Он хладно потупляет взор И ей на ласковый укор Одним ответствует молчаньем. Удивлена, оскорблена, Едва дыша, встает он И говорит с негодованьем:\r\n\"Послушай, гетман: для тебя Я позабыла все на свете. Навек однажды полюбя, Одно имела я в предмете: Твою любовь. Я для нее Сгубила счастие мое, Но ни о чем я не жалею.\r\n.. Ты помнишь: в страшной тишине, В ту ночь, как стала я твоею Меня любить ты клялся мне. Зачем же ты меня не любишь?\"\r\nМазепа\r\nМой друг, несправделива ты. Оставь безумные мечты; Ты подозреньем сердце губишь: Нет, душу пылкую твою Волнуют, ослепляют страсти.\r\nМария, верь: тебя люблю Я больше славы, больше власти. Мария\r\nНеправда: ты со мной хитришь.\r\nДавно ль мы были неразлучны?\r\nТеперь ты ласк моих бежишь; Теперь они тебе докучны; Ты целый день в кругу старшин, В пирах, разъездах - я забыта;\r\nТы долгой ночью иль один, Иль с нищим, иль у езуита; Любовь смиренная моя Встречает хладную суровость.\r\nТы пил недавно, знаю я, Здоровье Дульской. Это новость; Кто эта Дульская? Мазепа\r\nИ ты Ревнива? Мне ль, в мои лета Искать надменного привета Самолюбивой красоты?\r\nИ стану ль я, старик суровый, Как праздный юноша, вздыхать, Влачить позорные оковы И жен притворством искушать? Мария\r\nНет, объяснись без отговорок И просто, прямо отвечай. Мазепа\r\nПокой души твоей мне дорог, Мария; так и быть: узнай. Давно замыслили мы дело; Теперь оно кипит у нас. Благое время нам приспело; Борьбы великой близок час.\r\nБез милой вольности и славы Склоняли долго мы главы Под покровительством Варшавы, Под самовластием Москвы.\r\nНо независимой державой Украйне быть уже пора: И знамя вольности кровавой Я подымаю на Петра.\r\nГотово все: в переговорах Со мною оба короля; И скоро в смутах, в бранных спорах, Быть может, трон воздвигну я.\r\nДрузей надежных я имею: Княгиня Дульская и с нею Мой езуит, да нищий сей К концу мой замысел приводят.\r\nЧрез руки их ко мне доходят Наказы, письма королей. Вот важные тебе признанья. Довольна ль ты? Твои мечтанья Рассеяны ль?\r\nМария\n\n О милый мой, Ты будешь царь земли родной! Твоим сединам как пристанет Корона царская! Мазепа\r\nПостой. Не все свершилось. Буря грянет; Кто может знать, что ждет меня? Мария\r\nЯ близ тебя не знаю страха - Ты так могущ! О, знаю я: Трон ждет тебя. Мазепа\n\n А если плаха?.. Мария\r\nС тобой на плаху, если так. Ах, пережить тебя могу ли? Но нет: ты носишь власти знак. Мазепа\r\nМеня ты любишь? Мария\n\n Я! люблю ли? Мазепа\n\n Скажи: отец или супруг Тебе дороже? Мария\r\nМилый друг, К чему вопрос такой? тревожит Меня напрасно он. Семью Стараюсь я забыть мою.\r\nЯ стала ей в позор; быть может (Какая страшная мечта!) Моим отцом я проклята, А за кого? Мазепа\r\nТак я дороже Тебе отца? Молчишь... Мария\n\n О боже! Мазепа\r\nЧто ж? отвечай. Мария\n\n Реши ты сам. Мазепа\r\nПослушай: если было б нам, Ему иль мне, погибнуть надо, А ты бы нам судьей была, Кого б ты в жертву принесла, Кому бы ты была ограда? Мария\r\nАх, полно! сердце не смущай! Ты искуситель. Мазепа\r\nОтвечай! Мария\n\n Ты бледен; речь твоя сурова... О, не сердись! Всем, всем готова Тебе я жертвовать, поверь; Но страшны мне слова такие. Довольно. Мазепа\r\nПомни же, Мария, Что ты сказала мне теперь.\r\nТиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут. Своей дремоты превозмочь Не хочет воздух. Чуть трепещут Сребристых тополей листы.\r\nЛуна спокойно с высоты Над Белой-Церковью сияет И пышных гетманов сады И старый замок озаряет.\r\nИ тихо, тихо все кругом; Но в замке шепот и смятенье. В одной из башен, под окном, В глубоком, тяжком размышленье, Окован, Кочубей сидит И мрачно на небо глядит.\r\nЗаутра казнь. Но без боязни Он мыслит об ужасной казни; О жизни не жалеет он. Что смерть ему? желанный сон. Готов он лечь во гроб кровавый. Дрема долит.\r\nНо, боже правый!\r\nК ногам злодея, молча, пасть Как бессловесное созданье, Царем быть отдану во власть Врагу царя на поруганье, Утратить жизнь - и с нею честь, Друзей с собой на плаху весть,\r\nНад гробом слышать их проклятья, Ложась безвинным под топор, Врага веселый встретить взор И смерти кинуться в объятья, Не завещая никому Вражды к злодею своему!\r\n.\r\n.\r\nИ вспомнил он свою Полтаву, Обычный круг семьи, друзей, Минувших дней богатство, славу, И песни дочери своей, И старый дом,\r\nгде он родился, Где знал и труд и мирный сон, И все, чем в жизни насладился, Что добровольно бросил он, И для чего?\r\n-\r\nНо ключ в заржавом Замке гремит - и, пробужден, Несчастный думает: вот он!\r\nВот на пути моем кровавом Мой вождь под знаменем креста, Грехов могущий разрешитель, Духовной скорби врач, служитель За нас распятого Христа,\r\nЕго святую кровь и тело Принесший мне, да укреплюсь, Да приступлю ко смерти смело И жизни вечной приобщусь!\r\nИ с сокрушением сердечным Готов несчастный Кочубей Перед всесильным, бесконечным Излить тоску мольбы своей. Но не отшельника святого, Он гостя узнает иного: Свирепый Орлик перед ним.\r\nИ, отвращением томим, Страдалец горько вопрошает: \"Ты здесь, жестокой человек? Зачем последний мой ночлег Еще Мазепа возмущает?\"\r\nОрлик\n\n Допрос не кончен: отвечай. Кочубей\n\n Я отвечал уже: ступай, Оставь меня. Орлик\n\n Еще признанья Пан гетман требует. Кочубей\r\nНо в чем? Давно сознался я во всем, Что вы хотели. Показанья Мои все ложны. Я лукав, Я строю козни. Гетман прав. Чего вам более? Орлик\r\nМы знаем, Что ты несчетно был богат; Мы знаем: не единый клад Тобой в Диканьке {23} укрываем.\r\nСвершиться казнь твоя должна; Твое имение сполна В казну поступит войсковую - Таков закон. Я указую Тебе последний долг: открой, Где клады, скрытые тобой? Кочубей\r\nТак, не ошиблись вы: три клада В сей жизни были мне отрада. И первый клад мой честь была, Клад этот пытка отняла; Другой был клад невозвратимый Честь дочери моей любимой.\r\nЯ день и ночь над ним дрожал: Мазепа этот клад украл. Но сохранил я клад последний, Мой третий клад: святую месть. Ее готовлюсь богу снесть. Орлик\r\nСтарик, оставь пустые бредни: Сегодня покидая свет, Питайся мыслию суровой. Шутить не время. Дай ответ, Когда не хочешь пытки новой: Где спрятал деньги? Кочубей\r\nЗлой холоп! Окончишь ли допрос нелепый?\r\nПовремени: дай лечь мне в гроб, Тогда ступай себе с Мазепой Мое наследие считать Окровавленными перстами, Мои подвалы разрывать, Рубить и жечь сады с домами.\r\nС собой возьмите дочь мою; Она сама вам все расскажет, Сама все клады вам укажет; Но ради господа молю, Теперь оставь меня в покое. Орлик\r\nГде спрятал деньги? укажи. Не хочешь? - Деньги где? скажи, Иль выйдет следствие плохое. Подумай: место нам назначь. Молчишь? - Ну, в пытку. Гей, палач! {24} Палач вошел...\r\nО ночь мучений! Но где же гетман? где злодей? Куда бежал от угрызений Змеиной совести своей?\r\nВ светлице девы усыпленной, Еще незнанием блаженной, Близь ложа крестницы младой Сидит с поникшею главой Мазепа тихий и угрюмый.\r\nВ его душе проходят думы, Одна другой мрачней, мрачней. \"Умрет безумный Кочубей; Спасти нельзя его.\r\nЧем ближе Цель гетмана, тем тверже он Быть должен властью облечен, Тем перед ним склоняться ниже Должна вражда. Спасенья нет: Доносчик и его клеврет Умрут\".\r\nНо брося взор на ложе, Мазепа думает: \"О боже! Что будет с ней, когда она Услышит слово роковое? Досель она еще в покое - Но тайна быть сохранена Не может долее.\r\nСекира, Упав поутру, загремит По всей Украйне. Голос мира Вокруг нее заговорит!.. Ах, вижу я: кому судьбою Волненья жизни суждены, Тот стой один перед грозою, Не призывай к себе жены.\r\nВ одну телегу впрячь неможно Коня и трепетную лань. Забылся я неосторожно: Теперь плачу безумства дань...\r\nВсе, что цены себе не знает, Все, все, чем жизнь мила бывает, Бедняжка принесла мне в дар, Мне, старцу мрачному, -и что же? Какой готовлю ей удар!\r\n\" И он глядит: на тихом ложе Как сладок юности покой! Как сон ее лелеет нежно! Уста раскрылись; безмятежно Дыханье груди молодой; А завтра, завтра.\r\n.. содрогаясь, Мазепа отвращает взгляд, Встает и, тихо пробираясь, В уединенный сходит сад.\r\nТиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут. Своей дремоты превозмочь Не хочет воздух. Чуть трепещут Сребристых тополей листы.\r\nНо мрачны странные мечты В душе Мазепы: звезды ночи, Как обвинительные очи, За ним насмешливо глядят.\r\nИ тополи, стеснившись в ряд, Качая тихо головою, Как судьи, шепчут меж собою. И летней, теплой ночи тьма Душна как черная тюрьма.\r\nВдруг... слабый крик... невнятный стон Как бы из замка слышит он.\r\nТо был ли сон воображенья, Иль плач совы, иль зверя вой, Иль пытки стон,\r\nиль звук иной - Но только своего волненья Преодолеть не мог старик И на протяжный слабый крик Другим ответствовал - тем криком,\r\nКоторым он в весельи диком Поля сраженья оглашал, Когда с Забелой, с Гамалеем, И - с ним.\r\n.. и с этим Кочубеем Он в бранном пламени скакал.\r\nЗари багряной полоса Объемлет ярко небеса. Блеснули долы, холмы, нивы, Вершины рощ и волны рек. Раздался утра шум игривый, И пробудился человек.\r\nЕще Мария сладко дышит, Дремой объятая, и слышит Сквозь легкой сон, что кто-то к ней Вошел и ног ее коснулся.\r\nОна проснулась - но скорей С улыбкой взор ее сомкнулся От блеска утренних лучей.\r\nМария руки протянула И с негой томною шепнула: \"Мазепа, ты?..\" Но голос ей Иной ответствует... о боже! Вздрогнув, она глядит... и что же? Пред нею мать...\r\nМать\r\nМолчи, молчи; Не погуби нас: я в ночи Сюда прокралась осторожно С единой, слезною мольбой. Сегодня казнь. Тебе одной Свирепство их смягчить возможно. Спаси отца. Дочь, в ужасе\r\nКакой отец? Какая казнь? Мать\r\nИль ты доныне Не знаешь?.. нет! ты не в пустыне, Ты во дворце; ты знать должна, Как сила гетмана грозна, Как он врагов своих карает, Как государь ему внимает.\r\n.. Но вижу: скорбную семью Ты отвергаешь для Мазепы; Тебя я сонну застаю, Когда свершают суд свирепый, Когда читают приговор, Когда готов отцу топор.\r\n.. Друг другу, вижу, мы чужие... Опомнись, дочь моя! Мария, Беги, пади к его ногам, Спаси отца, будь ангел нам: Твой взгляд злодеям руки свяжет, Ты можешь их топор отвесть.\r\nРвись, требуй - гетман не откажет: Ты для него забыла честь, Родных и бога. Дочь\r\nЧто со мною? Отец... Мазепа... казнь - с мольбою Здесь, в этом замке мать моя - Нет, иль ума лишилась я, Иль это грезы. Мать\r\nБог с тобою, Нет, нет - не грезы, не мечты. Ужель еще не знаешь ты, Что твой отец ожесточенный Бесчестья дочери не снес И, жаждой мести увлеченный, Царю на гетмана донес...\r\nЧто в истязаниях кровавых Сознался в умыслах лукавых, В стыде безумной клеветы, Что, жертва смелой правоты, Врагу он выдан головою,\r\nЧто пред громадой войсковою, Когда его не осенит Десница вышняя господня, Он должен быть казнен сегодня, Что здесь покаместь он сидит В тюремной башне.\r\nДочь\r\nБоже, боже!.. Сегодня! - бедный мой отец! И дева падает на ложе, Как хладный падает мертвец.\r\nПестреют шапки. Копья блещут. Бьют в бубны. Скачут сердюки. {25} В строях ровняются полки. Толпы кипят. Сердца трепещут. Дорога, как змеиный хвост, Полна народу, шевелится.\r\nСредь поля роковой намост. На нем гуляет, веселится Палач и алчно жертвы ждет: То в руки белые берет, Играючи, топор тяжелый, То шутит с чернию веселой.\r\nВ гремучий говор все слилось: Крик женской, брань, и смех, и ропот. Вдруг восклицанье раздалось, И смолкло все. Лишь конской топот Был слышен в грозной тишине.\r\nТам, окруженный сердюками, Вельможный гетман с старшинами Скакал на вороном коне. А там по киевской дороге Телега ехала. В тревоге Все взоры обратили к ней.\r\nВ ней, с миром, с небом примиренный, Могущей верой укрепленный, Сидел безвинный Кочубей, С ним Искра тихий, равнодушный, Как агнец, жребию послушный.\r\nТелега стала. Раздалось Моленье ликов громогласных. С кадил куренье поднялось. За упокой души несчастных Безмолвно молится народ, Страдальцы за врагов.\r\nИ вот Идут они, взошли. На плаху, Крестясь, ложится Кочубей. Как будто в гробе, тьмы людей Молчат. Топор блеснул с размаху, И отскочила голова. Все поле охнуло.\r\nДругая Катится вслед за ней, мигая. Зарделась кровию трава - И, сердцем радуясь во злобе, Палач за чуб поймал их обе И напряженною рукой Потряс их обе над толпой.\r\nСвершилась казнь. Народ беспечный Идет, рассыпавшись, домой И про свои заботы вечны Уже толкует меж собой. Пустеет поле понемногу. Тогда чрез пеструю дорогу Перебежали две жены.\r\nУтомлены, запылены, Они, казалось, к месту казни Спешили полные боязни. \"Уж поздно\",- кто-то им сказал И в поле перстом указал.\r\nТам роковой намост ломали, Молился в черных ризах поп, И на телегу подымали Два казака дубовый гроб.\r\nОдин пред конною толпой Мазепа, грозен, удалялся От места казни. Он терзался Какой-то страшной пустотой.\r\nНикто к нему не приближался, Не говорил он ничего; Весь в пене мчался конь его. Домой приехав, \"что Мария?\" Спросил Мазепа. Слышит он Ответы робкие, глухие...\r\nНевольным страхом поражен, Идет он к ней; в светлицу входит: Светлица тихая пуста - Он в сад, и там смятенный бродит;\r\nНо вкруг широкого пруда, В кустах, вдоль сеней безмятежных Все пусто, нет нигде следов - Ушла!\r\n- Зовет он слуг надежных, Своих проворных сердюков.\r\nОни бегут. Храпят их кони - Раздался дикий клик погони, Верхом - и скачут молодцы Во весь опор во все концы.\r\nБегут мгновенья дорогие. Не возвращается Мария. Никто не ведал, не слыхал, Зачем и как она бежала... Мазепа молча скрежетал. Затихнув, челядь трепетала.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Аркадий только плечом пожал... но и он чувствовал небольшое смущение.\r\nПолчаса спустя Базаров с Аркадием сошли в гостиную. Это была просторная, высокая комната, убранная довольно роскошно, но без особенного вкуса.\r\nТяжелая, дорогая мебель стояла в обычном чопорном порядке вдоль стен, обитых коричневыми обоями с золотыми разводами;\r\nпокойный Одинцов выписал ее из Москвы через своего приятеля и комиссионера, винного торговца.\r\nНад средним диваном висел портрет обрюзглого белокурого мужчины - и, казалось, недружелюбно глядел на гостей.\r\n\"Должно быть, сам, - шепнул Базаров Аркадию и, сморщив нос, прибавил: - Аль удрать?\" Но в это мгновенье вошла хозяйка.\r\nНа ней было легкое барежевое платье; гладко зачесанные за уши волосы придавали девическое выражение ее чистому и свежему лицу.\r\n- Благодарствуйте, что сдержали слово, - начала она, - погостите у меня: здесь, право, недурно. Я вас познакомлю с моей сестрою, она хорошо играет на фортепьяно.\r\nВам, мсье Базаров, это все равно; но вы, мсье Кирсанов, кажется, любите музыку;\r\nкроме сестры, у меня живет старушка тетка, да сосед один иногда наезжает в карты играть: вот и все наше общество.\r\nА теперь сядем.\r\nОдинцова произнесла весь этот маленький спич с особенною отчетливостью, словно она наизусть его выучила; потом она обратилась к Аркадию.\r\nОказалось, что мать ее знавала Аркадиеву мать и была даже поверенною ее любви к Николаю Петровичу.\r\nАркадий с жаром заговорил о покойнице; а Базаров между тем принялся рассматривать альбомы. \"Какой я смирненький стал\", - думал он про себя.\r\nКрасивая борзая собака с голубым ошейником вбежала в гостиную, стуча ногтями по полу, а вслед за нею вошла девушка лет восемнадцати,\r\nчерноволосая и смуглая, с несколько круглым, но приятным лицом, с небольшими темными глазами.\r\nОна держала в руках корзину, наполненную цветами.\r\n- Вот вам и моя Катя, - проговорила Одинцова, указав на нее движением головы.\r\nКатя слегка присела, поместилась возле сестры и принялась разбирать цветы.\r\nБорзая собака, имя которой было Фифи, подошла, махая хвостом, поочередно к обоим гостям и ткнула каждого из них своим холодным носом в руку.\r\n- Это ты все сама нарвала? - спросила Одинцова.\n - Сама, - отвечала Катя.\n - А тетушка придет к чаю?\n - Придет.\r\nКогда Катя говорила, она очень мило улыбалась, застенчиво и откровенно, и глядела как-то забавно-сурово, снизу вверх.\r\nВсе в ней было еще молодо-зелено: и голос, и пушок на всем лице, и розовые руки с беловатыми кружками на ладонях, и чуть-чуть сжатые плечи.\r\n.. Она беспрестанно краснела и быстро переводила дух.\r\nОдинцова обратилась к Базарову.\r\n- Вы из приличия рассматриваете картинки, Евгений Васильич, - начала она. - Вас это не занимает. Подвиньтесь-ка лучше к нам, и давайте поспоримте о чем-нибудь.\r\nБазаров приблизился.\n - О чем прикажете-с? - промолвил он.\n - О чем хотите. Предупреждаю вас, что я ужасная спорщица.\n - Вы?\r\n- Я. Вас это как будто удивляет. Почему?\n - Потому что, сколько я могу судить, у вас нрав спокойный и холодный, а для спора нужно увлечение.\r\n- Как это вы успели меня узнать так скоро? Я, во-первых, нетерпелива и настойчива, спросите лучше Катю; а во-вторых, я очень легко увлекаюсь.\n Базаров поглядел на Анну Сергеевну.\r\n- Может быть, вам лучше знать. Итак, вам угодно спорить, - извольте. Я рассматривал виды Саксонской Швейцарии в вашем альбоме, а вы мне заметили, что это меня занять не может.\r\nВы это сказали оттого, что не предполагаете во мне художественного смысла, - да, во мне действительно его нет;\r\nно эти виды могли меня заинтересовать с точки зрения геологической, с точки зрения формации гор, например.\r\n- Извините; как геолог вы скорее к книге прибегнете, к специальному сочинению, а не к рисунку.\r\n- Рисунок наглядно представит мне то, что в книге изложено на целых десяти страницах.\n Анна Сергеевна помолчала.\r\n- И так-таки у вас ни капельки художественного смысла нет? - промолвила она, облокотясь на стол и этим самым движением приблизив свое лицо к Базарову.\r\n- Как же вы это без него обходитесь?\r\n- А на что он нужен, позвольте спросить?\r\n- Да хоть на то, чтоб уметь узнавать и изучать людей.\n Базаров усмехнулся.\r\n- Во-первых, на это существует жизненный опыт; а, во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности не стоит труда.\r\nВсе люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены;\r\nи так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат.\r\nДостаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой.\r\nКатя, которая, не спеша, подбирала цветок к цветку, с недоумением подняла глаза на Базарова - и, встретив его быстрый и небрежный взгляд, вспыхнула вся до ушей.\r\nАнна Сергеевна покачала головой.\r\n- Деревья в лесу, - повторила она. - Стало быть, по-вашему, нет разницы между глупым и умным человеком, между добрым и злым?\r\n- Нет, есть: как между больным и здоровым. Легкие у чахоточного не в том положении, как у нас с вами, хоть устроены одинаково.\r\nМы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги;\r\nа нравственные болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские головы, от безобразного состояния общества, одним словом.\r\nИсправьте общество, и болезней не будет.\r\nБазаров говорил все это с таким видом, как будто в то же время думал про себя: \"Верь мне или не верь, это мне все едино!\r\n\" Он медленно проводил своими длинными пальцами по бакенбардам, а глаза его бегали по углам.\r\n- И вы полагаете, - промолвила Анна Сергеевна, - что, когда общество исправится, уже не будет ни глупых, ни злых людей?\r\n- По крайней мере, при правильном устройстве общества совершенно будет равно, глуп ли человек или умен, зол или добр.\r\n- Да, понимаю; у всех будет одна и та же селезенка.\n - Именно так-с, сударыня.\r\nОдинцова обратилась к Аркадию.\n - А ваше какое мнение, Аркадий Николаевич?\n - Я согласен с Евгением, - отвечал он.\n Катя поглядела на него исподлобья.\r\n- Вы меня удивляете, господа, - промолвила Одинцова, - но мы еще с вами потолкуем. А теперь, я слышу, тетушка идет чай пить; мы должны пощадить ее уши.\r\nТетушка Анны Сергеевны, княжна Х...\r\nя, худенькая и маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и,\r\nедва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права садиться.\r\nКатя поставила ей скамейку под ноги; старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело.\r\nКняжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.\r\n- Как вы почивали, тетушка? - спросила Одинцова, возвысив голос.\r\n- Опять эта собака здесь, - проворчала в ответ старуха и, заметив, что Фифи сделала два нерешительные шага в ее направлении, воскликнула: - Брысь, брысь!\r\nКатя позвала Фифи и отворила ей дверь.\r\nФифи радостно бросилась вон, в надежде, что ее поведут гулять, но, оставшись одна за дверью, начала скрестись и повизгивать. Княжна нахмурилась, Катя хотела было выйти...\r\n- Я думаю, чай готов? - промолвила Одинцова. - Господа, пойдемте; тетушка, пожалуйте чай кушать.\r\nКняжна молча встала с кресла и первая вышла из гостиной. Все отправились вслед за ней в столовую.\r\nКазачок в ливрее с шумом отодвинул от стола обложенное подушками, также заветное, кресло, в которое опустилась княжна;\r\nКатя, разливавшая чай, первой ей подала чашку с раскрашенным гербом.\r\nСтаруха положила себе мед в чашку (она находила, что пить чай с сахаром и грешно и дорого, хотя сама не тратила копейки ни на что) и вдруг спросила хриплым голосом:\r\n- А что пишет кнесь Иван?\r\nЕй никто не отвечал. Базаров и Аркадий скоро догадались, что на нее не обращали внимания, хотя обходились с нею почтительно.\r\n\"Для ради важности держат, потому что княжеское отродье\", - подумал Базаров.\r\n.. После чаю Анна Сергеевна предложила пойти гулять; но стал накрапывать дождик, и все общество, за исключением княжны, вернулось в гостиную.\r\nПриехал сосед, любитель карточной игры, по имени Порфирий Платоныч, толстенький седенький человек с коротенькими, точно выточенными ножками, очень вежливый и смешливый.\r\nАнна Сергеевна, которая разговаривала все больше с Базаровым, спросила его - не хочет ли он сразиться с ними по-старомодному в преферанс.\r\nБазаров согласился, говоря, что ему надобно заранее приготовиться к предстоящей ему должности уездного лекаря.\r\n- Берегитесь, - заметила Анна Сергеевна, - мы с Порфирием Платонычем вас разобьем.\r\nА ты, Катя, - прибавила она, - сыграй что-нибудь Аркадию Николаевичу; он любит музыку, мы кстати послушаем.\r\nКатя неохотно приблизилась к фортепьяно;\r\nи Аркадий, хотя точно любил музыку, неохотно пошел за ней:\r\nему казалось, что Одинцова его отсылает, а у него на сердце, как у всякого молодого человека в его годы,\r\nуже накипало какое-то смутное и томительное ощущение, похожее на предчувствие любви.\r\nКатя подняла крышку фортепьяно и, не глядя на Аркадия, промолвила вполголоса:\r\n- Что же вам сыграть?\n - Что хотите, - равнодушно ответил Аркадий.\n - Вы какую музыку больше любите? - повторила Катя, не переменяя положения.\r\n- Классическую, - тем же голосом ответил Аркадий.\n - Моцарта любите?\n - Моцарта люблю.\r\nКатя достала це-мольную сонату-фантазию Моцарта. Она играла очень хорошо, хотя немного строго и сухо.\r\nНе отводя глаз от нот и крепко стиснув губы, сидела она неподвижно и прямо, и только к концу сонаты лицо ее разгорелось и маленькая прядь развившихся волос упала на темную бровь.\r\nАркадия в особенности поразила последняя часть сонаты, та часть, в которой,\r\nпосреди пленительной веселости беспечного напева, внезапно возникают порывы такой горестной, почти трагической скорби.\r\n.. Но мысли, возбужденные в нем звуками Моцарта, относились не к Кате. Глядя на нее, он только подумал: \"А ведь недурно играет эта барышня, и сама она недурна\".\r\nКончив сонату, Катя, не принимая рук с клавишей, спросила: \"Довольно?\r\n\" Аркадий объявил, что не смеет утруждать ее более, и заговорил с ней о Моцарте; спросил ее - сама ли она выбрала эту сонату, или кто ей ее отрекомендовал?\r\nНо Катя отвечала ему односложно: она спряталась, ушла в себя.\r\nКогда это с ней случалось, она нескоро выходила наружу; самое ее лицо принимало тогда выражение упрямое, почти тупое.\r\nОна была не то что робка, а недоверчива и немного запугана воспитавшею ее сестрой, чего, разумеется, та и не подозревала.\r\nАркадий кончил тем, что, подозвав возвратившуюся Фифи, стал для контенансу, с благосклонною улыбкой, гладить ее по голове. Катя опять взялась за свои цветы.\r\n______________\r\n Для вида (от франц. contenance - вид, осанка).\r\nА Базаров между тем ремизился да ремизился. Анна Сергеевна играла мастерски в карты, Порфирий Платоныч тоже мог постоять за себя.\r\nБазаров остался в проигрыше хотя незначительном, но все-таки не совсем для него приятном. За ужином Анна Сергеевна снова завела речь о ботанике.\r\n- Пойдемте гулять завтра поутру, - сказала она ему, - я хочу узнать от вас латинские названия полевых растений и их свойства.\n - На что вам латинские названия? - спросил Базаров.\r\n- Во всем нужен порядок, - отвечала она.\n - Что за чудесная женщина Анна Сергеевна, - воскликнул Аркадий, оставшись наедине с своим другом в отведенной им комнате.\r\n- Да, - отвечал Базаров, - баба с мозгом. Ну, и видала же она виды.\n - В каком смысле ты это говоришь, Евгений Васильич?\r\n- В хорошем смысле, в хорошем, батюшка вы мой, Аркадий Николаич! Я уверен, что она и своим имением отлично распоряжается. Но чудо - не она, а ее сестра.\r\n- Как? эта смугленькая?\r\n- Да, эта смугленькая. Это вот свежо, и нетронуто, и пугливо, и молчаливо, и все что хочешь. Вот кем можно заняться. Из этой еще что вздумаешь, то и сделаешь; а та - тертый калач.\r\nАркадий ничего не отвечал Базарову, и каждый из них лег спать с особенными мыслями в голове.\r\nИ Анна Сергеевна в тот вечер думала о своих гостях. Базаров ей понравился - отсутствием кокетства и самою резкостью суждений.\r\nОна видела в нем что-то новое, с чем ей не случалось встретиться, а она была любопытна.\r\nАнна Сергеевна была довольно странное существо. Не имея никаких предрассудков, не имея даже никаких сильных верований, она ни перед чем не отступала и никуда не шла.\r\nОна многое ясно видела, многое ее занимало, и ничто не удовлетворяло ее вполне; да она едва ли и желала полного удовлетворения.\r\nЕе ум был пытлив и равнодушен в одно и то же время: ее сомнения не утихали никогда до забывчивости и никогда не дорастали до тревоги.\r\nНе будь она богата и независима, она, быть может, бросилась бы в битву, узнала бы страсть...\r\nНо ей жилось легко, хотя она и скучала подчас, и она продолжала провожать день за днем, не спеша и лишь изредка волнуясь.\r\nРадужные краски загорались иногда и у ней перед глазами, но она отдыхала, когда они угасали, и не жалела о них.\r\nВоображение ее уносилось даже за пределы того, что по законам обыкновенной морали считается дозволенным;\r\nно и тогда кровь ее по-прежнему тихо катилась в ее обаятельно стройном и спокойном теле.\r\nБывало, выйдя из благовонной ванны, вся теплая и разнеженная, она замечтается о ничтожности жизни, об ее горе, труде и зле...\r\nДуша ее наполнится внезапною смелостию, закипит благородным стремлением;\r\nно сквозной ветер подует из полузакрытого окна, и Анна Сергеевна вся сожмется, и жалуется, и почти сердится, и только одно ей нужно в это мгновение:\r\nчтобы не дул на нее этот гадкий ветер.\r\nКак все женщины, которым не удалось полюбить, она хотела чего-то, сама не зная, чего именно. Собственно, ей ничего не хотелось, хотя ей казалось, что ей хотелось всего.\r\nПокойного Одинцова она едва выносила (она вышла за него по расчету, хотя она, вероятно, не согласилась бы сделаться его женой,\r\nесли б она не считала его за доброго человека) и получила тайное отвращение ко всем мужчинам,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "Она знала, что Полина Карповна вцепится в него и не скоро выпустит его из рук.\n - Ты примешь за знак дружбы, если я исполню это?\r\nОна кивнула головой.\n - Но ведь это жертва?\n - Вы напрашивались на них: вот одна...\n - Ты требуешь! - сказал он, наступая на нее.\r\n- Не надо, не надо, я ничего не требую! - торопливо прибавила она, испугавшись и отступая.\r\n- Вот уж и испугалась моей жертвы! Хорошо, изволь: принеси и ты две маленькие жертвы, чтоб не обязываться мной.\r\nВедь ты не допускаешь в дружбе одолжений: видишь, я вхожу в твою теорию, мы будем квиты.\r\nОна вопросительно глядела на него.\n - Первое, будь при сеансах и ты, а то я с первого же раза убегу от нее: согласна?\r\nОна нехотя, задумчиво кивнула головой. Ей уж не хотелось от него этого одолжения, когда хитрость ее не удалась и ей самой приходилось сидеть вместе с ними.\r\n- Во-вторых... - сказал он и остановился, а она ждала с любопытством. - Покажи другое письмо?\n - Какое?\r\n- Что быстро спрятала в карман.\n - Там нет.\n - Есть: вон, я вижу, оно оттопыривается!\r\nОна опять впустила руку в карман.\n - Вы сказали, что не видали другого письма: я вам показала одно. - Чего вам еще?\n - Этого письма ты не спрятала бы с таким испугом. Покажешь?\r\n- Вы опять за свое, - сказала она с упреком, перебирая рукой в кармане, где в самом деле шумела бумага.\r\n- - Ну, не надо - я пошутил: только, ради бога, не принимай этого за деспотизм, за шпионство, а просто за любопытство.\r\nА впрочем, бог с тобой и с твоими секретами! - сказал он, вставая, чтоб уйти.\r\n- Никаких секретов нет, - сухо отвечала она.\r\n- Знаешь ли, что я еду скоро? - вдруг сказал он.\n - Знаю, слышала - только правда ли?\n - Почему ж ты сомневаешься?\n Она молчала, опустив глаза.\r\n- Ты довольна?\n - Да... - отвечала она тихо.\n - Отчего же? - с унынием спросил он и подошел к ней.\n - Отчего?...\r\nОна подумала, подумала, потом опустила руку в карман, достала и другое письмо, пробежала его глазами,\r\nвзяла перо, тщательно вымахала некоторые слова и строки в разных местах и подала ему.\r\n- Я уж вам говорила - отчего: вот еще - прочтите! - сказала она и опустила руку опять в карман.\r\nОн погрузился в чтение. А она стала смотреть в окно.\n Письмо было написано мелким женским почерком. Райский читал: \"Я кругом виновата, милая Наташа...\"\n - Кто это Наташа?\r\n- Жена священника, моя подруга по пансиону.\r\n- А, попадья? Так это ты пишешь: ах, это любопытно! - сказал Райский и даже потер коленки одна о другую от предстоящего удовольствия, и погрузился в чтение.\r\n\"Я кругом виновата, милая Наташа, что не писала к тебе по возвращении домой: по обыкновению ленилась, а кроме того, были другие причины, о которых ты сейчас узнаешь.\r\nГлавную из них ты знаешь - это... (тут три слова были зачеркнуты)... и что иногда не на шутку тревожит меня. Но об этом наговоримся при свидании.\r\nДругая причина - приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского.\r\nОн живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него.\r\nКакую бездну ума, разных знаний, блеска, талантов и вместе шума, или \"жизни\", как говорит он,\r\nпривез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня - и до Марфенькиных птиц!\r\nМожет быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно.\r\n..\r\nА он, приехал в свое поместье, вообразил, что не только оно, но и все, что в нем живет, - его собственность.\r\nНа правах какого-то родства, которого и назвать даже нельзя, и еще потому, что он видел нас маленьких, он поступает с нами, как с детьми или как с пансионерками.\r\nЯ прячусь, прячусь и едва достигла того, что он не видит, как я сплю, о чем мечтаю, чего надеюсь и жду.\r\nЯ от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме.\r\nОн как будто играет, может быть даже нехотя, со мной.\r\nСегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших.\r\nХуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.\r\nОн \"нервозен, впечатлителен и страстен\": так он говорит про себя - и это, кажется, верно.\r\nОн не актер, не притворяется: для этого он слишком умен и образован и притом честен. \"Такая натура!\" - оправдывается он.\r\nОн какой-то артист:\r\nвсе рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы грешные,\r\nничего не делает и чуть ли не всю жизнь проводит в том, что \"поклоняется красоте\", как он говорит:\r\nпросто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца,\r\nувидевши портрет его в немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша.\r\nНо у него есть доброта, благородство, справедливость, веселость, свобода мыслей: только все это выражается порывами, и оттого не знаешь, как с ним держать себя.\r\nТеперь он ищет моей дружбы, но я и дружбы его боюсь, боюсь всего от него, боюсь... (тут было зачеркнуто целых три строки).\r\nАх, если б он уехал отсюда! Страшно и подумать, если он когда-нибудь... (опять зачеркнуто несколько слов).\r\nА мне одно нужно: покой! И доктор говорит, что я нервная, что меня надо беречь, не раздражать, и слава богу, что он натвердил это бабушке: меня оставляют в покое.\r\nМне не хотелось бы выходить из моего круга, который я очертила около себя: никто не переходит за эту черту, я так поставила себя, и в этом весь мой покой, все мое счастие.\r\nЕсли Райский как-нибудь перешагнет эту черту, тогда мне останется одно: бежать отсюда! Легко сказать - бежать, а куда?\r\nМне вместе и совестно: он так мил, добр ко мне, к сестре - осыпает нас дружбой, ласками, еще хочет подарить этот уголок.\r\n..\r\nэтот рай, где я узнала, что живу, не прозябаю!.\r\n. Совестно, зачем он расточает эти незаслуженные ласки, зачем так старается блистать передо мною и хлопочет возбудить во мне нежное чувство, хотя я лишила его всякой надежды на это.\r\nАх, если б он знал, как напрасно все!\r\nНу,теперь скажу тебе кое-что о том...\"\r\nПисьмо оканчивалось этой строкой. Райский дочитал - и все глядел на строки, чего-то ожидая еще, стараясь прочесть за строками.\r\nВ письме о самой Вере не было почти ничего: она оставалась в тени, а освещен один он - и как ярко! Он все думал над письмом, оглядывая его со всех сторон. Потом вдруг очнулся.\r\n- Это опять не то письмо: то на синей бумаге написано! - резко сказал он, обращаясь к Вере, - а это на белой...\r\nНо Веры уж не было в комнате.\n\n VI\n\n Райский пришел к себе и начал с того, что списал письмо\r\nВеры слово в слово в свою программу, как материал для характеристики.\r\nПотом он погрузился в глубокое раздумье, не о том, что она писала о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой.\r\n\"Что она смыслит в художественной натуре!\" - подумал он.\r\nЕго поглотили соображения о том, что письмо это было ответом на его вопрос: рада ли она его отъезду!\r\nЕму теперь дела не было, будет ли от этого хорошо Вере, или нет, что он уедет, и ему не хотелось уже приносить этой \"жертвы\".\r\nЛишь только червь сомнения вполз к нему в душу, им овладел грубый эгоизм: я выступило вперед и требовало жертв себе.\r\nИ все раздумывал он: от кого другое письмо?\r\nОн задумчиво ходил целый день, машинально обедал, не говорил с бабушкой и Марфенькой, ушел от ее гостей,\r\nне сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал.\r\nС мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного,\r\nмогучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота.\r\nОн стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.\r\n- Да кто пишет? Ко мне никто, - сказала бабушка, - а к Марфеньке недавно из лавки купец письмо прислал...\r\n- Это, бабушка, не письмо, а счет за шерсть, за узоры: я забирала у него.\n - А к Верочке купец не присылал? - спросил Райский.\r\n- И к ней присылал: она для попадьи забирала...\n - Не на синей ли бумаге?\n - Да, на синей: вы почем знаете? Он все на синей бумаге пишет.\r\nОн не отвечал. Ему стало было легче.\n \"А зачем же прятать его?\" - вдруг шевельнулось опять, и опять пошла на целый день грызть забота.\r\n\"Да что мне за дело, черт возьми, ведь не влюблен же я в эту статую!\" - думал он, вдруг останавливаясь на дорожке и ворочая одурелыми глазами вокруг.\r\n\"Вон где гнездится змея!\" - думал опять, глядя злобно на ее окно с отдувающейся занавеской.\r\n- Пойду прочь, а то еще подумает, что занимаюсь ею... дрянь! - ворчал он вслух, а ноги сами направлялись уже к ее крыльцу.\r\nНо не хватило духу отворить дверь, и он торопливо вернулся к себе, облокотился на стол локтями и просидел так до вечера.\r\n\"Что я теперь буду делать с романом? - размышлял он, - хотел закончить, а вот теперь в сторону бросило, и опять не видать конца!\"\n Он швырнул тетради в угол.\r\nВсе прочее вылетело опять из головы: бабушкины гости, Марк, Леонтий, окружающая идиллия - пропали из глаз.\r\nОдна Вера стояла на пьедестале, освещаемая блеском солнца и сияющая в мраморном равнодушии,\r\nповелительным жестом запрещающая ему приближаться, и он закрывал глаза перед ней, клонил голову и мысленно говорил:\r\n\"Вера, Вера, пощади меня, смотри, я убит твоей ядовитой красотой. Никто никогда не язвил меня...\" и т. д.\r\nТо являлась она в полумраке, как настоящая Ночь, с звездным блеском, с злой улыбкой, с таинственным,\r\nнежным шепотом к кому-то и с насмешливой угрозой ему, блещущая и исчезающая, то трепетная, робкая, то смелая и злая!\r\nНочью он не спал, днем ни с кем не говорил, мало ел и даже похудел немного - и все от таких пустяков, от ничтожного вопроса: от кого письмо?\r\nСкажи она, вот от такого-то или от такой-то, и кончено дело, ан и спокоен. Стало быть, в нем теперь неугомонное, раздраженное любопытство - и больше ничего.\r\nУдовлетвори она этому любопытству, тревога и пройдет. В этом и вся тайна.\r\n\"Надо узнать, от кого письмо, во что бы то ни стало, - решил он, - а то меня лихорадка бьет. Только лишь узнаю, так успокоюсь и уеду!\" - сказал он и пошел к ней тотчас после чаю.\r\nЕе не было дома, Марина сказала, что барышня надела шляпку, мантилью, взяла зонтик и ушла.\n - Бог их знает, - отвечала та, - гуляют где-нибудь, ведь они не говорят, куда идут.\r\n- Никогда?\n - Никогда, и спрашивать не велят: гневаются!\n И за обедом ее не было. Новый ужас.\n - Где Вера? - спросил Райский у бабушки.\r\nБабушка только нахмурилась, но ничего не сказала. Он к Марфеньке:\n - Не знаю, братец. Я видела давеча из окна, что она в деревню пошла.\r\n- Где же она обедает?\n - Молока у мужиков спросит или после придет, у Марины чего-нибудь спросит поесть.\r\n- Все не по-людски! - ворчала про себя бабушка, - своенравная: в мать! Дались им какие-то нервы! И доктор тоже все о нервах твердит.\r\n\"Не трогайте, не перечьте, берегите!\" А они от нерв и куролесят!\r\n- Что же вы не спросите, куда она ходит одна? - спросил Райский.\r\n- Как можно спросить: прогневаются! - иронически заметила Татьяна Марковна, - на три дня запрутся у себя. Бабушка не смей рта разинуть!\r\n- Куда ж это она одна?.. - тихо говорил Райский.\n - Она у нас все одна ходит, - отвечала Марфенька.\n - А ты?\r\n- Как можно: я боюсь\n - Чего?\n - Мало ли чего! змей, лягушек, собак, больших свиней, воров, мертвецов... Арины боюсь.\n - Какой Арины?\n - Дурочка у нас есть.\r\n- А Вера?\n - Ничего не боится: даже в церковь на ночь заприте ее, и то не боится\n - А ты бы спросила ее завтра, Марфенька, где она была.\n - Рассердится!\r\n- Все боятся, прошу покорно!\r\nНа другой день опять она ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности.\r\nОн караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.\r\nУж становилось темно, когда он, блуждая между деревьями, вдруг увидел ее пробирающеюся сквозь чащу кустов и деревьев, росших по обрыву.\r\nОн весь задрожал и бросился к ней, так что и она вздрогнула и остановилась.\r\n- Кто тут? - спросила она.\n - Это...ты... Вера?..\n - Да, я: а что?\n - А тебя по всему дому искали, не знали, куда ты делась!\r\n- Кто? - нахмурившись, спросила она.\n - Бабушка и Марфенька очень беспокоились...\r\n- Что это им вздумалось? Никогда не беспокоились, а сегодня?.. Вы бы им сказали, что напрасно, что я никого не прошу беспокоиться обо мне.\r\n- И... я тоже сам...\n - Вы? покорно благодарю: зачем?\n - Но ведь легко может случиться что-нибудь...\r\n- Например?\r\n- Например... беда какая-нибудь: мало ли случаев? Пьяный народ шатается... змеи, воры, собаки, свиньи, мертвецы.\r\n.. - шутливо прибавил Райский, припомнив все страхи Марфеньки, - могут испугать...\r\n- Вот я только вас испугалась теперь, а там ни воров, ни мертвецов нет.\r\nОна указала на обрыв.\n - До беды недалеко: иногда так легко погибнуть человеку... - заметил он.\r\n- Ну, когда я стану погибать, так перед тем попрошу у вас или у бабушки позволения! - сказала она и пошла.\r\n- Гордое творение! - прошептал он.\n - На одну минуту, Вера, - вслух прибавил потом, - я виноват, не возвратил тебе письма к попадье. Вот оно. Все хотел сам отдать, да тебя не было.\r\nОна взяла письмо и положила в карман.\n - А то, другое, которое там?.. - ласково, но с дрожью в голосе спросил он, наклоняясь к ней.\n - Какое то и где там?\r\n- Другое, синее письмо: в кармане?\n У него сердце замирало, он ждал ответа.\n Она выворотила наизнанку карман.\n - Ах, уж нет! - сказал Райский, - от кого бы оно могло быть?\r\n- То?.. А от попадьи ко мне, - сказала она, помолчав, - я на него и отвечала.\r\n- От попадьи! - почти закричал он на весь сад.\n - Да, конечно! - подтвердила она равнодушно и ушла.\r\n- От попадьи! - повторил он, и у него гора с плеч свалилась.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "- Что ты толкаешься? - спросил Король и продолжал.\r\n- Вижу врага моего, проклятого Истукария, входящего с великою яростью в сопровождении двух казаков,\r\nиз коих в одном узнал я похитившего мое вооружение и тотчас догадался, хотя и поздно, что они - его слуги и чего я ожидать должен.\r\nИстукарий, уподобляясь бесхвостому и комолому бесу, подбежав ко мне, возопил: \"Наконец я поймал тебя, бездельник!\r\nКак осмелился ты ввести в почтенный дом злодея Неона, который обольстил дочь мою Неониллу, нещадно побил сына моего Епафраса!\r\n\" - \"Лжешь ты, старый дуралей,- сказал я равнодушно,- твоя Неонилла.\r\n..\"\r\nТут я в другой раз толкнул его сильнее прежнего.\r\n- Да что ты опять толкаешься? - спросил Король и продолжал: - \"...\r\nтвоя Неонилла обольстила Неона, а сквернавец сын твой Епафрас побит за то, что осмелился с дурным намерением залезть ночью в чужой огород.\r\nСтыдись, подлец!\" - \"Праведное небо, что я слышу и от кого!\"- вскричал Истукарий и, подскочив ко мне, изрядно грянул по макуше.\r\nЯ также приподнялся, запустил правую руку ему в чуб, и - по крайней мере третья часть оного полетела на воздух.\r\nТут началось истинное побоище.\r\nТы поверишь, надеюсь, что я сражался храбро; но где же одному медведю управиться с тремя волками?\r\nМеня сбили с ног, связали, выволокли на двор, взвалили на корчмареву телегу и повезли.\r\nПрибыв таким образом в хутор мошенника Истукария, меня внесли в овин, развязали и заперли.\r\nВот тебе и повесть о моем плене; теперь твоя очередь рассказать, каким образом очутился ты в дьявольском доме и с помощию сего молодого человека освободил меня.\r\n- Не премину сего сделать,- отвечал я,- но как уже полдень и обеденная пора приближилась, то о сем важном деле надобно прежде всего подумать.\r\nЯ вижу там в стороне от дороги нечто похожее на хату; вероятно, это корчма.\r\nМы поедим, отдохнем, и я расскажу тебе - с позволения сего молодца - повесть о случае, приведшем меня в дом друга нашего Истукария.\r\nСопутники мои согласны были на сие предложение, и все пустились к усмотренному убежищу; но на деле вышло, что оно было гораздо отдаленнее, чем нам казалось.\r\nОднако ж мы дошли и, к немалому неудовольствию, увидели, что это не корчма, а пустая хата, которая, как казалось, служила в случае нужды пристанищем дровосекам.\r\n- Что ж будем делать? - сказал Король с досадою,- пойдем далее. Жаль, что, издали глядя на сию хату, мы соблазнились.\r\nНо это почти всегда случается с теми, которые, смотря на вещи издали, заключают о их доброте.\r\nПосле сих слов мы пустились вперед.\r\n- До Пирятина лошадей не найдем,- говорил Король,- итак, Неон, в другой раз не оплошаем.\r\nВ первой корчме заведемся сумою и будем всегда иметь в ней дорожный запас, дабы не ложиться спать без обеда.\r\nИдучи далее и разговаривая о всякой всячине, мы неприметным образом дошли до необозримого дремучего леса, облегающего пройденную нами долину целым полукругом.\r\n- Куда занес нас лукавый? - ворчал Король.- Тут не скоро доберешься до какого-нибудь ночлега.\r\nНе лучше ли возвратиться назад и воспользоваться по крайней мере приютом в оставленной нами пустой хате?\r\nТеперешние обстоятельства, столько смутные в отношении к общему спокойствию, породили многие шайки разбойников,\r\nкоторые - как нам с тобою, Неон, и на опыте известно - под многоразличными видами производят грабительства всякого рода.\r\nСолнце клонится к закату. Кто скажет нам, куда выберемся в лесу сем? Не мудрено напасть на другого Урпассиана, который не будет доволен нашими деньгами и одеждою.\r\nПойдемте назад,- я лучше ничего не придумаю, хотя бы думал до самой глубокой ночи.\r\n- Ах! я не в силах,- сказала Неонилла томным голосом,- сегодня ни одна кроха хлеба не была во рте моем. Я не могу идти далее.\r\n- Стыдись, молодой человек,- сказал Король довольно сурово.\r\n- Когда я, старик, у коего поизломаны кости во многих сражениях, который в течение жизни своей прошел столько тысяч верст,\r\nи я решаюсь для общей безопасности пройти еще часа два, три, а ты.\r\n..\r\nНеонилла вздохнула, потупила глаза в землю и оперлась на плечо мое.\r\nАх! как показалась она мне тогда прекрасною!\r\nГде прежний огонь, в глазах блиставший, где пленительная улыбка ее, где розы, алевшие на щеках ее? При всем том она была не менее прелестна!\r\n- Король! - сказал я, распрямя усы и раздувши ноздри,- перестань упрекать молодого друга моего слабостию!\r\nбез его решительности, без необыкновенной бодрости ты долго бы насиделся в овине, а по времени изрядно был бы потчеван арапниками.\r\nТы видишь перед собою Неониллу.\r\nКороль изменился в лице и отскочил назад. Потом, собравшись с духом, подошел к застыдившейся красавице, обнял ее и, поцеловав в лоб, сказал:\r\n- Прости меня, молодая женщина, что я, рассказывая случай, затащивший меня в овин отца твоего, не очень почтительно говорил о нем.\r\nХотя я никогда не одобрю сего твоего поступка, потому что он по всем отношениям безрассуден; но, помня оказанную тобою услугу, готов и тебе служить верою и правдою.\r\nЗнаю, что целый день провести в дороге не евши и для крепкого воина довольно тягостно,\r\nкаково же должно быть для нежной женщины, с самого младенчества привыкшей ко всем удобностям жизни.\r\nСкажите же, однако, что будем делать?\r\nМеж тем как мы, стоя на одном месте, рассуждали, на что решиться в таких сомнительных обстоятельствах, солнце закатилось, и настали сумерки.\r\nВдруг невдалеке раздался громкий свист, и у меня колени задрожали;\r\nвскоре послышался свист с другой стороны, и Неонилла, с судорожным движением схватив меня за руку, произнесла со стоном: \"Разбойники\".\r\n- Не мудрено,- сказал Король, закручивая усы.\r\n- Неон! - продолжал сей друг, обратясь ко мне,- ты еще нов в деле ратном, и я не осужу, если при первой стычке сердце в груди твоей затрепещет.\r\nНо припомни, что в жилах твоих обращается кровь благородного, воинственного моего друга.\r\nЕсли дело дойдет до драки, ты смотри на меня, как на пример тебе.\r\nЗнай, что и я был некогда старшиною в войсках малороссийских, был во многих битвах, получал раны тяжелые, но никогда ни у кого не просил пощады, никому не отдавал сабли своей.\r\nЕдва проговорил он слова сии, как показались из леса два казака при саблях. Увидя нас, они остановились, взглянули один на другого, смигнулись и подошли к нам шагов на десять.\r\n- Что вы за люди? - спросил один. \n - Мы можем такой же вопрос вам сделать,- отвечал Король хладнокровно.\r\n- Хорошо! Мы - лесные смотрители! \n - А мы - прохожие. \n - Но прохожие должны ходить по дорогам, а не прямиком. Сколько перетоптано травы!\r\n- Что ей сделалось? \n - Нет, такой ответ недружеский. Надобно заплатить убыток! \n - А сколько следует денег?\r\n- Сколько у вас есть, все без изъятия, да, сверх того, в придачу уступить нам свою одежду и все оружие. \n - Вы ошалели?\r\n- Так вы на предложение наше не согласны? \n - Нашли дураков! \n - Еще повторяю! \n - Хоть до завтрева. \n - В последний раз! \n - Хоть осипни.\r\nТут вопроситель свистнул посвистом Соловья-разбойника.\r\nКороль с быстротою молнии исторгает саблю, кидается на противника и повергает его к ногам своим;\r\nя, приметя первое его движение и ему последуя, устремился на другого и рассек ему голову, хотя он и успел было обнажить саблю.\r\nДабы не оставить никакого сомнения, мы повторили свои удары. Король, сняв шапку, пал на колени, перекрестился и произнес с умилением:\r\n- Слава тебе, господи! - Вставши и оборотясь ко мне, сказал:- Спасибо, Неон! из тебя со временем человек будет; дай руку!\r\nОборотясь назад, мы ахнули: Неонилла без чувств на траве лежала. \n - Милосердое небо! - вскричал я, бросился к ней и упал на колени.\r\n- Вот видишь, молодой человек,- говорил Король с душевным огорчением,- до чего первая безрассудность довести может!\r\nПроизнесенный падшим разбойником свист не будет тщетен; может быть, через минуту или две мы будем окружены целою толпою им подобных.\r\nЕсли б мы были одни, то, наверное, спаслись бы в лесу, а теперь?\r\nНе отвечая ему ни слова,- скорбь, сожаление, отчаяние оковали язык мой,- я схватил Неониллу в объятия, положил на плечо и пошел скорыми шагами подле самого леса,\r\nосматривая, сколько ночная пора то позволяла, не сыщу ли места, где можно бы с безопасностию скрыться до восхода солнечного.\r\nКороль в молчании следовал за мною, поддерживая опустившуюся голову бесчувственной.\r\nЯ прошел шагов с пятьсот и начал ослабевать под своим бременем, колебался и наконец пал на колени. Король сказал:\r\n- Подай ее мне!\r\nОн переменил меня, и мы продолжали путь, но, к несчастию, ничего не видали, кроме сосновых, осиновых и дубовых дерев, не могших служить нам надежным убежищем.\r\nНаконец, к великой радости, достигли мы пространного участка земли, поросшего самым густым орешником, окруженным калиновыми кустами.\r\nЯ раздвигал сию подвижную стену, а Король следовал за мною.\r\nКогда мы прошли саженей десять и притом увидели род маленькой лужайки, то остановились, сложили на траву свое бремя и сами уселись.\r\nКороль хранил глубокое молчание, а я, признаюсь в слабости, я плакал неутешно.\r\nНе зная, что делать с нашею бесчувственною, мы придумали следующее: Король качал ее легонько с боку на бок, а я тер виски и ладони.\r\nПрирода ли подействовала или наше врачевство было сильно, только Неонилла вздохнула, открыла глаза и спросила томным голосом.\r\n- Боже мой! где я? \n Я не мог удержаться, чтобы не обнять ее с нежностию и не запечатлеть страстного поцелуя на холодных губах ее.\r\n- Ты с своими друзьями,- отвечал я,- и, кажется, в безопасном месте.\r\nУтешься, милая Неонилла! От главной опасности милосердый бог нас избавил; будем же надеяться, что он, по благости своей, избавит и от дальнейших.\r\n- Ах! - говорила она,- когда я сегодня поутру оставляла дом отеческий, то думала ли видеть столько ужасов?\r\nНеужели я, уклоняясь от исполнения жестокой воли несправедливого отца, хотевшего сделать меня на всю жизнь несчастною, неужели я прогневила тем небо и навлекла на себя его мщение?\r\nНеужели я виновата, если явилась в мире с таким сердцем, с таким нравом, что терпеть не могу старика, который захотел бы сделаться моим мужем?\r\nОна вздохнула и замолчала; мы с Королем также молчали. Горестное состояние!\r\nНачала показываться заря на восточном небе, и я, по совету Короля, легонько выбрался из своего убежища с тем намерением,\r\nчтобы осмотреть наше местоположение и поискать надежнейших способов выйти из сего проклятого лабиринта.\r\nКогда я, озираясь направо и налево, осматривал все окрестности, к великому удовольствию моему, увидел огромную лесную яблоню, обремененную зрелыми плодами.\r\nС какою жадностию я начал насыщаться и наполнять карманы, и как скоро сделался сыт и нагрузился запасом изобильно,\r\nто с неописанным торжеством продрался к бедным моим сопутникам и предложил им свою скудную трапезу.\r\nАх! за день перед сим с каким бы презрением отвержена была пища сия, и особливо нежною Неониллою, и с каким восторгом теперь принята всеми.\r\nЯ сел подле своей любезной и выбирал для нее самые спелые плоды, а в награду за то получал нежную улыбку и признательный взор.\r\nКогда, таким образом, все подкрепили силы свои, то, принесши господу богу благодарение и испрося содействие его на дальнейшее путешествие,\r\nмы вышли из своей засады и наудачу пустились в левую сторону краем леса.\r\nГлава V \n Старые знакомцы\r\nМы не прошли и четверти версты, как увидели идущих прямо на нас человек около двадцати, одетых, как вчерашние лесные надзиратели, и вооруженных весьма исправно.\r\n- Ну,- сказал Король,- теперь всякое сопротивление тщетно! Предоставьте все мне и ни во что не мешайтесь!\r\nНеонилла опять прижалась ко мне и вздыхала. \n - Ах, Неон! - шептала она,- как небо жестоко наказывает за непозволительные удовольствия!\r\nМы сошлись с лесными рыцарями и поздоровались. Одетый несколько поотличнее других весьма учтиво спросил, каким образом так рано очутились мы в сем месте и куда шествуем?\r\n- Мы в сем лесу и ночевали,- отвечал Король,- дабы рано поутру удовлетворить желанию видеться с начальником некоторых храбрых людей,\r\nкоторые, по общим слухам, в летнее время здесь занимаются охотою.\r\n- А на что надобен вам начальник сих охотников? - спросил предводитель. \n - Это одному только ему знать должно,- отвечал Король.\r\n- Однако ж посторонним людям видеть его не только затруднительно, но даже едва ли и возможно.\r\n- Мы настоятельно сего требуем, и если не исполнено будет наше желание, то не быть бы в опале тому, кто нам в сем попрепятствует.\r\n- Да какое вы имеете до него дело? \n - Я сказал уже, что он один о том знать может.\r\n- Так и быть. Мы исполним ваше требование и проводим к своему начальнику; но вы будете идти не иначе, как с завязанными глазами: сего требует непременный устав нашего общества!\r\nКороль, подумав несколько, согласился на предложение; нам всем троим завязали глаза, и мы пустились с провожатыми, ведшими нас под руки.\r\nЯ не дозволил никому из злодеев прикасаться к робкой Неонилле, а, подав одну руку проводнику, другою вел и поддерживал свою любезную. Дорогою спросил у Короля по-латыни:\r\n- Диомид! какое твое намерение? Мы совершенно предаем себя в руки извергов!\r\n- Это я и без тебя знаю,- отвечал он,- но я всегда был той веры, что с одним начальником-злодеем, каков бы он ни был, гораздо легче поладить, чем с десятью подвластными злодеями.\r\nЕсли уже несчастная судьба попутала нас на пути сем, то почему не пожертвовать деньгами, только бы сохранить жизнь.\r\nБолее всего не должно забыть, что в покровительство наше отдалась женщина благородная, и мы обязаны не щадить жизни своей для спасения ее жизни и чести.\r\nХотя в строгом смысле, конечно, нельзя назвать ее благородною, потому что преступила пределы добродетели;\r\nно опять большая разница, если я имение свое отдаю кому хочу, или если меня принуждают отдать оное тому, кто мне ненавистен.\r\nВо время разговора моего с Королем Неонилла, держа меня за руку и крепко пожимая, время от времени вздыхала тяжелее, и наконец вздохи ее превратились в стоны.\r\nДля ободрений робкой милой подруги я старался идти сколько можно отважнее и, выступая с щегольскими ухватками, говорил ей на ухо по-польски: \"Любовь не знает опасности\".", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "Высидевший в остроге целый год Лиодор заявился домой, прожил дня два тихо и мирно, а потом стащил у матери столовое серебро и бесследно исчез.\r\n-- Ох, напрасно его в Сибирь не сослали, -- жалел Харитон Артемьич, предчувствуя недоброе. -- Еще зарежет с пьяных глаз.\r\nВ своем увлечении Малыгин дошел до того, что не мог равнодушно видеть чужих построек, которые ему казались лучше, чем у него.\r\nОн потихоньку ездил смотреть на строившуюся новую мельницу Луковникова и старался находить какие-нибудь недостатки -- трубу для паровой машины выводили слишком высоко,\r\nпятиэтажный громадный корпус самой мельницы даст осадку на левый бок, выходивший к Ключевой, и т.\r\nд. Стеариновый завод строился по одну сторону города, а вальцовая мельница -- по другую; это были аванпосты грядущих преобразований.\r\nАнфуса Гавриловна теперь относилась к остепенившемуся мужу с уважением и, выбрав удачный момент, сообщила ему печальную новость о болезни Серафимы.\r\n-- Ну, это уж дело мужа, а не каше, -- ответил старик. \n -- Да ведь дочь-то наша? \n -- Много их... На всех и жалости не хватит. Сама не маленькая. Что это Галактиона не видать?\r\n-- А он все ездит по делам Стабровского. Хлеб скупают с Карлой в четыре руки. Дома-то хоть трава не расти. Ох, согрешила я, грешная, Харитон Артемьич!\r\n-- Кабы хороший, правильный муж у Серафимы, так бы он сразу вышиб из нее эту дурь.\r\n-- Не дурь, а болесть. Я уж с доктором советовалась, с Кацманом. Он хоша и из жидов, а правильный человек. Так и говорит: болесть в Серафиме.\r\n-- Ну вас совсем! Отстаньте! Не до вас! С пустяками только пристаешь.\r\nУ меня в башке-то столбы ходят от заботы, а вы разные пустяки придумываете. Симке скажи, промежду прочим, что я ее растерзаю.\r\nСпорить и прекословить мужу Анфуса Гавриловна теперь не смела и даже была рада этому, потому что все-таки в дому был настоящий хозяин, а не прежний пьяница.\r\nХоть на старости лет пожить по-настоящему, как добрые люди живут. Теперь старушка часто ездила навещать Симу, благо мужа не было дома.\r\nТам к чему-то околачивалась Харитина. Так и юлит, так и шмыгает глазами, бесстыжая.\r\nВ сущности ни Харитина, ни мать не могли уследить за Серафимой, когда она пила, а только к вечеру она напивалась.\r\nГде она брала вино и куда его прятала, никто не знал. В своем пороке она ни за что не хотела признаться и клялась всеми святыми, что про нее налгал проклятый писарь.\r\nГалактион действительно целую зиму провел в поездках по трем уездам и являлся в Заполье только для заседаний в правлении своего банка.\r\nОн начинал увлекаться грандиозностью предстоявшей борьбы и работал, как вол.\r\nДомой он приезжал редким гостем и даже как-то не удивился, когда застал у себя Харитину, которая только что переехала к нему жить.\r\n-- Что же, и отлично, -- одобрил он эту новую выходку. -- Симе одной скучно, а вдвоем вам будет веселее.\r\n-- Это уж наше дело, что там будет, -- загадочно ответила Харитина, имевшая такой серьезный вид. -- А тебя не спросим.\r\nНесмотря на некоторую резкость, Харитина заметно успокоилась и вся ушла в домашние дела. Она ухаживала за ребятишками, вела все хозяйство и зорко следила за сестрой.\r\nК Галактиону она отнеслась спокойно и просто, как к близкому родственнику, и не испытывала предававшего ее волнения в его присутствии.\r\n-- А я тебя раньше, Галактион, очень боялась, -- откровенно признавалась она.\r\n-- И не то чтобы боялась по-настоящему, а так, разное в голову лезло. Давно бы следовало к тебе переехать -- и всему конец.\r\nОн только сумрачно посмотрел на нее, пожал плечами и ничего не ответил. Действительно, безопаснее места, как его собственный дом, она не могла выбрать.\r\nТолько раз Галактион поссорился с своею гостьей из-за того, что она не захотела даже проститься с мужем,\r\nкогда его отправляли в ссылку, и что в виде насмешки послала ему на дорогу банку персидского порошка.\r\n-- Провожать ты его могла и не ходить, а смеяться над человеком в таком положении просто бессовестно, -- выговаривал Галактион.\r\n-- Я и не думала смеяться... По этапам поведут, так порошок там первое дело. Меня же будет благодарить.\r\nСерафима относилась к сестре как-то безразлично и больше не ревновала ее к мужу.\r\nПо целым дням она ходила вялая и апатичная и оживлялась только вечером, когда непременно усаживала Харитину играть в дурачки. Странно, что Харитина покорно исполняла все ее капризы.\r\nДля Галактиона вся зима вышла боевая, и он теперь только понял, что значит \"дохнуть некогда\".\r\nОн под руководством Стабровского выучился работать по-настоящему, изо дня в день, из часа в час, и эта неустанная работа затягивала его все сильнее и сильнее.\r\nОн чувствовал себя и легко и хорошо, когда был занят.\r\n-- Бисмарк сказал, что умрет в своих оглоблях, как водовозная кляча, -- объяснял ему Стабровский. -- А нам и бог велел.\r\nЧем ближе Галактион знакомился со Стабровским, тем большим и большим уважением проникался к нему,\r\nкак к человеку необыкновенному, начиная с того, что совершенно было неизвестно, когда Стабровский спал и вообще отдыхал.\r\nТолько Галактион знал, как работает этот миллионер и с какою осторожностью ведет свои дела.\r\nВойна с Прохоровым и К® была задумана давно и теперь только осуществлялась шаг за шагом по ранее выработанному плану.\r\nОдна закупка хлеба чего стоила, и, не бывав ни в одном хлебном рынке, Стабровский знал дело лучше всякого мучника.\r\n-- Самое интересное будет впереди, -- объяснял Стабровский.\r\n-- Мы будем бить Прохорова шаг за шагом его же пятачком, пока не загоним совсем в угол, и тогда уже в качестве завоевателей пропишем ему условия, какие захотим.\r\nРаньше я согласен был получить с него отступного сорок тысяч, а сейчас меньше шестидесяти не возьму... да.\r\nГалактион просто ужаснулся, когда Стабровский еще раз обстоятельнейшим образом познакомил его со всеми подробностями кабацкой географии и наступательного плана кабацкой стратегии.\r\nВперед намечены были главные боевые пункты, места для вирных складов и целая сеть кабаков, имевших в виду парализовать деятельность Прохорова и К®.\r\n-- В сущности очень глупое дело, а интересно добиться своего, -- объяснял Стабровский. -- В этом и заключается жизнь.\r\n-- Отчего бы вам, Болеслав Брониславич, не заняться другим делом? -- решился заметить Галактион. -- Ведь всякое дело у вас пошло бы колесом.\r\n-- Что делать, сейчас вернее водки у нас нет дела.\r\nВпрочем, и сам Галактион начинал уже терять сознание разницы между промышленным добром и промышленным злом. Это делалось постепенно, шаг за шагом.\r\nУ Галактиона начинала вырабатываться философия крупных капиталистов, именно, что мир создан специально для них, а также для их же пользы существуют и другие людишки.\r\nТолько раз Галактион видел Стабровского вышибленным из своей рабочей колеи. Он сидел у себя в кабинете за письменным столом и, закрыв лицо руками, глухо рыдал.\r\n-- Болеслав Брониславич, успокойтесь. \n -- Ах, ничего мне не нужно!.. Все вздор!.. Дидя, Дидя, Дидя!\r\nГалактион понял, что с девочкой припадок, именно случилось то, чего так боялся отец. В доме происходила безмолвная суета.\r\nНеслышными шагами пробежал Кацман, потом Кочетов, потом пронеслась вихрем горничная.\r\n-- Боже мой, за что ты меня наказываешь? -- стонал Стабровский, ломая руки. -- Ведь живут же дети бедняков, нищие, подкидыши, и здоровы, а у меня одна дочь... Ах, Дидя, Дидя!\r\nЭто громкое горе отозвалось в душе Галактиона горькою ноткой, напоминая смутно о какой-то затаенной несправедливости. \n\n\n ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ\r\nI \n\n\n Как быстро идет время, нет -- летит. Давно ли, кажется, доктор Кочетов женился на Прасковье Ивановне, а уж прошло больше трех лет.\r\nПочти каждый раз, просыпаясь утром, доктор несколько времени удивлялся и старался сообразить, где он и что с ним. Он жил в бывшем кабинете Бубнова, где все оставалось по-старому.\r\nТот же письменный стол, на котором стояла чернильница без чернил, тот же угловой шкафчик,\r\nгде хранилась у Бубнова заветная мадера, тот же ковер на полу, кресло, этажерка в углу, какая-то дамская шифоньерка.\r\nЖенившись, доктор перестал пить и через год принял вид нормального человека.\r\nЭто радовало всех знакомых, и все приписывали этот переворот благотворному влиянию Прасковьи Ивановны.\r\nСам доктор ни слова не говорил никому о своей семейной жизни, даже Стабровскому, с которым был ближе других.\r\nОн молча мучился под давлением мысли, что женился с пьяных глаз, как замотавшийся купчик,\r\nи притом женился на богатой, что давало повод сделать предположение о его самом корыстном благоразумии.\r\nДоктору казалось, что все именно так и смотрят на него и все его презирают.\r\nСемейная жизнь доктора сложилась как-то странно, и он удивлялся фантазии Прасковьи Ивановны выйти за него замуж. Она совсем не любила его и, кажется, никого не могла любить.\r\nНо у нее была какая-то болезненная потребность, чтобы в доме непременно был мужчина, и притом мужчина непременно законный.\r\nВ самый день свадьбы доктор сделал приятное открытие, что Прасковья Ивановна -- совсем не та женщина, какую он знал,\r\nбывая у покойного Бубнова в течение пяти лет его запоя ежедневно, -- больше того, он не знал, что за человек его жена и после трехлетнего сожительства.\r\nОни оставались на \"вы\" и были более чужими людьми, чем в то время, когда доктор являлся в этот дом гостем.\r\nЗатем доктор начал замечать за самим собою довольно странную вещь:\r\nон испытывал в присутствии жены с глазу на глаз какое-то гнетуще-неловкое чувство, как человек,\r\nкоторого все туже и туже связывают веревками, и это чувство росло, крепло и захватывало его все сильнее.\r\nМежду тем Прасковья Ивановна решительно ничего не делала такого, что говорило бы о желании поработить его и, говоря вульгарно, забрать под башмак.\r\nСкорее она относилась к нему равнодушно, как к своим приказчикам, и чуть-чуть с оттенком холодного презрения.\r\nДа, она третировала его молча и особенно третировала почему-то ненавистную для нее его \"ученость\".\r\nДоктор волновался молча и глухо и как-то всем телом чувствовал, что не имеет никакого авторитета в глазах жены, а когда она была не в духе или капризничала,\r\nон начинал обвинять себя в чем-то ужасном, впадал тоже в мрачное настроение и готов был на все, чтобы Прасковья Ивановна не дулась.\r\nКакая-то невидимая, более сильная воля давила и глушила его.\r\nЦелые часы доктор проводил в том, что разбирал каждый свой шаг и ловил самого себя в самом постыдном малодушии.\r\nНапример, ему хотелось посидеть вечер у Стабровского, где всегда есть кто-нибудь интересный, а он оставался дома из страха,\r\nчто это не понравится Прасковье Ивановне, хотя он сознавал в то же время, что ей решительно все равно и что он ей нужен столько же, как прошлогодний снег.\r\nСидя где-нибудь в гостях, доктор вдруг схватывался и уходил домой, несмотря на все уговоры недавних приятелей посидеть и не лишать компании.\r\nОн чувствовал, что вот эти самые приятели начинают презирать его за это малодушие и за глаза смеются над ним, как раньше сам он вышучивал забитых женами мужей.\r\nЭто самоедство все разрасталось, и доктор инстинктивно начал сторониться даже людей, которые были расположены к нему вполне искренне, как Стабровский.\r\nДоктора вперед коробила мысль, что умный поляк все видит, понимает и про себя жалеет его. Именно вот это сожаление убивало доктора, поднимая в нем остаток мужской гордости.\r\n\"За кого они меня принимают, черт их всех побери?\" -- с ожесточением думал про себя доктор, чувствуя, что всех ненавидит.\r\nОн отдыхал только у себя на службе, где чувствовал себя прежним Кочетовым.\r\nНо и тут происходили удивительные вещи:\r\nусиленное внимание, с каким он относился к своим больным, казалось ему аффектированным и деланым и что в сущности он только ломает жалкую комедию,\r\nнапрасно стараясь убежать хоть на несколько часов от самого себя.\r\nЕму казалось, что и его пациенты это чувствуют и инстинктивно не доверяют ему, а слушают безграмотного фельдшера,\r\nкоторый давил его тупою и самодовольною непосредственностью своей фальдшерской натуры.\r\nКак за последний якорь спасения, доктор хватался за святую науку, где его интересовала больше всего психиатрия,\r\nно здесь он буквально приходил в ужас, потому что в самом себе находил яркую картину всех ненормальных психических процессов.\r\nНаука являлась для него чем-то вроде обвинительного акта. Он бросил книги и спрятал их как можно дальше, как преступник избывает самых опасных свидетелей своего преступления.\r\nОставалось еще одно средство, когда Кочетов чувствовал себя живым человеком, это те громовые обличительные корреспонденции,\r\nкоторые он время от времени печатал в столичных газетах, разоблачая подвиги запольских дельцов.\r\nПроделывалось это в страшной тайне, и даже Прасковья Ивановна не подозревала, какой опасный человек ее муж.\r\nДома писать доктор не решался, чтобы не попасться с поличным, он не смел затворить дверей собственного кабинета на ключ, а сочинял корреспонденции в дежурной своей больницы.\r\nНо раз он попался самым глупым образом.\r\nС истеричною больной сделался припадок, доктор бросился к ней на помощь, позабыв об оставленной на столе рукописи,\r\n-- этого было достаточно, чтоб имя таинственного корреспондента, давно интриговавшего все Заполье, было раскрыто.\r\nМожет быть, заглянул в его рукопись фельдшер, может быть, сиделка или Кацман, но это все равно,\r\nа только через два дня Прасковья Ивановна явилась к нему в кабинет и с леденящим презрением проговорила:\r\n-- Так это вы, Анатолий Петрович, в газетах всех ругаете? Очень превосходно... да. Нечего сказать, хорошая ученость -- всех срамить!.. \n -- Прасковья Ивановна, вы...\r\n-- Я и разговаривать-то с вами не желаю, несчастный! \n Прасковья Ивановна повернулась и вышла.\r\nРезультатом этого рокового открытия было то, что, когда доктор уходил из дома, вслед неслось:\r\n-- Корреспондент!..\r\nПоложение доктора вообще получалось критическое. Все смотрели на него, как на зачумленного.\r\nНа его имя получались анонимные письма с предупреждением, что купцы нанимают Лиодора Малыгина избить его до полусмерти.\r\nТолько два самых влиятельных лица оставались с ним в прежних отношениях -- Стабровский и Луковников. Они были выше всех этих дрязг и пересудов.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 1 Полный курс лекций по русской истории, часть 1 автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "все это определялось каждый раз завещанием князя, который мог передать свои владения кому хотел.\r\nТак, например, князь Семен, сын Ивана Калиты, умирая бездетным, завещал свой личный удел жене, помимо братьев.\r\nКнязья смотрели на свои земельные владения, как на статьи своего хозяйства,\r\nи совершенно одинаково делили и движимое имущество, и частные земельные владения, и государственную территорию.\r\nПоследняя обыкновенно делилась на уезды и волости по их хозяйственному значению или по историческому происхождению.\r\nКаждый наследник получал свою долю в этих землях, точно так же как получал свою долю и в каждой статье движимого имущества.\r\nСамая форма духовных грамот князей была та же, что и форма духовных завещаний лиц; точно так же грамоты совершались при свидетелях и по благословению духовных отцов.\r\nПо завещаниям можно хорошо проследить отношения князей друг к другу.\r\nКаждый удельный князь владел своим уделом независимо; младшие удельные князья должны были слушаться старшего, как отца, а старший должен был заботиться о младших;\r\nно это были скорее нравственные, нежели политические обязанности.\r\nЗначение старшего брата обусловливалось чисто материальным количественным преобладанием, а не излишком прав и власти.\r\nТак, например, Дмитрий Донской дал старшему из пяти сыновей треть всего имущества, а Василий Темный -- половину.\r\nИван III уже не хотел довольствоваться избытком одних материальных средств и желал полного господства над братьями.\r\nПри первой возможности он отнимал уделы у своих братьев и ограничивал их старые права. Он требовал от них повиновения себе, как государю от подданных.\r\nСоставляя свое завещание, он сильно обделил своих младших сыновей в пользу старшего их брата, великого князя Василия и,\r\nкроме того, лишил их всяких державных прав, подчинив великому князю, как простых служебных князей.\r\nСловом, везде и во всем Иван проводил взгляд на великого князя, как на единодержавного и самодержавного монарха,\r\nкоторому одинаково подчинены как его служилые князья, так и простые слуги.\r\nНовыя мысль о народном единодержавном государе вела к переменам в дворцовой жизни, к установлению придворного этикета (\"чина\"),\r\nк большей пышности и торжественности обычаев, к усвоению разных эмблем и знаков, выражавших понятие о высоком достоинстве великокняжеской власти.\r\nТак, вместе с объединением северной Руси совершалось превращение московского удельного князя в государя-самодержца всей Руси.\r\nНаконец, став национальным государем, Иван III усвоил себе новое направление во внешних отношениях Руси.\r\nОн сбросил с себя последние остатки зависимости от золотоордынского хана. Он начал наступательные действия против Литвы, от которой Москва до тех пор только оборонялась.\r\nОн даже заявил притязания на все те русские области, которыми со времен Гедимина владели литовские князья:\r\nназывая себя государем \"всея Руси\", он под этими словами разумел не только северную, но и южную, и западную Русь.\r\nТвердую наступательную политику вел Иван III и относительно Ливонского ордена.\r\nОн умело и решительно пользовался теми силами и средствами, которые накопили его предки и которые он сам создал в объединенном государстве.\r\nВ этом и заключается важное историческое значение княжения Ивана III.\r\nОбъединение северной Руси вокруг Москвы началось давно: при Дмитрии Донском обнаружились первые его признаки; совершилось же оно при Иване III.\r\nС полным правом поэтому Ивана III можно назвать создателем Московского государства.\r\nПодчинение Великого Новгорода. Мы знаем, что в последнее время самостоятельной новгородской жизни в Новгороде шла постоянная вражда между лучшими и меньшими людьми.\r\nЧасто переходя в открытые усобицы, эта вражда ослабляла Новгород и делала его легкой добычей для сильных соседей -- Москвы и Литвы.\r\nВсе великие московские князья старались взять Новгород под свою руку и держать там своих служилых князей в качестве московских наместников.\r\nНе раз за неповиновение новгородцев великим князьям москвичи ходили войной на Новгород, брали с него окуп (контрибуцию) и обязывали новгородцев к послушанию.\r\nПосле победы над Шемякой, который скрылся в Новгороде, Василий Темный разгромил новгородцев,\r\nвзял с них 10 000 рублей и заставил присягнуть на том, что Новгород будет ему послушен и не будет принимать никого из враждебных ему князей.\r\nПритязания Москвы на Новгород заставляли новгородцев искать союза и защиты у литовских великих князей;\r\nа те, со своей стороны, при всякой возможности старались подчинить себе новгородцев и брали с них такие же окупы, как Москва, но в общем плохо помогали против Москвы.\r\nПоставленные между двух страшных врагов, новгородцы пришли к убеждению в том,\r\nчто они сами не могут охранить и поддержать свою независимость и что только постоянный союз с кем-либо из соседей может продлить существование Новгородского государства.\r\nВ Новгороде образовались две партии: одна -- за соглашение с Москвой, другая -- за соглашение с Литвой.\r\nЗа Москву стояло по преимуществу простонародье, за Литву -- бояре. Простые новгородцы видели в московском князе православного и русского государя, а в литовском -- католика и чужака.\r\nПередаться из подчинения Москве в подчинение Литве значило бы для них изменить своей вере и народности.\r\nБояре же новгородские, с семьей Борецких во главе, ожидали от Москвы полного разрушения старого новгородского строя и мечтали сохранить его именно в союзе с Литвой.\r\nПосле разгрома Новгорода при Василии Темном литовская партия в Новгороде взяла верх и стала подготовлять освобождение от московской зависимости,\r\nустановленной при Темном, -- путем перехода под покровительство литовского князя.\r\nВ 1471 г.\r\nНовгород, руководимый партией Борецких, заключил с литовским великим князем и королем польским Казимиром Ягайловичем (иначе:\r\nЯгеллончиком) союзный договор, по которому король обязался защищать Новгород от Москвы, дать новгородцам своего наместника и соблюдать все вольности новгородские и старину.\r\nКогда в Москве узнали о переходе Новгорода к Литве, то взглянули на это, как на измену не только великому князю, но и вере и русскому народу.\r\nВ этом смысле великий князь Иван писал в Новгород, убеждая новгородцев отстать от Литвы и короля-католика.\r\nВеликий князь собрал у себя большой совет из своих военачальников и чиновников вместе с духовенством,\r\nобъявил на совете все новгородские неправды и измену и спрашивал у совета мнения о том,\r\nначать ли немедля войну с Новгородом или ждать зимы, когда замерзнут новгородские реки, озера и болота.\r\nРешено было воевать немедля.\r\nПоходу на новгородцев придан был вид похода за веру на отступников:\r\nкак Дмитрий Донской вооружился на безбожного Мамая, так, по словам летописца, благоверный великий князь Иоанн пошел на этих отступников от православия к латинству.\r\nМосковская рать разными дорогами вошла в новгородскую землю.\r\nПод начальством князя Даниила Холмского она скоро победила новгородцев: сначала один московский отряд на южных берегах Ильменя разбил новгородское войско, а затем в новой битве на р.\r\nШелони главные силы новгородцев потерпели страшное поражение. Посадник Борецкий попал в плен и был казнен.\r\nДорога на Новгород была открыта, а Литва не помогла Новгороду. Пришлось новгородцам смириться пред Иваном и просить пощады.\r\nОни отказались от всяких сношений с Литвой и обязались быть неотступными от Москвы; сверх того они заплатили великому князю огромный окуп в 15 1/2 тыс.\r\nрублей. Иван возвратился в Москву, а в Новгороде возобновились внутренние смуты.\r\nОбижаемые своими насильниками, новгородцы жаловались великому князю на обидчиков, и Иван лично отправился в 1475 г.\r\nв Новгород для суда и управы.\r\nПравосудие московского князя, не пощадившего на своем суде сильных бояр, повело к тому, что новгородцы,\r\nтерпевшие обиды у себя дома, стали ездить из года в год в Москву просить суда у Ивана.\r\nВо время одного из таких приездов два чиновника новгородских титуловали великого князя \"государем\", тогда как раньше новгородцы звали московского князя \"господином\".\r\nРазница была большая: слово \"государь\" в то время значило то же, что теперь значит слово \"хозяин\"; государем тогда называли своего хозяина рабы и слуги.\r\nДля вольных же новгородцев князь не был \"государем\", и они его звали почетным титулом \"господин\", так же точно, как звали и свой вольный город \"господином Великим Новгородом\".\r\nЕстественно, что Иван мог схватиться за этот повод, чтобы покончить с новгородской вольностью.\r\nЕго послы спросили в Новгороде: на каком основании новгородцы называют его государем и какого хотят государства?\r\nКогда же новгородцы отреклись от нового титула и сказали, что никого не уполномочивали называть Ивана государем, то Иван пошел походом на Новгород за их ложь и запирательство.\r\nНовгород не имел сил бороться с Москвой, Иван осадил город и начал переговоры с новгородским владыкой Феофилом и боярами.\r\nОн потребовал безусловной покорности и объявил, что хочет в Новгороде такого же государства, как в Москве:\r\nвечу не быть, посаднику не быть, а быть московскому обычаю, как государи великие князья держат свое государство у себя в московской земле.\r\nДолго думали новгородцы и, наконец, смирились: в январе 1478 г. согласились они на требование великого князя и целовали ему крест.\r\nНовгородское государство перестало существовать; вечевой колокол был увезен в Москву.\r\nТуда же была отправлена семья бояр Борецких, во главе которой стояла вдова посадника Марфа (ее считали руководительницей противомосковской партии в Новгороде).\r\nВслед за Великим Новгородом были подчинены Москвой и все новгородские земли. Из них Вятка оказала некоторое сопротивление.\r\nВ 1489 г. московские войска (под начальством князя Даниила Щеняти) силой покорили Вятку.\r\nВ первый год после подчинения Новгорода великий князь Иван не налагал своей опалы на новгородцев\" и не принимал крутых мер против них.\r\nКогда же в Новгороде попробовали восстать и вернуться к старине, -- всего через год после сдачи великому князю, -- тогда Иван начал с новгородцами крутую расправу.\r\nВладыка новгородский Феофил был взят и отправлен в Москву, а взамен его был прислан в Новгород архиепископ Сергий.\r\nМного новгородских бояр было казнено, еще больше было переселено на восток, в московские земли.\r\nИсподволь все лучшие люди новгородские были выведены из Новгорода, а земли их взяты на государя и розданы московским служилым людям,\r\nкоторых великий князь в большом числе поселил в новгородских пятинах.\r\nТаким образом исчезла совсем новгородская знать, а с ней исчезла и память о новгородской вольности.\r\nМеньшие люди новгородские, смерды и половники, были избавлены от боярского гнета; из них были образованы крестьянские податные общины на московский образец.\r\nВ общем, их положение улучшилось, и они не имели побуждения жалеть о новгородской старине.\r\nС уничтожением новгородской знати пала и новгородская торговля с Западом, тем более что Иван III выселил из Новгорода немецких купцов.\r\nТак была уничтожена самостоятельность Великого Новгорода. Псков пока сохранил свое самоуправление, ни в чем не выходя из воли великого князя.\r\nПодчинение удельных княжеств. При Иване III деятельно продолжалось подчинение и присоединение удельных земель.\r\nТе из мелких ярославских и ростовских князей, которые до Ивана III сохранили еще свою независимость,\r\nпри Иване все передали свои земли Москве и били челом великому князю, чтобы он принял их к себе в службу.\r\nСтановясь московскими слугами и обращаясь в бояр московского князя, эти князья сохраняли за собой свои родовые земли, но уже не в качестве уделов, а как простые вотчины.\r\nОни были их частными собственностями, а \"государем\" их земель почитался уже московский великий князь.\r\nТаким образом все мелкие уделы были собраны Москвой; оставались только Тверь и Рязань.\r\nЭти \"великие княжения\", когда-то боровшиеся с Москвой, теперь были слабы и сохраняли только тень своей независимости.\r\nПоследние рязанские князья, два брата -- Иван и Федор, были родными племянниками Ивана III (сыновьями его сестры Анны).\r\nКак мать их, так и сами они не выходили из воли Ивана, и великий князь, можно сказать, сам правил за них Рязанью.\r\nОдин из братьев (князь Федор) скончался бездетным и завещал свой удел дяде великому князю, отдав, таким образом, добровольно половину Рязани Москве.\r\nДругой брат (Иван) умер также молодым, оставив малютку сына по имени Иван, за которого правила его бабушка и брат ее Иван III. Рязань оказалась в полной власти Москвы.\r\nПовиновался Ивану III и тверской князь Михаил Борисович. Тверская знать ходила даже с москвичами покорять Новгород. Но позднее, в 1484--1485 гг.\r\n, отношения испортились. Тверской князь завел дружбу с Литвой, думая от литовского великого князя получить помощь против Москвы.\r\nИван III, узнав об этом, начал войну с Тверью и, конечно, победил.\r\nМихаил Борисович убежал в Литву, а Тверь была присоединена к Москве (1485). Так совершилось окончательное объединение северной Руси.\r\nМало того, объединительная национальная политика Москвы влекла к московскому государю и таких служилых князей, которые принадлежали не северной Руси, а Литовско-Русскому княжеству.\r\nКнязья вяземские, одоевские, новосильские, воротынские и многие другие, сидевшие на восточных окраинах Литовского государства,\r\nбросали своего великого князя и переходили на службу московскую, подчиняя московскому князю и свои земли.\r\nИменно переход старых русских князей от католического государя Литвы к православному князю северной Руси и давал повод московским князьям считать себя государями всей Русской земли,\r\nдаже и той, которая находилась под литовским владычеством и хотя еще не соединялась с Москвой,\r\nно должна была, по их мнению, соединиться по единству веры, народности и старой династии Св.\r\nВладимира.\r\nСемейные и придворные дела. Необыкновенно быстрые успехи великого князя Ивана III в собирании русских земель сопровождались существенными переменами в московском придворном быту.\r\nПервая жена Ивана III, тверская княжна Мария Борисовна, умерла рано, в 1467 г.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Верный раб автора Мамин-Сибиряк Д", "role": "user" }, { "content": "После первых двух месяцев отчаянного кутежа многие оказались несостоятельными продолжать свадебное веселье дальше:\r\nодни сказывались больными, другие малодушно прятались, а третьи откровенно бежали куда глаза глядят.\r\nПокойный енисейский купец Туруханов пробовал убегать несколько раз, но его ловили и возвращали с дороги.\r\nКогда Савелий вернулся от старика Ожигова, Тарас Ермилыч спросил: \n -- Ну что, сильно ругается старик?\r\n-- Порядочно-таки отзолотил нас всех, Тарас Ермилыч... Наказывал беспременно, чтобы вы сами у него побывали.\r\n-- Лично хочет обругать?\r\n-- Это само собой, а главная причина, что у них дельце есть какое-то до вас... Все счетами меня донимали... По промыслам и по заводам неустойку с вас взыскивать хотят.\r\n-- Ладно, ладно... Будет с него: насосался он с меня достаточно. Такая ненасытная утроба... И куда, подумаешь, деньги копит? Кажется, достаточно бы, даже через число достаточно.\r\n-- Казенные подряды хотят брать Мирон Никитич и опять меня к Мишке подсылают, хотя теперь Мишка и не в случае.\r\nНе любят они очень генеральшу, потому как к ним без четвертной бумаги не подойдешь, а Мишка брал жареным и вареным. Очень сердитуют Мирон Никитич на генеральшу...\r\n-- Старуха на мир три года сердилась, а мир и не знал... Ну, а ты не забудь, что я тебе про Ардальона Павлыча говорил: надо и нам над ним шутку сшутить.\r\n-- Это насчет генеральши? \n -- Было тебе сказано, дурак!.. \n -- Точно так-с, Тарас Ермилыч...\r\nВыжидать удобного случая Савелью пришлось недолго.\r\nВ тот же вечер, когда играли на половине Поликарпа Тарасыча, он рассказал историю избиения Мишки генеральшей так,\r\nчто Смагин не мог не слышать, но барин и тут не выдал себя, а только покосился на подручного и закусил один ус.\r\n-- Не поглянулось? -- злорадствовал Тарас Ермилыч, хотя этим путем старавшийся выместить на ловком барине свое невольное подчинение ему.\r\nИсполнив поручение, Савелий не забыл и себя: озлобится Ардальон Павлыч и какую-нибудь пакость подведет, а много ли ему, маленькому человеку, нужно.\r\nВ тот же вечер, чтобы задобрить Смагина, Савелий рассказал ему историю, как Тарас Ермилыч утром молился богу.\r\nСмагин захохотал от удовольствия, а потом погрозил Савелью пальцем и проговорил:\r\n-- Хорошо, хорошо, сахар... Понимаю!.. Только ты у меня смотри: говори, да откусывай.\r\n-- Это вы насчет генеральши, Ардальон Павлыч? \n -- Да, насчет генеральши. Нечего дурака валять...\r\nПо пути Смагин ловко выспросил у Савелья, какие такие дела у Злобиных и у Ожиговых, что они так боятся генерала.\r\nВедь у них главные дела в Сибири, а генерал управляет горной частью только на Урале.\r\nСавелий, прижатый к стене, разболтал многое, гораздо больше того, что желал бы рассказать: так уж ловко умел спрашивать Ардальон Павлыч.\r\nКонечно, сибирские дела большие, но далеко хватает и генеральская сила.\r\n-- Первое дело то, Ардальон Павлыч, -- повествовал Савелий, заложив по привычке руки за спину, -- что сибирское золото обыскали мы, то есть Тарас Ермилыч.\r\nНу, за ним другие бросились: Тихоновы, Сердюковы, Щеголевы. И каждый свой кус получил... Хорошо-с.\r\nА родным сибирякам это, например, весьма обидно, потому как пришли чужестранные люди и их родное золото огребают...\r\nДикой народ и сторона немшоная, а это понимают. Вот они сейчас давай делать нам с своей стороны прижимку... Оспаривают заявки, оттягивают прииски.\r\nА это какое дело: заявляю я спор, положим, совсем нестоющий, а работы у Тараса Ермилыча останавливают из-за моего спора.\r\nВсе поперек и пойдет: рабочие кандрашные без дела сидят, провиянт гниет, приисковое обзаведение пустует, а главное -- время понапрасну идет.\r\nПорядки-то в Сибири известные: один Никола бог.\r\nНу, большая идет прижимка, и Тарасу Ермилычу приходится уж в Питере охлопатывать сибирские дела, а там один разор: что ни шаг, то и тыща.\r\nДа еще тому дай пай, да другому, да третьему... Вот генерал наш и вызволяет, потому как у него в Питере везде своя рука есть.\r\n-- Так, так, -- поддакивал Смагин, соображая что-то про себя.\r\n-- Другое дело, Ардальон Павлыч, эти самые заводы, которые Тарас Ермилыч купили.\r\nОкруга агроматная, шестьсот тыщ десятин, рабочих при заводах тыщ пятнадцать -- тут всегда может быть окончательная прижимка от генерала.\r\nКонешно, я маленький человек, а так полагаю своим умом, что напрасно Тарас Ермилыч с заводами связались.\r\nДостаточно было бы сибирских делов... Ну, тут опять ихняя гордость: хочу быть заводчиком в том роде, например, как Демидов или Строганов.\r\n-- Так, так... Ну, довольно на этот раз.\r\nУдивительный был человек этот Ардальон Павлыч; никак к нему не привесишься. Очень уж ловко умел он расспрашивать.\r\n.. И все ему нужно знать, до всего дело. Такой уж любопытный, знать, уродился.\r\nIV\r\nАрдальон Павлыч Смагин просыпался очень поздно, часов в двенадцать, когда добрые люди успевали наработаться и пообедать.\r\nВпрочем, в злобинском доме этому никто и не удивлялся, потому что в качестве настоящего барина Смагин жил не в пример другим, а сам по себе.\r\nПроснется он часам к двенадцати и целый час моется да чистится, а потом наденет золотом расшитые туфли, бархатный турецкий халат,\r\nтатарскую ермолку, закурит длинную трубку и в таком виде выйдет на балкон погреться на солнышке и полюбоваться божьим миром.\r\nНа балкон Смагину подавали его утренний кофе.\r\nВся злобинская челядь любовалась настоящим барином, пока он сидел на балконе и кейфовал,\r\nи даже подручный Савелий чувствовал к этому ненавистному для него человеку какое-то тайное уважение, как уважал вообще всякую силу.\r\nВорчали на барина только древние старики и старухи, ютившиеся по тайникам и вышкам: продымит своим табачищем барин весь дом.\r\nИтак, Смагин проснулся, напился кофе, выкурил две трубки, переоделся и велел подать себе лошадь.\r\nВесь злобинский дом с нетерпением ждал этого момента, потому что все знали, куда едет Ардальон Павлыч. Сам Тарас Ермилыч не показался, а только проводил гостя глазами из-за косяка.\r\n-- Помяни, господи, царя Давыда и всю кротость его!.. -- шептал струсивший миллионер. -- Устрой, господи, в добрый час попасть к генералу.\r\nА барин Ардальон Павлыч катил себе на злобинском рысаке как ни в чем не бывало. Он по утрам чувствовал себя всегда хорошо, а сегодня в особенности.\r\nОт злобинского дома нужно было спуститься к плотине, потом переехать ее и по набережной пруда,\r\n-- это расстояние мелькнуло слишком быстро, так что Смагин даже удивился, когда его пролетка остановилась у подъезда генеральского дома.\r\nВстречать гостя выскочил верный раб Мишка.\r\n-- Дома генерал? -- развязно спрашивал Смагин и, не дожидаясь ответа, скинул свою летнюю шинель на руки Мишке.\r\n-- Не знаю...\r\n-- уклончиво и грубо ответил Мишка, не привыкший к такому свободному обращению -- сам Тарас Ермилыч смиренно ждал в передней,\r\nпока он ходил наверх с докладом, а этот всегда ворвется, как оглашенный.\r\nКогда Смагин, оглянув себя в зеркало, хотел подниматься по лестнице, Мишка сделал слабую попытку загородить ему дорогу,\r\nно был оттолкнут железной рукой с такой силой, что едва удержался на ногах.\r\n-- Без докладу нельзя... -- бормотал обескураженный Мишка. \n Барин даже не оглянулся, а только, встретив на верхней площадке почтительно вытянувшуюся Мотьку, проговорил:\r\n-- Это что у вас за чучело гороховое стоит в передней? Генерал дома? \n -- Пожалуйте... \n -- А Енафа Аркадьевна? \n -- Они у себя в будуваре...\r\nМотька любовно поглядела оторопелыми глазами на красавца барина и опрометью бросилась с докладом в кабинет к генералу.\r\nСмагину пришлось подождать в большой гостиной не больше минуты, как тяжелая дверь генеральского кабинета распахнулась, и Мотька безмолвным жестом пригласила гостя пожаловать.\r\nВ отворенную половину уже виднелась фигура генерала, сидевшего у письменного стола, -- он был, как всегда, в полной военной форме.\r\nБольшая генеральская голова, остриженная под гребенку, отливала серебром.\r\nЗагорелое лицо было изрыто настоящими генеральскими морщинами.\r\nВ кабинете стоял посредине большой письменный стол, заваленный бумагами, несколько кресел красного дерева,\r\nтурецкий диван, обтянутый красным сафьяном, два шкафа с книгами, третий шкаф с минералами -- и только.\r\nНад турецким диваном на стене развешено было в живописном беспорядке разное оружие, а в простенке между окнами портрет государя Николая Павловича во весь рост.\r\n-- Ваше превосходительство, я боюсь, что помешал вашим занятиям... -- почтительно проговорил Смагин, делая глубокий поклон.\r\n-- А, это ты, братец, -- фамильярно ответил старик, не поднимаясь с места и по-генеральски протягивая два пальца.\r\n-- А когда я бываю не занят? Я всегда занят, братец... Дохнуть некогда, потому что я один за всех должен отвечать, а положиться ни на кого нельзя.\r\n-- Все удивляются вашей энергии, ваше превосходительство... Город сделался неузнаваемым: чистота, порядок, благоустройство и общая благодарность.\r\n-- Благодарность?.. \n -- Точно так, ваше превосходительство... \n -- Но ведь я, братец, строг, а это не всем нравится... \n -- Главное, вы справедливы...\r\n-- О, я справедлив! -- милостиво согласился грозный старик, взятый на абордаж самой дешевенькой лестью.\r\n-- Да ты, братец, садись... Ну, что у вас там нового? Очень уж что-то развеселились.\r\n-- Тарас Ермилыч просил засвидетельствовать вам свое глубокое почтение. Ведь они молятся на вас, ваше превосходительство!\r\n-- Знаю, знаю... \n -- И притом народ все простой, без всякого образования. Лучшие чувства иногда проявляются в такой откровенной форме...\r\n-- Да, но нельзя этого народа распускать: сейчас забудутся. Мое правило -- держать всех в струне...\r\nМоих миллионеров я люблю, но и с ними нужно держать ухо востро. Да... Мужик всегда может забыться и потерять уважение к власти.\r\nНапример, я -- я решительно ничего не имею, кроме казенного жалованья, и горжусь своей бедностью.\r\nУ них миллионы, а у меня ничего... Но они думают только о наживе, а я верный царский слуга. Да...\r\nСмагин почтительно наклонил голову в знак своего душевного умиления, -- солдатская откровенность генерала была ему на руку.\r\nПосле этих предварительных разговоров он ловко ввернул рассказ о том, как Тарас Ермилыч молился утром богу и бросил свечу об пол.\r\nГенералу ужасно понравился анекдот, и генеральский смех густой нотой вырвался из кабинета.\r\n-- Три раза прилеплял свечу, а потом об пол? \n -- Точно так, ваше превосходительство... Бросил свечку и убежал из моленной.\r\n-- На кого же это он рассердился: на свечу или на бога?.. Надо его будет спросить самого... Ха-ха!.\r\n. \"Господи помилуй!\" -- а потом и свечку о пол. Нет, что же это такое, братец? Послушай, да ты это сам придумал?..\r\n-- Истинное происшествие, ваше превосходительство. Удивительного, по-моему, ничего нет, потому что совсем дети природы...\r\n-- Ну, этого я не понимаю, братец, какие там дети природы бывают, а вот со свечкой так действительно анекдот...\r\nНадо будет Енафе Аркадьевне рассказать: пусть и она посмеется. Только я сам-то не мастер рассказывать бабам, так уж ты сам.\r\n-- Сочту за особенное счастие, ваше превосходительство.\r\n-- \"Господи помилуй!\", а потом свечку... ха-ха!.. Нет, братец, ты меня уморил... Пусть и Енафа Аркадьевна посмеется.\r\nПодогрев генерала удачно подвернувшимся анекдотом, Смагин еще с большей ловкостью передал эпизод о сгоревшем с вина енисейском купце,\r\nпричем в самом смешном виде изобразил страх Тараса Ермилыча за это событие.\r\n-- Вот дурак... -- удивился генерал. -- Да ведь он не убивал этого опившегося купца?.. Дорвался человек до дарового угощения, ну, и лопнул.\r\n.. Вздор! А вот свечка... ха-ха! Может быть, Тарас-то Ермилыч с горя и помолиться пошел, а тут опять неудача... Нет, пойдем к генеральше!..\r\nРазвеселившийся старик подхватил гостя под руку и повел его через парадный зал в гостиную хозяйки. Енафа Аркадьевна была уже одета и встретила их, сидя на диване.\r\nГостиная была отделана богато, но с мещанской пестротой, что на барский глаз Смагина производило каждый раз неприятное впечатление. Сегодня она была одета более к лицу, чем всегда.\r\n-- Вот он... он все тебе расскажет... -- шептал генерал, задыхаясь от смеха. -- Ох, уморил!..\r\nПовторенный Смагиным рассказ, однако, не произвел на генеральшу ожидаемого действия, -- она даже поморщилась и подняла одну бровь.\r\n-- По-моему, это очень грубо... -- проговорила она, не глядя на гостя.\r\n-- Ах, матушка, ничего ты не понимаешь!.. -- объяснил генерал. -- Ведь Тарас Ермилыч был огорчен: угощал-угощал дорогого гостя, а тот в награду взял да и умер.\r\n.. Ну, кому приятно держать в своем доме мертвое тело? Старик и захотел молитвой успокоить себя, а тут свечка подвернулась... ха-ха!..\r\n-- Вам нравится все грубое, -- спорила генеральша по неизвестной причине.\r\n-- Да и вообще, что может быть интересного в подобном обществе? Вам, Ардальон Павлович, я могу только удивляться...\r\n-- Именно, Енафа Аркадьевна?\r\n-- Именно, что вы находите у этих богатых мужиков? Невеж\", самодуры... При вашем воспитании, я не думаю, чтобы вы могли не видеть окружающего вас невежества.\r\n-- Совершенно верно, но ведь я здесь случайно... Оригинальная среда, а в сущности люди недурные.\r\nС генеральшей Смагин познакомился в клубе и сначала не обратил на нее никакого внимания. Но потом он по привычке начал немножко ухаживать за ней, как ухаживал за всеми дамами.\r\nНичего особенного, конечно, в ней не было, но, как свежая и молоденькая женщина, она подогревала его чувственную сторону,\r\n-- Смагин любил молодых дам, у которых были очень старые мужья, как в данном случае.\r\nВ них было что-то такое неудовлетворенное и просившее ласки...\r\nНо вместе с тем этот \"ферлакур\" не любил очень податливых красавиц, а предпочитал серьезные завоевания,\r\nсо всеми препятствиями, неудачами и волнениями, неизбежно сопутствующими такие кампании.\r\nНа его взгляд генеральша соединяла в себе оба эти качества.\r\n-- Так вам нравятся наши миллионеры? -- приставала генеральша, вызывающе поглядывая на гостя.\r\n-- Если хотите -- да... Оригинальная среда и оригинальные нравы. Впрочем, я скоро уезжаю. \n -- Куда? -- спросил генерал.\r\n-- В Петербург... У меня там родные и дела.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "нахлебник, приживалка, обезличенный шут. Я негодую, презираю, а мне в ответ смеются; я смеюсь, на меня печально кивают головой и говорят: спятил старик.\r\n.. А чаще всего меня не слышат и не замечают...\r\nАнна Петровна (покойно). Опять кричит...\n Шабельский. Кто кричит?\n Анна Петровна. Сова. Каждый вечер кричит.\r\nШабельский. Пусть кричит. Хуже того, что уже есть, не может быть. (Потягивается.) Эх, милейшая Сарра, выиграй я сто или двести тысяч, показал бы я вам, где раки зимуют!.\r\n. Только бы вы меня и видели. Ушел бы я из этой ямы, от даровых хлебов, и ни ногой бы сюда до самого страшного суда...\r\nАнна Петровна. А что бы вы сделали, если бы вы выиграли?\r\nШабельский (подумав). Я прежде всего поехал бы в Москву и цыган послушал. Потом... потом махнул бы в Париж. Нанял бы себе там квартиру, ходил бы в русскую церковь...\r\nАнна Петровна. А еще что?\r\nШабельский. По целым дням сидел бы на жениной могиле и думал. Так бы я и сидел на могиле, пока не околел. Жена в Париже похоронена...\n\n Пауза.\r\nАнна Петровна. Ужасно скучно. Сыграть нам дуэт еще, что ли?\n Шабельский. Хорошо, приготовьте ноты.\n\n Анна Петровна уходит.\n\n V\n\n Шабельский, Иванов и Львов.\r\nИванов (показывается на аллее со Львовым). Вы, милый друг, кончили курс только в прошлом году, еще молоды и бодры, а мне тридцать пять. Я имею право вам советовать.\r\nНе женитесь вы ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках, а выбирайте себе что-нибудь заурядное, серенькое, без ярких красок, без лишних звуков.\r\nВообще всю жизнь стройте по шаблону. Чем серее и монотоннее фон, тем лучше. Голубчик, не воюйте вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены.\r\n.. Да хранит вас бог от всевозможных рациональных хозяйств, необыкновенных школ, горячих речей...\r\nЗапритесь себе в свою раковину и делайте свое маленькое, богом данное дело... Это теплее, честнее и здоровее.\r\nА жизнь, которую я пережил, - как она утомительна! Ах, как утомительна!.. Сколько ошибок, несправедливостей, сколько нелепого.\r\n.. (Увидев графа, раздраженно.) Всегда ты, дядя, перед глазами вертишься, не даешь поговорить наедине!\r\nШабельский (плачущим голосом). А черт меня возьми нигде приюта нет! (Вскакивает и идет в дом.)\r\nИванов (кричит ему вслед). Ну, виноват, виноват! (Львову.) За что я его обидел? Нет, я решительно развинтился. Надо будет с собою что-нибудь сделать. Надо...\r\nЛьвов (волнуясь). Николай Алексеевич, я выслушал вас и... и, простите, буду говорить прямо, без обиняков.\r\nВ вашем голосе, в вашей интонации, не говоря уж о словах, столько бездушного эгоизма, столько холодного бессердечия...\r\nБлизкий вам человек погибает оттого, что он вам близок, дни его сочтены, а вы... вы можете не любить, ходить, давать советы, рисоваться.\r\n.. Не могу я вам высказать, нет у меня дара слова, но... но вы мне глубоко несимпатичны!..\r\nИванов. Может быть, может быть... Вам со стороны виднее... Очень возможно, что вы меня понимаете... Вероятно, я очень, очень виноват... (Прислушивается.\r\n) Кажется, лошадей подали. Пойду одеться... (Идет к дому и останавливается.) Вы, доктор, не любите меня и не скрываете этого. Это делает честь вашему сердцу... (Уходит в дом.)\r\nЛьвов (один). Проклятый характер... Опять упустил случай и не поговорил с ним как следует...\r\nНе могу говорить с ним хладнокровно! Едва раскрою рот и скажу одно слово, как у меня вот тут (показывает на грудь) начинает душить, переворачиваться, и язык прилипает к горлу.\r\nНенавижу этого Тартюфа, возвышенного мошенника, всею душой... Вот уезжает...\r\nУ несчастной жены все счастье в том, чтобы он был возле нее, она дышит им, умоляет его провести с нею хоть один вечер, а он... он не может... Ему, видите ли, дома душно и тесно.\r\nЕсли он хоть один вечер проведет дома, то с тоски пулю себе пустит в лоб. Бедный...\r\nему нужен простор, чтобы затеять какую-нибудь новую подлость... О, я знаю, зачем ты каждый вечер ездишь к этим Лебедевым! Знаю!\r\nVI\n\n Львов, Иванов (в шляпе и пальто), Шабельский и Анна Петровна.\r\nШабельский (выходя с Ивановым и с Анной Петровной из дома). Наконец, Nicolas, это бесчеловечно!.. Сам уезжаешь каждый вечер, а мы остаемся одни.\r\nОт скуки ложимся спать в восемь часов. Это безобразие, а не жизнь! И почему это тебе можно ездить, а нам нельзя? Почему?\r\nАнна Петровна. Граф, оставьте его! Пусть едет, пусть...\r\nИванов (жене). Ну, куда ты, больная, поедешь? Ты больна и тебе нельзя после заката солнца быть на воздухе.\r\n.. Спроси вот доктора. Ты не дитя, Анюта, нужно рассуждать... (Графу.) А тебе зачем туда ехать?\r\nШабельский. Хоть к черту в пекло, хоть к крокодилу в зубы, только чтоб не здесь оставаться.\r\nМне скучно! Я отупел от скуки! Я надоел всем. Ты оставляешь меня дома, чтобы ей не было одной скучно, а я ее загрыз, заел!\r\nАнна Петровна. Оставьте его, граф, оставьте! Пусть едет, если ему там весело.\n Иванов. Аня, к чему этот тон? Ты знаешь, я не за весельем туда еду! Мне нужно поговорить о векселе.\r\nАнна Петровна. Не понимаю, зачем ты оправдываешься? Поезжай! Кто тебя держит?\r\nИванов. Господа, не будемте есть друг друга! Неужели это так необходимо!?\r\nШабельский (плачущим голосом). Nicolas, голубчик, ну, я прошу тебя, возьми меня с собою! Я погляжу там мошенников и дураков и, может быть, развлекусь.\r\nВедь я с самой Пасхи нигде не был!\r\nИванов (раздраженно). Хорошо, поедем! Как вы мне все надоели!\r\nШабельский. Да? Ну, merci, merci... (Весело берет его под руку и отводит в сторону.) Твою соломенную шляпу можно надеть?\r\nИванов. Можно, только поскорей, пожалуйста!\n\n Граф бежит в дом.\r\nКак вы все надоели мне! Впрочем, господи, что я говорю? Аня, я говорю с тобою невозможным тоном. Никогда этого со мною раньше не было. Ну, прощай, Аня, я вернусь к часу.\r\nАнна Петровна. Коля, милый мой, останься дома!\r\nИванов (волнуясь). Голубушка моя, родная моя, несчастная, умоляю тебя, не мешай мне уезжать по вечерам из дому.\r\nЭто жестоко, несправедливо с моей стороны, но позволяй мне делать эту несправедливость! Дома мне мучительно тяжело! Как только прячется солнце, душу мою начинает давить тоска.\r\nКакая тоска! Не спрашивай, отчего это. Я сам не знаю.\r\nКлянусь истинным богом, не знаю! Здесь тоска, а поедешь к Лебедевым, там еще хуже; вернешься оттуда, а здесь опять тоска, и так всю ночь... Просто отчаяние!..\r\nАнна Петровна. Коля... а то остался бы! Будем, как прежде, разговаривать... Поужинаем вместе, будем читать... Я и брюзга разучили для тебя много дуэтов... (Обнимает его.) Останься!..\r\nПауза.\n\n Я тебя не понимаю. Это уж целый год продолжается. Отчего ты изменился?\n Иванов. Не знаю, не знаю...\r\nАнна Петровна. А почему ты не хочешь, чтобы я уезжала вместе с тобою по вечерам?\r\nИванов. Если тебе нужно, то, пожалуй, скажу. Немножко жестоко это говорить, но лучше сказать... Когда меня мучает тоска, я.\r\n.. я начинаю тебя не любить. Я и от тебя бегу в это время. Одним словом, мне нужно уезжать из дому.\r\nАнна Петровна. Тоска? понимаю, понимаю... Знаешь что, Коля? Ты попробуй, как прежде, петь, смеяться, сердиться.\r\n.. Останься, будем смеяться, пить наливку, и твою тоску разгоним в одну минуту.\r\nХочешь, я буду петь? Или пойдем, сядем у тебя в кабинете, в потемках, как прежде, и ты мне про свою тоску расскажешь.\r\n.. У тебя такие страдальческие глаза! Я буду глядеть в них и плакать, и нам обоим станет легче...\r\n(Смеется и плачет.) Или, Коля, как? Цветы повторяются каждую весну, а радости - нет? Да? Ну, поезжай, поезжай...\r\nИванов. Ты помолись за меня богу, Аня! (Идет, останавливается и думает.) Нет, не могу! (Уходит.)\n Анна Петровна. Поезжай... (Садится у стола.)\r\nЛьвов (ходит по сцене). Анна Петровна, возьмите себе за правило: как только бьет шесть часов, вы должны идти в комнаты и не выходить до самого утра. Вечерняя сырость вредна вам.\r\nАнна Петровна. Слушаю-с.\n Львов. Что \"слушаю-с\"! Я говорю серьезно.\n Анна Петровна. А я не хочу быть серьезною. (Кашляет.)\r\nЛьвов. Вот видите, - вы уже кашляете...\n\n VII\n\n Львов, Анна Петровна и Шабельский.\r\nШабельский (в шляпе и пальто выходит из дому). А где Николай? Лошадей подали? (Быстро идет и целует руку Анне Петровне.\r\n) Покойной ночи, прелесть! (Гримасничает.) Гевалт! Жвините, пожалуста! (Быстро уходит.)\r\nЛьвов. Шут!\n\n Пауза; слышны далекие звуки гармоники.\r\nАнна Петровна. Какая скука!.. Вон кучера и кухарки задают себе бал, а я... я - как брошенная... Евгений Константинович, где вы там шагаете? Идите сюда, сядьте!..\r\nЛьвов. Не могу я сидеть.\n\n Пауза.\n\n Анна Петровна. На кухне \"чижика\" играют. (Поет.) \"Чижик, чижик, где ты был? Под горою водку пил\".\r\nПауза.\n\n Доктор, у вас есть отец и мать?\n Львов. Отец умер, а мать есть.\n Анна Петровна. Вы скучаете по матери?\n Львов. Мне некогда скучать.\r\nАнна Петровна (смеется). Цветы повторяются каждую весну, а радости - нет. Кто мне сказал эту фразу? Дай бог память... Кажется, сам Николай сказал. (Прислушивается.) Опять сова кричит!\r\nЛьвов. Ну и пусть кричит.\r\nАнна Петровна. Я, доктор, начинаю думать, что судьба меня обсчитала. Множество людей, которые, может быть, и не лучше меня, бывают счастливы и ничего не платят за свое счастье.\r\nЯ же за всё платила, решительно за всё!.. И как дорого! За что брать с меня такие ужасные проценты?.\r\n. Душа моя, вы все осторожны со мною, деликатничаете, боитесь сказать правду, но думаете, я не знаю, какая у меня болезнь? Отлично знаю.\r\nВпрочем, скучно об этом говорить... (Еврейским акцентом.) Жвините, пожалуста! Вы умеете рассказывать смешные анекдоты?\r\nЛьвов. Не умею.\r\nАнна Петровна. А Николай умеет.\r\nИ начинаю я также удивляться несправедливости людей: почему на любовь не отвечают любовью и за правду платят ложью?\r\nСкажите: до каких пор будут ненавидеть меня отец и мать? Они живут за пятьдесят верст отсюда, а я день и ночь, даже во сне, чувствую их ненависть.\r\nА как прикажете понимать тоску Николая? Он говорит, что не любит меня только по вечерам, когда его гнетет тоска.\r\nЭто я понимаю и допускаю, но представьте, что он разлюбил меня совершенно! Конечно, это невозможно, ну - а вдруг? Нет, нет, об этом и думать даже не надо.\r\n(Поет.) \"Чижик, чижик, где ты был?..\" (Вздрагивает.) Какие у меня страшные мысли!.. Вы, доктор, не семейный и не можете понять многого...\r\nЛьвов. Вы удивляетесь... (Садится рядом.) Нет, я...\r\nя удивляюсь, удивляюсь вам! Ну, объясните, растолкуйте мне, как это вы, умная, честная, почти святая, позволили так нагло обмануть себя и затащить вас в это совиное гнездо?\r\nЗачем вы здесь? Что общего у вас с этим холодным, бездушным.\r\n.. но оставим вашего мужа! - что у вас общего с этою пустою, пошлою средой? О, господи боже мой!.\r\n. Этот вечно брюзжащий, заржавленный, сумасшедший граф, этот пройдоха, мошенник из мошенников, Миша, со своею гнусною физиономией.\r\n.. Объясните же мне, к чему вы здесь? Как вы сюда попали?..\r\nАнна Петровна (смеется). Вот точно так же и он когда-то говорил... Точь-в-точь...\r\nНо у него глаза больше, и, бывало, как он начнет говорить о чем-нибудь горячо, так они как угли... Говорите, говорите!..\r\nЛьвов (встает и мигает рукой). Что мне говорить? Идите в комнаты...\r\nАнна Петровна. Вы говорите, что Николай то да се, пятое, десятое.\r\nОткуда вы его знаете? Разве за полгода можно узнать человека? Это, доктор, замечательный человек, и я жалею, что вы не знали его года два-три тому назад.\r\nОн теперь хандрит, молчит, ничего не делает, но прежде... Какая прелесть!.. Я полюбила его с первого взгляда. (Смеется.\r\n) Взглянула, а меня мышеловка - хлоп! Он сказал: пойдем... Я отрезала от себя всё, как, знаете, отрезают гнилые листья ножницами, и пошла...\r\nПауза.\n\n А теперь не то... Теперь он едет к Лебедевым, чтобы развлечься с другими женщинами, а я... сижу в саду и слушаю, как сова кричит...\r\nСтук сторожа.\n\n Доктор, а братьев у вас нет?\n Львов. Нет.\n\n Анна Петровна рыдает.\r\nНу, что еще? Что вам?\n Анна Петровна (встает). Я не могу, доктор, я поеду туда...\n Львов. Куда это?\r\nАнна Петровна. Туда, где он... Я поеду... Прикажите заложить лошадей... (Идет к дому.)\n Львов. Вам нельзя ехать...\r\nАнна Петровна. Оставьте меня, не ваше дело... Я не могу, поеду... Велите дать лошадей... (Бежит в дом.)\r\nЛьвов. Нет, я решительно отказываюсь лечить при таких условиях! Мало того, что ни копейки не платят, но еще душу выворачивают вверх дном!.\r\n. Нет, я отказываюсь! Довольно!.. (Идет в дом.)\r\nЗанавес\n\n ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ\n\n Зал в доме Лебедевых; прямо выход в сад; направо и налево двери. Старинная, дорогая мебель. Люстра, канделябры и картины - все это в чехлах.\n\n I\r\nЗинаида Савишна, 1-й гость, 2-й гость, 3-й гость, Косых, Авдотья Назаровна, Егорушка, Гаврила, горничная, старухи-гостьи, барышни и Бабакина.\r\nЗинаида Савишна сидит на диване. По обе стороны ее на креслах старухи-гостьи; на стульях молодежь.\r\nВ глубине, около выхода в сад, играют в карты; между играющими: Косых, Авдотья Назаровна и Егорушка.\r\nГаврила стоит у правой двери; горничная разносит на подносе лакомства.\r\nИз сада в правую дверь и обратно в продолжение всего действия циркулируют гости. Бабакина выходит из правой двери и направляется к Зинаиде Савишне.\r\nЗинаида Савишна (радостно). Душечка, Марфа Егоровна...\n Бабакина. Здравствуйте, Зинаида Савишна! Честь имею вас поздравить с новорожденною...\n\n Целуются.\n\n Дай бог, чтоб...\r\nЗинаида Савишна. Благодарю вас, душечка, я так рада... Ну, как ваше здоровье?..\r\nБабакина. Очень вами благодарна. (Садится рядом на диван.) Здравствуйте, молодые люди!..\n\n Гости встают и кланяются.\r\n1-й гость (смеется). Молодые люди... а вы разве старая?\n Бабакина (вздыхая). Где уж нам в молодые лезть...\r\n1-й гость (почтительно смеясь). Помилуйте, что вы... Одно только звание, что вдова, а вы любой девице можете десять очков вперед дать.\r\nГаврила подносит Бабакиной чай.\n\n Зинаида Савишна (Гавриле). Что же ты так подаешь? Принес бы какого-нибудь варенья. Кружовенного, что ли...\r\nБабакина. Не беспокойтесь, очень вами благодарна...\n\n Пауза.\n\n 1-й гость. Вы, Марфа Егоровна, через Мушкино ехали?..\r\nБабакина. Нет, на Займище. Тут дорога лучше.\n 1-й гость. Так-с.\n Косых. Два пики.\n Егорушка. Пас.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Толстой А", "role": "user" }, { "content": "Я не видала вас.\n\n Д о н О к т а в и о\n Дня три? Без чувств\n Лежал я с месяц. Я был ранен.\n\n Д о н н а А н н а\n Право?\r\nКем ранены вы были?\n\n Д о н О к т а в и о\n Тем, кого\n Назвать при вас я не хочу.\n\n Д о н н а А н н а\n И что же?\r\nВы ранены... а он?.. Убит?..\n\n Д о н О к т а в и о\n Два раза\n Мы с ним сходились. Первый раз он шпагу\r\nИз рук мне вышиб и хотел мириться.\n Второй, лишь только мы скрестили шпаги,\n Он выпал и насквозь мне проколол\n Плечо. Нас разлучили.\r\nД о н н а А н н а\n (после некоторого молчания)\n Дон Октавьо,\n Вы о любви сейчас мне говорили;\n Как думаете вы, могу ли я\r\nСпокойно вас и хладнокровно слушать?\n Могу ли жить, смотреть на это небо,\n На эту зелень, на природу всю,\r\nПока он жив? Как? Он, мой враг смертельный,\n Убийца моего отца, губитель\n Всего, что было свято для меня,\r\nОн жив, он также видит это небо,\n Он воздухом одним со мною дышит,\n Он на одной живет со мной земле,\n Своим присутствием он заражает\r\nТот мир, где жить я с ним осуждена,\n А вы, вы о любви мне говорите!\n (Презрительно.)\n Вы с ним дрались! Он вышиб вашу шпагу!\r\nОн ранил вас! И думаете вы,\n Что долг вы свой исполнили, что можно\n Вам о любви теперь мне говорить!\n Да разве все вы совершили? Разве\r\nК нему законы чести применимы?\n Дрались вы разве с человеком? Как?\n Когда б с цепей сорвался хищный зверь\r\nИ в бешенстве весь край опустошал бы,\n Ему бы также вызов вы послали?\n\n Д о н О к т а в и о\n О донна Анна, верьте, вам не нужно\r\nМою вражду насмешкой разжигать!\n Меж им и мной не кончен спор кровавый,\n Но те слова, что вырвались у вас,\n Они не ваши были, донна Анна,\r\nОтчаяние их произнесло!\n\n Д о н н а А н н а\n Нет, он не так бы поступил, как вы!\n Когда бы он любил меня, когда бы\r\nОн был на вашем месте - о, давно\n Сумел бы он от вас меня избавить!\n Любить он мог бы, если б захотел!\r\nД о н О к т а в и о\n Опомнитесь! В себя придите! Вам ли\n Меня язвить так горько, донна Анна?\n\n Д о н н а А н н а\r\nКакие только знаю я проклятья,\n Я все зову на голову его!\n Быть может, смертный грех я совершаю,\n Но нам обоим места в свете нет!\r\nДушою всей и каждым помышленьем,\n Дыханьем каждым я его кляну,\n Биеньем сердца каждым ненавижу,\r\nНо ваше малодушье, дон Октавьо,\n Я презираю. Слышите ли? Вас\n Я презираю.\n (Уходит.)\n\n Д о н О к т а в и о\n Да простит ей бог!\r\nДВОРЕЦ ДОН ЖУАНА БЛИЗ КАДИКСА\n\n Дон Жуан с приятелями за столом.\n\n П е р в ы й\n Ха-ха-ха-ха! Забавное, дон Цезарь,\r\nВы рассказали похожденье нам!\n\n В т о р о й\n И что же? Чем кончилось оно?\n\n Д о н Ц е з а р ь\n Инеса\r\nВ тот самый год от горя умерла.\n\n П е р в ы й\n И совесть вас не мучила?\n\n Д о н Ц е з а р ь\n Нисколько.\n\n В т о р о й\r\nЕе вы разве не любили?\n\n Д о н Ц е з а р ь\n Нет.\n\n П е р в ы й\n А долго ли вы были женихом?\n\n Д о н Ц е з а р ь\r\nПока моя к ней прихоть продолжалась.\n\n В т о р о й\n Что скажет нам на это дон Жуан,\n Учитель наш и мастер в волокитстве?\r\nД о н Ж у а н\n (к дон Цезарю)\n Святая церковь вас осудит.\n\n Д о н Ц е з а р ь\n Нет,\n Мой дядя кардинал, и мне из Рима\r\nПрислал он отпущений про запас.\n\n Д о н Ж у а н\n Вы цените, как должно, отпущенья?\n\n Д о н Ц е з а р ь\r\nЯ не язычник, и моей души\n Я погубить нисколько не намерен!\n\n Д о н Ж у а н\n Вас жизнь не тяготит? Вы ей довольны?\r\nВ явлениях ее вы ничего\n Не ищете душою беспокойной?\n\n Д о н Ц е з а р ь\n Чего ж искать в ней, если не веселья?\r\nЯ жизнь люблю за то, что веселюсь.\n\n Д о н Ж у а н\n Когда паспортом в рай вы запаслися,\n А жизнию довольны, то с Инесой\r\nВы поступили как подлец.\n\n Д о н Ц е з а р ь\n (вскакивая)\n Как? Что?\n Что вы сказали?\n\n Д о н Ж у а н\n Я сказал, что вы\r\nПодлец.\n\n Д о н Ц е з а р ь\n (хватая бутылку)\n Я проучу вас!\n\n Д о н Ж у а н\n (хладнокровно)\n Берегитесь,\r\nЯ вас убью.\n\n Г о с т и\n (бросаясь между них)\n Стыдитесь, господа!\n\n Входит дон Карлос.\n\n Д о н К а р л о с\r\nЯ, дон Жуан, принес вам новый вызов\n От дон Октавьо. Исцелясь от раны,\n Он бой вам на смерть предлагает...\n\n Д о н Ц е з а р ь\r\nСтойте!\n Я первый должен биться с дон Жуаном!\n\n Д о н К а р л о с\n Сеньор, за дон Октавьо первенство -\n Он первый оскорблен.\r\nД о н Ц е з а р ь\n Я не согласен!\n\n Д о н Ж у а н\n Я весь к услугам вашим, господа;\n Решите это дело между вами.\r\nРасходятся.\n\n ОКРЕСТНОСТИ КАДИКСА.\n ДВОР ПЕРЕД ДВОРЦОМ ДОН ЖУАНА\n\n Дон Жуан, Лепорелло в длинных сапогах, с плетью в руке.\r\nД о н Ж у а н\n Что нового?\n\n Л е п о р е л л о\n Сеньор, я из Севильи\n Скакал всю ночь. Я думаю, ваш конь\r\nПоездку эту долго не забудет.\n\n Д о н Ж у а н\n Фискала видел ты? Донес ему\n О новых преступленьях дон Жуана?\r\nЛ е п о р е л л о\n Исполнил, слово в слово, все, что вы\n Мне приказать изволили намедни.\n\n Д о н Ж у а н\n И что же?\r\nЛ е п о р е л л о\n О сеньор, нам очень плохо!\n Случайно я проведал стороною,\n Что к ним из Рима будет новый член,\r\nКакой-то дон Йеронимо. Он в Кадикс\n На корабле на днях приехать должен.\n Святых он братий хочет подтянуть;\n Они его со страхом ожидают;\r\nЧтоб избежать в бездействии упрека,\n Формальный вам готовится процесс;\n Арестовать должны вас очень скоро.\r\nМеж тем разосланы во все концы\n Глашатаи, чтоб ваше отлученье\n От церкви и закона объявить.\n Пропали мы совсем!\r\nД о н Ж у а н\n Где Боабдил?\n\n Л е п о р е л л о\n Насчет его позвольте мне, сеньор,\n Вам сообщить богатую идею.\r\nОна пришла мне в голову, когда\n Я к вам скакал с известьем из Севильи.\n Кто этот Боабдил? И как ему\n Вы можете так безусловно верить?\r\nЗа то ль, что он хотел вас ткнуть кинжалом,\n Ему от вас все милости идут\n И наравне вы ставите его\r\nСо мной, и даже выше, чем меня,\n Который столько лет вам служит честно?\n Ведь это вас к добру не поведет;\n Увидите, еще бродяга этот,\r\nОтступник, шельма, висельник и вор,\n На вас беду накличет. Средство ж есть\n Не только избежать беды, но пользу\r\nИз шельмы этого извлечь, когда вы\n Послушаетесь моего совета\n И в рассужденье вникнете мое.\n Мой взгляд на это дело очень прост:\r\nВедь Боабдил, не правда ль, осужден\n Был инквизицьей на сожженье? Так ли?\n Его мы свободили. Но потом\r\nНа нашу жизнь он покусился. Так ли?\n Теперь спрошу вас: если бы мы знали,\n Что он покусится на нашу жизнь,\n Спасли ли б мы тогда его от смерти?\r\nНет, мы тогда его бы не спасли,\n И был бы он теперь сожжен. Не правда ль?\n Итак, коль мы сожжем его теперь,\r\nМы этим не возьмем греха на совесть,\n Понеже все останется, как было.\n А мой совет: схватить его сейчас\n И на дворе публично сжечь. Мы этим\r\nДокажем всем, в ком есть на нас сомненье,\n Что добрые мы христиане. Ну,\n Что скажете, сеньор, на эту мысль?\r\nД о н Ж у а н\n Что ты дурак и, сверх того, завистлив.\n\n Л е п о р е л л о\n Прикажете ли разложить костер?\r\nД о н Ж у а н\n Поди и позови мне Боабдила.\n\n Л е п о р е л л о\n Сейчас, сеньор. Я очень вас прошу\r\nМое серьезно взвесить предложенье.\n У вас на шее новых два убийства:\n Октавьо и дон Цезарь.\n\n Д о н Ж у а н\n Первый мне\r\nСвоими вызовами надоел,\n Второго же не жаль: он был подлец.\n Но ты наскучил мне. Поди сейчас\n И Боабдила позови.\r\nЛ е п о р е л л о\n Извольте.\n (Уходит.)\n\n Д о н Ж у а н\n (один)\n Мне оставаться доле невозможно,\r\nИспанию покинуть должен я.\n Но мысль о донне Анне не дает\n Покоя мне. Я не был никогда\n Особенно к чувствительности склонен;\r\nНе помню даже, чтобы мне ребенком\n Когда-нибудь случалось плакать. Ныне ж,\n В мучительных и сладких сновиденьях,\r\nКогда ее я вижу пред собой,\n Я делаюся слаб, и, пробуждаясь,\n Я ощущаю слезы на лице.\n Я сам себя не узнаю. Когда бы\r\nНе горький мой и многократный опыт,\n Я б это чувство принял за любовь.\n Но я не верю ей. Одно желанье,\n Одна лишь страсть во мне, и, может быть,\r\nЯ трудностью победы подстрекаем!\n Чего же ждать? Не буду малодушен,\n Чувствительность рассудком изгоню,\r\nБез нежных вздохов и без колебаний\n Пойду я прямо к цели и сомненьям\n Развязкой скорой положу конец!\n (Задумавшись.)\r\nТогда и этот новый призрак счастья\n Исчезнет, как все прежние. Да, да,\n Я излечусь; но это излеченье\r\nТяжеле будет самого недуга,\n И я куплю спокойствие мое\n Еще одной потерей идеала!\n Не лучше ли оставить этот цвет\r\nНесорванным, но издали дышать\n Его томительным благоуханьем\n И каждый день, и каждое мгновенье\n Воздушною идеей упиваться?\r\nБезумный бред! То было бы возможно\n Другому, но не мне. Мечтатель я -\n Но я хочу мечты осуществленья,\r\nНеясных положений не терплю.\n Я не могу туманным обещаньем\n Довольствоваться в жизни. От нее\n Я исполненья требую. Я знаю,\r\nЧто и теперь она не сдержит слова,\n Но, чем скорее выйдет ложь наружу,\n Тем лучше для меня. Я не хочу\n Быть убаюкан этим заблужденьем.\r\nВ Испании да будет донна Анна\n Моим последним, горьким торжеством!\n С чего ж начну? Еще не знаю сам,\r\nНо чувствую, что уж готов мой демон\n Мне снова помогать: в моей груди\n Уж раздувает он губящий пламень,\r\nК безумной страсти примешал вражду...\n В моем желанье тайный гнев я чую,\n Мой замысел безжалостен и зол,\n На власть ее теперь я негодую,\r\nКак негодует раненый орел,\n Когда полет влачить он должен низко,\n И не решу, что мне волнует кровь:\n Любовь ли здесь так к ненависти близко\r\nИль ненависть похожа на любовь?\n\n Приходит Боабдил.\n Ты все ли сделал, как я приказал?\n\n Б о а б д и л\r\nНадежных удальцов до полусотни\n На ваши деньги нанял я, сеньор.\n Фелука также уж совсем готова:\n Ходок отличный. Щегольски загнута,\r\nЛихая мачта в воздухе дрожит;\n Прилажен к ней косой латинский парус;\n Мадонна шелком вышита на нем;\r\nНа флаге герб Тенорьо де Маранья,\n И провианту вдоволь. По волнам,\n Как ласточка скользя на них без звука,\r\nЗапрыгает разбойничья фелука!\n\n Д о н Ж у а н\n Где вы на якоре стоите?\n\n Б о а б д и л\n Близко\n От вашего дворца. Скалистый мыс\r\nОт крейсеров пока нас закрывает.\n\n Д о н Ж у а н\n По первому готовы будьте знаку\n К дворца ступеням подойти. На пир\r\nЯ моряков удалых приглашаю.\n Сегодня или завтра я намерен\n Испанию оставить навсегда.\n Боабдил уходит, входит Лепорелло.\r\nЛ е п о р е л л о\n Ну что ж, сеньор? Обдумали вы план мой?\n\n Д о н Ж у а н\n Седлай сейчас мне лучшего коня,\r\nС тобою вместе я скачу в Севилью.\n\n Л е п о р е л л о\n В Севилью? Боже мой!\n (В сторону.)\n Мой господин,\r\nМне кажется, немного помешался!\n\n Д о н Ж у а н\n В Севилью скачем мы с тобой сейчас,\n И прежде, чем настанет новый день,\r\nВ моих объятьях будет донна Анна.\n\n СУМЕРКИ. КЛАДБИЩЕ\n\n Дон Жуан и Лепорелло слезают с лошадей.\n\n Д о н Ж у а н\r\nЗдесь жди меня.\n\n Л е п о р е л л о\n Помилуйте, сеньор,\n Нельзя ли выбрать вам другое место?\n Ведь это есть то самое кладбище,\r\nГде погребен убитый командор!\n Смотрите - вон и памятник его!\n Весь мраморный, на мраморном коне;\r\nУ, как на нас он сверху смотрит строго!\n\n Д о н Ж у а н\n Ее отсюда вилла недалеко,\n Сюда же ночью не придет никто.\r\nЗдесь жди меня, я до зари вернуся.\n (Уходит.)\n\n Л е п о р е л л о\n (один)\n Брр! Дрожь меня по жилам пробирает!\n Ведь, право, ничему не верит он,\r\nВсе для него лишь трын-трава да дудки,\n А на меня могильный холод веет,\n И чудится мне, будто меж гробниц\r\nУже какой-то странный ходит шепот.\n Ух, страшно здесь! Уйду я за ограду!\n (Уходит.)\n\n С а т а н а\n (является между могил)\r\nЛюблю меж этих старых плит\n Прогуливаться в час вечерний.\n Довольно смешанно здесь общество лежит,\n Между вельмож есть много черни;\r\nНо это не беда, а жаль, что посещать\n Иные мне нельзя гробницы:\n Здесь есть две-три отроковицы,\r\nПять-шесть еретиков, младенцев дюжин с пять\n К которым мне нельзя и носу показать.\n Под веденьем небесной силы\r\nИх состоят могилы;\n Мне портят ангелы житье.\n Не нужно напрягать им слуха,\n Сейчас проведают по духу,\n Такое тонкое чутье!\r\nУж я их слышу приближенье...\n Ну, так и есть, явилися сюда...\n Мое нижайшее почтенье,\n Слуга покорный, господа!\r\nН е б е с н ы е д у х и\n Оставь усопшим их забвенье,\n Оставь гробы до Страшного суда,\n Не преступай священного предела!\r\nС а т а н а\n На этот раз до мертвых нет мне дела.\n Иной заботой занят я.\n Вы помните,друзья,\n Наш давний спор про дон Жуана?\r\nЯ говорил, что поздно или рано\n Он будет мой. И что ж? Свет победила мгла,\n Не понял той любви святого он значенья,\r\nКоторая б теперь спасти его могла,\n И слепо он свершит над нею преступленье.\n\n Д у х и\n В безмолвии ночи\n Мы с ним говорили,\r\nМы спящие очи\n Его прояснили,\n Из тверди небесной\n К нему мы вещали\n И мир бестелесный\n Ему показали.\r\nОн зрел, обновленный,\n В чем сердца задача,\n И рвался к нам, сонный,\n Рыдая и плача;\n В дневной же тревоге\n Земное начало\r\nОпять от дороги\n Его отвращало;\n Он помнил виденье,\n Но требовал снова\n Ему примененья\n Средь мира земного,\r\nПока его очи\n Опять не смежались\n И мы, среди ночи,\n Ему не являлись;\n И вновь он преступный\n Гнал замысл обратно,\r\nИ мысли доступна,\n И сердцу понятна\n Стремленья земного\n Была неудача,\n И наш он был снова,\n Рыдая и плача!\r\nС а т а н а\n Я вижу из сего, что путь его двойной,\n И сам он, кажется, двоится:\n Во сне он ваш, но наяву он мой -\r\nНа этом я согласен помириться!\n\n Д у х и\n Высокой он душой на ложь ожесточен,\n Неверие его есть только плод обмана.\r\nСгубить лишь на земле ты можешь дон Жуана,\n Но в небе будет он прощен!\n\n С а т а н а\n Тогда бы в небе толку было мало!\r\nОн сердится на ложь,- сердиться волен всяк,\n Но с правдой ложь срослась и к правде так\n пристала,\n Что отскоблить ее нельзя никак!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Грин А", "role": "user" }, { "content": "Три облака встали над красной полосой горизонта - одно другого громаднее, медленно валились они к тускнеющему зениту, - обрывок великолепной страны, не знающей посещений.\r\nЕдва наделяло воображение монументальную легкость этих эфемерид земной формой пейзажа, полного белым светом,\r\nкак с чувством путника бродило уже вверху, в сказочном одиночестве непостижимой и вечной цели.\r\nЛегко было задуматься без желаний отчетливым сном раскрывшей глаза души над отблесками этой страны,\r\nно не легко вернуться к себе, - печально и далеко звеня, падало, теряясь при этом, что-то подобное украшению.\r\nНе скоро заметила Руна, что к легкому ее созерцанию подошло беспокойство, но, различив среди светлых теней вечера темную глухую черту, встала, как при опасности.\r\nПротянув руку, отталкивала она этот набег, - вихрь, какой - сердце не обмануло ее - возник в облачных садах Гесперид.\r\nЗвонкие голоса играющих детей стали вдруг смутны, как за стеной; силы оставили ее;\r\nбеспомощно устремив взгляд на плавное движение облачного массива, увидела она, что прямо к ее лицу мчатся, подобно налетающей птице, блестящие, задумчивые глаза,\r\n- ни черт, ни линий тела не было в ужасной игре той, - одни лишь, получившие невозможную жизнь среди алой зари, падая и летя, близились с воздушных стремнин глаза Друда.\r\nКак при встрече, были уже близки и ясны они, но, едва сердце несчастной стало на краю обморока, мгновенно исчезли.\r\nДва дня Руна была больна, на третий, с внезапным отвращением к тому, что так еще недавно поддерживало и веселило ее, - возвратилась домой.\r\nОна не потеряла надежды. Напротив, в новой надежде этой, так просто протянувшей ей руку, встретила она как бы старого друга, о котором забыла.\r\nНо друг был тут, рядом, - стоило лишь с доверием обратиться к нему.\r\nЕго голос был так же спокоен, как и в дни детства, - вечен, как шум реки, и прост, как дыхание. Следовало послушать, что скажет он, выслушать и поверить ему.\r\nТот день она провела тихо, не беспокоили ее ни мелочи жизни, ни страх, ни воспоминания.\r\nПрошлое двигалось как бы за прозрачной стеной, незыблемой и пропускающей душевные бедствия, и она тихо рассматривала его.\r\nКак стемнело, Руна вышла одна, калиткой сада, в сеть второстепенных улиц города; за ними был переулок с маленькой церковью, стоявшей на небольшой площади.\r\nВечерняя служба кончилась; несколько прохожих миновали ее, выйдя из освещенных дверей, в глубине которых блестели серебро и свечи.\r\nУже разошлись все, храм был полутемен и пуст; церковный сторож, подметая за колоннами пол, передвигал огромную свою тень из угла в угол, сам оставаясь невидимым;\r\nмерный шум его щетки, потрескивание горящего воска и тишина, еще полная теплого церковного запаха, казалось, всегда были и всегда будут здесь, маня внутренне отдохнуть.\r\nХотя свечи догорали в приделах, сообщая лиловеющими огнями лицам святых особенное выражение тайной, ушедшей в себя жизни, алтарь был освещен ярко;\r\nблестели там цветные и золотые искры сосудов;\r\nогромные, снежной белизны свечи вздымали спокойное пламя к полутьме сводов,\r\nотблеск которого золотой водой струился по потемневшим краскам образа богоматери бурь, лет тридцать назад заказанной и пожертвованной моряками Лисса.\r\nБуйная братия украшала драгоценность свою, как могла.\r\nНе один изъеденный тропическими чесотками, почерневший от спирта и зноя, начиненный болезнями и деяниями, о которых даже говорить надо,\r\nподумав как это сказать, волосатый верзила, разучившись крестить лоб, а из молитв помня лишь \"Дай\", - являлся сюда после многолетнего рейса, умытый и выбритый;\r\nдрожа с похмелья, оставлял он перед святой девушкой Назарета, что мог или хотел захватить.\r\nНа деревянных горках лежали здесь предметы разнообразнейшие.\r\nМодели судов, океанские раковины, маленькие золоченые якоря, свертки канатов, перевитые кораллом и жемчугом,\r\nкуски паруса, куски мачт или рулей - от тех, чье судно выдержало набег смерти;\r\nкитайские ларцы, монеты всех стран; среди пестроты даров этих лежали на спине с злыми, топорными лицами деревянные идольчики, вывезенные бог весть из какой замысловатой страны.\r\nСмотря на странные эти коллекции, невольно думалось и о бедности и о страшном богатстве тех, кто может дарить так, сам искренне любуясь подарком своим,\r\nи ради него же лишний раз заходя в церковь, чтобы, рассматривая какого-нибудь засохшего морского ежа, повторить удовольствие, думая:\r\n\"Ежа принес я;\r\nвот он стоит\".\r\nСреди этого вызывающего раздумье великолепия, воздвигнутого людьми, знающими смерть и жизнь далеко не понаслышке,\r\nвзгляд божественной девушки был с кротким и важным вниманием обращен к лицу сидящего на ее коленях ребенка,\r\nкоторый, левой ручонкой держась за правую руку матери, детским жестом протягивал другую к зрителю, ладошкой вперед.\r\nЕго глаза - эти всегда задумчивые глаза маленького Христа - смотрели на далекую судьбу мира.\r\nУ его ног, нарисованный технически так безукоризненно, что, несомненно, искупал тем общие недочеты живописи, лежал корабельный компас.\r\nЗдесь Руна стала на колени с опущенной головой, прося и моля спасения.\r\nНо не сливалась ее душа с озаренным покоем мирной картины этой; ни простоты, ни легкости не чувствовала она;\r\nни тихих, само собой возникающих, единственно-нужных слов, ни - по-иному - лепета тишины; лишь ставя свое бедствие мысленно меж алтарем и собой, как приведенного насильно врага.\r\nЧто-то неуловимое и твердое не могло раствориться в ней, мешая выйти слезам. И страстно слез этих хотелось ей.\r\nКак мысли, как душа, стеснено было ее дыхание, - больше и прежде всего чувствовала она себя, - такую, к какой привыкла,\r\n- и рассеянно наблюдая за собой, не могла выйти из плена этого рассматривающего ее, - в ней же, - спокойного наблюдения.\r\nКак будто в теплой комнате босая на холодном полу стояла она.\r\n- Так верю ли я? - спросила она с отчаянием.\n - Верю, - ответила себе Руна, - верю, конечно, нельзя не знать этого, но отвыкла чувствовать я веру свою. Боже, окропи мне ее!\r\nИзмученная, подняла она взгляд, помня, как впечатление глаз задумавшегося ребенка подало ей вначале надежду увлекательного порыва.\r\nВыше поднялось пламя свечей, алтарь стал ярче, ослепительно сверкнул золотой узор церкви, как огненной чертой было обведено все по контуру.\r\nИ здесь, единственный за все это время раз - без тени страха, так как окружающее самовнушенной защитой светилось и горело в ней,\r\n- увидела она, сквозь золотой туман алтаря, что Друд вышел из рамы, сев у ног маленького Христа.\r\nВ грязной и грубой одежде рыбака был он, словно лишь теперь вышел из лодки; улыбнулся ему Христос довольной улыбкой мальчика, видящего забавного дядю, и приветливо посмотрела Она.\r\nПришедший взял острую раковину с завернутым внутрь краем и приложил к уху. \"Вот шумит море\", - тихо сказал он.\r\n- \"Шумит\"… \"море\"… - шепнуло эхо в углах. И он подал раковину Христу, чтобы слышал он, как шумит море в сердцах.\r\nМальчик нетерпеливым жестом схватил ее, больше его головы была эта раковина, но, с некоторым трудом удержав ее при помощи матери,\r\nон стал так же, как прикладывал к уху Друд, слушать, с глазами, устремленными в ту даль, откуда рокотала волна.\r\nЗатем палец взрослого человека опустился на стрелку компаса, водя ее взад и вперед - кругом. Ребенок посмотрел и кивнул.\r\nУсмотрев неподвижно застывшую в земном, долгом поклоне женщину, сторож некоторое время ожидал, что она поднимется - он собрался закрыть и запереть церковь.\r\nНо женщина не шевелилась. Тогда, окликнув, а затем тронув ее, испуганный человек принес холодной воды.\r\nОчнувшись, Руна отдала ему деньги, какие были с ней, и, сославшись на нездоровье, попросила позвать извозчика, что и было исполнено.\r\nУсталая и разбитая, как устают после долгого путешествия, она вернулась домой, спрашивая себя, - стоит ли и можно ли теперь жить?\r\nЧасть III\n\n ВЕЧЕР И ДАЛЬ\r\nК двенадцатому часу ночи Тави вернулась в Сан-Риоль.\r\nВсе мелкие и большие события этого дня, подобных которым не было еще ничего в ее жизни, ехали и высадились с ней, и она не могла прогнать их. Они жили и осаждали ее под знаком Крукса.\r\nПо стеклянной галерее старого дома, среди развешенного для сушки белья, ненужных ящиков и другого хлама,\r\nоткатывая ногой пустую бутылку или спотыкаясь о кошку, Тави нащупала свою дверь и, усталой рукою вложив ключ, задумчиво повернула его.\r\nЗдесь на нее напал малый столбняк, подобный большому столбняку в Лиссе, когда, приложив к губам кончик пальца,\r\nона выстояла не менее получаса у витрины в глубокой рассеянности Сократа, решая все и не решив ничего.\r\nСреди волнения и потуг малый столбняк этот разразился наконец многочисленными бурными вздохами,\r\nа также тщеславным взглядом на себя со стороны, как на бывалого человека, - этакого тертого дядю, которого теперь трудно удивить чем-нибудь.\r\nПолучив наконец окончательное круговое движение, ключ пропахал таинственные внутренности замка, став теплым от горячей руки, и вырвался из железа с треском,\r\nнаполнившим сердце Тави уважением к себе, а также желанием совершить рывком что-нибудь еще более отчетливое Войдя, сумрачно осмотрелась она.\r\nЗапыленная электрическая лампочка, вокруг которой немедленно появились мухи, вспыхнула своей раскаленной петлей среди беспорядка,\r\nвозвращаясь к которому после впечатлений иных, мы в первый раз замечаем его.\r\nХолодом и пустотой окружена каждая вещь; безжизненно, как засохший букет, в пыли и сору встречает нас покинутое жилище.\r\nКажется, что год мы не были здесь, - так резка нетерпеливая жажда уюта, - с неприглядностью, оставшейся после торопливых и полных надежд сборов.\r\nВсе этажи этого дома были окружены крытыми стеклянными галереями, с выходящим на них рядом дверей тесных полуквартир,\r\nимевших кухню при самой двери, с небольшою за ней комнатою, два окна которой обращены на полузасохшие кусты пыльного двора.\r\nЗдесь ютилась ремесленная беднота, мелкие торговцы, благородные нищие и матросы. У Тави не было мебели, не было также никого родственников.\r\nМебель в квартире осталась от прежнего жильца, пьяницы капитана, давно покинувшего свое ремесло; он умер собачьей смертью во время драки на Берадском мосту;\r\nшатнувшись, грузное тело багрового старика опрокинуло гнилые перила, и очевидцы могли рассказать только, что, падая, выругался он страшно и громко.\r\nПоток унес его тело, грехи и брань в острые расселины Ревущей щели; тело не было найдено.\r\nОт него остались - комод, ящики которого распухали иногда по неизвестной причине, не закрываясь неделями;\r\nкровать, несколько ковровых складных стульев, шкап с тряпками и коробки из-под табаку, гипсовый раскрашенный сарацин да пара тарелок; остальное, если и было что получше, - исчезло.\r\nТави не помнила ни отца, ни матери; ее мать, бросив мужа, бежала с проезжим красивым казнокрадом; отец поступил на военную службу и погиб в сражении.\r\nДетство свое провела Тави у полуслепой двоюродной тетки, мучаясь более чем старуха ее болезнями и припарками, так как они отняли у нее много крови.\r\nНа пятнадцатом году знакомый теткин книготорговец взял девушку в работу по лавке; она продавала книги и жила впроголодь. Потом он разорился и умер, а Тави напечатала объявление.\r\nВот биография, в какой больше смысла, чем в блистательном отщелкивании подошв Казановы по полусветским и дворцовым паркетам мира.\r\nНо не об этом думала Тави, сев в кухне перед плитой и кипятя чай; так были резки новые ее впечатления, что она не отрывалась от них.\r\nКуда бы задумчиво ни посмотрела она, стена проваливалась в ночь светлым пятном и в его лучистом дыме над свечами страшного гроба неслись серебряные гирлянды странного аппарата.\r\nТо представлялось ей, что, как бы тронутый гигантским пальцем, кружится, пестрея, огромный диск города;\r\nто чувство случайно попавшего в сражение и благополучно его покинувшего человека поднималось вместе с благодарственным дымом от наболевших пяток к утомленным глазам;\r\nто искренно дивилась она, что не произошло чего-нибудь еще более ошеломительного.\r\n- Тави, моя дорогая, - говорила девушка, - как ты на это смотришь? Знала ли я, что существуют города, где от тебя могут остаться только рожки да ножки? Воистину, Торп - Синяя Борода.\r\nКто же такой Крукс? Но это, видимо, вполне порядочный человек. Все-таки он прост, как теленок. Он мог бы прилететь в своем аппарате и сесть к ним прямо на стол.\r\nПредставив это, она залилась смехом, упав в ладони лицом;\r\nвыразительная дрожь тихой забавы, смеха и удовольствия перебегала в заискрившихся ее глазах, посматривающих на воображаемое из-за пальцев, как из фаты.\r\nОна принадлежала к тем немногим поистине счастливым натурам, для которых все в мире так же просто, как их кроткое благодушие;\r\nаэроплан и бабочка едва ли сильно разнились на взгляд Тави, разве лишь тем, что у бабочки нет винта.\r\nПоэтому более удивительным казался ей неистовый восторг зрителей, чем самый эксперимент.\r\n- Он поднялся, но он сказал, что поднимется; и сказал - почему: вибрация звуков, производимых колокольчиками.\r\nКак вышло красиво! Правду сказал кто-то, что искусство воздухоплавания начинает новую эру! Давно пора делать эти вещи красивыми и разнообразными, как делают же, например, мебель.\r\nСквозь такие мысли, полные острого воспоминания, как она была окружена любопытными, вообразившими,\r\nчто именно эта девушка все знает, и как бегством спаслась от них, неотступно мерещилось лицо самого Крукса;\r\nвсе еще слышала она его голос; как он сказал: \"Мы скоро увидимся\".\r\n- Зачем он сказал это? Почему знает он, что Торп умер? Она стала, наконец, раздражаться, так как ни объяснить, ни придумать ничего не могла, даже в спине заныло от размышлений.\r\n\"Спросил ли он, по крайней мере, - хочу ли я увидеть его?\r\n\" - вот вопрос, о который споткнувшись, Тави начала повторять; - \"Хочу ли увидеть его?\" \"Хочу ли увидеть его? - - пока ей это не надоело.\r\n\"Хочу. Да, хочу, и все тут; у него было ко мне хорошее отношение\".\r\nОт этой мысли почувствовала она себя сиротливо-усталой, обобранной и затерянной; к глазам подступили слезы.\r\nТави всплакнула, съела кусок хлеба, выпила чай, утихла и легла спать, твердо решив оживить завтрашний день рождения весельем и угощением своих немногих знакомых.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "- Нет, не умею. Вон Марфенька любит и умеет.\n Райский поглядел на нее, прошелся по комнате и остановился перед ней.\r\n- Послушайте, Вера, вы... боитесь меня? - спросил он.\r\nОна не поняла его вопроса и глядела на него во все глаза, почти до простодушия, не свойственного ее умному и проницательному взгляду.\r\n- Отчего вы не высказываетесь, скрываетесь? - начал он, - вы думаете, может быть, что я способен.\r\n.. пошутить или небрежно обойтись... Словом, вам, может быть, дико: вы конфузитесь, робеете...\r\nОна смотрела на него с язвительным удивлением, так, что он в одно мгновение понял, что она не конфузится, не дичится и не робеет.\r\nВопрос был глуп. Ему стало еще досаднее.\n - Вот Марфенька боится, - сказал он, желая поправиться, - и сама не знает почему...\r\n- А я не знаю, чего надо бояться, и потому, может быть, не боюсь, - отвечала она с улыбкой.\r\n- Но что же вы любите? - вдруг кинулся он опять к вопросу. - Книга вас не занимает; вы говорите, что вы не работаете... Есть же что-нибудь: цветы, может быть, любите...\r\n- Цветы? да, люблю их вон там, в саду, а не в комнате, где надо за ними ходить.\n - И природу вообще?\r\n- Да, этот уголок, Волгу, обрыв - вон этот лес и сад - и очень люблю! - произнесла она, и взгляды ее покоились с очевидным удовольствием на всей лежавшей перед окнами местности.\r\n- Что же вас так привязывает к этому уголку?\r\nОна молчала, продолжая с наслаждением останавливать ласковый взгляд на каждом дереве, на бугре и, наконец, на Волге.\n - Все, - сказала она равнодушно.\r\n- Да, это прекрасно, но, однако, этого мало:\r\nодин вид, один берег, горы, лес - все это прискучило бы, если б это не было населено чем-нибудь живым, что вызывало и делило бы эту симпатию.\r\n- Да, это правда: прискучило бы! - подтвердила и она.\n - Стало быть, у вас есть кто-нибудь здесь, с кем вы делитесь сочувствием, меняетесь мыслями?\r\nОна молчала и будто не слушала его.\n - Вера?\n - А? Я не одна живу, вы знаете! - сказала она, вслушавшись в его вопрос. - Бабушка, Марфенька...\r\n- Будто вы с ними делитесь сочувствием, меняетесь мыслями?\n Она взглянула на него, и в глазах ее стоял вопрос: почему же нет?\r\n- Нет, - начал он, - есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там,\r\nна краю утеса или сесть в чаще этих кустов - там и скамья есть - и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку,\r\nили промолчать полдня, только чувствуя счастье - понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать,\r\nо чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца.\r\n.. вот что! Она с опущенными ресницами будто заснула в задумчивости.\r\n- Есть ли такой ваш двойник, - продолжал он, глядя на нее пытливо, - который бы невидимо ходил тут около вас,\r\nхотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования,\r\nи что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес,\r\nне одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе.\r\n..\r\nОна взглянула на него, сделала какое-то движение, и в одно время с этим быстрым взглядом блеснул какой-то, будто внезапный свет от ее лица, от этой улыбки, от этого живого движения.\r\nРайский остановился на минуту, но блеск пропал, и она неподвижно слушала.\r\n- Тогда только, - продолжал он, стараясь объяснить себе смысл ее лица, - в этом во всем и есть значение, тогда это и роскошь, и счастье.\r\nБоже мой, какое счастье!\r\nЕсть ли у вас здесь такой двойник, - это другое сердце, другой ум, другая душа, и поделились ли вы с ним, взамен взятого у него, своей душой и своими мыслями?.\r\n. Есть ли?\r\n- Есть! - с примесью грудного шепота произнесла она.\n - Есть! Кто же это счастливое существо? - с завистью, почти с испугом, даже ревностью, спросил он.\n Она помолчала немного.\r\n- А... попадья, у которой я гостила: вам, верно, сказали о ней! - отвечала Вера и, встав со стула, стряхнула с передника крошки от сухарей.\r\n- Попадья! - недоверчиво повторил Райский.\r\n- Да, она - мой двойник: когда она гостит у меня, мы часто и долго любуемся с ней Волгой и не наговоримся, сидим вон там на скамье, как вы угадали.\r\n.. Вы не будете больше пить кофе? Я велю убрать...\r\n- Попадья! - повторил он задумчиво, не слушая ее и не заметив, что она улыбнулась, что у ней от улыбки задрожал подбородок.\r\nА у него на лице повисло облако недоумения, недоверчивости, какой-то беспричинной и бесцельной грусти.\r\nОн разбирал себя и, наконец, разобрал, что он допрашивался у Веры о том, населял ли кто-нибудь для нее этот угол живым присутствием,\r\nне из участия, а частию затем, чтоб испытать ее, частию, чтобы как будто отрекомендоваться ей, заявить свой взгляд, чувства.\r\n..\r\nОн должен был сознаться, что втайне надеялся найти в ней ту же свежую, молодую, непочатую жизнь, как в Марфеньке,\r\nи это, пока бессознательно, он сам просился начать ее, населить эти места для нее собою, быть ее двойником.\r\nСловом, те же желания и стремления, как при встрече с Беловодовой, с Марфенькой, заговорили и теперь, но только сильнее, непобедимее, потому что Вера была заманчива,\r\nтаинственно-прекрасна, потому что в ней вся прелесть не являлась сразу, как в тех двух, и в многих других, а пряталась и раздражала воображение, и это еще при первом шаге!\r\nЧто же было еще дальше, впереди: кто она, что она?\r\nЛукавая кокетка, тонкая актриса или глубокая и тонкая женская натура, одна из тех, которые, по воле своей, играют жизнью человека,\r\nтопчут ее, заставляя влачить жалкое существование, или дают уже такое счастье, лучше, жарче, живее какого не дается человеку.\r\n- Хотите еще кофе? - повторила она.\n - Нет, не хочу. А бабушка, Марфенька: вы любите их? - задумчиво перешел он к новому вопросу.\r\n- Кого же мне любить, как не их?\n - А меня? - вдруг сказал он, переходя в шутливый тон.\r\n- Пожалуй, я и вас буду любить, - сказала она, глядя на него веселым взглядом, - если... заслужите.\r\n- Вот как! ведь я вам брат: вы и так должны меня любить.\n - Я никому ничего не должна.\r\n- Хвастунья! \"Я никому не обязана, никому не кланяюсь, никого не боюсь: я горда!.\" так, что ли?\r\n- Нет, не так! Еще не выросла, не выбилась из этих общих мест жизни. Провинция! - думал Райский сердито, ходя по комнате.\r\n- Как же заслужить это счастье? - спросил он с иронией, - позвольте спросить.\n - Какое счастье?\n - Счастье приобрести вашу любовь.\r\n- Любовь, говорят, дается без всякой заслуги, так. Ведь она слепая!.. Я не знаю, впрочем... А иногда приходит и сознательно, - заметил Райский, - путем доверенности, уважения, дружбы.\r\nЯ бы хотел начать с этого и окончить первым. Так что же надо сделать, чтоб заслужить ваше внимание, милая сестра?\r\n- Не обращать на меня внимания, - сказала она, помолчав.\n - Как, не замечать вас, не...\r\n- Не делать таких больших тлаз, вот как теперь! - подсказала она, - не ходить без меня в мою комнату, не допытываться, что я люблю, что нет...\r\n- Гордость! А скажите, сестра, вы... извините, я откровенен: вы не рисуетесь этой гордостью?\r\nОна молчала.\r\n- Не хочется вам похвастаться независимостью характера? Вы, может быть, стремитесь к selfogovernment {Самостоятельности (англ.\r\n).} и хотите щегольнуть эмансипацией от здешних авторитетов, бабушки, Нила Андреевича, да?\r\n- Вы, кажется, начинаете заслуживать мое доверие и дружбу\"! - смеясь, заметила она, потом сделалась серьезна и казалась утомленной или скучной.\r\n- Я не совсем понимаю, что вы сказали, - прибавила она.\r\n- Я потому это говорю, - оправдывался он, - что бабушка сказывала мне, что вы горды.\r\n- Бабушка? какая, право! Везде ее спрашивают! Я совсем не горда. И по какому случаю она говорила вам это?\r\n- Потому что я вам с Марфенькой подарил вот это все, оба дома, сады, огороды. Она говорила, что вы не примете. Правда ли?\r\n- Мне все равно, ваше ли это, мое ли, лишь бы я была здесь.\n - Да она не хотела оставаться здесь: она хотела уехать в Новоселово...\r\n- Ну? - отрывисто, грудью спросила она, будто с тревогой.\r\n- Ну, я все уладил: куда переезжать? Марфенька приняла подарок, но только с тем, чтобы и вы приняли.\r\nИ бабушка поколебалась, но окончательно не решилась, ждет - кажется, что скажете вы. А вы что скажете? Примете, да? как сестра от брата?\r\n- Да, я приму, - поспешно сказала она. - Нет, зачем принимать: я куплю. Продайте мне: у меня деньги есть. Я вам пятьдесят тысяч дам.\n - Нет, так я не хочу.\r\nОна остановилась, подумала, бросила взгляд на Волгу, на обрыв, на сад.\n - Хорошо, как хотите - я на все согласна, только чтоб нам остаться здесь.\n - Так я велю бумагу написать?\r\n- Да... благодарю, - говорила она, подойдя к нему и протянув ему обе руки. Он взял их, пожал и поцеловал ее в щеку. Она отвечала ему крепким пожатием и поцелуем на воздух.\r\n- Видно, вы в самом деле любите этот уголок и старый дом?\r\n- Да, очень...\n - Послушайте, Вера: дайте мне комнату здесь в доме - мы будем вместе читать, учиться...хотите учиться?\n - Чему учиться? - с удивлением спросила она.\r\n- Вот видите: мне хочется пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства.\r\nНе пугайтесь, - поспешил он прибавить, заметив, что у ней на лице показался какой-то туман, - курс весь будет состоять в чтении и разговорах.\r\n.. Мы будем читать все, старое и новое, свое и чужое, - передавать друг другу впечатления, спорить... Это займет меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?\r\nОна тихонько зевнула в руку: он заметил. Кажется, ее нельзя учить, да и нечему: она или уже все знает, или не хочет знать! - решил он про себя.\r\n- А вы... долго останетесь здесь? - спросила она, не отвечая на его вопрос.\n - Не знаю: это зависит от обстоятельств и...от вас.\r\n- От меня? - повторила она и задумалась, глядя в сторону.\n - Пойдемте туда, в тот дом. Я покажу вам свои альбомы, рисунки ... мы поговорим... - предлагал он.\r\n- Хорошо, подите вперед, а я приду: мне надо тут вынуть свои вещи, я еще не разобралась...\n Он медлил. Она, держась за дверь, ждала, чтоб он ушел.\r\n\"Как она хороша, боже мой! И какая язвительная красота! - думал он, идучи к себе и оглядываясь на ее окна.\n - Вера Васильевна приехала! - с живостью сказал он Якову в передней.\r\n- Бабушка, Вера приехала! - крикнул он, проходя мимо бабушкиного кабинета и постучав в дверь.\r\n- Марфенька! - закричал он у лестницы, ведущей в Марфенькину комнату, - Верочка приехала!\r\nКрик, шум, восклицания, звон ключей, шипенье самовара, беготня - были ответом на принесенную им весть.\r\nОн проворно раскопал свои папки, бумаги, вынес в залу, разложил на столе и с нетерпением ждал, когда Вера отделается от объятий,\r\nласк и расспросов бабушки и Марфеньки и прибежит в нему продолжать начатый разговор, которому он не хотел предвидеть конца.\r\nИ сам удивлялся своей прыти, стыдился этой торопливости, как будто в самом деле \"хотел заслужить внимание, доверие и дружбу\"...\r\n\"Постой же, - думал он, - я докажу, что ты больше ничего. как девочка передо мной!..\"\r\nОн с нетерпением ждал. Но Вера не приходила. Он располагал увлечь ее в бездонный разговор об искусстве, откуда шагнул бы к красоте, к чувствам и т.д.\r\n\"Не все же открыла ей попадья! - думал он, - не все стороны ума и чувства изведала она: не успела, некогда! Посмотрим, будешь ли ты владеть собою, когда.\r\n.\" Но она все нейдет. Его взяло зло, он собрал рисунки и только хотел унести опять к себе наверх, как распахнулась дверь и пред ним предстала.\r\n.. Полина Карповна, закутанная, как в облака, в кисейную блузу, с голубыми бантами на шее, на груди, на желудке, на плечах, в прозрачной шляпке с колосьями и незабудками.\r\nСзади шел тот же кадет, с веером и складным стулом.\r\n- Боже мой! - болезненно произнес Райский.\r\n- Bonjur! - сказала она, - не ждали? вижю,вижю! Du courage {Смелее! (фр.).}! Я все понимаю. А мы с Мишелем были в роще и зашли к вам.\r\nMichel! Saluez donc monsieur et mettez tout cela de cote {Мишель! Поздоровайтесь же и положите все это куда-нибудь! (фр.\r\n).}! Что это у вас? ах, альбомы, рисунки, произведения вашей музы! Я заранее без ума от них: покажите, покажите ради бога! Садитесь сюда, ближе, ближе..\r\nОна осенила диван и несколько кресел своей юбкой.\r\nРайскому страх как хотелось пустить в нее папками и тетрадями. Он стоял, не зная, уйти ли ему внезапно, оставив ее тут, или покориться своей участи и показать рисунки.\r\n- Не конфузьтесь, будьте смелее, - говорила она. - Michel, allez vous promener un peu au le jardin {Мишель, погуляйте немного в саду! (искаж.\r\nфр: dans le jardin).}! Садитесь, сюда, ближе! - продолжала она, когда юноша ушел.\r\nРайский внезапно разразился нервным хохотом и сел подле нее.\n - Вот так! Я вижю, что вы угадали меня... - прибавила она шепотом.\r\nРайский окончательно развеселился:\n \"Эта, по крайней мере, играет наивно комедию, не скрывается и не окружает себя туманом, как та...\" - думал он.\r\n- Ах, как это мило! charmant, ce paysage {Очаровательный пейзаж! (фр.).}! - говорила между тем Крицкая, рассматривая рисунки.\r\n- Qu'est que c'est que cette belle figure {Кто эта красивая женщина? (фр.\r\n).}? - спрашивала она, останавливаясь над портретом Беловодовой, сделанным акварелью. - Ah, que c'est beau {Ах, какая красота! (фр.).}! Это ваша пассия - да? признайтесь.\r\n- Да.\r\n- Я знала - oh, vous etes terrible, allez {О, вы страшный человек! (фр.)}! - прибавила она, ударив его легонько веером по плечу.\n Он засмеялся.\r\n- N'est-се pas {Не правда ли? (фр.).}? Много вздыхают по вас? признайтесь. А здесь еще что будет!\r\nОна остановила на нем плутовский взгляд.\n - Monstre {Чудовище! (фр.).}! - произнесла она лукаво.\r\n\"Боже мой! Какая противная: ее прибить можно!\" - со скрежетом думал он, опять впадая в ярость.\r\n- У меня есть просьба к вам, m-r Boris... надеюсь, я уже могу называть вас так... Faites mon portrait {Напишите мой портрет (фр.).}.\r\nОн молчал.\n - Ma figure y prete, j'espere {Мое лицо так и просится на полотно, правда? (фр.).}?\n Он молчал.\r\n- Вы молчите, следовательно это решено: когда я могу прийти? Как мне одеться? Скажите, я отдаюсь на вашу волю - я вся вашя покорная раба.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Н. М. Карамзин\n\n История государства Российского. Том 6\n\n Глава I ГОСУДАРЬ, ДЕРЖАВНЫЙ ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ИОАНН III ВАСИЛИЕВИЧ. ГОДЫ 1462-1472\r\nВступление. Князь Рязанский отпущен в свою столицу. Договор с Князьями Тверским и Верейским. Дела Псковские. Ахмат восстает на Россию. Всеобщая мысль о скором преставлении света.\r\nКончина супруги Иоанновой. Избрание нового Митрополита. Походы на Казань. Война с Новымгородом.\r\nЯвление комет. Завоевание Перми. Нашествие Ахмата на Россию. Смерть Юрия, Иоаннова брата.\r\nОтселе История наша приемлет достоинство истинно государственной, описывая уже не бессмысленные драки Княжеские, но деяния Царства, приобретающего независимость и величие.\r\nРазновластие исчезает вместе с нашим подданством;\r\nобразуется Держава сильная, как бы новая для Европы и Азии, которые, видя оную с удивлением, предлагают ей знаменитое место в их системе политической.\r\nУже союзы и войны наши имеют важную цель: каждое особенное предприятие есть следствие главной мысли, устремленной ко благу отечества.\r\nНарод еще коснеет в невежестве, в грубости; но правительство уже действует по законам ума просвещенного.\r\nУстрояются лучшие воинства, призываются Искусства, нужнейшие для успехов ратных и гражданских; Посольства Великокняжеские спешат ко всем Дворам знаменитым;\r\nПосольства иноземные одно за другим являются в нашей столице:\r\nИмператор, Папа, Короли, Республики, Цари Азиатские приветствуют Монарха Российского, славного победами и завоеваниями от прадедов Литвы и Новагорода до Сибири.\r\nИздыхающая Греция отказывает нам остатки своего древнего величия: Италия дает первые плоды рождающихся в ней художеств. Москва украшается великолепными зданиями.\r\nЗемля открывает свои недра, и мы собственными руками извлекаем из оных металлы драгоценные.\r\nВот содержание блестящей Истории Иоанна III, который имел редкое счастие властвовать сорок три года и был достоин оного, властвуя для величия и славы Россиян.\r\nИоанн на двенадцатом году жизни сочетался браком с Мариею, Тверскою Княжною;\r\nна осьмнадцатом уже имел сына, именем также Иоанна, прозванием Младого, а на двадцать втором сделался Государем.\r\nНо в лета пылкого юношества он изъявлял осторожность, свойственную умам зрелым, опытным, а ему природную: ни в начале, ни после не любил дерзкой отважности;\r\nждал случая, избирал время;\r\nне быстро устремлялся к цели, но двигался к ней размеренными шагами, опасаясь равно и легкомысленной горячности и несправедливости, уважая общее мнение и правила века.\r\nНазначенный Судьбою восстановить Единодержавие в России, он не вдруг предприял сие великое дело и не считал всех средств дозволенными.\r\nМосковские Наместники управляли Рязанью;\r\nмалолетний Князь ее, Василий, воспитывался в нашей столице:\r\nИоанн одним словом мог бы присоединить его землю к Великому Княжению,\r\nно не хотел того и послал шестнадцатилетнего Василия господствовать в Рязани, выдав за него меньшую сестру свою, Анну.\r\nПризнал также независимость Твери, заключив договор с шурином, Михаилом Борисовичем, как с братом и равным ему Великим Князем; не требовал для себя никакого старейшинства;\r\nдал слово не вступаться в Дом Святого Спаса, не принимать ни Твери, ни Кашина от Хана, утвердил границы их владений, как они были при Михаиле Ярославиче.\r\nЗять и шурин условились действовать заодно против Татар, Литвы, Польши и Немцев;\r\nвторой обязывался не иметь никакого сношения с врагами первого, с сыновьями Шемяки, Василия Ярославича Боровского и с Можайскими;\r\nа Великий Князь обещал не покровительствовать врагов Тверского.\r\nМихаил Андреевич Верейский по договорным грамотам уступил Иоанну некоторые места из своего Удела и признал себя младшим в отношении к самым меньшим его братьям;\r\nв прочем удержал все старинные права Князя Владетельного.\r\nПсковитяне оскорбили Иоанна.\r\nВасилий Темный незадолго до кончины своей дал им в Наместники, без их воли, Князя Владимира Андреевича они приняли его, но не любили и скоро выгнали:\r\nдаже обругали и столкнули с крыльца на Вече.\r\nВладимир поехал жаловаться в Москву, куда вслед за ним прибыли и Бояре Псковские.\r\nТри дня Великий Князь не хотел их видеть; на четвертый выслушал извинения, простил и милостиво дозволил им выбрать себе Князя.\r\nПсковитяне избрали Князя Звенигородского, Ивана Александровича: Иоанн утвердил его в сем достоинстве и сделал еще более:\r\nприслал к ним войско, чтобы наказать Немцев за нарушение мира: ибо жители Дерпта посадили тогда наших купцев в темницу.\r\nСия война, как обыкновенно, не имела важных следствий.\r\nНемцы с великим стыдом бежали от передового отряда Российского;\r\nа Псковитяне, имея у себя несколько пушек, осадили Нейгаузен и посредством Магистра Ливонского скоро заключили перемирие на девять лет, с условием,\r\nчтобы Епископ Дерптский, по древним грамотам, заплатил какую-то дань Великому Князю, не утесняя в сем городе ни жителей Русской слободы, ни церквей наших.\r\nВоевода Иоаннов, Князь Федор Юрьевич, возвратился в Москву, осыпанный благодарностию Псковитян и дарами,\r\nкоторые состояли в тридцати рублях для него и в пятидесяти для всех бывших с ним Бояр ратных.\r\nНовогородцы не взяли участия в сей войне и даже явно доброжелательствовали Ордену:\r\nв досаду им Псковитяне отложились от их Архиепископа, хотели иметь своего особенного Святителя и просили о том Великого Князя.\r\nЕще Новгород находился в дружелюбных сношениях с Москвою и слушался ее Государя: благоразумный Иоанн ответствовал Псковитянам:\r\n\"В деле столь важном я должен узнать мнение Митрополита и всех Русских Епископов.\r\nВы и старшие братья ваши, Новогородцы, моя отчина, жалуетесь друг на друга;\r\nони требовали от меня Воеводы, чтобы смирить вас оружием: я не велел им мыслить о сем междоусобии, ни задерживать ваших Послов на пути ко мне;\r\nхочу тишины и мира; буду праведным судиею между вами\".\r\nСказав, совершил дело миротворца. Псковитяне возвратили церковные земли Архиепископу Ионе и взаимными клятвами подтвердили древний союз братский с Новогородцами.\r\nЧрез несколько лет Духовенство Псковское, будучи весьма недовольно правлением Ионы, обвиняемого в беспечности и корыстолюбии,\r\nхотело без его ведения решить все церковные дела по Номоканону и с согласия гражданских чиновников написало судную для себя грамоту;\r\nно Великий Князь вторично вступился за древние права Архиепископа: грамоту уничтожили, и все осталось, как было.\r\nТри года Иоанн властвовал мирно и спокойно, не сложив с себя имени данника Ординского, но уже не требуя милостивых ярлыков от Хана на достоинство Великокняжеское и,\r\nкак вероятно, не платя дани, так что Царь Ахмат, повелитель Волжских Улусов, решился прибегнуть к оружию;\r\nсоединил все силы и хотел идти к Москве.\r\nНо счастие, благоприятствуя Иоанну, воздвигло Орду на Орду: Хан Крымский, Ази-Гирей, встретил Ахмата на берегах Дона:\r\nначалася кровопролитная война между ими, и Россия осталась в тишине, готовясь к важным подвигам.\r\n[1466-1467 гг.] Кроме внешних опасностей и неприятелей, юный Иоанн должен был внутри Государства преодолеть общее уныние сердец, какое-то расслабление, дремоту сил душевных.\r\nИстекала седьмая тысяча лет от сотворения мира по Греческим хронологам: суеверие с концом ее ждало и конца миру.\r\nСия несчастная мысль, владычествуя в умах, вселяла в людей равнодушие ко славе и благу отечества;\r\nменее стыдились государственного ига, менее пленялись мыслию независимости, думая, что все ненадолго.\r\nНо печальное тем сильнее действовало на сердца и воображение. Затмения, мнимые чудеса ужасали простолюдинов более, нежели когда-нибудь.\r\nУверяли, что Ростовское озеро целые две недели страшно выло всякую ночь и не давало спать окрестным жителям.\r\nБыли и важные, действительные бедствия: от чрезвычайного холода и морозов пропадал хлеб в полях; два года сряду выпадал глубокий снег в мае месяце.\r\nЯзва, называемая в летописях железою, еще искала жертв в России, особенно в Новогородских и Псковских владениях,\r\nгде, если верить исчислению одного Летописца, в два года умерло 250652 человека;\r\nв одном Новегороде 48402, в монастырях около 8000.\r\nВ Москве, в других городах, в селах и на дорогах также погибло множество людей от сей заразы.\r\nОгорчаясь вместе с народом, Великий Князь сверх того имел несчастие оплакать преждевременную смерть юной, нежной супруги, Марии.\r\nОна скончалась внезапно: Иоанн находился тогда в Коломне:\r\nмать его и Митрополит погребли ее в Кремлевской церкви Вознесения (где со времен Василия Димитриевича начали хоронить Княгинь).\r\nСию неожидаемую кончину приписывали действию яда, единственно потому, что тело умершей вдруг отекло необыкновенным образом.\r\nПодозревали жену Дворянина Алексея Полуевктова, Наталью, которая, служа Марии, однажды посылала ее пояс к какой-то ворожее.\r\nДоказательства столь неверные не убедили Великого Князя в истине предполагаемого злодейства; однако ж Алексей Полуевктов шесть лет не смел показываться ему на глаза.\r\nК горестным случаям сего времени Летописцы причисляют и то, что Первосвятитель Феодосий, добродетельный, ревностный, оставил Митрополию. Причина достопамятна.\r\nНабожность, питаемая мыслию о скором преставлении света, способствовала неумеренному размножению храмов и Священнослужителей: всякий богатый человек хотел иметь свою церковь.\r\nПразднолюбцы шли в Диаконы и в Попы, соблазняя народ не только грубым невежеством, но и развратною жизнию.\r\nМитрополит думал пресечь зло: еженедельно собирал их, учил, вдовых постригал в Монахи, распутных лишал сана и наказывал без милосердия.\r\nСледствием было, что многие церкви опустели без Священников. Сделался ропот на Феодосия, и сей Пастырь строгий, но не весьма твердый в душе, с горести отказался от правления.\r\nВеликий Князь призвал в Москву своих братьев, всех Епископов, духовных сановников, которые единодушно избрали суздальского святителя, Филиппа, в Митрополиты;\r\nа Феодосий заключился в Чудове монастыре и, взяв в келию к себе одного прокаженного, ходил за ним до конца жизни, сам омывая его струпы.\r\nРоссияне жалели о Пастыре столь благочестивом и страшились, чтобы Небо не казнило их за оскорбление святого мужа.\r\nНаконец Иоанн предприял воинскими действиями рассеять свою печаль и возбудить в Россиянах дух бодрости.\r\nЦаревич Касим, быв верным слугою Василия Темного, получил от него в Удел на берегу Оки мещерский городок, названный с того времени Касимовым, жил там в изобилии и спокойствии;\r\nимел сношения с Вельможами Казанскими и, тайно приглашенный ими свергнуть их нового Царя, Ибрагима, его пасынка, требовал войска от Иоанна,\r\nкоторый с удовольствием видел случай присвоить себе власть над опасною Казанью, чтобы успокоить наши восточные границы, подверженные впадениям ее хищного, воинственного народа.\r\nКнязь Иван Юрьевич Патрекеев и Стрига-Оболенский выступили из Москвы с полками: Касим указывал им путь и думал внезапно явиться под стенами Ибрагимовой столицы;\r\nно многочисленная рать Казанская, предводимая Царем, уже стояла на берегу Волги и принудила Московских Воевод идти назад.\r\nВ сем неудачном осеннем походе Россияне весьма много претерпели от ненастья и дождей, тонули в грязи, бросали доспехи,\r\nуморили своих коней и сами, не имея хлеба, ели в пост мясо (что могло случиться тогда единственно в ужасной крайности).\r\nОднако ж возвратились все живы и здоровы.\r\nЦарь не смел гнаться за ними, а послал отряд к Галичу, где Татары не могли сделать важного вреда:\r\nибо Великий Князь успел взять меры, заняв воинскими дружинами все города пограничные: Нижний, Муром, Кострому, Галич.\r\n[1468 г.\r\n] Немедленно другая рать Московская с Князем Симеоном Романовичем пошла из Галича в Черемисскую землю (в нынешнюю Вятскую и Казанскую Губернию) сквозь дремучие леса,\r\nуже наполненные снегом, и в самые жестокие морозы.\r\nПовеление Государя и надежда обогатиться добычею дали воинам силу преодолеть все трудности.\r\nБолее месяца шли они по лесным пустыням, не видя ни селений, ни пути пред собою: не люди, но звери жили еще на диких берегах Ветлуги, Усты, Кумы.\r\nВступив в землю Черемисскую, изобильную хлебом и скотом - управляемую собственными Князьями, но подвластную Царю Казанскому, - Россияне истребили все, чего не могли взять в добычу;\r\nрезали скот и людей; жгли не только селения, но и бедных жителей, избирая любых в пленники.\r\nНаше право войны было еще древнее, варварское; всякое злодейство в неприятельской стране считалось законным.\r\n- Князь Симеон доходил почти до самой Казани и, без битвы пролив множество крови, возвратился с именем победителя.\r\n- Князь Иван Стрига-Оболенский выгнал Казанских Разбойников из Костромской области.\r\nКнязь Даниил Холмский побил другую шайку их близ Мурома: только немногие спаслися бегством в дремучие леса, оставив своих коней.\r\nМуромцы, Нижегородцы опустошили берега Волги в пределах Ибрагимова Царства.\r\nИоанн еще хотел подвига важнейшего, чтобы загладить первую неудачу и смирить Ибрагима; собрал всех Князей, Бояр и сам повел войско к границе, оставив в Москве меньшего брата, Андрея.\r\nПо древнему обыкновению наших Князей он взял с собою и десятилетнего сына своего, чтобы заблаговременно приучить его к ратному делу. Но сей поход не совершился.\r\nУзнав о прибытии Литовского, Казимирова Посла, Якова Писаря, то есть Секретаря Государственного, Иоанн велел ему быть к себе в Переславль и ехать назад к Королю с ответом;\r\nа сам, неизвестно для чего, возвратился в Москву, послав из Владимира только малый отряд на Кичменгу, где Казанские Татары жгли и грабили села.\r\nОставив намерение лично предводительствовать ратию, Иоанн дал повеление Воеводам идти к берегам Камы из Москвы, Галича, Вологды, Устюга и Кичменги с детьми Боярскими и Козаками.\r\nГлавными начальниками были Руно Московский и Князь Иван Звенец Устюжский.\r\nВсе соединились в земле Вятской, под Котельничем, и шли берегом реки Вятки, землею Черемисскою, до Камы,\r\nТамлуги и перевоза Татарского, откуда поворотили Камою к Белой Воложке, разрушая все огнем и мечом, убивая, пленяя беззащитных.\r\nНастигнув в одном месте 200 вооруженных Казанцев, Полководцы Московские устыдились действовать против них всеми силами и выбрали охотников,\r\nкоторые истребили сию толпу, взяв в плен двух ее начальников.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Максим Горький\n\n Челкаш\r\nПотемневшее от пыли голубое южное небо - мутно; жаркое солнце смотрит в зеленоватое море, точно сквозь тонкую серую вуаль.\r\nОно почти не отражается в воде, рассекаемой ударами весел, пароходных винтов, острыми килями турецких фелюг и других судов, бороздящих по всем направлениям тесную гавань.\r\nЗакованные в гранит волны моря подавлены громадными тяжестями, скользящими по их хребтам, бьются о борта судов, о берега, бьются и ропщут, вспененные, загрязненные разным хламом.\r\nЗвон якорных цепей, грохот сцеплений вагонов, подвозящих груз, металлический вопль железных листов, откуда-то падающих на камень мостовой,\r\nглухой стук дерева, дребезжание извозчичьих телег, свистки пароходов, то пронзительно резкие, то глухо ревущие, крики грузчиков,\r\nматросов и таможенных солдат - все эти звуки сливаются в оглушительную музыку трудового дня и, мятежно колыхаясь, стоят низко в небе над гаванью,\r\n- к ним вздымаются с земли все новые и новые волны звуков - то глухие, рокочущие, они сурово сотрясают все кругом, то резкие, гремящие, - рвут пыльный, знойный воздух.\r\nГранит, железо, дерево, мостовая гавани, суда и люди - все дышит мощными звуками страстного гимна Меркурию. Но голоса людей, еле слышные в нем, слабы и смешны.\r\nИ сами люди, первоначально родившие этот шум, смешны и жалки:\r\nих фигурки, пыльные, оборванные, юркие, согнутые под тяжестью товаров, лежащих на их спинах, суетливо бегают то туда, то сюда в тучах пыли,\r\nв море зноя и звуков, они ничтожны по сравнению с окружающими их железными колоссами, грудами товаров, гремящими вагонами и всем, что они создали.\r\nСозданное ими поработило и обезличило их.\r\nСтоя под парами, тяжелые гиганты-пароходы свистят, шипят, глубоко вздыхают, и в каждом звуке, рожденном ими,\r\nчудится насмешливая нота презрения к серым, пыльным фигурам людей, ползавших по их палубам, наполняя глубокие трюмы продуктами своего рабского труда.\r\nДо слез смешны длинные вереницы грузчиков, несущих на плечах своих тысячи пудов хлеба в железные животы судов для того,\r\nчтобы заработать несколько фунтов того же хлеба для своего желудка.\r\nРваные, потные, отупевшие от усталости, шума и зноя люди и могучие, блестевшие на солнце дородством машины, созданные этими людьми, - машины,\r\nкоторые в конце концов приводились в движение все-таки не паром, а мускулами и кровью своих творцов, - в этом сопоставлении была целая поэма жестокой иронии.\r\nШум - подавлял, пыль, раздражая ноздри, - слепила глаза, зной - пек тело и изнурял его,\r\nи все кругом казалось напряженным, теряющим терпение, готовым разразиться какой-то грандиозной катастрофой, взрывом,\r\nза которым в освеженном им воздухе будет дышаться свободно и легко, на земле воцарится тишина, а этот пыльный шум, оглушительный,\r\nраздражающий, доводящий до тоскливого бешенства, исчезнет, и тогда в городе, на море, в небе станет тихо, ясно, славно.\r\n..\r\nРаздалось двенадцать мерных и звонких ударов в колокол. Когда последний медный звук замер, дикая музыка труда уже звучала тише.\r\nЧерез минуту еще она превратилась в глухой недовольный ропот. Теперь голоса людей и плеск моря стали слышней. Это - наступило время обеда.\r\nI\r\nКогда грузчики, бросив работать, рассыпались по гавани шумными группами, покупая себе у торговок разную снедь и усаживаясь обедать тут же, на мостовой,\r\nв тенистых уголках, - появился Гришка Челкаш, старый травленый волк, хорошо знакомый гаванскому люду, заядлый пьяница и ловкий, смелый вор.\r\nОн был бос, в старых, вытертых плисовых штанах, без шапки, в грязной ситцевой рубахе с разорванным воротом, открывавшим его сухие и угловатые кости, обтянутые коричневой кожей.\r\nПо всклокоченным черным с проседью волосам и смятому, острому, хищному лицу было видно, что он только что проснулся.\r\nВ одном буром усе у него торчала соломина, другая соломина запуталась в щетине левой бритой щеки, а за ухо он заткнул себе маленькую, только что сорванную ветку липы.\r\nДлинный, костлявый, немного сутулый, он медленно шагал по камням и, поводя своим горбатым, хищным носом,\r\nкидал вокруг себя острые взгляды, поблескивая холодными серыми глазами и высматривая кого-то среди грузчиков.\r\nЕго бурые усы, густые и длинные, то и дело вздрагивали, как у кота, а заложенные за спину руки потирали одна другую, нервно перекручиваясь длинными, кривыми и цепкими пальцами.\r\nДаже и здесь, среди сотен таких же, как он, резких босяцких фигур, он сразу обращал на себя внимание своим сходством с степным ястребом,\r\nсвоей хищной худобой и этой прицеливающейся походкой, плавной и покойной с виду, но внутренне возбужденной и зоркой, как лет той хищной птицы, которую он напоминал.\r\nКогда он поравнялся с одной из групп босяков-грузчиков, расположившихся в тени под грудой корзин с углем,\r\nему навстречу встал коренастый малый с глупым, в багровых пятнах, лицом и поцарапанной шеей, должно быть, недавно избитый.\r\nОн встал и пошел рядом с Челкашом, вполголоса говоря:\r\n- Флотские двух мест мануфактуры хватились... Ищут.\r\n- Ну? - спросил Челкаш, спокойно смерив его глазами.\n - Чего - ну? Ищут, мол. Больше ничего.\r\n- Меня, что ли, спрашивали, чтоб помог поискать? И Челкаш с улыбкой посмотрел туда, где возвышался пакгауз Добровольного флота.\r\n- Пошел к черту! Товарищ повернул назад.\n - Эй, погоди! Кто это тебя изукрасил? Ишь как испортили вывеску-то... Мишку не видал здесь?\r\n- Давно не видал! - крикнул тот, уходя к своим товарищам.\r\nЧелкаш шагал дальше, встречаемый всеми, как человек хорошо знакомый. Но он, всегда веселый и едкий, был сегодня, очевидно, не в духе и отвечал на расспросы отрывисто и резко.\r\nОткуда-то из-за бунта товара вывернулся таможенный сторож, темно-зеленый, пыльный и воинственно-прямой.\r\nОн загородил дорогу Челкашу, встав перед ним в вызывающей позе, схватившись левой рукой за ручку кортика, а правой пытаясь взять Челкаша за ворот.\r\n- Стой! Куда идешь?\r\nЧелкаш отступил шаг назад, поднял глаза на сторожа и сухо улыбнулся.\r\nКрасное, добродушно-хитрое лицо служивого пыталось изобразить грозную мину, для чего надулось, стало круглым, багровым, двигало бровями, таращило глаза и было очень смешно.\r\n- Сказано тебе - в гавань не смей ходить, ребра изломаю! А ты опять? - грозно кричал сторож.\r\n- Здравствуй, Семеныч! мы с тобой давно не видались, - спокойно поздоровался Челкаш и протянул ему руку.\r\n- Хоть бы век тебя не видать! Иди, иди!.. Но Семеныч все-таки пожал протянутую руку.\r\n- Вот что скажи, - продолжал Челкаш, не выпуская из своих цепких пальцев руки Семеныча и приятельски-фамильярно потряхивая ее, - ты Мишку не видал?\r\n- Какого еще Мишку? Никакого Мишки не знаю! Пошел, брат, вон! а то пакгаузный увидит, он те...\n - Рыжего, с которым я прошлый раз работал на \"Костроме\", - стоял на своем Челкаш.\r\n- С которым воруешь вместе, вот как скажи! В больницу его свезли, Мишку твоего, ногу отдавило чугунной штыкой. Поди, брат, пока честью просят, поди, а то в шею провожу!..\r\n- Ага, ишь ты! а ты говоришь - не знаю Мишки... Знаешь вот. Ты чего же такой сердитый, Семеныч?..\r\n- Вот что, ты мне зубы не заговаривай, а иди!.. Сторож начал сердиться и, оглядываясь по сторонам, пытался вырвать свою руку из крепкой руки Челкаша.\r\nЧелкаш спокойно посматривал на него из-под своих густых бровей и, не отпуская его руки, продолжал разговаривать:\r\n- Ты не торопи меня. Я вот наговорюсь с тобой вдосталь и уйду. Ну, сказывай, как живешь?.\r\n. жена, детки - здоровы? - И, сверкая глазами, он, оскалив зубы насмешливой улыбкой, добавил: - В гости к тебе собираюсь, да все времени нет - пью все вот...\r\n- Ну, ну, - ты это брось! Ты, - не шути, дьявол костлявый! Я, брат, в самом деле... Али ты уж по домам, по улицам грабить собираешься?\r\n- Зачем? И здесь на наш с тобой век добра хватит. Ей-богу, хватит, Семеныч! Ты, слышь, опять два места мануфактуры слямзил?.. Смотри, Семеныч, осторожней! не попадись как-нибудь!..\r\nВозмущенный Семеныч затрясся, брызгая слюной и пытаясь что-то сказать.\r\nЧелкаш отпустил его руку и спокойно зашагал длинными ногами назад к воротам гавани. Сторож, неистово ругаясь, двинулся за ним.\r\nЧелкаш повеселел; он тихо посвистывал сквозь зубы и, засунув руки в карманы штанов, шел медленно, отпуская направо и налево колкие смешки и шутки. Ему платили тем же.\r\n- Ишь ты, Гришка, начальство-то как тебя оберегает! - крикнул кто-то из толпы грузчиков, уже пообедавших и валявшихся на земле, отдыхая.\r\n- Я - босый, так вот Семеныч следит, как бы мне ногу не напороть, - ответил Челкаш.\r\nПодошли к воротам. Два солдата ощупали Челкаша и легонько вытолкнули его на улицу.\r\nЧелкаш перешел через дорогу и сел на тумбочку против дверей кабака. Из ворот гавани с грохотом выезжала вереница нагруженных телег.\r\nНавстречу им неслись порожние телеги с извозчиками, подпрыгивавшими на них. Гавань изрыгала воющий гром и едкую пыль...\r\nВ этой бешеной сутолоке Челкаш чувствовал себя прекрасно. Впереди ему улыбался солидный заработок, требуя немного труда и много ловкости.\r\nОн был уверен, что ловкости хватит у него, и, щуря глаза, мечтал о том, как загуляет завтра поутру, когда в его кармане явятся кредитные бумажки.\r\n.. Вспомнился товарищ, Мишка, - он очень пригодился бы сегодня ночью, если бы не сломал себе ногу.\r\nЧелкаш про себя обругался, думая, что одному, без Мишки, пожалуй, и не справиться с делом. Какова-то будет ночь?.. Он посмотрел на небо и вдоль по улице.\r\nШагах в шести от него, у тротуара, на мостовой, прислонясь спиной к тумбочке,\r\nсидел молодой парень в синей пестрядинной рубахе, в таких же штанах, в лаптях и в оборванном рыжем картузе.\r\nОколо него лежала маленькая котомка и коса без черенка, обернутая в жгут из соломы, аккуратно перекрученный веревочкой.\r\nПарень был широкоплеч, коренаст, русый, с загорелым и обветренным лицом и с большими голубыми глазами, смотревшими на Челкаша доверчиво и добродушно.\r\nЧелкаш оскалил зубы, высунул язык и, сделав страшную рожу, уставился на него вытаращенными глазами.\r\nПарень, сначала недоумевая, смигнул, но потом вдруг расхохотался, крикнул сквозь смех: \"Ах, чудак!\r\n\" - и, почти не вставая с земли, неуклюже перевалился от своей тумбочки к тумбочке Челкаша, волоча свою котомку по пыли и постукивая пяткой косы о камни.\r\n- Что, брат, погулял, видно, здорово!.. - обратился он к Челкашу, дернув его штанину.\r\n- Было дело, сосунок, было этакое дело! - улыбаясь, сознался Челкаш. Ему сразу понравился этот здоровый добродушный парень с ребячьими светлыми глазами. - С косовицы, что ли?\r\n- Как же!.. Косили версту - выкосили грош. Плохи дела-то! Нар-роду - уйма! Голодающий этот самый приплелся, - цену сбили, хоть не берись! Шесть гривен в Кубани платили.\r\nДела!.. А раньше-то, говорят, три целковых цена, четыре, пять!..\r\n- Раньше!.. Раньше-то за одно погляденье на русского человека там трьшну платили. Я вот годов десять тому назад этим самым и промышлял.\r\nПридешь в станицу - русский, мол, я! Сейчас тебя поглядят, пощупают, подивуются и - получи три рубля! Да напоят, накормят. И живи сколько хочешь!\r\nПарень, слушая Челкаша, сначала широко открыл рот, выражая на круглой физиономии недоумевающее восхищение, но потом, поняв, что оборванец врет, шлепнул губами и захохотал.\r\nЧелкаш сохранял серьезную мину, скрывая улыбку в своих усах.\r\n- Чудак, говоришь будто правду, а я слушаю да верю... Нет, ей-богу, раньше там...\n - Ну, а я про что? Ведь и я говорю, что, мол, там раньше...\r\n- Поди ты!.. - махнул рукой парень. - Сапожник, что ли? Али портной?.. Ты-то?\r\n- Я-то? - переспросил Челкаш и, подумав, сказал: - Рыбак я...\n - Рыба-ак! Ишь ты! Что же, ловишь рыбу?..\r\n- Зачем рыбу? Здешние рыбаки не одну рыбу ловят. Больше утопленников, старые якорья, потонувшие суда - все! Удочки такие есть для этого...\r\n- Ври, ври!.. Из тех, может, рыбаков, которые про себя поют:\n\n Мы закидывали сети\n По сухим берегам\n Да по амбарам, по клетям!..\r\n- А ты видал таких? - спросил Челкаш, с усмешкой поглядывая на него.\n - Нет, видать где же! Слыхал...\n - Нравятся?\r\n- Они-то? Как же!.. Ничего ребята, вольные, свободные...\n - А что тебе - свобода?.. Ты разве любишь свободу?\r\n- Да ведь как же? Сам себе хозяин, пошел - куда хошь, делай - что хошь...\r\nЕще бы! Коли сумеешь себя в порядке держать, да на шее у тебя камней нет, - первое дело! Гуляй знай, как хошь, бога только помни...\r\nЧелкаш презрительно сплюнул и отвернулся от парня.\r\n- Сейчас вот мое дело... - говорил тот. - Отец у меня - умер, хозяйство - малое, мать-старуха, земля высосана, - что я должен делать? Жить - надо.\r\nА как? Неизвестно. Пойду я в зятья в хороший дом. Ладно. Кабы выделили дочь-то!.. Нет ведь - тесть-дьявол не выделит.\r\nНу, и буду я ломать на него... долго...\r\nГода! Вишь, какие дела-то! А кабы мне рублей ста полтора заробить, сейчас бы я на ноги встал и - Антипу-то - на-кося, выкуси!\r\nХошь выделить Марфу? Нет? Не надо! Слава богу, девок в деревне не одна она.\r\nИ был бы я, значит, совсем свободен, сам по себе... Н-да! - Парень вздохнул. - А теперь ничего не поделаешь иначе, как в зятья идти.\r\nДумал было я: вот, мол, на Кубань-то пойду, рублев два ста тяпну, - шабаш! барин!.. АН не выгорело.\r\nНу и пойдешь в батраки... Своим хозяйством не исправлюсь я, ни в каком разе! Эхе-хе!..\r\nПарню сильно не хотелось идти в зятья. У него даже лицо печально потускнело. Он тяжело заерзал на земле.\r\nЧелкаш спросил:\n - Теперь куда ж ты?\n - Да ведь - куда? известно, домой.\n - Ну, брат, мне это неизвестно, может, ты в Турцию собрался.\r\n- В Ту-урцию!.. - протянул парень. - Кто ж это туда ходит из православных? Сказал тоже!..\r\n- Экой ты дурак! - вздохнул Челкаш и снова отворотился от собеседника. В нем этот здоровый деревенский парень что-то будил...\r\nСмутно, медленно назревавшее, досадливое чувство копошилось где-то глубоко и мешало ему сосредоточиться и обдумать то, что нужно было сделать в эту ночь.\r\nОбруганный парень бормотал что-то вполголоса, изредка бросая на босяка косые взгляды.\r\nУ него смешно надулись щеки, оттопырились губы и суженные глаза как-то чересчур часто и смешно помаргивали.\r\nОн, очевидно, не ожидал, что его разговор с этим усатым оборванцем кончится так быстро и обидно.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Белоярцев вынул из кармана двадцатипятирублевую ассигнацию с мелкою серебряною монетою и положил их на стол перед Прорвичем, избранным в кассиры ассоциации.\r\nПрорвич сделал то же, положив свои деньги к деньгам Белоярцева.\r\nЛиза приподнялась, досмотрела серебряную монету, положенную Белоярцевым вместе с ассигнациею, и вышла в свою комнату.\r\nЧерез минуту она воротилась с двадцатипятирублевым билетом и серебряной монетой, которые положила к деньгам Прорвича и Белоярцева.\r\nВо время склада этих денег общество хранило молчание.\r\nКогда Лиза положила деньги и села на свое место, Белоярцев постоял несколько минут и, обратясь к Ступиной, которая, краснея, шептала что-то Бертольди, спросил вполголоса:\r\n-- Что вы хотите сказать, Анна Львовна?\n Ступина еще более покраснела и, смотря на свою мантилию, с принужденной улыбкой выговорила:\r\n-- У меня нет денег; я не могла ничего заработать.\n -- Что ж такое, -- снисходительно отвечал Белоярцев. -- Ассоциация может вам кредитовать.\r\n-- В этом-то и сила ассоциации, -- заметила Бертольди. -- Это вас не должно стеснять.\r\n-- Как же не должно, -- еще более конфузясь, проронила Ступина, чувствуя, что на нее все смотрят.\r\n-- Вот, madame Каверина имела заработок, -- рассуждал Белоярцев, -- но она имела непредвиденные расходы по случаю болезни своего ребенка,\r\nи ей ассоциация тоже кредитует, так же как и другим, которые еще не ориентировались в своем положении.\r\n-- Мен, но я думаю, что лечение больных должно быть общею обязанностью ассоциации, -- заметил опять Кусицын.\r\n-- Да-с, это так; но пока все это еще не совсем конституировалось, -- отвечал Белоярцев, -- это несколько трудно.\r\n-- Мен, что ж тут трудного: внести на общий счет, и только.\n -- Да, это будет, это все будет со временем.\n -- Об этом, однако, надо рассудить, -- вставила Бертольди.\r\n-- Да, конечно: можно будет ангажировать доктора.\n -- Розанов охотно согласится лечить без всякой платы, -- заметила Лиза, глядя сквозь свои пальцы на свечу.\r\n-- Ну, видите... Розанов... Это не так удобно, -- отвечал Белоярцев.\n -- Отчего ж это неудобно?\r\n-- Мы можем найти другого врача. Наконец, из сбережений... Да вот и Сулима не откажется.\n -- Я очень рад, -- отвечал Сулима.\r\n-- Да, а то Розанов, конечно, человек сведущий, но... Неудобно как-то. Полицейский врач, -- пояснил Белоярцев, обращаясь ко всему обществу.\r\n-- У вас все неудобно, -- тихо произнесла Лиза.\r\n-- Да, наконец, это все, Лизавета Егоровна, может устроиться и без одолжений. Начало хорошо, и будем тем пока довольны.\n Белоярцев сложил свой отчет и встал с своего места.\r\n-- Мм... Ну, а что же вторая половина отчета? -- осведомился, не оставляя стула, Кусицын.\n -- Отчет кончен.\n -- Мм... а где же доходы ассоциации?\r\n-- Какие же еще доходы?\n -- Ну, прибыль от труда?\n -- Да, это самое интересное, -- отозвался Красин.\n -- Какая же, господа, прибыль? Теперь еще нет сбережений.\r\n-- Мм... Ну, а что же в кассу поступило?\n -- Да вот, семьдесят пять рублей поступает в возврат.\n -- Мен, ну, а остатки от вашего заработка?\r\n-- Как от моего заработка!\n -- Ну да, от заработка. Вы сколько заработали в течение этого месяца?\n -- Я?\n -- Мм... Ну да, вы.\n -- Я... я, право, не считал.\r\n-- Ну как же. Это надо считать.\n -- Позвольте, для чего же это считать?\n -- Мм... Ну для того, чтобы знать, что поступает в общую кассу прибылью.\r\nБелоярцев затруднялся.\r\n-- Позвольте, господа, -- начал он, -- я думаю, что никому из нас нет дела до того, как кто поступит с своими собственными деньгами.\r\nПозвольте, вы, если я понимаю, не того мнения о нашей ассоциации. Мы только складываемся, чтобы жить дешевле и удобнее, а не преследуем других идей.\r\n-- Мен! Ну так это значит, все пустое дело стало. --Я думал, что весь заработок складывается вместе и из него общий расход: вот это дело, достойное внимания.\r\n-- Нет, совсем не то...\n -- Мен, -- ну да: это значит, у вас общие комнаты с общим столом.\n -- Нет, опять не то-с.\n -- Нет, именно то.\r\n-- Господа! -- сказал, поднимаясь, молчавший до сих пор Райнер.\r\n-- При первой мысли об устройстве этой общины, в обсуждении которого мне позволено было участвовать, я имел честь много раз заявлять, что община эта будет иметь значение тогда,\r\nесли в ней станут трудиться все, не считаясь, кто может сколько заработать, и соединять заработок, чтобы из него производить расход на всех.\r\nТогда положение дам, вошедших в этот общественный союз, было бы действительно улучшено, потому что они,\r\nтрудясь столько же, как все прочие, получили 6ы столько же и удобств и сбережений, как все прочие члены союза.\r\nМне кажется, что так это было понято и всеми.\r\nВсе молчали.\n -- Нет, это только говорилось, -- произнес Белоярцев.\r\n-- Ну, по крайней мере я пока понимал это так и искал чести принадлежать только к такому союзу, где бы избытки средств, данных мне природою и случайностями воспитания,\r\nмогли быть разделены со всеми по праву, которое я признаю за обществом, но о таком союзе, каким он выходит,\r\nсудя по последним словам господина Белоярцева, я такого же мнения, как и господин Кусицын.\r\n-- Мен, ну конечно: это комнаты с мебелью и общим столом.\n -- И только, -- подтвердил, садясь, Райнер.\n Женщины Дома и гости молчали. Белоярцев находился в замешательстве.\r\n-- Господа! -- начал он весьма тихо. -- Всякое дело сначала должно вести полегоньку.\r\nЯ очень хорошо понимаю, к совершению чего призвана наша ассоциация, и надеюсь, что при дружных усилиях мы достигнем своей цели, но пока не будьте к нам строги, дайте нам осмотреться;\r\nдайте нам, как говорят, на голове поправить.\r\n-- Да, об этом надо рассудить, это нельзя так оставить, -- возгласила Бертольди.\r\nЗаседание считалось конченным. Райнер и несколько других встали и начали ходить по смежной комнате.\r\nЧерез полчаса Дом опустел от всех сторонних посетителей, кроме Райнера, которого Белоярцев упросил ночевать, чтобы посоветоваться.\r\n-- Мен, Райнер, вы останетесь здесь? -- спросил, вступая из передней в залу, Кусицын.\n -- Да, я останусь, -- отвечал Райнер.\n -- Мен, ну так дайте же мне денег на извозчика.\r\nРайнер покопался в кармане и сказал:\n -- Со мною нет денег.\n -- Ну, а как же завтра на обед? Вы займите у кого-нибудь.\r\nРайнер взял у Прорвича три рубля и отдал их Кусицыну.\n -- Гм! а туда же о труде для общей пользы толкует, -- произнес, туша лишние свечи, Белоярцев.\r\n-- Тс, полноте, -- остановил его, покраснев до ушей, Райнер.\r\nБелоярцев уложил Райнера в своей комнате и долго толковал с ним, стараясь всячески держаться перед Райнером покорным учеником, который послушен во всем,\r\nно только имеет опыт, обязывающий его принимать теоретические уроки, соображая их с особенными условиями, в которых учитель не компетентен.\r\nЗагасив часа в три свечу и завернувшись в одеяло, Белоярцев думал:\r\n``Это, значит, под весь заработок подходит. Ах ты, черт вас возьми! Вот если бы теперь вмешалась в это полиция да разогнала нас! Милое бы дело было.\r\nНе знал бы, кажется, которому святителю молиться и которым чудотворцам обещаться``.\r\nГлава девятая. ДЕВЯТЫЙ ВАЛ\n Со страхом, как мореходец ждет девятого вала, ждал Белоярцев девятой декады, в которую должно было происходить третье общее собрание граждан.\r\nТрепка, вынесенная им в первом общем собрании, его еще не совсем пришибла.\r\nОн скоро оправился, просил Райнера не обращать внимания на то, что сначала дело идет не совсем на полных социальных началах, и все-таки помогать ему словом и содействием.\r\nПотом обошел других с тою же просьбою; со всеми ласково поговорил и успокоился.\r\nПреданный всякому общественному делу, Райнер хотел верить Белоярцеву и нимало не сердился на то,\r\nчто тот оттер его от Дома, хотя и хорошо понимал, что весь этот маневр произведен Белоярцевым единственно для того,\r\nчтобы не иметь возле себя никого, кто бы мог помешать ему играть первую роль и еще вдобавок вносить такие невыгодные для собственного кармана начала,\r\nкакие упорно держался энтузиаст Райнер.\r\nНичего этого Райнер не помнил, когда дело касалось до дела.\r\nКак Алексей Сергеевич Богатырев отыскивал родственников, так он ползком, на дне морском, где только мог, добывал работу для гражданок Дома;\r\nкоторой добыл переводы, которой нашел музыкальные уроки, которой уступил часть своих уроков, -- словом, в течение месяца всем достал занятий,\r\nкроме Бертольди, которая, как вышло наповерку, хвастала своими трудами у какого-то известного ей московского пошляка-редактора.\r\nОна, за исключением папирос, ничего не умела делать,\r\nи чистосердечный Райнер с полнейшею наивностью предлагал ей клеить папиросные гильзы для табачной лавочки, обещаясь сам всегда сбывать их.\r\nБертольди очень оскорбилась этим предложением и с гордостью его отвергнула.\r\n-- Ведь все равно труд, -- говорил ей Райнер.\r\n-- Нет-с, это еще нужно обсудить, -- отвечала Бертольди. -- Заготовление предметов роскоши я не признаю трудом, достойным развитого работника.\r\nДелать букли, перчатки или кружева, по-моему, значит поощрять человеческую пошлость.\r\n-- Но ведь вы говорили, что папиросы потребность.\r\n-- Да, но не первая потребность.\n -- Ну, я не знаю, -- отвечал Райнер, опять ломая голову, какую бы работу приноровить этому гражданскому экземпляру.\r\n-- Посоветуйте ей давать танцевальные уроки, -- сказал шутя Розанов, у которого Райнер при встрече просил, нельзя ли достать Бертольди каких-нибудь занятий.\r\nРайнер при своем взгляде на труд и это принял серьезно.\r\n-- Вот, mademoiselle Бертольди, и для вас нашлось занятие, -- сказал он, усаживаясь к чайному столу, за которым сидело общество.\r\n-- Что такое? -- пискнула Бертольди.\n -- Не хотите ли давать уроки танцев?\r\n-- Что тако-ое?\r\n-- Танцевать учить не хотите ли?\r\n-- повторил Райнер и не мог понять, отчего это не только Белоярцев и Прорвич,\r\nно все дамы и случившийся здесь Красин и даже Лиза так и покатились от смеха, глядя на кругленькую фигурку Бертольди.\r\nРайнер несколько смешался и, глядя на всех, не понимал, что случилось, достойное такого смеха.\r\nПо его понятиям о труде, он с совершенным спокойствием передал бы ни к чему не способной Бертольди предложение даже прыгать в обруч в манеже или показывать фокусы,\r\nили, наконец, приготовлять блестящую ваксу, так как она когда-то, по ее собственным словам, работала над химией .\r\n-- Танцевальные уроки, -- объяснял он, -- обещался для вас найти Розанов.\r\n-- А, так это он! О, этот Розанов всесовершеннейший подлец, -- воскликнула Бертольди, раздражаемая нескончаемым смехом граждан.\r\nРайнер, круглый невежда в женской красоте, все-таки не понимал, что дурного или смешного было в переданном им предложении Розанова,\r\nно, однако, решился вперед оставить Бертольди в покое и прекратил неудачные поиски удобных для нее занятий.\r\nВпрочем, кроме Кавериной, все прочие женщины работали плохо. Каверина зарабатывала более всех.\r\nЛиза влегла в работу, как горячая лошадь в потный хомут, но работа у ней не спорилась и требовала поправок; другие работали еще безуспешнее.\r\nРайнер помогал каждой, насколько был в силах, и это не могло не отозваться на его собственных занятиях, в которых начали замечаться сильные упущения.\r\nК конце месяца Райнеру отказали за неглижировку от нескольких уроков. Он перенес это весьма спокойно и продолжал еще усерднее помогать в работах женщинам Дома.\r\nТаким образом, не допущенный в действительные члены союза, он на самом деле был главным и притом совершенно бескорыстным его работником.\r\nБелоярцев очень радовался такому обороту дел и оказывал Райнеру все видимые знаки внимания.\r\nБелоярцев, впрочем, никогда никого не осаживал в глаза и никому не отказывал в знаках своего благорасположения.\r\nУ него была другая метода для расчета с людьми, которые ему не нравились или которых почему-нибудь просто ему нужно было спрятать в карман.\r\nОн, например, не тронул Кусицына, залившего ему сала за шкуру в заседании третьей декады, и не выругал его перед своими после его отъезда,\r\nа так, спустя денька два, начал при каждом удобном случае представлять его филантропию в жалко смешном виде.\r\nИ уж при этом не позабыто было ничто, ни его лисья мордочка, ни его мычащий говор, ни его проживательство у Райнера, ни даже занятые, по его бесцеремонному требованию, три рубля.\r\nИ все это делалось всегда так вовремя, так кстати, что никто не заподозрил бы Белоярцева в затаенной вражде к гражданину Кусицыну;\r\nвсякому этот Кусицын становился жалок и смешон, и самые замечания, сделанные им Белоярцеву, обращались в укор ему же самому.\r\nТак и всегда поступал Белоярцев со всеми, и, надо ему отдать честь, умел он делать подобные дела с неподражаемым артистическим мастерством.\r\nПроснется после обеда, покушает в своей комнате конфеток или орешков, наденет свой архалучек и выйдет в общую залу пошутить свои шуточки -- и уж пошутит!\r\nК концу шестой декады Белоярцев был в самом игривом расположении духа.\r\nОжидая второго общего собрания, он сделывался с некоторыми господами не только за прошлое, но устанавливал некоторых на точку вида и для будущего.\r\n``Так как, мол, вы, милочки мои, можете говорить то-то и то-то, -- соображал Белоярцев, -- так я сделаю, чтоб ваши слова принимались вот так-то и так-то``.\r\nВообще Белоярцеву довольно было открыть, что известный человек его видит и понимает, и этот человек тотчас же становился предметом его заботливости до тех пор,\r\nпока удавалось дискредитовать этого человека в мнении всех людей, нужных так или иначе Белоярцеву.\r\nЗато Белоярцев любил и поощрять своих сателлитов и вербовал их, особенно в последнее время, без особенной трудности.\r\nАвторитет Белоярцева в Доме рос и креп, как сказочный богатырь, не по дням, а по часам.\r\nЭтого авторитета не признавали только Райнер и Лиза, видевшие Белоярцева насквозь, но они молчали, а он перед ними до поры до времени тоже помалкивал.\r\nВторого общего собрания он ожидал с нетерпением. Община крепла, можно было показать заработки и поговорить о сбережениях.\r\nЧтобы оправдать свои соображения насчет близкой возможности доставлять членам союза не только одно полезное, но даже и приятное,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "А.Н.Островский\n\n Сердце не камень Комедия в четырех действиях\n\n ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ\n\n ЛИЦА:\r\nП о т а п П о т а п ы ч К а р к у н о в, богатый купец, старик. В е р а Ф и л и п п о в н а, жена его, 30 лет с небольшим.\r\nИ с а й Д а н и л ы ч Х а л ы м о в, подрядчик, кум Каркунова. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а, его жена, за 40 лет.\r\nК о н с т а н т и н Л у к и ч К а р к у н о в, племянник Потапа Потапыча, молодой человек. О л ь г а Д м и т р и е в н а, его жена, молодая женщина.\r\nЕ р а с т, приказчик Каркунова, лет 30-ти. О г у р е в н а, ключница, старуха. И н н о к е н т и й, странник.\r\nВ доме Каркунова, в фабричной местности, на самом краю Москвы.\r\nЖилая комната купеческого дома, представляющая и семейную столовую, и кабинет хозяина, в ней же принимают и гостей запросто, то есть родных и близких знакомых;\r\nнаправо (от актеров) небольшой письменный стол, перед ним кресло, далее железный денежный сундук-шкаф, вделанный в стену; в углу дверь в спальню;\r\nс левой стороны диван, перед ним круглый обеденный стол, покрытый цветной салфеткой, и несколько кресел; далее большая горка с серебром и фарфором;\r\nв углу дверь в парадные комнаты; в глубине дверь в переднюю; с правой стороны большой комод, с левой - буфет; вся мебель хотя не модная, но массивная, хорошей работы.\r\nЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ\n\n Огуревна стоит, подперши щеку рукой. Входят Константин и Ольга.\r\nК о н с т а н т и н. Огуревна, что ты тут делаешь? \n О г у р е в н а. Самоё дожидаюсь насчет самовара.\r\nК о н с т а н т и н. А где ж она, сама-то, где дяденька? О г у р е в н а. В зале сидят; залу растворить велели и чехлы все с мебели давеча еще поснимали.\r\nК о н с т а н т и н. Что за праздник такой? Кажется, такие параты у нас раза три в год бывают, не больше.\r\nО г у р е в н а. С гостями сидят. О л ь г а. С какими гостями? О г у р е в н а.\r\nАполлинария Панфиловна с Исай Данилычем приехали; за ним давеча нарочно посылали. К о н с т а н т и н (Ольге). Поняла? О л ь г а. Ничего не понимаю.\r\nК о н с т а н т и н. Завещание. О л ь г а. Какое завещание? К о н с т а н т и н.\r\nДяденька давно собирались завещание писать, только хотели посоветоваться с Исаем Даннлычем, так как он подрядчик, с казной имел дело и, значит, все законы знает.\r\nА мы с дяденькой никогда понятия не знали, какие такие в России законы существуют, потому нам не для чего. О г у р е в н а.\r\nДа, да, писать что-то хотят - это верно; у приказчика Ераста карандаш и бумагу требовали. К о н с т а н т и н (Ольге).\r\nСлышишь? О л ь г а. Ну, так что ж? К о н с т а н т и н. Не твоего ума дело. Огуревна, поди скажи дяденьке, мол, Константин Лукич желает войти, так можно ли? О г у р е в н а.\r\nХорошо, батюшка. (Уходит налево.) О л ь г а. Зачем ты пойдешь? К о н с т а н т и н.\r\nРазговаривать буду. О л ь г а. В таком-то виде? К о н с т а н т и н.\r\nЯ всегда умен, что пьяный, что трезвый; еще пьяный лучше, потому у меня тогда мысли свободнее. О л ь г а. Об чем же ты будешь разговаривать? К о н с т а н т и н.\r\nМое дело. Обо всем буду разговаривать. Никакого завещания не нужно; дяденька должен мне наследство оставить; я единственный.\r\n.. понимаешь... И потому еще, что я, в надежде на дяденькино наследство, все свое состояние прожил. О л ь г а.\r\nА кто тебе велел? К о н с т а н т и н.\r\nНе разговаривай!\r\nЕсли дяденька мне ничего не оставит, мы должны будем в кулаки свистеть, и я даже могу попасть в число несостоятельных, со всеми последствиями, которые из этого проистекают.\r\nВходит Огуревна.\r\nО г у р е в н а. Пожалуйте! О л ь г а. И я с тобой пойду. К о н с т а н т и н (отстраняя жену). Марш за шлам-баум! Нечего тебе там делать. Разговор будет умственный.\r\nТетенька и Аполлинария Панфиловна должны сейчас сюда прийти: либо их попросят вон, либо они сами догадаются, что при нашем разговоре они ни при чем, а только мешают;\r\nпотому это дело на много градусов выше женского соображения.\r\n(Уходит налево.)\r\nС той же стороны входят Вера Филипповна и Аполлинария Панфиловна.\n\n ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ\n\n Вера Филипповна, Аполлинария Панфиловна, Ольга и Огуревна.\r\nВ е р а Ф и л и п п о в н а. Здравствуй, Оленька! А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Здравствуй, Оленька! В е р а Ф и л и п п о в н а.\r\nСадиться милости прошу, гостьи дорогие! О г у р е в н а. Матушка Вера Филипповна, чай-то сюда прикажете подавать аль сами к самоварчику сядете? В е р а Ф и л и п п о в н а.\r\nДа он готов у тебя? О г у р е в н а. В минуту закипит, уж зашумел. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а.\r\nА ты ему шуметь-то много не давай, другой самовар ворчливее хозяина, расшумится так, что и не уймешь. В е р а Ф и л и п п о в н а. Сейчас придем, Огуревна.\r\nОгуревна уходит.\r\nЯ поджидаю, когда сам выдет. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Что это вы, Вера Филипповна, точно русачка из Тележной улицы, мужа-то \"сам\" называете! О л ь г а.\r\nТетенька всегда так. В е р а Ф и л и п п о в н а. Мы с Потап Потапычем люди не модные, немножко старинки придерживаемся. Да не все ли равно.\r\nКак его ни называй: муж, хозяин, сам, - все он большой в доме. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Ну, нет, разница.\r\n\"Хозяин\" - уж это совсем низко, у нас кучерова жена своего мужа хозяином зовет; а и \"сам\" тоже разве уж которые еще в платочках ходят.\r\nО л ь г а. А кто нынче в платочках-то ходит! Все и лавочницы давно шляпки понадели.\r\nА п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Нынче купчихи себя высоко, ох, высоко держат, ни в чем иностранкам уступить не хотят... снаружи-то. В е р а Ф и л и п п о в н а.\r\nСлышала я, по слуху-то и я знаю.что ж мудреного. Люди людей видят, один от другого занимаются. Только я одна пятнадцать лет свету божьего не вижу, так мне и заняться не от кого.\r\nчто это Потап Потапыч с Исаем Данилычем затолковались! А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Стало быть, дело есть. Разве не слыхали? В е р а Ф и л и п п о в н а.\r\nНичего не слыхала. О л ь г а. Напрасно вы, тетенька, скрываете от нас; мы и сами довольно хорошо знаем. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Мне Исай Данилыч говорил.\r\nВ е р а Ф и л и п п о в н а. А мне Потап Потапыч ничего не сказывал. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. По заслугам и награда. О л ь г а.\r\nОтчего ж не награждать, коли кто чего стоит; всякий волен в своем добре; только и других тоже обижать не нужно.\r\nВ е р а Ф и л и п п о в н а. Зачем обижать! Сохрани бог! Только не знаю я, про какую награду вы говорите.\r\nА п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Завещание пишут, Вера Филипповна, завещание. В е р а Ф и л и п п о в н а (с испугом.\r\n) Завещание? Какое завещание, зачем? Потап Потапыч на здоровье не жалуется; он, кажется... слава богу.\r\nА п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Осторожность не мешает, в животе и смерти бог волен.\r\nА ну, вдруг... Значит, надо вперед подумать да успокоить, кого любишь. Вот, мол, не сомневайтесь, все вам предоставляю, всякое счастие, всякое удовольствие. О л ь г а.\r\nКак же, тетенька, неужели ж вы этого не ожидали? В е р а Ф и л и п п о в н а. Не ожидала, да и не думала никогда. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а.\r\nКак, чай, не думать! Разве вы богатству не рады будете? В е р а Ф и л и п п о в н а. Нет, очень рада. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а.\r\nНу, еще бы! В е р а Ф и л и п п о в н а. Я много бедным помогаю, так часто не хватает; а у Потапа Потапыча просить боюсь; а кабы я богата была, мне бы рай, а не житье.\r\nВходит Огуревна.\n\n О г у р е в н а. Я, матушка, насчет варенья. В е р а Ф и л и п п о в н а. Сейчас приду.\n\n Огуревна уходит.\r\nИзвините, гостьи дорогие! (Уходит.) О л ь г а. \"Для бедных\"! Рассказывай тут! И мы люди небогатые. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Надо ей говорить-то что-нибудь!\r\nВходит Вера Филипповна.\r\nВы говорите, что не думали о богатстве? Да кто ж этому поверит! Не без расчету ж вы шли за старика. Жили бы в бедности... В е р а Ф и л и п п о в н а.\r\nЯ и не оправдываюсь; я не святая. Да и много ли у нас, в купечестве, девушек по любви-то выходят? Всё больше по расчету, да еще не по своему, а по родительскому.\r\nРодители подумают, разочтут и выдадут, вот и все тут.\r\nМаменька все сокрушалась, как ей быть со мной при нашей бедности; разумеется, как посватался Потап Потапыч, она обеими руками перекрестилась.\r\nРазве я могла не послушаться маменьки, не утешить ее! А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Послушались маменьку и полюбили богатого старичка. О л ь г а.\r\nКак богатого не полюбить! Да я бы сейчас... В е р а Ф и л и п п о в н а. Богатого трудней полюбить. За что я его буду любить! Ему и так жить хорошо.\r\nБедного скорей полюбишь. Будешь думать: \"Того у него нет, другого нет\", - станешь жалеть и полюбишь. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а.\r\nУж на маменьку только слава; чай, и сами были не прочь за Потапа Потапыча идти. Всякому хочется получше пожить, особливо кто из бедности.\r\nВ е р а Ф и л и п п о в н а. \"Получше пожить\". Да жила ли я, спросите! Моей жизни завидовать нечему. Я пятнадцать лет свету не видала; мне только и выходу было, что в церковь.\r\nНет, виновата, в первую зиму, как я замуж вышла, в театр было поехали. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Да не доехали, что ли? В е р а Ф и л и п п о в н а.\r\nНет, хуже. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Смешнее? В е р а Ф и л и п п о в н а. Кому как.\r\nТолько что я села в ложу, кто-то из кресел на меня в трубку и посмотрел; Потап Потапыч как вспылил: \"то, говорит, он глаза-то пялит, чего не видывал!\r\nСбирайся домой!\" Так и уехали до начала представления.\r\nДа с тех пор, вот уж пятнадцатый год, и сижу дома. Я уж не говорю о театрах, о гуляньях... О л ь г а.\r\nКак, тетенька, неужели же ни в Сокольники, ни в парк, ни в Эрмитаж?.. В е р а Ф и л и п п о в н а.\r\nКакие Сокольники, какой Эрмитаж! Я об них и понятия не имею. О л ь г а. Однако, тетенька. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а.\r\nДа, уж нынче таких антиков немного, чтоб Сокольников не знать. В е р а Ф и л и п п о в н а. Ну, да уж так и быть.\r\nСначала-то и горько было, и обидно, и до смертной тоски доходило, что все взаперти сижу;\r\nа потом, слава богу, прошло, к бедным привязалась; да так обсиделась дома, что самой страшно подумать: как это я на гулянье поеду?\r\nДа уж бог с ними, с гуляньями и театрами.\r\nГоворят, там соблазну много. Да ведь на белом свете не все ж дурное, есть что-нибудь и хорошее, я и хорошего-то не видала, ничего и не знаю.\r\nДля меня Москва-то как лес; пусти меня одну, так я подле дома заблужусь. Твердо дорогу знаю только в церковь да в баню.\r\nИ теперь, как выеду, так словно дитя малое, на дома да на церкви любуюсь: всё-то мне в диковину. О л ь г а. Все ж таки выезжали куда-нибудь? В е р а Ф и л и п п о в н а.\r\nВыезд мой, милая, был раза два-три в год по магазинам за нарядами, да и то всегда сам со мной ездил. Портниха и башмачник на дом приходят.\r\nМех понадобится, так на другое утро я еще не проснулась, а уж в зале по всему полу меха разостланы, выбирай любой.\r\nШляпку захочу, так тоже мадам полну карету картонов привезет. О вещах дорогих и говорить нечего: Потап Потапыч чуть не каждую неделю возил то серьги, то кольцо, то брошку.\r\nХоть надевать некуда, а все-таки занятие: поутру встану, переберу да перегляжу всё - время-то незаметно и пройдет. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а.\r\nСидели дома с Потап Потапычем да друг на друга любовались.что ж, любезное дело! В е р а Ф и л и п п о в н а. И любоваться-то не приходилось.\r\nЕще теперь, как Потап Потапыч стал здоровьем припадать, так иной день и дома просидит; а прежде по будням я его днем-то и не видала.\r\nИз городу в трактир либо в клуб, и жди его до трех часов утра. Прежде ждала, беспокоилась; а потом уж и ждать перестала, так не спится.\r\n.. с чего спать-то! А по праздникам: от поздней обедни за обед, потом отдохнет часа три, проснется, чаю напьется: \"Скучно, говорит, с тобой. Поеду в карты играть\".\r\nИ нет его до утра. Вот и сижу я одна; в окна-то у нас, через сад, чуть не всю Москву видно, сижу и утро, и вечер, и день, и ночь, гляжу, слушаю.\r\nА по Москве гул идет, какой-то шум, стучат колеса; думаешь: ведь это люди живут, что-нибудь делают, коли такой шум от Москвы-то.\r\nА п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Житейское море волнуется. В е р а Ф и л и п п о в н а.\r\nДумала приемыша взять, сиротку, чтоб не так скучно было; Потап Потапыч не велит. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а.\r\nСироту взять, так веселее будет. В е р а Ф и л и п п о в н а. Только чтоб не самого крошечного, не грудного А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а.\r\nНет, зачем. Так лет двадцати пяти, кудрявенького. От скуки приятно. В е р а Ф и л и п п о в н а.\r\nАх, что вы, как вам не стыдно! Без шуток вам говорю, помешаться можно было. Как я тогда с ума не сошла, так это дивиться надо. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а.\r\nСтарики уж всегда ревнивы. В е р а Ф и л и п п о в н а. Да что меня ревновать-то! Я в пятнадцать лет не взглянула ни разу на постороннего мужчину.\r\nВ чем другом не похвалюсь, а этого греха нет за мной, чиста душа моя. А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а.\r\nНу, не говорите! Искушения не было, так и греха нет. Враг-то силен, поручиться за себя никак нельзя. О л ь г а. Это правда, тетенька.\r\nВы по вечерам и по балам не ездите, а посмотрели бы там, какие мужчины бывают. Умные, ловкие, образованные, не то, что... А п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а.\r\n\"Не то, что мужья наши\".\r\nАй, Оленька! Вот умница! А ведь правду она говорит: пока не видишь других людей, так и свои хороши кажутся; а как сравнишь, так на свое-то и глядеть не хочется.\r\nВ е р а Ф и л и п п о в н а. Что вы, что вы! Как вам не грех! О л ь г а. Да ведь мы, тетенька, не слепые.\r\nКонечно, обязанность есть наша любить мужа, так ее исполняешь; а ведь глаза-то на что-нибудь даны.что невежа и дурак, а что образованный человек, разобрать-то не хитрость.\r\nА п о л л и н а р и я П а н ф и л о в н а. Не видали вы настоящих-то мужчин, так хорошо вам разговаривать.\r\nИ первый человек греха не миновал, да и последний не минует. Грех сладок, а человек падок. В е р а Ф и л и п п о в н а.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Вокруг каждой чашки садилось десять человек, на каждом столе стояло ведро крепкого, домашнего пива и четверть водки; это быстро приподняло упавших духом, истомленных людей.\r\nТишина, горячей шапкой накрывшая землю, всколебалась, отодвинулась на болота, к лесным пожарам,\r\nпоселок загудел веселыми голосами, стуком деревянных ложек, смехом детей, окриками баб, говором молодежи.\r\nЗа сытным, обильным обедом сидели часа три; потом, разведя пьяных по домам, молодежь собралась вокруг чистенького, аккуратного плотника Серафима.\r\nЕго еиняя пестрядинная рубаха и такие же порты, многократно стиранные, стали голубыми,\r\nпьяненькое розовое личико с острым носом восторженно сияло, блестели, подмигивая, бойкие, нестарческие глазки.\r\nВ этом веселом делателе гробов было, соответственно имени его, что-то небесно-радостное, какой-то легкий трепет.\r\nСидя на скамье, положив гусли на острые свои колена, перебирая струны темными пальцами, изогнутыми,\r\nточно коренья хрена, он запел напевом слепцов-нищих, с нарочитой заунывностью и гнусаво, в нос:\r\nА и вот вам, люди, сказ на забаву Да премудрости вашей на разгадку!\r\nИ, подмигнув девицам, среди которых величаво стояла дочь его, шпульница Зинаида, грудастая, красивая, с дерзкими глазами, он завел еще более высоко и уныло:\r\nДа вот сидит Христос в светлом рае,\n Во душистой небесной прохладе,\n Под высокой златоцветной липой,\n Восседает на лыковом престоле,\n Раздает он серебро и злато,\r\nРаздает драгоценное каменье,\n Всё богатым людям в награду,\n За то, что они, богатеи,\n Бедному люду доброхоты,\n Бедную братию любят,\n Нищих, убогих сыто кормят.\r\nОн снова подмигнул девкам и вдруг перевел голосишко на плясовой лад, а дочь его, по-цыгански закинув руки за голову,\r\nвстряхивая грудями, взвизгнула и пошла плясать под звонкую песенку отца и струнный звон.\r\nА кто серебро возьмет, -\n Тому ноги отшибет!\n А кто золото возьмет, -\n Того пламенем сожжет!\n А яхонты, жемчуга\r\nВсе бельмами на глаза!..\n\n Звон гусель и веселую игру песни Серафима заглушил свист парней; потом запели плясовую девки и бабы:\r\nС моря быстрые кораблики бегут,\n Красным девушкам подарочки везут!\n\n А Зинаида, притопывая, подпевала пронзительно:\r\nОт Пашки - Палашке\n Рогож на рубашки;\n От Терешки - Матрешке\n Две березовы сережки.\r\nИлья Артамонов сидел на штабеле теса с Павлом Никоновым, худеньким мальчиком, на длинной шее которого беспокойно вертелась какая-то старенькая,\r\nлысоватая голова, а на сером, нездоровом лице жадно бегали серые боязливые глазки.\r\nИлье очень нравился голубой старичок, было приятно слушать игру гусель и задорный, смешной голос Серафима, но вдруг вспыхнула,\r\nзавертелась эта баба в кумачовой кофте и всё разрушила, вызвав буйный свист, нестройную, крикливую песню.\r\nЭта баба стала окончательно противна ему, когда Никонов вполголоса сказал:\r\n- Зинаидка - распутная, со всеми живет. И с твоим отцом тоже, я сам видел, как он ее тискал.\n - Зачем? - недогадливо спросил Илья.\r\n- Ну, знаешь!\n Илья опустил глаза. Он знал, зачем тискают девиц, и ему было досадно, что он спросил об этом товарища.\r\n- Врешь, - сказал он брезгливо и не слушая шёпот Никонова.\r\nЭтот мальчик, забитый и трусливый, не нравился ему своей вялостью и однообразием скучных рассказов о фабричных девицах,\r\nно Никонов понимал толк в охотничьих голубях, а Илья любил голубей и ценил удовольствие защищать слабосильного мальчика от фабричных ребятишек.\r\nКроме того, Никонов умел хорошо рассказывать о том, что он видел, хотя видел он только неприятное и говорил обо всем, точно братишка Яков, - как будто жалуясь на всех людей.\r\nПосидев несколько минут молча, Илья пошел домой. Там, в саду, пили чай под жаркой тенью деревьев, серых от пыли.\r\nЗа большим столом сидели гости:\r\nтихий поп Глеб, механик Коптев, черный и курчавый, как цыган, чисто вымытый конторщик Никонов, лицо у него до того смытое, что трудно понять, какое оно.\r\nБыл маленький усатый нос, была шишка на лбу, между носом и шишкой расползалась улыбка, закрывая узкие щелки глаз дрожащими складками кожи.\r\nИлья сел рядом с отцом, не веря, чтоб этот невеселый человек путался с бесстыдной шпульницей. Отец молча погладил плечо его тяжелой рукою.\r\nВсе были -разморены зноем, обливались потом, говорили нехотя, только звонкий голос Коптева звучал, как зимою, в хрустальную, морозную ночь.\r\n- В поселок-то пойдем? - спросила мать.\r\n- Да; пойду оденусь, - сказал отец, встал из-за стола и пошел к дому; спустя минуту Илья побежал за ним, догнал его на крыльце.\r\n- Ты что? - ласково спросил отец, - сын тоже спросил, глядя в глаза его:\n - Ты Зинаиду тискал или не тискал?\r\nИлье показалось, что отец испугался; это не удивило его, он считал отца робким человеком, который всех боится, оттого и молчалив.\r\nОн нередко чувствовал, что отец и его боится, вот - сейчас боится. И, чтоб ободрить испуганного человека, он сказал:\r\n- Я - не верю, я только спрашиваю.\r\nОтец толкнул его в сени и, затолкав по коридору в свою комнату, плотно закрыл за собою дверь, а сам стал, посапывая, шагать из угла в угол, так шагал он, когда сердился.\r\n- Поди сюда, - сказал Артамонов старший, оста-новясь у стола, младший Артамонов подошел.\n - Ты что сказал?\n - Это Павлушка говорит, а я не верю.\n - Не веришь? Так.\r\nПетр выдул из себя гнев, в упор разглядывая лобастую голову сына, его серьезное неласковое лицо.\r\nОн дергал себя за ухо, соображая: хорошо это или плохо, что сын не верит глупой болтовне такого же мальчишки, как сам он, не верит и, видимо, утешает его этим неверием?\r\nОн не находил, что и как надо сказать сыну, и ему решительно не хотелось бить Илью.\r\nНо надо же было сделать что-то, и он решил, что самое простое и понятное - бить.\r\nТогда, тяжело подняв не очень послушную руку, он запустил пальцы в жестковатые вихры сына и, дергая их, начал бормотать.\r\n- Не слушай дураков, не слушай!\n И,оттолкнув, приказал:\n - Ступай. Сиди в своей горнице. И - сиди там. Да.\r\nСын пошел к двери, склонив голову набок, неся ее, как чужую, а отец, глядя на него, утешал себя. \"Не плачет. Я его - не больно\". Он попробовал рассердиться:\r\n- Ишь ты! Не верю! Вот я тебе и показал.\n Но это не заглушило чувства жалости к сыну, обиды за него и недовольства собою.\r\n\"Впервые побил, - подумал он, неприязненно разглядывая свою красную волосатую руку. - А меня до десяти-то лет, наверно, сто раз били\".\r\nНо и это не утешало.\r\nВзглянув в окно на солнце, подобное капле жира в мутной воде, послушав зовущий шум в поселке, Артамонов неохотно пошел смотреть гулянье и дорогой тихонько сказал Никонову:\r\n- Пасынок твой моему Илье глупости внушает...\r\n- Я его выпорю, - с полной готовностью и даже как будто с удовольствием предложил конторщик.\r\n- Ты ему придержи язык, - добавил Петр, искоса взглянув в пустое лицо Никонова и облегченно думая:\n \"Вот как просто\".\r\nПоселок встретил хозяев шумно и благодушно; сияли полупьяные улыбки, громко кричала лесть;\r\nСерафим, притопывая ногами в новых лаптях, в белых онучах, перевязанных, по-мордовски, красными оборами, вертелся пред Артамоновым и пел осанну;\r\nОй, кто это идет? Это - сам идет! А кого же он ведет? Самое ведет!\r\nСедобородый, длинноволосый Иван Морозов, похожий на священника, басом говорил:\n - Мы тобой довольны. Мы - довольны. Другой старик, Мамаев, кричал с восторгом!\r\n- У Артамоновых забота о людях барская!\n А Никонов говорил Коптеву так, что все слышали:\r\n- Благодарный народ, умеет ценить благодетелей своих!\r\n- Мама, меня толкают! - жаловался Яков, одетый в рубаху розового шёлка, шарообразный; мать держала его за руку, величаво улыбаясь бабам, и уговаривала:\r\n- Ты гляди, как старичок пляшет...\n Голубой плотник неутомимо вертелся, подпрыгивал, сыпал прибаутки:\r\nЭх, притопывай, нога!\n Притопывай чаще!\n Лапоть легче сапога,\n Баба - девки - слаще!\r\nАртамонов не впервые слышал похвалы ему, он имел все основания не верить искренности этих похвал, но все-таки они его размягчали; ухмыляясь, он говорил:\r\n- Ну, ладно, спасибо! Ничего, живем дружно. И думал:\n \"Жаль, не видит Илья, как чествуют отца\".\r\nУ него явилась потребность сделать что-то хорошее, чем-то утешить людей; подумав, дернув себя за ухо, он сказал:\r\n- Детскую больницу надо вдвое расширить. Широко размахнув руками, Серафим отскочил от него.\n - Слышали? Валяй - ура, хозяину!\r\nНедружно, но громко люди рявкнули ура; растроганная, окруженная бабами, Наталья сказала в нос, нараспев:\n - Подите, бабы, возьмите еще бочонка три пива, Тихон выдаст, подите!\r\nЭто еще более усилило восхищение баб; а Никонов, качая головой, умиленно говорил:\n - Архиерейская встреча...\n - Ма-ам, - мне жарко, - мычал Яков.\r\nРадости эти несколько смял, нарушил чернобородый, с огромными, как сливы, глазами, кочегар Волков;\r\nон подскочил к Наталье, неумело повесив через левую руку тощенького, замлевшего от жары ребенка, с болячками на синеватой коже, подскочил и начал истерически кричать:\r\n- Как быть-то? Жена скончалась. От жары скончалась, ау! Вот - прирост остался, - как быть?\r\nИз его безумных глаз текли какие-то желтые слезы; отталкивая кочегара от Натальи, бабы говорили, как будто извиняясь:\r\n- Ты его не слушай, он, видишь, не в разуме. Жена у него распутная была. Чахоточная. Да он и сам нездоровый.\r\n- Возьмите младенца-то у него, - сердито посоветовал Артамонов, и тотчас же к раскисшему тельцу ребенка протянулось несколько пар бабьих рук, но Волков крепко выругался и убежал.\r\nВ общем всё было хорошо, пестро и весело, как и следует быть празднику. Замечая лица новых рабочих, Артамонов думал почти с гордостью:\r\n\"Растет число народа. Видал бы отец...\"\n Вдруг жена пожалела:\r\n- Не вовремя наказал ты Илью, не видит он любовь к тебе.\r\nАртамонов промолчал, взглянув исподлобья на Зинаиду, она шла впереди десятка девиц и пела неприятным, низким голосом:\n\n Ходит мимо,\r\nСмотрит мило,\n Видно, хочет,\n Ах, полюбить!\n\n \"Халда, - подумал он. - И песня плохая\".\r\nВынул часы, посмотрел на них и зачем-то солгал:\n - Я схожу домой, должна быть депеша от Алексея.\r\nОн пошел быстро, обдумывая на ходу, что надо сказать сыну, придумал что-то очень строгое и достаточно ласковое, но, тихо отворив дверь в комнату Ильи, всё забыл.\r\nСын стоял на коленях, на стуле, упираясь локтями о подоконник, он смотрел в багрово-дымное небо;\r\nсумрак наполнял маленькую комнату бурой пылью; на стене, в большой клетке, возился дрозд: собираясь спать, чистил свой желтый нос.\r\n- Ну что, сидишь?\n Илья вздрогнул, обернулся, не спеша слез со стула.\n - То-то вот! Слушаешь всякую дрянь.\r\nСын стоял наклонив голову, отец понял, что он делает это нарочно, чтоб напомнить о трепке.\n - Зачем гнешься? Держи голову прямо.\r\nИлья приподнял брови, но не взглянул на отца. Дрозд начал прыгать по жердочкам, негромко посвистывая.\r\n\"Сердится\", - подумал Артамонов, присев на кровать Ильи, тыкая пальцем в подушку. - Пустяки слушать не надо.\r\nИлья спросил:\n - А как же, когда говорят?\n Его серьезный, хороший голос обрадовал отца, Петр заговорил более ласково и храбро:\r\n- Говорят, а ты - не слушай! Ты - забывай. Ска-1 жут при тебе пакость, а ты - забудь.\n - Ты забываешь?\r\n- Ну а как же? Если б я помнил всё, что слышу, чем бы я стал?\r\nОн говорил не спеша, заботливо выбирая слова попроще, отлично понимал, что все они не нужны, и, быстро запутавшись в темной мудрости простых слов, сказал, вздохнув:\r\n- Поди ко мне.\n Илья подошел осторожно. Отец, зажав его бока коленями, легонько надавил ладонью на широкий лоб и, чувствуя, что сын не хочет поднять голову, обиделся.\r\n- Ты что капризничаешь? Погляди на меня. Илья взглянул прямо в глаза, но это вышло еще хуже, потому что он спросил:\n - За что ты побил меня? Ведь я сказал, что не верю Павлушке.\r\nАртамонов старший ответил не сразу. Он с удивлением видел, что сын каким-то чудом встал вровень с ним, - сам поднялся до значительности взрослого или принизил взрослого до себя.\r\n\"Не по возрасту- обидчив\", - мельком подумал он и встал, говоря поспешно, стремясь скорее помирить сына с собою.\r\n- Я тебя - не больно. Надо учить. Меня отец бил ой-ёй как! И мать. Конюх, приказчик. Лакей-немец. Еще когда свой бьет - не так обидно, а вот чужой - это горестно. Родная рука - легка!\r\nШагая по комнате, шесть шагов от двери до окна, он очень торопился кончить эту беседу, почти боясь, что сын спросит еще что-нибудь.\r\n- Наглядишься, наслушаешься ты здесь чего не надо, - бормотал он, не глядя на сына, прижавшегося к спинке кровати. - Учить надо тебя. В губернию надо. Хочешь учиться?\r\n- Хочу.\n - Ну, вот...\r\nХотелось приласкать сына, но этому что-то мешало. И он не мог вспомнить: ласкали его отец и мать после того, как, бывало, обидят?\r\n- Ну, иди, гуляй. Да ты бы не дружился с Пашкой-то.\n - Его никто не любит.\n - И не за что, такого гнилого.\r\nСойдя к себе, стоя перед окном, Артамонов задумался: нехорошо у него вышло с сыном.\n \"Избаловал я его. Не боится он\".\r\nСо стороны поселка притекал пестрый шумок, визг и песни девиц, глухой говор, скрежет гармоники. У ворот четко прозвучали слова Тихона:\r\n- Что ж ты дома, дитя? Гулянье, а ты - дома? Учиться поедешь? Это хорошо. \"Неученый - что не-рожёный\", вот как говорят. Ну, мне без тебя скушно будет, дитя.\r\nАртамонову захотелось крикнуть:\n \"Врешь, это мне будет скучно! Ишь, ластится к хозяйскому сыну, подлая душа\", - подумал он со злостью.\r\nОтправив сына в город, к брату попа Глеба, учителю, который должен был приготовить Илью в гимназию, Петр действительно почувствовал пустоту в душе и скуку в доме.\r\nСтало так неловко, непривычно, как будто погасла в спальне лампада; к синеватому огоньку ее Петр до того привык, что в бесконечные ночи просыпался, если огонек почему-нибудь угасал.\r\nПеред отъездом Илья так озорничал, как будто намеренно хотел оставить о себе дурную память;\r\nнагрубил матери до того, что она расплакалась, выпустил из клеток всех птиц Якова, а дрозда, обещанного ему, подарил Никонову.\r\n- Ты что ж это как озоруешь?\r\n- спросил отец, но Илья, не ответив, только голову склонил набок, и Артамонову показалось, что сын дразнит его, снова напоминая о том, что он хотел забыть.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "такое простодушное и прямое начало совершенно развязало и Евгения Павловича, так что и он без обиняков приступил прямо к делу.\r\nКнязь еще и не знал, что Епанчины выехали; он был поражен, побледнел;\r\nно чрез минуту покачал головой, в смущении и в раздумьи, и сознался, что \"так и должно было быть\"; затем быстро осведомился \"куда же выехали?\r\n\"\r\nЕвгений Павлович между тем пристально его наблюдал, и все это, то-есть быстрота вопросов, простодушие их,\r\nсмущение и в то же время какая-то странная откровенность, беспокойство и возбуждение, - все это не мало удивило его.\r\nОн, впрочем, любезно и подробно сообщил обо всем князю: тот многого еще не знал, и это был первый вестник из дома.\r\nОн подтвердил, что Аглая действительно была больна и трое суток почти напролет не спала все ночи, в жару;\r\nчто теперь ей легче, и она вне всякой опасности, но в положении нервном, истерическом.\r\n.. \"Хорошо еще, что в доме полнейший мир! О прошедшем стараются не намекать даже и промежду себя, не только при Аглае.\r\nРодители уже переговорили между собой о путешествии за границу, осенью, тотчас после свадьбы Аделаиды; Аглая молча приняла первые заговаривания об этом\".\r\nОн, Евгений Павлович, тоже, может быть, за границу поедет. Даже князь Щ., может быть, соберется, месяца на два, с Аделаидой, если позволят дела. Сам генерал останется.\r\nПереехали все теперь в Колмино, их имение, верстах в двадцати от Петербурга, где поместительный господский дом. Белоконская еще не уезжала в Москву и даже, кажется, нарочно осталась.\r\nЛизавета Прокофьевна сильно настаивала на том, что нет возможности оставаться в Павловске после всего происшедшего; он, Евгений Павлович, сообщал ей каждодневно о слухах по городу.\r\nНа Елагинской даче тоже на нашли возможным поселиться.\r\n- Ну, да и в самом деле, - прибавил Евгений Павлович, - согласитесь сами, можно ли выдержать...\r\nособенно зная все, что у вас здесь ежечасно делается, в вашем доме, князь, и после ежедневных ваших посещений туда, несмотря на отказы...\r\n- Да, да, да, вы правы, я хотел видеть Аглаю Ивановну... - закачал опять головою князь.\r\n- Ах, милый князь, - воскликнул вдруг Евгений Павлович с одушевлением и с грустью, - как могли вы тогда допустить...\r\nвсе, что произошло? Конечно, конечно, все это было для вас так неожиданно... Я согласен, что вы должны были потеряться и...\r\nне могли же вы остановить безумную девушку, это было не в ваших силах! Но ведь должны же вы были понять, до какой степени серьезно и сильно эта девушка.\r\n.. к вам относилась. Она не захотела делиться с другой, и вы... и вы могли покинуть и разбить такое сокровище!\r\n- Да, да, вы правы; да, я виноват, - заговорил опять князь в ужасной тоске, - и знаете: ведь она одна, одна только Аглая смотрела на Настасью Филипповну.\r\n.. Остальные никто ведь так не смотрели.\r\n- Да тем-то и возмутительно все это, что тут и серьезного не было ничего! - вскричал Евгений Павлович, решительно увлекаясь. - Простите меня, князь, но... я...\r\nя думал об этом, князь; я много передумал; я знаю все, что происходило прежде, я знаю все, что было полгода назад, все, и - все это было не серьезно!\r\nВсе это было одно только головное увлечение, картина, фантазия, дым, и только одна испуганная ревность совершенно-неопытной девушки могла принять это за что-то серьезное!.\r\n.\r\nТут Евгений Павлович, уже совершенно без церемонии, дал волю всему своему негодованию.\r\nРазумно и ясно, и, повторяем, с чрезвычайною даже психологией, развернул он пред князем картину всех бывших собственных отношений князя к Настасье Филипповне.\r\nЕвгений Павлович и всегда владел даром слова; теперь же достиг даже красноречия.\r\n\"С самого начала\", провозгласил он, \"началось у вас ложью; что ложью началось, то ложью и должно было кончиться; это закон природы.\r\nЯ не согласен, и даже в негодовании, когда вас, - ну там кто-нибудь, - называют идиотом;\r\nвы слишком умны для такого названия; но вы и настолько странны, чтобы не быть как все люди: согласитесь сами.\r\nЯ решил, что фундамент всего происшедшего составился, во-первых, из вашей, так сказать, врожденной неопытности (заметьте, князь, это слово:\r\n\"врожденной\"), потом из необычайного вашего простодушия;\r\nдалее, из феноменального отсутствия чувства меры (в чем вы несколько раз уже сознавались сами) - и, наконец, из огромной, наплывной массы головных убеждений,\r\nкоторые вы, со всею необычайною честностью вашею, принимаете до сих пор за убеждения истинные, природные и непосредственные!\r\nСогласитесь сами, князь, что в ваши отношения к Настасье Филипповне с самого начала легло нечто условно-демократическое (я выражаюсь для краткости),\r\nтак сказать, обаяние \"женского вопроса\" (чтобы выразиться еще короче).\r\nЯ ведь в точности знаю всю эту странную скандальную сцену, происшедшую у Настасьи Филипповны, когда Рогожин принес свои деньги.\r\nХотите, я разберу вам вас самих как по пальцам, покажу вам вас же самого как в зеркале, до такой точности я знаю, в чем было дело, и почему оно так обернулось!\r\nВы, юноша, жаждали в Швейцарии родины, стремились в Россию как в страну неведомую, но обетованную;\r\nпрочли много книг о России, книг, может быть, превосходных, но для вас вредных; явились с первым пылом жажды деятельности, так сказать, набросились на деятельность!\r\nИ вот, в тот же день вам передают грустную и подымающую сердце историю об обиженной женщине, передают вам, то-есть рыцарю, девственнику - и о женщине!\r\nВ тот же день вы видите эту женщину; вы околдованы ее красотой, фантастическою, демоническою красотой (я ведь согласен, что она красавица).\r\nПрибавьте нервы, прибавьте вашу падучую, прибавьте нашу Петербург скую, потрясающую нервы оттепель;\r\nприбавьте весь этот день, в незнакомом и почти фантастическом для вас городе, день встреч и сцен,\r\nдень неожиданных знакомств, день самой неожиданной действительности, день трех красавиц Епанчиных и в их числе Аглаи;\r\nприбавьте усталость, головокружение; прибавьте гостиную Настасьи Филипповны и тон этой гостиной, и.\r\n.. чего же вы могли ожидать от себя самого в ту минуту, как вы думаете?\r\n- Да, да; да, да, - качал головою князь, начиная краснеть, - да, это почти что ведь так;\r\nи знаете, я действительно почти всю ночь накануне не спал, в вагоне, и всю запрошлую ночь, и очень был расстроен.\r\n..\r\n- Ну да, конечно, к чему же я и клоню?\r\n- продолжал горячась Евгений Павлович:\r\n- ясное дело, что вы, так сказать, в упоении восторга, набросились на возможность заявить публично великодушную мысль, что вы,\r\nродовой князь и чистый человек, не считаете бесчестною женщину, опозоренную не по ее вине, а по вине отвратительного великосветского развратника.\r\nО, господи, да ведь это понятно! Но не в том дело, милый князь, а в том, была ли тут правда, была ли истина в вашем чувстве, была ли натура, или один только головной восторг?\r\nКак вы думаете: во храме прощена была женщина, такая же женщина, но ведь не сказано же ей было, что она хорошо делает, достойна всяких почестей и уважения?\r\nРазве не подсказал вам самим здравый смысл, чрез три месяца, в чем было дело?\r\nДа пусть она теперь невинна, - я настаивать не буду, потому что не хочу,\r\n- но разве все ее приключения могут оправдать такую невыносимую, бесовскую гордость ее, такой наглый, такой алчный ее эгоизм?\r\nПростите, князь, я увлекаюсь, но.\r\n..\r\n- Да, все это может быть; может быть, вы и правы... - забормотал опять князь; - она действительно очень раздражена, и вы правы, конечно, но...\r\n- Сострадания достойна? Это хотите вы сказать, добрый мой князь?\r\nно ради сострадания и ради ее удовольствия, разве можно было опозорить другую, высокую и чистую девушку, унизить ее в тех надменных, в тех ненавистных глазах?\r\nДа до чего же после того будет доходить сострадание? Ведь это невероятное преувеличение!\r\nДа разве можно, любя девушку, так унизить ее пред ее же соперницей, бросить ее для другой, в глазах той же другой, после того как уже сами сделали ей честное предложение.\r\n.. а ведь вы сделали ей предложение, вы высказали ей это при родителях и при сестрах! После этого честный ли вы человек, князь, позвольте вас спросить? И.\r\n.. и разве вы не обманули божественную девушку, уверив, что любили ее?\r\n- Да, да, вы правы, ах, я чувствую, что я виноват! - проговорил князь в невыразимой тоске.\r\n- Да разве этого довольно? - вскричал Евгений Павлович в негодовании: - разве достаточно только вскричать: \"ах, я виноват!\" Виноваты, а сами упорствуете!\r\nИ где у вас сердце было тогда, ваше \"христианское\"-то сердце!\r\nВедь вы видели же ее лицо в ту минуту: что она, меньше ли страдала чем та, чем ваша другая, разлучница? Как же вы видели и допустили? Как?\r\n- Да... ведь я и не допускал... - пробормотал несчастный князь.\n - Как не допускали?\r\n- Я, ей богу, ничего не допускал. Я до сих пор не понимаю, как все это сделалось...\r\nя - я побежал тогда за Аглаей Ивановной, а Настасья Филипповна упала в обморок; а потом меня все не пускают до сих пор к Аглае Ивановне.\r\n- Все равно! Вы должны были бежать за Аглаей, хотя бы другая и в обмороке лежала!\r\n- Да... да, я должен был... она ведь умерла бы! Она бы убила себя, вы ее не знаете, и...\r\nвсе равно, я бы все рассказал потом Аглае Ивановне и... Видите, Евгений Павлович, я вижу, что вы, кажется, всего не знаете.\r\nСкажите, зачем меня не пускают к Аглае Ивановне? Я бы ей все объяснил. Видите: обе они говорили тогда не про то, совсем не про то, потому так у них и вышло.\r\n.. Я никак не могу вам этого объяснить; но я, может быть, и объяснил бы Аглае... Ах, боже мой, боже мой! Вы говорите про ее лицо в ту минуту, как она тогда выбежала.\r\n.. о, боже мой, я помню!.. Пойдемте, пойдемте! - потащил он вдруг за рукав Евгения Павловича, торопливо вскакивая с места.\r\n- Куда?\n - Пойдемте к Аглае Ивановне, пойдемте сейчас!..\n - Да ведь ее же в Павловске нет, я говорил, и зачем идти?\r\n- Она поймет, она поймет! - бормотал князь, складывая в мольбе свои руки: - она поймет, что все это не то, а совершенно, совершенно другое!\r\n- Как совершенно другое? Ведь вот вы все-таки женитесь? Стало-быть упорствуете... Женитесь вы или нет?\n - Ну да... женюсь; да, женюсь!\r\n- Так как же не то?\n - О, нет, не то, не то! Это, это все равно что я женюсь, это ничего!\r\n- Как все равно и ничего? Не пустяки же ведь и это? Вы женитесь на любимой женщине, чтобы составить ее счастье, а Аглая Ивановна это видит и знает, так как же все равно?\r\n- Счастье? О, нет! Я так только просто женюсь; она хочет; да и что в том, что я женюсь: я... Ну, да это все равно! Только она непременно умерла бы.\r\nЯ вижу теперь что этот брак с Рогожиным был сумасшествие!\r\nЯ теперь все понял, чего прежде не понимал, и видите: когда они обе стояли тогда одна против другой, то я тогда лица Настасьи Филипповны не мог вынести.\r\n..\r\nВы не знаете, Евгений Павлович (понизил он голос таинственно), я этого никому не говорил, никогда, даже Аглае, но я не могу лица Настасьи Филипповны выносить...\r\nВы давеча правду говорили про этот, тогдашний вечер у Настасьи Филипповны; но тут было еще одно, что вы пропустили, потому что не знаете: я смотрел на ее лицо!\r\nЯ еще утром, на портрете, не мог его вынести.\r\n.. Вот у Веры, у Лебедевой, совсем другие глаза; я... я боюсь ее лица! - прибавил он с чрезвычайным страхом.\r\n- Боитесь?\n - Да; она - сумасшедшая! - прошептал он бледнея.\n - Вы наверно это знаете? - спросил Евгений Павлович с чрезвычайным любопытством.\r\n- Да, наверно; теперь уже наверно; теперь, в эти дни, совсем уже наверно узнал!\r\n- Что же вы над собой делаете? - в испуге вскричал Евгений Павлович: - стало-быть, вы женитесь с какого-то страху? Тут понять ничего нельзя... Даже и не любя, может быть?\r\n- О, нет, я люблю ее всей душой! Ведь это... дитя; теперь она дитя, совсем дитя! О, вы ничего не знаете!\n - И в то же время уверяли в своей любви Аглаю Ивановну?\n - О, да, да!\r\n- Как же? Стало быть, обеих хотите любить?\n - О, да, да!\n - Помилуйте, князь, что вы говорите, опомнитесь!\r\n- Я без Аглаи... я непременно должен ее видеть! Я... я скоро умру во сне; я думал, что я нынешнюю ночь умру во сне. О, если б Аглая знала, знала бы все...\r\nто-есть непременно все. Потому что тут надо знать все, это первое дело! Почему мы никогда не можем всего узнать про другого, когда это надо, когда этот другой виноват!...\r\nЯ, впрочем, не знаю, что говорю, я запутался; вы ужасно поразили меня...\r\nИ неужели у ней и теперь такое лицо, как тогда, когда она выбежала? О, да, я виноват! Вероятнее всего, что я во всем виноват! Я еще не знаю в чем именно, но я виноват.\r\n.. Тут есть что-то такое, чего я не могу вам объяснить, Евгений Павлович, и слов не имею, но... Аглая Ивановна поймет! О, я всегда верил, что она поймет.\r\n- Нет, князь, не поймет! Аглая Ивановна любила как женщина, как человек, а не как... отвлеченный дух.\r\nЗнаете ли что, бедный мой князь: вернее всего, что вы ни ту, ни другую никогда не любили!\r\n- Я не знаю... может быть, может быть; вы во многом правы, Евгений Павлович.\r\nВы чрезвычайно умны, Евгений Павлович; ах, у меня голова начинает опять болеть, пойдемте к ней! Ради бога, ради бога!\r\n- Да говорю же вам, что ее в Павловске нет, она в Колмине.\r\n- Поедемте в Колмино, поедемте сейчас!\n - Это не-воз-можно! - протянул Евгений Павлович, вставая.\r\n- Послушайте, я напишу письмо; отвезите письмо!\n - Нет, князь, нет! Избавьте от таких поручений, не могу!\r\nОни расстались. Евгений Павлович ушел с убеждениями странными: и по его мнению выходило, что князь несколько не в своем уме.\r\nИ что такое значит это лицо, которого он боится, и которое так любит!\r\nИ в то же время ведь он действительно, может быть, умрет без Аглаи, так что, может быть, Аглая никогда и не узнает, что он ее до такой степени любит!\r\nХа-ха! И как это любить двух? Двумя разными любвями какими-нибудь? Это интересно.\r\n.. бедный идиот! И что с ним будет теперь?\r\nX.\r\nКнязь однако же не умер до своей свадьбы, ни на яву, ни \"во сне\", как предсказал Евгению Павловичу.\r\nМожет, он и в самом деле спал не хорошо, и видел дурные сны; но днем, с людьми, казался добрым и даже довольным, иногда только очень задумчивым, но это когда бывал один.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "В Курск стыдился я показаться, а потому поехал искать счастия в Орле.\r\nНо как и там, думал я, если не мое имя, то, верно, отцовское известно по сказанному происшествию, то рассудил за благо назваться щеголеватым именем князя Светлозарова.\r\nВ лучших домах принят я был отлично.\r\nЯ не совестился рассказывать о своем богатстве, о знатности и силе близких родственников,\r\nа все с тем намерением, чтобы соблазнить какого-нибудь богат ого купца отдать за меня дочь свою.\r\nЭто - единственное средство поправить худые обстоятельства промотавшегося дворянина.\r\nМежду многими домами я очень часто вхож был к господину Перевертову, старому богатому откупщику.\r\nОн был большого роста, имел голову с котел, был сед, но вместе миллионщик, и потому принимаем был везде с отличною почестью.\r\nОн имел одну только дочь, устарелую невесту, и на нее-то обратил я все мое внимание, а отцу оказывал всевозможные услуги.\r\nСтарый Перевертов хотя был очень скуп для других, но для своих увеселений не щадил ничего.\r\nОбычай его был странный. Конечно, оттого, что родился в низком состоянии, он под старость не кинул подлых обычаев.\r\nОн имел на содержании купецкую дочь, крестьянку и горничную девку, которые стоили ему недешево.\r\nСего рода богини требуют от богатых и старых любовников не менее расходов, как и знатные барыни.\r\nОднажды старый Перевертов позвал меня таинственно в свой кабинет.\r\nЯ думал, что он, увидав угождение мое к предурной его дочери,\r\nпрельстился моим сиятельством и сам мне станет предлагать к женитьбе, как он вывел меня из заблуждения следующим объяснением:\r\n\"Любезный князь!\r\nТы, может быть, удивляешься моему вкусу, что я не ищу любви у этих щеголеватых барынь и их манерных дочек? Так!\r\nтерпеть не могу тощих и бледных, вертлявых кукол, у которых в пятнадцать лет седеет воображение, утомленное теорией наслаждения в любви.\r\nМне нравятся одни простого состояния женщины, которые богаты телом; а до духа мне и дела нет!\r\nЗнай, любезный князь, у меня есть на примете прекрасная крестьянка, хотя она слывет и княгинею.\r\nОколо двухсот верст отсюда есть деревня Фалалеевка, наполненная бедными князьями. Жена одного из таких князей, не более двадцати лет от роду, румяна, здорова, полна.\r\nЯ ничего не пожалел бы, только б ее достать в деревенский сераль мой. Не возьмешь ли на себя, милый друг, привезть ее; ибо мне в такие лета обольщать в глазах мужа трудно.\r\nИздержек я не пожалею; и дам тебе письмо к тамошнему старосте, который много мне обязан и не пожалеет трудов.\r\nПодумав несколько времени, я охотно согласился.\r\n\"Теперь-то и угодить старому сатиру\", - думал я и чрез несколько дней выехал в сопровождении одного своего слуги,\r\nзапасшись золотыми колечками, сережками, платками, тафтою разных цветов и прочими приманками деревенских красавиц.\r\nЯ уноровил так, что приехал в Фалалеевку в самую полночь.\r\nКогда староста прочел записку, в которой, между прочим, сказано, что за содействие в моем предприятии обещается ему сто рублей, то не знал, как лучше принять меня.\r\nМне хотелось быть никому не известным, а потому он отвел мне светелку, коляску запер в сарай, а лошадей - в конюшню и, узнав на другой день, в чем состоит дело, вышел молча;\r\nчерез полчаса вошел с молодою девушкою, которую я прежде почел было за княгиню Чистякову, как он сказ ал:\r\n\"Вот вам, сиятельнейший князь, княжна Макрида Угорелова, которой Фекла Сидоровна, вас пленившая, хорошая приятельница\".\r\nЯ прослезился пред Макрушею, объявляя, как я горю пламенем к прекрасной ее подруге.\r\nНе знаю, мои ли слезы, или кольцо, надетое на ее палец, а платок на шею, вдруг ее убедили, и она поклялась, что я скоро получу желаемое.\r\nИ подлинно, на третий день после сего свидания княжна пришла ко мне с княгинею и под каким-то предлогом нас оставили одних.\r\nМне, хотя урожденному дворянину, Фекла показалась пригожею, и мысль овладеть ею сделалась господствующею.\r\nМожет быть, вы, господин Чистяков, не знаете, как легко привлечь деревенскую красотку. Я вдруг поцеловал ее руки и упал на колени, клянясь вечною любовию.\r\nОна, бедняжка, сего никогда не видала от мужа своего, деревенского пентюха, и менее нежели через час, смеясь и плача, сделалась моею.\r\nЕе неловкость мне полюбилась, и я решился, вручив старосте обещанные сто рублей,\r\nпровести с нею несколько времени в полном удовольствии, пока склоню ее бежать со мною, ибо она тогда не решилась.\r\nСпустя дней пять она пришла ко мне с узлом и сказала: \"Поедем! Я теперь уверена, что в этом нет греха: муж мой растолковал, что другие делают и более\".\r\nВ ту же минуту я ускакал и скоро прибыл в деревню, где господин Перевертов имел свою дачу, которую назвал \"Пафосом\".\r\nСтарик был в восхищении, но зато молодая крестьяночка сильно испугалась, узнав, что я был временный любовник, а постоянный будет он.\r\nНесколько дней она не хотела осчастливить его, но послe подарки влюбленного, мое красноречие,\r\nпримеры купеческой дочки и комнатной девушки решили ее сомнения, и Перевертов в одно утро вручил мне дорогой бриллиантовый перстень, сказав, улыбаясь:\r\n\"Вот вам за труды, князь!\r\n\"\r\nСлучай сей почел я благоприятным и, с великим жаром объявив страсть мою к его дочери, просил родительского со изволения.\r\nОн выпучил глаза, в которых совсем я не находил желаемого ответа. \"Как? - вскричал он.\r\n- Вы так далеко смеете простирать свои желания? Это крайне безрассудно!\r\nРазве не знаете, что дочь моя единственная наследница обширного имения, собранного мною неусыпными трудами в течение каких-нибудь пятидесяти лет?\r\nМногие богатые люди, имеющие высокие государственные чины, давно ищут руки ее; но я не тороплюсь.\r\nЕй еще не исполнилось и тридцати, а невеста с миллионом приданого найдет знатных и молодых женихов и в пятьдесят лет.\r\nПрошу, князь, со мною не ссориться и сейчас оставить дом мой с тем, чтоб более не показываться\".\r\nОн отвернулся и ушел. Я велел заложить лошадей и уехал от неблагодарного, проклиная его со всеми миллионами.\r\nВ продолжение почти пяти лет вел я жизнь кочевую.\r\nОбъездил множество городов и сел; сносил счастие и несчастие и, прибыв в Москву, подружился с сим почтенным приятелем, который так же, как и я, борется с судьбою.\r\nОн оставил скупейшего отца, попа фатежского, и пошел искать счастия.\r\nВдруг вспомнил я о Сильвестре, о попе Авксентии и фатежском правосудии и смешался; но скоро, пришед в себя, спросил:\n - Что ж далее, почтенный приятель?\r\n- А вот, - продолжал он, - скоро услышите.\r\n- Прожив в Москве несколько времени, я нечаянно увидел мою Феклушу на театре, и мгновенно страсть моя возобновилась не столько к ней, сколько к бриллиантам, на ней блиставшим.\r\nСкоро узнал я, что она на содержании у знатного польского боярина князя Латрона, который, будучи уже полустар, так ревнив, что и представить невозможно.\r\nОн не отпускает своей пленницы никуда без себя, и в театр ездит она в его карете, в сопровождении кучи слуг.\r\nОднако, несмотря на сии предосторожности, я успел увидеться с нею после представления.\r\nОна узнала меня, приятно удивилась и со слезами рассказала, что готова бы мне отдаться со всем своим имением,\r\nкоторое не ничтожно, но не знает как, и боится старого богача, который очень могущ.\r\n\"Нет, ничего, прелестная моя Феклуша, - отвечал я, - посмотрю и, верно, найду способ похитить тебя из когтей зверя\".\r\nОднако, сколько мы ни думали с Сильвестром, моим другом, не находим возможности двоим управиться.\r\nОдному надобно безотлучно сидеть на козлах, другому быть у веревочной лестницы, ибо все двери на запорах; а третьему - в ее покое и подавать, что полегче и выгоднее.\r\nИтак, милый друг, согласен ли ты быть членом в нашем союзе; а ненагражденным не останешься!\r\nИмущество разделим на четыре равные части:\r\nодну Феклуше, так, как невесте на приданое, а последние три - по себе, Я поскачу в Петербург, а вы куда хотите, и делайте, что вам полюбится.\r\n- Как не соблазниться таким прелестным предложением! - вскричал я с радостию, хотя у меня сердце обмирало, и мщение волновалось с каждою каплею крови.\r\nМы дали друг другу руки и, чтоб союз бы л крепче, выпили бутылки две вина и разошлись.\r\nЛежа в постели, я размышлял, как бы лучше отомстить обманщику и вероломной женщине. Мне впала предорогая мысль, и я заснул приятно. Сновидения представляли торжество мое.\r\nПоутру, когда товарищи мои принялись каждый за свое дело, - один готовить экипаж, а другой веревочную лестницу, - я бросился в дом Латрона.\r\nСлуга сказал мне, что я не могу его тот день видеть , ибо он занят важными делами.\r\n- Это не мешает, - говорил я, - поди и доложи. Дело, за коим пришел я, не есть просьба, до меня касающаяся; я пришел для него самого.\r\nЕсли теперь меня пе выслушает, то завтре об эту пору будет стpадать и ужасно раскаиваться.\r\nСлуга, посмотрев с удивлением мне в глаза, вышел, а чрез несколько минут ввели меня в кабинет вельможи.\r\nГлаваХ. МЩЕНИЕ\r\nЯ увидел в нем человека в летах, большого роста и дородного собою. Он сидел за столом, бумагами укрытым, и развернутая книга пред ним лежала. Я поклонился и стоял молча.\r\n- Что скажешь, друг мой? - спросил он.\r\nКогда объяснился я, что имею надобность говорить с ним наедине и пo его приказанию слуга вышел, тогда я подробно рассказал об умысле бездельника Светлозарова и вероломной Феклуши.\r\nЕго свeтлость запылал гневом и, вскочив, закричал:\r\n- О! я умею отметить за честь свою! Не ее ли, неблагодарную тварь, из праха поставил я на блестящей дороге? Не я ли осыпал ее благодеяниями?\r\nО! сию минуту почувствует она всю тяжесть моего мщeния! Она погибнет, как погибает насекомое под моими ногами.\r\nОн хотел было идти, но я осмелился остановить и сказал, низко поклонившись:\r\n- Простите, милостивейший государь, дерзость мою: я советую вам подождать. Вы должны прежде увериться, что я не клеветник и не с намерением сплетаю сказки.\r\nА сверх того, для вас не довольно наказать преступницу:\r\nнадобно, чтоб и тот бездельник, который не страшится сделать вам сие огорчение и возвесть недостойные глаза на предмет страсти такого человека, понес не меньше тяжкое наказание.\r\nИтак, я советовал бы вам не только не показывать недовольного вида, но еще сделаться благосклоннее обыкновенного;\r\nи вместо того, чтоб запирать двери на замки, отвести ей покой с особливым ходом, чтоб мы не подвергались опасностям лезть по лестницам.\r\nКнязь подумал и посмотрел на меня выразительно.\r\n- Понимаю взор ваш, милостивейший государь, - вскричал я.\r\n- Вам кажется сомнительно мое предложение? Но кто запретит вам поставить на тайной страже целые десятки слуг, которые все будут видеть, будучи сами невидимы?\r\nЭто его успокоило, и он обещал, что если слова мои справедливы и он уверится в неверности особы им любимой, то не оставит наградить меня по достоинству.\r\nЯ вышел из сего дома очень весел. Нимало жалости к Феклуше не осталось в моем сердце.\r\nПришед в трактир, я не нашел еще моих сообщников и ожидал их с приятным равнодушием. Признаюсь, что мщение есть порок, но оно весьма сродно сердцу человеческому.\r\nКак не скорбеть ему, когда предмет единственной любви его, приверженности, - существо, для удовольствия которого не жалеешь трудов,\r\nздоровья, - так постыдно изменяет и предается другому, который ничего подобного не сделал?\r\nЯ начал рассуждать но правилам логики и неоспоримо сам себе доказал, что я делаю прекрасно.\r\nНегодных людей должно наказывать как для собственного их исправления, так и для примера прочим.\r\nК обеду собрались в трактир мои товарищи, будучи весьма веселы от успеха в начальных своих предприятиях;\r\nСильвестр приготовил крепкую повозку, запряженную в три лошади, а князь Светлозаpов хорошую лестницу.\r\nЧтоб быть отважнее, мы принялись за бутылки и на досуге рассуждали, что каждый сделает с своею находкою, которую получит от богатства Фионы.\r\n- Я намерен, - говорил Сильвестр, - блудную жизнь кинуть. Куплю маленькую деревушку и буду заниматься хлебопашеством.\r\nМне наскучило уже предаваться всегдашним опасностям и жертвовать вольностию и, может быть, жизнию из пустяков!\r\n- А я совсем иначе сделать намерен, - сказал князь Светлозаров, - я, живучи в Петербурге, постараюсь определиться, к месту, а Фиона выйдет на театр.\r\nМоя ловкость и деятельность, а ее прелести и приманчивость, надеюсь, в скором времени выведут меня в люди. Я знаю многих, которые, идучи сею дорогою, сделались людьми счастливыми!\r\n- И это не худо, - заметил Сильвестр, - но ты, господин Чистяков, что намерен делать с своими деньгами?\r\nЯ отвечал, что о том довольно времени будет и тогда подумать, когда положу их в свой карман.\r\nПод конец нашего обеда трактирный мальчик ввел к нам в комнату молоденькую девочку, которая спросила: \"Где я найду князя Виктора Аполлоновича?\"\r\n- А что тебе надобно, голубушка? - спросил он. - Ты видишь его во мне.\r\nДевушка вместо ответа подала ему письмецо, которое как скоро прочел он, то сделался как бешеный.\r\nОн прыгал, смеялся, глядел на всех блестящими глазами, а после сел за стол, написал несколько слов и, отдавая девке ответ вместе с несколькими рублями серебра, сказал:\r\n- Поди, душенька, и отнеси это прекрасной госпоже твоей; только будь скромна.\n Когда посланница вышла, мнимый князь, выпивая рюмку, вскричал:\r\n- Се жертва благодарности счастию, покровительствующему любви! За мной, друзья, courage! 1\r\n_____________\n 1 Смелее (франц.).\n\n - Не с ума ли ты сошел, приятель? - спросил Сильвестр. - Что за причина неумеренной твоей радости?\r\n- На, прочти,- вскричал названый князь,- и подивись путям провидения! Сильвестр читал:\r\n\"Я не знаю, дражайший мой, я ли, ты ли, или оба родились счастливыми.\r\nНе беспокойся более изыскиванием средств к моему побегу; не задумывайся об опасностях, они миновались, и я сегодни же ещe успокоюсь в твоих объятиях!\r\nВот что случилось: сегодни поутру против своего обыкновения призывает меня к себе мой сиятельный и, посадив подле себя, говорит ласково: \"Любезная Фиона!\r\nчувствую, что до сих пор поступал с тобою несправедливо и жестоко.\r\nМоя опытность в познании женщин делала меня недоверчивым к твоему постоянству, и я употреблял насильственные меры сберечь твою добродетель.\r\nНо как теперь вижу я, что ты - Феникс в женском поле, то сей же час переменяю свое поведение.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "Зачем они чересчур все это раздувают и о чем хлопочут? Все делалось бы само собою несравненно спокойнее и лучше, если бы они не гнали такой суеты и горячки.\r\nКто родится, того бы и окрестили, и назвали бы Никитою или Марфой, а то я уже стал тревожиться: как, в самом деле, это будет? Или, может быть, и совсем ничего не будет - так пройдет?\r\nВысказался даже в этом духе теще. Баронесса, вязавшая в это время одеяльце, покачала головою и, тихо улыбнувшись, отвечала:\r\n- Нет, это гак: не проходит. А они напрасно так много беспокоятся, и ты стал беспокоен. Тебе бы пока лучше проехаться.\r\n- Куда же, - говорю, - и как мне теперь отлучаться? \n - Отчего же? Это даже хорошо. Еще числа Лины далеко, а я попрошу барона - он тебе даст командировку. Проезжайся. Числа далеко.\r\nИ я получил командировку, и в самом деле рад был проехаться. Ведь \"числа далеко\", а Лину оставить с нежно любящею ее матерью нимало не страшно.\r\nДа и мой беспокойный вид и нервозность, по словам баронессы, даже нехорошо влияли на настроение духа жены, а ей в ее положении нужно спокойствие.\r\nА заботы родных все не унимаются:\r\nперед самым моим отъездом дядя пишет, что он намерен завещать свой дом, в переулке близ Арбата, Никите,\r\nа отец пишет, что \"все наше принадлежит тебе и сыну твоему, первенцу Никите Ивановичу Сипачеву\".\r\nЯ уехал в командировку на особом катере.\r\nПрекрасно!\r\nМоре, свободная стихия, маяки, запасы, поверки знаков - все это меня развлекло и заняло;\r\nно - черт возьми, - чуть только я удалился от своего берега, в моей душе вдруг зародилось какое-то беспокойство, что я обманут,\r\nчто со мной сыграли какую-то штуку, что я выгнан из дома нарочно, как какой-то дурачок, и вообще со мною играют какую-то комедию.\r\nКто?.\r\n.\r\nКто мог со мною играть комедию? Неужто моя милая, преданная жена, моя кроткая, верная Лина?\r\nИли неужто моя теща, баронесса, просвещенная, истинно честная и всеми уважаемая женщина, сочувствующая всему высокому и презирающая все недостойное истинного благородства?.\r\n. Невозможно! Не верю наветам коварным.\r\nА какой-то черт шепчет на ухо: \"Э, милый друг, все на свете возможно.\r\nСтерн, английский великий юморист, больше тебя понимал, и он сказал: \"Tout est possible dans la nature\" - все возможно в природе.\r\nИ русская пословица говорит: \"Из одного человека идет и горячий дух, и холодный\".\r\nВсе твои домашние дамы в своем роде прелестные существа и достойны твоего почтения, и другие их тоже не напрасно уважают,\r\nа в чем-нибудь таком, в чем они никому уступить не хотят, - и они не уступят, и они по-своему обработают.\r\nЗасыпаю под плащом на палубе и вижу фигуры баронессы и Лины на берегу, как они меня провожали и махали мне своими платками. Лина плакала.\r\nОна, наверно, и теперь иногда плачет, а я все-таки представляю себе, будто я нахожусь в положении сказочного царя Салтана,\r\nа моя теща Венигрета Васильевна - \"сватья баба Бабариха\", и что она непременно сделает мне страшное зло:\r\nНикитку моего изведет, как Бабариха извела Гвидона, а меня чем-нибудь на всю жизнь одурачит.\r\nИдем под свежим ветерком, катерок кренится и бортом захватывает, а я ни на что внимания не обращаю, и в груди у меня слезы.\r\nВ душе самые теплые чувства, а на уме какая-то гадость, будто отнимают у меня что-то самое драгоценное, самое родное.\r\nИ чуть я позабудусь, сейчас в уме толкутся стихи: \"А ткачиха с поварихой, с сватьей бабой Бабарихой\".\r\n\"Родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку\". Я зарыдал во сне. \"Никита мой милый! Никитушка! Что с тобою делают!\"\r\nБоцман меня разбудил. \n - Вы, - говорит, - ваше благородие, ужасно колобродите и руками брылявитесь! Перекреститесь. \n Я перекрестился и успокоился.\r\nВ самом деле, что за глупость: ведь я не царь Салтан, и Никитушка не Гвидон Салтанович; не посадят же его с матерью в бочку и не бросят в море!\r\nТак и странствую в таком душевном расположении от одного берегового пункта к другому, водворяю порядки и снабжаю людей продовольствием.\r\nИ вдруг на одном из дальних островков получаю депешу: совершенно благополучно родился сын, - \"sehr kraftiger Knabe\" {Очень сильный мальчик - нем.\r\n}. Все тревоги минули: таким именно kraftiger Knabe и должен был появиться Никита! \"Sehr kraftiger\". Молодец! Знай наших комаринских!\r\nСами можете себе вообразить,\r\nкак я после известия о рождении сына нетерпеливо кончал свои визиты к остальным маякам и с каким чувством через две недели выскочил с катера на родной берег этого города,\r\nгде меня ждали жена и ребенок.\r\nНа самой пристани матрос передает приказание моего начальника явиться к нему прямо сию минуту. \n Досадно, а делать нечего: еду.\r\nДобрейший барон Андрей Васильевич прямо заключает меня в свои объятия, смотрит на меня своими ласковыми синими глазами и, пожимая руки, говорит:\r\n- Ну, поздравляю, молодой отец, поздравляю! Извините, что я вас задержал и не пустил прямо домой, но это необходимо.\r\nЛина еще слаба, ведь она немножко обсчиталась числом, но зато Фриде - славный мальчик.\r\nЯ сначала не понял, что такое. Какой Фриде! \n - Кто это, - говорю, - Фриде?\r\n- А этот ваш славный мальчик! Мы его вчера окрестили и все думали: какое ему дать имя, чтобы оно понравилось... \n Я перебил:\r\n- И как же, - говорю, - вы его назвали? \n - Готфрид, мои милый, Готфрид! Это всем нам понравилось, и пастор назвал его Готфрид. \n - Пастор! - закричал я.\r\n- Да, конечно, пастор, наш добрый и ученый пастор. Я нарочно позвал его.\r\nЯ другого не хотел, потому что это ведь он, который открыл, что надо перенесть двоеточие после слова \"Глас вопиет в пустыне: приготовьте путь Богу\". Старое чтение не годится.\r\n- Позвольте, - говорю, - но ведь я его задушу моими руками! \n - Кого это? \n - Этого пастора! \n - За то, что он перенес двоеточие?\r\n- Нет, за то, что он смел окрестить моего сына! Барон выразил лицом полнейшее недоумение.\r\n- Как зачем окрестил сына? Как душить нашего пастора? Разве можно не крестить? \n - Его должен был крестить русский священник!\r\n- А!.. Я этого не знал, не знал. Я думал, вы так хотите! Но ведь лютеране очень хорошие христиане.\r\n- Все это верно, но я сам русский, и мои родные русские, и дети мои должны принадлежать к русской вере. \n - Не знал, не знал!\r\n- Зачем же мои семейные, жена, теща не подождали моего возвращения? \n - Не знаю - судьба, перст...\r\n- Какая, ваше превосходительство, судьба! Судьба вот была в чем, вот чего хотели все мои русские родные!\r\nРассказал ему все и прибавил: \n - Вот какова должна была быть настоящая судьба и имя, и вера этого ребенка, а теперь все это вывернули вон. Я этого не могу снесть.\r\n- В таком случае вы здесь прежде успокойтесь.\r\n- Нечем мне успокоиться! Это останется навсегда, что у меня первый сын - немец. \n - Но ведь немцы также очень хорошие люди.\r\n- Хорошие, да я-то этого не ожидал. \n - А перст Божий показал. \n Ну что еще с ним говорить! Бегу домой.\r\nОтворила сама теща, - как всегда, в буклях, в чепце и в кожаном поясе, во всем своем добром здоровье и в полном наряде, - и говорит мне:\r\n- Тссс! Потише... Фриде спит... \n - Покажите мне его. \n - Подожди, это сейчас нельзя.\r\n- Нет, покажите, а то я сойду с ума! Я лопну с досады. \n Показали мне мальчишку. Славный! Я его обнял и зарыдал.\r\n- Ах ты, - говорю, - Никитка, Никитка! За что только тебя, беднягу, оборотили в Готфрида!\r\nВыплакался досыта и ничего не стал говорить до тех пор, пока жена оправилась. \n Потом раз выбрал время и говорю:\r\n- Что же это вы сделали, Лина? Как я напишу об этом на Арбат и в Калужскую губернию! Как я его когда-нибудь повезу к деду и бабушке или в Москву к дяде, русскому археологу и историку!\r\nОна будто не понимает этого и ласкается: но я-то ведь понимаю, какое мое положение с новорожденным немцем.\r\nВстанут отец и мать: показывай, мол, нам колыванское производство, а что такое я им могу сказать, что я покажу? Вот, мол, я вам оттуда своего производства немца привез!.\r\n. Потрудитесь получить - называется Готфрид Бульонович, в ласкательной форме Фриде, в уничижительной - Фридька.\r\nИмя не трудное, а довольно потешное. Меня засмеют и со двора с немцем сгонят.\r\nИли, еще вернее, мне не поверят, потому что этому и нельзя поверить, чтоб я, калужанин,\r\nистинно русский человек, борец за право русской народности в здешнем крае, сам себе первенца немца родил!\r\nАд и смерть.\r\nПрыгал я, прыгал - разные глупости выдумывал, хотел дело поднимать, донос писать, перекрещивать, да на кого доносить станешь?\r\nНа свою семью, на любимую жену, на добрую и всеми уважаемую тещу Венигрету, которую я и люблю и уважаю!.\r\n. Черт знает, что за положение!\r\nТак ничего иного и не мог придумать, как признать \"совершившийся факт\", а в нем участие \"перста\", и затем начал врать моим старикам, что случилось несчастие:\r\nНикитки, пишу, нет, а вышел фос-куш.\r\nНичего другого в этом положении не выдумал.\r\nГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ\r\nЖивем наново и опять так же невозмутимо хорошо, как жили. Мой немчик растет, и я его, разумеется, люблю.\r\nМое ведь дитя! Мое рожденье! Лина - превосходная мать, а баронесса Венигрета - превосходная бабушка. Фридька молодец и красавец.\r\nБарон Андрей Васильевич носит ему конфекты и со слезами слушает, когда Лина ему рассказывает, как я люблю дитя.\r\nОботрет шелковым платочком свои слезливые голубые глазки, приложит ко лбу мальчика свой белый палец и шепчет:\r\n- Перст Божий! перст! Мы все сами по себе не значим ничего. - И прочитает в немецком переводе из Гафиза: \n\n Тщетно, художник, ты мнишь, \n Что творений своих - ты создатель.\r\nМеня повысили в должности и дали мне новый чин. Это поправило наши достатки. Прошло три года. Детей более не было.\r\nЛина прихварывала. Андрей Васильевич дал мне командировку в Англию для приема портовых заказов.\r\nЛине советовали полечиться в Дубельне у Нордштрема, в его гидропатической лечебнице. Я их завез туда и устроил в Майоренгофе, на самом берегу моря.\r\nСлагалось прекрасно: я пробуду месяца два за границей, а они у Нордштрема. Чудесный старик-немец и терпеть не мог остзейских немцев, все их ругал по-русски \"прохвостами\".\r\nБольных заставлял ходить по берегу то босиком, то совсем нагишом.\r\nВ аптечное лечение не верил нисколько и над всеми докторами смеялся. Исключение делал только для одного московского Захарьина.\r\n- Этот, - говорил, - один чисто действует: он понял дело и напал на свою роль.\r\nА похвала эта, впрочем, в простом изъяснении сводилась к тому, что он почитал знаменитого московского врача \"объюродевшим\",\r\nно уверял, что \"в Москве такие люди необходимы\" и что она потому и крепка, что держится \"credo quia absurdum\".\r\n{\"Верю, потому что абсурд\" (лат.)}.\r\nЛюбопытный был человек!\r\nЖил холостяком, брак считал недостойным и запоздалым учреждением, остающимся пока еще только потому, что люди не могут найти, чем бы его заменить;\r\nходил часто без шапки, с толстой дубиной в руке, ел мало, вина не пил и не курил и был очень умен.\r\nМоя теща пользовалась его расположением \"как умная немка\". Жена моя должна была у него лечиться. После она хотела съездить к Tante Августе в Поланген, где море гораздо солонее.\r\nЯ сказал: \n - Прекрасно. \n - И Фриде с собою возьмем, надо его показать танте и Авроре: она ведь его еще не видала.\r\n- Пожалуйста, возьмите; его только и остается показывать танте Августе да Авроре.\r\nЛина укоризненно покачала головою. \n - Какой ты, - говорит, - злой!\r\n- Да, я злой, а вы с своей мамой очень добрые: вы так устроили, что мне своим родным сына показывать стыдно.\r\n- Почему же стыдно? \n - Немец!.. лютеранин! \n - Ну так что же такое? \n - Ничего больше. \n - Будто не все равно? Все христиане.\r\n- То-то и есть, верно, не все равно. И я так думаю: не все ли равно, а вот по-вашему, видно, не все равно, вы взяли да и переправили его из Никитки на Готфрида.\r\nА жене уж нечего сказать, так она отвечает:\r\n- Ты придираешься. Лишнюю комнату, которая у нас наверху, мы отдадим дяде барону (то есть Андрею Васильевичу).\r\n- Чудесно. \n - Ведь мы ему много обязаны. \n - Конечно. \n - Он очень любит Нордштрема.\r\n- И Нордштрем его любит. \n - Правда? \n - Да. \n - Он тебе говорил это?\r\n- Как же. Он мне говорил, что барон - гороховый шут. \n Лина обиделась. \n - Я, - говорит, - думаю, что ты шутишь.\r\n- Нет, не шучу; но, впрочем, Нордштрем хотел свести барона с каким-то пастором, который одну ночь говорит во сне по-еврейски, а другую - по-гречески.\r\nЛина заметила мне, что я дерзок и неблагодарен.\r\nВ ней была какая-то нервность. Так мы расстались и почти три месяца не видались.\r\nВ разлуке в моем настроении, разумеется, произошла перемена: огорчения потеряли свою остроту, а хорошие, радостные минуты жизни всплывали и манили к жене.\r\nЯ ведь ее любил и теперь люблю.\r\nАндрей Васильевич встретил меня в Риге на самом вокзале, повел завтракать в парк и в первую стать рассказал свою радость.\r\nПастор, с которым познакомил его Нордштрем и который \"во сне говорил одну ночь по-еврейски, а другую - по-гречески\", принес ему \"обновление смысла\".\r\n- Что же такое он открыл?\r\n- А, друг мой, - это благословенная, это великая вещь! Я теперь могу молиться так, как до этой поры никогда не молился. Сомненья больше нет! \n - Это большая радость.\r\n- Да, это радость. Впрочем, я всегда думал и подозревал, что здесь нечто должно быть не так, что здесь что-то должно быть иначе. Я говорю о \"Молитве Господней\".\r\n- Я ничего не понимаю. \n - Но ведь вы ее знаете? \n - \"Отче наш\"-то? - Ну, конечно, знаю.\r\n- И помните прошение: \"Хлеб наш насущный дай нам сегодня\"? \n - Да, это так. \n - А вот то-то и есть, что это не так.\r\n- Позвольте...\r\n- Да не так, не так! Я и прежде задумывался: как это странно!.\r\n. \"Не о хлебе человек жив\", и \"не беспокойтеся, что будете есть или пить\", а тут вдруг прошение о хлебе... Но теперь он мне открыл глаза.\r\n- А мне хочется сперва в Дубельн, к жене... боюсь, как бы не пропустить поезда. \n - Нет, не пропустим. Вы понимаете по-гречески слово: \"????????\"? \n - Не понимаю.\r\n- Это значит: \"надсущный\", а не насущный, - хлеб не вещественный, а духовный... Все ясно! \n Я перебил.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Никогда-то он почти ни с кем не говорил и вдруг начал беспокоиться, смущаться, расспрашивать все о Гарибальди и об итальянских делах, как Поприщин об испанских...\r\nИ вот в нем образовалась мало-помалу неотразимая уверенность, что он-то и есть Гарибальди, флибустьер и нарушитель естественного порядка вещей.\r\nСознав в себе свое преступление, он дрожал день и ночь.\r\nНи стоны жены, ни слезы детей, ни высокомерные лакеи у подъездов, подставлявшие ему на Невском ногу, ни ворона,\r\nсевшая ему однажды на улице на искомканную его шляпу и возбудившая всеобщий смех его департаментских,\r\nни кнутики лихачей-извозчиков, ни пустое собственное брюхо - ничто, ничто уже более не занимало его.\r\nВесь божий мир скользил перед ним и улетал куда-то, земля скользила из-под ног его.\r\nОн одно только видел везде и во всем: свое преступление, свой стыд и позор.\r\nЧто скажет их превосходительство, что скажет сам Дементий Иваныч, начальник отделения, что скажет, наконец, Емельян Лукич, что скажут они, они все.\r\n.. Беда! И вот в одно утро он вдруг бросился в ноги его превосходительству: виноват, дескать, сознаюсь во всем, я - Гарибальди, делайте со мной что хотите!.\r\n. Ну, и сделали с ним... что надо было сделать. Когда мне приснился этот сон, я сам засмеялся над собою и над странностью моих снов. И вдруг - сон в руку.\r\nКак вам нравится, господа: вычитал я недавно из газет опять одну тайну. Действительно тайну; в газетах напечатано и истолковано, а все-таки тайну.\r\nОткрылся вдруг новый Гарпагон, умерший в самой ужасной бедности, на грудах золота.\r\nСтарик этот, которого тоже нужно отнести к замечательным субъектам доктора Крупова, был некто отставной титулярный советник Соловьев, имевший около восьмидесяти лет от роду.\r\nОн нанимал себе угол за ширмой за три рубля.\r\nВ своем грязном углу Соловьев жил уже более года, не имел никаких занятий, постоянно жаловался на скудость средств и даже,\r\nверный характеру своей видимой бедности, за квартиру во-время не платил, оставшись после смерти должен за целый год.\r\nВ течение этого года новый Плюшкин постоянно был болен, страдал одышкою и грудным расстройством и ходил за советами и лекарствами в Максимилиановскую лечебницу.\r\nОн отказывал себе в свежей пище, даже в последние дни своей жизни.\r\nПосле смерти Соловьева, умершего на лохмотьях, посреди отвратительной и грязной бедности, найдено в его бумагах 169022 р<убля> с<еребром>, кредитными билетами и наличными деньгами.\r\nГазетное объявление гласит, что найденные деньги отданы на хранение в департамент Управы благочиния, а тело умершего подлежит вскрытию.\r\n.. Я раздумывал об этом происшествии и приближался к Гостиному двору. Становился вечер; в магазинах, за цельными, слегка запотевшими стеклами, загорелся газ.\r\nРысаки и офицеры летели по Невскому; тяжело хрустя по снегу, неслись блестящие кареты, запряженные гордыми конями, с гордыми кучерами и надменными лакеями.\r\nИзредка раздавался звонкий стук подковы, тронувшей сквозь снег камень; по тротуарам валили прохожие...\r\nбыл канун рождества... И вот передо мною в толпе мелькнула какая-то фигура, не действительная, а фантастическая.\r\nЯ ведь никак не могу отказаться от фантастического настроения. Еще в сороковых годах меня называли и дразнили фантазером. Тогда, впрочем, я не пролез в одну щелочку.\r\nТеперь, разумеется, - седина, житейская опытность и т. д., и т. д., а между тем я все-таки остался фантазером.\r\nФигура, скользнувшая передо мною, была в шинели на вате, старой и изношенной, которая непременно служила хозяину вместо одеяла ночью, что видно было даже с первого взгляда.\r\nИсковерканная шляпа, с обломанными полями, сбивалась на затылок.\r\nКлочки седых волос выбивались из-под нее и падали на воротник шинели. Старичок подпирался палкой. Он жевал губами и, глядя в землю, торопился куда-то, вероятно к себе домой.\r\nДворник, сгребавший с тротуара снег, нарочно подбросил прямо на его ноги целую лопату; но старичок этого даже и не заметил.\r\nПоровнявшись со мной, он взглянул на меня и мигнул мне глазом, умершим глазом, без света и силы, точно предо мной приподняли веку у мертвеца,\r\nи я тотчас догадался, что это тот самый Гарпагон, который умер с полмиллионом на своих ветошках и ходил в Максимилиановскую лечебницу.\r\nИ вот (у меня воображение быстрое) передо мной нарисовался вдруг образ, очень похожий на пушкинского Скупого рыцаря. Мне вдруг показалось, что мой Соловьев лицо колоссальное.\r\nОн ушел от света и удалился от всех соблазнов его к себе за ширмы.\r\nЧто ему во всем этом пустом блеске, во всей этой нашей роскоши? К чему покой и комфорт?\r\nЧто ему за дело до этих лиц, до этих лакеев, сидящих на каретах, до этих господ и госпож, сидящих внутри карет;\r\nдо этих господ, катающихся на рысаках, и до этих господ, бредущих пешком, до этих очаровательных молодых людей, на лицах которых написана ненасытная жажда камелий и рублей серебром?\r\n.\r\n. Что ему за дело до этих камелий, Минн и Арманс?.. Нет; ничего ему не надо, у него все это есть, - там, под его подушкой, на которой наволочка еще с прошлого года.\r\nПусть с прошлого года: он свистнет, и к нему послушно приползет все, что ему надо. Он захочет, и многие лица осчастливят его внимательной улыбкой.\r\nВот вино - оно бы согрело его кровь; оно бы помогло ему, и даже недорогое вино... Не надо ему никакого. Он выше всех желаний...\r\nНо когда я фантазировал таким образом, мне показалось, что я хватил не туда, что я обкрадываю Пушкина, и дело происходило совсем другим образом.\r\nНет, это было, верно, не так. Лет шестьдесят назад Соловьев, верно, где-нибудь служил; был молод, юн, лет двадцати.\r\nМожет быть, и он тоже имел увлечения, разъезжал на извозчиках, знал какую-нибудь Луизу и ходил в театр смотреть \"Жизнь игрока\".\r\nНо вдруг с ним что-нибудь случилось такое, как будто подталкивающее под локоть, - одно из тех происшествий,\r\nкоторые в один миг изменяют всего человека, так что он даже сам того не заметит.\r\nМожет быть, с ним была какая-нибудь минута, когда он вдруг как будто во что-то прозрел и заробел перед чем-то.\r\nИ вот Акакий Акакиевич копит гроши на куницу, а он откладывает из жалованья и копит, копит на черный день, неизвестно на что, но только не на куницу.\r\nОн иногда и дрожит, и боится, и закутывается воротником шинели, когда идет по улицам, чтоб не испугаться кого-нибудь, и вообще смотрит так, будто его сейчас распекли.\r\nПроходят годы, и вот он пускает с успехом гроши свои в рост, по мелочам, чиновникам и кухаркам, под вернейшие заклады.\r\nКопится сумма, а он робеет и робеет все больше и больше. Проходят десятки лет. У него уже таятся заклады тысячные и десятитысячные.\r\nОн молчит и копит, все копит.\r\nИ сладостно, и страшно ему, и страх все больше и больше томит его сердце, до того, что он вдруг осуществляет свои капиталы и скрывается в какой-то бедный угол.\r\nОн держал было сначала у себя, в заплесневелой квартире своей, со стенами под желтой краской, кухарку и кошку; кухарка была глупа, но честная от глупости.\r\nА он все ее бранил и корил; ел картофель, пил цикорий, - и поил им кухарку, безответную и послушную.\r\nМясо покупал он только для кошки, в месяц по фунту, и она от этого страшно мяукала, и когда мяукала и жалобно смотрела в его глаза,\r\nпрося говядинки, и терлась около него, подняв хвост строкою, он гладил ее, называл ее Машей, а говядинки все-таки не давал.\r\nВсе богатство его состояло в стенных часах, с гирями на веревках, и от нечего делать он посматривал на эти часы, как будто интересуясь, который час.\r\nНо околела кошка, за кухаркой прислал муж из деревни, часы давно уже стали и развалились.\r\nСтаричок остался один, осмотрелся, пожевал губами и продал за два гроша на толкучий свои три провалившиеся стула, ломберный стол,\r\nс которого он давно уже придумал содрать сукно, чтоб употребить его на внутреннюю подкладку халата, но не употребил, а, пожевав губами, бережно сложил и спрятал в свой узелок.\r\nПродал он и часы и - отправился проживать по углам.\r\nПо углам, за ширмами он спал, ел картофель, уменьшая каждый день его количество, трепетал и боялся,\r\nне доплачивал денег и, не заплатив, переезжал в другие углы, чтоб не заплатить потом и там.\r\nИ сколько раз, может быть, бедная немка, его хозяйка, в папильотках и грязная, приставала к нему, чтоб он отдал ей хоть один грош своего долгу.\r\nОн только ахал и охал, говорил ей о благочестии, о долготерпении и милосердии,\r\nкрестил себе рот и засыпал тревожно и с дрожью, чтоб кто-нибудь не узнал его тайны, чтоб хозяйка не проведала.\r\n..\r\nИ зачем он ходил в Максимилиановскую лечебницу! Зачем ему было лечиться? Для чего ему была жизнь?\r\nИ предчувствовал ли он, что все его полмиллиона поступят на хранение в Управу благочиния? Впрочем, его тело хотели вскрывать, увериться, что он был сумасшедший.\r\nМне кажется, что вскрытием не разъясняются подобные тайны. Да и какой он был сумасшедший!\r\nЯ вошел в Гостиный двор. Под арками кишела толпа людей, сквозь которую даже трудно было пробиться. Все это покупало и запасалось на праздники.\r\nПод арками же преимущественно продавались игрушки и стояли готовые елки всех сортов, и бедные и богатые.\r\nПред грудой игрушек стояла одна толстая дама с лорнетом и с лакеем в какой-то невозможной ливрее. Даму сопровождал курносый и чрезвычайно потертый молодой человек.\r\nДама щебетала и выбирала игрушки; в особенности ей понравилась фигурка в синем мундире и красных панталонах.\r\n- C'est un Zouave, c'est un Zouave, - пищала дама, - voyez, Victor, c'est un Zouave; car enfin il a... enfin c'est rouge; c'est un Zouave!2\n И дама с восторгом купила зуава.\r\nНедалеко от них, у другого вороха игрушек, в толпе покупателей стояли господин и госпожа и долго выбирали, что бы купить, чтоб и хорошо было и подешевле.\r\nПоследнее, кажется, очень занимало господина.\r\n- Посмотри, душенька, ведь щелкает, - говорил он своей подруге жизни, показывая ей деревянную пушечку, которая действительно щелкала. - Смотри, видишь - щелкает!\r\nИ господин несколько раз щелкнул перед глазами своей озабоченной барыни. Но той хотелось игрушку получше; она с недоумением смотрела на пушку.\r\n- Лучше бы вот хоть эту куклу, - сказала она, безнадежно указав на нее пальцем.\n - Эту куклу? гм... - проговорил господин. - Отчего же, душенька, смотри - ведь щелкает?\r\nЕго нахмуренное раздумье, серьезное, озабоченное каждым гривенником лицо свидетельствовало, что деньги доставались ему не даром.\r\nОн не решался и, с нахмуренным видом, молча, продолжал щелкать из пушечки. Я не знаю, что они купили.\r\nЯ продолжал пробираться сквозь толпу, преследуемый памятью Шиллера, продаваемою мальчишками, к которой присоединился теперь и Виктор-Эммануил.\r\nИзредка в толпе слышался робкий голос ребенка, украдкою просившего милостыню.\r\n- Милостивый государь, извините, что осмеливаюсь вас беспокоить...\r\nЯ оглянулся. За мною следовал один господин, в форменном пальто, которого я подозреваю выгнанным из службы.\r\nИначе быть не может. Они все ходят потом в форменных пальто, особенно бывшие под судом.\r\nЭто господин вершков девяти росту, с виду лет тридцати пяти и родной братец Ноздреву и поручику Живновскому, в фуражке с красным околышком,\r\nс отвратительно свежим цветом лица и с необыкновенно тщательно выбритою физиономией, до того открытой и \"благородной\",\r\nчто при взгляде на нее у вас рождалось непреодолимое желание плюнуть прямо в эту физиономию.\r\nЯ его знаю; он уже мне не раз встречался на улице.\r\n- Преследуем несчастьем. Сам давал по пятнадцати целковых нуждавшимся. Милостивый государь... с вашей стороны... если смею надеяться...\r\nНе одного этого господина, дававшего по пятнадцати целковых нуждавшимся (надо было бы узнать, сколько он содрал с других нуждавшихся?), я встречал на петербургских улицах.\r\nИли мое такое несчастье, или я имею какое-нибудь особенное свойство на них натыкаться.\r\nЯ помню еще одного господина, тоже в форменном сером пальто, необыкновенно чистом и новом, с великолепнейшими бакенбардами и с благородством лица неизобразимым.\r\nЭто лицо сияло здоровьем, белые руки блестели чистотою.\r\nОн придрался ко мне на немецком языке, вероятно, чтоб не компрометировать себя перед \"публикой\"; я не знал, как отстать от него. Такого бесстыдства я никогда еще не встречал.\r\n.\r\n.\r\nА какие бы из всех этих попрошаек вышли славные накатчики насосов или работники на железных дорогах!\r\nчто за сила, что за здоровье! Но - благородство препятствует! И какие, должно быть, они были в свое время дантисты.\r\n..\r\nНо встреча с пальто отвратительно благородной наружности напомнила мне другую встречу летом, в августе месяце.\r\nВ тот день я имел две встречи; одна из них произвела на меня премиленькое впечатление.\r\nЯ проходил по Фонтанке мимо одного барского дома. У подъезда стояла щегольская двуместная карета. Вдруг швейцар отворил двери, и из них вышла молодая и изящная парочка.\r\nДама, одетая пышно и богато, прехорошенькая и премолоденькая, порхнула в карету, за нею вскочил господин, еще очень молодой человек, в блестящем военном мундире,\r\nи только что лакей успел захлопнуть дверцы, молодой человек впился поцелуем в губки хорошенькой дамочки, которая с наслаждением приняла его ласку.\r\nЯ разглядел всю эту мгновенную сцену сквозь стекло кареты. Они меня не приметили; карета рванулась, а я расхохотался, стоя на тротуаре.\r\nНе было сомнения, что это \"молодые\", делавшие визиты. Супруги после медового месяца в каретах не целуются.\r\nЧасов в пять пополудни того же дня я проходил по Вознесенскому проспекту.\r\nВдруг я услышал за собой робкий, слабый голос;\r\nя обернулся - передо мной стоял мальчик лет двенадцати или тринадцати, с миленьким и добрым личиком, смотревший на меня просящим и стыдливым взглядом.\r\nОн что-то говорил, но голос его прерывался и немного дрожал. Одет он был бедно, но очень чисто, в летнем легком пальто, в фуражке, но в довольно худых сапогах.\r\nСтаренький шелковый галстучек был аккуратно повязан у него на шее. По всему было видно, что он принадлежал к семейству бедному, но честному и видавшему лучшие дни.\r\nИ видно было, что этот галстух повязала ему сама маменька или старшая сестрица.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "часовых. Внизу, под вашими ногами, гремят проезжающие кареты, кричат \n извозчики, раздаются громкие речи гуляющих по набережной; с противоположного\r\nберега долетают до вас веселые песни фабричных, и глухой, невнятный говор всего\r\nЗамоскворечья как будто шепчет вам на ухо о радостях, забавах и суете земной \n жизни. Но все это от вас далеко, - вы выше всего этого. Вот набежали тучки,\r\nсветлый месяц прикрылся облаком, внизу густая тень легла на все Замоскворечье,\r\nпотухли сверкающие волны реки и все дома подернулись туманом. Но здесь, на \n кремлевском холме, облитые светом главы соборов блестят по-прежнему и\r\nпозлащенный крест Ивана Великого горит яркой звездою в вышине. Поглядите \n вокруг себя: как стройно и величаво подымаются перед вами эти древние соборы, в\r\nкоторых почивают нетленные тела святых угодников московских. О, как эта\r\nторжественная тишина, это безмолвие, это чувство близкой святыни, эти \n изукрашенные терема царей русских и в двух шагах их скромные гробницы, - как\r\nэто отрывает вас от земли, тушит ваши страсти, умиляет сердце и наполняет его\r\nкаким-то неизъяснимым спокойствием и миром! Внизу все еще движенье и суета:\r\nлюди или хлопочут о делах своих, или помогают друг другу убивать время; а здесь \n все тихо, все спокойно и все так же живет, - но только другою жизнию. Эти\r\nвысокие стены, древние башни и царские терема не безмолвны, - они говорят вам о \n былом, они воскрешают в душе вашей память о веках давно прошедших. Здесь все\r\nнапоминает вам и бедствия и славу ваших предков, их страдания, их частные смуты\r\nи всегдашнюю веру в провидение, которое, так быстро и так дивно возвеличив \n Россию, хранит ее как избранное орудие для свершения неисповедимых судеб своих.\r\nЗдесь вы окружены древнею русской святынею, вы беседуете с нею о небесной\r\nвашей родине. Как прилипший прах, душа ваша отрясает с себя все земные \n помыслы. Мысль о бесконечном дает ей крылья, и она возносится туда, где не станут\r\nуже делить людей на поколения и народы, где не будет уже ни веков, ни времени, ни\r\nплача, ни страданий... Испытайте это сами, придите в Кремль попозже вечером, и \n если вы еще не вовсе отвыкли беседовать с самим собою, если можете несколько\r\nминут прожить без людей, то вы, верно, скажете мне спасибо за этот совет. Впрочем,\r\nво всяком случае, вы не станете досадовать, если послушаетесь меня и побываете в \n Кремле, потому что он при лунном свете так прекрасен, что вы должны непременно\r\nэто сделать, - хотя из любви к прекрасному.\n\n ВОРОНЫ\n\n Проходя Петровскою площадью, я иногда останавливаюсь и смотрю с\r\nлюбопытством на стаи ворон, которые беспрестанно вьются над кровлею Большого \n театра; меня очень забавляют их усилия посидеть на остроконечной верхушке\r\nгромового отвода. Они дерутся меж собой, кричат, суетятся, и если одной из ворон,\r\nпобойчее других, удастся на несколько секунд удержать себя в равновесии, то \n другие бросаются на нее целою гурьбою, бьют ее крыльями, щиплют и тотчас\r\nсгоняют.\n\n \"Вот животное-то, как ни говорите, а все глупее человека! - думаю я всякий\r\nраз, смотря на эти воздушные побоища. - Ну что за охота этим глупым воронам \n хлопотать, мучиться, терпеть побои, держаться одной ногой на остром беспокойном\r\nшпице, и все это для того только, чтоб просидеть четверть минуты повыше других!\"\n\n ВЫХОД ВТОРОЙ\r\nI\n ПЕТРОВСКИЙ ПАРК И ВОКСАЛ\n\n\t\t\t\t\tПо моему сужденью,\n\t\t\t\t\tПожар способствовал ей много к украшенью.\n\t\t\t\t\t Грибоедов\r\nВероятно, эти два стиха из комедии \"Горе от ума\" заставляли вас всегда \n смеяться, и я также, слушая их, смеюсь, а ведь если рассудить хорошенько, так\r\nСергей Сергеевич Скалозуб говорит совершенную правду. Конечно, пожар \n двенадцатого года весьма способствовал к украшению Москвы. Постепенное\r\nулучшение, не допускающее никаких насильственных мер, требует много времени;\r\nнельзя заставить хозяина какого-нибудь безобразного и уродливого дома сломать \n его и построить новый; если же этот дом сгорел, то правительство вправе требовать,\r\nчтоб при постройке нового дома соблюдены были все необходимые условия если не\r\nизящной, то, по крайней мере, правильной архитектуры. Но это еще один дом, а что\r\nбудете вы делать с целыми улицами, кривыми, тесными, в которых один дом стоит \n вкось, другой боком, третий прячется назад, а четвертый выходит вперед и\r\nзахватывает половину улицы, и без того похожей на узкий переулок; тут уж горю \n пособить нечем. \"Следовательно, - скажет какой-нибудь насмешник, - мы\r\nдолжны радоваться, что в двенадцатом году Москва почти вся сгорела\". Избави,\r\nгосподи! Я говорю только, что она не была бы так хороша, если б ее не нужно было \n всю вновь перестраивать. Как жаль, что сравнение с фениксом, который\r\nвозрождается из своего пепла прекраснее, чем был прежде, так часто употреблялось\r\nнекстати и сделалось до того пошлым, что почти совестно употребить его, говоря о \n Москве. А ведь трудно найти сравнение, которое было бы во всех отношениях\r\nвернее этого, - начиная даже с того, что Москва превратилась в пепел не случайно,\r\nне по воле врага, но по собственному своему желанию. Нельзя довольно надивиться,\r\nкогда посмотришь, что сделано для Москвы в течение последних двадцати пяти лет \n под управлением того, который, облеченный доверенностию русского царя, так\r\nдолго и с таким постоянным рвением заботится об ее благосостоянии. Не говоря уже\r\nоб огромном Петровском театре, о великолепной набережной по той стороне реки, \n между Каменным и Москворецким мостами, о бульварах и о множестве других\r\nулучшений, имеющих целью одну красоту и великолепие города, - сколько сделано \n в течение этих двадцати пяти лет для существенной пользы и блага московских\r\nжителей! Крутые спуски, от которых езда по Москве не всегда была безопасною,\r\nвезде срыты, и грязные, заплывшие тиною пруды превратились в светлые бассейны,\r\nобсаженные тенистыми липами. Придет ли кому в голову, что этот широкий бульвар \n на Трубе, со своими зелеными полянами и гладкими дорожками, был не так еще\r\nдавно почти непроходимым и зловонным болотом! Кто поверит, что несколько лет \n тому назад на том самом месте, где теперь красивые сады опоясывают западную\r\nчасть кремлевской стены, был безобразный ров, заваленный всякою отвратительною\r\nнечистотою? Любуясь изящной и легкой архитектурой Москворецкого моста, \n вспомните, что недавно еще один только Каменный мост соединял весной все\r\nЗамоскворечье с остальной частью города. Сколько раз, бывало, проездом в\r\nТроицкую лавру, останавливался я в Больших Мытищах для того только, чтоб \n напиться знаменитой мытищинской воды, которая издавна славится своею\r\nсвежестию, чистотою и чрезвычайно приятным вкусом, или, лучше сказать, \n совершенным отсутствием всякого вкуса - главным достоинством хорошей\r\nпресной воды. Как часто жалел я, что предположение императрицы Екатерины II не \n было исполнено и что эта превосходная вода не проведена в Москву. И вот уже\r\nнесколько лет, как она в самой средине города, на всех площадях, окружающих \n Кремль, бьет из водометов, украшенных прелестными группами московского\r\nхудожника Витали. И вот уж мы почти забыли, что это величайшее благодеяние, \n оказанное московским жителям, принадлежит нашему времени. Пройдет еще\r\nнесколько лет, и нам будет казаться, что это всегда так было, и даже, - я уверен в\r\nэтом, - мы станем гневаться за то, что у нас нет фонтанов во всех частях города.\r\nУж, видно, человек так создан: с улучшением его положения всегда умножаются его \n требования, и то, что вчера казалось ему благодеянием, становится завтра\r\nестественною обязанностию, за выполнение которой он даже и благодарить не \n должен.\r\nСоздание Петровского парка принадлежит также нашему времени. Если вы, \n любезные читатели, не забыли мою прогулку в Марьину рощу, то, вероятно,\r\nвспомните также, что я намерен был проехать из нее в парк, для того чтоб в один и\r\nтот же день взглянуть на два общества, совершенно различные между собою. \"Давно \n ли, - думал я, подъезжая к этому любимому гулянью московской аристократии, -\r\nдавно ли было здесь чистое поле, на котором не росло ни одного деревца, не \n красовалось ни одного домика: направо- однообразное и бесконечное Ходынское\r\nполе, налево - продолжение того же поля, песчаная земля, глиняные копи, кое-где\r\nряды с тощей зеленью и несколько лачужек, в которых жили огородники, - вот все, \n что представлялось вашим взорам, когда вы, миновав Петровский дворец,\r\nпрекрасное здание мавританской архитектуры, переделанной на европейские нравы,\r\nпродолжали ехать к Тверской заставе\". А теперь!.. Посмотрите, каким роскошным\r\nковром раскинулся этот веселый парк, как разбегаются во все стороны его широкие, \n укатанные дороги, с каким изящным вкусом разбросаны его рощи, опушенные\r\nцветами и благовонным кустарником, какой свежей и яркой зеленью покрыты его\r\nобширные поляны, как мил и живописен этот небольшой пруд со своими покатыми \n берегами и прелестными мостиками! А это тройное шоссе с двумя бульварами,\r\nобставленное с обеих сторон загородными домами, которые, начинаясь от заставы,\r\nтянутся до самого парка, эти дачи, которые обхватили такой разнообразной и \n красивой цепью строений большую часть парка, эти чистые и веселые домики,\r\nкоторые столпились кругом дворца, этот игрушка летний театр со своим греческим \n портиком и огромный воксал со всеми своими затеями, - лет десять тому назад обо\r\nвсем этом и речи не было.\n\n При самом въезде в парк я должен был сойти с дрожек, потому что мимо\r\nвоксала было каретное гулянье, в котором смиренному экипажу в одну лошадь не \n дозволяется участвовать. Я пошел пешком по широкому тротуару, минуты через три\r\nпопал в толпу гуляющих и, пройдя несколько шагов, остановился, чтоб взглянуть\r\nсначала на горы, а потом на круглые и висячие качели и разные другие детские \n забавы, которые подчас забавляют и людей пожилых. Я удостоверился в этом, глядя\r\nна одного человека лет тридцати. Куря весьма важно свою сигару, он сидел на\r\nдеревянном коне, который то опускался, то подымался на своей гибкой перекладине.\r\nПризнаюсь, я почти позавидовал стоическому спокойствию и совершенному \n равнодушию, с которым этот пожилой дитя поглядывал на толпу любопытных\r\nзрителей, несмотря на то что многие из них указывали на него пальцами и смеялись.\r\nМиновав воксал, огромное и красивое здание, - право, не знаю, какой архитектуры, \n - я дошел до небольшой рощи, в которой играла музыка. Вдоль по опушке этой\r\nрощи в открытых беседках, построенных простыми навесами, сидели по большей \n части дамы, только уже вовсе не похожие на тех, которых я видел в Марьиной роще.\r\nЯ нашел в одной из этих беседок порожний стул, сел на него и очень обрадовался,\r\nкогда узнал в моем соседе с левой стороны того самого словоохотливого камергера, \n с которым я провел вечер на балу у Андрея Николаевича Радушина. Мы тотчас\r\nвозобновили наше знакомство.\n\n - Странная вещь, - сказал камергер, - у меня было предчувствие, что мы\r\nсегодня опять с вами встретимся, точно предчувствие! Мне кажется, что всякий раз,\r\nкогда я бываю на балу, на гулянье, в театре - одним словом, в большом обществе, я \n непременно должен с вами сойтись. Не знаю, почему, но только мне с вами так\r\nловко, так свободно, как будто бы мы век прожили вместе. Уж не двойники ли мы?\n\n - А почему знать, - сказал я с улыбкой, - может быть, я и в самом деле\r\nваш двойник.\n\n - Надеюсь, по крайней мере, на сегодняшний вечер, - прервал камергер. -\r\nВы будете в воксале?\n\n - Как же? Я для этого и приехал... А скажите мне, отчего здесь так много\r\nнароду? Что сегодня, праздник, что ль, какой?\n\n - Нет, просто воскресенье и хорошая погода.\n\n - И все, что мы видим, будет в воксале?\r\n- О, это другое дело! За гулянье не берут ничего, а за вход в воксал платят\r\nденьги. Однако ж, я думаю, сегодня и в воксале не вовсе будет пусто.\n\n Тут подошел к моему приятелю человек небольшого роста, в сюртуке\r\nнараспашку, в легком суконном каскете и с толстой палкою в руке. Если б сосед мой\r\nне сказал мне после, что этому господину без малого семьдесят лет, то я никак бы не \n отгадал этого. Все движения его были так свободны и так быстры, его румяные\r\nщеки, веселый взгляд, ласковые речи и приветливая улыбка исполнены были такого \n юношеского простодушия и жизни, что я невольно вспомнил про некоторых\r\nизвестных мне двадцатилетних философов и отчаянных гегелистов, которые \n показались бы старыми перед этим семидесятилетним стариком.\r\n\"О премудрые юноши, - подумал я, - что-то с вами будет, когда вы \n доживете до этих лет? Мы, дескать, все мыслители, мы все идем за нашим веком.\r\nНет, господа, вы только заедаете ваш собственный век. Ну что за жизнь, в которой\r\nнет ни весны, ни лета, а только одна осень да зима? Кто говорит, хорошо и молодому \n человеку отрешать себя от этих ничтожных забав света и суеты мирской, - да\r\nтолько не ради Гегеля\".\n\n - Ну что, моя душа, - сказал этот любезный старик, пожимая дружески\r\nруку у моего соседа, - будешь в воксале?\n\n - Буду.\n\n - Так пора; через полчаса зажгут фейерверк. Э, да это, кажется, княгиня\r\nВера Андреевна! - продолжал он, взглянув на пожилую даму, которая сидела в\r\nодной с нами беседке. - Да, так точно!.. И с обеими дочерьми!.. О, да их надобно\r\nнепременно завербовать. Без них бал не бал!.. А вот и Матрена Дмитриевна с \n племянницей... Какой у них щегольской экипаж!.. Пора в воксал, Матрена\r\nДмитриевна!.. Вы будете?.. Да!.. А, князь Иван!.. Постойте-ка, батюшка, ваше \n сиятельство, - одно слово!.. А ты, мой друг, отправляйся в воксал. Я сейчас буду!..\r\n- Пойдемте, - сказал мне камергер. Мы встали.\n\n - Вот истинно счастливая старость! - продолжал он, идя вместе со мною к\r\nворотам воксала. - Сколько еще жизни в этом семидесятилетнем старике! И как \n полна была его жизнь!.. Попробуйте заведите с ним разговор о старине, так он\r\nпорасскажет вам о таких диковинках, что вы заслушаетесь! Он служил при дворе во", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Не могу выразить моего тогдашнего впечатления.\r\nДело в том, что в словах бедного старика не прозвучало ни малейшей жалобы или укора;\r\nнапротив, прямо видно было, что он решительно не заметил, с самого начала, ничего злобного в словах Лизы,\r\nа окрик ее на себя принял как за нечто должное, то есть что так и следовало его \"распечь\" за вину его.\r\nВсе это ужасно подействовало и на Лизу.\r\nВ минуту падения она вскочила, как и все, и стояла, вся помертвев и, конечно, страдая, потому что была всему причиною,\r\nно услышав такие слова, она вдруг, почти в мгновение, вся вспыхнула краской стыда и раскаяния.\r\n- Довольно! - скомандовала вдруг Татьяна Павловна, - все от разговоров! Пора по местам; чему быть доброму, когда сам доктор болтовню завел!\r\n- Именно, - подхватил Александр Семенович, суетившийся около больного. - Виноват, Татьяна Павловна, ему надо покой!\r\nНо Татьяна Павловна не слушала: она с полминуты молча и в упор наблюдала Лизу.\n - Поди сюда, Лиза, и поцелуй меня, старую дуру, если только хочешь, - проговорила она неожиданно.\r\nИ она поцеловала ее, не знаю за что, но именно так надо было сделать; так что я чуть не бросился сам целовать Татьяну Павловну.\r\nИменно не давить надо было Лизу укором, а встретить радостью и поздравлением новое прекрасное чувство, которое несомненно должно было в пей зародиться.\r\nНо, вместо всех этих чувств, я вдруг встал и начал, твердо отчеканивая слова:\r\n- Макар Иванович, вы опять употребили слово \"благообразие\", а я как раз вчера и все дни этим словом мучился...\r\nда и всю жизнь мою мучился, только прежде не знал о чем. Это совпадение слов я считаю роковым, почти чудесным... Объявляю это в вашем присутствии...\r\nНо меня мигом остановили. Повторяю: я не знал об их уговоре насчет мамы и Макара Ивановича; меня же по прежним делам, уж конечно, они считали способным на всякий скандал в этом роде.\r\n- Унять, унять его! - озверела совсем Татьяна Павловна. Мама затрепетала. Макар Иванович, видя всеобщий испуг, тоже испугался.\n - Аркадий, полно! - строго крикнул Версилов.\r\n- Для меня, господа, - возвысил я еще пуще голос, - для меня видеть вас всех подле этого младенца (я указал на Макара) - есть безобразие. Тут одна лишь святая - это мама, но и она...\r\n- Вы его испугаете! - настойчиво проговорил доктор.\r\n- Я знаю, что я - враг всему миру, - пролепетал было я (или что-то в этом роде), но, оглянувшись еще раз, я с вызовом посмотрел на Версилова.\r\n- Аркадий! - крикнул он опять, - такая же точно сцена уже была однажды здесь между нами. Умоляю тебя, воздержись теперь!\r\nНе могу выразить того, с каким сильным чувством он выговорил это. Чрезвычайная грусть, искренняя, полнейшая, выразилась в чертах его.\r\nУдивительнее всего было то, что он смотрел как виноватый: я был судья, а он - преступник. Все это доконало меня.\r\n- Да! - вскричал я ему в ответ, - такая же точно сцена уже была, когда я хоронил Версилова и вырывал его из сердца... Но затем последовало воскресение из мертвых, а теперь.\r\n.. теперь уже без рассвета! но... но вы увидите все здесь, на что я способен! даже и не ожидаете того, что я могу доказать!\r\nСказав это, я бросился в мою комнату. Версилов побежал за мной...\n\n V.\r\nСо мной случился рецидив болезни; произошел сильнейший лихорадочный припадок, а к ночи бред.\r\nНо не все был бред: были бесчисленные сны, целой вереницей и без меры, из которых один сон или отрывок сна я на всю жизнь запомнил.\r\nСообщаю без всяких объяснений; это было пророчество, и пропустить не могу.\r\nЯ вдруг очутился, с каким-то великим и гордым намерением в сердце, в большой и высокой комнате; но не у Татьяны Павловны: я очень хорошо помню комнату; замечаю это, забегая вперед.\r\nНо хотя я и один, но беспрерывно чувствую, с беспокойством и мукой, что я совсем не один, что меня ждут и что ждут от меня чего-то.\r\nГде-то за дверями сидят люди и ждут того, что я сделаю. Ощущение нестерпимое: \"О, если б я был один!\" И вдруг входит она.\r\nОна смотрит робко, она ужасно боится, она засматривает в мои глаза.\r\nВ руках моих документ. Она улыбается, чтоб пленить меня, она ластится ко мне; мне жалко, но я начинаю чувствовать отвращение.\r\nВдруг она закрывает лицо руками.\r\nЯ бросаю \"документ\" на стол в невыразимом презрении: \"Не просите, нате, мне от вас ничего не надо!\r\nМщу за все мое поругание презрением!\" Я выхожу из комнаты, захлебываясь от непомерной гордости.\r\nНо в дверях, в темноте, схватывает меня Ламберт: \"Духгак, духгак!\r\n- шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, - она на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна открывать\" (NB то есть чтоб прокормиться,\r\nесли отец, узнав от меня про документ, лишит ее наследства и прогонит из дому.\r\nЯ вписываю слова Ламберта буквально, как приснились).\r\n\"Аркадий Макарович ищет \"благообразия\"\", - слышится голосок Анны Андреевны, где-то подле, тут же на лестнице; но не похвала, а нестерпимая насмешка прозвучала в ее словах.\r\nЯ возвращаюсь в комнату с Ламбертом. Но, увидев Ламберта, она вдруг начинает хохотать. Первое впечатление мое - страшный испуг, такой испуг, что я останавливаюсь и не хочу подходить.\r\nЯ смотрю на нее и не верю; точно она вдруг сняла маску с лица: те же черты, но как будто каждая черточка лица исказилась непомерною наглостью.\r\n\"Выкуп, барыня, выкуп!\r\n\" - кричит Ламберт, и оба еще пуще хохочут, а сердце мое замирает: \"О, неужели эта бесстыжая женщина - та самая, от одного взгляда которой кипело добродетелью мое сердце?\r\n\" \"Вот на что они способны, эти гордецы, в ихнем высшем свете, за деньги!\" - восклицает Ламберт.\r\nНо бесстыдница не смущается даже этим; она хохочет именно над тем, что я так испуган. О, она готова на выкуп, это я вижу и...\r\nи что со мной? Я уже не чувствую ни жалости, ни омерзения; я дрожу, как никогда...\r\nМеня охватывает новое чувство, невыразимое, которого я еще вовсе не знал никогда, и сильное, как весь мир.\r\n.\r\n.\r\nО, я уже не в силах уйти теперь ни за что! О, как мне нравится, что это так бесстыдно!\r\nЯ схватываю ее за руки, прикосновение рук ее мучительно сотрясает меня, и я приближаю мои губы к ее наглым, алым, дрожащим от смеха и зовущим меня губам.\r\nО, прочь это низкое воспоминание! Проклятый сон! Клянусь, что до этого мерзостного сна не было в моем уме даже хоть чего-нибудь похожего на эту позорную мысль!\r\nДаже невольной какой-нибудь в этом роде мечты не было (хотя я и хранил \"документ\" зашитым в кармане и хватался иногда за карман с странной усмешкой).\r\nОткудова же это все явилось совсем готовое? Это оттого, что во мне была душа паука!\r\nЭто значит, что все уже давно зародилось и лежало в развратном сердце моем, в желании моем лежало,\r\nно сердце еще стыдилось наяву, и ум не смел еще представить что-нибудь подобное сознательно.\r\nА во сне душа сама все представила и выложила, что было в сердце, в совершенной точности и в самой полной картине и - в пророческой форме.\r\nИ неужели это я им хотел доказать, выбегая поутру от Макара Ивановича? Но довольно: до времени ничего об этом!\r\nЭтот сон, мне приснившийся, есть одно из самых странных приключений моей жизни.\r\nГлава третья\n\n I.\r\nЧерез три дня я встал поутру с постели и вдруг почувствовал, ступив на ноги, что больше не слягу. Я всецело ощутил близость выздоровления.\r\nВсе эти маленькие подробности, может быть, и не стоило бы вписывать, но тогда наступило несколько дней, в которые хотя и не произошло ничего особенного,\r\nно которые все остались в моей памяти как нечто отрадное и спокойное, а это - редкость в моих воспоминаниях.\r\nДушевного состояния моего не буду пока формулировать; если б читатель узнал, в чем оно состояло, то конечно бы не поверил.\r\nЛучше потом все объяснится из фактов. А пока лишь скажу одно: пусть читатель помнит душу паука.\r\nИ это у того, который хотел уйти от них и от всего света во имя \"благообразия\"!\r\nЖажда благообразия была в высшей мере, и уж конечно так, но каким образом она могла сочетаться с другими, уж бог знает какими, жаждами - это для меня тайна.\r\nДа и всегда было тайною, и я тысячу раз дивился на эту способность человека (и, кажется,\r\nрусского человека по преимуществу) лелеять в душе своей высочайший идеал рядом с величайшею подлостью, и все совершенно искренно.\r\nШирокость ли это особенная в русском человеке, которая его далеко поведет, или просто подлость - вот вопрос!\r\nНо оставим. Так или этак, а наступило затишье.\r\nЯ просто понял, что выздороветь надо во что бы ни стало и как можно скорее, чтобы как можно скорее начать действовать,\r\nа потому решился жить гигиенически и слушаясь доктора (кто бы он ни был), а бурные намерения,\r\nс чрезвычайным благоразумием (плод широкости), отложил до дня выхода, то есть до выздоровления.\r\nКаким образом могли сочетаться все мирные впечатления и наслаждения затишьем с мучительно сладкими и тревожными биениями сердца при предчувствии близких бурных решений - не знаю,\r\nно все опять отношу к \"широкости\".\r\nНо прежнего недавнего беспокойства во мне уже не было; я отложил все до срока, уже не трепеща перед будущим, как еще недавно, но как богач, уверенный в своих средствах и силах.\r\nНадменности и вызова ожидавшей меня судьбе прибывало все больше и больше, и отчасти, полагаю, от действительного уже выздоровления и от быстро возвращавшихся жизненных сил.\r\nВот эти-то несколько дней окончательного и даже действительного выздоровления я и вспоминаю теперь с полным удовольствием.\r\nО, они мне все простили, то есть ту выходку, и это - те самые люди, которых я в глаза обозвал безобразными!\r\nЭто я люблю в людях, это я называю умом сердца; по крайней мере это меня тотчас же привлекало, разумеется до известной меры.\r\nС Версиловым, например, мы продолжали говорить, как самые добрые знакомые, но до известной меры:\r\nчуть слишком проскакивала экспансивность (а она проскакивала), и мы тотчас же сдерживались оба, как бы капельку стыдясь чего-то.\r\nЕсть случаи, в которых победитель не может не стыдиться своего побежденного, и именно за то, что одержал над ним верх. Победитель был очевидно - я; я и стыдился.\r\nВ то утро, то есть когда я встал с постели после рецидива болезни, он зашел ко мне, и тут я в первый раз узнал от него об их общем тогдашнем соглашении насчет мамы и Макара Ивановича;\r\nпричем он заметил, что хоть старику и легче, но доктор за него положительно не отвечает.\r\nЯ от всего сердца дал ему и мое обещание вести себя впредь осторожнее.\r\nКогда Версилов передавал мне все это, я, в первый раз тогда, вдруг заметил, что он и сам чрезвычайно искренно занят этим стариком, то есть гораздо более,\r\nчем я бы мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит на него как на существо, ему и самому почему-то особенно дорогое, а не из-за одной только мамы.\r\nМеня это сразу заинтересовало, почти удивило, и, признаюсь, без Версилова я бы многое пропустил без внимания и не оценил в этом старике,\r\nоставившем одно из самых прочных и оригинальных воспоминаний в моем сердце.\r\nВерсилов как бы боялся за мои отношения к Макару Ивановичу, то есть не доверял ни моему уму, ни такту, а потому чрезвычайно был доволен потом, когда разглядел,\r\nчто и я умею иногда понять, как надо отнестись к человеку совершенно иных понятий и воззрений, одним словом, умею быть, когда надо, и уступчивым и широким.\r\nПризнаюсь тоже (не унижая себя, я думаю), что в этом:\r\nсуществе из народа я нашел и нечто совершенно для меня новое относительно иных чувств и воззрений,\r\nнечто мне не известное, нечто гораздо более ясное и утешительное, чем как я сам понимал эти вещи прежде.\r\nТем не менее возможности не было не выходить иногда просто из себя от иных решительных предрассудков, которым он веровал с самым возмутительным спокойствием и непоколебимостью.\r\nНо тут, конечно, виною была лишь его необразованность; душа же его была довольно хорошо организована, и так даже, что я не встречал еще в людях ничего лучшего в этом роде.\r\nII.\r\nПрежде всего привлекало в нем, как я уже и заметил выше, его чрезвычайное чистосердечие и отсутствие малейшего самолюбия; предчувствовалось почти безгрешное сердце.\r\nБыло \"веселие\" сердца, а потому и \"благообразие\". Словцо \"веселие\" он очень любил и часто употреблял.\r\nПравда, находила иногда на него какая-то как бы болезненная восторженность, какая-то как бы болезненность умиления,\r\n- отчасти, полагаю, и оттого, что лихорадка, по-настоящему говоря, не покидала его во все время;\r\nно благообразию ото не мешало.\r\nБыли и контрасты:\r\nрядом с удивительным простодушием, иногда совершенно не примечавшим иронии (часто к досаде моей), уживалась в нем и какая-то хитрая тонкость, всего чаще в полемических сшибках.\r\nА полемику он любил, но иногда лишь и своеобразно.\r\nВидно было, что он много исходил по России, много переслушал, но, повторяю, больше всего он любил умиление,\r\nа потому и все на него наводящее, да и сам любил рассказывать умилительные вещи.\r\nВообще рассказывать очень любил. Много я от него переслушал и о собственных его странствиях, и разных легенд из жизни самых древнейших \"подвижников\".\r\nНезнаком я с этим, но думаю, что он много перевирал из этих легенд, усвоив их большею частью из изустных же рассказов простонародья.\r\nПросто невозможно было допустить иных вещей.\r\nНо рядом с очевидными переделками или просто с враньем всегда мелькало какое-то удивительное целое, полное народного чувства и всегда умилительное.\r\n.. Я запомнил, например, из этих рассказов один длинный рассказ - \"Житие Марии Египетской\". О \"житии\" этом, да почти и о всех подобных, я не имел до того времени никакого понятия.\r\nЯ прямо говорю: это почти нельзя было вынести без слез, и не от умиления, а от какого-то странного восторга:\r\nчувствовалось что-то необычайное и горячее, как та раскаленная песчаная степь со львами, в которой скиталась святая.\r\nВпрочем, об этом я не хочу говорить, да и не компетентен.\r\nКроме умиления, нравились мне в нем и некоторые чрезвычайно оригинальные иногда воззрения на некоторые весьма еще спорные вещи в современной действительности.\r\nРассказывал он раз, например, одну недавнюю историю об одном отпускном солдате; этого происшествия он почти был свидетелем.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Мало-по-малу все собрались у Лизаветы Прокофьевны наверху, и на террасе остался наконец один только князь.\r\nОн сидел в углу, как бы ожидая чего-то, а впрочем и сам не зная зачем; ему и в голову не приходило уйти, видя суматоху в доме;\r\nказалось, он забыл всю вселенную и готов был высидеть хоть два года сряду, где бы его ни посадили.\r\nСверху слышались ему иногда отголоски тревожного разговора. Он сам бы не сказал, сколько просидел тут. Становилось поздно и совсем смерклось.\r\nНа террасу вдруг вышла Аглая; с виду она была спокойна, хотя несколько бледна.\r\nУвидев князя, которого \"очевидно не ожидала\" встретить здесь на стуле, в углу, Аглая улыбнулась как бы в недоумении.\r\n- Что вы тут делаете? - подошла она к нему.\r\nКнязь что-то пробормотал, сконфузясь, и вскочил со стула; но Аглая тотчас же села подле него, уселся опять и он.\r\nОна вдруг, но внимательно его осмотрела, потом посмотрела в окно, как бы безо всякой мысли, потом опять на него.\r\n\"Может быть, ей хочется засмеяться\", подумалось князю, \"но нет, ведь она бы тогда засмеялась\".\r\n- Может быть, вы чаю хотите, так я велю, - сказала она, после некоторого молчания.\n - Н-нет... Я не знаю...\r\n- Ну как про это не знать! Ах да, послушайте: если бы вас кто-нибудь вызвал на дуэль, что бы вы сделали? Я еще давеча хотела спросить.\r\n- Да... кто же... меня никто не вызовет на дуэль.\n - Ну если бы вызвали? Вы бы очень испугались?\r\n- Я думаю, что я очень... боялся бы.\n - Серьезно? Так вы трус?\r\n- Н-нет; может быть, и нет. Трус тот, кто боится и бежит; а кто боится и не бежит, тот еще не трус, - улыбнулся князь, пообдумав.\r\n- А вы не убежите?\n - Может быть, и не убегу, - засмеялся он наконец вопросам Аглаи.\r\n- Я хоть женщина, а ни за что бы не убежала, - заметила она чуть не обидчиво.\r\n- А впрочем, вы надо мной смеетесь и кривляетесь по вашему обыкновению, чтобы себе больше интересу придать; скажите: стреляют обыкновенно с двенадцати шагов?\r\nИные и с десяти? Стало быть, это наверно быть убитым или раненым?\r\n- На дуэлях, должно быть, редко попадают.\n - Как редко? Пушкина же убили.\r\n- Это, может быть, случайно.\n - Совсем не случайно; была дуэль на смерть, его и убили.\r\n- Пуля попала так низко, что верно Дантес целил куда-нибудь выше, в грудь или в голову;\r\nа так, как она попала, никто не целит, стало быть, скорее всего пуля попала в Пушкина случайно, уже с промаха.\r\nМне это компетентные люди говорили.\r\n- А мне это один солдат говорил, с которым я один раз разговаривала, что им нарочно, по уставу, велено целиться, когда они в стрелки рассыпаются, в полчеловека;\r\nтак и сказано у них: \"в полчеловека\".\r\nВот уже, стало быть, не в грудь и не в голову, а нарочно в полчеловека велено стрелять. Я спрашивала потом у одного офицера, он говорил, что это точно так и верно.\r\n- Это верно, потому что с дальнего расстояния.\n - А вы умеете стрелять?\n - Я никогда не стрелял.\r\n- Неужели и зарядить пистолет не умеете?\n - Не умею. То-есть, я понимаю, как это сделать, но я никогда сам не заряжал.\r\n- Ну, так значит и не умеете, потому что тут нужна практика!\r\nСлушайте же и заучите:\r\nво-первых, купите хорошего пистолетного пороху, не мокрого (говорят, надо не мокрого, а очень сухого), какого-то мелкого, вы уже такого спросите, а не такого, которым из пушек палят.\r\nПулю, говорят, сами как-то отливают. У вас пистолеты есть?\r\n- Нет, и не надо, - засмеялся вдруг князь.\r\n- Ах, какой вздор! непременно купите, хорошие, французские или английские, это, говорят, самые лучшие. Потом возьмите пороху с наперсток, может быть, два наперстка, и всыпьте.\r\nЛучше уж побольше. Прибейте войлоком (говорят, непременно надо войлоком почему-то), это можно где-нибудь достать, из какого-нибудь тюфяка, или двери иногда оживают войлоком.\r\nПотом, когда всунете войлок, вложите пулю, - слышите же, пулю потом, а порох прежде, а то не выстрелит.\r\nЧего вы смеетесь? Я хочу, чтобы вы каждый день стреляли по нескольку раз и непременно бы научились в цель попадать. Сделаете?\r\nКнязь смеялся; Аглая в досаде топнула ногой. Ее серьезный вид, при таком разговоре, несколько удивил князя.\r\nОн чувствовал отчасти, что ему бы надо было про что-то узнать, про что-то спросить, - во всяком случае про что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают.\r\nНо все это вылетело у него из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит, а о чем бы она ни заговорила, ему в эту минуту было бы почти все равно.\r\nСверху на террасу сошел наконец сам Иван Федорович; он куда-то отправлялся с нахмуренным, озабоченным и решительным видом.\r\n- А, Лев Николаич, ты... Куда теперь? - спросил он, несмотря на то, что Лев Николаевич и не думал двигаться с места: - пойдем-ка, я тебе словцо скажу.\r\n- До свидания, - сказала Аглая и протянула князю руку.\r\nНа террасе уже было довольно темно, князь не разглядел бы в это мгновение ее лица совершенно ясно.\r\nЧрез минуту, когда уже они с генералом выходили с дачи, он вдруг ужасно покраснел и крепко сжал свою правую руку.\r\nОказалось, что Ивану Федоровичу было с ним по пути; Иван Федорович, несмотря на поздний час, торопился с кем-то о чем-то поговорить.\r\nНо покамест он вдруг заговорил с князем быстро, тревожно, довольно бессвязно, часто поминая в разговоре Лизавету Прокофьевну.\r\nЕсли бы князь мог быть в эту минуту внимательнее, то он, может быть, догадался бы, что Ивану Федоровичу хочется между прочим что-то и от него выведать,\r\nили, лучше сказать, прямо и открыто о чем-то спросить его, но все не удается дотронуться до самой главной точки.\r\nК стыду своему, князь был до того рассеян, что в самом начале даже ничего и не слышал,\r\nи когда генерал остановился пред ним с каким-то горячим вопросом, то он принужден был ему сознаться, что ничего не понимает.\r\nГенерал пожал плечами.\r\n- Странные вы все какие-то люди стали, со всех сторон, - пустился он опять говорить. - Говорю тебе, что я совсем не понимаю идей и тревог Лизаветы Прокофьевны.\r\nОна в истерике и плачет, и говорит, что нас осрамили и опозорили: Кто? Как? С кем? Когда и почему? Я, признаюсь, виноват (в этом я сознаюсь), много виноват, но домогательства этой.\r\n.. беспокойной женщины (и дурно ведущей себя вдобавок) могут быть ограничены наконец полицией, и я даже сегодня намерен кое с кем видеться и предупредить.\r\nВсе можно устроить тихо, кротко, ласково даже, по знакомству и отнюдь без скандала.\r\nСогласен тоже, что будущность чревата событиями, и что много неразъясненного; тут есть и интрига; но если здесь ничего не знают, там опять ничего объяснить не умеют;\r\nесли я не слыхал, ты не слыхал, тот не слыхал, пятый тоже ничего не слыхал, то кто же наконец и слышал, спрошу тебя?\r\nЧем же это объяснить, по-твоему, кроме того, что наполовину дело - мираж, не существует, в роде того, как, например, свет луны.\r\n.. или другие привидения.\r\n- Она помешанная, - пробормотал князь, вдруг припомнив, с болью, все давешнее.\r\n- В одно слово, если ты про эту. Меня тоже такая же идея посещала отчасти, и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думают правильнее, и не верю помешательству.\r\nЖенщина вздорная, положим, но при этом даже тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка на счет Капитона Алексеича это слишком доказывает.\r\nС ее стороны дело мошенническое, то-есть, по крайней мере, иезуитское, для особых целей.\r\n- Какого Капитона Алексеича?\r\n- Ах, боже мой, Лев Николаич, ты ничего не слушаешь. Я с того и начал, что заговорил с тобой про Капитона Алексеича; поражен так, что даже и теперь руки-ноги дрожат.\r\nДля того и в городе промедлил сегодня. Капитон Алексеич Радомский, дядя Евгения Павлыча...\r\n- Ну! - вскричал князь.\r\n- Застрелился, утром, на рассвете, в семь часов. Старичок, почтенный, семидесяти лет, эпикуреец, - и точь-в-точь как она говорила, - казенная сумма, знатная сумма!\r\n- Откуда же она...\r\n- Узнала-то? Ха-ха! Да ведь кругом нее уже целый штаб образовался, только что появилась. Знаешь какие лица теперь ее посещают и ищут этой \"чести знакомства\".\r\nНатурально, давеча могла что-нибудь услышать от приходивших, потому что теперь весь Петербург уже знает, и здесь пол-Павловска или и весь уже Павловск.\r\nНо какое же тонкое замечание ее насчет мундира-то, как мне пересказали, то-есть насчет того, что Евгений Павлыч заблаговременно успел выйти в отставку!\r\nЭдакий адский намек! Нет, это не выражает сумасшествия.\r\nЯ, конечно, отказываюсь верить, что Евгений Павлыч мог знать заранее про катастрофу, то-есть, что такого-то числа, в семь часов и т.\r\nд. Но он мог все это предчувствовать. А я-то, а мы-то все и князь Щ.\r\nрассчитывали, что еще тот ему наследство оставит! Ужас! Ужас! Пойми, впрочем, я Евгения Павлыча не обвиняю ни в чем, и спешу объяснить тебе, но все-таки, однако ж, подозрительно.\r\nКнязь Щ. поражен чрезвычайно. Все это как-то странно стряслось.\r\n- Но что же в поведении Евгения Павлыча подозрительного?\r\n- Ничего нет! Держал себя благороднейшим образом. Я и не намекал ни на что. Свое-то состояние, я думаю, у него в целости.\r\nЛизавета Прокофьевна, разумеется, и слышать не хочет... Но главное - все эти семейные катастрофы или, лучше сказать, все эти дрязги, так что даже не знаешь, как и назвать.\r\n.. Ты, подлинно сказать, друг дома.\r\nЛев Николаич, и вообрази, сейчас оказывается, хоть впрочем и не точно,\r\nчто Евгений Павлыч будто бы уже больше месяца назад объяснился с Аглаей и получил будто бы от нее формальный отказ.\r\n- Быть не может! - с жаром вскричал князь.\r\n- Да разве ты что-нибудь знаешь?\r\nВидишь, дражайший, - встрепенулся и удивился генерал, останавливаясь на месте как вкопаный, - я, может быть, тебе напрасно и неприлично проговорился, но ведь это потому, что ты.\r\n.. что ты... можно сказать, такой человек. Может быть, ты знаешь что-нибудь особенное?\r\n- Я ничего не знаю... об Евгении Павлыче, - пробормотал князь.\r\n- И я не знаю! Меня... меня, брат, хотят решительно закопать в землю и похоронить, и рассудить не хотят при этом, что это тяжело человеку, и что я этого не вынесу.\r\nСейчас такая сцена была, что ужас! Я, как родному сыну, тебе говорю. Главное, Аглая точно смеется над матерью.\r\nПро то, что она, кажется, отказала Евгению Павлычу с месяц назад, и что было у них объяснение, довольно формальное, сообщили сестры, в виде догадки... впрочем, твердой догадки.\r\nНо ведь это такое самовольное и фантастическое создание, что и рассказать нельзя!\r\nВсе великодушия, все блестящие качества сердца и ума, - это все, пожалуй, в ней есть, но при этом каприз, насмешки.\r\n- словом, характер бесовский и вдобавок с фантазиями. Над матерью сейчас насмеялась в глаза, над сестрами, над князем Щ.\r\n;\r\nпро меня и говорить нечего, надо мной она редко когда не смеется, но ведь я что, я, знаешь, люблю ее, люблю даже,\r\nчто она смеется, - и, кажется, бесенок этот меня за это особенно любит, то-есть больше всех других, кажется.\r\nПобьюсь об заклад, что она и над тобой уже в чем-нибудь насмеялась. Я вас сейчас застал в разговоре после давешней грозы наверху; она с тобой сидела как ни в чем не бывало.\r\nКнязь покраснел ужасно и сжал правую руку, но промолчал.\r\n- Милый, добрый мой Лев Николаич! - с чувством и с жаром сказал вдруг генерал: - я...\r\nи даже сама Лизавета Прокофьевна (которая, впрочем, тебя опять начала честить, а вместе с тобой и меня за тебя,\r\nне понимаю только за что), мы все-таки тебя любим, любим искренно и уважаем, несмотря даже ни на что, то-есть на все видимости.\r\nНо согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка, и какова досада слышать,\r\nкогда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я,\r\nчорт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, - ну, и сглупил),\r\nэтот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта \"помешанная\" (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой:\r\n\"разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться\"), что эта помешанная \"забрала себе в голову,\r\nво что бы то ни стало, меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает.\r\n..\"; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла. Потом мне рассказали о давешнем пассаже с нею и с тобой.\r\n.. и... и... послушай, милый князь, ты человек необидчивый и очень рассудительный, я это в тебе заметил, но... не рассердись: ей богу, она над тобой смеется.\r\nКак ребенок смеется, и потому ты на нее не сердись, но это решительно так. Не думай чего-нибудь, - она просто дурачит и тебя, и нас всех, от безделья.\r\nНу, прощай! Ты знаешь наши чувства? Наши искренние к тебе чувства? Они неизменны, никогда и ни в чем... но...\r\nмне теперь сюда, до свиданья! Редко я до такой степени сидел плохо в тарелке (как это говорится-то?), как теперь сижу... Ай да дача!\r\nОставшись один на перекрестке, князь осмотрелся кругом, быстро перешел через улицу, близко подошел к освещенному окну одной дачи,\r\nразвернул маленькую бумажку, которую крепко сжимал в правой руке во все время разговора с Иваном Федоровичем, и прочел, ловя слабый луч света:\r\n\"Завтра в семь часов утра я буду на зеленой скамейке, в парке, и буду вас ждать. Я решилась говорить с вами об одном чрезвычайно важном деле, которое касается прямо до вас.\r\n\"Р. S. Надеюсь, вы никому не покажете этой записки.\r\nХоть мне и совестно писать вам такое наставление, но я рассудила, что вы того стоите, и написала, - краснея от стыда за ваш смешной характер.\r\n\"PP. SS. Это та самая зеленая скамейка, которую я вам давеча показала. Стыдитесь! Я принуждена была и это приписать\".\r\nЗаписка была написана на-скоро и сложена кое-как, всего вероятнее, пред самым выходом Аглаи на террасу.\r\nВ невыразимом волнении, похожем на испуг, князь крепко зажал опять в руку бумажку и отскочил поскорей от окна, от света, точно испуганный вор;\r\nно при этом движении вдруг плотно столкнулся с одним господином, который очутился прямо у него за плечами.\r\n- Я за вами слежу, князь, - проговорил господин.\r\n- Это вы, Келлер? - вскричал князь в удивлении.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Толстой А", "role": "user" }, { "content": "и быть тебе, боярину Дружине, по-прежнему в его великого государя милости, и служить тебе и напредки великому государю, и писаться твоей чести по-прежнему ж!\r\n\"\r\nИзговоря речь, Вяземский заложил одну руку за кушак, другою погладил бороду, приосанился и, устремив на Морозова орлиные глаза, ожидал его ответа.\r\nПри начале речи Морозов опустился на колени. Теперь держальники подняли его под руки. Он был бледен.\r\n- Да благословит же святая троица и московские чудотворцы нашего великого государя! - произнес он дрожащим голосом.\r\n- Да продлит прещедрый и премилостивый бог без счету царские дни его! не тебя ожидал я, князь, но ты послан ко мне от государя, войди в дом мой.\r\nВойдите, господа опричники! Прошу вашей милости! А я пойду отслужу благодарственный молебен, а потом сяду с вами пировать до поздней ночи.\r\nОпричники вошли.\n Морозов подозвал холопа:\r\n- Садись на конь, скачи к князю Серебряному, отвези ему поклон и скажи, что прошу отпраздновать сегодняшний день:\r\nцарь-де пожаловал меня милостию великою, изволил-де снять с меня свою опалу!\r\nОтдав это приказание и проводив в сени гостей, Морозов отправился через двор в домовую церковь; перед ним шли знакомцы и держальники, а за ним многочисленные холопи.\r\nВ доме остался лишь дворецкий да сколько нужно было людей для прислуги опричникам.\r\nПодали разные закуски и наливки, но обед был еще впереди.\r\nВскоре приехал Серебряный, также сопровождаемый знакомцами и холопями, ибо в тогдашнее время ездить боярину в важных случаях одиночеством или малолюдством считалось порухою чести.\r\nСтол уже был накрыт в большой избе, слуги стояли по местам, все ожидали хозяина.\r\nДружина Андреевич, отслушав молебен, вошел в добром платье, в парчовом кафтане, с собольей шапкою в руках.\r\nСивые кудри его были ровно подстрижены, борода тщательно расчесана. Он поклонился гостям, гости ему поклонились, и все сели за стол.\r\nЗачался почестный пир, зазвенели кубки и братины, и вместе с ними зазвенел еще другой звон, несовместный со звуками веселого пира.\r\nЗазвенели под кафтанами опричников невидимые доспехи.\r\nНо Морозов не услышал зловещего звона. Другие мысли занимали его.\r\nВнутреннее чувство говорило Морозову, что ночной его оскорбитель пирует с ним за одним столом, и боярин придумал наконец средство его открыть.\r\nСредство это, по мнению его, было надежно.\r\nУже много кубков осушили гости; пили они про государя, и про царицу, и про весь царский дом; пили про митрополита и про все русское духовенство;\r\nпили про Вяземского, про Серебряного и про ласкового хозяина; пили про каждого из гостей особенно.\r\nКогда все здоровья были выпиты, Вяземский встал и предложил еще здоровье молодой боярыни.\r\nТого-то и ожидал Морозов.\r\n- Дорогие гости, - сказал он, - непригоже без хозяйки пить про хозяйку!.\r\n. Сходите, - продолжал он, обращаясь к слугам, - сходите за боярыней, пусть сойдет потчевать из своих рук дорогих гостей!\r\n- Ладно, ладно! - зашумели гости, - без хозяйки и мед не сладок!\r\nЧерез несколько времени явилась Елена в богатом сарафане, сопровождаемая двумя сенными девушками; она держала в руках золотой поднос с одною только чаркой. Гости встали.\r\nДворецкий наполнил чарку тройным зеленчаком, Елена прикоснулась к ней губами и начала обносить ее кругом гостей, кланяясь каждому, малым обычаем, в пояс.\r\nПо мере того как гости выпивали чарку, дворецкий наполнял ее снова.\r\nКогда Елена обошла всех без изъятия, Морозов, пристально за ней следивший, обратился к гостям.\r\n- Дорогие гости, - сказал он, - теперь, по старинной русской обыклости, прошу вас, уважили б вы дом мой,\r\nне наложили б охулы на мое хозяйство, прошу вас, дорогие гости, не побрезгали бы вы поцеловать жену мою!\r\n.\r\n. Дмитриевна, становись в большом месте и отдавай все поцелуи, каждому поочередно!\r\nГости благодарили хозяина. Елена с трепетом стала возле печи и опустила глаза.\r\n- Князь, подходи! - сказал Морозов Вяземскому.\n - Нет, нет, по обычаю! - закричали гости, - пусть хозяин поцелует первой хозяйку! Пусть будет по обычаю, как от предков повелось!\r\n- Пусть же будет по обычаю, - сказал Морозов, и, подойдя к жене, он сперва поклонился ей в ноги.\r\nКогда они поцеловались, губы Елены горели как огонь; как лед были холодны губы Дружины Андреевича.\r\nЗа Морозовым подошел Вяземский.\n Морозов стал примечать.\r\nГлаза Афанасия Ивановича сверкали словно уголья, но лицо Елены осталось неподвижно. Она при муже, при Серебряном не боялась нахального князя.\r\n\"Не он\", - подумал Морозов.\n Вяземский положил земной поклон и поцеловал Елену; но как поцелуй его длился долее, чем было нужно, она отвернулась с приметною досадой.\r\n\"Нет, не он!\" - повторил про себя Морозов.\r\nЗа Вяземским подошли поочередно несколько опричников.\r\nОни все кланялись, большим обычаем, в землю и потом целовали Елену; но Дружина Андреевич ничего не мог прочесть на лице жены своей, кроме беспокойства.\r\nНесколько раз длинные ресницы ее подымались, и взор, казалось, со страхом искал кого-то между гостями.\r\n\"Он здесь!\" - подумал Морозов.\r\nВдруг ужас овладел Еленой. Глаза ее встретились с глазами мужа, и, с свойственною женскому сердцу сметливостию, она отгадала его мысли.\r\nПод этим тяжелым, неподвижным взором ей показалось невозможным поцеловать Серебряного и не быть в тот же миг уличенною.\r\nВсе обстоятельства их встречи у садовой ограды, в первый приезд Серебряного, живо представились ее памяти.\r\nТеперешнее ее положение и ожидающий ее поцелуй показались ей божьим наказанием за ту преступную встречу, за тот преступный поцелуй. Смертельный холод пробежал по ее членам.\r\n- Я нездорова… - прошептала она, - отпусти меня, Дружина Андреич…\r\n- Останься, Елена, - сказал спокойно Морозов, - подожди; ты не можешь теперь уйти; это не видано, не слыхано; надо кончить обряд!\r\nИ он проникал жену насквозь испытующим взглядом.\n - Ноги не держат меня!.. - произнесла Елена.\n - Что? - сказал Морозов, будто не расслышав, - угорела? эка невидаль!\r\n- Прошу вас, государи, подходите, не слушайте жены! Она еще ребенок; больно застенчива, ей в новинку обряд! Да к тому еще угорела! Подходите, дорогие гости, прошу вас!\r\n\"Да где же Серебряный?\" - подумал Дружина Андреевич, пробегая глазами гостей.\r\nКнязь Никита Романович стоял в стороне. От него не скрылось необыкновенное внимание, с каким Морозов всматривался в жену и в каждого подходившего к ней гостя.\r\nОн прочел в лице Елены страх и беспокойство. Никита Романович, всегда решительный, когда совесть его ни в чем не укоряла, теперь не знал, что делать.\r\nОн боялся, подойдя к Елене, умножить ее смущение, боялся, оставаясь позади других, возбудить подозрение мужа.\r\nЕсли бы мог он сказать ей хоть одно слово неприметно, он ободрил бы ее и возвратил бы ей, может быть, потерянную силу, но Елену окружали гости, муж не спускал с нее глаз;\r\nнадо было на что-нибудь решиться.\r\nСеребряный подошел, поклонился Елене, но не знал, смотреть ли ей в глаза или нарочно не встречать ее взора.\r\nЭто колебание выдало князя. С своей стороны, Елена не выдержала пытки, которой подвергал ее Морозов.\r\nЕлена обманула мужа не по легкомыслию, не по внушению сердца испорченного. Она обманула его потому, что сама обманулась, думая, что может полюбить Дружину Андреевича.\r\nКогда ночью, у садовой ограды, она уверяла Серебряного в любви своей, слова вырывались у нее невольно;\r\nона не торговалась выражениями, и если бы тогда она увидела за собой мужа, то призналась бы ему во всем чистосердечно.\r\nНо воображение Елены было пылко, а нрав робок. После ночного свидания с Серебряным ее не переставали мучить угрызения совести.\r\nК ним присоединилось еще смертельное беспокойство об участи Никиты Романовича.\r\nСердце ее раздиралось противоположными ощущениями; ей хотелось пасть к ногам мужа и просить у него прощения и совета; но она боялась его гнева, боялась за Никиту Романовича.\r\nЭта борьба, эти мучения, страх, внушаемый ей мужем, добрым и ласковым, но неумолимым во всем, что касалось его чести, - все это разрушительно потрясло ее телесные силы.\r\nКогда губы Серебряного прикоснулись к губам ее, она задрожала как в лихорадке, ноги под ней подкосились, а из уст вырвались слова:\r\n- Пресвятая богородица! пожалей меня!\n Морозов подхватил Елену.\r\n- Эх! - сказал он, - вот женское-то здоровье! Посмотреть, так кровь с молоком, а немного угару, так и ноги не держат. Да ничего, пройдет! Подходите, дорогие гости!\r\nГолос и приемы Морозова ни в чем не изменились. Он так же казался спокоен, так же был приветлив и доброхотен.\n Серебряный остался в недоумении; в самом деле он проник его тайну?\r\nКогда кончился обряд и Елена, поддерживаемая девушками, удалилась в светлицу, гости, по приглашению Морозова, опять сели за стол.\r\nДружина Андреевич всех нудил и потчевал с прежнею заботливостью и не забывал ни одной из мелочных обязанностей, доставлявших в те времена хозяину дома славу доброго хлебосола.\r\nУже было поздно. Вино горячило умы, и странные слова проскакивали иногда среди разговора опричников.\r\n- Князь, - сказал один из них, наклоняясь к Вяземскому, - пора бы за дело!\n - Молчи! - отвечал шепотом Вяземский, - старик услышит!\r\n- Хоть и услышит, не поймет! - продолжал громко опричник с настойчивостью пьяного.\n - Молчи! - повторил Вяземский.\r\n- Я те говорю, князь, пора! Ей-богу, пора! Вот я знак подам!\n И опричник двинулся встать.\r\nВяземский сильною рукою пригвоздил его к скамье.\n - Уймись, - сказал он ему на ухо, - не то вонжу этот нож тебе в горло!\r\n- Ого, да ты еще грозишь! - вскричал опричник, вставая со скамьи.\r\n- Вишь ты какой! Я говорил, что нельзя тебе верить! Ведь ты не наш брат! Уж я бы вас всех, князей да бояр, что наше жалованье заедаете! Да погоди, посмотрим, чья возьмет.\r\nДолой из-под кафтана кольчугу-то! Вымай саблю! Посмотрим, чья возьмет!\r\nСлова эти были произнесены неверным языком, среди общего говора и шума; но некоторые из них долетели до Серебряного и возбудили его внимание.\r\nМорозов их не слыхал. Он видел только, что между гостями вспыхнула ссора.\r\n- Дорогие гости! - сказал он, вставая из-за стола, - на дворе уж темная ночь! Не пора ли на покой? Всем вам готовы и перины мягкие, и подушки пуховые!\r\nОпричники встали, благодарили хозяина, раскланялись и пошли в приготовленные для них на дворе опочивальни.\n Серебряный также хотел удалиться.\n Морозов остановил его за руку.\r\n- Князь, - сказал он шепотом, - обожди меня здесь!\n И, оставя Серебряного, Дружина Андреевич отправился на половину жены.\n\n Глава 16\n\n ПОХИЩЕНИЕ\r\nВо время обеда вокруг дома происходило нечто необыкновенное.\r\nС наступлением сумерек новые опричники стали являться по одному возле садовой ограды, возле забора, окружавшего двор, и наконец на самом дворе.\r\nЛюди Морозова не обратили на них внимания.\n Когда настала ночь, дом был со всех сторон окружен опричниками.\r\nСтремянный Вяземского вышел из застольной, будто бы напоить коня.\r\nНо, не дойдя до конюшни, он оглянулся, посмотрел на все стороны, подошел к воротам и просвистал как-то особенно. Кто-то к нему подкрался.\r\n- Все ли вы? - спросил стремянный.\n - Все, - отвечал тот.\n - Много ли вас?\n - Пятьдесят.\n - Добро, ожидайте знака.\n - А скоро ли? Ждать надоело.\r\n- Про то знает князь. Да слышь ты, Хомяк, князь не велит ни жечь, ни грабить дома!\n - Не велит! Да что, он мне господин, что ли?\r\n- Видно, господин, коли Григорий Лукьяныч велел быть тебе сегодня у него в приказе.\r\n- Служить-то я ему послужу, да только ему, а не Морозову. Помогу князю увезти боярыню, а потом уж и мне никто не указывай!\r\n- Смотри, Хомяк, князь не шутит!\n - Да что ты, с ума спятил? - сказал Хомяк, злобно усмехаясь. - Князь князем, а я сам по себе. Коли мне хочется погулять, кому какое дело?\r\nВ то самое время, как разговор этот происходил у ворот, Морозов, остановив Серебряного, вошел на половину Елены.\r\nБоярыня еще не ложилась. На голове ее уже не было кокошника. Густая, полураспущенная коса упадала на ее белые плечи.\r\nЛетник был на груди расстегнут. Елена готовилась раздеться, но склонила голову на плечо и забылась. Мысли ее блуждали в прошедшем.\r\nОна вспоминала первое знакомство с Серебряным, свои надежды, отчаяние, предложение Морозова и данную клятву.\r\nЕй живо представилось, как в радуницу{142}, перед самой свадьбой, она, по обычаю сирот, пошла на могилу матери,\r\nпоставила под крестом чашу с красными яйцами, мысленно христосовалась с матерью и просила благословения на любовь и союз с Морозовым.\r\nОна верила в то время, что переможет первую любовь свою, верила, что будет счастлива за Морозовым; а теперь… Елена вспомнила о поцелуйном обряде, и ее обдало холодом.\r\nБоярин вошел, не примеченный ею, и остановился на пороге.\r\nЛицо его было сурово и грустно. Несколько времени смотрел он молча на Елену. Она была еще так молода, так неопытна, так неискусна в обмане, что Морозов почувствовал невольную жалость.\r\n- Елена! - сказал он, - отчего ты смутилась во время обряда?\r\nЕлена вздрогнула и устремила на мужа глаза, полные страха.\r\nЕй хотелось пасть к его ногам и сказать всю правду, но она подумала, что, может быть, он еще не подозревает Серебряного, и побоялась навлечь на него мщение мужа.\r\n- Отчего смутилась ты? - повторил Морозов.\n - Мне нездоровилось… - отвечала Елена шепотом.\r\n- Так. Тебе нездоровилось, но не телом, а душой. Болезнь твоя душевная. Ты погубишь свою душу, Елена!\n Боярыня дрожала.\r\n- Когда сего утра, - продолжал Морозов, - Вяземский с опричниками приехали в дом наш, я читал священное писание. Знаешь ли, что говорится в писании о неверных женах?\r\n- Боже мой! - произнесла Елена.\n - Я читал, - продолжал Морозов, - о наказании за прелюбодейство…\r\n- Господи! - умоляла боярыня, - будь милостив, Дружина Андреич, пожалей меня, я не столько виновна, как ты думаешь… Я не изменила тебе…\n Морозов грозно сдвинул брови.\r\n- Не лги, Елена. Не мудрствуй. Не умножай греха своего лукавою речью. Ты не изменила мне, потому что для измены нужна хотя краткая верность, а ты никогда не была мне верна…\r\n- Дружина Андреич, пожалей меня!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Терпеть он не мог поспешности, тревожной торопливости, бабьей болтовни и \"суеты\".\r\nРаз как-то у него дом загорелся. Работник впопыхах вбежал к нему с криком: \"Пожар! пожар!\" - \"Ну, чего же ты кричишь? - спокойно сказал Овсяников.\r\n- Подай мне шапку и костыль...\" Он сам любил выезжать лошадей. Однажды рьяный битюк* помчал его под гору к оврагу.\r\n\"Ну, полно, полно, жеребенок малолетний, - убьешься\",\r\n- добродушно замечал ему Овсяников и через мгновение полетел в овраг вместе с беговыми дрожками, мальчиком, сидевшим сзади, и лошадью.\r\nК счастью, на дне оврага грудами лежал песок. Никто не ушибся, один битюк вывихнул себе ногу.\r\n\"Ну вот, видишь, - продолжал спокойным голосом Овсяников, поднимаясь с земли, - я тебе говорил\". И жену он сыскал по себе.\r\nТатьяна Ильинична Овсяникова была женщина высокого росту, важная и молчаливая, вечно повязанная коричневым шелковым платком.\r\nОт нее веяло холодом, хотя не только никто не жаловался на ее строгость, но, напротив, многие бедняки называли ее матушкой и благодетельницей.\r\nПравильные черты лица, большие темные глаза, тонкие губы и теперь еще свидетельствовали о некогда знаменитой ее красоте. Детей у Овсяникова не было.\r\n______________\r\n* Битюками, или сбитюками, называются особенной породы лошади, которые развелись в Воронежской губернии около известного \"Хренового\" (бывшего конного завода гр.\r\nОрловой). (Прим. И.С.Тургенева.)\r\nЯ с ним познакомился, как уже известно читателю, у Радилова и дня через два поехал к нему. Я застал его дома. Он сидел в больших кожаных креслах и читал четьи-минеи.\r\nСерая кошка мурлыкала у него на плече. Он меня принял, по своему обыкновенью, ласково и величаво. Мы пустились в разговор.\r\n- А скажите-ка, Лука Петрович, правду, - сказал я между прочим, - ведь прежде, в ваше-то время, лучше было?\r\n- Иное точно лучше было, скажу вам, - возразил Овсяников, - спокойнее мы жили; довольства больше было, точно... А все-таки теперь лучше; а вашим деткам еще лучше будет, Бог даст.\r\n- А я так ожидал, Лука Петрович, что вы мне старое время хвалить станете.\r\n- Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего.\r\nВот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой не будет! Да и вы сами не такой человек.\r\nНас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется - авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.\r\n- А чего бы, например?\r\n- А хоть бы, например, опять-таки скажу про вашего дедушку. Властный был человек! Обижал нашего брата.\r\nВедь вот вы, может, знаете, - да как вам своей землине знать, - клин-то, что идет от Чаплыгина к Малинину?.\r\n. Он у вас под овсом теперь... Ну, ведь он наш; весь как есть наш. Ваш дедушка у нас его отнял; выехал верхом, показал рукой, говорит: \"Мое владенье\", - и завладел.\r\nОтец-то мой, покойник (царство ему небесное!), человек был справедливый, горячий был тоже человек, не вытерпел, - да и кому охота свое доброе терять? - и в суд просьбу подал.\r\nДа один подал, другие-то не пошли - побоялись. Вот вашему дедушке и донесли, что Петр Овсяников, мол, на вас жалуется: землю, вишь, отнять изволили.\r\n.. Дедушка ваш к нам тотчас и прислал своего ловчего Бауша с командой.\r\n.. Вот и взяли моего отца и в вашу вотчину повели. Я тогда был мальчишка маленький, босиком за ними побежал. Что ж?.. Привели его к вашему дому да под окнами и высекли.\r\nА ваш-то дедушка стоит на балконе да посматривает; а бабушка под окном сидит и тоже глядит.\r\nОтец мой кричит: \"Матушка, Марья Васильевна, заступитесь, пощадите хоть вы!\" А она только знай приподнимается да поглядывает.\r\nВот и взяли с отца слово отступиться от земли и благодарить еще велели, что живого отпустили. Так она и осталась за вами.\r\nПодите-ка, спросите у своих мужиков: как, мол, эта земля прозывается? Дубовщиной она прозывается, потому что дубьем отнята.\r\nТак вот от этого и нельзя нам, маленьким людям, очень-то жалеть о старых порядках.\r\nЯ не знал, что отвечать Овсяникову, и не смел взглянуть ему в лицо.\r\n- А то другой сосед у нас в те поры завелся, Комов, Степан Никтополионыч. Замучил было отца совсем: не мытьем, так катаньем.\r\nПьяный был человек и любил угощать, и как подопьет да скажет по-французски \"се бон\"* да облизнется - хоть святых вон неси! По всем соседям шлет просить пожаловать.\r\nТройки так у него наготове и стояли; а не поедешь - тотчас сам нагрянет.\r\n.\r\n.\r\nИ такой странный был человек!\r\nВ \"тверезом\" виде не лгал;\r\nа как выпьет - и начнет рассказывать, что у него в Питере три дома на Фонтанке:\r\nодин красный с одной трубой, другой - желтый с двумя трубами, а третий - синий без труб, - и три сына (а он и женат-то не бывал):\r\nодин в инфантерии, другой в кавалерии, третий сам по себе.\r\n..\r\nИ говорит, что в каждом доме живет у него по сыну, что к старшему ездят адмиралы, ко второму - генералы, а к младшему - все англичане!\r\nВот и поднимется и говорит: \"За здравие моего старшего сына, он у меня самый почтительный!\" - и заплачет.\r\nИ беда, коли кто отказываться станет. \"Застрелю! - говорит, - и хоронить не позволю!.\r\n.\" А то вскочит и закричит: \"Пляши, народ Божий, на свою потеху и мое утешение!\" Ну, ты и пляши, хоть умирай, а пляши.\r\nДевок своих крепостных вовсе замучил. Бывало, всю ночь как есть, до утра хором поют, и какая выше голосом забирает, той и награда.\r\nА станут уставать - голову на руки положит и загорюет: \"Ох, сирота я сиротливая! Покидают меня, голубчика!\" Конюха тотчас девок и приободрят.\r\nОтец-то мой ему и полюбись: что прикажешь делать? Ведь чуть в гроб отца моего не вогнал, и точно вогнал бы, да сам, спасибо, умер: с голубятни в пьяном виде свалился.\r\n.. Так вот какие у нас соседушки бывали!\r\n______________\n * \"это хорошо\" (от франц. c'est bon).\n\n - Как времена-то изменились! - заметил я.\r\n- Да, да, - подтвердил Овсяников. - Ну, и то сказать: в старые-то годы дворяне живали пышнее.\r\nУж нечего и говорить про вельмож: я в Москве на них насмотрелся. Говорят, они и там перевелись теперь.\r\n- Вы были в Москве?\n - Был, давно, очень давно. Мне вот теперь семьдесят третий год пошел, а в Москву я ездил на шестнадцатом году.\r\nОвсяников вздохнул.\n - Кого ж вы там видали?\r\n- А многих вельмож видел, и всяк их видел; жили открыто, на славу и удивление. Только до покойного графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского не доходил ни один.\r\nАлексея-то Григорьевича я видал часто; дядя мой у него дворецким служил. Изволил граф жить у Калужских ворот, на Шаболовке.\r\nВот был вельможа! Такой осанки, такого привета милостивого вообразить невозможно и рассказать нельзя.\r\nРост один чего стоил, сила, взгляд! Пока не знаешь его, не войдешь к нему - боишься точно, робеешь; а войдешь - словно солнышко тебя пригреет, и весь повеселеешь.\r\nКаждого человека до своей особы допускал и до всего охотник был.\r\nНа бегу сам правил и со всяким гонялся; и никогда не обгонит сразу, не обидит, не оборвет, а разве под самый конец переедет; и такой ласковый - противника утешит, коня его похвалит.\r\nГолубей гурманов держал первейшего сорта. Выйдет, бывало, на двор, сядет в кресла и прикажет голубков поднять; а кругом, на крышах, люди стоят с ружьями против ястребов.\r\nК ногам графа большой серебряный таз поставят с водой; он и смотрит в воду на голубков.\r\nУбогие, нищие сотнями на его хлебе живали... и сколько денег он передавал! А рассердится - словно гром прогремит.\r\nСтраху много, а плакаться не на что: смотришь - уж и улыбается. Пир задаст - Москву споит!.\r\n. И ведь умница был какой! Ведь турку-то он побил. Бороться тоже любил; силачей к нему из Тулы возили, из Харькова, из Тамбова, отовсюду.\r\nКого поборет - наградит; а коли кто его поборет - задарит вовсе и в губы поцелует...\r\nА то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил и день назначил, и три месяца сроку дал.\r\nВот и собрались. Навезли собак, егерей - ну, войско наехало, как есть войско! Сперва попировали как следует, а там и отправились за заставу.\r\nНароду сбежалось тьма-тьмущая!.. И что вы думаете?.. Ведь вашего дедушки собака всех обскакала.\r\n- Не Миловидка ли? - спросил я.\r\n- Миловидка, Миловидка... Вот граф его и начал упрашивать: \"Продай мне, дескать, твою собаку: возьми что хочешь\".\r\n- \"Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку...\r\nСкорее себя самого в полон отдам\". И Алексей Григорьевич его похвалил: \"Люблю\", - говорит.\r\nДедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил - псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.\r\n- Ведь вот Алексей Григорьевич не обижал же никого, - заметил я.\n - Да оно всегда так бывает: кто сам мелко плавает, тот и задирает.\r\n- А что за человек был этот Бауш? - спросил я после некоторого молчания.\r\n- Как же это вы про Миловидку слыхали, а про Бауша нет?.. Это был главный ловчий и доезжачий вашего дедушки. Дедушка-то ваш его любил не меньше Миловидки.\r\nОтчаянный был человек, и что бы ваш дед ни приказал - мигом исполнит, хоть на нож полезет...\r\nИ как порскал - так стон в лесу, бывало, и стоит. А то вдруг заупрямится, слезет с коня и ляжет...\r\nИ как только перестали собаки слышать его голос - кончено! Горячий след бросят, не погонят ни за какие благи.\r\nИ-их, ваш дедушка рассердится! \"Жив быть не хочу, коли не повешу бездельника! Наизнанку антихриста выворочу! Пятки душегубцу сквозь горло протащу!\r\n\" А кончится тем, что пошлет узнать, чего ему надобно, отчего не порскает? И Бауш в таких случаях обыкновенно потребует вина, выпьет, поднимется и загогочет опять на славу.\r\n- Вы, кажется, также любите охоту. Лука Петрович?\r\n- Любил бы... точно, - не теперь: теперь моя пора прошла - а в молодых годах... да знаете, неловко, по причине звания.\r\nЗа дворянами нашему брату не приходится тянуться. Точно: и из нашего сословия иной, пьющий и неспособный, бывало, присоседится к господам...\r\nда что за радость! Только себя срамит.\r\nДадут ему лошадь дрянную, спотыкливую; то и дело шапку с него наземь бросают; арапником, будто по лошади, по нем задевают; а он все смейся да других смеши.\r\nНет, скажу вам: чем мельче звание, тем строже себя держи, а то как раз себя замараешь.\r\n- Да, - продолжал Овсяников со вздохом, - много воды утекло с тех пор, как я на свете живу: времена подошли другие. Особенно в дворянах вижу я перемену большую.\r\nМелкопоместные - все либо на службе побывали, либо на месте не сидят; а что покрупней - тех и узнать нельзя.\r\nНасмотрелся я на них, на крупных-то, вот по случаю размежевания. И должен я вам сказать: сердце радуется, на них глядя: обходительны, вежливы.\r\nТолько вот что мне удивительно: всем наукам они научились, говорят так складно, что душа умиляется, а дела-то настоящего не смыслят, даже собственной пользы не чувствуют:\r\nих же крепостной человек, приказчик, гнет их куда хочет, словно дугу.\r\nВедь вот вы, может, знаете Королева, Александра Владимирыча, - чем не дворянин?\r\nСобой красавец, богат, в ниверситетах обучался, кажись, и за границей побывал, говорит плавно, скромно, всем нам руки жмет.\r\nЗнаете?.. Ну, так слушайте.\r\nНа прошлой неделе съехались мы в Березовку, по приглашению посредника, Никифора Ильича.\r\nИ говорит нам посредник, Никифор Ильич: \"Надо, господа, размежеваться; это срам, наш участок ото всех других отстал: приступимте к делу\".\r\nВот и приступили. Пошли толки, споры, как водится; поверенный наш ломаться стал. Но первый забуянил Овчинников Порфирий.\r\n.. И из чего буянит человек?.. У самого вершка земли нету: по поручению брата распоряжается.\r\nКричит: \"Нет! меня вам не провести! нет, не на того наткнулись! Планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!\r\n\" - \"Да какое наконец ваше требование?\" - \"Вот дурака нашли! эка! Вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?.\r\n. Нет, вы планы сюда подайте, - вот что!\" А сам рукой стучит по планам. Марфу Дмитревну обидел кровно.\r\nТа кричит: \"Как вы смеете мою репутацию позорить?\" - \"Я, говорит, вашей репутации моей бурой кобыле не желаю\". Насилу мадерой отпоили. Его успокоили, - другае забунтовали.\r\nКоролев-то, Александр Владимирыч, сидит, мой голубчик, в углу, набалдашник на палке покусывает да только головой качает. Совестно мне стало, мочи нет, хоть вон бежать.\r\nЧто, мол об нас подумает человек? Глядь, поднялся мой Александр Владимирыч, показывает вид, что говорить желает.\r\nПосредник засуетился, говорит: \"Господа, господа, Александр Владимирыч говорить желает\". И нельзя не похвалить дворян: все тотчас замолчали.\r\nВот и начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались;\r\nчто хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но, в сущности, оно введено для чего?\r\n- для того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять;\r\nа то теперь он сам своей земли не знает и нередко за пять верст пахать едет, - и взыскать с него нельзя.\r\nПотом сказал Александр Владимирыч, что помещику грешно не заботиться о благосостоянии крестьян,\r\nчто крестьяне от Бога поручены, что, наконец, если здраво рассудить, их выгоды и наши выгоды - все едино:\r\nим хорошо - нам хорошо, им худо - нам худо.\r\n.. и что, следовательно, грешно и нерассудительно не соглашаться из пустяков... И пошел, и пошел...\r\nДа ведь как говорил! за душу так и забирает... Дворяне-то все носы повесили; я сам, ей-ей, чуть не прослезился.\r\nПраво слово, в старинных книгах таких речей не бывает... А чем кончилось? Сам четырех десятин мохового болота не уступил и продать не захотел.\r\nГоворит: \"Я это болото своими людьми высушу и суконную фабрику на нем заведу, с усовершенствованиями.\r\nЯ, говорит, уж это место выбрал: у меня на этот счет свои соображения...\r\n\" И хоть бы это было справедливо, а то просто сосед Александра Владимирыча, Карасиков Антон, поскупился королевскому приказчику сто Рублев ассигнациями взнести.\r\nТак мы и разъехались, не сделавши дела. А Александр Владимирыч по сих пор себя правым почитает и все о суконной фабрике толкует, только к осушке болота не приступает.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "- Сам посуди! Андрей или умрет скоро, или также сойдет с ума; дядя Карп как отчаянный; староста как малый ребенок; один добрый отец Михаил, хотя сквозь слезы, утешает всех.\r\nНе будешь ли ты завтра на похоронах?\r\n- Сохрани меня боже, - отвечал я. - Не мудрено, что еще войдет блажь в голову поколотить дядю Карпа!\r\n- Да он-таки того и достоин, - отвечала старуха и опять ушла.\r\nОтдохнув довольно в сей деревне, я решился с первыми петухами ее оставить; хозяйка моя пришла домой около полуночи и, уставши от похоронных хлопот, крепко заснула.\r\nВ уреченное время встал я, оделся, положил на стол несколько денег и, перекрестясь три раза,\r\nвышел на улицу и пустился в путь, прося бога сделать настоящую жизнь Аннушки блаженнее прежней.\r\nГлава V. СТРАСТЬ К НАУКАМ\r\nЯ был уже верстах в пятнадцати от деревни, когда взошло солнце, и твердо решился не останавливаться нигде более суток, дабы тем скорее достигнуть знаменитой столицы Москвы.\r\nМарт месяц делал путь мой легким, и я чрез две недели достиг сей великолепной столицы, которая мечталась мне еще в Фалалеевке.\r\nЯ стоял у Серпуховских ворот около часа и пялил глаза во все стороны. Народ, подобно волнам большой реки, колебался.\r\nТо въезжали в город, то выезжали, в каретах, колясках, на санях, санках, а щеголи и на дрожках, ибо уже показывалась в некоторых местах каменная мостовая.\r\nКрик людей, стук и скрипение экипажей такой делали шум в ушах, что я с непривычки не мог ничего расслышать И в глазах затуманилось.\r\nДавно мне хотелось есть, но я боялся пройти ворота. Однако, видя других, которые не лучше были одеты, а входили бодро, перекрестился и последовал их примеру.\r\nНе успел я пройти улицею шагов сто, как ужас мой был неописан.\r\n\"Поди! поди!\" - кричали мне сзади. Я оглянулся, и вижу карету, быстро скачущую в шесть лошадей.\r\nЯ бросился опрометью вправо. \"Поди!\" - кричат и тут. Карeта мчалась встречу. В совершенном помешательстве кидаюсь влево.\r\n\"Поди!\" - встретило меня и там.\r\n\"Ну, пропал я\", - думал сам в себе; совершенное отчаяние овладело мною; я попятился назад и услышал звонкое: \"Ах!\r\n\" Едва успел оглянуться и увидеть молодую, богато убранную женщину, за которою шел господин, весь в галунах, и только хотел поучтивее извиниться, сказав, что у меня назади нет глаз,\r\nа потому простили бы великодушно, что я толкнул ее, как великорослый господин в галунах подбежал ко мне и так ловко треснул кулаком по макуше, что я зашатался и грянулся наземь.\r\n\"Ах! - раздались опять разные голоса, но уже страшно басистые, - ах, разбойник! Но нет, не уйдешь!\r\n\" Два бородатые мужика подняли меня, держа за ворот, и один говорил: \"Видишь ли, злодей, что ты наделал!\r\nЦелый лоток с пирогами опрокинул в грязь! Сейчас заплати мне за весь убыток, или пойдем на съезжую!\"\r\n- Что это такое за съезжая, друг мой? - спросил я.\n - А такое милое местечко, где сейчас допытаются правды и вдруг обиженной стороне окажут должное правосудие!\r\n- Правосудие? - вскричал я задрожав. - О, изволь, друг мой, я убыток плачу! Как велик он? Мужик начал считать пироги.\r\n- Видишь, их было тридцать три, и каждый по грошу; смекни-ка, что будет?\n - Пятьдесят шесть копеек, - отвечал я.\r\n- О, о! - говорил мужик, чеша затылок, - видно, без съезжей не обойдется?\r\n- Да сколько же? - вскричал я нетерпеливо, вытащив кису с мелкими деньгами.\r\n- А вот видишь: три раза по двадцати, и стало восемьдесят, да за три девять копеек, потому что эти три пирога очень изувечены; итого девяносто пять.\r\nНу, отсчитывай, а не то ступай со мною! - Он взял меня за ворот; но я, боясь, чтоб не насчитал более рубля, сейчас расплатился и пошел далее медленными шагами, лепясь около стены.\r\nМужик собрал пироги, обдул, обтер и опять закричал:\r\n- Сюда, сюда! у меня горячие!\r\nПрибившись к постоялому двору, я нанял уголок и расположился жить, пока не найду тропинки к славе и счастию.\r\nХозяйский сын, великий весельчак, обещался на другой день показать Москву и всe в ней любопытное.\r\nОн сдержал свое слово и неделю целую водил по всем улицам, площадкам и соборам. В первые дни с каждым шагом удивление мое умножалось.\r\nКак скоро попадался господин в галунах, я намеревался на сажень отпрыгнуть в сторону, но проводник меня удерживал за руку, говоря:\r\nНе бойся, это простой слуга, но, как видно, богатого человека или мота.\r\nПо времени узнаешь ты и таких людей, которые, промотав имение, живут только игрою;\r\nнередко ложатся спать с тощим желудком, а наутро выезжают в карете четвернею, имея лакея, блестящего золотом\".\r\nСкоро я познакомился с улицами московскими и, бродя иногда довольно далеко, находил свою квартиру, прося проходящих указать мне дорогу в улицу, в которой квартировал я.\r\nВо время таковых прогулок я всякий раз останавливался перед дверьми, над которыми прибита была картина,\r\nизображающая корабль у пристани, из которого выгружали бочки на берег, где сидела госпожа богато одетая, а дьявол подавал ей виноград.\r\nВсякий раз рассматривал эту картину несколько минут.\r\nОднажды, как я глядел долее обыкновенного, вышел из дверей купец с черною бородою и спросил ласково: \"Что ты здесь зеваешь, молодец?\"\r\nЯ чистосердечно открыл ему удивление, что нарисованная госпожа с таким довольным видом берет виноград от злого духа, о котором и помыслить страшно!\r\nКупец захохотал громко и сказал: \"О! видно, ты недавно здесь; а то бы довольно насмотрелся на таких духов.\r\nЗдесь их много; и знатные барыни не отказываются от их прислуг\".\r\nКупец насилу мог вывести меня из недоумения, в коем был я погружен его словами, рассказав обстоятельно об арапах.\r\n\"Как я примечаю, - говорил он, - что ты здесь не имеешь никакого дела, не хочeшь ли идти ко мне в приказчики?\r\nНа первый случай занятие твое будет немудреное; а именно: из бочек переливать вино в бутылки и, засмолив их, приклеивать ерлычки.\r\nСодержание у меня недурное и плата достаточна.\r\nЯ с охотою согласился на его предложение, в тот же день рассчитался с содержателем постоялого двора, перешел в погреб к купцу, искупил постель с прибором,\r\nна толкучем рынке - изрядное платье в купецком вкусе, и на другой же день вступил в отправление должности, любуясь сам собою.\r\nВремя текло быстро. Дело свое делал я сколько можно лучше, и все меня любили, то есть хозяин, жена его и кухарка.\r\nЯ старался быть всеобщим другом и успел всех в том уверить. Настала весна. Хозяин мой, Савва Трифонович, любил меня как родного.\r\nКаждый раз как езжал он на Воробьевы горы или в Марьину рощу с самоваром и пирогами, женою и приятелями, всегда брал и меня.\r\nЖизнь моя была покойна, но скоро переменилась от самого мелочного случая.\r\nОднажды, будучи в погребу один, услышал я голос прохожего, кричащего: \"Книги, книги!\" Охота читать была во мне одною из врожденных.\r\nЯ зазвал его и купил несколько поэм, трагедий, комедий и философических романов.\r\nЗаплатя деньги, я получил от торгаша в придачу: \"Логику\" и \"Метафизику\" Федера и Баумейстеровы сочинения1.\r\n____________________\n 1 Иоган Федер (1740-1821)- немецкий писатель; Баумейстер- немецкий филосов.\r\nЯ проводил целые ночи в чтении; прочел поэмы, трагедии, комедии и оперы, но, признаюсь, не нашел в них ни складу, ни ладу.\r\nВезде ложь, фанатизм, приноровление ко времени, старание угодить большим людям.\r\n\"Эти вздоры меня не тронут\", - сказал я важно, уложив все поэмы и театральные сочинения под кроватью, чтоб могли пауки завести гнезда прочные.\r\nНачавши читать метафизику, я не мог не плениться, хотя и ничего не понимал.\r\nЧем далее читал, тем воображение мое становилось пылчее; но - увы! - чем с большим жаром старался я постигнуть истину, тем с большим жаром она от меня уклонялась.\r\nЯ гонялся за нею, как страстный любовник за несговорчивою красавицею; но проку не было нисколько.\r\nЗанимаясь метафизическими делами, я забыл о физических, то есть засмолять бутылки и прилеплять к ним ерлыки.\r\nГосподин Савва Трифонович заметил упущение по должности, напомянул мне раз, другой, а после сделал и выговор.\r\n- Что же делаешь ты, господин Чистяков? Разве все спишь?\n - Ах, нет! - отвечал я, - меня соблазнил злой дух, и я начал учиться метафизике!\r\n- О небо! - вскричал купец, - и подлинно злейший из нечистых духов в тебя вгнездился!\r\nВозможно ли, не зная ничего более, как читать и писать, и то кое-как, приняться за такую великую науку?\r\nЕсли хочешь быть счастлив и продлить свой век без больших хлопот, то, пожалуй, кинь метафизику, а всем сердцем прилепись к познанию доброты вин и искусству поддабривать.\r\nБудущим великим постом еду я в Петербург покупать на бирже вино, возьму тебя с собою, и ты скоро ко всему прилепишься и по времени будешь сам хорошим купцом!\r\nПодумай-ка хорошенько о деле и кинь пустяки!\r\nСколько ни умно говорил купец, но никак не мог выбить из головы моей прелестной метафизики, в которую влюблен был я страстно и клялся вечною верностию.\r\nЯ ужасался изменить такой великой науке, которая измеряет все сущее и не сущее; рассуждает о духах, об аде, рае и о прочем такой же важности.\r\nДобрый Савва был терпелив; великодушно сносил леность мою еще несколько месяцев; наконец, видя, что я близок к помешательству, сказал однажды:\r\n- Ну, Гаврило Симонов, вижу, болезнь твоя неизлечима. Так и быть; буди воля божия! Я тебя полюбил и хотел устроить твое счастие; но как всякий человек полагает счастие\r\nпо-своему, то и я не противлюсь. С приятелем моим Бибариусом, славным здешним метафизиком уже я условился.\r\nОн соглашается принять тебя к себе, поить, кормить и обучать всем наукам в течение трех лет за сходную цену.\r\nС богом! - Нет, великодушный покровитель мой, - вскричал я, тронутый его щедростью, - я сам столько имею денег, что могу довольствовать высокоученого Бибариуса1.\r\n_________________\n 1 Бибариус (лат.)- пьяница.\r\n- Оставь упрямство, - отвечал купец, - надень это платье, мною приготовленное, и пойдем.\r\n- Он купил для меня кафтан, панталоны и жилет - словом, все нужное, чтоб представлять порядочного статского человека.\r\nКогда одевался я, он говорил:\r\n- Если страсть твоя к метафизике простынет, как обыкновенно простывают все страсти,\r\nто приходи ко мне опять, надень прежнее твое купеческое платье и будь участником в трудах моих и выгода\r\n- Нет, - говорил я, - этому не бывать! Статочное ли дело, ученому человеку нацеживать вино в бутылки и засмолять их? Ему гораздо приличнее вот так, например.\r\n.. - Тут я схватил бутылку, мигом раскупорил и, к великому удивлению Саввы Трифоновича, выдудил одним разом полбутылки вина.\r\n- Вижу, - сказал он, - что в тебе есть способность быть ученым человеком!\r\nБибариус принял нас весьма дружески и не знал, где посадить почтенного Савву Трифоновича.\r\nОн был уже седой старик, хотя имел не более пятидесяти пяти лет отроду. Науки изнурили тело его.\r\nСмотря на бледное лицо, впалые глаза, трясущийся весь состав, нельзя не сжалиться и не почувствовать сильного омерзения к учености; но я был непоколебим.\r\nУсловия заключены, телеги с моим имуществом и платою господину Бибариусу приехали, и я остался в его доме, проводя со слезами честного Савву.\r\n- Не плачь, друг мой, - говорил купец, - мы не навек рассталися. В начале каждого месяца бываю я с книгою у господина Бибариуса.\r\nМы будем видеться не редко. На другой же день принялся за меня ученый и начал с этимологии латинского языка.\r\nОн был и подлинно знающий человек, а я прилежный ученик, и потому дело шло успешно, и оба были друг другом очень довольны.\r\nПо утрам проходили, кроме латинского языка, историю, географию и математику.\r\nПослеобеденное время посвящено было рисованию и музыке, чему научил меня особый учитель, приятель Бибариуса. Праздничные дни посвящены были покою.\r\nЯ или прохаживался, или рассуждал с гостьми, посещавшими моего профессора, также людьми учеными, или на досуге дудел на флейте.\r\nПо прошествии года я довольно был силен в латинском языке и других предметах. Бибариус был рад, и Савва Трифонович еще больше.\r\nОн из благодарности удвоил плату, и потому почтенный профессор принялся с новым жаром на другой год.\r\nВ присутствии Саввы он открыл уроки свои рассуждением, что начать учиться, так же как начать исправляться в пороках, никогда не поздо.\r\n\"Многие, - говорил он, - начинали знакомиться с науками в маститой старости и достигали степени великих философов.\r\nДарования в людях разделяются розно.\r\nОдни в первой юности обнаруживают величие и богатство своего гения, каков был Пиндар, Тасс,\r\nВольтер и другие, которым удивлялись уже и тогда, когда они не могли надеть платье без посторонней помощи.\r\nДругие, напротив, как, например, Мильтон, в преклонной старости начали свои творения1,\r\nдостигали храма славы и получили венцы, вечно зеленеющие, хотя могилы их поросли травою, прахи разрушились и рассыпались.\r\nПамятники великих людей воздвигнуты в душах потомства; и они не прежде разрушатся, как солнце померкнет и прежняя нестройность воцарится в мире\".\r\n______________\r\n1 Английский поэт Мильтон (1608-1674) свои лучшие произведения \"Потеряный рай\" (1667), \"Возвращенный рай\" (1667), \"Самсон-борец\" (1671) написал в последние годы жизни.\r\nПосле такого предисловия Савва Трифонович удалился, вероятно опасаясь, чтобы не соблазниться и не кинуть погреба, пристрастясь по-моему к наукам.\r\nТут началась логика, математика, энциклопедия, римские права, моральная философия и проч.\r\nи проч.\r\nСловом, в продолжение еще двух лет я сделался самым ужасным ученым,\r\nкоторый готов нападать на всякого прохожего и мучить диспутами о душе, об уме, о жизненных духах и других важных предметах.\r\nНа флейте также играл довольно приятно. Торжество мое было неописанно. Где ни ходил я, что ни делал, все мечтались мне разные части философии. Потеря Феклуши нимало меня не трогала.\r\nКонечно, должно было сему случиться, чтоб соблюсти равновесие мира.\r\nПочему знать, что не расстроилась бы Harmonia praestabilitata2, если б не украли моего сын а? Даже во сне мне являлись жизненные духи в видах различных.\r\n____________________\n 2 Предустановленная гармония (лат.).- Термин Лейбница.\r\nНадобно признаться, что профессор мой, как ни учен, как ни добр, был, однако, человек и имел слабости, не говоря о великой склонности к раскупориванию бутылок,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Поединок автора Ростопчина Е", "role": "user" }, { "content": "Вручите, доставьте ей мои прощальные строки! Я уверен, что вы примете на себя эту первую и единственную услугу, о которой я вас прошу.\r\nСлучай и средство вы найдете. Вы исполните все с осторожностью, чтобы ни одна живая душа, кроме ее и вас, не знала ничего.\r\nНо, ради бога, нельзя ли, чтобы она была уведомлена немедленно после события, прежде чем молва успеет разойтись по городу?\r\nБоюсь, чтобы внезапная весть не постигла ее при свидетелях, чтобы людское безжалостное болтанье равнодушных не было ей погребальным моим колоколом.\r\nКто знает, до чего может довести ее отчаяние?\r\nЯ, погибающий для того, чтобы упрочить ей безопасность и покой, я вправе хотеть, чтобы смерть моя не расстроила моих расчетов,\r\nа мне известно, как умеют толковать и бледность женщины, и малейший признак ее волнения.\r\nВам, Валевич, не стану говорить, как она выше всякого осуждения, выше всякого упрека.\r\nВы сами в том уверены -- вы следили нашу чистую взаимность, шаг за шагом и от одной ступени до другой.\r\nВы знаете, что она меня любила непорочною любовью ангелов и что она отдала мне всю свою душу, но ни одного чувства, ни единого трепета более!\r\nВы знаете, что нашу привязанность мы оба смело можем исповедать пред небом и что если я боюсь людей, то это потому только, что их испорченное воображение везде ищет соблазна и зла.\r\nНо перед вами мне нет нужды защищать ту, которую вы знаете не хуже меня...\r\nВот и утро. Мы скоро увидимся. Я встречу вас без вражды -- будьте в том уверены\". \n Горцев возвратил письмо полковнику. Тот продолжал свой рассказ:\r\n-- В пакете, привезенном секундантом, была еще бумага, подписанная Дольским, в которой он объявлял, что сам причиною своей смерти по неосторожности.\r\nОн хотел спасти меня от всяких неприятностей, но я не имел ни желания, ни возможности скрывать истину. Бумага была изорвана, а я принужден оставить Петербург.\r\nНо я успел исполнить волю Алексея -- выдумал сказку и уверил своих товарищей,\r\nчто мы дрались вследствие жаркого спора, случившегося в то время, когда мы вместе возвращались с веселого ужина.\r\nНикто не мог опровергнуть слов моих, ибо никто не знал, где и как был сделан вызов.\r\nЛюбопытство и злословие не занялись поединком, не сопутствуемым романом, и вскоре Дольский и я равно были забыты большим светом, куда ни тот, ни другой не возвратились.\r\n-- А Юлия? Что сталось с Юлией? -- вскричали все, кто были в комнате.\r\n-- Так как и ее также давно забыли, то я мог рассказать эту быль, не нарушая обета, данного памяти Дольского;\r\nибо назвал его возлюбленную вымышленным именем, и, конечно, никто из вас не отгадает ее действительного имени.\r\nВпрочем, теперь и она более не должна опасаться пересудов молвы.\r\n-- Как? Она умерла?.. \n -- Нет! я недавно слышал об ней: она живет в своей деревне, воспитывает своих детей и ухаживает за подагриком мужем.\r\n-- Но как приняла она известие о смерти бедного Алексея?\r\n-- Как перенесла она свое горе? В чужой душе кто прочитает? Но я сужу по наружности.\r\nВечером того бедового дня я еще был свободен, а поединок не разглашен,-- я собрался с духом, чтобы отвезти ей письмо,\r\nуверяя, что хочу просить ее ходатайства за секундантов, зная обширные связи ее мужа по родству и знакомствам.\r\nЯ застал ее с гостями в приемной, спокойную, приветливую, как всегда.\r\nЯ просил разговора наедине.\r\nОна вышла со мною в свой кабинет, и там, когда я объяснился, когда вручил заветную посылку замогильного жильца, она смешалась,\r\nно только на минуту, и скоро пришла в себя, расспросила обо всех подробностях вызова, поединка, несчастной их развязке.\r\nПотом молча поклонилась и отпустила меня. С тех пор мы больше не встречались.\r\n-- Но вы верно что-нибудь об ней слыхали? Вы, конечно, знаете, как она вынесла свою потерю?..\r\n-- Она? -- отвечал Валевич, пожимая плечами.\r\n-- Она осталась, чем была прежде -- знатною дамою в вихре моды; она не переставала принимать; в ее гостиной, как мне сказывали, она говорила о поединке и с участием обо мне.\r\nОна выезжала, танцевала, была прекрасна, как и прежде.\r\n-- Как! Возможно ли? Так она не любила Дольского? Так он, бедный, был игрушкою кокетки?\r\nТак она и не потужила о нем? Не была в горячке? Не впала в чахотку? Не сошла с ума? Не сделалась ханжой?\r\n-- Нисколько. Но случай жестоко прервал блестящий ход ее жизни.\r\nНа пятом или на шестом бале после смерти Алексея она, видно, слишком от души танцевала, оступилась: упала, вывихнула себе ногу и осталась хромою на весь свой век.\r\nВесь медицинский факультет лечил ее, но ничто не помогло. Это происшествие так ее огорчило, что она не захотела оставаться в свете и уехала в деревню.\r\n-- И поделом ей! Бездушная вертушка, она заслужила свою участь! Все эти кокетки таковы. Кажется, душу за тебя отдадут, а умри -- так и слезинкой не помянут! Хороши!\r\n-- Ошибаетесь, господа, ей-богу, вы все ошибаетесь! -- сказал, внезапно вставая, полковой доктор, дотоле безмолвствовавший во весь вечер.\r\nЧеловек в летах, с истинным познанием своей науки и прекрасною душою, он был всеми уважаем и любим, всегда хранил кроткую важность во всех своих приемах, думал много, говорил мало;\r\nего редкие слова имели вес и значение перед каждым, кто знал его.\r\nВ эту минуту обычная недвижность лица его исчезла, глаза оживились, черты показывали внутреннее волнение и душевный взрыв чувствительности.\r\n\"Хотите ли, господа, я доскажу вам быль полковника, доскажу вам то, чего ни он и никто в мире, кроме меня, не знает?\r\nПолковник, я узнал ту, кого вы описали под вымышленным именем Юлии; я не мог не узнать ее, быв близким, ежечасным свидетелем этого периода ее жизни.\r\nЯ был домашним врачом Юлии, лечил ее, когда все почитали ее хромою, и могу присягнуть,\r\nчто ноги ее обе целы, что ни одна из них не была ни вывихнута, ни даже сколько-нибудь повреждена!\r\n-- Как? Но что же значит ее болезнь, ее отъезд?\r\n-- Значит то, что женщину, как гиероглиф, не скоро разгадаешь; что свет судит по наружности и что его, этого мудреца, легко обмануть! Юлия одарена душою твердою, волею сильною.\r\nОпыт научил ее обладать собою, скрывать себя под неприступными покровами общепринятого двуличия, и она сумела, смогла притвориться -- вот и все!\r\nОна поняла, что малейший признак тревоги и грусти, малейшее отступление от привычек изменят ей, изобличат те чувства, которые так долго, так тщательно она таила.\r\nВ минуту ужаснейшего перолома ее судьбы она вспомнила, что есть свет, есть общество и их неумолимые толки.\r\nОна вспомнила, что ей должно беречь себя, свое имя, и сердце ее покорилось рассудку -- скорбь уступила чистой гордости души возвышенной.\r\nЮлия победила себя, подавила в себе все сожаления, все терзания, назначила себе роль и выполнила ее, чего это ей ни стоило.\r\nЕе трауром была жестокая необходимость пышных нарядов;\r\nее терновым венцом были цветы и алмазы, тяготившие ее голову, и вместо рыданий надгробных она принудила слух свой внимать аккордам бальной музыки.\r\nОна определила себе пытку, назначила ей срок, казнила себя, пока жизнь и смерть Дольского не погрузились в общий ток ,\r\nзабвения, куда свет так скоро выбрасывает все то, что ему не нужно, все то, что перестает занимать его праздное любопытство.\r\nТогда Юлия выбрала самый блистательный праздник, бал многолюдный и шумный, где весь город был свидетелем;\r\nона нарочно упала, прикинулась изуродованною, слегла в постель и несколько месяцев переносила муки леченья, обременительное участие и докучливость всеобщего сострадания.\r\nМеня не могла она обмануть и отчасти открылась мне, призналась, что ей нужен был предлог для вечного разрыва с большим светом.\r\nЯ понял ее, помог ей в безгрешном обмане, произнес над нею приговор неизлечимости.\r\nИ, сопровождаемая сожалениями толпы, она оставила навсегда прежнее свое поприще, но оставила его как торжествующая царица,\r\nпод защитою имени блестящего, с незапятнанною памятью о ее красоте, уме и достоинстве.\r\nОна удалилась в деревню, куда я сам проводил ее.\r\nТам воспитывает она своих детей, ходит за устаревшим, хилым мужем, как вам уже сказал полковник,-- там она живет жизнью души, жизнью таинственною, невысказанною.\r\nЯ и теперь в переписке с нею. Ода все та же...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Захудалый род автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "первый как сотрудник Сперанского по изданию законов и потом искреннейший аболиционист, а второй как самоучка-астроном.\r\nИмена этих двух людей, в особенности имя Дмитрия Журавского, подняли в глазах бабушки значение Червева.\r\nКакой-нибудь незначащий человек не мог быть другом страстного любителя науки Семенова, и с ним наверное не пересылался бы письмами Журавский,\r\nосвободительные идеи которого, впоследствии неуспешно приложенные им в имениях графа Перовского, хотя и держались в секрете, но были немножко известны княгине.\r\nК слову о Журавском нелишним считаю сказать, что бабушка никогда не боялась \"освобождения\" и сама охотно толковала о том,\r\nчто быт крепостных невыносимо тяжел и что \"несправедливость эту надо уничтожить\".\r\nПравда, княгиня Варвара Никаноровна не думала о таком освобождении крепостных, какое последовало при Александре Втором; это лучшим ее сверстникам не казалось возможным.\r\nЖуравский, посвятивший крестьянскому вопросу всю свою жизнь и все свои средства, никогда в лучших своих мечтах не дерзал проектировать так, как это сделалось.\r\n.. Великодушный человек этот соглашался еще оставить крестьянина помещичьим работником, но только не рабом.\r\nПо крайней мере так писано в заготовленной Журавским правительству записке, которая ныне, вместе с другими бумагами покойного, хранится у того, кто пишет эти строки.\r\nЖуравский не мечтал об освобождении крестьян иначе как с долговременною подготовительною полосою, доколе крестьянин и его помещик выправятся умственно и нравственно.\r\nТеперь, когда Колумбово яйцо поставлено, все эти примериванья, разумеется, могут казаться очень неудовлетворительными, но тогда и так едва смели думать.\r\nКнягиня Варвара Никаноровна, находясь в числе строго избранных лиц небольшого кружка,\r\nв котором Журавский первый раз прочел свою записку \"О крепостных людях и о средствах устроить их положение на лучших началах\",\r\nслушала это сочинение с глубочайшим вниманием и по окончании чтения выразила автору полное свое сочувствие и готовность служить его заботам всем, чем она может.\r\nЖуравский, однако, всех отклонял от участия в этом деле; он надеялся провести все чрез В. Перовского, от имени которого и должна была идти \"записка\".\r\nНо тем не менее все это настолько познакомило княгиню с Журавским, что она не затруднилась обратиться к нему за расспросами о Червеве.\r\nХворый Журавский, с своими длинными золотушными волосами и перевязанным черною косынкою ухом, явился к княгине по ее зову и на ее вопрос о Червеве отвечал:\r\n- Он человек очень ученый. \n - Какого духа он? - спросила бабушка.\r\nСобеседник княгини поежился, поправил черную перевязь на своем больном лице и отвечал: \n - Слишком возвышенного.\r\n- Извините, - молвила бабушка, - я не понимаю, как человек может быть слишком возвышен?\r\n- Когда он, имея высокий идеал, ничего не уступает условиям времени и необходимости. \n - Червев таков? \n - Да, он таков.\r\n- Чего ж он хочет? \n - Всеобщего блага народного. \n - Он знает ваши заботы? \n - Да. \n - Вы с ним советовались?.. Извините меня, бога ради, что я вас так расспрашиваю.\r\n- Ничего-с; да, я с ним советовался, мы с ним были об этом в переписке, но теперь я это оставил. \n - Почему?\r\nЖуравский опять взялся за перевязь. \n - Бога ради... я вас прошу, извините мне мои вопросы, мне это очень нужно!\r\n- Он нехорошо на меня действует, он очень благоразумен, но все, что составляет цель моей жизни, он считает утопиею... Он охлаждает меня.\r\n- Он не расположен к этому делу? \n - Нет; но у него очень сильна критика...\r\n- В чем же он критикует вашу записку? \n - Он вместо ответа надписал просто, что в возможность освобождения по воле владельцев не верит.\r\n- Во что же он верит? \n - В то, что это сделаем не мы.\r\n- А кто же? \n - Или сами крестьяне, или самодержавная воля с трона. \n И бабушка и ее собеседник умолкли.\r\n- Что же? - тихо молвила после паузы княгиня, - знаете, может быть, он и прав. \n - Быть может.\r\n- Наше благородное сословие... ненадежно. \n - Да, в нем мало благородства, - поспешно оторвал Журавский.\r\n- И рассудительности, - подтвердила княгиня, - но скажите мне, пожалуйста, почему этот Червев, человек, как говорите, с таким умом...\r\n- Большим, - перебил Журавский. \n - И с образованием... \n - Совершенным. \n - Почему он живет в таком уничижении? \n Журавский бросил на бабушку недовольный взгляд.\r\n- Извините, - сказала бабушка.\r\n- Ничего-с; мне только странно, о чем вы спросили: \"Червев в уничижении\"... Что же вас в этом удивляет? Он потому и в уничижении, что он всего менее его заслуживает.\r\n- Это превредно, что у нас быть честным так опасно и невыгодно. \n - Везде так, - буркнул, подвинув свою повязку, Журавский.\r\n- Нет; у нас особенно не любят людей, которых уважать надо: они нам как бы укором служат, и мы, русские, на этот счет всех хуже; но все-таки.\r\n.. неужто же этот Червев так во всю жизнь нигде не мог места занять?\r\n- Он был профессором.\r\n- Я это слышала, но что же... с чем он там не управился? \n - Читал историю, и не годился. \n - Почему? \n - Хотел ее читать как должно... \n - Что выдумал!.. Его отставили?\r\n- Сменили; он взял другой предмет, стал преподавать философию, его совсем отставили. Он ушел. \n - Зачем же?\r\n- Нашел, что лучше учить азбуке как должно, чем истории и философии как не надобно. \n - И с тех пор бедствует?\r\n- Бедствует?.. Не знаю, он ни на что не жалуется. \n - Это удивительный человек. \n - Да, он - человек. \n - Что вы думаете, если я попрошу его взяться за воспитание моих детей?\r\n- Я думаю, что вы не можете сделать лучшего выбора, если только... \n - Что?.. Вы мне скажите откровенно.\r\n- Если вы не хотите сделать из ваших сыновей ни офицеров... \n - Нет. \n - Ни царедворцев...\r\n- О нет, нет, нет, - и бабушка окрестила перед собою на три стороны воздух. \n - А если вы желаете видеть в них людей...\r\n- Да, да; простых, добрых и честных людей, людей с познаниями, с религией и с прямою душою.\r\n- Тогда Червев вам клад, но... \n - Что еще? \n - Червев христианин. \n Говорившие переглянулись и помолчали.\r\n- Это остро, - произнесла тихо княгиня. \n - Да, - еще тише согласился Журавский.\r\n- Настоящий христианин? \n - Желаю доверить ему моих детей. \n - Я напишу ему. \n\n\n\n ГЛАВА ДЕСЯТАЯ\r\nЗанятая призванием Червева, княгиня не замечала многого, на что во всякое другое время она, наверно, обратила бы свое внимание.\r\nУпущения этого рода особенно выражались по отношению к княжне Анастасии, которая,\r\nне входя в интересы матери и не понимая ее хлопот и нетерпения, находила в это время свой дом особенно скучным.\r\nНа свет, конечно, нельзя было жаловаться, свет не отрекался от княгини и посещал ее, но княжне этого было мало: ей хотелось предаться ему всем своим существом.\r\nСемнадцатилетняя княжна решила как можно скорее оставить материн дом. Выход представлялся один - замужество.\r\nКняжна Анастасия никого не любила, ей даже никто не нравился, ей было все равно, за кого бы ее судьба ни вынесла,\r\nлишь бы поскорее, лишь бы заставить завидовать себе своих подруг, уехать за границу,\r\nа возвратясь оттуда, жить открытым домом и делать то же, что делают другие, то есть \"выезжать в свет\",\r\nк чему бабушка была решительно неспособна и откровенно в этом сознавалась, говоря, что:\r\n- Я в карете не могу жить.\r\nСловом, требования княжны в отношении брака были самые несложные, и если бы выбор жениха зависел от нее самой,\r\nто трудно решить, кого бы она выбрала, но за нее выбирала благочестивая и благопомощная графиня Хотетова.\r\nВ доме графини давно вздыхали о княжне Анастасии, \"терзавшейся в руках безверной матери\", вздыхала \"об этой мученице\" сама хозяйка,\r\nвздыхали ее гости, и, наконец, кому-то из них пришла гениальная мысль вырвать княжну у матери и выдать ее замуж, нимало не медля.\r\nСначала это представлялось как будто затруднительным, но недаром, видно, сказано, что \"в России невозможности нет\":\r\nкогда графине была представлена опасность, которая заключалась в том, что мать может выдать неопытную княжну за человека без веры,\r\nграфиня ввиду этого страха решилась на смелую меру и восторжествовала.\r\nЖалуясь на княгиню целому свету и стараясь, чтобы жалобы эти ни в каком угле не застряли, а взмывали все выше и выше,\r\nграфиня Антонида получила право рассчитывать на тонкое, но могущественное содействие такого лица, которому, как она неложно верила, в России никто отказать не в силах.\r\nПо сведениям, которые она особенным образом получала от княжны Анастасии, она знала, что \"бедное дитя\" так измучено, что готово выйти замуж за кого угодно,\r\nно притом она так благоразумна и покорна, что считает лучшим для себя женихом того, кого ей изберет благочестивая графиня Антонида.\r\nТеперь этой \"святой женщине\" предстояло только избрать жениха княжне, но это ей было не трудно:\r\nжених уже был готов, он сам избрал себя в это звание, и ему же принадлежал и весь объясненный мною план, который графиня считала своим только по самообольщению.\r\nЖених этот был не кто иной, как давно нам знакомый граф Василий Александрович Функендорф, ни за что не желавший расстаться с протозановскими маетностями.\r\nПотеряв надежду жениться на матери, граф устремил свои взоры на дочь;\r\nэта затея представляла немало трудностей, но зато она казалась вполне достижимою:\r\nпуть, на который граф навел богомольную графиню, был верен, а выбор ее не мог пасть ни на кого другого.\r\nГрафиня была им заинтересована, и притом с самой важной для нее стороны: она знала графа за человека наилучших правил; за ним не было слышно никаких интриг, и он был очень религиозен.\r\nНесмотря на то, что он исповедовал лютеранскую веру, графиня сама видела его в православной церкви.\r\nГраф даже признался ей, что он тяготится сухостью лютеранизма и высоко ставит превосходную теплоту восточного богослужения;\r\nчувствует молитвенное настроение только в русской церкви и не верит возможности умолить бога без посредства святых, из которых особенно чтит святого Николая.\r\nГрафиня Антонида заказала известному тогда иконописцу Озерову образ Мирликийского святителя, убрала его ризу бирюзой и бриллиантами и послала графу.\r\nВместе с иконою была препровождена и дорогая серебряная лампада. Граф в слезах прилетел благодарить графиню.\r\nОни оба плакали от умиления. Потом вскоре граф заболел и не хотел лечиться: слухи об этом достигли графини, и она сама поехала навестить \"друга\".\r\nДруг встретил ее снова в слезах и повел показывать \"свою убогую келью\".\r\nТут графиня увидала свою икону в высоком киоте, пред которым стоял аналой и горела подаренная графинею лампада.\r\nГрафиня Антонида была взволнована, а граф еще более ее растрогал, сказав, что он никому не дозволяет касаться этой лампады и зажигает ее сам.\r\n.\r\n.\r\nМало этого, говорят, будто старый греховодник, прося снисхождения своему чудачеству, открыл графине,\r\nчто святитель Николай есть единственный его врач, а горящая пред иконою святого лампада единственная аптека.\r\n- Друг мой! - воскликнула со слезами графиня, - разве это чудачество? Вот это только и есть вера и награда!\r\nГрафиня Антонида всегда соединяла \"веру с наградой\", и это в такой степени прямо относилось к главным заботам ее жизни,\r\nчто она даже хлопотала об учреждении в России особого знака отличия за веру и удивлялась холодности, с какою в высших инстанциях отклоняли ее представления об ордене верных.\r\nС тех пор, как граф явил ей веру свою во всем блеске, графиня только и думала о том,\r\nчтобы наградить его и в то же время спасти его драгоценную душу присоединением ее от ереси Лютера ко греко-восточному православию.\r\nС этой целью графиня возила его в пустынь св. Сергия за Петербургом, и к чудотворцам Великого Новгорода, и даже на Валаам...\r\nГраф всюду ездил и везде усердно молился, и блюл в присутствии графини посты, от которых был свободен по уставам своей церкви,\r\nи даже, соревнуя другим фаворитам графини, начинал обличать замечательное для тогдашнего времени знакомство с византизмом.\r\nБудучи немножко музыкант, он скоро научился отличать настоящие восточные напевы от бесстильных нововведений Сарти,\r\nкоторыми незадолго перед тем так основательно была перепорчена наша церковная музыка и выправлением которых в это время занимался Бортнянский.\r\nГраф даже сам написал трехголосную \"Херувимскую\", модуляции которой развивались из анакреонтических напевов, сохранившихся по преданию в песнях Пасхального канона.\r\nЗлые языки уверяли, будто граф заказал эту \"Херувимскую\" какому-то музыкальному еврею в Вене, но никто точных справок об этом не наводил, да они и не требовались,\r\nа весьма недурно подделанная венским евреем \"Херувимская\" прекрасно исполнялась петербургскими певчими на клиросе домовой церкви графини Антониды.\r\n..\r\nСловом, хотя при графине Антониде всякий старался если не быть, то казаться богомольным и верующим,\r\nчтобы \"хватить ее благодати\" (как это говорили тогдашние циники), но никому не удавалось \"хватить\" так, как графу Василью Александровичу:\r\nон был всех верующее и потому был всех ближе и всех дороже графине.\r\nОтсюда легко понять, как больно ей было, что душа этого человека все-таки будет мучиться в аде,\r\nтак как графиня по своей вере знала, что лютеран непременно сгонят в ад и в другое место мешаться не пустят.\r\nГраф ничего не приводил в опровержение этого мнения:\r\nон, по-видимому, и сам разделял опасение попасть в ад, но только он не мог переменить веры,\r\nпотому что имел такой взгляд, что честный человек обязан жить и умереть в той религии, в какой он родился.\r\nЭтим честный человек будто бы оказывает достаточное уважение религии своих отцов, которой затем он может в сущности не держаться и даже издеваться над теми, кто ее держит.\r\n.. Выходила известная бестолковщина, которую, впрочем, люди равнодушные к вопросам совести называют \"правилами\".\r\nОтступление от этих правил граф считал позволительным только в том единственном случае, когда для человека возникают новые обязательства к существам,\r\nс которыми он должен искать полного единения, для которых человек обязан \"оставить отца и мать\".\r\nТакое существо, разумеется, жена.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Да, ты удивительно находчив, - заметил ему Горданов, - но дело в том, что вот тебе спички; бери их и отправляйся вон.\r\n- Нет, он пришел сюда довольно кстати: пусть он меня проводит отсюда назад.\n И Бодростина поднялась и пошла впереди Висленева.\r\n- Вы по какому же праву меня ревнуете? - спросила она вдруг, нахмурясь и остановясь с Иосафом в одной из пустых комнат.\r\n- Чего вы на меня смотрите? Не хотите ли отказываться от этого? Можете, но это будет очень глупо? вы пришли, чтобы помешать мне видеться с Гордановым.\r\nДа?.. Но вот вам сказ: кто хочет быть любимым женщиной, тот прежде всего должен этого заслужить. А потом... вторая истина заключается в том, что всякая истинная любовь скромна!\r\n- Но чем я не скромен? - молвил, сложив у груди руки, Висленев.\r\n- Вы нескромны. Любить таким образом, как вы меня хотите любить, этак меня всякий полюбит, мне этого рода любовь надоела, и меня ею не возьмете.\r\nПонимаете вы, так ничего не возьмете! Хотите любить меня, любите так, как меня никто не любил.\r\nЭто одно еще мне, может быть, не будет противно: сделайтесь тем, чем я хочу, чтобы вы были.\r\n- Буду, буду. Буду чем вы хотите!\n - Тогда и надейтесь.\n - Но чем же мне быть?\r\n- Это вам должно быть все равно: будьте тем, чем я захочу вас возле себя видеть. Теперь мне нравятся спириты.\n - Вы шутите! Неужто же мне быть спиритом?\r\n- Ага! еще \"неужто\"! После таких слов решено: это условие, без которого ничто невозможно.\r\n- Но это ведь... это будет не разумно-логичное требование, а каприз.\r\nБодростина отодвинулась шаг назад и, окинув Висленева с головы до ног сначала строгим, а потом насмешливым взглядом, сказала:\r\n- А если б и так? Если б это и каприз? Так вы еще не знали, что такая женщина, как я, имеет право быть капризною?\r\nТак вы, прежде чем что-либо между нами, уже укоряете меня в капризах? Прощайте!\r\n- Нет, Бога ради... позвольте... я буду делать все, что вы хотите.\r\n- Да, конечно, вы должны делать все, что я хочу! Иначе за что же, за что я могу вам позволять надеяться на какое-нибудь мое внимание?\r\nНу сами скажите: за что? что такое вы могли бы мне дать, чего сторицей не дал бы мне всякий другой? Вы сказали: \"каприз\".\r\n- Так знайте, что и то, что я с вами здесь говорю, тоже каприз, и его сейчас не будет.\r\n- Нет, Бога ради: я на все согласен.\n Она молча взяла его за руку и потянула к себе, Иосаф поднял было лицо.\r\n- Нет, нет, я вас целую пока за послушание в лоб, и только.\n - Опять капр... Гм! гм!..\r\n- А разумеется, каприз: неужели что-нибудь другое, - отвечала, уходя в дверь, Бодростина.\r\n- Но, - добавила она весело, остановясь на минуту на пороге: - женский Каприз бывает без границ, и кто этого не знает вовремя, у того женщины под носом запирают двери.\r\nИ с этим она исчезла; ключ щелкнул, и Висленев остался один в темноте.\r\nОн подошел к запертой двери, с трудом ощупал замочную ручку и, пошевелив ее, назвал Глафиру,\r\nно собственный голос ему показался прегадким-гадким, надтреснутым и севшим, а из-за двери ни гласа, ни послушания.\r\nГлафира, очевидно, ушла далее, да и чего ей ждать?\r\nВисленев вздохнул и, заложив назад руки, пошел тихими шагами в свою комнату.\r\n\"Все еще не везет, - размышлял он. - Вот, думал, здесь повезет, ан не везет. Не стар же еще я в самом деле! А? Конечно, не стар...\r\nНет, это все коммунки, коммунки проклятые делают: наболтаешься там со стрижеными, вот за длинноволосых и взяться не умеешь! Надо вот что.\r\n.. надо повторить жизнь... Начну-ка я старинные романы читать, а то в самом деле у меня такие манеры, что даже неловко\".\r\nМежду тем Бодростина, возвратившись в свою комнату, тоже не опочила, села и, начав писать, вдруг ахнула.\r\n- А где же он? Где Водопьянов? Опять исчез! Но теперь ты, мой друг, не уйдешь. Нет, дела мои слагаются превосходно, и спиритизм мне должен сослужить свою службу.\r\n\"Светозар Владенович! - написала она через минуту, - чем я более вдумываюсь, тем\" и пр., и пр.\r\nОдним словом, она с обольстительною простотой открыла Водопьянову, какое влияние на нее имеет спиритская философия,\r\nи заключила, что, чувствуя неодолимое влечение к спиритизму, хочет так же откровенно, как он, назвать себя \"спириткой\".\r\nВсе это было сделано немножко грубо и аляповато, - совсем не по-бодростиновски, но стоило ли церемониться с Сумасшедшим Бедуином? Глафира и не церемонилась.\r\nЗапечатав это письмо, она отнесла его в комнату своей девушки, положила конверт на стол и велела завтра рано поутру отправить его к Водопьянову,\r\nа потом уснула с верой и убеждением, что для умного человека все на свете имеет свою выгодную сторону,\r\nвсе может послужить в пользу, даже и спиритизм, который как крайняя противоположность тех теорий,\r\nради которых она утратила свою репутацию в глазах моралистов, должен возвратить ей эту репутацию с процентами и рекамбио.\r\nЕсли Горданов с братией и Ципри-Кипри с сестрами давно не упускают слыть не тем, что они на самом деле, то почему же ей этим манкировать? Это было бы просто глупо!\r\nИ Глафире представилось ликование, какое будет в известных ей чопорных кружках, которые, несмотря на ее официальное положение,\r\nоставались для нее до сих пор закрытым небом, и она уснула, улыбаясь тому, как она вступит в это небо возвратившейся заблуждавшеюся овцой, и как потом.\r\n.. дойдет по этому же небу до своих земных целей.\r\n- Я буду... жена, которой не посмеет даже и касаться подозрение! Я должна сознаться, что это довольно смешно и занимательно!\r\nЛариса провела эту ночь без сна, сидя на своей постели.\r\nУтро в бодростинском доме началось поздно:\r\nуснувшая на рассвете Лариса проспала, Бодростина тоже, но зато ко вставанью последней ей готов был сюрприз,\r\n- ей был доставлен ответ Водопьянова на ее вчерашнее письмо, - ответ, вполне достойный Сумасшедшего Бедуина.\r\nОн весь заключался в следующем: \"Бобчинский спросил: - можно называться? а Хлестаков отвечал: - пусть называется\".\r\nИ более не было ничего, ни одного слова, ни подписи.\r\nБодростина с досадой бросила в ящик письмо и сошла вниз к мужикам, вся в черном, против своего обыкновения.\r\nМежду тем, пока дамы спали, а потом делали свой туалет, в сени мужской половины явился оборванный и босоногий крестьянский мальчонка и настойчиво требовал,\r\nчтобы длинный чужой барин вышел к кому-то за гуменник.\r\n- Кто же его зовет туда? - добивались слуги.\n - А барин с печатью на шляпе дал мне грош; на, говорит, бежи в хоромы и скажи, чтоб он сейчас вышел.\r\nСлуги догадались, что дело идет о Висленеве, и доложили ему об этом. Иосаф Платонович посоветовался с Гордановым и пошел по курьезному вызову на таинственное свидание.\r\nЗа гуменником его ждал Форов.\r\n- Здравствуйте-с, мы с вами должны уговориться, - начал майор, - Горданов с Подозеровым хотят стреляться, а мы секунданты, так вот мои условия:\r\nстреляться завтра, в пять часов утра, за городом, в Коральковском лесу, на горке.\r\nСтрелять разом, и при промахах с обеих сторон выстрел повторить. Что, вы против этого ничего?\r\n- Я ничего, но я вообще против дуэли.\r\n- Ну вы об этом статью пошлите, а теперь не ваше дело.\n - А вы разве за дуэль?\r\n- Да; я за дуэль, а то очень много подлецов разведется. Так извольте не забыть условия и затем имею честь...\r\nФоров повернулся и ушел.\n В доме Бодростиной, к удивлению, никто этого не узнал.\r\nГорданов принял условия Форова и настрого запретил Висленеву выдавать это хоть одним намеком. Тот тотчас струсил.\r\nУтро прошло скучно. Глафира Васильевна говорила о спиритизме и о том, что она Водопьянова уважает, гости зевали.\r\nТотчас после обеда все собрались в город, но Лариса не хотела ехать в свой дом одна с братом и желала, чтоб ее отвезли на хутор к Синтяниной, где была Форова.\r\nДля исполнения этого ее желания Глафира Васильевна устроила переезд в город вроде partie de plaisir {Приятной прогулки (фр.\r\n).}; они поехали в двух экипажах: Лариса с Бодростиной, а Висленев с Гордановым.\r\nГлава десятая. После скобеля топором\r\nУвидав себя на дворе генеральши, Лариса в первый раз в жизни почувствовала тот сладостный трепет сердца,\r\nкоторый ощущается человеком при встрече с близкими людьми, после того как ему казалось, что он их теряет невозвратно.\r\nЛариса кинулась на шею Александре Ивановне и много раз кряду ее поцеловала;\r\nтак же точно она встретилась и с теткой Форовой, которая, однако, была с нею притворно холодна и приняла ее ласки очень сухо.\r\nБодростина была всегда и везде легкой гостьей, никогда не заставлявшею хозяев заботиться о ней, чтоб ей было не скучно.\r\nУ нее всегда и везде находились собеседники, она могла говорить с кем угодно: с честным человеком и с негодяем, с монахом и комедиантом, с дураком и с умным.\r\nОпыт и практические наблюдения убедили Глафиру Васильевну, что на свете все может пригодиться,\r\nчто нет лишнего звена, которое бы умный человек не мог положить не туда, так сюда, в свое здание.\r\nПоследняя мысль о спиритизме, который она решилась эксплуатировать для восстановления своей репутации, еще более утвердила ее в том, что все стоит внимания и все пригодно.\r\nОчутясь у Синтяниной, которую Бодростина ненавидела тою ненавистью,\r\nкакою бессердечные женщины ненавидят женщин строгих правил и открытых честных убеждений, Глафира рассыпалась пред нею в шутливых комплиментах.\r\nОна называла Александру Ивановну \"русской матроной\" и сожалела, что у нее нет детей, потому что она, верно бы, сделалась матерью русских Гракхов.\r\nПо поводу отсутствия детей она немножко вольно пошутила, но, заметив, что у генеральши дрогнула бровь, сейчас же обратила речь к Ларисе и\r\nвоскликнула:\n - Да когда же это ты, Лара, выйдешь наконец замуж, чтобы при тебе можно было о чем-нибудь говорить?\r\nВисленев, по обыкновению, расхаживал важною журавлиною походкой и, заложив большие пальцы обеих рук в карманы, остальными медленно и отчетисто ударял себя по панталонам.\r\nГоворил он сегодня, против своего обыкновения, очень мало, и все как будто хотел сказать что-то необыкновенное, но только не решался.\r\nЗато Горданов смотрел на всех до наглости смело и видимо порывался к дерзостям.\r\nПорывы эти проявлялись в нем так беззастенчиво, что Синтянина на него только глядела и подумывала: \"Каково заручился!\r\n\" От времени до времени он поглядывал на Ларису, как бы желая сказать: смотри, как я раздражен, и это все чрез тебя; я не дорожу никем и сорву свой гнев на ком представится.\r\nЛариса имела вид невыгодный для ее красоты: она выглядывала потерянною и больше молчала. Не такова она была только с одною Форовой.\r\nЛариса следила за теткой, и когда Катерина Астафьевна ушла в комнаты, чтобы наливать чай, бедная девушка тихо,\r\nс опущенною головкой, последовала за нею и, догнав ее в темных сенях, обняла и поцеловала.\r\nКатерина Астафьевна притворилась, что она сердита и будто даже не заметила этой ласки племянницы.\r\nЛариса села против нее за стол и заговорила о незначительных посторонних предметах. Форова не отвечала.\r\n- Вы, тетя, сегодня здесь ночуете? - наконец спросила Лариса.\n - Не знаю-с, как мне Бог по сердцу положит.\n - Поедемте лучше домой.\r\n- Куда это? Тебе одна дорога, а мне другая. Вам в Тверь, а нам в дверь. Лариса встала и, зайдя сзади тетки, поцеловала ее в голову.\r\nОна хотела приласкаться, но не умела, - все это у нее выходило как-то неестественно:\r\nФорова это почувствовала и сказала:\r\n- Сядь уж лучше, пожалуйста, милая, на место, не строй подлизе. У Ларисы больше в запасе ничего не нашлось, она в самом деле села и отвечала только:\r\n- Я думала, что вы, тетя, добрее.\r\n- Как не добрее, ты, верно, думала, что если меня по шее будут гнать, так я буду шею только потолще обертывать. Не сподобилась я еще такого смирения.\r\n- Простите меня, тетечка, если я вас обидела. Я была очень расстроена.\n - Чтой-то говорят, ты скоро замуж идешь?\r\n- За кого это?\n - За кого же, как не за Гордашку? Нет, а Подозеров, ей-Богу, молодец! Форова захохотала.\r\n- Ты, верно, думала, что ему уже живого расстанья с тобою не будет,\n а он раскланялся и был таков: нос наклеил. Вот, на же тебе!.. Люблю таких мужчин до смерти и хвалю.\r\n- И даже хвалите?\n - А, разумеется, хвалю! Да что на нас, дур, смотреть, как мы ломаемся? Этого добра везде много, а женишки нынче в сапожках ходят?, а особенно хорошие.\r\nЛариса встала и вышла.\r\n- Кусает, барышня, кусает! - промолвила про себя Форова и еще долго продолжала сидеть одна за чайным столом в маленькой передней и посылать гостям стаканы в осинник.\r\nРазмышлениям ее никто не мешал, кроме девочки, приходившей переменять стаканы.\r\nНо вот по крыльцу послышался шорох юбок, и в комнату скорыми шагами вошла Александра Ивановна.\r\n- Что сделалось с Гордановым! - сказала она, быстро подходя к Форовой. - Представь ты, что он, что ни слово, то старается всем сказать какуюнибудь дерзость!\r\n- И тебе что-нибудь сказал?\r\n- Да, разные намеки. И Бодростиной, и Висленеву. А бедняжка Лара совсем при нем смущена.\n - Есть грех.\n - Послушайте хоть в шутку.\n - Ни в шутку, ни всерьез.\r\n- Вышел из повиновения! Ну так серьезничайте же за наказание.\n - Я не серьезничаю, а не хочу падать.\n - Не велика беда.\r\n- Да, кому падать за обычай, тому действительно не штука и еще один лишний раз упасть.\r\nБодростина сделала вид, что не слыхала этих слов, побежала с Форовым, но майор все слышал и немножко покосился.\r\n- Послушайте-ка, - сказал он, улучив минуту, Синтяниной. - Замечаете вы, что Горданов завирается!\n - Да, замечаю.\n - И что же?\n - Ничего.\n - Гм!\r\n- Он этим себе реноме здесь составил, но все-таки я думала^ что 6н умнее и знает, где что можно и где нельзя.\r\n- Черт его знает, что с ним сделалось.\n - Ничего; он зазнался; а может быть, и совсем не знал, что мои двери таким людям заперты.\r\nМежду тем Катерина Астафьевна распорядилась закуской. Стол был накрыт в той комнате, где в начале этой части романа сидела на полу Форова.\r\nЗа этим покоем в отворенную дверь была видна другая очень маленькая комнатка, где над диваном,\r\nкак раз пред дверью, висел задернутый густою драпировкой из кисеи портрет первой жены генерала, Флоры.\r\nЭта каютка была спальня генеральши и Веры, и более во всем этом жилье никакого помещения не было.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Как бы то ни было, полтора-два года, по-видимому, всё обстояло благополучно: Катя любила, верила в свое дело и была счастлива;\r\nно потом в письмах я стал замечать явные признаки упадка.\r\nНачалось с того, что Катя пожаловалась мне на своих товарищей - это первый и самый зловещий симптом;\r\nесли молодой ученый или литератор начинает свою деятельность с того, что горько жалуется на ученых или литераторов, то это значит, что он уже утомился и не годен для дела.\r\nКатя писала мне, что ее товарищи не посещают репетиций и никогда не знают ролей;\r\nв постановке нелепых пьес и в манере держать себя на сцене видно у каждого из них полное неуважение к публике;\r\nв интересах сбора, о котором только и говорят, драматические актрисы унижаются до пения шансонеток,\r\nа трагики поют куплеты, в которых смеются над рогатыми мужьями и над беременностью неверных жен и т.\r\nд. В общем надо изумляться, как это до сих пор не погибло еще провинциальное дело и как оно может держаться на такой тонкой и гнилой жилочке.\r\nВ ответ я послал Кате длинное и, признаться, очень скучное письмо.\r\nМежду прочим я писал ей: \"Мне нередко приходилось беседовать со стариками актерами, благороднейшими людьми, дарившими меня своим расположением;\r\nиз разговоров с ними я мог понять, что их деятельностью руководят не столько их собственный разум и свобода, сколько мода и настроение общества;\r\nлучшим из них приходилось на своем веку играть и в трагедии, и в оперетке, и в парижских фарсах,\r\nи в феериях, и всегда одинаково им казалось, что они шли по прямому пути и приносили пользу.\r\nЗначит, как видишь, причину зла нужно искать не в актерах, а глубже, в самом искусстве и в отношениях к нему всего общества\". Это мое письмо только раздражило Катю.\r\nОна мне ответила: \"Мы с вами поем из разных опер.\r\nЯ вам писала не о благороднейших людях, которые дарили вас своим расположением, а о шайке пройдох, не имеющих ничего общего с благородством.\r\nЭто табун диких людей, которые попали на сцену только потому, что их не приняли бы нигде в другом месте, и которые называют себя артистами только потому, что наглы.\r\nНи одного таланта, но много бездарностей, пьяниц, интриганов, сплетников.\r\nНе могу вам высказать, как горько мне, что искусство, которое я так люблю, попало в руки ненавистных мне людей;\r\nгорько, что лучшие люди видят зло только издали, не хотят подойти поближе и вместо того, чтоб вступиться, пишут тяжеловесным слогом общие места и никому не нужную мораль.\r\n..\" и так далее, всё в таком роде.\r\nПрошло еще немного времени, и я получил такое письмо: \"Я бесчеловечно обманута. Не могу дольше жить.\r\nРаспорядитесь моими деньгами, как это найдете нужным. Я любила вас, как отца и единственного моего друга. Простите\".\r\nОказалось, что и ее он принадлежал тоже к \"табуну диких людей\". Впоследствии по некоторым намекам я мог догадаться, что было покушение на самоубийство.\r\nКажется, Катя пробовала отравиться. Надо думать, что она потом была серьезно больна, так как следующее письмо я получил уже из Ялты, куда, по всей вероятности, ее послали доктора.\r\nПоследнее письмо ее ко мне содержало в себе просьбу возможно скорее выслать ей в Ялту тысячу рублей и оканчивалось оно так: \"Извините, что письмо так мрачно.\r\nВчера я похоронила своего ребенка\". Прожив в Крыму около года, она вернулась домой.\r\nПутешествовала она около четырех лет, и во все эти четыре года, надо сознаться, я играл по отношению к ней довольно незавидную и странную роль.\r\nКогда ранее она объявила мне, что идет в актрисы, и потом писала мне про свою любовь,\r\nкогда ею периодически овладевал дух расточительности и мне то и дело приходилось, по ее требованию, высылать ей то тысячу, то две рублей,\r\nкогда она писала мне о своем намерении умереть и потом о смерти ребенка, то всякий раз я терялся и всё мое участие в ее судьбе выражалось только в том,\r\nчто я много думал и писал длинные, скучные письма, которых я мог бы совсем не писать.\r\nА между тем ведь я заменял ей родного отца и любил ее, как дочь!\r\nТеперь Катя живет в полуверсте от меня. Она наняла квартиру в пять комнат и обставилась довольно комфортабельно и с присущим ей вкусом.\r\nЕсли бы кто взялся нарисовать ее обстановку, то преобладающим настроением в картине получилась бы лень.\r\nДля ленивого тела - мягкие кушетки, мягкие табуретки, для ленивых ног - ковры, для ленивого зрения - линючие, тусклые или матовые цвета;\r\nдля ленивой души - изобилие на стенах дешевых вееров и мелких картин, в которых оригинальность исполнения преобладает над содержанием,\r\nизбыток столиков и полочек, уставленных совершенно ненужными и не имеющими цены вещами, бесформенные лоскутья вместо занавесей.\r\n.. Всё это вместе с боязнью ярких цветов, симметрии и простора, помимо душевной лени, свидетельствует еще и об извращении естественного вкуса.\r\nПо целым дням Катя лежит на кушетке и читает книги, преимущественно романы и повести. Из дому она выходит только раз в день, после полудня, чтобы повидаться со мной.\r\nЯ работаю, а Катя сидит недалеко от меня на диване, молчит и кутается в шаль, точно ей холодно.\r\nОттого ли, что она симпатична мне, или оттого, что я привык к ее частым посещениям, когда она была еще девочкой, ее присутствие не мешает мне сосредоточиться.\r\nИзредка я задаю ей машинально какой-нибудь вопрос, она дает очень короткий ответ;\r\nили же, чтоб отдохнуть минутку, я оборачиваюсь к ней и гляжу, как она, задумавшись, просматривает какой-нибудь медицинский журнал или газету.\r\nИ в это время я замечаю, что на лице ее уже нет прежнего выражения доверчивости.\r\nВыражение теперь холодное, безразличное, рассеянное, как у пассажиров, которым приходится долго ждать поезда.\r\nОдета она по-прежнему красиво и просто, но небрежно; видно, что платью и прическе немало достается от кушеток и качалок, на которых она лежит по целым дням.\r\nИ уж она не любопытна, как была прежде. Вопросов она уж мне не задает, как будто всё уж испытала в жизни и не ждет услышать ничего нового.\r\nВ исходе четвертого часа в зале и в гостиной начинается движение. Это из консерватории вернулась Лиза и привела с собою подруг.\r\nСлышно, как играют на рояли, пробуют голоса и хохочут; в столовой Егор накрывает на стол и стучит посудой.\r\n- Прощайте, - говорит Катя. - Сегодня я не зайду к вашим. Пусть извинят. Некогда. Приходите.\r\nКогда я провожаю ее до передней, она сурово оглядывает меня с головы до ног и говорит с досадой:\r\n- А вы всё худеете! Отчего не лечитесь? Я съезжу к Сергею Федоровичу и приглашу. Пусть вас посмотрит.\r\n- Не нужно, Катя.\n - Не понимаю, что ваша семья смотрит! Хороши, нечего сказать.\r\nОна порывисто надевает свою шубку, и в это время из ее небрежно сделанной прически непременно падают на пол две-три шпильки.\r\nПоправлять прическу лень и некогда; она неловко прячет упавшие локоны под шапочку и уходит.\r\nКогда я вхожу в столовую, жена спрашивает меня:\n - У тебя была сейчас Катя? Отчего же она не зашла к нам? Это даже странно...\r\n- Мама! - говорит ей укоризненно Лиза. - Если не хочет, то и бог с ней. Не на колени же нам становиться.\r\n- Как хочешь, это пренебрежение. Сидеть в кабинете три часа и не вспомнить о нас. Впрочем, как ей угодно.\r\nВаря и Лиза обе ненавидят Катю. Ненависть эта мне непонятна и, вероятно, чтобы понимать ее, нужно быть женщиной.\r\nЯ ручаюсь головою, что из тех полутораста молодых мужчин, которых я почти ежедневно вижу в своей аудитории, и из той сотни пожилых, которых мне приходится встречать каждую неделю,\r\nедва ли найдется хоть один такой, который умел бы понимать ненависть и отвращение к прошлому Кати, то есть к внебрачной беременности и к незаконному ребенку;\r\nи в то же время я никак не могу припомнить ни одной такой знакомой мне женщины или девушки, которая сознательно или инстинктивно не питала бы в себе этих чувств.\r\nИ это не оттого, что женщина добродетельнее и чище мужчины: ведь добродетель и чистота мало отличаются от порока, если они не свободны от злого чувства.\r\nЯ объясняю это просто отсталостью женщин.\r\nУнылое чувство сострадания и боль совести, какие испытывает современный мужчина, когда видит несчастие,\r\nгораздо больше говорят мне о культуре и нравственном росте, чем ненависть и отвращение.\r\nСовременная женщина так же слезлива и груба сердцем, как и в средние века. И по-моему, вполне благоразумно поступают те, которые советуют ей воспитываться как мужчина.\r\nЖена не любит Кати еще за то, что она была актрисой, за неблагодарность, за гордость,\r\nза эксцентричность и за все те многочисленные пороки, какие одна женщина всегда умеет находить в другой.\r\nКроме меня и моей семьи, у нас обедают еще две-три подруги дочери и Александр Адольфович Гнеккер, поклонник Лизы и претендент на ее руку.\r\nЭто молодой блондин, не старше 30 лет, среднего роста, очень полный, широкоплечий,\r\nс рыжими бакенами около ушей и с нафабренными усиками, придающими его полному, гладкому лицу какое-то игрушечное выражение.\r\nОдет он в очень короткий пиджак, в цветную жилетку, в брюки с большими клетками, очень широкие сверху и очень узкие книзу, и в желтые ботинки без каблуков.\r\nГлаза у него выпуклые, рачьи, галстук похож на рачью шейку, и даже, мне кажется, весь этот молодой человек издает запах ракового супа.\r\nБывает он у нас ежедневно, но никто в моей семье не знает, какого он происхождения, где учился и на какие средства живет.\r\nОн не играет и не поет, но имеет какое-то отношение и к музыке и к пению, продает где-то чьи-то рояли,\r\nбывает часто в консерватории, знаком со всеми знаменитостями и распоряжается на концертах;\r\nсудит он о музыке с большим авторитетом и, я заметил, с ним охотно все соглашаются.\r\nБогатые люди имеют всегда около себя приживалов; науки и искусства тоже.\r\nКажется, нет на свете такого искусства или науки, которые были бы свободны от присутствия \"инородных тел\" вроде этого г. Гнеккера.\r\nЯ не музыкант и, быть может, ошибаюсь относительно Гнеккера, которого, к тому же, мало знаю.\r\nНо слишком уж кажутся мне подозрительными его авторитет и то достоинство, с каким он стоит около рояля и слушает, когда кто-нибудь поет или играет.\r\nБудь вы сто раз джентльменом и тайным советником, но если у вас есть дочь, то вы ничем не гарантированы от того мещанства,\r\nкоторое часто вносят в ваш дом и в ваше настроение ухаживания, сватовство и свадьба.\r\nЯ, например, никак не могу помириться с тем торжественным выражением, какое бывает у моей жены всякий раз, когда сидит у нас Гнеккер,\r\nне могу также помириться с теми бутылками лафита, портвейна и хереса, которые ставятся только ради него, чтобы он воочию убедился, как широко и роскошно мы живем.\r\nНе перевариваю я и отрывистого смеха Лизы, которому она научилась в консерватории, и ее манеры щурить глаза в то время, когда у нас бывают мужчины.\r\nА главное, я никак не могу понять, почему это ко мне каждый день ходит и каждый день со мною обедает существо,\r\nсовершенно чуждое моим привычкам, моей науке, всему складу моей жизни, совершенно непохожее на тех людей, которых я люблю.\r\nЖена и прислуга таинственно шепчут, что \"это жених\", но я все-таки не понимаю его присутствия; оно возбуждает во мне такое же недоумение, как если бы со мною за стол посадили зулуса.\r\nИ мне также кажется странным, что моя дочь, которую я привык считать ребенком, любит этот галстук, эти глаза, эти мягкие щеки...\r\nПрежде я любил обед или был к нему равнодушен, теперь же он не возбуждает во мне ничего, кроме скуки и раздражения.\r\nС тех пор, как я стал превосходительным и побывал в деканах факультета, семья моя нашла почему-то нужным совершенно изменить наше меню и обеденные порядки.\r\nВместо тех простых блюд, к которым я привык, когда был студентом и лекарем, теперь меня кормят супом-пюре, в котором плавают какие-то белые сосульки, и почками в мадере.\r\nГенеральский чин и известность отняли у меня навсегда и щи, и вкусные пироги, и гуся с яблоками, и леща с кашей.\r\nОни же отняли у меня горничную Агашу, говорливую и смешливую старушку, вместо которой подает теперь обед Егор, тупой и надменный малый, с белой перчаткой на правой руке.\r\nАнтракты коротки, но кажутся чрезмерно длинными, потому что их нечем наполнить.\r\nУж нет прежней веселости, непринужденных разговоров, шуток, смеха, нет взаимных ласок и той радости, какая волновала детей, жену и меня, когда мы сходились, бывало, в столовой;\r\nдля меня, занятого человека, обед был временем отдыха и свидания, а для жены и детей праздником, правда, коротким,\r\nно светлым и радостным, когда они знали, что я на полчаса принадлежу не науке, не студентам, а только им одним и больше никому.\r\nНет уже больше уменья пьянеть от одной рюмки, нет Агаши, нет леща с кашей, нет того шума,\r\nкаким всегда встречались маленькие обеденные скандалы вроде драки под столом кошки с собакой или падения повязки с Катиной щеки в тарелку с супом.\r\nОписывать теперешний обед так же невкусно, как есть его. На лице у жены торжественность, напускная важность и обычное выражение заботы.\r\nОна беспокойно оглядывает наши тарелки и говорит: \"Я вижу, вам жаркое не нравится...\r\nСкажите: ведь не нравится?\" И я должен отвечать: \"Напрасно ты беспокоишься, милая, жаркое очень вкусно\".\r\nА она: \"Ты всегда за меня заступаешься, Николай Степаныч, и никогда не скажешь правды. Отчего же Александр Адольфович так мало кушал?\" и всё в таком роде в продолжение всего обеда.\r\nЛиза отрывисто хохочет и щурит глаза. Я гляжу на обеих, и только вот теперь за обедом для меня совершенно ясно, что внутренняя жизнь обеих давно уже ускользнула от моего наблюдения.\r\nУ меня такое чувство, как будто когда-то я жил дома с настоящей семьей, а теперь обедаю в гостях у не настоящей жены и вижу не настоящую Лизу.\r\nПроизошла в обеих резкая перемена, я прозевал тот долгий процесс, по которому эта перемена совершалась, и не мудрено, что я ничего не понимаю.\r\nОтчего произошла перемена? Не знаю. Быть может, вся беда в том, что жене и дочери бог не дал такой же силы, как мне.\r\nС детства я привык противостоять внешним влияниям и закалил себя достаточно;\r\nтакие житейские катастрофы, как известность, генеральство, переход от довольства к жизни не по средствам, знакомства со знатью и проч.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "Н. М. Карамзин\n\n История государства Российского. Том 7\n\n Глава I ГОСУДАРЬ ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ ИОАННОВИЧ. ГОДЫ 1505-1509\r\nТесное заключение и смерть Иоаннова внука, Димитрия. Общий характер Василиева правления. Посольство в Тавриду.\r\nЦаревич Казанский принимает Веру нашу и женится на сестре Великого Князя. Поход на Казань. Дела Литовские.\r\nВойна с Сигизмундом, Александровым наследником. Мир. Союз с Менгли-Гиреем. Освобождение Летифа.\r\nНеудовольствия нашего Посла в Тавриде. Мирный договор с Ливониею. Дела Пскова: конец его гражданской вольности.\r\nВасилий приял Державу отца, но без всяких священных обрядов, которые напомнили бы Россиянам о злополучном Димитрии, пышно венчанном и сверженном с престола в темницу.\r\nВасилий не хотел быть великодушным:\r\nненавидя племянника, помня дни его счастия и своего уничижения, он безжалостно осудил сего юношу на самую тяжкую неволю, сокрыл от людей, от света солнечного в тесной, мрачной палате.\r\nИзнуряемый горестию, скукою праздного уединения, лишенных всех приятностей жизни, без отрады, без надежды в летах цветущих,\r\nДимитрий преставился в 1509 году, быв одною из умилительных жертв лютой Политики, оплакиваемых добрыми сердцами и находящих мстителя разве в другом мире.\r\nСмерть возвратила Димитрию права Царские: Россия увидела его лежащего на великолепном одре, торжественно отпеваемого в новом храме Св.\r\nМихаила и преданного земле подле гроба родителева.\r\nЗавещание, писанное сим Князем в присутствии Духовника и Боярина, Князя Хованского, свидетельствует, что он и в самой темнице имел казну,\r\nденьги, множество драгоценных вещей, отчасти данных ему Василием, как бы в замену престола и свободы, у него похищенных.\r\nИсчислив все свое достояние, жемчуг, золото, серебро (весом более десяти пуд), Димитрий не располагает ничем,\r\nа желает единственно, чтобы некоторые из его земель были отданы монастырям, все крепостные слуги освобождены,\r\nвольные призрены, купленные им деревни возвращены безденежно прежним владельцам, долговые записи уничтожены,\r\nи просит о том Великого Князя без унижения и гордости, повинуясь судьбе, но не забывая своих прав.\r\nГосударствование Василия казалось только продолжением Иоаннова.\r\nБудучи подобно отцу ревнителем Самодержавия, твердым, непреклонным, хотя и менее строгим, он следовал тем же правилам в Политике внешней и внутренней;\r\nрешил важные дела в совете Бояр, учеников и сподвижников Иоанновых; их мнением утверждая собственное, являл скромность в действиях Монархической власти, но умел повелевать;\r\nлюбил выгоды мира, не страшась войны и не упуская случая к приобретениям, важным для государственного могущества;\r\nменее славился воинским счастием, более опасною для врагов хитростию; не унизил России, даже возвеличил оную, и после Иоанна еще казался достойным самодержавия.\r\nЗная великую пользу союза Менгли-Гиреева, Василий нетерпеливо желал возобновить его: уведомил Хана о кончине родителя и требовал от него новой шертной, или клятвенной грамоты.\r\nМенгли-Гирей прислал ее с двумя своими Вельможами: Бояре Московские нашли, что она не так писана, как данная им Иоанну, и предложили иную.\r\nПослы скрепили оную печатями, а Великий Князь, отправил знатного Окольничего, Константина Заболоцкого, в Тавриду, чтобы удостовериться в искренней дружбе Хана и взять с него присягу.\r\n[1506 г.] Измена Царя Казанского требовали мести. В сие время брат Алегамов, Царевич Куйдакул, будучи нашим пленником, изъявил желание принять Веру Христианскую.\r\nОн жил в Ростове, в доме Архиепископа: Государь велел ему приехать в Москву; нашел в нем любезные свойства, ум, добронравие и ревность к познанию истинного Бога.\r\nЕго окрестили торжественно на Москве-реке, в присутствии всего двора;\r\nназвали Петром и через месяц удостоили чести быть зятем Государевым:\r\nВеликий Князь выдал за него сестру свою, Евдокию, и сим брачным союзом как бы дав себе новое право располагать жребием Казани, начал готовиться к войне с нею.\r\nДимитрий, Василиев брат, предводительствовал ратию, судовою и конною, с Воеводами Феодором Бельским, Шеиным, Князем Александром Ростовским, Палецким, Курбским и другими.\r\n22 мая пехота Российская вышла на берег близ Казани.\r\nДень был жаркий: утомленные воины сразились с неприятельскими толпами перед городом и теснили их;\r\nно конница Татарская заехала им в тыл, отрезала от судов и сильным ударом смешала Россиян.\r\nМножество пало, утонуло в Поганом озере или отдалось в плен; другие открыли себе путь к судам и ждали конной рати: она пришла;\r\nно Государь, сведав о первой неудаче и в тот же день выслав Князя Василия Холмского с новыми полками к Казани, не велел Димитрию до их прибытия тревожить города.\r\nДимитрий ослушался и посрамил себя еще более.\r\nВремя славной ярмонки Казанской приближалось:\r\nМагмет-Аминь, величаясь победою и думая, что Россияне уже далеко, 22 июня веселился с Князьями своими на лугу Арском, где стояло более тысячи шатров;\r\nкупцы иноземные раскладывали товары, народ гулял, жены сидели под тению наметов, дети играли.\r\nВдруг явились полки Московские: \"они как с неба упали на Казанцев\", говорит Летописец: топтали их, резали, гнали в город; бегущие давили друг друга и задыхались в тесноте улиц.\r\nРоссияне могли бы легко взять Казань приступом: она сдалась бы им чрез пять или шесть дней;\r\nно утомленные победители хотели отдохнуть в шатрах: увидели там яства, напитки, множество вещей драгоценных и забыли войну;\r\nначался пир и грабеж: ночь прекратила оные, утро возобновило.\r\nБояре, чиновники нежились под Царскими наметами, любовались сим зрелищем и хвалились, что они ровно через год отмстили Казанцам убиение наших купцев;\r\nвоины пили и шумели; стража дремала.\r\nНо Магмет-Аминь бодрствовал в высокой стрельнице: смотрел на ликование беспечных неприятелей и готовил им месть за месть, внезапность за внезапность.\r\n25 июня, скоро по восходе солнца, 20000 конных и 30000 пеших ратников высыпало из города и с криком устремилось на Россиян полусонных,\r\nкоторых было вдвое более числом, но которые в смятении бежали к судам, как стадо овец, вслед за Воеводами, без устройства, без оружия.\r\nЛуг Арский взмок от их крови и покрылся трупами.\r\nКнязь Курбский, Палецкий лишились жизни: Воевода Шеин остался пленником;\r\nно спаслось еще столько людей, что они могли бы новою битвою загладить свою оплошность и робость: никто не мыслил о том;\r\nв беспамятстве ужаса кидались на суда, отрезывали якори; спешили удалиться.\r\nОдна конница Московская под начальством Федора Михайловича Киселева и нашего Служивого Царевича Зеденая, Нордоулатова сына, оказала некоторую смелость:\r\nшла сухим путем к Мурому и, в 40 верстах от Суры настиженная Казанцами, отразила их мужественно.\r\nВ войске у Димитрия находилось несколько иноземцев с огнестрельным снарядом: только один из них привез свои пушки в Москву.\r\nТоварищи его явились вместе с ним к Государю, который, приняв других милостиво, сказал ему гневно: \"Ты берег снаряд, а не берег себя: знай же, что люди искусные мне дороже пушек!\r\n\" Василий не наказал Воевод из уважения к брату, Главному Полководцу, следственно и главному виновнику сего бедствия; но Димитрий с того времени уже не бывал никогда начальником рати.\r\nТаким образом и Василиево государствование, подобно Иоаннову, началось неудачным походом на Казань.\r\nЧесть и безопасность России предписывали Великому Князю смирить Магмет-Аминя: уже знаменитый наш Полководец Даниил Щеня готовился идти к берегам Волги;\r\nно вероломный присяжник изъявил раскаяние:\r\nили убежденный Менгли-Гиреем, или сам предвидя худые следствия войны для слабой Казани, он писал к Василию весьма учтиво, прося извинения и мира.\r\nГосударь требовал освобождения Посла нашего, Михаила Яропкина, также всех захваченных с ним купцев и военнопленных Россиян.\r\nМагмет-Аминь исполнил его волю. Новою клятвенною грамотою обязался быть ему другом и признал свою зависимость от России, как было при Иоанне.\r\nВ сношениях с Литвою Василий изъявлял на словах миролюбие, стараясь вредить ей тайно и явно.\r\nЕще не зная о смерти Иоанновой, Король Александр отправил Посла в Москву с обыкновенными жалобами на обиды Россиян.\r\nГосударь выслушал, обещал законное удовлетворение, приветствовал Посла, но не дал ему руки, потому что в Литве свирепствовали заразительные болезни.\r\nИзвестие о новом Монархе в России обрадовало Короля.\r\nВсе знали твердость Иоаннову: неопытность и юность Василиева казались благоприятными для наших естественных недоброжелателей.\r\nАлександр надеялся заключить мир, прислав в Москву Вельмож Глебова и Сапегу;\r\nно в ответ на их предложение возвратить Литве все наши завоевания Бояре Московские сказали, что Великий Князь владеет только собственными землями и ничего уступить не может.\r\nГлебов и Сапега выехали с неудовольствием; а вслед за ними Государь послал объявить зятю о своем восшествии на престол и вручить Елене золотой крест с мощами по духовной родителя.\r\nВасилий признал жалобы Литовских подданных на Россиян совершенно справедливыми и, к досаде Короля,\r\nнапомнил ему в сильных выражениях, чтобы он не беспокоил супруги в рассуждении ее Веры.\r\n- Одним словом, Александр увидел, что в России другой Государь, но та же система войны и мира. Все осталось как было. С обеих сторон изъявлялась холодная учтивость.\r\nКороль дозволил Греку Андрею Траханиоту ехать из Москвы в Италию через Литву, в угодность Василию, который взаимно оказывал снисхождение в случаях маловажных:\r\nтак, например, отдал Митрополиту Киевскому, Ионе, сына его, бывшего у нас пленником.\r\nВ Августе 1506 года Король Александр умер:\r\nВеликий Князь немедленно послал чиновника Наумова с утешительною грамотою ко вдовствующей Елене,\r\nно в тайном наказе предписал ему объявить сестре, что она может прославить себя великим делом:\r\nименно, соединением Литвы, Польши и России, ежели убедит своих Панов избрать его в Короли;\r\nчто разноверие не есть истинное препятствие; что он даст клятву покровительствовать Римский Закон, будет отцом народа и сделает ему более добра, нежели Государь единоверный.\r\nНаумов должен был сказать то же Виленскому Епископу Войтеху, Пану Николю Радзивилу и всем Думным Вельможам.\r\nМысль смелая и по тогдашним обстоятельствам, удивительная, внушенная не только властолюбием Монарха-юноши, но и проницанием необыкновенным.\r\nЛитва и Россия не могли действительно примириться иначе, как составив одну Державу:\r\nВасилий без наставления долговременных опытов, без примера, умом своим постиг сию важную для них обеих истину;\r\nи если бы его желание исполнилось, то Север Европы имел бы другую Историю.\r\nВасилий хотел отвратить бедствия двух народов, которые в течение трех следующих веков резались между собою, споря о древних и новых границах.\r\nСия кровопролитная тяжба могла прекратиться только гибелию одного из них; повинуясь Государю общему, в духе братства, они сделались бы мирными Властелинами полунощной Европы.\r\nНо Елена ответствовала, что брат ее супруга, Сигизмунд, уже объявлен его преемником в Вильне и в Кракове.\r\nСам новый Король известил о том Василия, предлагая ему вечный мир с условием,\r\nчтобы он возвратил свободу Литовским пленникам и те места, коими завладели Россияне уже после шестилетнего перемирия.\r\nСие требование казалось умеренным;\r\nно Василий - досадуя, может быть, что его намерение Царствовать в Литве не исполнялось,\r\n- хотел удержать все оставленное ему в наследие родителем и, жалуясь, что Литовцы преступают договор 1503 года,\r\nтревожат набегами владения Князей Стародубского и Рыльского, жгут села Брянские, отнимают наши земли, послал Князя Холмского и Боярина Якова Захарьевича воевать Смоленскую область.\r\nОни доходили до Мстиславля, не встретив неприятеля в поле. Королевские Послы еще находились тогда в Москве: Сигизмунд упрекал Василия, что он, говоря с ним о мире, начинает войну.\r\n[1508 г.] В сие время славный Константин Острожский, изменив данной им Василию присяге, утвержденной ручательством нашего Митрополита, бежал из Москвы в Литву.\r\nЛюбовь к отечеству и ненависть к России заставили его остыдить себя делом презрительным: обмануть Государя, Митрополита, нарушить клятву, устав чести и совести.\r\nНикакие побуждения не извиняют вероломства.\r\n- Сигизмунд принял нашего изменника, Константина, с милостию: Василий скоро отмстил Сигизмунду, объявив себя покровителем еще важнейшего изменника Литовского.\r\nНикто из Вельмож не был в Литве столь знатен, силен, богат поместьями, щедр к услужникам и страшен для неприятелей,\r\nкак Михаил Глинский, коего род происходил от одного Князя Татарского, выехавшего из Орды к Витовту.\r\nВоспитанный в Германии, Михаил заимствовал обычаи Немецкие, долго служил Албрехту Саксонскому, Императору Максимилиану в Италии;\r\nславился храбростию, умом и, возвратясь в отечество, снискал милость Александрову, так что сей Государь обходился с ним как с другом, поверяя ему все тайны сердечные.\r\nГлинский оправдывал сию любовь и доверенность своими заслугами.\r\nКогда сильное войско Менгли-Гиреево быстрым нашествием привело Литву в трепет;\r\nкогда Александр, лежащий на смертном одре почти в виду неприятеля, требовал усердной защиты от Вельмож и народа:\r\nГлинский сел на коня, собрал воинов и славнейшею победою утешил Короля в последние минуты его жизни.\r\nЗавистники молчали; но смерть Александрова отверзла им уста: говорили, что он мыслил овладеть престолом и не хотел присягать Сигизмунду.\r\nВсех более ненавидел и злословил его Вельможа Забрезенский.\r\nМихаил неотступно убеждал нового Короля быть судиею между ими.\r\nСигизмунд медлил, доброхотствуя неприятелям Глинского, который вышел наконец из терпения и сказал ему: \"Государь! мы оба, ты и я, будем раскаиваться; но поздно\".\r\nОн вместе с братьями, Иваном и Василием, уехал в свой город Туров; призвал к себе родственников, друзей; требовал полного удовлетворения от Сигизмунда и назначил срок.\r\nСлух о том достиг Москвы, где знали все, что в Литве происходило:\r\nГосударь угадал тайную мысль Михаилову и послал к нему умного Дьяка, предлагая всем трем Глинским защиту России, милость и жалованье.\r\nЕще соблюдая пристойность, они ждали решительного Королевского ответа:\r\nне получив его, торжественно объявили себя слугами Государя Московского, с условием,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "починки его надобно было ожидать очень долго, и молодые Багровы отправились прямо в Уфу.\r\nОт какого скучного и тягостного посещения избавило это обстоятельство молодую женщину! Подъезжая к Уфе, Софья Николавна предалась исключительно чувству горячей дочерней любви.\r\nБольной отец, уже с лишком две недели ее не видавший, тоскующий по ней в одиночестве, на руках нерадивой прислуги, беспрестанно представлялся ее пылкому воображению.\r\nПеревоз через реку Белую на дрянном пароме, задержавший путешественников с лишком час,\r\nподъем на крутую гору, также очень медленный, -- все это вместе взволновало нервы Софьи Николавны,\r\nраздражило ее нетерпеливую природу, и она, приехав, наконец, домой, с лихорадочным волнением подбежала к спальне своего отца и тихо отворила дверь.\r\n.. Старик лежал в обыкновенном своем положении, подле него на самых тех креслах, на которых всегда сидела Софья Николавна, сидел лакей Калмык.\r\nНо об этом Калмыке надобно рассказать подробно.\r\nВ те времена в Уфимском наместничестве было самым обыкновенным делом покупать киргизят и калмычат обоего пола у их родителей или родственников;\r\nпокупаемые дети делались крепостными слугами покупателя.\r\nЛет за тридцать до рассказываемого мною случая Николай Федорович Зубин купил двух калмычонков,\r\nокрестил их, очень полюбил, баловал и, когда они подросли, выучил грамоте и приставил ходить за собою.\r\nОба были умны, ловки и, казалось, очень усердны; но когда поднялась пугачевщина, оба бежали к бунтовщикам.\r\nОдин вскоре погиб, а другой, особенно любимый господином, по имени Николай, сделался любимцем знаменитого бунтовщика Чики, бывшего в свою очередь любимцем Пугачева.\r\nИзвестно, что шайка бунтующей сволочи долго стояла под Уфою, на другом берегу реки Белой. В ней находился Николай Калмык, уже в каком-то значительном чине.\r\nРассказывали, что он свирепствовал больше всех и особенно грозился на своего господина и воспитателя Зубина.\r\nЕсть предание, что всякий раз, когда бунтовщики намеревались переправиться через Белую, чтоб завладеть беззащитным городом, им казалось,\r\nчто множество войска выступало на крутой противоположны берег реки и что какой-то седой старик, с копьем и крестом в руке, на белой, как снег, лошади предводительствовал войском.\r\nВсякий раз трусливые шайки бродяг со страхом оставляли свое намерение и, мешкая таким образом, дождались известия, что Пугачев разбит.\r\nРазумеется, бунтовщики разбежались во все стороны. Дело пугачевское кончилось.\r\nРассыпавшуюся сволочь перехватали и предали суду. Николай Калмык также был схвачен и приговорен к виселице.\r\nНисколько не ручаюсь за достоверность рассказа, но меня уверяли, что на Калмыка, которого судили в Уфе, была надета уже петля, но что,\r\nпо дарованному помещикам праву, Зубин простил своего прежнего любимца и взял его к себе на свое поручительство и ответственность.\r\nКалмык, по-видимому, раскаялся и старался усердною угодливостью загладить свое преступление.\r\nМало-помалу он вкрался в доверенность своего господина, и когда Софья Николавна, после смерти своей мачехи, вступила в управление домом,\r\nона нашла уже Калмыка дворецким и любимцем своего отца, особенно потому, что он был любимцем покойной ее мачехи.\r\nНиколай Калмык, как человек очень хитрый, сделавший много оскорблений затоптанной в грязь барышне,\r\nпонимал свое положение и прикинулся кающимся грешником, сваливая все вины на покойницу и обвиняя себя только в рабском исполнении ее приказаний.\r\nВеликодушная четырнадцатилетняя госпожа, для которой тогда ничего не стоило навсегда удалить Калмыка,\r\nповерила его раскаянью, простила и сама упросила отца оставить Николая в прежней должности.\r\nВпоследствии она не всегда была им довольна за самовольство его распоряжений и двусмысленную трату денег; она даже замечала, что он втайне был ближе к ее отцу, чем бы она желала;\r\nно, видя, как он усердно ходит за больным господином (у которого в комнате всегда спал), как успевает в то же время отлично исполнять должность дворецкого,\r\nона довольствовалась легкими выговорами и оставляла Калмыка спокойно укореняться во всех его должностях.\r\nСделавшись невестою, Софья Николавна сама должна была позаботиться о своем приданом,\r\nдолжна была много времени проводить с женихом и, следовательно, менее быть с отцом и менее заниматься хозяйством.\r\nНиколай Калмык воспользовался благоприятными обстоятельствами и с каждым днем более овладевал больным стариком.\r\nНадеясь вскоре избавиться от госпожи и сам сделаться господином в доме, он стал наглее и менее скрывал свою силу.\r\nСофья Николавна иногда резко его осаживала и, к сожалению, замечала, что старик постоянно привыкал к своему любимцу и подчинял себя его власти.\r\nПоследние дни перед свадьбой, первые дни после свадьбы и, наконец, с лишком двухнедельный отъезд в Багрово дали возможность Калмыку вполне овладеть своим почти умирающим барином,\r\nи первый взгляд на сидящего в креслах лакея, чего прежде никогда не бывало, открыл Софье Николавне настоящее положение дел.\r\nОна так взглянула на любимца, что он смешался и сейчас ушел.\r\nСтарик далеко не так обрадовался дочери, как она могла ожидать, и поспешил объяснить, что он сам насильно заставляет иногда Калмыка сидеть возле него на креслах.\r\nСофья Николавна, сказав: \"Напрасно вы это делаете, батюшка, вы его избалуете и принуждены будете прогнать. Я лучше вас его знаю.\r\n..\" -- не вошла в дальнейшие объяснения и поспешила выразить свою сердечную радость, что нашла больного не в худшем положении.\r\nПришел Алексей Степаныч, и старик, растроганный искреннею нежностью своей дочери, искреннею ласковостью своего зятя,\r\nвзаимною любовью обоих, слушал все их рассказы с умилением и благодарил бога со слезами за их счастие.\r\nСофья Николавна с живостью занялась устройством своего житья, взяла себе в доме три совершенно отдельные комнаты и в несколько дней так распорядилась своим помещением,\r\nчто могла принимать к себе гостей, нисколько не беспокоя больного.\r\nОна принялась было по-прежнему распоряжаться хозяйством своего отца и уходом за ним, отодвинув Кылмыка на второстепенное место главного исполнителя ее приказаний,\r\nно всегда ненавидевший ее Калмык уже чувствовал себя довольно сильным, чтоб не побояться открытой борьбы с молодою своею барыней.\r\nУдвоив заботливость около старика Зубина, он с неимоверною хитростью умел оскорблять его дочь на каждом шагу, особенно ее смиренного мужа;\r\nс ним он был так дерзок, что, несмотря на кроткий и тихий нрав, Алексей Степаныч терял терпенье и говорил своей жене, что оставаться им в таком положении невозможно.\r\nНесколько времени Софья Николавна щадила больного старика и думала своими внушениями остановить Николая в пределах сносного приличия;\r\nона надеялась на его ум, надеялась на то, что он должен знать ее твердый характер и не решится довести ее до крайности;\r\nно злобный азиятец (как его все в доме называли) был заранее уверен в победе и старался вызвать Софью Николавну на горячую вспышку.\r\nОн давно уже успел внушить старику, что прежняя барышня, а теперешняя молодая барыня терпеть не может его, верного Калмыка, и что непременно захочет его прогнать;\r\nот таких слов больной приходил в ужас, клялся и божился, что лучше согласится умереть, чем отпустить его.\r\nСофья Николавна пробовала в самых ласковых и нежных словах намекнуть отцу,\r\nчто Калмык забывается перед ней и перед ее мужем и так дурно исполняет ее приказания, что она видит в этом умысел -- вывесть ее из терпения.\r\nНиколай Федорыч приходил в волнение, не хотел ничего слушать, говорил, что он Калмыком совершенно доволен,\r\nпросил оставить Калмыка в покое и употреблять вместо него другого человека для исполнения ее приказаний.\r\nМного, дорого стоило вспыльчивой молодой женщине, привыкшей к полновластному господству в доме своего отца, переносить дерзкие оскорбления от \"подлого холопа\"!\r\nНо она так любила отца, находила такое счастие в том, чтобы ходить за ним, покоить его, облегчать, по возможности, его страдальческое положение,\r\nчто мысль оставить умирающего старика в полную зависимость негодяя Калмыка и других слуг долго не входила ей в голову.\r\nОна укротила свою вспыльчивость и оскорбленную гордость;\r\nраспоряжалась в доме через другого человека, зная в то же время, что Калмык изменял и переменял все ее распоряжения по своему произволу.\r\nОна выпросила у отца приказание, чтоб Калмык не входил в его спальню, покуда она сидит там;\r\nно это приказание было вскоре нарушено: под разными предлогами Николай беспрестанно входил в комнату к старику, да и сам больной беспрестанно его спрашивал.\r\nТакое мучительное положение тянулось несколько месяцев.\r\nЖизнь свою в уфимском обществе устроила Софья Николавна согласно своему желанию;\r\nс приятными для нее людьми она видалась часто, то у себя, то у них; с остальными видалась изредка или считалась церемонными визитами.\r\nАлексея Степаныча и прежде все знали, но издали, а теперь люди, близкие с Софьей Николавной, сблизились с ним,\r\nполюбили его, и он очень хорошо улаживался в новом своем положении, то есть в избранном обществе Софьи Николавны.\r\nМежду тем вскоре по возвращении в Уфу Софья Николавна почувствовала особенного рода нездоровье, известие о котором привело Степана Михайлыча в великую радость.\r\nПродолжение древнего рода Багровых, потомков знаменитого Шимона, было постоянным предметом дум и желаний старика, смущало спокойствие духа, торчало гвоздем у него в голове.\r\nПолучив вожделенное известие от сына, Степан Михайлыч предался радостной надежде и даже поверил, что у него непременно будет внук.\r\nСемья всегда говорила, что он в это время был необыкновенно весел.\r\nОн сейчас отслужил молебен за здравие болярыни Софии, простил какие-то долги соседям и своим крестьянам, всех заставлял поздравлять его и поил всякого допьяна.\r\nВ пылу такой восторженности вдруг вздумалось ему наградить свою чайницу и кофейницу Аксютку, которую он бог знает за что постоянно жаловал.\r\nАксютка была круглая крестьянская сирота, взятая во двор, на сени, с семилетнего возраста единственно потому, что ее некому было кормить.\r\nОна была очень дурна лицом: рыжая, в веснушках, с глазами неизвестного цвета и, сверх того, отвратительно неопрятна и зла.\r\nЗа что бы ее любить?\r\nА Степан Михайлыч очень ее любил, и не проходило обеда, чтоб он не давал или не посылал со стола подачки своей Аксютке;\r\nкогда же она стала девкой в возрасте, заставил по утрам наливать себе чай и разговаривал с нею целые часы.\r\nВ настоящее время Аксютке было уже далеко за тридцать лет.\r\nИ вот в одно утро, через несколько дней после радостной вести из Уфы, Степан Михайлыч говорит Аксютке: \"Что ты, дура, ходишь неряхой?\r\nПоди и приоденься хорошенько, по-праздничному; я хочу тебя замуж выдать\".\r\nОскалила зубы Аксютка и, считая, что барин балагурит, отвечала: \"Ну кто на мне, на сироте, женится? Разве пастух Кирсанка?\" Это был известный дурак и урод.\r\nСтепану Михайлычу стало как будто досадно, и он продолжал: \"Уж если я посватаю -- женится что ни лучший парень. Пошла оденься и мигом приходи ко мне\".\r\nВ радостном недоумении ушла Аксютка, а Степан Михайлыч велел позвать к себе Ивана Малыша; мы отчасти уже знаем его.\r\nЭто был двадцатичетырехлетний парень, кровь с молоком, молодец в полном смысле и ростом и дородством, сын старинного усердного слуги, Бориса Петрова Хорева,\r\nумершего в пугачевщину от забот, как все думали, и сухоты при сохранении в порядке вверенных его управлению крестьян Нового Багрова, когда помещик бежал с семьей в Астрахань.\r\nИвана потому звали Малышом, что у него был старший брат также Иван, который прозывался Хорев, по прозвищу своего отца. Иван Малыш вырос перед своим барином как лист перед травой.\r\nСтепан Михайлыч посмотрел на него, полюбовался и сказал самым милостивым и ласковым голосом, от которого у Малыша жилки задрожали с радости: \"Малыш, я хочу тебя женить\".\r\n-- \"Ваша господская воля, батюшка Степан Михайлыч\", -- отвечал душой и телом преданный слуга.\r\n\"Поди же принарядись и приходи ко мне; да чтоб одна нога там, а другая здесь\". Малыш опрометью побежал исполнить барский приказ.\r\nАксютка, однако, пришла первая; она пригладила и примазала свои рыжие волосы коровьим маслом, напялила праздничную кофту с юбкой, обулась в башмаки -- и не похорошела!\r\nОна не могла удерживаться, и рот ее беспрестанно кривился от радостной улыбки; ей было стыдно оттого, и она закрывала лицо рукою.\r\nСтепан Михайлыч смеялся. \"Что, любо, небось хочется замуж\", -- говорил он... Соколом влетел Малыш, и мороз подрал его по коже при виде нарядной вороны Аксютки.\r\n\"Вот тебе невеста, -- весело сказал Степан Михайлыч, -- она мне хорошо служит, и отец твой мне хорошо служил: я вас не покину.\r\n-- Ариша, -- сказал он, обратясь к только что вошедшей жене, -- невесте сшить все приданое из господского добра, и корову ей дать и свадьбу сыграть господским пивом, вином и харчами\".\r\nПротиворечий не было. Свадьбу сыграли. Аксютка без памяти влюбилась в красавца мужа, а Малыш возненавидел свою противную жену, которая была вдобавок старше его десятью годами.\r\nАксютка ревновала с утра до вечера, и не без причины, а Малыш колотил ее с утра до вечера, и также не без причины,\r\nпотому что одно только полено, и то ненадолго, могло зажимать ей рот, унимать ее злой язык.\r\nЖаль, очень жаль! Погрешил Степан Михайлыч и сделал он чужое горе из своей радости.\r\nЯ сужу об этой его радости не столько по рассказам, как по его письму к Софье Николавне, которое я сам читал;\r\nтрудно поверить, чтобы этот грубый человек, хотя умеющий любить сильно и глубоко, как мы видели, мог быть способен к внешнему выражению самой нежной,\r\nутонченной заботливости, какою дышало все письмо, исполненное советов, просьб и приказаний -- беречь свое здоровье.\r\nК сожалению, я помню только несколько слов из этого письма. \"Кабы ты жила со мной, -- писал старик между прочим, -- я бы не дал на тебя ветру венуть\r\n[То есть повеять ветру.] \n\n и порошинке сесть\".\r\nСофья Николавна умела ценить любовь свекра, хотя понимала в то же время, что половина любви относилась к будущему наследнику, -- и обещала свято исполнять его просьбы и приказания.\r\nНо трудно было ей сдержать свое обещание.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "- Никак нет-с. Я сам сначала думал, что почивают, да глазки-то у них открыты: на потолок изволят смотреть.\n Петр Иваныч пожал плечами.\r\n- Он придет сюда? - спросил он.\n - Никак нет-с. \"Кланяйся, говорит, доложи дяденьке, чтоб извинили: не так, дескать, здоров\"; и вам, сударыня, кланяться приказали.\r\n- Что еще там с ним? Это удивительно, право! Ведь уродится же этакой! Не вели откладывать кареты. Нечего делать, съезжу. Но уж, право, в последний раз.\r\nИ Петр Иваныч застал Александра на диване. Он, при входе дяди, привстал и сел.\r\n- Ты нездоров? - спросил Петр Иваныч.\n - Так... - отвечал Александр, зевая.\n - Что же ты делаешь?\n - Ничего.\n - И ты можешь пробыть без дела?\r\n- Могу.\n - Я слышал, Александр, сегодня, что будто у вас Иванов выходит.\n - Да, выходит.\n - Кто ж на его место?\r\n- Говорят, Иченко.\n - А ты что?\n - Я? ничего.\n - Как ничего? Отчего же не ты?\n - Не удостоивают. Что ж делать: верно, не гожусь.\r\n- Помилуй, Александр, надо хлопотать. Ты бы съездил к директору.\n - Нет, - сказал Александр, тряся головой.\n - Тебе, повидимому, все равно?\r\n- Все равно.\n - Да ведь уж тебя в третий раз обходят.\n - Все равно: пусть!\r\n- Вот посмотрим, что-то скажешь, когда твой бывший подчиненный станет приказывать тебе или когда войдет, а тебе надо встать и поклониться.\r\n- Что ж: встану и поклонюсь.\n - А самолюбие?\r\n- У меня его нет.\n - Однакож у тебя есть же какие-нибудь интересы в жизни?\n - Никаких. Были да прошли.\r\n- Не может быть- одни интересы сменяются другими. Отчего ж у тебя прошли, а у других не проходят? Рано бы, кажется: тебе еще и тридцати лет нет...\n Александр пожал плечами\r\nПетру Иванычу уж и не хотелось продолжать этого разговора. Он называл все это капризами; но он знал, что по возвращении домой ему не избежать вопросов жены, и оттого нехотя продолжал:\r\n- Ты бы развлекся чем-нибудь, посещал бы общество, - сказал он, - читал бы.\r\n- Не хочется, дядюшка.\r\n- Про тебя уж начинают поговаривать, что ты того... этак... тронулся от любви, делаешь бог знает что, водишься с какими-то чудаками... Я бы для одного этого пошел.\r\n- Пусть их говорят, что хотят.\r\n- Послушай, Александр, шутки в сторону. Это все мелочи; можешь кланяться или не кланяться, посещать общество или нет - дело не в том.\r\nНо вспомни, что тебе, как и всякому, надо сделать какую-нибудь карьеру. Думаешь ли ты иногда об этом?\r\n- Как же не думаю: я уж сделал.\n - Как так?\n - Я очертил себе круг действия и не хочу выходить из этой черты. Тут я хозяин: вот моя карьера.\r\n- Это лень.\n - Может быть.\n - Ты не вправе лежать на боку, когда можешь делать что-нибудь, пока есть силы. Сделано ли твое дело?\r\n- Я делаю дело. Никто не упрекнет меня в праздности. Утро я занят в службе, а трудиться сверх того - это роскошь, произвольная обязанность. Зачем я буду хлопотать?\r\n- Все хлопочут из чего-нибудь - иной потому, что считает своим долгом делать сколько есть сил, другой из денег, третий из почета... Ты что за исключение?\r\n- Почет, деньги! особенно деньги! Зачем они? Ведь я сыт, одет: на это станет.\n - И одет-то теперь плохо, - заметил дядя. - Да будто тебе только и надобно?\r\n- Только.\r\n- А роскошь умственных и душевных наслаждений, а искусство .. - начал было Петр Иваныч, подделываясь под тон Александра.\r\n- Ты можешь итти вперед: твое назначение выше; долг твой призывает тебя к благородному труду... А стремления к высокому - забыл?\r\n- Бог с ними! Бог с ними! - сказал с беспокойством Александр. - И вы, дядюшка, начали дико говорить! Этого прежде не водилось за вами.\r\nНе для меня ли? Напрасный труд! Я стремился выше - вы помните? Что ж вышло?\r\n- Помню, как ты вдруг сразу в министры захотел, а потом в писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так и назад.\r\nМного вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а дела своего под носом не видят.\r\nКак понадобится бумагу написать - смотришь, и того... Я не про тебя говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и быть чем-нибудь.\r\nДа скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось - и нос повесили.\r\n- Да я стремиться выше не хочу.\r\nЯ хочу так остаться, как есть: разве я не вправе избрать себе занятие, ниже ли оно моих способностей, или нет - что нужды? если я делаю дело добросовестно - я исполняю свой долг.\r\nПусть упрекают меня в неспособности к высшему: меня нисколько не огорчило бы, если б это была и правда.\r\nСами же вы говорили, что есть поэзия в скромном уделе, а теперь упрекаете, что я избрал скромнейший.\r\nКто мне запретит сойти несколькими ступенями ниже и стать на той, которая мне нравится? Я не хочу высшего назначения - слышите ли, не хочу!..\r\n- Слышу! я не глух, только все это жалкие софизмы.\r\n- Нужды нет. Вот я нашел себе место и буду сидеть на нем век.\r\nНашел простых, незатейливых людей, нужды нет, что ограниченных умом, играю с ними в шашки и ужу рыбу - и прекрасно!\r\nПусть я, по-вашему, буду наказан за это, пусть лишусь наград, денег, почета, значения - всего, что так льстит вам.\r\nЯ навсегда отказываюсь...\r\n- Ты, Александр, хочешь притвориться покойным и равнодушным ко всему, а в твоих словах так и кипит досада: ты и говоришь как будто не словами, а слезами.\r\nМного желчи в тебе: ты не знаешь, на кого излить ее, потому что виноват только сам.\r\n- Пусть! - сказал Александр.\n - Что ж ты хочешь? Человек должен же хотеть чего-нибудь?\r\n- Хочу, чтоб мне не мешали быть в моей темной сфере, не хлопотать ни о чем и быть покойным.\n - Да разве это жизнь?\r\n- А по-моему, та жизнь, которою вы живете, не жизнь: стало быть, и я прав.\r\n- Тебе бы хотелось переделать жизнь по-своему: я воображаю, хороша была бы. У тебя, я думаю, среди розовых кустов гуляли бы все попарно любовники да друзья...\r\nАлександр ничего не сказал.\r\nПетр Иваныч молча глядел на него. Он опять похудел. Глаза впали. На щеках и на лбу появились преждевременные складки.\r\nДядя испугался. Душевным страданиям он мало верил, но боялся, не кроется ли под этим унынием начало какого-нибудь физического недуга.\r\n\"Пожалуй, - думал он, - малый рехнется, а там поди разделывайся с матерью: то-то заведется переписка! того гляди, еще прикатит сюда\".\r\n- Да ты, Александр, разочарованный, я вижу, - сказал он.\n \"Как бы, - думал он, - повернуть его назад, к его любимым идеям. Постой-ка, я прикинусь...\"\r\n- Послушай, Александр, - сказал он, - ты очень опустился. Стряхни с себя эту апатию.\r\nНехорошо! И отчего? Ты, может быть, принял слишком горячо к сердцу, что я иногда небрежно отзывался о любви, о дружбе.\r\nВедь это я делал шутя, больше для того, чтоб умерить в тебе восторженность, которая в наш положительный век как-то неуместна,\r\nособенно здесь, в Петербурге, где все уравнено, как моды, так и страсти, и дела, и удовольствия, все взвешено, узнано, оценено.\r\n.. всему назначены границы.\r\nЗачем одному отступать наружно от этого общего порядка? Неужели же ты в самом деле думаешь, что я бесчувственный, что я не признаю любви?\r\nЛюбовь - чувство прекрасное: нет ничего святее союза двух сердец, или дружба, например.\r\n.. Я внутренне убежден, что чувство должно быть постоянно, вечно...\r\nАлександр засмеялся.\n - Что ты? - спросил Петр Иваныч.\r\n- Дико, дико говорите, дядюшка. Не прикажете ли сигару? закурим: вы будете продолжать говорить, а я послушаю.\n - Да что с тобой?\r\n- Так, ничего. Вздумали поддеть меня! А называли когда-то неглупым человеком! хотите играть мной, как мячиком, - это обидно! Не век же быть юношей.\r\nК чему-нибудь да пригодилась школа, которую я прошел. Как вы пустились ораторствовать! будто у меня нет глаз? Вы только устроили фокус, а я смотрел.\r\n\"Не за свое дело взялся, - подумал Петр Иваныч. - к жене послать\".\n - Приходи к нам, - сказал он, - жена очень хочет видеть тебя.\n - Не могу, дядюшка.\r\n- Хорошо ли ты делаешь, что забываешь ее?\n - Может быть, очень дурно, но, ради бога, извините меня и теперь не ждите. Погодите еще несколько времени, приду.\r\n- Ну, как хочешь, - сказал Петр Иваныч. Он махнул рукой и поехал домой.\r\nОн сказал жене, что отступается от Александра, что как он хочет, так пусть и делает, а он, Петр Иваныч, сделал все, что мог, и теперь умывает руки.\r\nАлександр, бежав Юлии, бросился в вихрь шумных радостей. Он твердил стихи известного нашего поэта:\r\nПойдем туда, где дышит радость,\n Где шумный вихрь забав шумит,\n Где не живут, но тратят жизнь и младость!\r\nСреди веселых игр за радостным столом,\n На час упившись счастьем ложным.\n Я приучусь к мечтам ничтожным,\r\nС судьбою примирюсь вином.\n Я сердца усмирю заботы,\n Я думам не велю летать;\n Небес на тихое сиянье\n Я не велю глазам своим взирать\n и проч.\r\nЯвилась семья друзей, и с ними неизбежная чаша, Друзья созерцали лики свои в пенистой влаге, потом в лакированных сапогах.\r\n\"Прочь горе, - восклицали они, ликуя, - прочь заботы! Истратим, уничтожим, испепелим, выпьем жизнь и молодость! Ура!\" Стаканы и бутылки с треском летели на пол.\r\nНа некоторое время свобода, шумные сборища, беспечная жизнь заставили его забыть Юлию и тоску.\r\nНо все одно да одно, обеды у рестораторов, те же лица с мутными глазами;\r\nежедневно все тот же глупый и пьяный бред собеседников и, вдобавок к этому, еще постоянно расстроенный желудок: нет, это не по нем.\r\nСлабый организм тела и душа Александра, настроенная на грустный, элегический тон, не вынесли этих забав.\r\nОн бежал веселых игр за радостным столом и очутился один в своей комнате, наедине с собой, с забытыми книгами.\r\nНо книга вываливалась из рук, перо не слушалось вдохновения. Шиллер, Гете, Байрон являли ему мрачную сторону человечества - светлой он не замечал: ему было не до нее.\r\nА как счастлив бывал он в этой комнате некогда!\r\nон был не один; около него присутствовал тогда прекрасный призрак и осенял его днем за заботливым трудом, ночью бодрствовал над его изголовьем.\r\nТам жили с ним тогда мечты, будущее было одето туманом, но не тяжелым, предвещающим ненастье, а утренним, скрывающим светлую зарю.\r\nЗа тем туманом таилось что-то, вероятно - счастье... А теперь? не только его комната, для него опустел целый мир, и в нем самом холод, тоска...\r\nВглядываясь в жизнь, вопрошая сердце, голову, он с ужасом видел, что ни там, ни сям не осталось ни одной мечты, ни одной розовой надежды: все уже было назади;\r\nтуман рассеялся; перед ним разостлалась, как степь, голая действительность.\r\nБоже! какое необозримое пространство! какой скучный, безотрадный вид! Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: все химера - а живи!\r\nЧего он хотел, и сам не знал; а как многого не хотел!\r\nГолова его была как будто в тумане. Он не спал, но был, казалось, в забытьи. Тяжелые мысли бесконечной вереницей тянулись в голосе. Он думал:\r\n\"Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности - нет! он знал все, что впереди. Почет, стремление по пути честей? Да что ему в них.\r\nСтоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати лет, биться как рыба об лед? И греет ли это сердце?\r\nОтрадно ли душе, когда тебе не сколько человек поклонятся низко, а сами подумают, может быть: \"Чорт бы тебя взял!\"\r\nЛюбовь? Да, вот еще! Он знает ее наизусть, да и потерял уже способность любить.\r\nА услужливая память, как насмех, напоминала ему Наденьку, но не невинную, простодушную Наденьку - этого она никогда не напоминала - а непременно Наденьку-изменницу,\r\nсо всею обстановкой, с деревьями, с дорожкой, с цветами, и среди всего этот змеенок, с знакомой ему улыбкой, с краской неги и стыда.\r\n.. и все для другого, не для него!.. Он со стоном хватался за сердце.\r\n\"Дружба, - подумал он, - другая глупость! Все изведано, нового ничего нет, старое не повторится, а живи!\"\r\nОн никому и ничему не верил, не забывался в наслаждении;\r\nвкушал его, как человек без аппетита вкушает лакомое блюдо, холодно, зная, что за этим наступит скука, что наполнить душевной пустоты ничем нельзя.\r\nВвериться чувству - оно обманет и только взволнует душу и прибавит еще несколько ран к прежним.\r\nГлядя на людей, связанных любовью, не помнящих себя от восторга, он улыбался иронически и думал;\r\n\"Погодите, опомнитесь; после первых радостей начнется ревность, сцены примирения, слезы.\r\nЖивучи вместе, надоедите друг другу смертельно, а расстанетесь - вдвое заплачете. Сойдетесь опять - еще хуже.\r\nСумасшедшие! беспрерывно ссорятся, дуются друг на друга, ревнуют, потом мирятся на минуту, чтоб сильней поссориться: это у них любовь, преданность!\r\nа все вместе, с пеной на устах, иногда со слезами отчаяния на глазах, упрямо называют счастьем! А дружба ваша.\r\n.. брось-ка кость, так что твои собаки!\"\r\n{...брось-ка кость, так что твои собаки - в басне И. А. Крылова\n \"Собачья дружба\": \"А только кинь им кость, так что твои собаки!\"}\r\nЖелать он боялся, зная, что часто, в момент достижения желаемого\" судьба вырвет из рук счастье и предложит совсем другое\" чего вовсе не хочешь - так, дрянь какую-нибудь;\r\nа если, наконец, и даст желаемое, то прежде измучив истомит, унизит в собственных глазах и потом бросит как бросают подачку собаке,\r\nзаставивши ее прежде проползти до лакомого куска, смотреть на него, держать на носу, завалять в пыли, стоять на задних лапах, и тогда - пиль!\r\nЕго пугал и периодический прилив счастья и несчастья в жизни.\r\nРадостей он не предвидел, а горе все непременно впереди, его не избежишь: все подвержены общему закончу; всем, как казалось ему, отпущена ровная доля и счастья и несчастья.\r\nСчастье для него кончилось, и какое счастье? фантасмагория, обман. Только горе реально, а оно впереди. Там и болезни, и старость, и разные утраты,.\r\n, может быть еще нужда...\r\nВсе эти удары рока, как говорит деревенская тетушка, стерегут его; а отрады какие?\r\nВысокое поэтическое назначение изменило; на него наваливают тяжкую ношу и называют это долгом! Остаются жалкие е блага - деньги, комфорт, чины.\r\n.. Бог с ними! О, как грустно разглядеть жизнь, понять, какова она, и не понять, зачем она!\r\nТак хандрил он и не видел исхода из омута этих сомнений. Опыты только понапрасну измяли его, а здоровья не подбавили в жизнь, не очистили воздуха в ней и не дали света.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "- Нет, маменька. Хотел он что-то сказать, да я остановил. Нет, говорю, нечего об распоряжениях разговаривать.\r\nЧто ты мне, брат, по милости своей, оставишь, я всему буду доволен, а ежели и ничего не оставишь - и даром за упокой помяну!\r\nА как ему, маменька, пожить-то хочется! так хочется! так хочется!\r\n- И всякому пожить хочется!\n - Нет, маменька, вот я об себе скажу. Ежели господу богу угодно призвать меня к себе - хоть сейчас готов!\r\n- Хорошо, как к богу, а ежели к сатане угодишь?\r\nВ таком духе разговор длится и до обеда, и во время обеда, и после обеда. Арине Петровне даже на стуле не сидится от нетерпения.\r\nПо мере того, как Иудушка растабарывает, ей все чаще и чаще приходит на мысль: а что, ежели.\r\n.\r\n.\r\nпрокляну?\r\nНо Иудушка даже и не подозревает того, что в душе матери происходит целая буря;\r\nон смотрит так ясно и продолжает себе потихоньку да полегоньку притеснять милого друга маменьку своей безнадежною канителью.\r\n\"Прокляну! прокляну! прокляну!\" - все решительнее да решительнее повторяет про себя Арина Петровна.\n\n x x x\r\nВ комнатах пахнет ладаном, по дому раздается протяжное пение, двери отворены настежь, желающие поклониться покойному приходят и уходят.\r\nПри жизни никто не обращал внимания на Павла Владимирыча, со смертью его - всем сделалось жалко.\r\nПрипоминали, что он \"никого не обидел\", \"никому грубого слова не сказал\", \"ни на кого не взглянул косо\".\r\nВсе эти качества, казавшиеся прежде отрицательными, теперь представлялись чем-то положительным,\r\nи из неясных обрывков обычного похоронного празднословия вырисовывался тип \"доброго барина\".\r\nМногие в чем-то раскаивались, сознавались, что по временам пользовались простотою покойного в ущерб ему, - да ведь кто же знал, что этой простоте так скоро конец настанет?\r\nЖила-жила простота, думали, что ей и веку не будет, а она вдруг.\r\n.. А была бы жива простота, - и теперь бы ее накаливали: накаливай, робята! что дуракам в зубы смотреть! Один мужичок принес Иудушке три целковых и сказал:\r\n- Должок за мной покойному Павлу Владимирычу был. Записок промежду нас не было - так вот!\r\nИудушка взял деньги, похвалил мужичка и сказал, что он эти три целковых на маслице для \"неугасимой\" отдаст.\r\n- И ты, дружок, будешь видеть, и все будут видеть, а душа покойного радоваться будет. Может, он что-нибудь и вымолит там для тебя! Ты и не ждешь - ан вдруг тебе бог счастье пошлет!\r\nОчень возможно, что в мирской оценке качеств покойного неясно участвовало и сравнение. Иудушку не любили.\r\nНе то чтобы его нельзя было обойти, а очень уж он пустяки любил, надоедал да приставал.\r\nДаже земельные участки немногие решались у него кортомить, потому что он сдаст участок,\r\nда за каждый лишний запаханный или закошенный вершок, за каждую пропущенную минуту в уплате денег сейчас начнет съемщика по судам таскать.\r\nМногих он так-то затаскал и сам ничего не выиграл (его привычку кляузничать так везде знали, что,\r\nпочти не разбирая дел, отказывали в его претензиях), и народ волокитами да прогулами разорил.\r\n\"Не купи двора, а купи соседа\", говорит пословица, а у всех на знати, каков сосед головлевский барин. Нужды нет, что мировой тебя оправит, он тебя своим судом, сатанинским, изведет.\r\nИ так как злость (даже не злость, а скорее нравственное окостенение), прикрытая лицемерием, всегда наводит какой-то суеверный страх,\r\nто новые \"соседи\" (Иудушка очень приветливо называет их \"соседушками\") боязливо кланялись в пояс,\r\nпроходя мимо кровопивца, который весь в черном стоял у гроба с сложенными ладонями и воздетыми вверх глазами.\r\nПокуда покойник лежал в доме, домашние ходили на цыпочках, заглядывали в столовую (там, на обеденном столе, был поставлен гроб), качали головами, шептались.\r\nИудушка притворялся чуть живым, шаркал по коридору, заходил к \"покойничку\", умилялся,\r\nпоправлял на гробе покров и шептался с становым приставом, который составлял описи и прикладывал печати.\r\nПетенька и Володенька суетились около гроба, ставили и задвигали свечки, подавали кадило и проч.\r\nАннинька и Любинька плакали и сквозь слезы тоненькими голосами подпевали дьячкам на панихидах.\r\nДворовые женщины, в черных коленкоровых платьях, утирали передниками раскрасневшиеся от слез носы.\r\nАрина Петровна, тотчас же, как последовала смерть Павла Владимирыча, ушла в свою комнату и заперлась там.\r\nЕй было не до слез, потому что она сознавала, что сейчас же должна была на что-нибудь решиться.\r\nОставаться в Дубровине она и не думала...\r\n\"ни за что!\" - следовательно, предстояло одно: ехать в Погорелку, имение сирот, то самое, которое некогда представляло \"кусок\", выброшенный ею непочтительной дочери Анне Владимировне.\r\nПринявши это решение, она почувствовала себя облегченною, как будто Иудушка вдруг и навсегда потерял всякую власть над нею.\r\nСпокойно пересчитала пятипроцентные билеты (капиталу оказалось:\r\nсвоего пятнадцать тысяч да столько же сиротского, ею накопленного) и спокойно же сообразила, сколько нужно истратить денег, чтоб привести погорелковский дом в порядок.\r\nЗатем немедленно послала за погорелковским старостой, отдала нужные приказания насчет найма плотников и присылки в Дубровино подвод за ее и сиротскими пожитками,\r\nвелела готовить тарантас (в Дубровине стоял ее собственный тарантас, и она имела доказательства, что он ее собственный) и начала укладываться.\r\nК Иудушке она не чувствовала ни ненависти, ни расположения: ей просто сделалось противно с ним дело иметь.\r\nДаже ела она неохотно и мало, потому что с нынешнего дня приходилось есть уже не Павлово, а Иудушкино.\r\nНесколько раз Порфирий Владимирыч заглядывал в ее комнату, чтоб покалякать с милым другом маменькой (он очень хорошо понимал ее приготовления к отъезду,\r\nно делал вид, что ничего не замечает), но Арина Петровна не допускала его.\r\n- Ступай, мой друг, ступай! - говорила она, - мне некогда.\r\nЧерез три дня у Арины Петровны все было уже готово к отъезду. Отстояли обедню, отпели и схоронили Павла Владимирыча.\r\nНа похоронах все произошло точно так, как представляла себе Арина Петровна в то утро, как Иудушке приехать в Дубровино.\r\nИменно так крикнул Иудушка: \"Прощай, брат!\" - когда опускали гроб в могилу, именно так же обратился он вслед за тем к Улитушке и торопливо сказал:\r\n- Кутью-то! кутью-то не позабудьте взять! да в столовой на чистенькую скатертцу поставьте... чай, и в доме братца помянуть придется!\r\nК обеду, который, но обычаю, был подан сейчас, как пришли с похорон, были приглашены три священника (в том числе отец благочинный) и дьякон.\r\nДьячкам была устроена особая трапеза в прихожей.\r\nАрина Петровна и сироты вышли в дорожном платье, но Иудушка и тут сделал вид, что не замечает.\r\nПодойдя к закуске, Порфирий Владимирыч попросил отца благочинного благословить яствие и питие, затем налил себе и духовным отцам по рюмке водки, умилился и произнес:\r\n- Новопреставленному! вечная память! Ах, брат, брат! оставил ты нас! а кому бы, кажется, и пожить, как не тебе. Дурной ты, брат! нехороший!\r\nСказал, перекрестился и выпил. Потом опять перекрестился и проглотил кусочек икры, опять перекрестился и балычка отведал.\r\n- Кушайте, батюшка! - убеждал он отца благочинного, - все это запасы покойного братца! любил покойник покушать!\r\nИ сам хорошо кушал, а еще больше других любил угостить! Ах, брат, брат! оставил ты нас! Нехороший ты, брат! недобрый!\r\nСловом сказать. так зарапортовался, что даже позабыл об маменьке. Только тогда вспомнил, когда уж рыжичков зачерпнул и совсем было собрался ложку в рот отправить.\r\n- Маменька! голубчик! - всполошился он, - а я-то, простофиля, уписываю - ах, грех какой! Маменька! закусочки! рыжичков-то, рыжичков! Дубровинские ведь рыжички-то! знаменитые!\r\nНо Арина Петровна только безмолвно кивнула головой в ответ и не двинулась. Казалось, она с любопытством к чему-то прислушивалась.\r\nКак будто какой-то свет пролился у ней перед глазами, и вся эта комедия, к повторению которой она с малолетства привыкла,\r\nв которой сама всегда участвовала, вдруг показалась ей совсем новою, невиданною.\r\nОбед начался с родственных пререканий. Иудушка настаивал, чтобы маменька на хозяйское место села; Арина Петровна отказывалась.\r\n- Нет, ты здесь хозяин - ты и садись, куда тебе хочется! - сухо проговорила она.\r\n- Вы хозяйка! вы, маменька, везде хозяйка! и в Головлеве и в Дубровине - везде! - убеждал Иудушка.\r\n- Нет уж! садись! Где мне хозяйкой бог приведет быть, там я и сама сяду, где вздумается! а здесь ты хозяин - ты и садись!\r\n- Так мы вот что сделаем! - умилился Иудушка, - мы хозяйский-то прибор незанятым оставим! Как будто брат здесь невидимо с нами сотрапезует... он хозяин, а мы гостями будем!\r\nТак и сделали. Покуда разливали суп, Иудушка, выбрав приличный сюжет, начинает беседу с батюшками, преимущественно, впрочем, обращая речь к отцу благочинному.\r\n- Вот многие нынче в бессмертие души не верят... а я верю! - говорит он.\n - Уж это разве отчаянные какие-нибудь! - отвечает отец благочинный.\r\n- Нет, и не отчаянные, а наука такая есть. Будто бы человек сам собою... Живет это, и вдруг - умер!\r\n- Очень уж много этих наук нынче развелось - поубавить бы! Наукам верят, а в бога не верят. Даже мужики - и те в ученые норовят.\r\n- Да, батюшка, правда ваша. Хотят, хотят в ученые попасть. У меня вот нагловские: есть нечего, а намеднись приговор написали, училище открывать хотят... ученые!\r\n- Против всего нынче науки пошли. Против дождя - наука, против ведра - наука. Прежде, бывало, попросту: придут да молебен отслужат - и даст бог.\r\nВедро нужно - ведро господь пошлет; дождя нужно - и дождя у бога не занимать стать.\r\nВсего у бога довольно. А с тех пор как по науке начали жить - словно вот отрезало; все пошло безо времени. Сеять нужно - засуха, косить нужно - дождик!\r\n- Правда ваша, батюшка, святая ваша правда. Прежде, как богу-то чаще молились, и земля лучше родила. Урожаи-то были не нынешние, сам-четверт да сам-пят, - сторицею давала земля.\r\nВот маменька, чай, помнит? Помните, маменька? - обращается Иудушка к Арине Петровне с намерением и ее вовлечь в разговор.\r\n- Не слыхала, чтоб в нашей стороне... Ты, может, об ханаанской земле читал - там, сказывают, действительно это бывало, - сухо отзывается Арина Петровна.\r\n- Да, да, да, - говорит Иудушка, как бы не слыша замечания матери, - в бога не верят, бессмертия души не признают... а жрать хотят!\r\n- Именно, только бы жрать бы да пить бы! - вторит отец благочинный, засучивая рукава своей рясы, чтобы положить на тарелку кусок поминального пирога.\r\nВсе принимаются за суп; некоторое время только и слышится, как лязгают ложки об тарелки да фыркают попы, дуя на горячую жидкость.\r\n- А вот католики, - продолжает Иудушка, переставая есть, - так те хотя бессмертия души и не отвергают,\r\nно, взамен того, говорят, будто бы душа не прямо в ад или в рай попадает, а на некоторое время.\r\n.. в среднее какое-то место поступает.\r\n- И это опять неосновательно.\r\n- Как бы вам сказать, батюшка... - задумывается Порфирий Владимирыч, - коли начать говорить с точки зрения...\r\n- Нечего об пустяках и говорить. Святая церковь как поет? Поет: в месте злачнем, в месте прохладнем, иде же несть ни печали, ни воздыхания.\r\n.. Об каком же тут \"среднем\" месте еще разговаривать!\r\nИудушка, однако ж, не вполне соглашается и хочет кой-что возразить. Но Арина Петровна, которую начинает уже коробить от этих разговоров, останавливает его.\r\n- Ну, уж, ешь, ешь... богослов! и суп, чай, давно простыл! - говорит она и, чтобы переменить разговор, обращается к отцу благочинному: - С рожью-то, батюшка, убрались?\r\n- Убрался, сударыня: нынче рожь хороша, а вот яровые - не обещают! Овсы зерна не успели порядком налить, а уж мешаться начали. Ни зерна, ни соломы ожидать нельзя.\r\n- Везде нынче на овсы жалуются! - вздыхает Арина Петровна, следя за Иудушкой, как он вычерпывает ложкой остатки супа.\r\nПодают другое кушанье: ветчину с горошком. Иудушка пользуется этим случаем, чтоб возобновить прерванный разговор.\n - Вот жиды этого кушанья не едят, - говорит он.\r\n- Жиды - пакостники, - отзывается отец благочинный, - их за это свиным ухом дразнят.\n - Однако ж, вот и татары... Какая-нибудь причина этому да есть...\r\n- И татары тоже пакостники - вот и причина.\n - Мы конины не едим, а татары - свининой брезгают. Вот в Париже, сказывают, крыс во время осады ели.\r\n- Ну, те - французы!\n Таким образом идет весь обед. Подают карасей в сметане - Иудушка объясняет:\r\n- Кушайте, батюшка! Это караси особенные: покойный братец их очень любил!\n Подают спаржу - Иудушка говорит:\r\n- Вот это так спаржа! В Петербурге за этакую спаржу рублик серебрецом платить надо. Покойный братец сам за нею ухаживал! Вон она, бог с ней, толстая какая!\r\nУ Арины Петровны так и кипит сердце: целый час прошел, а обед только в половине.\r\nИудушка словно нарочно медлит: поест, потом положит ножик и вилку, покалякает, потом опять поест и опять покалякает.\r\nСколько раз, в бывалое время, Арина Петровна крикивала за это на него: да ешь же, прости господи, сатана! - да, видно, он позабыл маменькины наставления.\r\nА может быть, и не позабыл, а нарочно делает, мстит. А может быть, даже и не мстит сознательно, а так нутро его, от природы ехидное, играет.\r\nНаконец подали жаркое;\r\nв ту самую минуту, как все встали и отец дьякон затянул \"о блаженном успении\", - в коридоре поднялась возня, послышались крики, которые совсем уничтожили эффект заупокойного возгласа.\r\n- Что там за шум! - крикнул Порфирий Владимирыч, - в кабак, что ли, забрались?\r\n- Не кричи, сделай милость! Это я... это мои сундуки перетаскивают, - отозвалась Арина Петровна и не без иронии прибавила: - Будешь, что ли, осматривать?\r\nВсе вдруг смолкли, даже Иудушка не нашелся и побледнел.\r\nОн, впрочем, сейчас же сообразил, что надо как-нибудь замять неприятную апострофу матери, и, обратясь к отцу благочинному, начал:\r\n- Вот тетерев, например... В России их множество, а в других странах...\r\n- Да ешь, Христа ради: нам ведь двадцать пять верст ехать; надо засветло поспевать, - прервала его Арина Петровна, - Петенька! поторопи там, голубчик, чтоб пирожное подавали!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "Я согласился бы и год просидеть неподвижно и глядеть на нее -- до того хороша она была в этот вечер.\r\nСвежий, как воздух, румянец, часто дышащая, поднимающаяся грудь, кудри, разбросанные на лоб, на плечи, на правую руку, поправляющую воротничок, большие блестящие глаза.\r\n.. все это на одном маленьком теле, поглощаемое одним взглядом...\r\nПоглядишь один раз на это маленькое пространство и увидишь больше, чем если бы глядел целые века на нескончаемый горизонт.\r\n.. На меня глядела она серьезно, снизу вверх, вопрошающе; когда же ее глаза переходили с меня на графа или поляка, то я начинал читать в них обратное: взгляд сверху вниз и смех...\r\nПервый заговорил я.\r\n-- Рекомендуюсь, -- сказал я, вставая и подходя к ней, -- Зиновьев... А это, рекомендую, мой друг, граф Карнеев...\r\nПросим прощения, что без приглашения вломились в ваш хорошенький домик... Мы, конечно, не сделали бы этого, если бы нас не загнала гроза...\r\n-- Но ведь от этого не развалится наш домик! -- сказала она, смеясь и подавая мне руку.\r\nОна показала мне прелестные зубы. Я сел рядом с ней на стул и рассказал ей о том, как неожиданно встретилась на нашем пути гроза. Начался разговор о погоде -- начале всех начал.\r\nПока мы с ней беседовали, Митька уже успел два раза поднести графу водки и неразлучной с ней воды...\r\nПользуясь тем, что я на него не смотрю, граф после обеих рюмок сладко поморщился и покачал головой.\r\n-- Вы, может быть, закусить желаете? -- спросила меня Оленька и, не дожидаясь ответа, вышла из комнаты...\r\nПервые капли застучали по стеклам... Я подошел к окну... Было уже совсем темно, и сквозь стекло я не увидел ничего, кроме ползущих вниз дождевых капель и отражения собственного носа.\r\nБлеснул свет от молнии и осветил несколько ближайших сосен...\r\n-- Двери заперты? -- услышал я опять слабый тенор. -- Митька, поди, подлая твоя душа, запри двери! Мучение мое, господи!\r\nБаба с двойным, перетянутым животом и с глупым озабоченным лицом вошла в зал, низко поклонилась графу и покрыла стол белой скатертью. За ней осторожно двигался Митька, неся закуски.\r\nЧерез минуту на столе стояли водка, ром, сыр и тарелка с какой-то жареной птицей. Граф выпил рюмку водки, но есть не стал. Поляк недоверчиво понюхал птицу и принялся ее резать.\r\n-- Уже начался дождь! Поглядите! -- сказал я вошедшей Оленьке.\r\nДевушка в красном подошла к моему окну, и в это самое время нас осветило на мгновение белым сиянием...\r\nРаздался наверху треск, и мне показалось, что что-то большое, тяжелое сорвалось на небе с места и с грохотом покатилось на землю.\r\n.. Оконные стекла и рюмки, стоявшие перед графом, содрогнулись и издали свой стеклянный звук... Удар был сильный...\r\n-- Вы боитесь грозы? -- спросил я Оленьку. \n Та прижала щеку к круглому плечу и поглядела на меня детски доверчиво.\r\n-- Боюсь, -- прошептала она, немного подумав. -- Гроза убила у меня мою мать... В газетах даже писали об этом...\r\nМоя мать шла по полю и плакала... Ей очень горько жилось на этом свете... Бог сжалился над ней и убил ее своим небесным электричеством.\r\n-- Откуда вы знаете, что там электричество?\r\n-- Я училась... Вы знаете? Убитые грозой и на войне и умершие от тяжелых родов попадают в рай... Этого нигде не написано в книгах, но это верно.\r\nМать моя теперь в раю. Мне кажется, что и меня убьет гроза когда-нибудь и что и я буду в раю... Вы образованный человек?\r\n-- Да...\r\n-- Стало быть, вы не будете смеяться... Мне вот как хотелось бы умереть.\r\nОдеться в самое дорогое, модное платье, какое я на днях видела на здешней богачке, помещице Шеффер, надеть на руки браслеты.\r\n.. Потом стать на самый верх Каменной Могилы и дать себя убить молнии так, чтобы все люди видели... Страшный гром, знаете, и конец...\r\n-- Какая дикая фантазия! -- усмехнулся я, заглядывая в глаза, полные священного ужаса перед страшной, но эффектной смертью. -- А в обыкновенном платье вы не хотите умирать?\r\n-- Нет... -- покачала головой Оленька. -- И так, чтобы все люди видели.\r\n-- Ваше теперешнее платье лучше всяких модных и дорогих платьев... Оно идет к вам. В нем вы похожи на красный цветок зеленого леса.\r\n-- Нет, это неправда! -- наивно вздохнула Оленька. -- Это платье дешевое, не может быть оно хорошим.\r\nК нашему окну подошел граф с явным намерением поговорить с хорошенькой Оленькой. Мой друг говорит на трех европейских языках, но не умеет говорить с женщинами.\r\nОн как-то некстати постоял около нас, нелепо улыбнулся, промычал \"мда\" и отошел вспять, к графину с водкой.\r\n-- Вы, когда входили сюда в комнату, -- сказал я Оленьке, -- пели \"Люблю грозу в начале мая\". Разве эти стихи переложены на песню?\r\n-- Нет, я пою по-своему все стихи, какие только знаю.\r\nЯ случайно оглянулся назад. На нас глядел Урбенин. В глазах его я прочел ненависть, злобу, которые вовсе не идут к его доброму, мягкому лицу. \n \"Ревнует он, что ли?\" -- подумал я.\r\nБедняга, уловив мой вопросительный взгляд, поднялся со стула и пошел зачем-то в переднюю...\r\nДаже по его походке было заметно, что он был взволнован. Удары грома, один другого сильнее и раскатистее, стали повторяться все чаще и чаще.\r\n.. Молния беспрерывно красила в свой приятный, ослепительный свет небо, и сосны, и мокрую почву...\r\nДо конца дождя было еще далеко. Я отошел от окна к этажерке с книгами и занялся осмотром Оленькиной библиотеки.\r\n\"Скажи, что ты читаешь, и я скажу, кто ты\", -- но из добра, симметрично покоившегося на этажерке,\r\nтрудно было вывести какое бы то ни было заключение об умственном уровне и \"образовательном цензе\" Оленьки.\r\nТут была какая-то странная смесь. Три хрестоматии, одна книжка Борна, задачник Евтушевского, второй том Лермонтова, Шкляревский, журнал \"Дело\", поваренная книга, \"Складчина\".\r\n.\r\n.\r\nЯ мог бы насчитать вам еще более книг, но в то время, когда я взял с этажерки \"Складчину\" и начал ее перелистывать,\r\nдверь из другой комнаты отворилась, и в зал вошел субъект, сразу отвлекший мое внимание от Оленькиного образовательного ценза.\r\nЭто был высокий жилистый человек в ситцевом халате и порванных туфлях, с достаточно оригинальным лицом.\r\nЛицо его, исписанное синими жилочками, было украшено фельдфебельскими усами и бачками и в общем напоминало птичью физиономию.\r\nВсе лицо было вытянуто вперед, словно стремилось к кончику носа... Такие лица называются, кажется, \"кувшинными рылами\".\r\nМаленькая головка этого субъекта сидела на длинной, худощавой шейке с большим кадыком и покачивалась, как скворечня на ветре.\r\n.. Странный человек обвел нас мутными, зелеными глазами и уставился на графа...\r\n-- Двери заперты? -- спросил он умоляющим голосом. \n Граф поглядел на меня и пожал плечами...\r\n-- Не беспокойся, папаша! -- сказала Оленька. -- Все заперто... Иди в свою комнату! \n -- А сарай заперт?\r\n-- Он немножко тово... трогается иногда, -- шепнул Урбенин, показываясь из передней. -- Боится воров и вот, как видите, все насчет дверей хлопочет.\r\n.. Николай Ефимыч, -- обратился он к странному субъекту, -- иди к себе в комнату и ложись спать! Не беспокойся, все заперто!\r\n-- А окна заперты? \n Николай Ефимыч быстро обегал все окна, попробовал их запоры и, не взглянув на нас, зашаркал туфлями в свою комнату.\r\n-- Находит на него иногда, на беднягу, -- начал пояснять по его уходе Урбенин.\r\n-- Хороший, славный такой человек, знаете ли, семейный -- и этакая напасть! Чуть ли не каждое лето в уме мешается...\r\nЯ посмотрел на Оленьку. Та конфузливо, спрятав от нас свое лицо, приводила в порядок свои потревоженные книги. Ей, по-видимому, стыдно было за своего сумасшедшего отца.\r\n-- А экипаж приехал, ваше сиятельство! -- сказал Урбенин. -- Можете ехать, если желаете! \n -- Откуда же этот экипаж взялся? -- спросил я.\r\n-- Я посылал за ним... \n Через минуту я сидел с графом в карете, слушал раскаты грома и злился...\r\n-- Выжил-таки нас из домика этот Петр Егорыч, черт его возьми! -- ворчал я, не на шутку рассердясь.\r\n-- Так и не дал разглядеть эту Оленьку! Я не съел бы ее у него... Старый дурак! Все время от ревности лопался... Он влюблен в эту девочку...\r\n-- Да, да, да... Представь, и я это заметил! И не впускал он нас в домик только из ревности и за экипажем послал из ревности... Ха-ха!\r\n-- Седина в бороду, а бес в ребро...\r\nВпрочем, брат, трудно не влюбиться в эту девушку в красном, видя ее каждый день такой, какой мы ее сегодня видели! Чертовски хорошенькая! Только не по его рылу она.\r\n.. Он должен это понимать и не ревновать так эгоистически... Люби, но не мешай и другим, тем более, что знаешь, что она не про тебя писана... Этакий ведь старый болван!\r\n-- Помнишь, какой вскипел, когда Кузьма за чаем упомянул ее имя? -- хихикнул граф.\r\n-- Я думал, что он всех нас побьет тогда... Так горячо не заступаются за честное имя женщины, к которой равнодушны...\r\n-- Заступаются, брат... Но дело не в этом... Важно вот что...\r\nЕсли он нами так командовал сегодня, то что выделывает он с маленькими людьми, с теми, которые находятся в его распоряжении!\r\nНебось, ключникам, экономам, охотникам и прочим малым мира сего и подступиться к ней не дает! Любовь и ревность делают человека несправедливым, бессердечным, человеконенавистником.\r\n.. Держу пари, что он заел уж из-за этой Оленьки не одного служащего под его начальством.\r\nУмно поэтому сделаешь, если будешь давать поменьше веры его жалобам на служащих и докладам о необходимости изгнания того или другого.\r\nВообще на время ограничь его власть... Любовь пройдет -- ну, тогда нечего будет бояться. Он добрый и честный малый...\r\n-- А как тебе нравится ее папенька? -- засмеялся граф.\r\n-- Сумасшедший... Ему нужно в сумасшедшем доме сидеть, а не лесами заведовать... Вообще не солжешь, если на воротах своей усадьбы повесишь вывеску: \"Сумасшедший дом\".\r\n.. У тебя здесь настоящий Бедлам! Лесничий этот, Сычиха, Франц, помешанный на картах, влюбленный старик, экзальтированная девушка, спившийся граф... чего лучше?\r\n-- А ведь этот лесничий жалованье получает! Как же он служит, если он сумасшедший?\r\n-- Очевидно, Урбенин держит его только из-за дочери... Урбенин говорит, что на Николая Ефимыча находит почти каждое лето... Но это едва ли.\r\n.. Не каждое лето, а постоянно болен этот лесничий... К счастью, твой Петр Егорыч редко лжет и выдает себя, если соврет что-нибудь...\r\n-- В прошлом году Урбенин уведомлял меня, что старый лесничий Ахметьев едет в монахи на Афон, и рекомендовал мне \"опытного, честного и заслуженного\" Скворцова.\r\n.. Я, конечно, дал согласие, как и всегда его даю. Письма ведь не лица: не выдают себя, если лгут.\r\nКарета въехала во двор и остановилась у подъезда. Мы вышли из нее. Дождь уже прошел.\r\nГромовая туча, сверкая молниями и издавая сердитый ропот, спешила на северо-восток, все более и более открывая голубое, звездное небо.\r\nКазалось, тяжело вооруженная сила, произведя опустошения и взявши страшную дань, стремилась к новым победам...\r\nОтставшие тучки гнались за ней и спешили, словно боялись не догнать... Природа получала обратно свой мир...\r\nИ этот мир чудился в тихом ароматном воздухе, полном неги и соловьиных мелодий, в молчании спящего сада, в ласкающем свете поднимающейся луны.\r\n.. Озеро проснулось после дневного сна и легким ворчаньем давало знать о себе человеческому слуху...\r\nВ такое время хорошо кататься по полю в покойной коляске или работать на озере веслами... Но мы пошли в дом... Там нас ожидала иного рода \"поэзия\".\r\nСамоубийцей называется тот, кто, под влиянием психической боли или угнетаемый невыносимым страданием, пускает себе пулю в лоб;\r\nдля тех же, кто дает волю своим жалким, опошляющим душу страстям в святые дни весны и молодости, нет названия на человеческом языке.\r\nЗа пулей следует могильный покой, за погубленной молодостью следуют годы скорби и мучительных воспоминаний.\r\nКто профанировал свою весну, тот понимает теперешнее состояние моей души. Я еще не стар, не сед, но я уже не живу.\r\nПсихиатры рассказывают, что один солдат, раненный при Ватерлоо, сошел с ума и впоследствии уверял всех и сам в то верил,\r\nчто он убит при Ватерлоо, а что то, что теперь считают за него, есть только его тень, отражение прошлого.\r\nНечто похожее на эту полусмерть переживаю теперь и я...\r\n-- Я очень рад, что ты ничего не ел у лесничего и не испортил себе аппетита, -- сказал мне граф, когда мы входили в дом.\r\n-- Мы отлично поужинаем... по-старому... Подавать! -- приказал он Илье, стаскивавшему с пего сюртук и надевавшему халат.\r\nМы отправились в столовую. Тут, на сервированном столе, уже \"кипела жизнь\".\r\nБутылки всех цветов и всевозможного роста стояли рядами, как на полках в театральных буфетах, и, отражая в себе ламповый свет, ждали нашего внимания.\r\nСоленая, маринованная и всякая другая закуска стояла на другом столе с графином водки и английской горькой.\r\nОколо же винных бутылок стояли два блюда: одно с поросенком, другое с холодной осетриной...\r\n-- Ну-с... -- начал граф, наливая три рюмки и пожимаясь, как от холода. -- Будем здоровы! Бери свою рюмку, Каэтан Казимирович!\r\nЯ выпил, поляк же отрицательно покачал головой. Он придвинул к себе осетрину, понюхал ее и начал есть.\r\nПрошу извинения у читателя. Сейчас мне придется описывать совсем не \"романтическое\".\r\n-- Ну-с... они выпили по другой, -- сказал граф, наливая вторые рюмки. -- Дерзай, Лекок! \n Я взял свою рюмку, поглядел на нее и поставил...\r\n-- Черт возьми, давно уже я не пил, -- сказал я. -- Не вспомнить ли старину? -- И, не долго думая, я налил пять рюмок и одну за другой опрокинул себе в рот. Иначе я не умел пить.\r\nМаленькие школьники учатся у больших курить папиросы: граф, глядя на меня, налил себе пять рюмок и, согнувшись дугой, сморщившись и качая головой, выпил их.\r\nМои пять рюмок показались ему ухарством, но я пил вовсе не для того, чтобы прихвастнуть талантом пить...\r\nМне хотелось опьянения, хорошего, сильного опьянения, какого я давно уже не испытывал, живя у себя в деревеньке. Выпивши, я сел за стол и принялся за поросенка...\r\nОпьянение не заставило долго ждать себя. Скоро я почувствовал легкое головокружение.\r\nВ груди заиграл приятный холодок -- начало счастливого, экспансивного состояния. Мне вдруг, без особенно заметного перехода, стало ужасно весело.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Иван Сергеевич Тургенев\n\n Муму\r\nВ одной из отдаленных улиц Москвы, в сером доме с белыми колоннами, антресолью и покривившимся балконом, жила некогда барыня, вдова, окруженная многочисленною дворней.\r\nСыновья ее служили в Петербурге, дочери вышли замуж; она выезжала редко и уединенно доживала последние годы своей скупой и скучающей старости.\r\nДень ее, нерадостный и ненастный, давно прошел; но и вечер ее был чернее ночи.\r\nИз числа всей ее челяди самым замечательным лицом был дворник Герасим, мужчина двенадцати вершков роста, сложенный богатырем и глухонемой от рожденья.\r\nБарыня взяла его из деревни, где он жил один, в небольшой избушке, отдельно от братьев, и считался едва ли не самым исправным тягловым мужиком.\r\nОдаренный необычайной силой, он работал за четверых-дело спорилось в его руках, и весело было смотреть на него,\r\nкогда он либо пахал и, налегая огромными ладонями на соху, казалось, один, без помощи .\r\nлошаденки, взрезывал упругую грудь земли, либо о Петров день так сокрушительно действовал косой, что хоть бы молодой березовый лесок смахивать с корней долой,\r\nлибо проворно и безостановочно молотил трехаршинным цепом, и как рычаг опускались и поднимались продолговатые и твердые мышцы его плечей.\r\nПостоянное безмолвие придавало торжественную важность его неистомной работе. Славный он был мужик, и не будь его несчастье, всякая девка охотно пошла бы за него замуж.\r\n.. Но вот Герасима привезли в Москву, купили ему сапоги, сшили кафтан на лето, на зиму тулуп, дали ему в руки метлу и лопату и определили его дворником.\r\nКрепко не полюбилось ему сначала его новое житье. С детства привык он к полевым работам, к деревенскому быту.\r\nОтчужденный несчастьем своим от сообщества людей, он вырос немой и могучий, как дерево растет на плодородной земле...\r\nПереселенный в город, он не понимал, что с ним такое деется,- скучал и недоумевал, как недоумевает молодой,\r\nздоровый бык, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо,\r\nвзяли, поставили на вагон железной дороги - и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат-бог весть!\r\nЗанятия Герасима по новой его должности казались ему шуткой после тяжких крестьянских работ;\r\nа полчаса все у него было готово, и он опять то останавливался посреди двора и глядел, разинув рот,\r\nна всех проходящих, как бы желая добиться от них решения загадочного своего положения,\r\nто вдруг уходил куда-нибудь в уголок и, далеко швырнув метлу и лопату, бросался на землю лицом и целые часы лежал на груди неподвижно, как пойманный зверь.\r\nНо ко всему привыкает человек, и Герасим привык наконец к городскому житью.\r\nДела у него было немного;\r\nвся обязанность его состояла в том, чтобы двор содержать в чистоте, два раза в день привезти бочку с водой,\r\nнатаскать и наколоть дров для кухни и дома да чужих не пускать и по ночам караулить.\r\nИ надо сказать, усердно исполнял он свою обязанность: на дворе у него никогда ни щепок не валялось, ни сору;\r\nзастрянет ли в грязную пору где-нибудь с бочкой отданная под его начальство разбитая кляча-водовозка, он только двинет плечом-и не только телегу, самое лошадь спихнет с места;\r\nдрова ли примется он колоть, топор так и звенит у него, как стекло, и летят во все стороны осколки и поленья;\r\nа что насчет чужих, так после того, как он однажды ночью, поймав двух воров, стукнул их друг о дружку лбами,\r\nда так стукнул, что хоть в полицию их потом не води, все в околотке очень стали уважать его;\r\nдаже днем проходившие, вовсе уже не мошенники, а просто незнакомые люди, при виде грозного дворника отмахивались и кричали на него, как будто он мог слышать их крики.\r\nСо всей остальной челядью Герасим находился в отношениях не то чтобы приятельских,-они его побаивались,-а коротких: он считал их за своих.\r\nОни с ним объяснялись знаками, и он их понимал, в точности исполнял все приказания, но права свои тоже знал, и уже никто не смел садиться на его место в застолице.\r\nВообще Герасим был нрава строгого и серьезного, любил во всем порядок; даже петухи при нем не смели драться, а то беда!\r\nувидиг, тотчас схватит за ноги, повертит раз десять на воздухе колесом и бросит врозь.\r\nНа дворе у барыни водились тоже гуси; но гусь, известно, птица важная и рассудительная;\r\nГерасим чувствовал к ним уважение, ходил за ними и кормил их; он сам смахивал на степенного гусака.\r\nЕму отвели над кухней каморку; он устроил ее себе сам, по своему вкусу: соорудил в ней кровать из дубовых досок на четырех чурбанах, истинно богатырскую кровать;\r\nсто пудов можно было положить на нее- не погнулась бы;\r\nпод кроватью находился дюжий сундук;\r\nв уголку стоял столик такого же крепкого свойства, а возле столика-стул на трех ножках,, да такой прочный и приземистый, что сам Герасим, бывало, поднимет его, уронит и ухмыльнется.\r\nКаморка запиралась на замок, напоминавший своим видом калач, только черный; ключ от этого замка Герасим всегда носил с собой на пояске. Он не любил, чтобы к нему ходили.\r\nТак прошел год, по окончании которого с Герасимом случилось небольшое происшествие.\r\nСтарая барыня, у которой он жил в дворниках, во всем следовала древним обычаям и прислугу держала многочисленную:\r\nв доме у ней находились не только прачки, швеи, столяры, портные и портнихи,- был даже один шорник, он же считался ветеринарным врачом и лекарем для людей,\r\nбыл домашний лекарь для госпожи, был, наконец, один ба-шмачник, по имени Капитон Климов, пьяница горький.\r\nКлимов почитал себя существом обиженным и не оцененным по достоинству, человеком образованным и столичным, которому не в Москве бы жить,\r\nбез дела, в каком-то захолустье, и если пил, как он сам выражался с расстановкой и стуча себя в грудь, то пил уже именно с горя.\r\nВот зашла однажды о нем речь у барыни с ее главным дворецким, Гаврилой, человеком, которому,\r\nсудя по одним его желтым глазкам и утиному носу, сама судьба, казалось, определила быть начальствующим лицом.\r\nБарыня сожалела об испорченной нравственности Капитона, которого накануне только что отыскали где-то на улице.\r\n- А что, Гаврила,- заговорила вдруг она,- не женить ли нам его, как ты думаешь? Может, он остепенится.\r\n- Отчего же не женить-с! Можно-с,-ответил Гаврила,- и очень даже будет хорошо-с.\n - Да; только кто за него пойдет?\r\n- Конечно-с. А впрочем, как вам будет угодно-с. Все же он, так сказать, на что-нибудь может быть потребен; из десятка его не выкинешь.\n - Кажется, ему Татьяна нравится?\r\nГаврила хотел было что-то возразить, да сжал губы.\n - Да!.. пусть посватает Татьяну,- решила барыня, с удовольствием понюхивая табачок,- слышишь?\r\n- Слушаю-с,-произнес Гаврила и удалился.\r\nВозвратясь в свою комнату (она находилась во флигеле и была почти вся загромождена коваными сундуками), Гаврила сперва выслал вон свою жену, а потом подсел к окну и задумался.\r\nНеожиданное распоряжение барыни его, видимо, озадачило.\r\nНаконец он встал и велел кликнуть Капитона. Капитон явился...\r\nНо прежде чем мы передадим читателям их разговор, считаем нелишним рассказать в немногих словах,\r\nкто была эта Татьяна, на которой приходилось Капитону жениться, и почему повеление барыни смутило дворецкого.\r\nТатьяна, состоявшая, как мы сказали выше, в должности прачки (впрочем, ей, как искусной и ученой прачке,\r\nпоручалось одно тонкое белье), была женщина лет двадцати ось-ми, маленькая, худая, белокурая, с родинками на левой щеке.\r\nРодинки на левой щеке почитаются на Руси худой приметой - предвещанием несчастной жизни... Татьяна не могла похвалиться своей участью.\r\nС ранней молодости ее держали в черном теле; работала она за двоих, а ласки никакой никогда не видала; одевали ее плохо, жалованье она получала самое маленькое;\r\nродни у ней все равно что не было: один какой-то старый ключник, оставленный за негодностью в деревне, доводился ей дядей да другие^дядья у ней в мужиках состояли-вот и все.\r\nКогда-то оде слыла красавицей, но красота с нее очень скоро соскочила.\r\nНрава она была весьма смирного, или, лучше сказать, запуганного, к самой себе она чувствовала полное равнодушие, других боялась смертельно;\r\nдумала только о том, как бы работу к сроку кончить, никогда ни с кем не говорила и трепетала при одном имени барыни, хотя та ее почти в глаза не знала.\r\nКогда Герасима привезли из деревни, она чуть не обмерла от ужаса при виде его громадной фигуры,\r\nвсячески старалась не встречаться с ним, даже жмурилась, бывало, когда ей случалось пробегать мимо него,\r\nспеша из дома в прачечную-Герасим сперва не обращал на нее особенного внимания, потом стал посмеиваться,\r\nкогда она ему попадалась, потом и заглядываться на нее начал, наконец и вовсе глаз с нее не спускал.\r\nПолюбилась она ему; кротким ли выражением лица, робостью ли движений - бог его знает!\r\nВот однажды пробиралась она по двору, осторожно поднимая на растопыренных пальцах накрахмаленную барынину кофту.\r\n..\r\nкто-то вдруг сильно схватил ее за локоть; она обернулась и так и вскрикнула: за ней стоял Герасим.\r\nГлупо смеясь и ласково мыча, протягивал он ей пряничного петушка, с сусальным золотом на хвосте и крыльях.\r\nОна было хотела отказаться, но он насильно впихнул его ей прямо в руку, покачал головой, пошел прочь и, обернувшись, еще раз промычал ей что-то очень дружелюбное.\r\nС того дня он уж ей не давал покоя:\r\nкуда, бывало, она ни пойдет, он уж тут как тут, идет ей навстречу, улыбается, мычит, махает руками, ленту вдруг вытащит из-за пазухи и всучит ей, метлой перед ней пыль расчистит.\r\nБедная девка просто не знала, как ей быть и что делать. Скоро весь дом узнал о проделках немого дворника;\r\nнасмешки, прибауточки, колкие словечки посыпались на Татьяну. Над Герасимом, однако, глумиться не все решались:\r\nон шуток не любил; да и ее при нем оставляли в покое. Рада не рада, а попала девка под его покровительство.\r\nКак все глухонемые, он очень был догадлив и очень хорошо понимал, когда над ним или над ней смеялись.\r\nОднажды за обедом кастелянша, начальница Татьяны, принялась ее, как говорится, шпынять и до того ее довела, что та, бедная, не знала куда глаза деть и чуть не плакала с досады.\r\nГерасим вдруг приподнялся, протянул свою огромную ручищу, наложил ее на голову кастелянши и с такой угрюмой свирепостью посмотрел ей в лицо, что та так и пригнулась к столу.\r\nВсе умолкли. Герасим снова взялся за ложку и продолжал хлебать щи. \"Вишь, глухой черт, леший!\" - пробормотали все вполголоса, а кастелянша встала да ушла в девичью.\r\nА то в другой раз, заметив, что Капитон, тот самый Капи-тон, о котором сейчас шла речь, как-то слишком любезно раскалякался с Татьяной,\r\nГерасим подозвал его к себе пальцем, отвел в каретный сарай да, ухватив за конец стоявшее в углу дышло, .\r\nслегка, но многозначительно погрозил ему им. С тех пор уж никто не заговаривал с Татьяной. И все это ему сходило с рук.\r\nПравда, кастелянша, как только прибежала в девичью, тотчас упала в обморок и вообще так искусно действовала, что в тот же день довела до сведения барыни грубый поступок Герасима;\r\nно причудливая старуха только рассмеялась, несколько раз, к крайнему оскорблению кастелянши, заставила ее повторить,\r\nкак, дескать, он принагнул тебя своей тяжелой ручкой, и на другой день выслала Герасиму целковый.\r\nОна его жаловала как верного и сильного сторожа. Герасим порядком ее побаивался,.\r\nно все-таки надеялся на ее милость и собирался уже отправиться к ней с просьбой, не позволит ли она ему жениться на Татьяне.\r\nОн только ждал нового кафтана, обещанного ему дворецким, чтоб в приличном виде явиться перед барыней, как вдруг этой самой барыне пришла в голову мысль выдать Татьяну за Капитона.\r\nЧитатель теперь легко сам поймет причину смущения, овладевшего дворецким Гаврилой после разговора с госпожой.\r\n\"Госпожа,-думал он, посиживая у окна,-конечно, жалует Герасима (Гавриле хорошо это было известно, и оттого он сам ему потакал), все же он существо бессловесное;\r\nне доложить же госпоже, что вот Герасим, мол, за Татьяной ухаживает.\r\nДа и наконец оно и справедливо, какой он муж? А с другой стороны, стоит этому, прости господи, лешему узнать, что Татьяну выдают за Капитона, ведь он все в доме переломает, ей-ей.\r\nВедь с ним не столкуешь; ведь его, черта этакого, согрешил я, грешный, никаким способом не уломаешь... право!..\"\r\nПоявление Капитона прервало нить Гаврилиных размышлений.\r\nЛегкомысленный башмачник вошел, закинул руки назад и, развязно прислонясь к выдающемуся углу стены подле двери, поставил правую ножку крестообразно перед левой и встряхнул головой.\r\n\"Вот, мол, я. Чего вам потребно?\"\r\nГаврила посмотрел на Капитона и застучал пальцами по косяку окна.\r\nКапитон только прищурил немного свои оловянные глазки, но не опустил их, даже усмехнулся слегка и провел рукой по своим белесоватым волосам, которые так и ерошились во все стороны.\r\nНу да, я, мол, я. Чего глядишь?\r\n- Хорош, - проговорил Гаврила и помолчал. - Хорош, нечего сказать!\n Капитон только плечиками передернул. \"А ты небось лучше?\"-подумал он про себя.\r\n- Ну, посмотри на себя, ну, посмотри,-продолжал с укоризной Гаврила,-ну, на кого ты похож?\r\nКапитон окинул спокойным взором свой истасканный и оборванный сюртук, свои заплатанные панталоны, с особенным вниманием осмотрел он свои дырявые сапоги,\r\nособенно тот, о носок которого так щеголевато опиралась его правая \"ножка, и снова уставился на дворецкого.\r\n- А что-с?\n - Что-с?-повторил Гаврила.-Что-с? Еще ты говоришь: что-с? На черта ты похож, согрешил я, грешный, вот на кого ты похож.\r\nКапитон проворно замигал глазками.\n \"Ругайтесь, мол, ругайтесь, Гаврила Андреич\",- подумал он опять про себя.\r\n- Ведь вот ты опять пьян был,-начал Гаврила,--)-&едь опять? А? ну, отвечай же.\n - По слабости здоровья спиртным напиткам подвергался действительно,- возразил Капитон.\r\n- По слабости здоровья!.. Мало тебя наказывают-вот что; а в Питере еще был в ученье... Многому ты выучился в ученье. Только хлеб даром ешь.\r\n- В этом случае, Гаврила Андреич, один мне судья:\r\nсам господь бог- и больше никого. Тот один знает, каков я человек на сем свете суть и точно ли даром хлеб ем.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Карамзин Н", "role": "user" }, { "content": "не мог надеяться на их содействие и долженствовал искать способов вне отечества.\r\nЕдиноверная Греция, стесненная Аравитянами, Турками, Крестоносцами, едва существовала: Даниил обратил глаза на Запад, где Рим был душею и средоточием всех государственных движений.\r\nСей Князь (в 1245 или 1246 году) дал знать Иннокентию, что желает соединить Церковь нашу с Латинскою, готовый под ее знаменами идти против Моголов.\r\nНачалось дружелюбное сношение с Римом.\r\nПапа, называя Даниила Королем и любезнейшим сыном, велел Архиепископу Прусскому ехать в Галицию и выбрать там Святителей из ученых Монахов Католических;\r\nобъявил снисходительно, что все обряды Греческой Веры, не противные Латинской,\r\nмогут и впредь быть у нас соблюдаемы невозбранно (как то служение на квасных просфирах), и в знак особенной благосклонности утвердил супружество Князя Василька,\r\nженатого на родственнице в третьем и четвертом колене (так сказано в письме Иннокентиевом,\r\nгде сия дочь Георгия Суздальского именована Добравою), наконец, чтобы обольстить Даниилово честолюбие, предложил ему венец Королевский.\r\nРазумный Князь ответствовал: \"Требую войска, а не венца, украшения суетного, пока варвары господствуют над нами\".\r\nИннокентий обещал и войско: но Даниил в ожидании того медлил объявить себя Католиком; оба хитрили, досадовали, и в 1249 году Легат Папский с неудовольствием выехал из Галиции.\r\nПосредничество Короля Венгерского утушило сию явную ссору: в залог милости Иннокентий (в 1253 или 1254 году) прислал к Даниилу венец с другими Царскими украшениями.\r\nДостойно замечания, что Князь Галицкий, нечаянно встретив послов Римских в Кракове, не хотел видеть их, сказав: \"Мне, как Государю, непристойно беседовать с вами в земле чуждой\".\r\nОн вторично не хотел принять и короны;\r\nно, убежденный материю, вдовствующею супругою Романовою, и Герцогами Польскими, согласился, требуя,\r\nчтобы Иннокентий взял действительные меры для обороны Христиан от Батыя и до всеобщего Собора не осуждал догматов Греческой Церкви:\r\nвследствие чего Даниил признал Папу своим отцем и Наместником Св.\r\nПетра, коего властию Посол Иннокентиев, Аббат Мессинский, в присутствии народа и Бояр возложил венец на главу его.\r\nСей достопамятный обряд совершился в Дрогичине, и Князь Галицкий с того времени именовался Королем, а папа написал грамоту к Богемскому,\r\nМоравскому, Польскому, Сербскому и другим народам, чтобы они вместе с Галичанами под знамением креста ударили на Моголов;\r\nно как от безрассудного междоусобия Христианских Государей сие ополчение не состоялось, то Даниил снял с себя личину, отрекся от связи с Римом и презрел гнев папы,\r\nАлександра IV, который (в 1257 году) писал к нему, что \"он забыл духовные и временные благодеяния Церкви, венчавшей и помазавшей его на царство;\r\nне исполнил своих обетов и погибнет, если с новым раскаянием не обратится на путь истины; что клятва церковная и булат мирской готовы наказать неблагодарного\".\r\nВ надежде смирять Моголов Посольствами и дарами новый Король Галицкий, богатый казною, сильный войском, окруженный соседами или несогласными или слабыми,\r\nуже смеялся над злобою Папы и, строго наблюдая уставы Греческой Церкви, доказал, что мнимое присоединение его к Латинской было одною государственною хитростию.\r\nОбращаясь к путешествию Карпина, предложим сказанное им о свойстве, нравах и вере Моголов:\r\nсии известия также достойны замечания, сообщая нам ясное понятие о народе, который столь долгое время угнетал Россию.\r\n\"Татары (повествует Карпин) отличны видом от всех иных людей, имея щеки выпуклые и надутые, глаза едва приметные, ноги маленькие;\r\nбольшею частию ростом не высоки и худы; лицом смуглы и рябы.\r\nОни бреют волосы за ушами и спереди на лбу, отпуская усы, бороду и длинные косы назади; выстригают себе также гуменцо, подобно нашим Священникам.\r\nМужчины и женщины носят кафтаны парчовые, шелковые и клееношные или шубы навыворот (получая ткани из Персии,\r\nа меха из России, Болгарии, земли Мордовской, Башкирии) и какие-то странные высокие шапки.\r\nЖивут в шатрах, сплетенных из прутьев и покрытых войлоками; вверху делается отверстие, чрез которое входит свет и выходит дым: ибо у них всегда пылает огонь в ставке.\r\nСтада и табуны Могольские бесчисленны: в целой Европе нет такого множества лошадей, вельблюдов, овец, коз и рогатой скотины.\r\nМясо и жидкая просяная каша есть главная пища сих дикарей, довольных малым ее количеством.\r\nОни не знают хлеба; едят все нечистыми руками, обтирая их об сапоги или траву; не моют ни котлов, ни самой одежды своей;\r\nлюбят кумыс и пьянство до крайности, а мед, пиво и вино получают иногда из других земель.\r\nМужчины не занимаются никакими работами: иногда присматривают только за стадами или делают стрелы.\r\nМладенцы трех или двух лет уже садятся на лошадь; женщины также ездят верхом и многие стреляют из лука не хуже воинов;\r\nв хозяйстве же удивительно трудолюбивы; стряпают, шьют платье, сапоги; чинят телеги, навьючивают вельблюдов.\r\nВельможи и богатые люди имеют до ста жен; двоюродные совокупляются браком, пасынок с мачехою, невестки с деверем.\r\nЖених обыкновенно покупает невесту у родителей, и весьма дорогою ценою.\r\nНе только прелюбодеяние, но и блуд наказывается смертию, равно как и воровство, столь необыкновенное, что Татары не употребляют замков;\r\nбоятся, уважают чиновников и в самом пьянстве не ссорятся или по крайней мере не дерутся между собою; скромны в обхождении с женщинами и ненавидят срамословие;\r\nтерпеливо сносят зной, мороз, голод и с пустым желудком поют веселые песни; редко имеют тяжбы и любят помогать друг другу;\r\nно зато всех иноплеменных презирают, как мы видели собственными глазами:\r\nнапример, Ярослав, Великий Князь Российский, и сын Царя Грузинского, будучи в Орде, не смели иногда сесть выше своих приставов.\r\nТатарин не обманывает Татарина; но обмануть иностранца считается похвальною хитростию.\r\nЧто касается до их Закона, то они веруют в Бога, Творца Вселенной, награждающего людей по их достоинству;\r\nно приносят жертвы идолам, сделанным из войлока или шелковой ткани, считая их покровителями скота;\r\nобожают солнце, огонь, луну, называя оную великою царицею, и преклоняют колена, обращаясь лицом к Югу; славятся терпимостию и не проповедуют Веры своей;\r\nоднако ж принуждают иногда Христиан следовать обычаям Могольским: в доказательство чего расскажем случай, которому мы были свидетелями.\r\nБатый велел умертвить одного Князя Российского, именем Андрея, будто бы за то, что он, вопреки Ханскому запрещению, выписывал для себя лошадей из Татарии и продавал чужеземцам.\r\nБрат и жена убитого Князя, приехав к Батыю, молили его не отнимать у них княжения: он согласился, но принудил деверя к брачному совокуплению с невесткою, по обычаю Моголов.\r\nНе ведая правил истинной добродетели, они вместо законов имеют какие-то предания и считают за грех бросить в огонь ножик,\r\nопереться на хлыст, умертвить птенца, вылить молоко на землю, выплюнуть из рта пищу;\r\nно убивать людей и разорять государства кажется им дозволенною забавою.\r\nО жизни вечной не умеют сказать ничего ясного, а думают, что они и там будут есть, пить, заниматься скотоводством и проч.\r\nЖрецы их суть так называемые волхвы, гадатели будущего, коих совет уважается ими во всяком деле.\r\n(Глава их, или Патриарх, живет обыкновенно близ шатра Ханского. Имея астрономические сведения, они предсказывают народу солнечные и лунные затмения).\r\nКогда занеможет Татарин, родные ставят перед шатром копье, обвитое черным войлоком: сей знак удаляет от больного всех посторонних.\r\nУмирающего оставляют и родные. Кто был при смерти человека, тот не может видеть ни Хана, ни Князей до новой луны.\r\nЗнатных людей погребают тайно, с пищею, с оседланным конем, серебром и золотом;\r\nтелега и ставка умершего должны быть сожжены, и никто не смеет произнести его имени до третьего поколения.\r\n- Кладбище Ханов, Князей, Вельмож неприступно: где бы они ни скончали жизнь свою, Моголы отвозят их тела в сие место; там погребены многие, убитые в Венгрии.\r\nСтражи едва было не застрелили нас, когда мы нечаянно приближились к гробам.\r\nТаков сей народ, ненасытимый в кровопролитии. Побежденные обязаны давать Моголам десятую часть всего имения, рабов, войско и служат орудием для истребления других народов.\r\nВ наше время Гаюк и Батый прислали в Россию Вельможу своего, с тем, чтобы он брал везде от двух сыновей третьего;\r\nно сей человек нахватал множество людей без всякого разбора и переписал всех жителей как данников, обложив каждого из них шкурою белого медведя, бобра, куницы, хорька и черною лисьею;\r\nа не платящие должны быть рабами Моголов.\r\nСии жестокие завоеватели особенно стараются искоренять Князей и Вельмож; требуют от них детей в аманаты и никогда уже не позволяют им выехать из Орды.\r\nТак сын Ярославов и Князь Ясский живут в неволе у Хана.\r\nНачальники Могольские в землях завоеванных именуются баскаками и при малейшем неудовольствии льют кровь людей безоружных:\r\nтак истребили они великое число Россиян, обитавших в земле Половецкой.\r\nОдним словом, Татары хотят исполнить завещание Чингисханово и покорить всю землю: для того Гаюк именует себя в письмах Государем мира, прибавляя: Бог на небесах, я на земле.\r\nОн готовится послать в марте 1247 года одну рать в Венгрию, а другую в Польшу; через три года перейти за Дон и 18 лет воевать Европу.\r\nМоголы и прежде, победив Короля Венгерского, думали идти беспрестанно далее и далее; но внезапная смерть Хана, отравленного ядом, остановила тогда их стремление.\r\nГаюк намерен еще завоевать Ливонию и Пруссию. Государи Европейские должны соединенными силами предупредить замыслы Хана, или будут его рабами\".\r\nПровидение спасло Европу: ибо Гаюк жил недолго, и преемник его, Мангу, озабоченный внутренними беспорядками в своих Азиатских владениях, не мог исполнить Гаюкова намерения.\r\nНо Запад еще долгое время страшился Востока, и Святой Людовик, находясь в Кипре,\r\nв 1253 году вторично отправил Монахов в Татарию с дружелюбными письмами, услышав, что великий хан принял веру Спасителеву.\r\nСей слух оказался ложным: Гаюк и Мангу терпели при себе Христианских Священников, позволяли им спорить с идолопоклонниками и Магометанами, даже обращать жен Ханских;\r\nно сами держались Веры отцев своих.\r\nРубруквис, посол Людовиков, ехал из Тавриды или Казарии (где жили многие Греки с Готфами под властию Моголов), чрез нынешнюю землю Донских Козаков, Саратовскую,\r\nПензенскую и Симбирскую Губернию, где в густых лесах и в бедных, рассеянных хижинах обитали Мокшане и Мордовские их единоплеменники, богатые только звериными кожами, медом и соколами.\r\nКнязь сего народа, принужденный воевать за Батыя, положил свою голову в Венгрии, и Мокшане, узнав там Немцев,\r\nговорили об них с великою похвалою, желая, чтобы они избавили мир от ненавистного ига Татарского.\r\nБатый кочевал в Казанской Губернии, на Волге, обыкновенно проводя там лето, а в Августе месяце начиная спускаться вниз по ее течению, к странам южным.\r\nВ стане Могольском и в окрестностях находилось множество Россиян, Венгров, Ясов, которые, заимствуя нравы своих победителей, скитались в степях и грабили путешественников.\r\nПри дворе сына Батыева, Сартака, жил один из славных Рыцарей Храма и пользовался доверенностию Моголов, часто рассказывая им о Европейских обычаях и силе тамошних Государей.\r\n- Рубруквис от берегов Волги отправился в южную Сибирь и, приехав к Великому Хану, старался доказать ему превосходство Веры Христианской;\r\nно Мангу равнодушно ответствовал: \"Моголы знают, что есть Бог, и любят всею душою.\r\nСколько у тебя на руке пальцев, столько или более можно найти путей к спасению.\r\nБог дал вам Библию, а нам волхвов: вы не исполняете ее предписаний, а мы слушаемся своих наставников и ни с кем не спорим.\r\n.. Хочешь ли золота? Взяв его из казны моей, иди, куда тебе угодно\".\r\nПосол Людовиков нашел при дворе Ханском Российского Архитектора и Диакона, Венгров,\r\nАнгличан и весьма искусного золотаря Парижского, именем Гильйома, жившего у Мангу в чести и в великом изобилии.\r\nСей Гильйом сделал для Хана огромное серебряное дерево, утвержденное на четырех серебряных львах, которые служили чанами в пиршествах:\r\nкумыс, мед, пиво и вино подымались из них до вершины дерева и лились сквозь отверстый зев двух вызолоченных драконов на землю в большие сосуды;\r\nна дереве стоял крылатый Ангел и трубил в трубу, когда надлежало гостям пить.\r\nМоголы вообще любили художников, обязанные сим новым для них вкусом мудрому правлению бессмертного Иличутсая,\r\nо коем мы выше упоминали и который, быв долгое время Министром Чингисхана и преемника его, ревностно старался образовать их подданных:\r\nспас жизнь многих ученых Китайцев, основал училища, вместе с Математиками Арабскими и Аерсидскими сочинил Календарь для Моголов,\r\nсам переводил книги, чертил географические карты, покровительствовал художников;\r\nи когда умер, то завистники сего великого мужа, к стыду своему, нашли у него, вместо предполагаемых сокровищ,\r\nмножество рукописных творений о науке править Государством, об Астрономии, Истории, Медицине и земледелии.\r\nВеликий Хан, отпуская Людовикова Посла, дал ему гордое письмо к Королю Французскому, заключив оное сими словами:\r\n\"Именем Бога Вседержителя повелеваю тебе, Королю Людовику, быть мне послушным и торжественно объявить, чего желаешь: мира или войны?\r\nКогда воля Небес исполнится и весь мир признает меня своим Властителем, тогда воцарится на земле блаженное спокойствие и счастливые народы увидят, что мы для них сделаем!\r\nНо если дерзнешь отвергнуть повеление Божественное и скажешь, что земля твоя отдалена, горы твои неприступны,\r\nморя глубоки и что нас не боишься, то Всесильный, облегчая трудное и приближая отдаленное, покажет тебе, что можем сделать!\r\n\" Такова была надменность Моголов!\r\nРубруквис возвратился к берегам Волги и приехал в Сарай, новый город, построенный Батыем в 60 верстах от Астрахани, на берегу Ахтубы.\r\nНедалеко оттуда, на среднем протоке Волги, находился и древнейший город Сумеркент, в коем обитали Ясы и Сарацины.\r\nТатары осаждали его восемь лет и едва могли взять, по словам нашего путешественника.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Тургенев И", "role": "user" }, { "content": "Кончилось тем, что сам Семен Матвеич послал меня к сыну, по старой памяти, в качестве лектрисы!\r\nТут настали незабвенные часы! Я входила к Мишелю тотчас после обеда и садилась за круглым столиком, у полузавешенного окна.\r\nОн лежал з небольшой комнате, возле гостиной, у задней стены, на широком кожаном диване во вкусе \"империи\", с золотым барельефом на высокой, прямой спинке;\r\nбарельеф этот представлял свадебную процессию у древних.\r\nБледная, слегка завалившаяся голова-\r\nМишеля тотчас поворачивалась на подушке и обращалась ко мне;\r\nон улыбался, светлел всем лицом, откидывал назад свои мягкие влажные волосы и говорил мне тихим голосом: \"Здравствуйте, моя добрая, моя милая\".\r\nЯ принималась за книгу - романы Вальтера Скотта были тогда в славе - особенно мне осталось памятным чтение Айвенго...\r\nКак голос мой невольно звенел и трепетал, когда я передавала речи Ревекки!\r\nВедь и во мне текла еврейская кровь, и не походила ли моя судьба на ее судьбу, не ухаживала ли я, как она, за больным милым человеком?\r\nВсякий раз, когда я отрывала глаза от страниц книги и поднимала их на него, я встречала его глаза с тою же тихой и светлой улыбкой всего лица.\r\nГоворили мы очень мало: дверь в гостиную была постоянно отворена и кто-нибудь всегда сидел там;\r\nно когда там затихало, я, сама не знаю почему, переставала читать, и опускала книгу на колени, и неподвижно глядела на Мишеля,\r\nи он глядел на меня, и хорошо нам было обоим, и как-то радостно, и стыдно, и все, все высказывали мы друг другу тогда, без движений и без слов.\r\nАх! наши сердца сходились, шли навстречу друг другу, как сливаются подземные ключи, невидимо, неслышно... и неотразимо.\r\n- Вы умеете играть в шахматы или в шашки? - спросил меня он однажды.\n - В шахматы немного умею,- отвечала я.\r\n- Ну и прекрасно. Велите принести доску и придвиньте столик.\r\nЯ уселась возле дивана, а сердце мое так и замирало, и не смела я взглянуть на Мишеля... А от окна, через всю комнату, как свободно я глядела на него!\r\nЯ стала расставлять шашки... Пальцы мои дрожали.\r\n- Я это... не для того чтоб играть с вами...- проговорил вполголоса Мишель, тоже расставляя шашки,- а чтобы вы были ближе ко мне.\r\nЯ ничего не ответила и, не спрося, кому начать, ступила пешкой... Мишель не отвечал на мой ход...\r\nЯ посмотрела на него. Слегка вытянув голову, весь бледный, он умоляющим взором указывал мне на мою руку...\r\nПоняла ли я его - не помню, но что-то мгновенно, вихрем закружилось у меня в голове... В замешательстве, едва дыша, я взяла ферзь, двинула ею куда-то через всю шашечницу.\r\nМишель быстро наклонился и, поймав губами и прижав мои пальцы к доске, начал целовать их безмолвно и жадно...\r\nЯ не могла, я не хотела принять их, я другою рукою закрыла лицо, и слезы, как теперь помню, холодные, но блаженные.\r\n.. о, какие блаженные слезы!.. закапали на столик одна за одною. Ах, я .знала, я всем сердцем почувствовала тогда, в чьей власти была моя рука!.\r\n. Я знала, что ее держал не мальчик, увлеченный мгновенным порывом, не Дон-Жуан, не военный-Ловелас, а благороднейший, лучший из людей... и он любил меня!\r\n- О моя Сусанна! - послышался мне шепот Мишеля,- я никогда не заставлю тебя плакать другими слезами...\r\nОн ошибся... Он заставил.\n Но к чему останавливаться на таких воспоминаниях... особенно, особенно теперь!\r\nМы с Мишелем поклялись принадлежать друг другу. Он знал, что Семен Матвеич никогда не позволит ему жениться на мне, и не скрыл этого от меня.\r\nЯ сама в этом не сомневалась, и я радовалась не тому, что Мишель не лукавил: он не мог лукавить,- а тому, что он не старался себя обманывать.\r\nСама я ничего не требовала и пошла бы за ним, как и куда бы он захотел.\r\n\"Ты будешь моей женой,- повторял он мне,- я не Айвенго; я знаю, что не с леди Ровеной счастье\". Мишель скоро выздоровел.\r\nЯ не могла больше ходить к нему; но все уже было решено между нами.\r\nЯ уже вся отдалась будущему; я ничего не видела вокруг, точно я плыла по прекрасной, ровной, но стремительной реке, окруженная туманом. А за нами наблюдали, нас сторожили.\r\nИзредка я замечала злые глаза моего вотчима, слышала его гадкий смех... Но смех этот и глаза тоже как будто выступали из тумана, на один миг.\r\n.. Я содрогалась, но тотчас забывала и опять отдавалась той прекрасной, быстрой реке...\r\nНакануне условленного между нами отъезда Мишеля (он должен был тайно вернуться с дороги и увезти меня) я получила от него чрез его доверенного камердинера записку,\r\nв которой он назначил мне свидание в половине десятого часа ночи, в летней биллиардной, большой, низкой комнате, пристроенной к главному дому со стороны сада.\r\nОн писал мне, что желает окончательно переговорить и условиться со мной. Я уже два раза виделась с Мишелем в биллиардной... у меня был ключ от наружной двери.\r\nКак только пробило половина десятого, я накинула душегрейку на плечи, тихонько вышла из флигеля и по скрипучему снегу благополучно добралась до биллиардной.\r\nЛуна, задернутая паром, стояла тусклым пятном над самым гребнем крыши, и ветер свистал пискливым свистом из-за угла стены.\r\nДрожь пробежала по мне, однако я вложила ключ в замок. Я вошла в комнату, притворила за собой дверь, обернулась.\r\n.. Темная фигура отделилась от одного из простенков, ступила раза два, остановилась...\r\n- Мишель,- прошептала я.\n - Мишель по моему приказанию заперт под замок, а это я! - отвечал мне голос, от которого сердце у меня так и оборвалось...\r\nПредо мной стоял Семен Матвеич!\r\nЯ бросилась было бежать, но он схватил меня за руку.\n - Куда? дрянная девчонка! - прошипел он.- Умеешь к молодым дуракам на свиданье ходить, так умей и ответ держать!\r\nЯ помертвела от ужаса, но все порывалась к двери... Напрасно! Как железные крючья впились в меня пальцы Семена Матвеича.\r\n- Пустите, пустите меня! - взмолилась я наконец.\n - Говорят вам, ни с места!\r\nСемен Матвеич заставил меня сесть. В полутьме я не могла разглядеть его лица, я же отворачивалась от него, но я слышала, что он тяжело дышал и скрипел зубами.\r\nНе страх чувствовала я и не отчаяние, а какое-то бессмысленное удивление.\r\n. Пойманная птица, должно быть, так замирает в когтях коршуна... да и рука Семена Матвеича, который все так же крепко держал меня, стискивала меня, как лапа...\r\n- Ага! - повторял он,- ага! Вот как... вот до чего... Ну, постой же!\r\nЯ попыталась подняться, но он с такою силой встряхнул меня, что я чуть не вскрикнула от боли, и бранные слова, оскорбления, угрозы полились потоком...\r\n- Мишель, Мишель, где ты, спаси меня,- простонала я.\r\nСемен Матвеич еще раз встряхнул меня... Этот раз я не выдержала... я вскрикнула.\r\nЭто, по-видимому, подействовало на него. Он утих немного, выпустил мою руку, но остался где был, в двух шагах от меня, между мною и дверью.\r\nПрошло несколько минут... Я не шевелилась; он тяжело дышал по-прежнему.\r\n- Сидите смирно,- начал он наконец,- и отвечайте мне. Докажите мне, что ваша нравственность еще не совсем испорчена и что вы в состоянии внять голосу рассудка.\r\nУвлечение я еще извинить могу, но упорство закоренелое - никогда! Мой сын.\r\n..- Тут он перевел дыхание.- Михаиле Семеныч обещал вам жениться на вас? Не правда ли? Отвечайте же! Обещал? а? Я, разумеется, ничего не отвечала.\r\nСемен Матвеич чуть было не вспылил опять.\r\n- Я принимаю ваше молчание за знак согласия,- продолжал он погодя немного.\r\n- Итак, вы задумали быть моею невесткой? Прекрасно!\r\nНо, не говоря уже о том, что вы не четырнадцатилетний ребенок и должны же знать,\r\nчто все молодые балбесы не скупятся на самые нелепые обещанья, лишь бы добиться своих целей, не говоря об этом.\r\n..\r\nно неужели же вы могли надеяться, что я, я, столбовой дворянин, Семен Матвеич Колтовской, когда-нибудь дам мое согласие на подобный брак!\r\nИли вы хотели обойтись без родительского благословения?.\r\n. Хотели бежать, обвенчаться тайно, а потом вернуться, комедию разыграть, броситься в ноги, в надежде, что старик, мол, расчувствуется... Да отвечайте же, черт возьми!\r\nЯ только голову наклонила. Убить меня он мог, но заставить говорить... это было не в его силах.\n Он немного прошелся взад и вперед.\r\n- Ну, послушайте,- начал он более спокойным голосом.- Вы не думайте... не воображайте...\r\nя вижу, с вами надо толковать иначе. Послушайте: я понимаю ваше положение. Вы запуганы, растеряны... Придите в себя.\r\nВ эту минуту я должен вам казаться извергом... тираном.\r\nНо войдите также и в мое положение: как тут было мне не вознегодовать, не сказать лишнего? И со всем тем я вам уже доказал, что я не изверг, что и у меня есть сердце.\r\nВспомните, как я обошелся с вами после приезда в деревню и потом, до... до последнего времени... до болезни Михаила Семеныча.\r\nЯ не хочу хвастаться своими благодеяниями, но мне кажется, одна благодарность должна была удержать вас от того скользкого пути, на который вы решились ступить!..\r\nСемен Матвеич опять прошелся взад и вперед и, остановившись, потрепал меня слегка по руке,\r\nпо той самой руке, которая еще ныла от его насилия и на которой я долго потом носила синие знаки.\r\n..\r\n- То-то и есть...- заговорил он снова,- голова...\r\nголова у нас горячая! Не хотим мы дать себе труд подумать, отчета себе дать не хотим, в чем состоит наша польза и где мы ее искать должны.\r\nВы спросите у меня: где эта польза? Далеко вам ходить нечего... Она, быть может, у вас под руками... Да вот хоть бы я.\r\nКак родитель, как глава, я, конечно, должен был взыскать... Это моя обязанность. Но я человек в то же время, и вы это знаете.\r\nБесспорно: я человек практический и, конечно, никакой чепухи допустить не могу, ни с чем несообразные надежды надо, конечно, из головы выкинуть, потому, какой в них толк?\r\nЯ уж не говорю о безнравственности самого поступка.\r\n.. Вы это все должны понять сами, когда опомнитесь.\r\nА я, не хвастаясь, скажу, я бы не ограничился тем, что уже сделал для вас;\r\nя всегда готов был - и готов еще теперь - устроить, упрочить ваше благосостояние, обеспечить вас вполне,\r\nпотому что я знаю вам цену, отдаю справедливость вашим талантам, вашему уму, да и, наконец.\r\n.. (Тут Семен Матвеич слегка пригнулся ко мне.) У вас такие' глазки, что, признаться...\r\nя вот старик, а совершенно равнодушно видеть их... я понимаю... это трудно, это действительно трудно.\r\nХолодом обдало меня от этих слов. Я ушам своим едва поверила. В первую минуту мне показалось, что Семен Матвеич хотел купить мое отречение от Мишеля, дать мне \"отступного\"...\r\nНо эти слова! Мои глаза начинали привыкать к темноте, и я могла различить лицо Семена Матвеича.\r\nОно улыбалось, это старое лицо, а сам он все расхаживал маленькими шагами, семенил предо мною...\r\n- Ну, так как же? - спросил он наконец,- нравится вам мое предложение?\r\n- Предложение?..- повторила я невольно... я решительно ничего не понимала.\n Семен Матвеич засмеялся... действительно засмеялся своим противным, тонким смехом.\r\n- Конечно! - воскликнул он,- вы все, молодые девки...- он поправился:-девицы... девицы...\r\nвы все об одном только мечтаете: вам все молодых подавай! Без любви вы жить не можете! Конечно. Что говорить! Молодость - дело хорошее! Но разве одни молодые любить умеют?.\r\n.\r\nУ иного старика сердце еще горячее, и уж коли старик кого полюбит, так уж это - каменная скала! Это навек!\r\nНе то что эти безбородые лоботрясы, у которых только ветер в головах ходит! Да, да; старичками брезгать не следует! Они могут сделать многое! Только взяться за них надо умеючи! Да.\r\n.. да! И ласкать старички умеют тоже, хи-хи-хи...-Семен Матвеич опять засмеялся.-Да вот позвольте... Вашу ручку... для пробы... только так... для пробы...\r\nЯ вскочила со стула и изо всей силы толкнула его в грудь. Он отшатнулся, он издал какой-то дряхлый, испуганный звук, он чуть не упал.\r\nНа человеческом языке нет слов, чтобы выразить, до какой степени он мне показался гнусен и ничтожно низок. Всякое подобие страха исчезло во мне.\r\n- Подите прочь, презренный старик,- вырвалось у меня из груди,- подите прочь, господин Колтовской, столбовой дворянин!\r\nИ во мне течет ваша кровь, кровь Колтовских, и я проклинаю тот день и час, когда она потекла по моим жилам!\r\n- Что?.. Что ты говоришь?.. Что?-лепетал, задыхаясь, Семен Матвеич.- Ты смеешь... в ту минуту, когда я тебя застал... когда ты шла к Мишке... а? а? а?\r\nНо я уже не могла остановиться... Что-то беспощадно отчаянное проснулось во мне.\r\n- И вы, вы, брат... брат вашего брата, вы дерзнули, вы решились...\r\nЗа кого же вы приняли меня? И неужели же вы так слепы, что не могли давно заметить то отвращение, которое вы возбуждаете во мне?.\r\n. Вы смели употребить слово: предложение!.. Выпустите меня сейчас, сию минуту.\r\nЯ направилась к двери.\r\n- А, вот что! вот как! вот когда она заговорила! - запищал Семен Матвеич в исступлении злобы, но, видимо, не решаясь подойти ко мне.\r\n..- Погоди же! Господин Ратч, Иван Демьяныч! пожалуйте сюда!\r\nДверь биллиардной, противоположная той, к которой я приближалась, раскрылась настежь, и, с зажженным канделябром в каждой руке, появился мой вотчим.\r\nОсвещенное с двух сторон свечами, его круглое красное лицо сияло торжеством удовлетворенной мести, лакейскою радостью удачной услуги.\r\n.. О, эти гадкие, белые глаза! когда я перестану их видеть!\r\n- Извольте тотчас взять эту девушку,- воскликнул Семен Матвеич, обращаясь к моему вотчиму и повелительно указывая на меня дрожащей рукой.\r\n- Извольте отвести ее к себе в дом и запереть на ключ, на замок... чтоб она... пальцем пошевель-\r\nнуть не могла, чтобы муха к ней не проскочила! Впредь до моего приказания! Окна забить, если нужно! Ты отвечаешь мне за нее головой!\r\nГ-н Ратч поставил канделябры на биллиард, поклонился в пояс Семену Матвеичу и, слегка переваливаясь и злорадно улыбаясь, направился ко мне.\r\nКот, должно быть, так подходит к мыши, которой некуда спастись.\r\nВся моя отвага тотчас меня покинула. Я знала, этот человек был в состоянии... прибить меня. Я задрожала; да; о, позор! о, стыд! я задрожала.\r\n- Ну-с, сударыня,- проговорил г. Ратч, - извольте-с идти-с.\n Он не спеша взял меня за руку выше локтя... Он понимал, что я сопротивляться не буду. Я сама подалась вперед к двери;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Степняк-Кравчинский С", "role": "user" }, { "content": "Требовалась масса людей, которых скрывать было невероятно трудно ввиду усиленного полицейского надзора.\r\nНе стану рассказывать подробностей предприятия: их можно найти в журналах и газетах того времени.\r\nУкажу лишь на две особенности, весьма характерные не только для данного случая, но и вообще для деятельности русских революционеров.\r\nМногие думают, что русские революционеры располагают громадными денежными средствами. Это большая ошибка, и московское покушение служит тому лучшим доказательством.\r\nТеррористическая борьба обходится так дорого, что нигилисты принуждены бегать высунув язык за каждой сторублевой бумажкой.\r\nПоэтому им приходится быть крайне экономными во всех своих предприятиях, хотя бы и на счет собственной безопасности.\r\nВся колоссальная работа по прорытию московского подкопа вместе с двумя другими железнодорожными покушениями,\r\nподготовлявшимися к тому же ноябрю, обошлась всего от 30000 до 40000 рублей, включая сюда и разъезды.\r\nДругие, менее крупные, предприятия стоили еще дешевле.\r\nПопытка освобождения Войнаральского, одного из осужденных по \"процессу 193-х\", во время его препровождения из Петербурга в Харьковскую централку, была нелегким делом.\r\nПришлось купить пять лошадей, телегу, оружие; нужно было содержать множество людей в Петербурге, Москве, Курске и Харькове, чтоб следить за движениями полиции.\r\nТем не менее это предприятие, на основании точнейших отчетов, доставленных организации лицами, которым оно было поручено, обошлось в 4500 рублей с чем-то.\r\nСтараясь сокращать по возможности расходы, террористы часто должны затыкать, так сказать, собственной шкурой трещины и прорехи, являющиеся результатом излишней экономии.\r\nТак, в Москве к концу работ не хватило денег, и потому пришлось делать заем под залог того самого дома, из которого рылся подкоп.\r\nНо при закладе недвижимости всегда происходит осмотр и оценка закладываемого имущества, причем неизменно присутствуют чины полиции.\r\nПредоставляем каждому судить об опасности подобной финансовой операции.\r\nВ расходах по производству работ экономия доводилась до последней крайности.\r\nСверлильную машину, например, приобрели только в самое последнее время, когда уже люди дошли до полного изнеможения. Вначале же все делалось простыми лопатами.\r\nА между тем вследствие непрерывных дождей минная галерея была всегда наполовину залита водой, которая просачивалась через верх и собиралась на дне.\r\nПриходилось копать, стоя на коленях в воде, а иногда лежа в пронизывающей до костей ледяной грязи.\r\nПри этом ни у кого из рабочих не было непромокаемого водолазного костюма, который предохранил бы их от стольких страданий.\r\nДля того чтобы вести подкоп в надлежащем направлении, употреблялись приборы и инструменты, с которыми не стал бы работать ни один сапер.\r\nНе было ни астролябии, ни компаса с квадрантом. Приходилось довольствоваться обыкновенным путевым компасом, употребляющимся для военных съемок.\r\nПри помощи этого-то примитивного инструмента удалось более или менее точно наметить главное направление подкопа,\r\nкоторое передавалось вовнутрь галереи при помощи простых самодельных отвесов.\r\nНесмотря на все это, когда после взрыва подкоп был исследован инженерами, оказалось, что он был сделан очень хорошо.\r\nЛюди брали усердием там, где не хватало орудий для работы; а бодрое настроение духа поддерживало силы.\r\nГлубоко ошибется тот, кто станет воображать себе это страшное сборище таким, какими обыкновенно рисуют заговорщиков на сцене.\r\nВсе собрания нигилистов отличаются необычайной простотой и полнейшим отсутствием той помпы, которая так не свойственна русскому характеру вообще, а нигилистам в особенности.\r\nДаже в тех случаях, когда людям приходится рисковать головою или прямо нести ее на плаху, все у нас делается просто, без малейшей тени риторики.\r\nНикаких одушевляющих речей. К чему? Они вызвали бы разве что улыбку, как вещь совершенно неуместная. Публики при наших заседаниях нет. Рисоваться не перед кем.\r\nСобираются люди все свои, знающие друг друга вдоль и поперек.\r\nК чему же упражняться в красноречии? К чему тратить время на разглагольствования о том, что ясно как божий день?\r\nИзредка только какое-нибудь слово прозвучит горячим, страстным тоном или искра энтузиазма блеснет в чьем-нибудь взоре.\r\nНе в меру красноречивые, ходульные герои, какими любят изображать \"нигилистов\" иностранные романисты,\r\nвызвали бы у нас не энтузиазм, как это им приписывается, а подозрение в своей искренности и серьезности:\r\nизвестно, что раз собака залает -- она уже не укусит.\r\nЕсли бы на какой-нибудь из подобных сходок, где речь идет подчас о предприятиях самых ужасных, пришлось присутствовать человеку,\r\nне понимающему по-русски, он легко мог бы принять ее за мирное собрание, на котором люди спокойно и просто беседуют о безобиднейших вещах в мире.\r\nВозвращаясь к московскому подкопу, вряд ли можно преувеличить опасность, грозившую обитателям рокового дома.\r\nПо русским законам в случае покушения на жизнь царя все соучастники без различия степеней, вплоть до тех, кто только знал об этом и не донес, приговариваются к смертной казни.\r\nСмерть висела над головами всех, работавших в подкопе, и по временам они уже чувствовали ее холодное дыхание и видели, как она вот-вот готова настигнуть их.\r\nВсего за несколько дней до приезда императора полиция по какому-то ничтожному поводу посетила дом.\r\nЗемлекопов успели спрятать в подполье, так что околоточный нашел только хозяев; все оказалось в порядке и не вызвало никакого подозрения.\r\nА ведь достаточно было малейшего замешательства, одной дрожащей нотки в голосе, чтобы возбудить подозрение и повести к более тщательному обыску, который открыл бы все.\r\nВ других случаях, как это видно из отчета о \"процессе 16-ти\", приходилось отклонять любопытство богомольных соседей, что так искусно умела делать Перовская.\r\nВсе участники подкопа прекрасно знали, какая участь ждет их в случае открытия:\r\nв одном углу стояла бутылка с нитроглицерином, которая должна была быть взорвана в ту минуту, как полиция станет ломиться в двери.\r\nОднако, невзирая на все опасности, самая искренняя веселость царила в страшном домике. За обедом, когда все сходились вместе, болтали и шутили как ни в чем не бывало.\r\nЧаще всех раздавался серебристый смех Софьи Перовской, хотя у нее-то в кармане лежал заряженный револьвер,\r\nкоторым она в случае необходимости должна была взорвать все и всех на воздух.\r\nОдин из работников сочинил даже что-то вроде комической поэмы, в которой описываются в шутливом тоне все превратности и злоключения жизни в подкопе.\r\nДВА ПОБЕГА \n\n\n\n I\r\nОднажды вечером, в половине января 1880 года -- точного дня не помню -- несколько живших в Женеве русских эмигрантов собрались за стаканом чая у своего товарища Г.\r\nСобрание было довольно многолюдно -- человек в семь или восемь -- и довольно веселое, что редко в эмигрантских собраниях.\r\nКрасавица Ревекка Г., наша хозяйка, села за фортепьяно, на котором играла очень мило и выразительно, и спела несколько украинских песен.\r\nВсе были возбуждены музыкой. Шутили, смеялись. Главным предметом разговоров было бегство из Сибири одного нашего товарища, о котором мы узнали как раз в этот день.\r\nКогда были пересказаны все дошедшие до нас подробности этого побега и истощены все замечания, комментарии,\r\nдогадки и предположения, наступила минута того мертвого, тупого молчания, когда в России говорят:\r\n\"Дурак народился\" или \"Тихий ангел пролетел\", -- смотря по вкусам.\r\nТогда под влиянием разговоров о бегстве нашего товарища мне пришла в голову мысль предложить присутствующим,\r\nв числе которых были Кропоткин и Бохановский, рассказать друг другу собственные бегства.\r\nПочти у каждого были свои приключения, так что вечер обещал быть интересным. Мое предложение было принято с шумным одобрением.\r\nКропоткин долго отговаривался, утверждая, что ему уже столько раз приходилось рассказывать про свое бегство, что оно надоело ему пуще горькой редьки.\r\nНо мы так пристали к нему, что он наконец должен был уступить.\r\n\"Твердое намерение бежать во что бы то ни стало, -- начал он, -- не покидало меня с первого дня моего ареста.\r\nНо если есть на свете что-нибудь невозможное, так это бегство из Петропавловской крепости.\r\nЯ строил планы или, лучше, воздушные замки, так как не мог не сознавать сам, до какой степени они фантастичны. Три года прошло таким образом.\r\nТюрьма настолько расстроила мое здоровье, которое было всегда довольно слабым, что я не мог почти ничего есть и едва держался на ногах.\r\nНо, к счастью, в начале 1876 года меня перевели в Николаевский госпиталь. В несколько месяцев я там значительно поправился, но употреблял все силы, чтобы казаться умирающим.\r\nЯ еле передвигал ноги, говорил чуть слышным шепотом, как будто мне было трудно пошевельнуть языком.\r\nДело в том, что мысль о побеге проснулась во мне с новой силой, а так как в госпитале надзор несравненно слабее,\r\nчем в крепости, то нужно было сделать все, чтобы остаться там как можно дольше.\r\nДоктор предписал мне ежедневные прогулки, и каждый день в час пополудни меня выводили на большой госпитальный двор.\r\nЧасовой с ружьем ни на минуту не оставлял меня. Я начал внимательно наблюдать за всем окружающим, имея в виду все ту же неотступную мысль о побеге.\r\nДвор был велик. Ворота, обыкновенно запертые, были на этот раз открыты, потому что в эту пору (дело происходило в июле) госпиталь запасался на зиму дровами.\r\nНо так как возка должна была кончиться в неделю-две, то у ворот часового не поставили. Это было большое счастье.\r\nЯ гулял в глубине двора как раз насупротив ворот. Часовой постоянно торчал возле, держась между мною и воротами.\r\nНо так как я ходил медленнее черепахи, что, как известно, утомляет здорового человека больше самой быстрой ходьбы, то солдат прибегал к следующей уловке:\r\nон ходил по линии, параллельной моей, но шагов на пять ближе к воротам.\r\nТаким образом, он мог удлинить свой путь на десять шагов против моего, без всякой опасности для охраны,\r\nтак как, находясь на каждом из концов своей линии, он оставался на таком же расстоянии от ворот, как и я.\r\nЭтот расчет, который часовой, очевидно, делал на глаз, был совершенно верен теоретически.\r\nНо я соображал, что, когда мы оба бросимся бежать, солдат инстинктивно захочет схватить меня как можно скорей и потому бросится на меня,\r\nвместо того чтобы бежать прямо к воротам и перерезать мне дорогу.\r\nТаким образом, он сделает две стороны треугольника, я же только одну.\r\nИтак, здесь преимущество было на моей стороне. Я мог рассчитывать добежать до ворот раньше часового при равной быстроте бега.\r\nПравду сказать, я надеялся бежать быстрее, но не был в этом уверен, так как все еще был очень слаб.\r\n\"Если, -- думал я, -- у ворот будет ждать меня экипаж, в который было бы легко вскочить, то, может быть, и убегу\".\r\nКогда я собирался послать друзьям письмо с первым абрисом плана, я получил от них записку, где говорилось, что и они задумывают нечто подобное же.\r\nНачалась переписка.\r\nНе стану рассказывать планы и проекты, которые предлагались и отбрасывались: их была такая масса!\r\nПредстояло разрешить несколько вопросов: войдет ли кто-нибудь из наших во двор, как предлагали некоторые, чтобы остановить так или иначе часового?\r\nГде будет стоять экипаж: у ворот или у угла госпиталя, где не будет так бросаться в глаза? Будет ли там сидеть кто-нибудь из своих, кроме кучера?\r\nЯ предложил план самый простой и естественный, который и был наконец принят. Во двор никто входить не будет.\r\nЭкипаж будет ждать меня у самых ворот, так как я чувствовал себя слишком слабым, чтобы бежать до угла.\r\nОдин из моих близких друзей, покойный Орест Веймар, предложил сидеть там за барина, чтобы, если понадобится,\r\nпомочь мне влезть скорее, а главное, чтобы одеть меня, лишь только я вскочу, потому что бежать мне приходилось в одном белье.\r\nВ госпитале нам ничего не давали, кроме длинного больничного халата.\r\nЭто был неуклюжий балахон, широкий, неудобный и до такой степени длинный, что, гуляя, я должен был носить на руке свой собственный хвост. Бежать в таком наряде нечего было и думать.\r\nНеобходимо было скинуть его, прежде чем броситься к воротам, но нужно было сделать это с быстротой молнии, потому что одна секунда могла погубить все.\r\nВ течение многих дней упражнялся я в своей камере, изучая наилучший способ исполнить эту операцию.\r\nЯ нашел, что для того, чтобы совершить ее с наибольшей быстротой, необходимо разделить ее на три элементарные движения, как это делают солдаты при ружейных приемах: раз, два, три.\r\nОставалось самое трудное -- выбор момента. Это, очевидно, зависело от состояния улиц, по которым нам нужно было проезжать.\r\nОбоз с дровами, полицейский патруль, верховой казак -- все это могло погубить дело, тем более что улицы, по которым приходилось проезжать, были очень узки и извилисты.\r\nИтак, следовало внимательно наблюдать за всей линией пути, уведомив меня, когда она свободна от всяких препятствий.\r\nС этою целью в четырех различных пунктах были поставлены часовые. Пятый часовой, получая сигналы от четырех предыдущих, должен был дать решительный сигнал мне.\r\nДля последнего сигнала выбрали красный воздушный шар, какие покупаются для детей. Он должен был взлететь на воздух из-за высокой госпитальной стены, за которой стоял часовой.\r\nС своей стороны, я предложил поставить немного подальше шестого часового у наружного конца одного из маленьких переулков, потому что, по моим расчетам,\r\nэтот узкий переулок был такой длины, что воз, въехавший в него в момент, когда наш экипаж тронется, неминуемо загородил бы нам дорогу:\r\nон не успел бы добраться до конца переулка, пока мы проезжали бы наш путь от ворот госпиталя до головы того же переулка.\r\nНо так как людей было мало, то этот шестой часовой поставлен не был.\r\nВ назначенный день я отправился на гулянье сильно возбужденный и полный надежд.\r\nНо смотрю, смотрю на то место стены, откуда должен был взлететь красный шар, -- ничего!\r\nПрогулка моя близится уже к концу -- ничего! Вот она кончилась, а с нею кончились и все мои надежды.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Загоскин М", "role": "user" }, { "content": "а в Колизее сотни людей умирали не шутя, чтоб заслужить рукоплескания восьмидесяти тысяч зрителей.\r\nВы удивляетесь вашим холстинным морям и трехаршинным кораблям из картузной бумаги, а Колизей, по мановению кесаря,\r\nпревращался в обширное озеро, и настоящие военные галеры не представляли морское сражение, но дрались в самом деле, для забавы гордых римлян.\r\nДа! Все это бы ло, - промолвил незнакомый грустным голосом, - давно, очень давно!.. Века прошли, настанут другие, но Рим не воскреснет...\r\nНезнакомый замолчал, потом, как будто бы говоря с самим собою, продолжал:\r\n- Давно ли, кажется?.. Да! Так точно, это было восемьдесят лет до рождества христова... Какой волшебный праздник!.. Император торжествовал открытие Колизея.\r\n.. С восходом солнечным начал волноваться и шуметь венчанный Рим, как море хлынул он с своих семи холмов, и высокие стены Колизея унизались народом.\r\n.. Раздался гром рукоплесканий, он вошел, царь вселенной, радость мира, кроткий, богоподобный Тит! О, как он был прекрасен!.\r\n. Как шли к нему эти шелковые кудри, эта томная бледность лица, эти усталые глаза и даже этот прыщик на левой щеке...\r\n- Прочь с дороги! - раздался грубый голос, и кто-то толкнул меня очень невежливо в спину.\r\n- Шляпу долой! - закричали из-под своих белых колпаков несколько братьев кающихся, я повиновался.\r\nМимо меня тянулась похоронная процессия, за нею несли гроб, а позади человек триста всякого рода людей и нищих, подвигаясь медленно вперед, заняли почти всю ширину моста.\r\nКогда этот нечаянный прилив народа схлынул, я остался опять на просторе, но незнакомца уже не было.\r\nВы можете судить, какое впечатление произвели на меня странные слова этого чудака, который рассказывал о празднике,\r\nданном за восемьдесят лет до рождества христова, как о бале, на котором он танцевал недели две тому назад.\r\n\"Если это не сумасшедший, - подумал я, - так уже, верно, какой-нибудь балагур, который хотел надо мною позабавиться\". На этот раз тем дело и кончилось.\r\nДня через три, прогуливаясь по знаменитой улице Корсо, которая служит в обыкновенные дни гуляньем,\r\nа на масленице маскарадною залою для целого Рима, я сошел с тротуара, чтоб перейти на противоположную сторону.\r\nНа самой средине улицы стоял человек в большой белой шляпе с широкими полями, казалось, он вовсе забыл, что вокруг него ездят беспрестанно экипажи.\r\nВ ту самую минуту, как я делал это замечание, щеголеватая коляска, заложенная парою великолепных лошадей, мчалась во всю рысь по самой средине улицы, кучер зазевался,\r\nколяска была уже в десяти шагах от человека в белой шляпе, и этот бедняк был бы непременно задавлен, если б я не успел схватить его за руку и оттащить в сторону.\r\nКогда опасность миновала и незнакомый стал благодарить меня, я узнал в нем чудака, с которым повстречался на мосту святого Ангела.\r\n- Если не ошибаюсь, - сказал он, - мы уже с вами знакомы: вы тот русский путешественник, с которым я имел удовольствие разговаривать дня три тому назад.\r\n- Да, - отвечал я, - помнится, вы мне рассказывали о каком-то празднике, который давался в Колизее восемьдесят лет до рождества христова и на котором вы любовались императором Титом.\r\nНезнакомый улыбнулся.\r\n- Вы, господа северные жители, - сказал он, - ни когда не поймете нас, живых, пламенных детей юга, то, что представляется вашему воображению,\r\nмы видим в самом деле, вы переноситесь иногда мыслью в прошедшее, вспоминаете о нем, а для нас оно становится настоящим.\r\nКогда я говорил с вами о древнем Риме, века исчезали и вечный город подымался из своих развалин, я видел его - я жил в нем...\r\nСмейтесь, господин русский, смейтесь! Наши итальянские вулканические головы кажутся вам полоумными - пусть так!\r\nНо мы живем двойною жизнью, для нас и среди русских снегов будут цвести розы, наше южное воображение украсит померанцевыми цветами,\r\nусыплет золотыми апельсинами и ваши гробовые сосны, и эти мертвые однообразные березы, оно растопит вечные льды Сибири и разрисует прозрачной лазурью туманные небеса вашей родины.\r\nЧто нужды, если обман не истина, когда этот обман делает нас счастливыми.\r\n- Посмотрите, посмотрите! - прервал я. - Вот едет назад та самая коляска, которая чуть-чуть вас не задавила.\r\nНезнакомый поднял глаза.\r\nВ коляске сидел развалясь какой-то франт, он посматривал гордо на проходящих, иным кланялся, по римскому обыкновению, рукою,\r\nдругим отвечал на низкие поклоны едва заметной улыбкою и так явно чванился и важничал своим нарядным экипажем,\r\nс таким пренебрежением смотрел на всех бедных пешеходов, что вот так и хотелось плюнуть ему в лицо.\r\n- А! - вскричал незнакомый. - Да это кавалер Габриелли! Так он-то хотел задавить меня? Бедняжка!\r\n- Однако ж у этого бедняжки славный экипаж, - сказал я шутя. \n - Да не долго он им провладеет.\r\n- А что, видно, из последних денег?.. Тьфу, батюшки! Какие лошади, какая упряжь! \n - Да, это правда, - сказал незнакомый, - все хорошо, кроме кучера.\r\n- Помилуйте! Чем же он дурен? Посмотрите, какой молодец! \n - Ну нет, не очень красив собою.\r\n- Что вы?.. Славный кучер! А какая богатая ливрея! \n - Да я вам говорю не об этом ливрейном кучере, а вот что сидит подле него.\r\n- Подле него! Да где же? \n - С левой стороны. \n - Я никого не вижу!\r\n- Видно, я позорчее вас. Этот ливрейный кучер для одного парада.\r\nБедненький! Он только что держит вожжи, а в самом-то деле правит лошадьми не он, а приятельница, которая сидит с ним рядом на козлах.\r\n- Приятельница! Что за приятельница?\r\n- Смерть! - шепнул отрывисто незнакомый, и, прежде чем я опомнился от удивления, коляска помчалась как вихрь, зацепила за каменный столб, опрокинулась и понеслась далее.\r\nПочти у самых ворот Дель-Пополо остановили лошадей, мы подошли, вокруг изломанной коляски стояла толпа народа.\r\nМы с трудом продрались вперед: на мостовой лежали кавалер Габриелли и кучер его, оба мертвые.\r\n- Ну! - сказал незнакомый, посмотрев на меня пристально. - Вы верно уже не думаете, что я сумасшедший? \n Я так был поражен, что не мог выговорить ни слова.\r\n- Послушайте! - продолжал незнакомый.\r\n- Кажется, мы недаром так часто встречаемся друг с другом, а сверх того, - прибавил он с улыбкой,\r\n- вы сегодня спасли меня от смерти или хотели спасти, а это одно и то же, мы должны познакомиться короче.\r\nКак вас зовут?\r\n- Фон Нейгоф. \n - Фон Нейгоф! Это нерусская фамилия. \n - Мой дедушка был немец.\r\n- Тем лучше.\r\nЯ очень люблю немцев, их называют мечтателями, идеалистами - да, это правда!\r\nОни не французы и не русские, которые стараются подражать французам, они не смеются над тем, чего не понимают, и,\r\nнесмотря на свою ученость, не называют обманом и заблуждением все то, чего нельзя объяснить рассудком и доказать как дважды два четыре.\r\nВы каждый день в первом часу можете застать меня дома, я нанимаю квартиру в улице Дель-Пелигрино,\r\nпочти напротив палат кардинала вице-канцлера, вход с улицы, спросите графа Александра Калиостро.\r\n- То есть, - прервал князь Двинский, который давно уже вертелся от нетерпения, - не граф, не Александр, и не Калиостро, а просто сын бедного ремесленника, Иосифа Бальзамо.\r\n- Это еще не доказано, - сказал магистр, - да прошу ваше сиятельство не прерывать меня, а не то я замолчу.\r\n- Вот и рассердился! А за что? Ну, подумай сам, когда колдуны бывают графами?\r\nСент-Жермен был такой же точно граф, как и этот Бальзамо, Нострадамус и Фауст были ученые, Твардовский - также, Фламел - бог знает кто, Сведенборг - также, Брюс.\r\n.. Ах, да, бишь, - виноват! - он был граф, совсем забыл!\r\n- Да перестань, князь!.. - закричал я. - Что ты мешаешь ему рассказывать. Ну, что, Нейгоф, ты очень удивился, когда он сказал тебе свое имя?\r\n- И удивился и обрадовался. Мне давно хотелось по знакомиться с этим знаменитым человеком, и я на другой же день явился к нему в двенадцатом часу утра.\r\nОн только что встал с постели и едва успел накинуть на себя халат из богатой турецкой материи.\r\nКомната, в которой он меня принял, была убрана очень просто, на полках стояли книги, и на большом столе лежали бумаги и толстые свитки пергамента.\r\nна окне стояла раскрытая аптечка с стеклянными пузырьками и баночками, в одном углу на бронзовом треугольнике лежала мертвая голова,\r\nа у самых дверей сидела черная огромная кошка, когда я вошел, она ощетинилась и глаза ее засверкали.\r\n- Биондетта! - закричал Калиостро, - Пошла вон! Кошка, как умная легавая собака, тотчас отправилась в другую комнату, но, проходя мимо, очень на меня косилась.\r\nГраф сел подле меня на канапе и начал разговаривать со мною о России.\r\nВсе, что он говорил, было так умно, все замечания его были так справедливы, что я слушал его с истинным наслаждением.\r\nОт времени до времени вырывались, однако ж, у него какие-то странные фразы, например, он спросил меня,\r\nчасто ли бывают наводнения в Петербурге, и когда я отвечал ему, что это бывает очень редко, то он значительно улыбнулся и сказал:\r\n\"Я был уверен в этом - я знаю, он уж не так злится на русских: они ему угодили, украсили любимую дочь его, великолепную Неву, одели ее гранитом\".\r\nИ когда я спросил, о ком он говорит, Калиостро тотчас переменил речь и начал расспрашивать меня о другом.\r\nВо время нашего разговора я заметил на столе, между различных бумаг, манускрипт на папирусе. Вы знаете мою страсть ко всем древним рукописям. Я не мог скрыть моего любопытства.\r\n- Этот манускрипт привезен мною из Египта, - сказал Калиостро, - и вы можете его видеть только в таком случае, если вы... Дайте мне вашу руку.\r\nЯ повиновался. Граф пожал ее каким-то особенным образом и как будто бы ждал ответа. Я молчал.\r\n- О! - сказал он. - Да вы еще не родились, так о годах вас спрашивать нечего.\r\nА для того чтоб разобрать что-нибудь в этом манускрипте, надобно иметь по крайней мере семь лет. Оставьте его.\r\nВ эту минуту вошел в комнату старик лет шестидесяти, голова его была повязана пестрым платком, а бледное лицо выражало нетерпимое страдание.\r\n- Что тебе надобно? - спросил Калиостро. \n - Извините, синьор! - сказал старик. - Я живу подле вас, мне сказали, что вы доктор. \n - А ты болен?\r\n- Вот третьи сутки глаз не смыкаю - такая головная боль, что не приведи господи! Ни днем, ни ночью нет покою! Если это продолжится, то я брошусь в Тибр или размозжу себе голову.\r\n- Поверето!.. (Бедненький (ит.)) - шепнул Калиостро.\r\n- Постой на минутку! - Он вынул из аптечки небольшой пузырек и, подавая его старику, сказал: - На, любезный, понюхай из этой склянки в три приема, при каждом разе говори про себя.\r\n.. - Тут прошептал он какое-то слово, которого я не мог расслышать. Едва старик исполнил его приказание, как схватил себя обеими руками за голову и закричал:\r\n- Боже мой!.. Что это?.. Не сон ли?.. Моя голова так свежа, так здорова!.. Ах, синьор, позвольте мне взять с собою это лекарство!\r\n- Не нужно, мой друг! - сказал Калиостро. - Теперь уж у тебя голова болеть не станет. Ступай с богом!\r\nСтарик начал было говорить о своей благодарности, но граф рассердился и почти вытолкал его за двери.\r\n- Благодарность! - повторил он, ходя скорыми шагами по комнате. - Я знаю эту людскую благодарность!.. Нет, старик, меня не обманешь!.\r\n.\r\nЕсли когда-нибудь невежды приговорят сжечь на костре бедного Калиостро как злодея и чернокнижника,\r\nто, может быть, первую вязанку дров принесешь ты, чтоб угодить палачам твоего благодетеля!\r\nДвери опять отворились, молодая женщина в рубище, с двумя оборванными ребятишками, вошла в комнату и бросилась в ноги Калиостро.\r\n- Что ты, милая? Что ты? - спросил граф.\r\n- Вы наш спаситель! - проговорила женщина всхлипывая. - Вы дали мне лекарство, от которого мой муж в одни сутки почти совсем выздоровел.\r\nОн еще слаб и не может сам прийти изъявить вам свою благодарность...\r\n- Опять благодарность! - прервал Калиостро, нахмурив брови.\r\n- Хорошо, хорошо, голубушка! Я знаю, чего ты хочешь, на, возьми и ступай вон!\r\n- Он сунул ей в руку кошелек, набитый деньгами, и, прежде чем она успела опомниться, выпроводил ее вон и захлопнул за нею двери.\r\n- Ну, князь, теперь я спрошу тебя: неужели эти дела и поступки, которых я был очевидным свидетелем, доказывают, что Калиостро был шарлатан и бесстыдный обманщик?\r\n- А по-твоему, они доказывают противное? - сказал с усмешкою князь.\r\n- Как, Двинский!.. А старик, которого при мне вы лечил?.. \n - Мастерски притворился больным, - прервал князь.\r\n- А это бедное семейство?.. \n - Славно сыграло свою роль. \n - А кавалер Габриелли?.. \n - Которого убили лошади?\r\n- Ну, да! Ты, верно, скажешь, что и он был в заговоре, потому что Калиостро предузнал его смерть?\r\n- Случай, мой друг, и больше ничего.\r\nРазве нельзя было лошадям понести, изломать коляску, убить кучера и седока?\r\nВсе это могло случиться самым естественным образом, и, надобно признаться, случилось очень кстати, чтоб оправдать дичь, которую порол себе этот архишарлатан Калиостро.\r\nДа что ж ты, любезный друг, ведь ты обещался доказать не словами, а самым делом,\r\nчто я напрасно не верю твоим мистическим бредням, а вместо этого вот уже целый час ты рассказываешь нам сказки.\r\n- Хочешь, князь, слушать, так слушай! А не хочешь!.. \n - Хочу, хочу!.. \n - Эх, братец, - сказал я, - не мешай ему! Ну, Нейгоф, рассказывай!\r\n- Недели две сряду, - продолжал Нейгоф, - я почти не разлучался с графом Калиостро, беседы наши становились с каждым днем интереснее, казалось, он полюбил меня, но, несмотря на это,\r\nвсякий раз заминал речь, когда я просил его сделать меня если не участником, то, по крайней мере, свидетелем одного их тех необычайных явлений, о которых он так много мне рассказывал.\r\n- Уж не воображаете ли вы, что это сущая безделка, - говорил всегда Калиостро.\r\n- Что этим можно забавляться, как каким-нибудь физическим опытом?\r\nНе думаете ли вы, что сблизить вас с существами не здешнего мира так же для меня легко, как свести с каким-нибудь из моих знакомых? Вы очень ошибаетесь.\r\nДля моих глаз эти существа видимы и в особенном их образе, но, чтоб сделать их доступными до ваших земных чувств,\r\nя должен их облекать в формы вещественные, а этого они очень не любят.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Степняк-Кравчинский С", "role": "user" }, { "content": "Она охотно выполняла всякие роли: почтальона, рассыльного, часового;\r\nи часто работа была настолько утомительной, что изнуряла силы даже этой здоровой девушки, вышедшей из рабочей среды.\r\nСколько раз, бывало, она возвращалась домой поздно ночью, измученная до изнеможения, после четырнадцати часов беспрерывной беготни по городу.\r\nНо на следующий день она подымалась снова бодрая и опять принималась за работу.\r\nОна всегда была готова оказать услугу всякому, не думая вовсе о беспокойстве, которое это могло причинить ей. Она никогда не думала о себе.\r\nЧтобы дать понятие о нравственной силе и безграничной преданности этой простой, малообразованной женщины, достаточно припомнить последние месяцы ее революционной деятельности.\r\nМуж ее, Николай Колоткевич, один из известнейших и весьма уважаемых членов террористической партии, был арестован в феврале. Над его головой висел смертный приговор.\r\nНо Геся продолжала оставаться в рядах борющихся, скрывая от всех свое страшное горе.\r\nБудучи уже на четвертом месяце беременности, она взяла на себя чрезвычайно опасную роль -- хозяйки конспиративной квартиры,\r\nгде приготовлялись бомбы Кибальчича, и пробыла там все время до дня своего вторичного ареста, который произошел вскоре после 1 марта.\r\nВ день приговора она стояла веселая и улыбающаяся перед судьями, которые должны были послать ее на эшафот.\r\nНо ее судьба оказалась еще ужаснее: целых четыре месяца ей пришлось ждать казни!\r\nИ эту нескончаемую нравственную пытку она выносила все время, ни на минуту не упавши духом, несмотря на все усилия правительства, которое,\r\nпобоявшись возбудить негодование Европы повешеньем беременной женщины, старалось по крайней мере воспользоваться ее положением, чтобы исторгнуть у нее какие-нибудь признания.\r\nОно тянуло эту нравственную пытку до тех пор, пока самая жизнь Геси не оказалась в опасности, и только почти накануне родов ей было объявлено о замене смертной казни вечной каторгой.\r\nОна умерла в тюрьме вскоре после рождения ребенка, который был немедленно отнят у нее.\r\nВЕРА ЗАСУЛИЧ\r\nПерелистывая великую книгу истории, трудно и, быть может, невозможно найти имя, которое достигло бы с такой быстротой известности до такой степени широкой, неоспоримой, единодушной.\r\nСовершенно неизвестное накануне, это имя в течение многих месяцев было у всех на устах,\r\nвоспламеняя великодушные сердца обоих полушарий, и превратилось как бы в синоним героизма и самоотвержения.\r\nОднако девушка, ставшая предметом такого энтузиазма, упорно скрывалась от своей славы.\r\nОна уклонялась от оваций, и, хотя весьма скоро сделалось известным, что она находится за границей,\r\nгде могла появляться открыто без всякой опасности, -- она по-прежнему оставалась в толпе, не желая нарушить своего инкогнито.\r\nТогда, за недостатком положительных сведений, вступило в дело воображение, и ее многочисленные поклонники стали рисовать ее себе сообразно собственному характеру.\r\nНатуры романтические и сентиментальные представляли ее себе девушкой поэтической и нежной, экзальтированной, как христианская мученица, олицетворением самоотвержения и любви.\r\nТе же, которые склонялись больше к радикализму, воображали ее себе новой немезидой, с револьвером в одной руке,\r\nкрасным знаменем в другой и трескучими фразами на устах, гордою и грозною, как олицетворенная революция.\r\nОшибались и те и другие. \n Засулич решительно не похожа ни на героиню псевдорадикальной трагедии, ни на воздушную и экзальтированную христианскую деву.\r\nЭто женщина сильная, крепкая, и хотя ростом она не выше среднего, на первый взгляд кажется высокою. Ее симпатичное, умное лицо нельзя назвать красивым.\r\nХороши только большие, прекрасно очерченные серые глаза, обрамленные длинными ресницами, темнеющие, когда она возбуждена.\r\nЗадумчивые и несколько грустные в обыкновенном состоянии, эти глаза зажигаются каким-то лучистым светом,\r\nкогда она одушевляется, что бывает нередко, и мечут искры, когда она шутит, -- что случается очень часто.\r\nМалейшее движение души отражается в этих выразительных глазах.\r\nОстальные черты лица не представляют ничего необыкновенного: продолговатый нос, тонкие губы, большая голова, обрамленная почти черными волосами.\r\nСобой она решительно не занимается. Она слишком рассеянна, слишком погружена в свои думы, чтобы заботиться об этих мелочах, вовсе ее не интересующих.\r\nЕсть в ней, однако, нечто противоречащее еще более, чем ее внешность, представлению об эфирной деве.\r\nЭто ее голос. Вначале она говорит с вами как и все люди, но это обыкновенно продолжается очень недолго.\r\nЛишь только разговор оживляется, она возвышает голос и говорит так громко, точно ее собеседник наполовину глух или стоит от нее по меньшей мере шагах во ста.\r\nИ никакими силами не может она отделаться от этой привычки.\r\nОна так рассеянна, что тотчас забывает и шутки приятелей, и свое собственное желание не бросаться в глаза и говорить как все.\r\nВ доме ли, на улице, лишь только речь коснется какого-нибудь интересного предмета, она тотчас же начинает кричать,\r\nсопровождая свои слова любимым, всегда неизменным жестом правой руки, которой она энергично рассекает воздух, точно секирой.\r\nОднако под этой простой, мало поэтической внешностью скрывается душа, полная высочайшей поэзии, глубокая и могучая, богатая любовью и негодованием.\r\nЭто натура очень сдержанная и сосредоточенная, хотя на первый взгляд ее можно принять за человека открытого, потому что говорит она много и охотно.\r\nВ свою интимность она допускает лишь немногих.\r\nГоворю не о товарищеской интимности, вытекающей из взаимного доверия и уважения, а о другой, настоящей интимности, состоящей в обмене мыслей, иногда самых сокровенных.\r\nОна не способна к внезапной дружбе молодых и неопытных душ.\r\nСближаясь с человеком, она подвигается медленно и осторожно, не стараясь никогда дополнить воображением недостаток положительных наблюдений.\r\nУ нее мало друзей, да и те принадлежат почти исключительно к ее старым знакомым; но в них ее мир, отделенный от прочих людей почти непереходимой границей.\r\nВообще она очень много живет внутренней жизнью и сильно подвержена специально русской болезни, состоящей в терзании собственной души,\r\nв погружении в ее сокровенные глубины, в безжалостном анатомировании ее, в выискивании пятнышек и недостатков, часто воображаемых и всегда преувеличенных.\r\nОтсюда происходят те припадки черной хандры, которые овладевают ею от времени до времени, как царем Саулом, и держат ее в своей власти дни за днями; и ничто не может разогнать их.\r\nТогда она становится рассеянной, избегает всякого общества и по целым часам ходит взад и вперед по комнатке,\r\nвся погруженная в свои думы, или убегает из дому, ища успокоения в единственном,\r\nчто может дать его ей, -- в природе, бесстрастной и величественной, которую она любит и понимает, как только могут любить и понимать люди с истинно поэтической душой.\r\nНе раз по целым ночам, часто до солнечного восхода, ей случалось бродить одной-одинешенькой по диким горам Швейцарии или по берегам ее огромных озер.\r\nОна переполнена тем вечным чувством внутренней неудовлетворенности, источником великих дел,\r\nкоторое в ней -- прямой результат безграничного идеализма, составляющего основу ее характера.\r\nПреданность ее делу народного освобождения, которому она посвятила себя с самой ранней молодости,\r\nокристаллизовалась в ее душе в воззрения на собственные обязанности и нравственные требования до такой степени высокие, что жизнь решительно не может удовлетворить им.\r\nВсе кажется ей недостаточным.\r\nЕе великий подвиг вовсе ее не удовлетворил.\r\nАлександра Малиновская, женщина очень наблюдательная и умная и большая приятельница Засулич,\r\nвидя ее в припадке черной хандры и недовольства всего через несколько недель после ее оправдания, говорила:\r\n-- Вере хотелось бы стрелять в Треповых каждый день или по крайней мере раз в неделю. А так как этого нельзя, так вот она и мучится.\r\nИ Малиновская принималась доказывать Засулич, что нет возможности приносить себя на заклание в жертву каждое воскресенье, как наш спаситель Иисус Христос;\r\nчто нужно помириться со своей участью и делать то же, что и все.\r\nИ Вера делала то же, что и все, но это не помогало.\r\nЕе вечное недовольство не имеет решительно ничего общего с самолюбием людей, жаждущих стоять выше других и отличаться от прочих во всем.\r\nНе только до, но и после того, как имя ее приобрело такую известность, то есть в свою последнюю поездку в Россию, она брала на себя роли самые скромные и обыкновенные:\r\nнаборщицы в типографии, горничной и т.\r\nпод., и все свои обязанности исполняла всегда с безукоризненной добросовестностью и усердием. Но это не давало ей мира душевного, -- и ничего против этого она не могла поделать.\r\nПомню, однажды, рассказывая мне о том, что она почувствовала, услыхав из уст председателя суда о своем оправдании,\r\nона сказала, что то была не радость, а необыкновенное удивление, за которым тотчас же последовало чувство грусти.\r\n-- Я не могла объяснить себе тогда этого чувства, -- прибавила она, -- но я поняла его потом.\r\nЕсли бы я была осуждена, то, по силе вещей, не могла бы ничего делать и была бы спокойна,\r\nпотому что сознание, что я сделала для дела все, что только могла, было бы мне удовлетворением.\r\nНо теперь, раз я свободна, нужно снова искать, а найти так трудно.\r\nЭтот маленький разговор, который врезался в моей памяти, бросает необыкновенно яркий свет на весь ее характер.\r\nСкромность поистине беспримерная, единственная в своем роде, составляет лишь другую форму проявления того же безграничного идеализма.\r\nЭто печать избранных натур, в которых героизм -- вещь естественная и логичная, почему и проявляется у них в такой дивной простоте.\r\nСреди всеобщего восторженного удивления, среди настоящего апофеоза Засулич сохранила всю ту простоту,\r\nвсю младенческую чистоту души, которую она имела прежде, чем чело ее окружил ореол бессмертной славы.\r\nЭта слава, от которой закружилась бы голова у самого твердого из стоиков, оставила ее совершенно безучастной и равнодушной, точно дело ее вовсе не касалось.\r\nЭто едва ли не единственный в своем роде факт в истории человеческого сердца, и он один достаточен, чтобы показать глубину этого характера,\r\nчерпающего все в себе самом, не имея надобности и даже возможности получать извне поддержку или стимул.\r\nСовершив свое великое дело под влиянием внутреннего убеждения, без малейшей тени честолюбия,\r\nЗасулич упорно избегала каких бы то ни было выражений восторга, вызванного ее поступком в других.\r\nВот почему она всегда отказывалась являться перед публикой.\r\nЭто в ней вовсе не робость молоденькой девушки, а благородная нравственная застенчивость, запрещающая ей принимать дань благоговения за то,\r\nчто, в высоте своих идеальных фантазий, она сама отказывается признать героическим поступком.\r\nВот почему та же Вера, которая так любит общество, которая разговаривает так охотно,\r\nкоторая никогда не задумается вступить в ожесточеннейший спор с кем бы то ни было, если ей покажется,\r\nчто он не прав, -- эта самая Вера, лишь только входит в какое-нибудь собрание, где знает,\r\nчто на нее смотрят уже не как на Веру, а как на Засулич, -- тотчас же меняется самым поразительным образом:\r\nона становится робкой, стыдливой, застенчивой, -- точь-в-точь как девочка, только что вышедшая из пансиона.\r\nДаже ее оглушающий голос претерпевает удивительную перемену:\r\nон становится нежным, мягким, сладким -- одним словом, \"ангельским\", как говорят в шутку ее приятели, или \"птичьим\", как называет его она сама.\r\nНо и этот \"птичий\" голос услышать довольно трудно, потому что на общественных собраниях Вера обыкновенно молчит, точно воды в рот набрала.\r\nВопрос должен очень близко задеть ее, чтобы она встала и сказала несколько слов.\r\nОценить все достоинства ее светлого ума и всю прелесть ее разговора можно только дома, в кружке приятелей. Только здесь дает она полную волю своему живому и блестящему остроумию.\r\nОна создала себе свой собственный язык, богатый, колоритный, соединяющий народный юмор с какой-то детской наивностью.\r\nНекоторые ее выражения и словечки -- настоящие перлы, каких не найдешь в витринах ювелиров.\r\nХарактерная черта ее ума -- оригинальность. Одаренная редкой силой мысли, она обогатила ее серьезным и разносторонним чтением во время долгих годов ссылки по разным городам России.\r\nОна обладает столь редкой особенностью всегда думать самостоятельно как в вещах крупных,\r\nтак и мелких и органически не способна идти по проторенным дорожкам только потому, что по ним идут другие.\r\nОна проверяет и подвергает критике все, не принимая ничего на веру.\r\nВот почему она умеет придать свою окраску даже избитым истинам, которые обыкновенно признаются и повторяются всеми по рутине.\r\nОт этого-то ее беседа приобретает такую очаровательную свежесть и живость.\r\nОригинальность и независимость мысли в соединении с совокупностью ее нравственного характера производят другую, быть может драгоценнейшую, особенность этой натуры.\r\nЯ говорю о свойственном ей почти безошибочном нравственном инстинкте, о способности угадать в вопросах самых сложных и запутанных,\r\nчто можно, чего нельзя, что хорошо, что дурно, -- хотя иногда она сама не в состоянии ясно мотивировать своего мнения.\r\nЭтот инстинкт обнаружила она в высокой степени как своим поведением перед судом в день своего достопамятного процесса, так и во многих случаях внутренней жизни партии.\r\nКаждый ее совет или мнение, даже не мотивированные, всегда заслуживают внимания, потому что очень редко бывают ошибочны.\r\nТаким образом, Засулич обладает всем, чтобы сделаться, если можно так выразиться, совестью кружка, организации, партии.\r\nНо, великая по своему нравственному влиянию, Засулич не может быть рассматриваема как тип влияния политического. Она слишком сосредоточена в себе самой, чтобы влиять на других.\r\nТот, кто хочет получить от нее какой-нибудь совет, должен сам пойти к ней за ним.\r\nПо собственной инициативе она никогда не вмешивается в чужую жизнь, чтобы переделать ее по-своему, как старается делать всякий организатор или агитатор.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Но, когда его хотели задержать и схватили за одеяло, он испуганно вскрикнул и бросился бежать, как и другие, оставив свою одежду в руках солдат.\r\nТак совершенно голый бежал он отчаянными скачками, и нагое тело его странно мелькало под луною.\r\nКогда Иисуса увели, вышел из-за деревьев притаившийся Петр и в отдалении последовал за учителем.\r\nИ, увидя впереди себя другого человека, шедшего молча, подумал, что это Иоанн, и тихо окликнул его:\r\n-- Иоанн, это ты?\r\n-- А, это ты, Петр? -- ответил тот, остановившись, и по голосу Петр признал в нем предателя.-- Почему же ты, Петр, не убежал вместе с другими?\r\nПетр остановился и с отвращением произнес:\n -- Отойди от меня, сатана!\r\nИуда засмеялся и, не обращая более внимания на Петра, пошел дальше, туда, где дымно сверкали факелы и лязг оружия смешивался с отчетливым звуком шагов.\r\nДвинулся осторожно за ним и Петр, и так почти одновременно вошли они во двор первосвященника и вмешались в толпу служителей, гревшихся у костров.\r\nХмуро грел над огнем свои костлявые руки Иуда и слышал, как где-то позади него громко заговорил Петр:\r\n-- Нет, я не знаю его.\n Но там, очевидно, настаивали на том, что он из учеников Иисуса, потому что еще громче Петр повторил:\r\n-- Да нет же, я не понимаю, что вы говорите! Не оглядываясь и нехотя улыбаясь. Иуда мотнул утвердительно головой и пробормотал:\r\n-- Так, так, Петр! Никому не уступай своего места возле Иисуса!\r\nИ не видел он, как ушел со двора перепуганный Петр, чтобы не показываться более.\r\nИ с этого вечера до самой смерти Иисуса не видел Иуда вблизи его ни одного из учеников, и среди всей этой толпы были только они двое,\r\nнеразлучные до самой смерти, дико связанные общностью страданий,-- тот, кого предали на поругание и муки, и тот, кто его предал.\r\nИз одного кубка страданий, как братья, пили они оба, преданный и предатель, и огненная влага одинаково опаляла чистые и нечистые уста.\r\nПристально глядя на огонь костра, наполнявший глаза ощущением жара, протягивая к огню длинные шевелящиеся руки, весь бесформенный в путанице рук и ног, дрожащих теней и света.\r\nИскариот бормотал жалобно и хрипло:\r\n-- Как холодно! Боже мой, как холодно!\r\nТак, вероятно, когда уезжают ночью рыбаки, оставив на берегу тлеющий костер, из темной глубины моря вылезает нечто,\r\nподползает к огню, смотрит на него пристально и дико, тянется к нему всеми членами своими и бормочет жалобно и хрипло:\r\n-- Как холодно! Боже мой, как холодно!\r\nВдруг за своей спиной Иуда услышал взрыв громких голосов, крики и смех солдат, полные знакомой, сонно жадной злобы, и хлесткие, короткие удары по живому телу.\r\nОбернулся, пронизанный мгновенной болью всего тела, всех костей,-- это били Иисуса.\r\nТак вот оно!\r\nВидел, как солдаты увели Иисуса к себе в караульню. Ночь проходила, гасли костры и покрывались пеплом, а из караульни все еще неслись глухие крики, смех и ругательства.\r\nЭто били Иисуса. Точно заблудившись. Искариот проворно бегал по обезлюдевшему двору, останавливался с разбегу, поднимал голову и снова бежал, удивленно натыкаясь на костры, на стены.\r\nПотом прилипал к стене караульни и, вытягиваясь, присасывался к окну, к щелям дверей и жадно разглядывал, что делается там.\r\nВидел тесную, душную комнату, грязную, как все караульни в мире, с заплеванным полом и такими замасленными, запятнанными стенами, точно по ним ходили или валялись.\r\nИ видел человека, которого били.\r\nЕго били по лицу, по голове, перебрасывали, как мягкий тюк, с одного конца на другой, и так как он не кричал и не сопротивлялся, то минутами,\r\nпосле напряженного смотрения, действительно начинало казаться, что это не живой человек, а какая-то мягкая кукла, без костей и крови.\r\nИ выгибалась она странно, как кукла, и когда при падении ударялась головой о камни пола, то не было впечатления удара твердым о твердое, а все то же мягкое, безболезненное.\r\nИ когда долго смотреть, то становилось похоже на какую-то бесконечную, странную игру -- иногда до полного почти обмана.\r\nПосле одного сильного толчка человек, или кукла, опустился плавным движением на колени к сидящему солдату,\r\nтот, в свою очередь, оттолкнул, и оно, перевернувшись, село к следующему, и так еще и еще.\r\nПоднялся сильный хохот, и Иуда также улыбнулся -- точно чья-то сильная рука железными пальцами разодрала ему рот. Это был обманут рот Иуды.\r\nНочь тянулась, и костры еще тлели.\r\nИуда отвалился от стены и медленно прибрел к одному из костров, раскопал уголь, поправил его, и хотя холода теперь не чувствовал, протянул над огнем слегка дрожащие руки.\r\nИ забормотал тоскливо:\r\n-- Ах, больно, очень больно, сыночек мой, сыночек, сыночек.\r\nБольно, очень больно-Потом опять пошел к окну, желтеющему тусклым огнем в прорезе черной решетки, и снова стал смотреть, как бьют Иисуса.\r\nОдин раз перед самыми глазами Иуды промелькнуло его смуглое, теперь обезображенное лицо в чаще спутавшихся волос.\r\nВот чья-то рука впилась в эти волосы, повалила человека и, равномерно переворачивая голову с одной стороны на другую, стала лицом его вытирать заплеванный пол.\r\nПод самым окном спал солдат, открыв рот с белыми блестящими зубами, вот чья-то широкая спина с толстой, голой шеей загородила окно, и больше ничего уже не видно. И вдруг стало тихо.\r\nЧто это? Почему они молчат? Вдруг они догадались?\r\nМгновенно вся голова Иуды, во всех частях своих, наполняется гулом, криком, ревом тысяч взбесившихся мыслей.\r\nОни догадались? Они поняли, что это -- самый лучший человек? -- это так просто, так ясно.\r\nЧто там теперь? Стоят перед ним на коленях и плачут тихо, целуя его ноги.\r\nВот выходит он сюда, а за ним ползут покорно те -- выходит сюда, к Иуде, выходит победителем, мужем, властелином правды, богом...\r\n-- Кто обманывает Иуду? Кто прав?\r\nНо нет. Опять крик и шум. Бьют опять. Не поняли, не догадались и бьют еще сильнее, еще больнее бьют.\r\nА костры в догорают, покрываясь пеплом, и дым над ними так же прозрачно синь, как и воздух, и небо так же светло, как и луна. Это наступает день.\r\n-- Что такое день? -- спрашивает Иуда.\r\nВот все загорелось, засверкало, помолодело, и дым наверху уже не синий, а розовый. Это восходит солнце.\n -- Что такое солнце? -- спрашивает Иуда.\r\nVIII\n\n На Иуду показывали пальцами, и некоторые презрительно, другие с ненавистью и страхом говорили:\r\n-- Смотрите: это Иуда Предатель!\r\nЭто уже начиналась позорная слава его, на которую обрек он себя вовеки.\r\nТысячи лет пройдут, народы сменятся народами, а в воздухе все еще будут звучать слова, произносимые с презрением и страхом добрыми и злыми:\r\n-- Иуда Предатель... Иуда Предатель!\r\nНо он равнодушно слушал то, что говорили про него, поглощенный чувством всепобеждающего жгучего любопытства.\r\nС самого утра, когда вывели из караульни избитого Иисуса, Иуда ходил за ним и как-то странно не ощущал ни тоски,\r\nни боли, ни радости -- одно только непобедимое желание все видеть и все слышать.\r\nХотя не спал всю ночь, но тело свое чувствовал легким, когда его не пропускали вперед, теснили,\r\nон расталкивал народ толчками и проворно вылезал на первое место, и ни минуты не оставался в покое его живой и быстрый глаз.\r\nПри допросе Иисуса Каиафой, чтобы не пропустить ни одного слова, он оттопыривал рукою ухо и утвердительно мотал головою, бормоча:\r\n-- Так! Так! Ты слышишь, Иисус!\r\nНо свободным он не был -- как муха, привязанная на нитку: жужжа летает она туда и сюда, но ни на одну минуту не оставляет ее послушная и упорная нитка.\r\nКакие-то каменные мысли лежали в затылке у Иуды, и к ним он был привязан крепко, он не знал как будто, что это за мысли, не хотел их трогать, но чувствовал их постоянно.\r\nИ минутами они вдруг надвигались на него, наседали, начинали давить всею своею невообразимой тяжестью -- точно свод каменной пещеры медленно и страшно опускался на его голову.\r\nТогда он хватался рукою за сердце, старался шевелиться весь, как озябший, и спешил перевести глаза на новое место, еще на новое место.\r\nКогда Иисуса выводили от Каиафы, он совсем близко встретил его утомленный взор и, как-то не отдавая отчета, несколько раз дружелюбно кивнул головою.\r\n-- Я здесь, сынок, здесь! -- пробормотал он торопливо и со злобой толкнул в спину какого-то ротозея, стоявшего ему на дороге.\r\nТеперь огромной, крикливой толпою все двигались к Пилату, на последний допрос и суд, и с тем же невыносимым любопытством Иуда быстро и жадно разглядывал лица все прибывавшего народа.\r\nМногие были совершенно незнакомы, их никогда не видел Иуда, но встречались и те, которые кричали Иисусу: \"Осанна!\" -- и с каждым шагом количество их как будто возрастало.\r\n\"Так, так! -- быстро подумал Иуда, и голова его закружилась, как у пьяного.-- Все кончено. Вот сейчас закричат они: это наш, это Иисус, что вы делаете? И все поймут и...\"\r\nНо верующие шли молча.\r\nОдни притворно улыбались, делая вид, что все это не касается их, другие что-то сдержанно говорили,\r\nно в гуле движения, в громких и исступленных криках врагов Иисуса бесследно тонули их тихие голоса.\r\nИ опять стало легко.\r\nВдруг Иуда заметил невдалеке осторожно пробиравшегося Фому и, что-то быстро придумав, хотел к нему подойти.\r\nПри виде предателя Фома испугался и хотел скрыться, но в узенькой, грязной уличке, между двух стен, Иуда нагнал его.\r\n-- Фома! Да погоди же!\n Фома остановился и, протягивая вперед обе руки, торжественно произнес:\n -- Отойди от меня, сатана. Искариот нетерпеливо махнул рукою.\r\n-- Какой ты глупый, Фома, я думал, что ты умнее других. Сатана! Сатана! Ведь это надо доказать. Опустив руки, Фома удивленно спросил:\r\n-- Но разве не ты предал учителя? Я сам видел, как ты привел воинов и указал им на Иисуса. Если это не предательство, то что же тогда предательство?\r\n-- Другое, другое,-- торопливо сказал Иуда.-- Слушай, вас здесь много.\r\nНужно, чтобы вы все собрались вместе и громко потребовали: отдайте Иисуса, он наш. Вам не откажут, не посмеют. Они сами поймут...\r\n-- Что ты! Что ты,-- решительно отмахнулся руками Фома,-- разве ты не видел, сколько здесь вооруженных солдат и служителей храма.\r\nИ потом суда еще не было, и мы не должны препятствовать суду. Разве он не поймет, что Иисус невинен, и не повелит немедля освободить его.\r\n-- Ты тоже так думаешь? -- задумчиво спросил Иуда.-- Фома, Фома, но если это правда? Что же тогда? Кто прав? Кто обманул Иуду?\r\n-- Мы сегодня говорили всю ночь и решили: не может суд осудить невинного. Если же он осудит...\n -- Ну! -- торопил Искариот.\r\n-- ...то это не суд. И им же придется худо, когда надо будет дать ответ перед настоящим Судиею.\n -- Перед настоящим! Есть еще настоящий! -- засмеялся Иуда.\r\n-- И все наши прокляли тебя, но так как ты говоришь, что не ты предатель, то, я думаю, тебя следовало бы судить...\r\nНедослушав, Иуда круто повернул и быстро устремился вниз по уличке, вслед за удаляющейся толпой.\r\nНо вскоре замедлил шаги и пошел неторопливо, подумав, что когда идет много народу, то всегда идут они медленно, и одиноко идущий непременно нагонит их.\r\nКогда Пилат вывел Иисуса из своего дворца и поставил его перед народом.\r\nИуда, прижатый к колонне тяжелыми спинами солдат, яростно ворочающий головою,\r\nчтобы рассмотреть что-нибудь между двух блистающих шлемов, вдруг ясно почувствовал, что теперь все кончено.\r\nПод солнцем, высоко над головами толпы, он увидел Иисуса, окровавленного, бледного, в терновом венце,\r\nостриями своими вонзавшемся в лоб, у края возвышения стоял он, видимый весь с головы до маленьких загорелых ног,\r\nи так спокойно ждал, был так ясен в своей непорочности и чистоте, что только слепой, который не видит самого солнца, не увидел бы этого, только безумец не понял бы.\r\nИ молчал народ -- так тихо было, что слышал Иуда, как дышит стоящий впереди солдат и при каждом дыхании где-то поскрипывает ремень на его теле.\r\n\"Так. Все кончено.\r\nСейчас они поймут\",-- подумал Иуда, и вдруг что-то странное, похожее на ослепительную радость падения с бесконечно высокой горы в голубую сияющую бездну, остановило его сердце.\r\nПрезрительно оттянув губы вниз, к круглому бритому подбородку, Пилат бросает в толпу сухие,\r\nкороткие слова -- так кости бросают в стаю голодных собак, думая обмануть их жажду свежей крови и живого трепещущего мяса:\r\n-- Вы привели ко мне человека этого, как развращающего народ, и вот я при вас исследовал и не нашел человека этого виновным ни в чем том, в чем вы обвиняете его...\r\nИуда закрыл глаза. Ждет. И весь народ закричал, завопил, завыл на тысячу звериных и человеческих голосов:\n -- Смерть ему! Распни его! Распни его!\r\nИ вот, точно глумясь над самим собою, точно в одном миге желая испытать всю беспредельность падения,\r\nбезумия и позора, тот же народ кричит, вопит, требует тысячью звериных и человеческих голосов:\r\n-- Варраву отпусти нам! Его распни! Распни!\r\nНо ведь еще римлянин не сказал своего решающего слова: по его бритому надменному лицу пробегают судороги отвращения и гнева.\r\nОн понимает, он понял! Вот он говорит тихо служителям своим, но голос его не слышен в реве толпы. Что он говорит? Велит им взять мечи и ударить на этих безумцев?\r\n-- Принесите воды.\n Воды? Какой воды? Зачем?\r\nВот он моет руки -- зачем-то моет свои белые, чистые, украшенные перстнями руки -- и злобно кричит, поднимая их, удивленно молчащему народу:\r\n-- Неповинен я в крови праведника этого. Смотрите вы!\r\nЕще скатывается с пальцев вода на мраморные плиты, когда что-то мягко распластывается у ног Пилата, и горячие,\r\nострые губы целуют его бессильно сопротивляющуюся руку -- присасываются к ней, как щупальца, тянут кровь, почти кусают.\r\nС отвращением и страхом он взглядывает вниз -- видит большое извивающееся тело, дико двоящееся лицо и два огромные глаза,\r\nтак странно непохожие друг на друга, как будто не одно существо, а множество их цепляется за его ноги и руки.\r\nИ слышит ядовитый шепот, прерывистый, горячий:\r\n-- Ты мудрый!.. Ты благородный!.. Ты мудрый, мудрый!.. И такой поистине сатанинскою радостью пылает это дикое лицо, что с криком ногою отталкивает его Пилат, и Иуда падает навзничь.\r\nИ, лежа на каменных плитах, похожий на опрокинутого дьявола, он все еще тянется рукою к уходящему Пилату и кричит, как страстно влюбленный:\r\n-- Ты мудрый! Ты мудрый! Ты благородный!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Костомаров Н", "role": "user" }, { "content": "Он был сын Ростислава Мстиславича, смоленского князя, правнук Мономаха, прославился богатырской защитой Вышгорода, отбиваясь от властолюбивых покушений Андрея Боголюбского,\r\nа потом, будучи призван новгородцами, одержал блестящую победу над чудью, храбро и неутомимо отстаивал свободу Великого Новгорода и пользовался восторженной любовью новгородцев.\r\nВ 1180 году он умер в молодых летах в Новгороде и был единственный из выбранных новгородских князей, которым досталась честь быть погребенным в Св. Софии.\r\nПамять его до такой степени была драгоценна для новгородцев, что гроб его стал предметом поклонения, и он впоследствии причислен был к лику святых.\r\nСовременники прозвали его \"Храбрым\", и это название осталось за ним в истории.\r\nИ не только храбростью - отличался он и благочестием и делами милосердия, - всеми качествами, которыми в глазах его века могла украшаться княжеская личность.\r\nДо какой степени современники любили этого князя - показывает отзыв летописца;\r\nкроме общих похвал, воздаваемых и другим князьям по летописному обычаю, говоря о нем, летописец употребляет такие выражения, которые явно могут быть отнесены только к нему одному:\r\n\"Он всегда порывался на великие дела.\r\nИ не было земли на Руси, которая бы не хотела его иметь у себя и не любила его. И не может вся земля русская забыть доблести его.\r\nИ черные клобуки не могут забыть приголубления его\". Эта-то слава родителя, эта-то любовь к нему новгородцев и всей русской земли проложили путь к еще большей славе его сыну.\r\nМстислав Мстиславич делается известен в истории тем, что, помогая дяде своему Рюрику против черниговского князя Всеволода,\r\nхрабро защищал против него Торческ, но принужден был уйти из южной Руси.\r\nОн получил удел в Торопце, составлявшем часть смоленской земли, и долго проживал там, не выказав себя ничем особенным.\r\nОн был уже не первой молодости и имел замужнюю дочь, когда новгородские смятения вывели его на блестящее поприще.\r\nВеликий Новгород давно вошел в тесную связь, но вместе и в столкновение с суздальско-ростовской землею и с владимирскими князьями, получившими первенство в этой земле.\r\nСо времени Андрея Боголюбского князья эти стремились наложить руку на Новгород, стараясь, чтобы в Новгороде были князья из их дома и оставались их подручниками.\r\nНовгород упорно отстаивал свою свободу, но никак не мог развязаться с владимирскими князьями, потому что в самом Новгороде была партия, ради выгод тянувшая к суздальской земле.\r\nК этому побуждали новгородцев их торговые интересы. Новгородская земля была до крайности бедна земледельческими произведениями.\r\nБлагосостояние Новгорода опиралось единственно на торговлю.\r\nПоэтому для Новгорода было насущной потребностью находиться в добрых отношениях с такой землей,\r\nоткуда он мог получать хлеб для собственного продовольствия и разные сырые произведения,\r\nслужившие предметом вывоза за границу, особенно воск, и куда со своей стороны новгородцы могли сбывать заморские товары.\r\nКиевская Русь приходила в упадок:\r\nона была беспрестанно опустошаема кочевниками и сильно расстроена как княжескими междоусобиями, так и поражением, нанесенным Киеву Андреем Боголюбским;\r\nсуздальско-ростовская земля, напротив, сравнительно с другими землями, более удалена была от нападения иноплеменников,\r\nменее страдала от междоусобий, приходила в цветущее состояние, наполнялась жителями и, естественно, стала удобным краем для торговли.\r\nПритом же она была сравнительно ближе к Новгороду других плодородных земель, и сообщение с нею представляло более удобств.\r\nВсякая вражда Новгорода с князьями этой земли отзывалась пагубно на хозяйстве Новгорода и его торговых интересах;\r\nпоэтому-то в Новгороде были всегда богатые и влиятельные люди, хотевшие, во что бы то ни стало, находиться в ладах с этим краем.\r\nСуздальские князья хорошо понимали такую зависимость новгородских интересов от их владений и потому смело дозволяли себе насильственные поступки по отношению к Новгороду.\r\nВо все время продолжительного княжения суздальского князя Всеволода Юрьевича Новгород не любил этого князя, ссорился с ним, но отвязаться от него не мог.\r\nСо своей стороны, Всеволод, чтобы не ожесточить новгородцев, временами льстил их самолюбию,\r\nоказывал наружное уважение к свободе Великого Новгорода, а потом, при случае, заставлял их чувствовать свою железную руку.\r\nВ 1209 году, угождая благоприятствующей ему партии, он вывел из Новгорода старшего своего сына Константина и послал другого сына,\r\nСвятослава, без вольного избрания, как будто желая показать, что имеет право назначать в Новгород такого князя, какого ему будет угодно.\r\nНо в Новгороде, кроме партии, которая склонялась ради собственных выгод к суздальскому князю, была постоянно противная партия,\r\nкоторая ненавидела вообще князей суздальской земли и не хотела, чтоб оттуда приходили князья на княжение в Новгород.\r\nЭта партия взяла тогда верх и обратилась на своих противников - сторонников суздальских князей.\r\nНарод низложил посадника Дмитра, обвинил его в отягощении людей, разграбил и сжег дворы богачей, державшихся из корысти суздальской партии;\r\nа Всеволод, в отмщение за такую народную расправу, приказал задерживать новгородских купцов,\r\nездивших по его волости, отбирать у них товары и не велел пускать из своей земли хлеба в Новгород.\r\nЭто было в 1210 году.\r\nВ это время как бы внезапно является в новгородской земле торопецкий князь Мстислав. В древних известиях не видно, чтобы его призывал кто-нибудь.\r\nМстислав является борцом за правду, а правда для Новгорода была сохранение его старинной вольности.\r\nЗимою нежданно напал Мстислав на Торжок, схватил дворян Святослава Всеволодовича и новоторжского посадника,\r\nдержавшегося суздальской стороны, заковал, отправил в Новгород и приказал сказать новгородцам такое слово:\r\n\"Кланяюсь Св. Софии и гробу отца моего, и всем новгородцам: пришел к вам, услыхавши, что князья делают вам насилие; жаль мне своей отчины!\"\r\nНовгородцы воодушевились, умолкли партии, притаились корыстные побуждения. Все волей-неволей стали заодно.\r\nКнязя Святослава, сына Всеволодова, с его дворянами посадили под стражу на владычнем дворе и послали к Мстиславу с честною речью:\r\n\"Иди, князь, на стол\".\r\nМстислав прибыл в Новгород и был посажен на столе.\r\nСобралось ополчение новгородской земли:\r\nМстислав повел его на Всеволода, но когда он дошел до Плоской - к нему явились послы Всеволода с таким словом от своего князя: \"Ты мне сын, я тебе отец;\r\nотпусти сына моего Святослава и мужей его, а я отпущу новгородских гостей с их товарами и исправлю сделанный вред\".\r\nВсеволод был осторожен и умел вовремя уступить. Мстиславу не за что было драться. С обеих сторон целовали крест. Мстислав воротился в Новгород победителем, не проливши ни капли крови.\r\nВ следующем году (1211), по настоянию Мстислава, был сменен новгородский владыка Митрофан, сторонник князя суздальского.\r\nХотя он был поставлен и с согласия веча, но по предложению Всеволода; и потому его выбор казался тогда несвободным.\r\nЕго низложили и сослали в Торопец, наследственный удел Мстислава. На его место избрали Антония из Хутынского монастыря.\r\nВ мире он был боярин и назывался Добрыня Ядрейкович, ходил в Цареград на поклонение святыни и описал свое путешествие, а по возвращении постригся в монахи;\r\nэто был человек противный суздальской партии.\r\nМстислав ездил по новгородской земле, учреждал порядок, строил укрепления и церкви; потом предпринимал два похода на Чудь вместе со псковичами и торопчанами.\r\nВ первый - взял он чудский город Оденпе. Во второй - подчинил Новгороду всю чудскую землю вплоть до моря.\r\nВзявши с побежденных дань, он дал две трети новгородцам, а треть своим дворянам (дружине).\r\nПо возвращении Мстислава из чудского похода, к нему пришло приглашение из южной Руси решить возникшее там междоусобие. Киевский князь Рюрик Ростиславич, дядя Мстислава, умер.\r\nЧерниговский князь Всеволод, прозванный Чермным, выгнал с киевской земли Рюриковых сыновей и племянников и сам овладел Киевом:\r\nза несколько лет перед тем в Галиче народным судом повесили его родственников Игоревичей;\r\nВсеволод обвинял изгнанных киевских князей в соучастии и принял на себя вид мстителя за казненных.\r\nИзгнанники обратились к Мстиславу. Снова представился Мстиславу случай подняться за правду.\r\nЛиния Мономаховичей издавна княжила в Киеве; народная воля земли не раз заявляла себя в их пользу.\r\nОльговичи, напротив, покушались на Киев и овладевали им только с помощью насилия. Мстислав собрал вече и стал просить новгородцев оказать помощь его изгнанным родственникам.\r\nНовгородцы в один голос закричали: \"Куда, князь, взглянешь ты очами, туда обратимся мы своими головами!\"\r\nМстислав с новгородцами и своею дружиною двинулся к Смоленску. Там присоединились к нему смольняне. Ополчение пошло далее, но тут на дороге новгородцы не поладили со смольнянами.\r\nОдного смольнянина убили в ссоре, а потом несогласие дошло до того, что новгородцы не хотели идти далее.\r\nКак ни убеждал их Мстислав, новгородцы ничего не слушали; тогда Мстислав поклонился им и, распростившись с ними дружелюбно, продолжал путь со своей дружиной и смольнянами.\r\nНовгородцы опомнились. Собралось вече. Посадник Твердислав говорил: \"Братья, как наши деды и отцы страдали за русскую землю, так и мы пойдем со своим князем\".\r\nВсе опять пошли за Мстиславом, догнали его и соединились с ним.\r\nОни повоевали города черниговские по Днепру, взяли приступом Речицу, подошли под Вышгород. Тут произошла схватка. Мстислав одолел. Двое князей Ольгова племени попались в плен.\r\nВышегородцы отворили ворота. Тогда Всеволод Чермный увидел, что дело его проиграно, и бежал за Днепр, а киевляне отворили ворота и поклонились князю Мстиславу.\r\nНа киевском столе был посажен его двоюродный брат Мстислав Романович.\r\nУстановивши ряд в Киеве, Мстислав отправился к Чернигову, простоял под городом двенадцать дней, заключил мир и взял со Всеволода дары, как с побежденного.\r\nОн со славою вернулся в Новгород, и сам великий Новгород возвышался его подвигами, так как новгородская сила решала судьбу отдаленных русских областей.\r\nНо у Мстислава было слишком много охоты к трудам и подвигам, притом не по душе ему было и то, что в Новгороде не исчезала партия, расположенная к суздальской земле.\r\nЯвилось ко Мстиславу посольство из Польши, куда уже проникла его слава.\r\nКраковский князь Лешко приглашал его отнять Галич у венгров, которые, пользуясь смутами на галицкой земле, посадили там своего королевича.\r\nМстислав на вече поклонился Великому Новгороду и сказал: \"Есть у меня дела на Руси; а вы вольны в князьях\". Затем он уехал в Галич с дружиною.\r\nВ Галиче именем несовершеннолетнего венгерского королевича Коломана правили венгерский воевода Бенедикт Лысый и боярин Судислав, глава боярской партии, призвавшей венгров.\r\nМстислав выгнал их обоих из Галича, сел в этом городе и обручил дочь свою Анну за Данила, княжившего во Владимире-Волынском.\r\nДанило был сын Романа, два раза княжившего в Галиче, и сам в юности уже не раз был призываем и изгоняем галичанами.\r\nСкоро пришлось Мстиславу поссориться с Лешком, который пригласил его в Галич.\r\nКнязь Данило обратился к Мстиславу с жалобою на Лешка, что он захватил себе часть волынской земли, и просил содействия, чтоб отнять у него свое достояние.\r\nМстислав, всегда верный данному слову, отвечал: \"Лешко мой друг, я не могу подняться на него; ищи себе иных друзей!\r\n\" Тогда Данило расправился сам и отнял у польского князя присвоенный им край.\r\nЛешко думал, что Мстислав мирволит поступкам своего зятя, заключил союз с венграми и стал воевать разом и против Мстислава, и против Данила.\r\nМстиславовы воеводы, которые должны были первые отражать врагов, вели дела плохо и сдали венграм и полякам Перемышль и Городок (Гродек).\r\nМстислав оставил оборонять Галич князя Данила и его двоюродного брата Александра Бельзского, а сам стал на Зубри.\r\nАлександр не послушал и ушел, а Данило храбро отбивался в городе; но когда враги, оставивши осаду, двинулись на Мстислава, Мстислав приказал Данилу выйти из Галича.\r\nДанило геройски пробивался сквозь неприятельскую силу с боярином Глебом Зеремеевичем и другими и с большим трудом, терпя при этом голод, соединился с Мстиславом.\r\nПохвалив зятя за мужество, Мстислав сказал ему: \"Иди, князь, теперь в свой Владимир, а я пойду к половцам, будем мстить за свое посрамление\".\r\nНо Мстислав отправился не к половцам, а на север. Пришла к нему весть, что князья опять творят насилие над его дорогим Новгородом, и он поспешил выручить его из беды.\r\nПо уходе Мстислава из Новгорода, там взяла верх суздальская партия:\r\nруководимая торговыми интересами, она решила призвать к себе князем одного из сыновей Всеволодовых Ярослава, человека нрава крутого.\r\nК нему отправились посадник, тысяцкий и десять старейших купцов. Владыка Антоний, хотя и не расположенный внутренне к такой перемене, должен был встречать нового князя с почетом.\r\nЭтот князь тотчас же начал расправляться с недоброжелателями и противниками, приказал схватить двух из них,\r\nЯкуна Зуболомича и Фому Доброщинича, новоторжского посадника, и отправил их в оковах в Тверь;\r\nзатем, по наущению Ярослава на вече, сторонники его разграбили дом тысяцкого Якуна, схватили жену его, и князь взял под стражу его сына.\r\nПротивная ему партия взволновалась.\r\nПруссы (жители прусской улицы) убили Евстрата и сына его Луготу, вероятно, сторонников Ярослава.\r\nРассерженный такою народною расправою, Ярослав оставил на Городище наместника Хотя Григоровича, а сам ушел в Торжок и задумал большое дело - \"обратить Торжок в Новгород\".\r\nГород Новый Торг или Торжок, новгородский пригород, в предшествовавшее время получил важное торговое значение.\r\nНовоторжцы стали соперничать с новгородцами и, естественно, желали большей или меньшей независимости от Новгорода.\r\nПоложение Торжка было таково, что добрые отношения с суздальской землей были для его жителей крайней необходимостью.\r\nКак только у Новгорода наступал разлад с суздальскими князьями и начинались враждебные действия со стороны последних против Новгорода, прежде всего доставалось Торжку:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Крестовский В", "role": "user" }, { "content": "Молодые люди, из которых десятка два, если не больше, были влюблены в нее без памяти, все без исключения остались ее поклонниками,\r\nкак до свадьбы, так и после свадьбы, если даже не усилили свое поклонничество после этого обстоятельства.\r\nПочтенные старички, старцы и старикашки не менее молодых людей изъявляли Татьяне Львовне свое благоволение, а с тех пор,\r\nкак она надела на себя чепец, очень любили разговаривать с нею о предметах немного игривых, причем масляно улыбались и даже облизывались.\r\nТатьяна Львовна, с своей стороны, относилась весьма благосклонно к этим невинным обожателям и также любила разговаривать с ними об игривых предметах.\r\nЭто было единственное преимущество старцев перед молодежью.\r\nСердце Татьяны Львовны, по приезде в Россию, пребывало свободным и ничем не заинтересованным:\r\nона оставила его в Милане одному молодому итальянскому графу- по крайней мере ей самой так казалось.\r\nИз соотечественников влюбленных и невлюбленных никто не удостоился чести быть замеченным ею.\r\nКнязь Шадурский, однако, не был влюблен, даже и увлечен-то не был нисколько, а женился так себе, почти ради того, чтобы насолить благоприятелю.\r\nТатьяну Львовну любил до безумия один флигель-адъютант, лучший представитель военного дендизма того времени, молодой, красивый,\r\nпылкий, отличный и ловкий вальсёр, недурной каламбурист, добрый товарищ и любимец весьма многих особ прекрасного пола.\r\nК сожалению, при довольно круглом состоянии, он был человек без громкого титула, а просто старый дворянин, и, вдобавок еще, с вульгарной, плебейской фамилией- Еремеев.\r\nНесмотря, однако, на незвучную, беститульную фамилию, он благодаря своим внешним блистательным качествам с гордым достоинством и честью носил титул великосветского льва.\r\nВоенная молодежь решительно ставила Еремеева для себя образцовым и почти недосягаемым идеалом,\r\nучась у него носить аксельбанты и перенимая изящные манеры, вместе с изящным покроем сюртуков.\r\nЕсли m-sieur Еремеев был лев военный, то князь Шадурский вполне имел право считать себя львом гражданским.\r\nПоэтому последний ненавидел в душе своего соперника и, дружески пожимая ему руку,\r\nмысленно посылал его ко всем чертям в преисподнюю, не упуская ни малейшего случая насолить и напакостить доброму приятелю.\r\nВидя, что Еремеев страстно влюблен в Татьяну Львовну и, того гляди, сделает ей предложение, Шадурский решился перегородить ему дорогу.\r\nДостав себе, за два бала вперед, мазурку молодой красавицы, он успел своим напускным байронизмом и оригинальничаньем блестящей болтовни остановить на себе несколько ее внимание.\r\nЗатем- в остальную половину мазурки- с десяток ловких, метких и довольно ядовитых фраз насчет Еремеева,\r\nброшенных мимоходом, успели на минуту сделать последнего смешным в глазах Татьяны Львовны,\r\nтак что, когда он, после ужина, явился ангажировать ее на тур вальса,- Татьяна Львовна, поймавшая в этот самый миг тонко-иронический взгляд Шадурского, отказала m-sieur Еремееву.\r\nЗасим, дня через четыре, в мазурке же, князь сделал ей предложение, и... она обещалась подумать.\r\nЭто чистое эфирное создание, этот неземной, обаятельно-идеальный ангел на деле был весьма практически расчетлив.\r\nАнгел сообразил, что, во-первых, надо же выйти замуж, чтобы пользоваться свободой независимого положения,\r\nа во-вторых- через родителей и посторонних, не светских людей навел некоторые необходимые справки,\r\nпо которым оказалось, что состояние Шадурского гораздо круглее состояния еремеевского, и, в-третьих, наконец, несравненно привлекательнее быть княгиней Шадурской, чем m-me Еремеевой.\r\nДва последние обстоятельства решили выбор Татьяны Львовны- и через два с половиной месяца хор конюшенных певчих гремел ей \"Гряди, голубице\".\r\nЕремеев не дождался этого хора: он как только узнал о помолвке, так тотчас же перечислился в армию и через неделю уехал на Кавказ.\r\nШадурский торжествовал и весь сезон был необыкновенно доволен собою.\r\nДа и было чем:\r\nво-первых, победил Еремеева и в лице его всю влюбленную великосветскую молодежь, а во-вторых- сделался мужем и обладателем прелестнейшей и блистательнейшей женщины,\r\nкоторой все удивлялись, сходили с ума, завидовали и о красоте которой говорил целый город.\r\nКакова пища для его чуткого самолюбия!\r\nНе далее, однако, как через полгода обнаружилась обоюдная холодность молодых супругов, и они же сами первые заметили это.\r\nНу, и ничего:\r\nзаметили и разошлись, каждый в свою сторону, как кому было удобнее, определив, впрочем, раз навсегда свои условные отношения перед глазами света, о чем мы уже сказали несколько выше.\r\nКнязь Дмитрий Платонович жуировал по сторонам, под известным только флером приличия и скромности, и не обращал решительно никакого внимания на жену свою как на женщину.\r\nЭто ее сначала бесило.\r\nОна чувствовала, что хороша собою и молода и богата страстною жаждой жизни, любви, наслаждения,\r\nи между тем остается одна, и все одна, без всякого удовлетворения этому избытку молодой своей силы.\r\nЕй было горько, тяжело, она плакала, и не раз-таки вспоминала вульгарную фамилию так романически влюбленного в нее Еремеева.\r\nВскоре у нее родился сын- князь Владимир Шадурский, но это обстоятельство нимало не возвратило к ней сердце мужа и только самое ее развлекло на некоторое время,\r\nчтобы через несколько месяцев потом дать еще больший простор тоске и скуке и этой неудовлетворенной жажде переживать свои юные силы.\r\nБолее четырех лет длились скрытые страдания молодой, покинутой мужем женщины.\r\nТщеславие Шадурского было вполне удовлетворено женитьбой,- чего еще требовать от него? Любви?\r\nНо разве мог он дать то, чего у него никогда и не бывало? Достаточно и того, что он дозволил себе увлечься на некоторое время.\r\nМаленькая ревность и маленькие сцены, которые выводила ему сначала супруга, сделали только то, что она ему окончательно надоела.\r\nА он к тому же еще так любил напускать на себя чувство неудовлетворенности, так любил показывать,\r\nчто ему все надоедает в жизни, что все находит он пошлым и ни к чему привязаться надолго не может.\r\nНайти себе \"друга\" весьма легко могла бы княгиня среди окружающей ее и всегда готовой на \"дружбу\" молодежи; но тут-то искать не хотела Татьяна Львовна.\r\nОна знала, что все друзья этого рода на язык невоздержанны и на самолюбие отчасти щеголевато-хвастливы;\r\nчто при случае, после нескольких бутылок вина в приятельской беседе, ни за одного из них, пожалуй,\r\nнельзя бы было поручиться, что он вдруг, par hasard, не скомпрометирует как-нибудь имя тайной дамы своего сердца.\r\nА княгиня пуще всего дорожила своим именем. Она, наконец, обратила внимание на мужнину, управляющего, г.Морденко.\r\nЭнергически красивый плебей (он был из вольноотпущенных отца Шадурского) занял прочное место в сердце княгини.\r\nТемный, никому не известный человек, ничтожный управляющий, он поневоле должен быть скромен;\r\nлета его давно перешли тот возраст, когда человек любит болтать о своих победах,- значит,\r\nпохвастаться своими отношениями ему негде и некому, да и небезопасно в рассуждении управительского места.\r\nПо всем этим соображениям княгиня нашла, что его можно приблизить к себе,- и Морденко всегда оставался глубоко почтителен с нею.\r\nКак умный хохол и как человек, прежде всего зашибающий копейку, он понимал, что положение его и очень выгодно, и вместе с тем очень шатко.\r\nПоэтому, будучи всегда беспрекословно покорен воле и желаниям своей патронессы, он был крайне осторожен, и одна только случайность- и то по вине самой княгини,\r\nслишком стремительно бросившейся к нему навстречу,- сделала возможным такое неожиданное и неприятное столкновение, какое произошло у них с князем Шадурским.\r\nТатьяна Львовна, переродившаяся по прошествии четырех лет совсем уже в практическую, ловкую и опытную барыню,\r\nумела хорошо скрывать свои отношения, которые особенно укрепились во время отсутствия мужа в деревню.\r\nНекоторые услужливые руки из деревенской дворни нашли не лишним сообщить матушке барыне-княгине о грехе или- что то же- о \"байронически-сельском\" романе ее мужа.\r\nТаким образом Татьяна Львовна знала про связь супруга своего с княжною Чечевинскою, тогда как этот последний и не догадывался об отношениях ее к г.\r\nМорденко, и только тогда убедился в существовании какой-то связи, когда увидел уже несомненные признаки беременности своей жены.\r\nНо... он мог представить себе все что угодно, только не г.Морденко!\r\n______________\n\n Случайно (фр.).\r\nТатьяне Львовне пошел между тем восьмой месяц; однако положение ее было заметно только трем человекам: Морденке, камеристке мамзель Фанни и князю Дмитрию Платоновичу Шадурскому.\r\nXIX\n\n НЕОЖИДАННОЕ И НЕ СОВСЕМ ПРИЯТНОЕ\n\n ПОСЛЕДСТВИЕ ВТОРОЙ ПОЩЕЧИНЫ\r\nПриняв дела от Морденки, причем во время сдачи разговоры ограничивались только самыми необходимыми деловыми фразами,\r\nкнязь Шадурский мрачно ходил по своему кабинету и с досады беспощадно грыз свои прекрасно обточенные розовые ногти.\r\nСтыд, презрение, злоба и ревность одновременно сосали теперь его сердце. Целый день он не выходил из кабинета и даже обедать не садился.\r\nОднако подкидыша не забыл отправить в карете, со всеми достодолжными инструкциями, к генеральше фон Шпильце.\r\nБыл уже час одиннадцатый вечера, когда в кабинет вошел лакей и объявил Шадурскому, что княгиня изволят просить их пожаловать к себе.\r\n- Хорошо... пошел вон!- проговорил князь и направился было к дверям, но вдруг подумал и вернулся назад.\r\nЧерез четверть часа- новый посланный, который получает тот же ответ. Но Дмитрий Платонович на сей раз уже не направляется к дверям, а продолжает себе из угла в угол шагать по комнате.\r\nОн твердо решил не сдаваться ни на мольбы, ни на убеждения, и потому положил не ходить к супруге.\r\n\"Все кончено между мной и этой женщиной! и только для света мы- муж и жена!\"- мысленно решил он сам с собою, не без наслаждения предаваясь рисовке мрачного трагизма.\r\nПрошло еще минут десять- и на пороге кабинета, из-за тяжелой портьеры, показалась сама княгиня.\r\nБледная, больная, с покраснелыми и припухшими от слез глазами, нетвердо вошла она, шатаясь, в комнату и в изнеможении опустилась на кресло.\r\n- Что вам угодно?- сухо, но вежливо спросил князь.\r\n- Я очень дурно себя чувствую,- с усилием проговорила Татьяна Львовна.\r\n- Тем хуже для вас!- ядовито улыбнулся он.\n\n - И для вас столько же: я чувствую, что должна буду выкинуть.\r\nШадурский опешил.\n\n - Как!.. но это невозможно!..- бормотал он, совсем растерявшись от этого нового сюрприза.\n\n Княгиня тоже улыбнулась на сказанную им глупость.\r\n- Я чувствую, говорю вам!- подтвердила она.- Я пришла спросить: угодно вам, чтоб это все здесь, у вас в доме произошло?\r\n- Боже сохрани! Как можно в доме?- испугался Дмитрий Платонович.\r\n- Так везите же меня куда-нибудь,- твердо и настойчиво порешила княгиня.\n\n - Но как же это?.. куда?.. я, право, не знаю...- говорил он, в недоумении стоя перед женою.\r\n- Вы, кажется, теряетесь еще больше меня! Стыдитесь! Мужчина!- с злобным презрением проговорила Татьяна Львовна.\r\nКнязь, действительно, во всех почти экстренных случаях жизни, если только они производили на него угрозливое или страшливое впечатление,\r\nмигом терял присутствие духа и из гордого аристократа Чайльд Гарольда становился мокрой курицей.\r\nОднако последнее замечание жены не шутя задело его за живое.\r\n- Извольте, я готов; только куда прикажете?- спросил он, оправившись и даже встряхнувшись немного, почему немедленно же принял опять свой прежний сухой и вежливый тон.\r\n- Куда прикажете! Понятное дело, к акушерке какой-нибудь!- пояснила жена, начинавшая уже терять терпение.\r\nКнязь вспомнил о Свечном переулке- и весь демонизм его тотчас же возвратился к своему хозяину.\r\nПо правде-то сказать, впрочем, он и не знал, куда б иначе кинуться, если бы не Свечной переулок.\r\nБегать по городу и отыскивать самому, ночью, какую-нибудь акушерку было бы более чем неудобно, да и рискованно в отношении времени для больной.\r\nИ потому тут ничего уже больше не оставалось делать, как только остановиться на Свечном переулке, давши затем полную волю разыгрываться своему демонизму.\r\n\"В довершение всего только этого недоставало!- Думал он, пуская на губы мефистофельски-ироническую улыбку.- Недоставало только свести этих двух женщин под одною кровлею.\r\n.. и где же?.. в каком месте?.. Вот случай-то с его игрою!.. Вот она где, настоящая-то ирония судьбы!\"- заключил он мысленно, и с той же улыбкой прибавил вслух:\r\n- Извольте идти одеваться- через десять минут карета будет готова.\r\nКнягиня поблагодарила наклонением головы и холодно вышла из кабинета. Она вполне поняла сего Чайльд Гарольда и потому презирала его.\r\nВпрочем, и Чайльд Гарольд не оставался в долгу: он тоже презирал супругу за г.Морденко.\r\nА что, если бы на месте этого г.Морденко был кто-нибудь другой, вроде титулованного камер-юнкера или флигель-адъютанта? Ведь князь, пожалуй что, и не презирал бы тогда свою супругу?\r\nДаже наверное не презирал бы, осмелимся уверить мы сомневающегося читателя.\n\n * * *\r\n- Есть у вас свободная комната?\r\n- Я привез больную,- вполголоса и почти шепотом говорил князь востроносенькой немецкой женщине в белом чепце, боясь, чтобы голос его не услышала как-нибудь княжна Анна.\r\nДемонизм и игра в герои все-таки не мешали ему потрухивать неприятного столкновения.\r\nУдобная запасная комната отыскалась тотчас же на противоположном конце от той, которую занимала княжна Чечевинская.\r\nКнязь высадил из кареты жену свою и под руку ввел ее в предназначенную горницу.\r\n- Бога ради, только поскорей! Употребите все зависящие от вас средства, чтобы это скорее кончилось!\r\n- шепотом упрашивал он востроносенькую немку, и, осторожно выйдя в смежную комнату, закурил сигару и преспокойно уселся на диван дожидаться финала всей этой истории.\r\nПрошло часа три. Князь починал уже третью сигару.\r\nУ него было очень скверно на душе, ибо там боролось чувство оскорбленного самолюбия (в самом деле,\r\nнеприятно мужу находиться в подобном положении у акушерки) и чувство страха за возможность столкновения с княжной,\r\nбоязнь, чтобы все это как-нибудь не раскрылось, не было узнано в свете, боязнь титула почтенного рогоносца,- словом, князю было очень нехорошо.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 02 Записки ружейного охотника Оренбургской губернии автора Аксаков С", "role": "user" }, { "content": "Первое одиночное появление вальдшнепов весною иногда бывает очень рано, так что и проталин нигде нет.\r\nНепостижимо, где они могут держаться и чем питаться в это время? Вероятно, около каких-нибудь незамерзших зимою и еще более оттаявших с приближением весны родниковых озерков и ключей.\r\nНе один раз случалось мне поднять и убить вальдшнепа посреди глубоких, еще не тронувшихся снегов: это бывало даже в исходе марта.\r\nЗамечательно, что все ранние вальдшнепы бывают довольно жирны.\r\nПотом, с наступлением теплой погоды и дружной весны (почти всегда около 12 апреля в Оренбургской губернии), начинается валовой пролет вальдшнепов.\r\nВысыпки их бывают иногда чрезвычайно многочисленны, большею частию по лесным опушкам, по порубам, по мелкому лесу и по кустарникам, а около Москвы по плодовитым и ягодным садам.\r\nОхотнику надобно пользоваться этими высыпками, потому что пролетные вальдшнепы редко остаются одни и те же более трех суток на одном месте.\r\nПролетающих или прилетающих вальдшнепов стаями никто никогда не видал: без сомнения, они летят ночью.\r\nВ неделю пролет и высыпки кончатся; жилые, туземные вальдшнепы займут свои леса, и сейчас начинается тяга, или цуг.\r\nЯ уже объяснял значение этих слов и впоследствии, говоря о стрельбе вальдшнепов, займусь подробнее этою особенностью их нравов.\r\nВ половине мая вальдшнепы садятся на гнезда, а в половине июня выводятся молодые. Гнездо свивается в большом и крупном лесу, на земле, из старой сухой травы и перышек.\r\nСамка кладет четыре яйца, немного побольше голубиных, продолговатой куличьей формы, испещренные коричневыми крапинками.\r\nНе могу ничего утвердительного сказать -- разбиваются ли вальдшнепы на пары, и разделяет ли самец с самкою заботы в устройстве гнезда и высиживании яиц.\r\nНекоторые охотники уверяли меня, что при выводках молодых всегда бывают и самец и самка, но мне не случалось убедиться в этом собственным опытом.\r\nТочно так же ничего не знаю о подробностях и, может быть, особенностях их совокупления.\r\nХотя я сказал утвердительно в первом издании этой книги, что тяга вальдшнепов не ток, но некоторыми охотниками были сделаны мне возражения,\r\nкоторые я признаю столь основательными, что не могу остаться при прежнем моем мнении.\r\nВот наблюдения, сообщенные мне достоверными охотниками:\r\n1) летающие вальдшнепы, всегда самцы (как и мною замечено было), иногда внезапно опускаются на землю,\r\nуслышав голос самки, которому добычливые стрелки искусно подражают, и вальдшнепы налетают на них очень близко;\r\n2) если стоящий на тяге охотник, увидя приближающегося вальдшнепа, бросит вверх шапку,\r\nфуражку или свернутый комом платок, то вальдшнеп опустится на то место, где упадет брошенная вещь;\r\n3) там, где вальдшнепы детей не выводят, хотя с весны держатся долго и во множестве, тяги не бывает.\r\nОсновываясь на таких убедительных доказательствах, с достоверностью можно заключить, что тяга -- ток вальдшнепов: самцы летают по лесу и криком своим зовут самок;\r\nпоследние откликаются, самцы отыскивают их по голосу и совокупляются с ними.\r\nИтак, приняв тягу за ток, уже нельзя сомневаться, что самки одни выводят детей.\r\nЧто же касается до того, что вальдшнепы на тягах ловят мошек и мелких крылатых насекомых,\r\nтолкущихся или порхающих около древесных вершин, -- в чем иные охотники сомневаются, -- то это обстоятельство не подлежит сомнению.\r\nЯ нарочно и много раз разрезывал зобы сейчас застреленных на тяге вальдшнепов и всегда находил только что проглоченных мошек, больших комаров, сумеречных бабочек и летающих жукалок.\r\nВпрочем, ничто не мешает летающим на токах вальдшнепам ловить попадающихся им насекомых.\r\nКак скоро молодые вальдшнепята подрастут, матка выводит их из крупного леса в мелкий, но предпочтительно частый;\r\nтам остаются они до совершенного возраста, даже до осени, в начале которой перемещаются, смотря по местности,\r\nили в опушки больших лесов, около которых лежат озимые поля, -- ибо корешки ржаных всходов составляют любимую их пищу,\r\n-- или сваливаются прямо из мелких лесов в болотистые уремы и потные места, заросшие кустами, особенно к родникам,\r\nпаточинам, где остаются иногда очень долго, потому что около родников грязь и земля долго не замерзают.\r\nВ это время вальдшнепы охотно и смело приближаются к человеческим жилищам, к мельничным прудам и плотинам, особенно к конопляникам и огородам;\r\nднем скрываются в густых садах, парках, рощах, ольховых и таловых кустах, растущих почти всегда около прудов,\r\nплотин и речек, а ночью летают в огороды и капустники, где ловко им в мягкой, рыхлой земле доставать себе пищу.\r\nОни любят также посещать те места, где днем бродил или стоял рогатый скот.\r\nОни охотно клюют свежий коровий помет, состоящий из пережеванных трав и мелких червячков, которые в нем сейчас заводятся.\r\nВ лесных местах, где много водится вальдшнепов, не найдешь вчерашнего помета, который не был бы истыкан их носами, но старый, крепко загустевший сверху, остается неприкосновенным.\r\n[Некоторые охотники утверждают, что вальдшнепы не едят коровьего помета, а только ищут в нем червячков.]\r\nПища вальдшнепов, как и других бекасиных пород, предпочтительно состоит из корешков разных лесных и болотных трав,\r\nкоторые они мастерски достают своими длинными и довольно крепкими носами, а также из разных насекомых.\r\nЯ уже сказал, что с прилета вальдшнепы бывают довольно сыты, но потом скоро худеют, и до самой осени мясо их становится сухим, черствым и теряет свое высокое достоинство;\r\nзато чем позднее осень, тем жирнее становятся вальдшнепы и, наконец, совсем заплывают салом.\r\nВпрочем, это бывает не каждый год: по большей части они пропадают, не успев разжиреть хорошенько. Мне особенно памятен в этом отношении 1822 год.\r\nОсень стояла долгая, сначала очень ясная и холодная, а потом теплая и мокрая;\r\nвсе вальдшнепы, без исключения, свалились в мелкие кусты, растущие по сырым и потным местам, держались там до 8 ноября и разжирели до невероятности!\r\nБрося все другие охоты, я неутомимо, ежедневно ходил за вальдшнепами:\r\n6 ноября я убил восемь, 7-го двенадцать, а в ночь на 8-е выпал снег в четверть глубиною и хватил мороз в пятнадцать градусов.\r\nПредполагая, что не могли же все вальдшнепы улететь в одну ночь, я бросился с хорошею собакою,\r\nобыскивать все родники и ключи, которые не замерзли и не были занесены снегом и где накануне я оставил довольно вальдшнепов;\r\nно, бродя целый день, я не нашел ни одного;\r\nтолько подходя уже к дому, в корнях непроходимых кустов, около родникового болотца, подняла моя неутомимая собака вальдшнепа, которого я и убил:\r\nон оказался хворым и до последней крайности исхудалым и, вероятно, на другой бы день замерз.\r\nДвадцать вальдшнепов, облитые салом, застреленные 6-го и 7 ноября и висевшие в анбаре, замерзли как камень.\r\nС этого времени началась жестокая зима, и я до самого великого поста лакомился от времени до времени совершенно свежими вальдшнепами, что, конечно, может считаться большою редкостью.\r\nОсеннее разжирение этой драгоценной дичи, при оскудевающем ежедневно корме, всегда меня удивляло, но не объясняется ли оно тем,\r\nчто корешки трав делаются в это время особенно питательными, потому что соки растений устремляются в корень?\r\nПо большей части вальдшнепы пропадают около половины октября.\r\nВесенний и осенний пролеты их, сопровождающиеся высыпками, бывают весьма различны:\r\nиногда чрезвычайно многочисленны и продолжаются осенью около двух недель, иногда так скудны, что в целый день не отыщешь и двух пар.\r\nСлучается и то, что вдруг везде появится множество вальдшнепов, и в одни сутки все пропадут;\r\nпоследнее обстоятельство считается верным признаком скорого наступления постоянной зимы, что и справедливо, но временное выпадение даже большого снега,\r\nне сопровождаемое морозом, вальдшнепы выдерживают без вреда и часто не только дождутся времени, когда снег растает, но и после него остаются долго.\r\nНе один раз случалось мне видеть в осеннюю, теплую, печатную, как говорится, порошу весь снег по мелкому лесу и кустам испещренный узорами вальдшнеповых следов;\r\nподобное тому бывает и весной при внезапных выпадениях снега, какие случаются иногда даже в первых числах мая.\r\nСтрельба вальдшнепов начинается с самого их прилета. Покуда появляются они в розницу, в одиночку -- стрельба незначительна и случайна.\r\nВдруг поднимешь вальдшнепа там, где и не думал его.\r\nнайти, и, наоборот, в самых лучших угодных местах -- нет ни одного. В это время вальдшнеп -- неожиданный и, конечно, драгоценный подарок, но собственно за вальдшнепами охоты нет.\r\nКогда же начнется настоящий валовой пролет и окажутся высыпки вальдшнепов, стрельба их получает особенную важность и самый высокий интерес для настоящих охотников,\r\nтем более что продолжается очень недолго и что в это раннее время, после шестимесячного покоя, еще не насытилась охотничья жадность;\r\nне говорю уже о том, что вальдшнепы -- дичь сама по себе первоклассная и что никогда никакой охотник не бывает к ней равнодушен.\r\nВесною, как скоро поднимешь в одном месте двух-трех вальдшнепов -- наверно можно сказать, что тут высыпка, что тут их много.\r\nРазумеется, оставя всякую другую пролетную дичь, истинный охотник бросится за вальдшнепами, и добрая легавая собака, не горячая, преимущественно вежливая будет очень ему полезна.\r\nХотя на весенних высыпках вальдшнепы не так близко подпускают собаку и стойки может она делать только издали, но при всем том беспрестанно случается,\r\nчто дальние вальдшнепы поднимаются, а ближайшие, плотно притаясь, сидят так крепко, что без собаки пройдешь мимо их;\r\nвыстрелишь в поднявшегося далеко, а сзади или сбоку поднимаются вальдшнепы в нескольких шагах.\r\nСобака с долгим чутьем, не гоняющаяся за взлетающей дичью, много поправит неудобства этой стрельбы: она сейчас потянет и тем издали укажет, где сидит вальдшнеп;\r\nохотник не пройдет мимо и поставит себя в такое положение, чтоб кусты и мелкий лес не помешали выстрелам.\r\nВысыпки бывают иногда так многочисленны, что даже опытный и хладнокровный охотник смутится и растеряется, а молодой, горячий просто с ума сойдет,\r\nа если к этому присоединится собака, которая гоняется за птицей, то в несколько минут распугается и разлетится бог знает куда сотенная высыпка.\r\nКогда случится нечаянно наткнуться на высыпку, вальдшнепы вдруг начнут вскакивать, производя довольно сильный шум крыльями и мелькая во всех направлениях:\r\nвпереди, с боков и даже сзади.\r\nЕсли они еще не напуганы выстрелами, то, описав небольшую дугу, равную вышине дерев или кустов, сейчас садятся.\r\nЗа непременное правило должно взять не бегать к тем вальдшнепам, которые пересели в глазах охотника и которых он сначала даже видит бегущих или стоящих неподвижно.\r\nНадобно подвигаться вперед тихим, ровным шагом, осматривая или заставляя собаку обыскивать все места направо и налево,\r\nстараясь держаться так, чтоб деревья и кусты, где всегда происходит эта стрельба, сколько можно менее мешали выстрелам.\r\nЭто правило очень важно:\r\nпересевшие вальдшнепы в первые минуты так сторожки, что не подпустят охотника в меру, а бегая к ним понапрасну,\r\nон будет оставлять вальдшнепов позади и по сторонам -- вальдшнепов, которые сидели крепко и близко около него.\r\nЕсли нужда заставляет охотиться с собакой, которая гоняется, то как скоро она найдет высыпку, надобно сейчас привязать собаку, потому что гораздо больше убьешь без нее,\r\nособенно если несколько человек с ружьями или без ружей будут идти около охотника не в дальнем расстоянии друг от друга, равняясь в одну линию.\r\nНадобно осматривать внимательно каждый отдельный куст, каждую рытвинку, каждое крепкое местечко, всегда заранее становясь в выгодное положение.\r\nТолько таким образом производимая охота может быть успешна и добычлива во время весенних высыпок.\r\nВсе затруднения исчезают, если стрельба производится в мелком, частом кустарнике или лесных поростях,\r\nвышиною в полчеловека, не заслоняющих взлетающей птицы от глаз охотника и от ружейного дула.\r\nОбширные ягодные сады около Москвы, состоящие из малинника, крыжовника, смородинных и барбарисовых кустов,\r\nпредставляют самое богатое и выгодное место для стрельбы вальдшнепов во время весенних и осенних высыпок, которые, как я слыхал, бывают иногда баснословно многочисленны.\r\nВ этом случае всего лучше нескольким охотникам идти рядом, растянувшись в какую угодно линию;\r\nдаже без собак (если идти потеснее) охота будет добычливая, но с вежливыми собаками она будет еще успешнее и веселее.\r\nВальдшнеп не крепок к ружью, и как довольно редко случается стрелять его далеко,\r\nа по большей части близко, но зато в ветвях и сучьях, то крупнее рябчиковой дроби употреблять не нужно:\r\nдаже 8-го нумера весьма достаточно, а иногда и 9-го.\r\nСтрелять вальдшнепов и легко и трудно: на чистых местах он летит прямо и плавно, а в лесу и кустах вертится и ныряет между сучьями очень проворно;\r\nбез преувеличения можно сказать, что он иногда мелькает как молния, а потому стрельба в лесу, довольно высоком и частом, требует чрезвычайного проворства и ловкости.\r\nНадобно бить вальдшнепа на подъеме, когда он выбирается кверху и покуда частая сеть ветвей его не совсем закрыла, или,\r\nесли он летит диагонально, косвенно, надо ловить те мгновения, когда он вымелькнет на сколько-нибудь чистое место.\r\nЭто уж не то, что в поле или голом болоте, где можно выпускать в меру, тянуть и прицеливаться в птицу на просторе:\r\nвальдшнепа, мелькающего в лесу, надобно так же быстро стрелять, как ныряющего на воде гоголя.\r\nМного бывает промахов по вальдшнепам, но зато нигде не бывает таких непостижимо удачных выстрелов, как в охоте за ними.\r\nЧасто случалось мне не верить своим глазам, когда, после отчаянного выстрела, пущенного просто в куст или в чащу древесных ветвей по тому направлению,\r\nпо какому юркнул вальдшнеп, вдруг собака выносила мне из кустов убитого вальдшнепа.\r\nКак частые сучья, правда без листьев, за которыми не видно птицы, не мешают иногда дроби попасть в нее -- не понимаю и теперь!..\r\nКак скоро весной слетят высыпки, начинается стрельба вальдшнепов на тяге, которая происходит всегда в лесу, через поляны, просеки и лесные дороги.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Платонов С", "role": "user" }, { "content": "посвятил Никона в сан архимандрита Новоспасского монастыря в Москве, где была родовая усыпальница Романовых.\r\nВ силу последнего обстоятельства набожный царь часто ездил туда молиться за упокой души своих предков и много беседовал с Никоном.\r\nАлексей Михайлович был из таких сердечных людей, которые не могут жить без дружбы, всей душой привязываются к людям,\r\nесли те им нравятся по своему складу, -- и вот он приказал архимандриту приезжать для беседы каждую пятницу во дворец.\r\nПользуясь расположением царя, Никон стал \"печаловаться\" царю за всех обиженных и утесненных и, таким образом, приобрел в народе славу доброго защитника и ходатая.\r\nВскоре в его судьбе произошла новая перемена: в 1648 г. скончался Новгородский митрополит Афанасий, и царь предпочел всем своего любимца.\r\nИерусалимский патриарх Паисий рукоположил Новоспасского архимандрита в сан митрополита Новгородского. В Новгороде Никон стал известен своими прекрасными проповедями.\r\nКогда в Новгородской земле начался голод, он много помогал народу и хлебом и деньгами, да, кроме того, устроил в Новгороде четыре богадельни. В 1650 г.\r\nвспыхнул народный мятеж, и в образе действий Никона во время этих волнений мы уже видим проявление того крупного и решительного характера, который увидим и в деле раскола:\r\nон сразу наложил на всех коноводов мятежа проклятие и раздражил этим народ настолько, что подвергся даже насилию со стороны бунтовщиков.\r\nНо вместе с тем Никон ходатайствовал перед царем за новгородцев.\r\nБудучи Новгородским митрополитом, Никон следил, чтобы богослужение совершалось с большей точностью, правильностью и торжественностью.\r\nА в то время, надо сказать, несмотря на набожность наших предков, богослужение велось в высшей степени неблаголепно,\r\nпотому что для скорости разом читали и пели разное, так что молящиеся вряд ли что могли разобрать.\r\nДля благочиния митрополит уничтожил это \"многогласие\" и заимствовал киевское пение вместо так называемого \"раздельноречнаго\" очень неблагозвучного пения. В 1651 г.\r\n, приехав в Москву, Никон посоветовал царю перенести мощи митрополита Филиппа из Соловецкого монастыря в столицу и этим загладить давний грех Ивана Грозного перед святителем.\r\nЦарь послал (1652) в Соловки за мощами самого Никона.\r\nВ то время, когда Никон ездил в Соловки за мощами, скончался московский патриарх Иосиф (1652).\r\nНа престол патриарший был избран Никон; он отвечал отказом на это избрание; тогда в Успенском соборе царь и окружавшие его со слезами стали умолять митрополита не отказываться.\r\nНаконец Никон согласился, но под условием, если царь, бояре, освященный собор и все православные дадут торжественный обет перед Богом,\r\nчто они будут сохранять \"евангельские Христовы догматы и правила св.\r\nапостолов и св.\r\nотец, и благочестивых царей законы\" и будут слушаться его, Никона, во всем, \"яко начальника и пастыря и отца краснейшаго\".\r\nЦарь, за ним власти духовные и бояре поклялись в этом, и 25 июля 1652 г. Никон был поставлен патриархом.\r\nКнижное исправление и раскол. Одной из первейших забот Никона было исправление книг, т.е. дело, которое привело к расколу.\r\nМы знаем, что в богослужебных книгах было много неправильностей.\r\nЕще Иван IV на Стоглавом соборе поставил вопрос \"о божественных книгах\"; он говорил собору, что \"писцы пишут книги с неправильных переводов, а написав, не правят\".\r\nХотя Стоглавый собор и обратил большое внимание на неправильности в рукописных книгах,\r\nтем не менее в своих постановлениях он сам впал в погрешность, узаконив, например, двоеперстие и сугубую аллилуйю.\r\nОб этих вопросах спорили на Руси еще в XV в.\r\n, не зная, \"двумя или тремя перстами креститься\", \"петь аллилуйя дважды или трижды\" (\"Псковские споры\" в \"Опытах\" В. О. Ключевского).\r\nВ первых печатных богослужебных книгах при Иване IV допущено было много ошибок; то же самое было и в книгах, напечатанных при Шуйском.\r\nКогда же после смуты был восстановлен Печатный двор, то прежде всего решили исправить книги. И вот в 1616 г.\r\nэто дело было поручено Дионисию, известному нам архимандриту Троицкого монастыря, и монахам того же монастыря, Логгину, Филарету и другим \"духовным и разумным старцам\".\r\nОтносительно Дионисия мы знаем, что это была за личность;\r\nдобродушная и высокая его натура, умевшая будить в массах патриотизм в бедственное время смуты, оказалась неспособной к практической обыденной деятельности;\r\nархимандрит не мог держать в строгом повиновении себе братию.\r\nБольшим, чем архимандрит, влиянием пользовались в монастыре певчие-монахи Логгин и Филарет, оба с удивительными голосами.\r\nФиларет был так невежественен, что искажал не только смысл духовных стихов, но и православное учение (например, Божество он почитал человекообразным).\r\nОба они ненавидели Дионисия, и вот с такими-то личностями пришлось архимандриту приняться за дело исправления книг.\r\nУже из одного того факта, что никто из \"справщиков\" книг не знал по-гречески, видно, что дело исправления не могло идти удовлетворительно.\r\nДа и мысль о проверке исправляемых книг по старым и русским и греческим рукописям никому не приходила в голову... Как бы то ни было, принялись за исправление.\r\nМежду справщиками дело не обошлось без распрей. Вначале возник спор по следующему случаю: Дионисий вычеркнул в молитве водоосвящения ненужное слово \"и огнем\".\r\nПользуясь этим, Логгин, Филарет и ризничий дьякон Маркелл отправили в Москву на Дионисия донос, обвинявший его в еретичестве.\r\nВ то время в Москве еще дожидались Филарета Никитича, и делами патриаршества управлял Крутицкий митрополит Иона -- человек, не способный, как следует, рассудить это дело.\r\nОн стал на сторону врагов Дионисия.\r\nКроме того, вооружили против Дионисия и царскую мать старицу Марфу, да и в народе распустили слух, что явились такие еретики, которые \"огонь от мира хотят вывести\".\r\nДело кончилось осуждением Дионисия на заключение в Кириллов-Белозерский монастырь; но это заточение не было продолжительно.\r\nВскоре в Москву приехал Иерусалимский патриарх Феофан, при котором возвратился и Филарет Никитич и был поставлен в патриархи.\r\nСнова произвели дознание о деле Дионисия и оправдали его; но в Москве все-таки продолжался спор о прилоге \"и огнем\".\r\nФиларет, не успокоенный доказательствами Феофана, просил его приехать в Грецию, хорошенько разузнать об этом прилоге.\r\nФеофан исполнил его просьбу и вместе с Александрийским патриархом прислал в Москву грамоты, подтверждавшие, что прибавка \"и огнем\" должна быть исключена.\r\nТаким образом, решено было уничтожить прилог.\r\nИсправление книг не прекращалось и при патриархе Филарете (1619--1633) и Иосифе (1634--1640);\r\nно на исправление смотрели как надело домашнее, ограничиваясь исправлением \"ошибок пера\", исправляя домашними средствами, т.\r\nе. не считая нужным прибегать к сличению наших книг с древнейшими греческими. Мысль о необходимости этих сличений, однако, проскользнула еще при Филарете: в 1632 г.\r\nприехал с Востока архимандрит Иосиф и был определен для перевода на славянский язык греческих книг, необходимых для церковных нужд,\r\nи книг на \"латинские ереси\", да и, кроме того, его обязали \"учити на учительном дворе малых ребят греческого языка и грамоте\".\r\nНо в начале 1634 г. Иосиф умер, и школа его заглохла.\r\nИ при патриархе Иосифе (1642--1652) исправление шло все тем же путем, т.е. исправляли русские люди, не обращаясь к греческим книгам.\r\nНа дело исправления много влияли при Иосифе некоторые люди, ставшие потом во главе раскола;\r\nтаковы протопопы Иван Неронов, Аввакум Петров и дьякон Благовещенского собора Федор,\r\n-- из кружка Степана Бонифатьева, близкого к патриарху Благовещенского протопопа и царского духовника.\r\nМожет быть, их влиянием и было внесено и распространено при Иосифе много ошибок и неправильных мнений в новых книгах,\r\nкак, например, двоеперстие, которое стало с тех пор считаться единственным правым крестным знамением.\r\nНо вместе с тем со времени Иосифа замечается поворот к лучшему. В 1640 г.\r\nпришло предложение Петра Могилы, киевского митрополита, устроить в Москве монастырь и школу по образцу коллегий западнорусского края. Затем, в 1645 г.\r\n, приходит предложение Цареградского патриарха Парфения через митрополита Феофана об устройстве в Москве для печатания греческих и русских богослужебных книг типографии,\r\nа также и школы для русских детей.\r\nНо при Михаиле Федоровиче как то, так и другое предложение не встретило сочувствия. С воцарением Алексея Михайловича дела пошли иначе.\r\nТишайший царь писал (в 1649 г.\r\n) преемнику Петра Могилы киевскому митрополиту Сильвестру Коссову, прося его прислать ученых монахов, и, согласно царскому желанию,\r\nв Москву приехали Арсений Сатановский и Епифаний Славинецкий, сделавшийся впоследствии первым ученым авторитетом в Москве.\r\nОни приняли участие в исправлении наших богослужебных книг.\r\nОдновременно с этим постельничий Федор Михайлович Ртищев устраивает под Москвой Андреевский монастырь, а в нем общежитие ученых киевских монахов, вызванных им с юга.\r\nТаким образом впервые входила к нам киевская наука.\r\nВ том же 1649 году в Москву приехал Иерусалимский патриарх Паисий и, присмотревшись к нашим богослужебным обрядам, указал царю и патриарху на многие \"новшества\".\r\nЭто произвело огромное впечатление, так как по понятиям того времени дело шло об \"ереси\";\r\nи вот возможность неумышленно впасть в ересь побудила правительство обратить большое внимание на эти \"новшества\" в обрядах и в книгах.\r\nРезультатом этого была посылка монаха Арсения Суханова на Афон и в другие места с целью изучения греческих обрядов.\r\nЧерез несколько времени Суханов прислал в Москву известие, еще более взволновавшее всех,\r\n-- известие о сожжении на Афоне тамошними монахами богослужебных книг русской печати, как признанных еретическими.\r\nВ то же время московская иерархия решила обратиться за советом к цареградскому духовенству по поводу различных,\r\nс нашей точки зрения, не особенно важных, церковных вопросов, которые, однако,\r\nказались тогда \"великими церковными потребами\", главным же образом по поводу вопроса о знакомом уже нам \"многогласии\",\r\nоб уничтожении коего сильно хлопотали, между прочим, Ртищев и протопоп Неронов.\r\nПо совету с греками решились, наконец, в 1651--1652гг. ввести в церковных службах единогласие.\r\nТаким образом, в русских церковных делах приобретал значение пример и совет Восточной греческой церкви.\r\nС таким привлечением киевлян и греков к исправлению обрядов и книг в этом деле появился новый элемент -- \"чужой\",\r\nи понемногу перешли от исправления незначительных ошибок к исправлению более существенных, которым, по понятиям того времени, присваивалось название ересей.\r\nРаздело принимало характер исправления ересей и к нему привлекалась чужая помощь, исправление теряло прежнее значение домашнего дела и становилось делом междуцерковным.\r\nНо вмешательство в это дело чужих людей вызвало во многих русских людях неудовольствие и вражду против них.\r\nВраждебное отношение проявилось не только к грекам, но и к киевским ученым, к киевской латинской науке.\r\nТакая неприязнь в отношении к киевлянам обусловливалась фактом Брестской унии 1596 г.\r\n; начиная с того времени в Москве юго-западное духовенство стали подозревать в латинстве;\r\nмного помогал этому и самый характер Киевской академии, устроенной Петром Могилой по образцу иезуитских коллегий запада.\r\nВ ней, как мы знаем, важную роль играл латинский язык, а русские смотрели очень косо на изучение латыни,\r\nязыка Римской церкви, подозревая, что изучающий латынь непременно совратится в \"латинство\".\r\nНа всю южнорусскую интеллигенцию в Москве смотрели, как на \"латинскую\".\r\nЗнакомый нам протопоп Неронов говорил как-то Никону: \"А мы прежде всего у тебя слышали, что многажды ты говорил нам:\r\nгречане де, да и малые россияне потеряли веру и крепости добрых нравов у них нет\".\r\nНо этими словами могло тогда выражаться враждебное отношение к латинству не одного Никона или Неронова, а очень и очень многих московских людей.\r\nК таким людям принадлежал и влиятельный кружок протопопа Вонифатьева;\r\nидеи этого кружка распространялись за его пределы и отозвались, например, в деле маленького московского человека Голосова,\r\nкоторый не хотел учиться у киевских монахов, чтобы не впасть в ересь, и так говорил о Ртищеве:\r\n\"Учится у киевлян Федор Ртищев грамоте, а в той грамоте и еретичество есть.\r\nКто по латыни научится, тот с праваго пути совратится\".\r\nТакие люди, как Голосов, не только самих киевлян считали еретиками, но и на тех людей, которые благоволили к киевлянам и их науке, смотрели как на еретиков.\r\n\"Борис Иванович Морозов, -- говорили москвичи, -- начал жаловать киевлян, а это уже явное дело, что туда уклонился, к таким же ересям\".\r\nТакое же неприязненное отношение как к людям, отступившим от православия, было и к грекам, -- здесь оно обусловливалось Флорентийской унией и подданством Греции туркам;\r\nдля характеристики такого отношения приведем слова одного из образованных русских людей того времени, Арсения Суханова, о греческом духовенстве:\r\n\"И папа не глава церкви и греки не источник, а если и были источником, то ныне он пересох\";\r\n\"вы и сами, -- говорил он грекам, -- страдаете от жажды, как же вам напоять весь свет из своего источника?\r\n\" На Руси уже давно выработалось неприязненное и несколько высокомерное отношение к грекам.\r\nКогда пал Константинополь и подпавшее турецкому игу греческое духовенство стало являться на Русь за \"милостыней\" от московских государей,\r\nв русском обществе и литературе появилась и крепла мысль о том,\r\nчто теперь значение Константинополя как первого православного центра должно перейти к Москве, столице единственного свободного и сильного православного государства.\r\nС чувством национальной гордости думали наши предки, что одна независимая Москва может сохранить и сохраняет чистоту православия и что Восток в XV в.\r\nуже не мог удержать этой чистоты и покусился на соединение с папой.\r\nСтесненное положение восточного духовенства при турецком господстве служило в глазах москвичей достаточным ручательством в том,\r\nчто греки не могут веровать право, как не могут право веровать русские люди в Литве и Польше, находясь под постоянным давлением католичества.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "в этой толпе нет самой живой ее половины, ее цвета, роскоши - женщин.\r\nПредставьте, что из шестидесяти тысяч жителей женщин только около семисот.\r\nЕвропеянок, жен, дочерей консулов и других живущих по торговле лиц немного, и те, как цветы севера, прячутся в тень, а китаянок и индианок еще меньше.\r\nМы видели в предместьях несколько китайских противных старух; молодых почти ни одной; но зато видели несколько молодых и довольно красивых индианок.\r\nОгромные золотые серьги, кольца, серебряные браслеты на руках и ногах бросались в глаза.\r\nЕвропеянок можно видеть у них дома или с пяти часов до семи, когда они катаются по эспланаде,\r\nопрокинувшись на эластические подушки щегольских экипажей в легких, прозрачных, как здешний воздух, тканях и в шляпках, не менее легких, а j our:\r\nточно бабочка сидит на голове.\r\nЭти леди лениво проедут по прекрасной дороге под тенью великолепных банианов, пальм, близ зеленой пелены вод, бахромой рассыпающихся у самых колес.\r\nЯ только не понимаю одного:\r\nкак чопорные англичанки, к которым в спальню не смеет войти родной брат,\r\nпри которых нельзя произнести слово \"панталоны\", живут между этим народонаселением, которое ходит вовсе без панталон?\r\nРазве они так же вооружены аристократическим презрением ко всему, что ниже их, как римские матроны,\r\nкоторые, не зная чувства стыда перед рабами, мылись при них и не удостоивали их замечать?\r\n.\r\n. Может быть и то: видно, климат меняет нравы.\r\nЕще одно, последнее сказание о Сингапуре, или, скорее, о даче Вампоа.\r\nКупец этот пригласил нас к себе, не назначив, кого именно, в каком числе, а просто сказал, что ожидает к себе в четыре часа, и просил заехать к нему в лавку, откуда вместе и поехать.\r\nМы отправились впятером и застали его в лавке, неподвижно, с важностью Будды сидящего на своем месте.\r\nОн двоих пригласил сесть с собой в карету, и сам, как сидел в лавке, так в той же кофте, без шапки, и шагнул в экипаж.\r\nПрочие разместились в наемных каретах. До дачи было мили три, то есть около четырех верст. Вот моцион для кучеров - бегом, по жаре!\r\nГладкая, окруженная канавками дорога шла между плантаций, фруктовых деревьев или низменных и болотистых полей.\r\nС дороги уже видны густые, непроходимые леса, в которых гнездятся рыси, ленивцы, но всего более тигры.\r\nЭтих животных не было, когда остров Сингапур был пуст, но лишь только он населился, как с Малаккского полуострова стали переправляться эти звери и тревожить людей и домашних животных.\r\nСпортсменов еще не явилось для истребления зверей, а теперь пока звери истребляют людей.\r\nСингапур еще ожидает своих Нимвродов. Говорят, тигры здесь так же велики и сильны, как на Индийском полуострове: они одной породы с ними.\r\nКруглым счетом истребляется зверями по человеку в два дня; особенно погибает много китайцев, вероятно, потому, что их тут до сорока, а прочих жителей до двадцати тысяч.\r\nПри нас, однако, с людьми ничего не случилось; но у одного китайца, который забрался подальше в лес, тигр утащил собаку.\r\nМы ехали около часа, как вдруг наши кучера, в одном месте, с дороги бросились и потащили лошадей и экипаж в кусты.\r\n\"Куда это? уж не тигр ли встретился?\" - \"Нет, это аллея, ведущая к даче Вампоа\".\r\nЧто это такое?\r\nкак я ни был приготовлен найти что-нибудь оригинальное, как много ни слышал о том, что Вампоа богат, что он живет хорошо, но то, что мы увидели, далеко превзошло ожидание.\r\nОн тотчас повел нас показать сад, которым окружена дача. Про китайские сады говорят много хорошего и дурного.\r\nОдни утверждают, что у китайцев вовсе нет чистого вкуса, что они насилуют природу, устраивая у себя в садах миньятюрные горы, озера, скалы, что давно признано смешным и уродливым;\r\nа один из наших спутников, проживший десять лет в Пекине, сказывал, что китайцы, напротив, вернее всех понимают искусство садоводства, что они прорывают скалы,\r\nдают по произволу течение ручьям и устраивают всё то, о чем сказано, но не в таких жалких, а, напротив,\r\nграндиозных размерах и что пекинские богдыханские сады представляют неподражаемый образец в этом роде.\r\nЧему верить? и тому и другому: что богдыханские сады устроены грандиознее и шире других - это понятно; что у частных людей это сжато, измельчено - тоже понятно.\r\nНо посмотрим, каков сад Вампоа.\r\nОт дома шли большею частию узенькие аллеи во все стороны, обсаженные или крупной породы деревьями, или кустами, или, наконец, цветами.\r\nХозяин - не только охотник, но и знаток дела. Он подробно объяснил нам свойства каждого растения, которые рассажены в систематическом порядке.\r\nНе стану исчислять всего, да и не сумею, отчасти потому, что забыл, отчасти не разобрал половину английских названий хорошенько,\r\nхотя Вампоа, живущий лет двадцать в Сингапуре, говорит по-английски, как англичанин.\r\n\"Вот гвоздичное, вот перцовое дерево, - говорил хозяин, подводя нас к каждому кусту, - вот саговая пальма, терновые яблоки, хлопчатобумажный куст, хлебный плод\" и т.\r\nд. - словом, всё, что производит Индия.\r\nМежду цветами особенно интересны водяные растения, исполинские лилии и лотос: они росли в наполненной водою канаве.\r\nЗамечателен также растущий в наполненной водою же громадной вазе куст, похожий немного на плющ, привезенный сюда из Китая.\r\nКругом корня в вазе плавали золотые рыбки.\r\nКуст этот, по объяснению хозяина, растет так сильно, что если ему дать волю, то года через два им покроется весь сад, и между тем, кроме воды, ему никакой почвы не нужно.\r\nНе знаю, правда ли это.\r\nТут же смотрели мы красивое растение, листья которого, сначала темно-красные и угловатые, по мере созревания переходят в зеленый цвет и получают гладкую, продолговатую форму.\r\nБамбук и бананник рассажены в саду в виде шпалеры, как загородки. Цветов не оберешься, и одни великолепнее других. Тут же было несколько гряд с ананасами.\r\nЯ не пересказал и двадцатой доли всего, что тут было: меня, как простого любителя, незнатока, занимал более общий вид сада. Да, это Индия и Китай вместе.\r\nВот эти растения, чада тропических лучей, нежно воспитанные любимцы солнца, аристократия природы!\r\nВсё пышно убрано, или цветуще, или ароматично; всё носит в себе тонкий дар природы, назначенный не для простых и грубых надобностей.\r\nТут не добудешь дров и не насытишь грубого голода, не выстроишь ни дома, ни корабля: наслаждаешься этими тонкими изделиями природы, как произведениями искусств.\r\nНа каждом дереве и кусте лежит такая своеобразная и яркая красота, что не пройдешь мимо его незаметно, не смешаешь одного с другим.\r\nИ Вампоа мастерски, с умом и любовью, расположил растения в своем саду, как картины в галерее.\r\nКроме растений в саду есть помещения для разных животных.\r\nНастроено несколько башенок с решетчатыми вышками для голубей, которые мельче, но пестрее и красивее наших,\r\nа для фазанов и других птиц поставлена между кустами огромная проволочная клетка.\r\nМы вошли в нее, и испуганные павлины, цапли и еще какие-то необыкновенные белые утки с красными наростами около носа и глаз, как у пьяниц, стаей бросились от нас в разные стороны.\r\nПерешли мостик мимо водяных растений и подошли к сараю, где тоже шарахнулись по углам от нас дикие козы и малорослые олени.\r\nОсобо, тут же, за проволочной дверью, сидел казуар - высокая, сильная птица с толстыми ногами и ступнями, похожими на лошадиные.\r\nХозяин сказывал, что казуар лягается ногами почти так же сильно, как лошадь. Но при нас он выказывал себя с самой смешной стороны.\r\nКогда мы подходили к его клетке, он поспешно удалялся от нас, метался во все четыре угла, как будто отыскивая еще пятого, чтоб спрятаться;\r\nно когда мы уходили прочь, он бежал к двери, сердился, поднимал ужасную возню, топал ногами, бил крыльями в дверь, клевал ее - словом, так и просился, по характеру, в басни Крылова.\r\nНаконец хозяин показал последний замечательный предмет - превосходную арабскую лошадь, совершенно белую, с серебристым отливом.\r\nЗаметно, что он холит ее: она так же почти толста и гладка, как он сам.\r\nМы пошли в дом. Он еще замечательнее сада.\r\nИз просторных сеней с резными дверями мы поднялись по деревянной, устланной циновками лестнице вверх, в полумрачные от жалюзи комнаты, сообщающиеся круглыми дверьми.\r\nВезде стены и мебель тонкой резной работы, золоченые ширмы, длинные крытые галереи со всеми затеями утонченной роскоши; бронза, фарфор; по стенам фигуры, арабески.\r\nЕвропейский комфорт и восточная роскошь подали здесь друг другу руку. Это дворец невидимой феи, индийской пери, самой Сакунталы, может быть.\r\nВот, кажется, следы ее ножек, вот кровать, закрытая едва осязаемой кисеей, висячие лампы и цветные китайские фонари,\r\nроскошный европейский диван, а рядом длинное и широкое бамбуковое кресло.\r\nЗдесь резные золоченые колонны, служащие преддверием ниши, где богиня покоится в жаркие часы дня под дуновением висячего веера.\r\nНо богини нет: около нас ходит будто сам индийский идол - эмблема обилия и плодородия, Вампоа.\r\nНеужели это он отдыхает под кисеей в нише, на него веет прохладу веер, его закрывают ревнивые жалюзи и золоченые резные ширмы от жара? Будто? А зачем же в доме три или четыре спальни?\r\nЧьи, вон это, крошечные туфли прячутся под постель? Чьи это мелочи, корзиночки? Кто тут садится около круглого стола, на котором разбросаны шелк, нитки и другие следы рукоделья?\r\nВсе комнаты оживлены чьим-то таинственным присутствием: много цветов, китайская библиотека, вазы, ларчики.\r\nМы приездом своим как будто спугнули кого-то. Но в доме не слыхать ни шороха, ни шелеста.\r\nА вон два-три туалета: нет сомнения, у Вампоа есть жена, может быть, две-три.\r\nГде ж они? Что эта вилла без них с своей позолотой, огромными зеркалами, резными шкапами и другими чудесами китайской природы и искусства, не исключая и хозяина?\r\nХозяин пригласил нас в гостиную за большой круглый стол, уставленный множеством тарелок и блюд с свежими фруктами и вареньями.\r\nПотом слуги принесли графины с хересом, портвейном и бутылки с элем.\r\nМы попробовали последнего и не могли опомниться от удовольствия: пиво было холодно как лед, так что у меня заныл зуб.\r\nПодали воды, тоже прехолодной. Хозяин объяснил, что у него есть глубокие подвалы; сверх того, он нарочно велел нахолодить пиво и воду селитрой.\r\nМы стали сбираться домой, обошли еще раз все комнаты, вышли на идущие кругом дома галереи: что за виды! какой пламенный закат!\r\nкакой пожар на горизонте! в какие краски оделись эти деревья и цветы! как жарко дышат они! Ужели это то солнце, которое светит у нас?\r\nЯ вспомнил косвенные, бледные лучи, потухающие на березах и соснах, остывшие с последним лучом нивы, влажный пар засыпающих полей,\r\nбледный след заката на небе, борьбу дремоты с дрожью в сумерки и мертвый сон в ночи усталого человека - и мне вдруг захотелось туда, в ту милую страну, где.\r\n.. похолоднее.\r\nМы уехали. Дорогой я видел, как сквозь багровое зарево заката бледно мерцали уже звезды, готовясь вдруг вспыхнуть, лишь только исчезнет солнце.\r\nСкоро яркий пурпурный блеск уступил мягким, нежным тонам, и мы еще не доехали до города, как небо, лес - всё стало другое.\r\nВ городе уже сияли огни; особенно ярко освещаются китайские ряды разноцветными бумажными фонарями. На эспланаде, под банианом, гремела музыка.\r\nМы остановились тут и пробыли до глубокой ночи. В темноте я наткнулся на какого-то француза, с которым разговорился о городе, о жителях, о стране.\r\nЯ спросил его, между прочим, как четыреста человек европейцев мирно уживаются с шестьюдесятью тысячами народонаселения при резком различии их в вере, понятиях, цивилизации?\r\nОн сказал, что полиция, которая большею частью состоит из сипаев, то есть служащих в английском войске индийцев,\r\nдовольно многочисленна и бдительна, притом все цветные племена питают глубокое уважение к белым.\r\nВ начале июня мы оставили Сингапур. Недели было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы еще остались день, то не знали бы, что делать от скуки и жара.\r\nНет, Индия не по нас!\r\nИ англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон - словом,\r\nдальше от экватора, от этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно есть и пить, как едят и пьют англичане.\r\nЯ рад, что был в Сингапуре, но оставил его без сожаления; и если возвращусь туда, то без удовольствия и только поневоле.\r\nДо свидания. \n Китайское море. Июль 1853 года. \n\n VII \n\n ГОН-КОНГ\r\nВид рейда и города. - Улица с дворцами и китайский квартал. - Китайцы и китаянки. - Клуб и казармы.\r\n- Посещение фрегата епископом и генерал-губернатором. - Заведение Джердина и Маттисона.\r\nЯ не писал к вам из Гонконга (или правильнее, по-китайски: Хонкона): не было возможности писать - так жарко.\r\nЯ не понимаю, как там люди сидят в конторах, пишут, считают, издают журналы! Солнце стояло в зените, когда мы были там, лучи падали прямо - прошу заняться чем-нибудь!\r\nПишу теперь в море и не знаю, когда и где отправлю письмо; разве из Китая; но в Китай мы пойдем уже из Японии.\r\nВсё равно:\r\nя хочу только сказать вам несколько слов о Гонконге, и то единственно по обещанию говорить о каждом месте, в котором побываем,\r\nа собственно о Гонконге сказать нечего, или если уже говорить как следует, то надо написать целый торговый или политический трактат, а это не мое дело:\r\nпомните уговор - что писать!\r\nС первого раза, как станешь на гонконгский рейд, подумаешь, что приехал в путное место:\r\nкуда ни оглянешься, всё высокие зеленые холмы, без деревьев правда, но приморские места, чуть подальше от экватора и тропиков, почти все лишены растительности.\r\nПодумаешь, что деревья там где-нибудь, подальше, в долинах: а здесь надо вообразить их очень подальше, без надежды дойти иди доехать до них.\r\nГлядите на местность самого островка Гонконга, и взгляд ваш везде упирается, как в стену, в красно-желтую гору, местами зеленую от травы.\r\nУ подошвы ее, по берегу, толпятся домы, и между ними, как напоказ, выглядывают кое-где пучки банановых листьев,\r\nкоторые сквозят и желтеют от солнечных лучей, да еще видна иногда из-за забора, будто широкая метла, верхушка убитого солнцем дерева.\r\nЗато песку и камней неистощимое обилие. Англичане сумели воспользоваться и этим материалом.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Где лучше автора Решетников Ф", "role": "user" }, { "content": "Однако, несмотря на значительную сутуловатость, по которой ее издали узнавали постоянные обыватели Мокрой улицы, Анна Петровна,\r\nдожившая до шестого десятка лет, шла очень скоро, немножко ковыляя правой ногой, как будто ее кто сзади погонял прутиком.\r\nОна, часто оборачиваясь и кашлянув, произносила фистулой: не отставай! еще далеко!\r\nУ других старушек под шестьдесят лет волоса уже седые и лицо бело-желтое; а у этой, напротив, лицо было бронзового цвета и лоснилось, точно она его намазала салом.\r\nЩеки ее не были ни очень полны, ни худощавы; нос был длинный, прямой, острый, - точно она его постоянно чистила, как курица;\r\nрот маленький, может быть, оттого, что она его ужимала; ее серые тусклые глаза с бурыми зрачками часто мигали.\r\nК этому надо еще прибавить, что от салопчика и от капора Анны Петровны пахло жареным гусем,\r\nпочему ее всякий бы мог назвать, не расспрашивая, или кухмистершею, или кухаркою в кухмистерской.\r\nАнна Петровна шла молча и думала; Пелагея Прохоровна тоже думала. Анна Петровна думала, что теперь она спокойна вполне, нашедши кухарку.\r\nТолько она много назначила ей жалованья; ну, да она сумеет сделать так, что кухарка будет получать не больше рубля в месяц.\r\nПелагея Прохоровна, с своей стороны, думала о том, какая эта старуха бодрая: \"Точно бабушка Настасья Сергеевна, которая умерла назад тому восемь лет!\r\nТой было с лишком девяносто лет, та Пугача помнила; но ходила прямо, говорила ясно и чистым голосом, а не шамкала, не хрипела и фистулой не говорила.\r\nБабушка была в большом почете во всем заводе; она была добрая, ни с кем не ссорилась, бывало, отца с матерью выручала из беды.\r\nА глаза у нее были тоже сердитые. Бывало, забалуемся мы, она только взглянет, мы и замолчим...\r\nКакова-то эта? Та была родная, и я в то время была маленькая, а теперь я большая - и к чужой старухе пошла в работу.\r\nШто бы теперь сказала про меня бабушка Настасья Сергеевна, если бы увидала меня, как я иду за этой старухой?\r\nОна бы ахнула, потому она мне пророчила мужа богатого, большое хозяйство, дюжину ребятишек! Господи, как много в жизни можно испытать всякой всячины.\r\n.. Вот эти мужички, что работают, камень разбивают, тоже прежде не думали, что будут в Питере на богатых людей работать.\r\nОни, поди, думают, глядя на меня, что мне лучше житье, чем им...\"\r\nНо напрасно кухмистерша и кухарка думали, что люди про них думают.\r\nНикто об них ничего не думал, а всякий шел своей дорогой или делал дело, думая только о том, как бы хорошо сделаться вдруг богатым человеком и делать то, что хочется.\r\nПодошли к Неве. По Неве плывет много судов с лесом, камнями, барок с сеном, дровами. Плывут пароходы, у которых и колес не видно, - пароходы, битком набитые людьми.\r\nМножество судов и барок стоят у берега, прикрепленные цепями или толстыми канатами за кольца, вделанные в гранитные набережные.\r\nМножество яликов с пассажирами плывет по разным направлениям; у спусков яличники предлагают свои услуги перевезти через Неву.\r\n\"Вот это река настоящая. А все же помене наших будет\", - подумала Пелагея Прохоровна, когда кухмистерша и она шли по Дворцовому мосту.\r\nОна спросила старушку: как называется эта река? Та сказала - и, ткнув в пространство левой рукой, проговорила:\n - А там море!\r\n- Море! Ах бы, поехала я по этому морю. А ты по морям плавала?\n - Я, что есть, через Неву ни разу не плавала.\r\n- Боишься?\n - Боюсь! А море я раз пять в году видаю, со Смоленского.\r\n- А это што же, Смоленское-то?\n - Кладбище такое, вон там, на Васильевском острову, - сказала кухмистерша и указала рукой.\r\nПелагея Прохоровна стала смотреть на Васильевский остров.\r\n\"Так вот он, Васильевский-то славный остров, што в песне поется. А я думала, што в песне все враки.\r\n.. Думала, какой-нибудь пьяный мастерко сочинил эту песню\", - думала Пелагея Прохоровна.\r\nПрошли мост, пошли по Первой линии.\n - Здесь тоже Питер? - спросила Пелагея Прохоровна старушку.\r\n- Нет, здесь Васильевский остров.\r\n\"Ах бы дяде попасть сюда! Уж он непременно сочинил бы с Короваевым такую песню, што он был на самом Васильевском острову\". И сердце у Пелагеи Прохоровны, неизвестно почему, заныло.\r\nОпять мост.\r\n- Это што же! Идем, идем - и конца нет. Все какие-то мосты да реки! - проговорила Пелагея Прохоровна, недовольная тем, что старуха ее ведет бог знает куда.\r\n- Если бы я воды не боялась, давно бы уж дома были. Вон оттоль стоит только в ялик сесть, и через полчаса дома.\r\nА то я воды боюсь. Отроду не плавала, - проговорила старуха. Они пошли берегом.\r\nЗдесь кухмистерша чувствовала себя уже свободнее и спокойнее. Она пошла тише, не загребала правой ногой, а шла как ленивый конь, покачиваясь направо и налево.\r\nЗдесь она была как дома, сняла даже с головы капор - на голове оказался белый чепчик с дырочками, сквозь которые виднелись начинающие седеть волосы.\r\nОтдавши капор Пелагее Прохоровне с приказанием не измять и не испачкать его,\r\nона сняла и салопчик и очутилась в шелковом черном платке на плечах и в ситцевом голубом засаленном платье.\r\nЭто раздеванье удивило Пелагею Прохоровну, но она не посмела спросить. Старушка отдала Пелагее Прохоровне и салопчик.\r\n- Ты его положи на плечо, да смотри не изомни! - сказала она своей новой слуге.\n - Барыня... А узел?\r\n- И узел можешь держать.\n Пелагея Прохоровна кое-как устроила свою ношу.\r\nПреобразившись по-домашнему, Анна Петровна пошла еще тише, что-то напевая про себя, как будто воображала, что идет не по улице, а в своей собственной комнате.\r\n- Здравствуйте, Анна Петровна! - сказала попавшаяся навстречу кухмистерше старушка с платком на голове, в ситцевом платье, тоже, вероятно, воображающая, что она у себя дома.\r\n- Здравствуйте, Марья Игнатьевна! - И старушки поцеловали друг друга в щеки. - Куда ходила? А я ведь с Никольского...\r\n- Мать пресвятая богородица! - проговорила Марья Игнатьевна и неизвестно отчего вздрогнула, точно ее что кольнуло в бок или случилась с ней икота.\r\n- Да, матушка моя, с Никольского. Вон какую добыла! - И Анна Петровна кивнула головой на Пелагею Прохоровну, которая стояла недалеко от старушек и смотрела на них.\r\n- Неужели у нас не нашлось?\n - О! што здешние! Они избаловались.\n - Это так... Только она молодая, - сказала шепотом Марья Игнатьевна.\n - Не эдакие у меня жили... Вышколю.\r\n- А у меня несчастие какое: сынок ногу вывихнул пьяный.\n - Господи благослови! - чуть не крикнула Анна Петровна и замигала чаще обыкновенного.\r\n- Да вот, поди же ты! Иду к доктору.\n Старушки поговорили минут пять и простились, поцеловав друг друга.\r\nНемного погодя Анна Петровна свернула в переулок, потом в улицу.\r\nЗдесь на каждом шагу попадались ей знакомые люди, но она не останавливалась, а только отвечала на вопросы: ах, с Никольского! устала!..\r\nЧерез десять минут она вошла во двор, в котором было два деревянных двухэтажных флигеля с мезонином на каждом.\r\nНа улицу, кроме того, выходило по обеим сторонам два дома - один направо, каменный трехэтажный, с подвалом,\r\nналево - деревянный, с девятью окнами, без мезонина, на котором была прибита вывеска с надписью:\r\n\"Школа\".\r\nХотя Анна Петровна Овчинникова никогда не была потомственною дворянкою,\r\nно она еще в девочках считала себя столбовою дворянскою дочерью, несмотря на то, что отец ее был только сенатский регистратор.\r\nВероятно, это происходило оттого, что и родители ее и соседи их, служа в министерствах,\r\nсчитали себя особым классом, с которым нельзя сравнять мещан и даже купцов, и поэтому причисляли себя к дворянам.\r\nОднако, несмотря на причисление себя к дворянскому сословию, большинству этих самохвалов и самохвалок жилось гораздо хуже,\r\nнежели мещанам и купцам, не пренебрегавшим черною работою, за которую стыдно было взяться какому-нибудь чиновничку, его жене или детям.\r\nНекоторые чиновники имели на Петербургской стороне свои дома, доставшиеся им или от родителей, или в приданое;\r\nа как такие домовладельцы имели большие семейства, то чиновников со временем расплодилось много,\r\nи они так дружно сплотились на Петербургской стороне около тех мест, где родились и выросли, что заманить их в другое место было очень трудно.\r\nПоэтому и Мокрая улица, населенная преимущественно канцелярским людом, имеет свой характер, совсем отличный от петербургского.\r\nВ ней очень мало каменных домов, а всё больше деревянные, окрашенные желтою краскою, или охрою,\r\nкоторые теснятся друг к другу, так что с крыши одного мезонина на крышу другого мезонина скачут кошки.\r\nУлица плохо вымощена, тротуаров не существует, нет извозчиков, нет городовых, нет даже будки. В ней всего один фонарь, и то напротив гостиницы для приезжающих.\r\nЗдесь пахнет провинцией, и если бы из окон мезонинов не видна была Нева и гранитная набережная с каменными зданиями за Невой,\r\nто можно бы сказать, что это не Петербург, а угол уездного города.\r\nУтром чиновники в известное время идут толпами на службу с портфелями, конвертами из синей бумаги, свертками или без них.\r\nПотом, в известное тоже время, чиновницы и вообще дамы дворянского класса идут в лавочки за провизией, после этого на улице пусто.\r\nОколо пяти и шести часов вечера чиновники, измученные и уставшие, бредут по домам;\r\nнекоторые заходят, в заведения \"распивочно и навынос\", откуда или выходят сами, или их выводят с руганью жены.\r\nДо десяти часов видится жизнь в этой улице; чиновники и их семейства сидят у окон, поют песни и наигрывают на гитарах; некоторые сидят на улицах на лавочках в халатах;\r\nнекоторые, сидя у растворенного окна, что-то пишут; не редкость также в хорошую погоду увидеть нескольких молодых чиновников, играющих в дворах или на улице в бабки или городки.\r\nВ десять часов все смолкает, гаснут огни в домах, запираются ставни окон, настает тишина, прерываемая только лаем множества собак.\r\nДаже в климатическом отношении Мокрая улица не похожа на петербургские улицы;\r\nтак, здесь зимой несравненно холоднее и больше снегу, чем в Петербурге, где снег постоянно сгребают и увозят прочь,\r\nгде иногда целый месяц уж ездят на колесах, тогда как в Мокрой улице еще хорошая езда на санях.\r\nПри поднятии воды в Неве Мокрую улицу заливает раньше других, так что из нее в Неву можно отправиться прямо в лодке или в ялике.\r\nИ все-таки здешнему воздуху Петербург может позавидовать:\r\nздесь меньше мрет народа, женщины доживают до семидесяти и больше лет, и если детям не передана родителями какая-нибудь болезнь, они растут толстыми и здоровыми.\r\nПоэтому немудрено, что Анна Петровна родилась, выросла и прожила до шестидесяти лет в Мокрой улице, где прежде у родителей ее был свой дом,\r\nкоторый после смерти отца, вследствие крайней нужды, мать принуждена была продать, а потом поселиться на квартире в той же Мокрой улице и заняться шитьем.\r\nАнна Петровна была третьею дочерью, но успела влюбить в себя молодого чиновника раньше прочих сестер и, вышедши замуж, поселилась с мужем также в Мокрой улице.\r\nНи она, ни супруг ее даже и в помышлениях не имели не только жить где-нибудь в Гороховой или в Офицерской улице Петербурга, но даже переселиться в другую улицу Петербургской стороны.\r\nТакое переселение было бы сочтено соседями за раскол или за чрезмерную гордость.\r\nОбитатели Мокрой улицы достоверно знают, что муж у Анны Петровны был в а р в а р, каких свет не производил.\r\nХотя таких варваров было много в Мокрой улице, но со стороны казалось, что этот варвар был почище других варваров.\r\nВ сущности, однакож, он был даже несколько скромнее большинства чиновников, и такое название к нему пришпилилось не совсем кстати.\r\nДело в том, что он был первые пять лет для супруги а н г е л о м, но на шестой год, когда Анна Петровна родила плаксивую девочку, ангел стал приходить домой навеселе.\r\nСперва супруга думала, что ангел весел потому, что у него есть дочь, или потому, что его сегодня похвалили на службе:\r\nей в голову не приходило, что ангел выпивает, так как он после выпивки обыкновенно закусывал или гвоздикою, или сургучом, чтобы не пахло водкой.\r\nКаково же было ее удивление, когда в день получки жалованья ангел приехал домой на извозчике до того пьяный, что она должна была втащить его в квартиру с извозчиком.\r\nНо и этого мало: у ангела денег оказалось налицо всего трехрублевая бумажка и несколько медяков.\r\nС этих пор жизнь пошла нехорошая: муж пьянствовал часто, жена его била и мало-помалу истрачивала приданые деньги;\r\nсоседки говорили про Овчинникова всякую всячину и не могли понять, отчего он стал пьянствовать хуже и хуже, закладывал свою шинель, вицмундир и даже сапоги;\r\nтащил в залог все, что лежало плохо.\r\nЖена выкупала все эти вещи, ходила к ворожеям, поила мужа какими-то лекарствами, от которых он хворал по месяцам, но пьянствовать все-таки не переставал.\r\nТаким образом супруги прожили пятнадцать лет. На шестнадцатом Овчинникова уволили в отставку; Анна Петровна стала лечить его - и залечила до того, что он помер.\r\nАнна Петровна осталась вдовою губернского секретаря с двумя дочерьми, Верой и Надеждой.\r\nНесмотря на нехорошую жизнь с пьяницей-мужем, она все-таки была женщина красивая и здоровая и могла бы выйти замуж,\r\nно ей уже опротивела замужняя жизнь, тем более что и в других семействах она видела то же, что творилось и с нею в замужестве.\r\nДа за нее, впрочем, никто и не сватался, вероятно потому, что у нее, было двое детей и она жила бедно, приобретая деньги шитьем.\r\nСестра ее, жившая на Песках и не имевшая детей, которые умирали через три и пять месяцев по рождении, звала Анну Петровну жить к себе.\r\nНо Анна Петровна не могла у ней прожить и с неделю: ей было скучно обо всей Петербургской стороне, о Мокрой улице, где ей казался и воздух чище и жизнь проще.\r\n\"Там все свои, там просто; здесь хоть и чиновники живут, но далеко хуже наших, и друг с другом они не ладят.\r\nЗдесь поживет чиновник с месяц - и уедет прочь, а у нас этого нет. У нас и одеваться хорошо не надо, у нас и важных людей не встретишь; а здесь оденься-ко худо - осмеют\".\r\nТак думала Анна Петровна и воротилась в Мокрую улицу.\r\nПришлось переехать на другую квартиру, потому что прежняя была и велика для вдовы и дорога.\r\nЗаложила Анна Петровна кой-какие ценные вещи, доставшиеся ей в приданое или купленные в первый год замужества,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Пушкин А", "role": "user" }, { "content": "Ей с поклоном старик отвечает:\n \"Смилуйся, государыня рыбка!\n Опять моя старуха бунтует:\n Уж не хочет быть она дворянкой,\n Хочет быть вольною царицей\".\r\nОтвечает золотая рыбка:\n \"Не печалься, ступай себе с богом!\n Добро! будет старуха царицей!\"\n Старичок к старухе воротился.\r\nЧто ж? пред ним царские палаты.\n В палатах видит свою старуху,\n За столом сидит она царицей,\n Служат ей бояре да дворяне,\r\nНаливают ей заморские вины;\n Заедает она пряником печатным;\n Вкруг ее стоит грозная стража,\n На плечах топорики держат.\r\nКак увидел старик, - испугался!\n В ноги он старухе поклонился,\n Молвил: \"Здравствуй, грозная царица!\n Ну, теперь твоя душенька довольна\".\r\nНа него старуха не взглянула,\n Лишь с очей прогнать его велела.\n Подбежали бояре и дворяне,\n Старика взашеи затолкали.\r\nА в дверях-то стража подбежала,\n Топорами чуть не изрубила.\n А народ-то над ним насмеялся:\n \"Поделом тебе, старый невежа!\n Впредь тебе, невежа, наука:\r\nНе садися не в свои сани!\"\n Вот неделя, другая проходит,\n Еще пуще старуха вздурилась:\n Царедворцев за мужем посылает,\r\nОтыскали старика, привели к ней.\n Говорит старику старуха:\n \"Воротись, поклонися рыбке.\n Не хочу быть вольною царицей,\r\nХочу быть владычицей морскою,\n Чтобы жить мне в Окияне-море,\n Чтоб служила мне рыбка золотая\n И была б у меня на посылках\".\r\nСтарик не осмелился перечить,\n Не дерзнул поперек слова молвить.\n Вот идет он к синему морю,\n Видит, на море черная буря:\r\nТак и вздулись сердитые волны,\n Так и ходят, так воем и воют.\n Стал он кликать золотую рыбку.\n Приплыла к нему рыбка, спросила:\r\n\"Чего тебе надобно, старче?\"\n Ей старик с поклоном отвечает:\n \"Смилуйся, государыня рыбка!\n\n Что мне делать с проклятою бабой?\r\nУж не хочет быть она царицей,\n Хочет быть владычицей морскою;\n Чтобы жить ей в Окияне-море,\n Чтобы ты сама ей служила\r\nИ была бы у ней на посылках\".\n Ничего не сказала рыбка,\n Лишь хвостом по воде плеснула\n И ушла в глубокое море.\n Долго у моря ждал он ответа,\r\nНе дождался, к старухе воротился -\n Глядь: опять перед ним землянка;\n На пороге сидит его старуха,\n А пред нею разбитое корыто.\r\nСКАЗКА О МЕРТВОЙ ЦАРЕВНЕ И О СЕМИ БОГАТЫРЯХ\n\n Царь с царицею простился,\n В путь-дорогу снарядился,\n И царица у окна\n Села ждать его одна.\r\nЖдет-пождет с утра до ночи,\n Смотрит в поле, инда очи\n Разболелись глядючи\n С белой зори до ночи;\n Не видать милого друга!\r\nТолько видит: вьется вьюга,\n Снег валится на поля,\n Вся белешенька земля.\n Девять месяцев проходит,\n С поля глаз она не сводит.\r\nВот в сочельник в самый, в ночь\n Бог дает царице дочь.\n Рано утром гость желанный,\n День и ночь так долго жданный,\r\nИздалеча наконец\n Воротился царь-отец.\n На него она взглянула,\n Тяжелешенько вздохнула,\n Восхищенья не снесла,\r\nИ к обедне умерла.\n Долго царь был неутешен,\n Но как быть? и он был грешен;\n Год прошел как сон пустой,\n Царь женился на другой.\r\nПравду молвить, молодица\n Уж и впрямь была царица:\n Высока, стройна, бела,\n И умом и всем взяла;\n Но зато горда, ломлива,\r\nСвоенравна и ревнива.\n Ей в приданое дано\n Было зеркальце одно;\n Свойство зеркальце имело:\n Говорить оно умело.\n С ним одним она была\r\nДобродушна, весела,\n С ним приветливо шутила\n И, красуясь, говорила:\n \"Свет мой, зеркальце! скажи\n Да всю правду доложи:\r\nЯ ль на свете всех милее,\n Всех румяней и белее?\"\n И ей зеркальце в ответ:\n \"Ты, конечно, спору нет;\n Ты, царица, всех милее,\r\nВсех румяней и белее\".\n И царица хохотать,\n И плечами пожимать,\n И подмигивать глазами,\n И прищелкивать перстами,\r\nИ вертеться подбочась,\n Гордо в зеркальце глядясь.\n Но царевна молодая,\n Тихомолком расцветая,\n Между тем росла, росла,\r\nПоднялась - и расцвела,\n Белолица, черноброва,\n Нраву кроткого такого.\n И жених сыскался ей,\n Королевич Елисей.\n Сват приехал, царь дал слово,\r\nА приданое готово:\n Семь торговых городов\n Да сто сорок теремов.\n На девичник собираясь,\n Вот царица, наряжаясь\r\nПеред зеркальцем своим,\n Перемолвилася с ним:\n \"Я ль, скажи мне, всех милее,\n Всех румяней и белее?\"\n Что же зеркальце в ответ?\r\n\"Ты прекрасна, спору нет;\n Но царевна всех милее,\n Всех румяней и белее\".\n Как царица отпрыгнет,\n Да как ручку замахнет,\r\nДа по зеркальцу как хлопнет,\n Каблучком-то как притопнет!..\n \"Ах ты, мерзкое стекло!\n Это врешь ты мне на зло.\n Как тягаться ей со мною?\r\nЯ в ней дурь-то успокою.\n Вишь какая подросла!\n И не диво, что бела:\n Мать брюхатая сидела\n Да на снег лишь и глядела!\r\nНо скажи: как можно ей\n Быть во всем меня милей?\n Признавайся: всех я краше.\n Обойди все царство наше,\r\nХоть весь мир; мне ровной нет.\n Так ли?\" Зеркальце в ответ:\n \"А царевна все ж милее,\n Все ж румяней и белее\".\n Делать нечего. Она,\r\nЧерной зависти полна,\n Бросив зеркальце под лавку,\n Позвала к себе Чернавку\n И наказывает ей,\n Сенной девушке своей,\r\nВесть царевну в глушь лесную\n И, связав ее, живую\n Под сосной оставить там\n На съедение волкам.\n Черт ли сладит с бабой гневной?\r\nСпорить нечего. С царевной\n Вот Чернавка в лес пошла\n И в такую даль свела,\n Что царевна догадалась,\n И до смерти испугалась,\r\nИ взмолилась: \"Жизнь моя!\n В чем, скажи, виновна я?\n Не губи меня, девица!\n А как буду я царица,\n Я пожалую тебя\".\n Та, в душе ее любя,\r\nНе убила, не связала,\n Отпустила и сказала:\n \"Не кручинься, бог с тобой\".\n А сама пришла домой.\n \"Что? - сказала ей царица, -\r\nГде красавица девица?\" - Там, в лесу, стоит одна, - Отвечает ей она. - Крепко связаны ей локти;\n Попадется зверю в когти,\r\nМеньше будет ей терпеть,\n Легче будет умереть.\n И молва трезвонить стала:\n Дочка царская пропала!\n Тужит бедный царь по ней.\r\nКоролевич Елисей,\n Помолясь усердно богу,\n Отправляется в дорогу\n За красавицей душой,\n За невестой молодой.\n Но невеста молодая,\r\nДо зари в лесу блуждая,\n Между тем все шла да шла\n И на терем набрела.\n Ей на встречу пес, залая,\n Прибежал и смолк, играя;\r\nВ ворота вошла она,\n На подворье тишина.\n Пес бежит за ней, ласкаясь,\n А царевна, подбираясь,\n Поднялася на крыльцо\r\nИ взялася за кольцо;\n Дверь тихонько отворилась,\n И царевна очутилась\n В светлой горнице; кругом\n Лавки, крытые ковром,\r\nПод святыми стол дубовый,\n Печь с лежанкой изразцовой.\n Видит девица, что тут\n Люди добрые живут;\n Знать, не будет ей обидно!\r\nНикого меж тем не видно.\n Дом царевна обошла,\n Все порядком убрала,\n Засветила богу свечку,\n Затопила жарко печку,\n На полати взобралась\r\nИ тихонько улеглась.\n Час обеда приближался,\n Топот по двору раздался:\n Входят семь богатырей,\n Семь румяных усачей.\r\nСтарший молвил: \"Что за диво!\n Все так чисто и красиво.\n Кто-то терем прибирал\n Да хозяев поджидал.\n Кто же? Выдь и покажися,\r\nС нами честно подружися.\n Коль ты старый человек,\n Дядей будешь нам навек.\n Коли парень ты румяный,\n Братец будешь нам названый.\r\nКоль старушка, будь нам мать,\n Так и станем величать.\n Коли красная девица,\n Будь нам милая сестрица\".\n И царевна к ним сошла,\r\nЧесть хозяям отдала,\n В пояс низко поклонилась;\n Закрасневшись, извинилась,\n Что-де в гости к ним зашла,\n Хоть звана и не была.\r\nВмиг по речи те спознали,\n Что царевну принимали;\n Усадили в уголок,\n Подносили пирожок;\n Рюмку полну наливали,\n На подносе подавали.\r\nОт зеленого вина\n Отрекалася она;\n Пирожок лишь разломила,\n Да кусочек прикусила,\n И с дороги отдыхать\n Отпросилась на кровать.\r\nОтвели они девицу\n Вверх во светлую светлицу\n И оставили одну,\n Отходящую ко сну.\n День за днем идет, мелькая,\n А царевна молодая\r\nВсе в лесу, не скучно ей\n У семи богатырей.\n Перед утренней зарею\n Братья дружною толпою\n Выезжают погулять,\r\nСерых уток пострелять,\n Руку правую потешить,\n Сорочина в поле спешить,\n Иль башку с широких плеч\n У татарина отсечь,\r\nИли вытравить из леса\n Пятигорского черкеса.\n А хозяюшкой она\n В терему меж тем одна\n Приберет и приготовит.\n Им она не прекословит,\r\nНе перечут ей они.\n Так идут за днями дни.\n Братья милую девицу\n Полюбили. К ней в светлицу\n Раз, лишь только рассвело,\r\nВсех их семеро вошло.\n Старший молвил ей: \"Девица,\n Знаешь: всем ты нам сестрица,\n Всех нас семеро, тебя\n Все мы любим, за себя\r\nВзять тебя мы все бы ради,\n Да нельзя, так бога ради\n Помири нас как-нибудь:\n Одному женою будь,\n Прочим ласковой сестрою.\r\nЧто ж качаешь головою?\n Аль отказываешь нам?\n Аль товар не по купцам?\"\n \"Ой вы, молодцы честные,\n Братцы вы мои родные, -\r\nИм царевна говорит, -\n Коли лгу, пусть бог велит\n Не сойти живой мне с места.\n Как мне быть? ведь я невеста.\n Для меня вы все равны,\r\nВсе удалы, все умны,\n Всех я вас люблю сердечно;\n Но другому я навечно\n Отдана. Мне всех милей\n Королевич Елисей\".\r\nБратья молча постояли\n Да в затылке почесали.\n \"Спрос не грех. Прости ты нас, -\n Старший молвил поклонясь, -\n Коли так, не заикнуся\r\nУж о том\". - \"Я не сержуся, -\n Тихо молвила она, -\n И отказ мой не вина\".\n Женихи ей поклонились,\n Потихоньку удалились,\r\nИ согласно все опять\n Стали жить да поживать.\n Между тем царица злая,\n Про царевну вспоминая,\n Не могла простить ее,\r\nА на зеркальце свое\n Долго дулась и сердилась;\n Наконец об нем хватилась\n И пошла за ним, и, сев\n Перед ним, забыла гнев,\r\nКрасоваться снова стала\n И с улыбкою сказала:\n \"Здравствуй, зеркальце! скажи\n Да всю правду доложи:\n Я ль на свете всех милее,\r\nВсех румяней и белее?\"\n И ей зеркальце в ответ:\n \"Ты прекрасна, спору нет;\n Но живет без всякой славы,\n Средь зеленыя дубравы,\r\nУ семи богатырей\n Та, что все ж тебя милей\".\n И царица налетела\n На Чернавку: \"Как ты смела\n Обмануть меня? и в чем!..\"\r\nТа призналася во всем:\n Так и так. Царица злая,\n Ей рогаткой угрожая,\n Положила иль не жить,\n Иль царевну погубить.\n Раз царевна молодая,\r\nМилых братьев поджидая,\n Пряла, сидя под окном.\n Вдруг сердито под крыльцом\n Пес залаял, и девица\n Видит: нищая черница\r\nХодит по двору, клюкой\n Отгоняя пса. \"Постой,\n Бабушка, постой немножко, -\n Ей кричит она в окошко, -\n Пригрожу сама я псу\r\nИ кой-что тебе снесу\".\n Отвечает ей черница:\n \"Ох ты, дитятко девица!\n Пес проклятый одолел,\n Чуть до смерти не заел.\r\nПосмотри, как он хлопочет!\n Выдь ко мне\". - Царевна хочет\n Выдти к ней и хлеб взяла,\n Но с крылечка лишь сошла,\n Пес ей под ноги - и лает,\r\nИ к старухе не пускает;\n Лишь пойдет старуха к ней,\n Он, лесного зверя злей,\n На старуху. \"Что за чудо?\n Видно, выспался он худо, -\r\nЕй царевна говорит: -\n На ж, лови!\" - и хлеб летит.\n Старушонка хлеб поймала:\n \"Благодарствую, - сказала. -\r\nБог тебя благослови;\n Вот за то тебе, лови!\"\n И к царевне наливное,\n Молодое, золотое,\n Прямо яблочко летит…\r\nПес как прыгнет, завизжит…\n Но царевна в обе руки\n Хвать - поймала. \"Ради скуки\n Кушай яблочко, мой свет.\n Благодарствуй за обед\".\r\nСтарушоночка сказала,\n Поклонилась и пропала…\n И с царевной на крыльцо\n Пес бежит и ей в лицо\n Жалко смотрит, грозно воет,\r\nСловно сердце песье ноет,\n Словно хочет ей сказать:\n Брось! - Она его ласкать,\n Треплет нежною рукою;\n \"Что, Соколко, что с тобою?\r\nЛяг!\" - и в комнату вошла,\n Дверь тихонько заперла,\n Под окно за пряжу села\n Ждать хозяев, а глядела\n Все на яблоко. Оно\n Соку спелого полно,\r\nТак свежо и так душисто,\n Так румяно-золотисто,\n Будто медом налилось!\n Видны семечки насквозь…\n Подождать она хотела\r\nДо обеда; не стерпела,\n В руки яблочко взяла,\n К алым губкам поднесла,\n Потихоньку прокусила\n И кусочек проглотила…\r\nВдруг она, моя душа,\n Пошатнулась не дыша,\n Белы руки опустила,\n Плод румяный уронила,\n Закатилися глаза,\n И она под образа\r\nГоловой на лавку пала\n И тиха, недвижна стала…\n Братья в ту пору домой\n Возвращалися толпой\n С молодецкого разбоя.\r\nИм на встречу, грозно воя,\n Пес бежит и ко двору\n Путь им кажет. \"Не к добру! -\n Братья молвили: - печали\n Не минуем\". Прискакали,\r\nВходят, ахнули. Вбежав,\n Пес на яблоко стремглав\n С лаем кинулся, озлился,\n Проглотил его, свалился\n И издох. Напоено\n Было ядом, знать, оно.\r\nПеред мертвою царевной\n Братья в горести душевной\n Все поникли головой,\n И с молитвою святой\n С лавки подняли, одели,\r\nХоронить ее хотели\n И раздумали. Она,\n Как под крылышком у сна,\n Так тиха, свежа лежала,\n Что лишь только не дышала.\n Ждали три дня, но она\r\nНе восстала ото сна.\n Сотворив обряд печальный,\n Вот они во гроб хрустальный\n Труп царевны молодой\n Положили - и толпой\r\nПонесли в пустую гору,\n И в полуночную пору\n Гроб ее к шести столбам\n На цепях чугунных там\n Осторожно привинтили\r\nИ решеткой оградили;\n И, пред мертвою сестрой\n Сотворив поклон земной,\n Старший молвил: \"Спи во гробе;\n Вдруг погасла, жертвой злобе,\r\nНа земле твоя краса;\n Дух твой примут небеса.\n Нами ты была любима\n И для милого хранима -\n Не досталась никому,\n Только гробу одному\".\r\nВ тот же день царица злая,\n Доброй вести ожидая,\n Втайне зеркальце взяла\n И вопрос свой задала:\n \"Я ль, скажи мне, всех милее,\r\nВсех румяней и белее?\"\n И услышала в ответ:\n \"Ты, царица, спору нет,\n Ты на свете всех милее,\n Всех румяней и белее\".\r\nЗа невестою своей\n Королевич Елисей\n Между тем по свету скачет.\n Нет как нет! Он горько плачет,\n И кого ни спросит он,\r\nВсем вопрос его мудрен;\n Кто в глаза ему смеется,\n Кто скорее отвернется;\n К красну солнцу наконец\n Обратился молодец.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "У ней, говорят, у самой денег куча, на проценты дает, добром нажила.\r\nЯ, Прасковья, тебя не виню; не ты телеграммы посылала; и об старом тоже поминать не хочу.\r\nЗнаю, что характеришка у тебя скверный - оса! укусишь, так вспухнет, да жаль мне тебя, потому: покойницу Катерину, твою мать, я любила. Ну, хочешь? бросай все здесь и поезжай со мною.\r\nВедь тебе деваться-то некуда; да и неприлично тебе с ними теперь. Стой! - прервала бабушка начинавшую было отвечать Полину, - я еще не докончила. От тебя я ничего не потребую.\r\nДом у меня в Москве, сама знаешь, - дворец, хоть целый этаж занимай и хоть по неделям ко мне не сходи, коль мой характер тебе не покажется. Ну, хочешь или нет?\r\n- Позвольте сперва вас спросить: неужели вы сейчас ехать хотите?\r\n- Шучу, что ли, я, матушка? Сказала и поеду. Я сегодня пятнадцать тысяч целковых просадила на растреклятой вашей рулетке.\r\nВ подмосковной я, пять лет назад, дала обещание церковь из деревянной в каменную перестроить, да вместо того здесь просвисталась. Теперь, матушка, церковь поеду строить.\r\n- А во'ды-то, бабушка? Ведь вы приехали воды пить?\r\n- И, ну тебя с во'дами твоими! Не раздражай ты меня, Прасковья; нарочно, что ли, ты? Говори, едешь аль нет?\r\n- Я вас очень, очень благодарю, бабушка, - с чувством начала Полина, - за убежище, которое вы мне предлагаете. Отчасти вы мое положение угадали.\r\nЯ вам так признательна, что, поверьте, к вам приду, может быть, даже и скоро; а теперь есть причины.\r\n.. важные... и решиться я сейчас, сию минуту, не могу. Если бы вы остались хоть недели две...\r\n- Значит, не хочешь?\r\n- Значит, не могу. К тому же во всяком случае я не могу брата и сестру оставить, а так как... так как... так как действительно может случиться, что они останутся, как брошенные, то.\r\n.. если возьмете меня с малютками, бабушка, то, конечно, к вам поеду и, поверьте, заслужу вам это! - прибавила она с жаром, - а без детей не могу, бабушка.\r\n- Ну, не хнычь! (Полина и не думала хныкать, да она и никогда не плакала), - и для цыплят найдется место; велик курятник. К тому же им в школу пора.\r\nНу так не едешь теперь? Ну, Прасковья, смотри! Сделала бы я тебе добра, а ведь я знаю, почему ты не едешь. Все я знаю, Прасковья! Не доведет тебя этот французишка до добра.\r\nПолина вспыхнула. Я так и вздрогнул. (Все знают! Один я, стало быть, ничего не знаю!)\r\n- Ну, ну, не хмурься. Не стану размазывать. Только смотри, чтоб не было худа, понимаешь? Ты девка умная; жаль мне тебя будет.\r\nНу, довольно, не глядела бы я на вас на всех! Ступай! прощай!\r\n- Я, бабушка, еще провожу вас, - сказала Полина.\n - Не надо; не мешай, да и надоели вы мне все.\r\nПолина поцеловала у бабушки руку, но та руку отдернула и сама поцеловала ее в щеку.\n Проходя мимо меня, Полина быстро на меня поглядела и тотчас отвела глаза.\r\n- Ну, прощай и ты, Алексей Иванович! Всего час до поезда. Да и устал ты со мною, я думаю. На, возьми себе эти пятьдесят золотых.\n - Покорно благодарю вас, бабушка, мне совестно..\r\n- Ну, ну! - кликнула бабушка, но до того энергично и грозно, что я не посмел отговариваться и принял.\r\n- В Москве, как будешь без места бегать, -. ко мне приходи; отрекомендую куда-нибудь. Ну убирайся!\r\nЯ пришел к себе в номер и лег на кровать. Я думаю, я лежал с полчаса навзничь, закинув за голову руки. Катастрофа уж разразилась, было о чем подумать.\r\nЗавтра я решил настоятельно говорить с Полиной. А! французишка? Так, стало быть, правда! Но что же тут могло быть, однако? Полина и Де-Грие! Господи, какое сопоставление!\r\nВсе это было просто невероятно. Я вдруг вскочил вне себя, чтоб идти тотчас же отыскать мистера Астлея и во что бы то ни стало заставить его говорить.\r\nОн, конечно, и тут больше меня знает. Мистер Астлей? вот еще для меня загадка!\r\nНо вдруг в дверях моих раздался стук. Смотрю - Потапыч.\n - Батюшка, Алексей Иванович: к барыне, требуют!\r\n- Что такое? Уезжает, что ли? До поезда еще двадцать минут.\n - Беспокоятся, батюшка, едва сидят. \"Скорей, скорей!\" - вас то есть, батюшка; ради Христа, не замедлите.\r\nТотчас же я сбежал вниз. Бабушку уже вывезли в коридор.\n В руках ее был бумажник.\r\n- Алексей Иванович, иди вперед, пойдем!..\n - Куда, бабушка?\n - Жива не хочу быть, отыграюсь! Ну, марш, без расспросов! Там до полночи ведь игра идет?\r\nЯ остолбенел, подумал, но тотчас же решился.\n - Воля ваша, Антонида Васильевна, не пойду.\r\n- Это почему? Это что еще? Белены, что ли, вы все объелись!\r\n- Воля ваша: я потом сам упрекать себя стану; не хочу! Не хочу быть ни свидетелем, ни участником; избавьте, Антонида Васильевна.\r\nВот ваши пятьдесят фридрихсдоров назад; прощайте! - И я, положив сверток с фридрихсдорами тут же на столик, подле которого пришлись кресла бабушки, поклонился и ушел.\r\n- Экой вздор! - крикнула мне вслед бабушка, - да не ходи, пожалуй, я и одна дорогу найду! Потапыч, иди со мною! Ну, подымайте, несите.\r\nМистера Астлея я не нашел и воротился домой. Поздно, уже в первом часу пополуночи, я узнал от Потапыча, чем кончился бабушкин день.\r\nОна все проиграла, что ей давеча я наменял, то есть, по-нашему, еще десять тысяч рублей.\r\nК ней прикомандировался там тот самый полячок, которому она дала давеча два фридрихсдора, и все время руководил ее в игре.\r\nСначала, до полячка, она было заставляла ставить Потапыча, но скоро прогнала его; тут-то и подскочил полячок.\r\nКак нарочно, он понимал по-русски и даже болтал кое-как, смесью трех языков, так что они кое-как уразумели друг друга.\r\nБабушка все время нещадно ругала его, и хоть тот беспрерывно \"стелился под стопки паньски\", но уж \"куда сравнить с вами, Алексей Иванович, - рассказывал Потапыч.\r\n- С вами она точно с барином обращалась, а тот - так, я сам видел своими глазами, убей бог на месте, - тут же у ней со стола воровал.\r\nОна его сама раза два на столе поймала, и уж костила она его, костила всяческими-то, батюшка, словами, даже за волосенки раз отдергала, право, не лгу, так что кругом смех пошел.\r\nВсе, батюшка, проиграла; все как есть, все, что вы ей наменяли.\r\nДовезли мы ее, матушку, сюда - только водицы спросила испить, перекрестилась, и в постельку. Измучилась, что ли, она, тотчас заснула.\r\nПошли бог сны ангельские! Ох, уж эта мне заграница! - заключил Потапыч, - говорил, что не к добру.\r\nМ уж поскорей бы в нашу Москву! И чего-чего у нас дома нет, в Москве? Сад, цветы, таких здесь и не бывает, дух, яблоньки наливаются, простор, - нет: надо было за границу! Ох-хо-хо!\r\nГлава XIII\r\nВот уже почти целый месяц прошел, как я не притрогивался к этим заметкам моим, начатым под влиянием впечатлений, хотя и беспорядочных, но сильных.\r\nКатастрофа, приближение которой я тогда предчувствовал, наступила действительно, но во сто раз круче и неожиданнее, чем я думал.\r\nВсе это было нечто странное, безобразное и даже трагическое, по крайней мере со мной.\r\nСлучились со мною некоторые происшествия - почти чудесные;\r\nтак по крайней мере я до сих пор гляжу на них, хотя на другой взгляд и, особенно судя по круговороту, в котором я тогда кружился, они были только что разве не совсем обыкновенные.\r\nНо чудеснее всего для меня то, как я сам отнесся ко всем этим событиям.\r\nДо сих пор не понимаю себя! И все это пролетело как сон, - даже страсть моя, а она ведь была сильна и истинна, но...\r\nкуда же она теперь делась?\r\nПраво: нет-нет, да мелькнет иной раз теперь в моей голове:\r\n\"Уж не сошел ли я тогда с ума и не сидел ли все это время где-нибудь в сумасшедшем доме, а может быть, и теперь сижу, - так что мне все это показалось и до сих пор только кажется.\r\n..\"\r\nЯ собрал и перечел мои листки. (Кто знает, может быть, для того, чтобы убедиться, не в сумасшедшем ли доме я их писал?) Теперь я один-одинешенек. Наступает осень, желтеет лист.\r\nСижу в этом унылом городишке (о, как унылы германские городишки!\r\n) и, вместо того чтобы обдумать предстоящий шаг, живу под влиянием только что минувших ощущений, под влиянием свежих воспоминаний,\r\nпод влиянием всего этого недавнего вихря, захватившего меня тогда в этот круговорот и опять куда-то выбросившего.\r\nМне все кажется порой, что я все еще кружусь в том же вихре и что вот-вот опять промчится эта буря,\r\nзахватит меня мимоходом своим крылом и я выскочу опять из порядка и чувства меры и закружусь, закружусь, закружусь.\r\n..\r\nВпрочем, я, может быть, и установлюсь как-нибудь и перестану кружиться, если дам себе, по возможности, точный отчет во всем приключившемся в этот месяц.\r\nМеня тянет опять к перу; да иногда и совсем делать нечего по вечерам.\r\nСтранно, для того чтобы хоть чем нибудь заняться, я беру в здешней паршивой библиотеке для чтения романы Поль де Кока (в немецком переводе!\r\n), которых я почти терпеть не могу, но читаю их и - дивлюсь на себя: точно я боюсь серьезною книгою или каким-нибудь серьезным занятием разрушить обаяние только что минувшего.\r\nТочно уж так дороги мне этот безобразный сон и все оставшиеся по нем впечатления, что я даже боюсь дотронуться до него чем-нибудь новым, чтобы он не разлетелся в дым!\r\nДорого мне это все так, что ли? Да, конечно, дорого; может, и через сорок лет вспоминать буду.\r\n..\r\nИтак, принимаюсь писать. Впрочем, все это можно рассказать теперь отчасти и покороче: впечатления совсем не те...\n ---\r\nВо-первых, чтоб кончить с бабушкой. На другой день она проигралась вся окончательно.\r\nТак и должно было случиться: кто раз, из таких, попадается на эту дорогу, тот - точно с снеговой горы в санках катится, все быстрее и быстрее.\r\nОна играла весь день до восьми часов вечера; я при ее игре не присутствовал и знаю только по рассказам.\r\nПотапыч продежурил при ней в воксале целый день. Полячки', руководившие бабушку, сменялись в этот день несколько раз.\r\nОна начала с того, что прогнала вчерашнего полячка, которого она драла за волосы, и взяла другого, но другой оказался почти что еще хуже.\r\nПрогнав этого и взяв опять первого, который не уходил и толкался во все это время изгнания тут же,\r\nза ее креслами, поминутно просовывая к ней свою голову, - она впала наконец в решительное отчаяние.\r\nПрогнанный второй полячок тоже ни за что не хотел уйти; один поместился с правой стороны, а другой с левой.\r\nВсе время они спорили и ругались друг с другом за ставки и ходы, обзывали друг друга \"ла'йдаками\" и прочими польскими любезностями,\r\nпотом опять мирились, кидали деньги без всякого порядка, распоряжались зря.\r\nПоссорившись, они ставили каждый с своей стороны, один, например, на красную, а другой тут же на черную.\r\nКончилось тем, что они совсем закружили и сбили бабушку с толку, так что она наконец чуть не со слезами обратилась к старичку круперу с просьбою защитить ее, чтоб он их прогнал.\r\nИх действительно тотчас же прогнали, несмотря на их крики и протесты:\r\nони кричали оба разом и доказывали, что бабушка им же должна, что она их в чем-то обманула, поступила с ними бесчестно, подло.\r\nНесчастный Потапыч рассказывал мне все это со слезами в тот самый вечер, после проигрыша, и жаловался,\r\nчто они набивали свои карманы деньгами, что он сам видел, как они бессовестно воровали и поминутно совали себе в карманы.\r\nВыпросит, например, у бабушки за труды пять фридрихсдоров и начнет их тут же ставить на рулетке, рядом с бабушкиными ставками.\r\nБабушка выиграет, а он кричит, что это его ставка выиграла, а бабушка проиграла. Когда их прогоняли, то Потапыч выступил и донес, что у них полны карманы золота.\r\nБабушка тотчас же попросила крупера распорядиться, и как оба полячка ни кричали (точно два пойманные в руки петуха),\r\nно явилась полиция и тотчас карманы их были опустошены в пользу бабушки.\r\nБабушка, пока не проигралась, пользовалась во весь этот день у круперов и у всего воксального начальства видимым авторитетом.\r\nМало-помалу известность ее распространялась по всему городу.\r\nВсе посетители вод, всех наций, обыкновенные и самые знатные, стекались посмотреть на \"une vieille comtesse russe, tombee en enfance\", которая уже проиграла \"несколько миллионов\".\r\nНо бабушка очень, очень мало выиграла от того, что избавили ее от двух полячишек.\r\nВзамен их тотчас же к услугам ее явился третий поляк, уже совершенно чисто говоривший по-русски,\r\nодетый джентльменом, хотя все-таки смахивавший на лакея, с огромными усами и с гонором.\r\nОн тоже целовал \"стопки паньски\" и \"стелился под стопки паньски\", но относительно окружающих вел себя заносчиво,\r\nраспоряжался деспотически - словом, сразу поставил себя не слугою, а хозяином бабушки.\r\nПоминутно с каждым ходом обращался он к ней и клялся ужаснейшими клятвами, что он сам \"гоноровый\" пан и что он не возьмет ни единой копейки из денег бабушки.\r\nОн так часто повторял эти клятвы, что та окончательно струсила.\r\nНо так как этот пан действительно вначале как будто поправил ее игру и стал было выигрывать, то бабушка и сама уже не могла от него отстать.\r\nЧас спустя оба прежние полячишки, выведенные из воксала, появились снова за стулом бабушки, опять с предложением услуг, хоть на посылки.\r\nПотапыч божился, что \"гоноровый пан\" с ними перемигивался и даже что-то им передавал в руки.\r\nТак как бабушка не обедала и почти не сходила с кресел, то и действительно один из полячков пригодился:\r\nсбегал тут же рядом в обеденную залу воксала и достал ей чашку бульона, а потом и чаю.\r\nОни бегали, впрочем, оба.\r\nНо к концу дня, когда уже всем видно стало, что она проигрывает свой последний банковый билет, за стулом ее стояло уже до шести полячков, прежде невиданных и неслыханных.\r\nКогда же бабушка проигрывала уже последние монеты, то все они не только ее уж не слушались, но даже и не замечали, лезли прямо чрез нее к столу, сами хватали деньги,\r\nсами распоряжались и ставили, спорили и кричали, переговариваясь с гоноровым паном за панибрата, а гоноровый пан чуть ли даже и не забыл о существовании бабушки.\r\nДаже тогда, когда бабушка, совсем все проигравшая, возвращалась вечером в восемь часов в отель, то и тут три или четыре полячка все еще не решались ее оставить и бежали около кресел,\r\nпо сторонам, крича из всех сил и уверяя скороговоркою, что бабушка их в чем-то надула и должна им что-то отдать.\r\nТак дошли до самого отеля, откуда их наконец прогнали в толчки.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": ".. У меня порок сердца, постоянные сердцебиения, я вспыльчив и всегда ужасно волнуюсь...\r\nСейчас вот у меня губы дрожат и на правом веке живчик прыгает... Но самое ужасное у меня - это сон.\r\nЕдва только лягу в постель и только что начну засыпать, как вдруг в левом боку что-то - дерг! и бьет прямо в плечо и в голову...\r\nВскакиваю как сумасшедший, похожу немного и опять ложусь, но только что начну засыпать, как у меня в боку опять - дерг! И этак раз двадцать...\r\nIII\n\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а и Л о м о в.\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а (входит). Ну вот, ей-богу! Это вы, а папа говорит: поди, там купец за товаром пришел. Здравствуйте, Иван Васильевич!\r\nЛ о м о в. Здравствуйте, уважаемая Наталья Степановна!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Извините, я в фартуке и неглиже... Мы горошек чистим для сушки. Отчего вы у нас так долго не были? Садитесь...\r\nСадятся.\n\n Хотите завтракать?\n Л о м о в. Нет, благодарю вас, я уже кушал.\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Курите... Вот спички... Погода великолепная, а вчера такой дождь был, что рабочие весь день ничего не делали.\r\nВы сколько копен накосили? Я, представьте, сжадничала и скосила весь луг, а теперь сама не рада, боюсь, как бы мое сено не сгнило.\r\nЛучше было бы подождать. Но что это? Вы, кажется, во фраке! Вот новость! На бал едете, что ли? Между прочим, вы похорошели... Вправду, зачем вы таким франтом?\r\nЛ о м о в (волнуясь). Видите ли, уважаемая Наталья Степановна... Дело в том, что я решился просить вас выслушать меня.\r\n.. Конечно, вы удивитесь и даже рассердитесь, но я... (В сторону.) Ужасно холодно!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. В чем дело?\n\n Пауза.\n\n Ну?\r\nЛ о м о в. Я постараюсь быть краток. Вам, уважаемая Наталья Степановна, известно, что я давно уже, с самого детства, имею честь знать ваше семейство.\r\nМоя покойная тетушка и ее супруг, от которых я, как вы изволите знать, получил в наследство землю, всегда относились с глубоким уважением к вашему батюшке и к покойной матушке.\r\nРод Ломовых и род Чубуковых всегда находились в самых дружественных и, можно даже сказать, родственных отношениях.\r\nК тому же, как вы изволите знать, моя земля тесно соприкасается с вашею. Если вы изволите припомнить, мои Воловьи Лужки граничат с вашим березняком.\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Виновата, я вас перебью. Вы говорите \"мои Воловьи Лужки\"... Да разве они ваши?\r\nЛ о м о в. Мои-с...\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. Ну, вот еще! Воловьи Лужки наши,\r\nа не ваши! Л о м о в. Нет-с, мои, уважаемая Наталья Степановна.\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. Это для меня новость. Откуда же они ваши?\r\nЛ о м о в. Как откуда? Я говорю про те Воловьи Лужки, что входят клином между вашим березняком и Горелым болотом.\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Ну, да, да... Они наши...\n Л о м о в. Нет, вы ошибаетесь, уважаемая Наталья Степановна, - они мои.\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Опомнитесь, Иван Васильевич! Давно ли они стали вашими?\r\nЛ о м о в. Как давно? Насколько я себя помню, они всегда были нашими.\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. Ну, это, положим, извините!\r\nЛ о м о в. Из бумаг это видно, уважаемая Наталья Степановна. Воловьи Лужки были когда-то спорными, это - правда; но теперь всем известно, что они мои. И спорить тут нечего.\r\nИзволите ли видеть, бабушка моей тетушки отдала эти Лужки в бессрочное и в безвозмездное пользование крестьянам дедушки вашего батюшки за то, что они жгли для нее кирпич.\r\nКрестьяне дедушки вашего батюшки пользовались безвозмездно Лужками лет сорок и привыкли считать их как бы своими, потом же, когда вышло положение...\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а.\r\nИ совсем не так, как вы рассказываете! И мой дедушка, и прадедушка считали, что ихняя земля доходила до Горелого болота - значит, Воловьи Лужки были наши.\r\nЧто ж тут спорить? - не понимаю. Даже досадно!\r\nЛ о м о в. Я вам бумаги покажу, Наталья Степановна!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Нет, вы просто шутите или дразните меня...\r\nСюрприз какой! Владеем землей чуть ли не триста лет, и вдруг нам заявляют, что земля не наша! Иван Васильевич, простите, но я даже ушам своим не верю.\r\n.. Мне не дороги эти Лужки. Там всего пять десятин, и стоят они каких-нибудь триста рублей, но меня возмущает несправедливость.\r\nГоворите что угодно, но несправедливости я терпеть не могу.\r\nЛ о м о в. Выслушайте меня, умоляю вас! Крестьяне дедушки вашего батюшки, как я уже имел честь сказать вам, жгли для бабушки моей тетушки кирпич.\r\nТетушкина бабушка, желая сделать им приятное...\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Дедушка, бабушка, тетушка... ничего я тут не понимаю! Лужки наши, вот и всё.\n Л о м о в. Мои-с!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Наши! Хоть вы два дня доказывайте, хоть наденьте пятнадцать фраков, а они наши, наши, наши!.\r\n. Вашего я не хочу и своего терять не желаю... Как вам угодно!\r\nЛ о м о в. Мне, Наталья Степановна, Лужков не надо, но я из принципа. Если угодно, то, извольте, я вам подарю их.\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Я сама могу подарить вам их, они мои!.\r\n.\r\nВсё это, по меньшей мере, странно, Иван Васильевич!\r\nДо сих пор мы вас считали хорошим соседом, другом, в прошлом году давали вам свою молотилку,\r\nи через это самим нам пришлось домолачивать свой хлеб в ноябре, а вы поступаете с нами, как с цыганами.\r\nДарите мне мою же землю. Извините, это не по-соседски! По-моему, это даже дерзость, если хотите...\r\nЛ о м о в. По-вашему выходит, значит, что я узурпатор? Сударыня, никогда я чужих земель не захватывал и обвинять меня в этом никому не позволю.\r\n.. (Быстро идет к графину и пьет воду.) Воловьи Лужки мои!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Неправда, наши!\r\nЛ о м о в. Мои!\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. Неправда! Я вам докажу! Сегодня же пошлю своих косарей на эти Лужки!\r\nЛ о м о в. Что-с?\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. Сегодня же там будут мои косари!\n Л о м о в. А я их в шею!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Не смеете!\n Л о м о в (хватается за сердце). Воловьи Лужки мои! Понимаете? Мои!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Не кричите, пожалуйста! Можете кричать и хрипеть от злобы у себя дома, а тут прошу держать себя в границах!\r\nЛ о м о в. Если бы, сударыня, не это страшное, мучительное сердцебиение, если бы жилы не стучали в висках, то я поговорил бы с вами иначе! (Кричит.) Воловьи Лужки мои!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Наши!\n Л о м о в. Мои!\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. Наши!\n Л о м о в. Мои!\n\n IV\n\n Те же и Ч у б у к о в.\r\nЧ у б у к о в (входя). Что такое? О чем кричите?\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. Папа, объясни, пожалуйста, этому господину, кому принадлежат Воловьи Лужки: нам или ему?\r\nЧ у б у к о в (ему). Цыпочка, Лужки наши!\r\nЛ о м о в.\r\nДа помилуйте, Степан Степаныч, откуда они ваши? Будьте хоть вы рассудительным человеком!\r\nБабушка моей тетушки отдала Лужки во временное, безвозмездное пользование крестьянам вашего дедушки.\r\nКрестьяне пользовались землей сорок лет и привыкли к ней, как бы к своей, когда же вышло Положение...\r\nЧ у б у к о в. Позвольте, драгоценный... Вы забываете, что именно крестьяне не платили вашей бабушке и тому подобное, потому что Лужки тогда были спорными и прочее.\r\n.. А теперь всякая собака знает, вот именно, что они наши. Вы, значит, плана не видели!\r\nЛ о м о в. А я вам докажу, что они мои!\n Ч у б у к о в. Не докажете, любимец мой.\n Л о м о в. Нет, докажу!\r\nЧ у б у к о в. Мамочка, зачем же кричать так? Криком, вот именно, ничего не докажете. Я вашего не желаю и своего упускать не намерен.\r\nС какой стати? Уж коли на то пошло, милаша моя, ежели вы намерены оспаривать Лужки и прочее, то я скорее подарю их мужикам, чем вам. Так-то!\r\nЛ о м о в. Не понимаю! Какое же вы имеете право дарить чужую собственность?\r\nЧ у б у к о в. Позвольте уж мне знать, имею я право или нет. Вот именно, молодой человек, я не привык, чтобы со мною разговаривали таким тоном и прочее.\r\nЯ, молодой человек, старше вас вдвое и прошу вас говорить со мною без ажитации и тому подобное.\r\nЛ о м о в.\r\nНет, вы просто меня за дурака считаете и смеетесь надо мною! Мою землю называете своею да еще хотите, чтобы я был хладнокровен и говорил с вами по-человечески!\r\nТак хорошие соседи не поступают, Степан Степаныч! Вы не сосед, а узурпатор!\r\nЧ у б у к о в. Что-с? Что вы сказали?\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. Папа, сейчас же пошли на Лужки косарей!\n Ч у б у к о в (Ломову). Что вы сказали, милостивый государь?\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Воловьи Лужки наши, и я не уступлю, не уступлю, не уступлю!\n Л о м о в. Это мы увидим! Я вам судом докажу, что они мои!\r\nЧ у б у к о в. Судом? Можете подавать в суд, милостивый государь, и тому подобное! Можете! Я вас знаю, вы только, вот именно, и ждете случая, чтобы судиться и прочее.\r\n.. Кляузная натура! Весь ваш род был сутяжный! Весь!\r\nЛ о м о в. Прошу не оскорблять моего рода! В роду Ломовых все были честные и не было ни одного, который находился бы под судом за растрату, как ваш дядюшка!\r\nЧ у б у к о в. А в вашем Ломовском роду все были сумасшедшие!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Все, все, все!\n Ч у б у к о в. Дед ваш пил запоем, а младшая тетушка, вот именно, Настасья Михайловна, бежала с архитектором и прочее...\r\nЛ о м о в. А ваша мать была кривобокая. (Хватается за сердце.) В боку дернуло... В голову ударило... Батюшки!.. Воды!\r\nЧ у б у к о в. А ваш отец был картежник и обжора!\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. А тетка - сплетница, каких мало!\r\nЛ о м о в. Левая нога отнялась... А вы интриган... Ох, сердце!.. И ни для кого не тайна, что вы перед выборами под... В глазах искры... Где моя шляпа?\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Низко! Нечестно! Гадко!\r\nЧ у б у к о в. А сами вы, вот именно, ехидный, двуличный и каверзный человек! Да-с!\r\nЛ о м о в. Вот она, шляпа... Сердце... Куда идти? Где дверь? Ох!.. Умираю, кажется... Нога волочится... (Идет к двери.)\r\nЧ у б у к о в (ему вслед). И чтоб ноги вашей больше не было у меня в доме!\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. Подавайте в суд! Мы увидим!\n\n Л о м о в уходит пошатываясь.\n\n V\r\nЧ у б у к о в и Н а т а л ь я С т е п а н о в н а.\n\n Ч у б у к о в. К черту! (Ходит в волнении.)\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Каков негодяй? Вот и верь после этого добрым соседям!\r\nЧ у б у к о в. Мерзавец! Чучело гороховое!\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. Урод этакий! Присвоил себе чужую землю, да еще смеет браниться.\r\nЧ у б у к о в. И эта кикимора, эта, вот именно, куриная слепота осмеливается еще делать предложение и прочее! А? Предложение!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Какое предложение?\n Ч у б у к о в. Как же! Приезжал за тем, чтоб тебе предложение сделать.\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Предложение? Мне? Отчего же ты раньше мне этого не сказал?\n Ч у б у к о в. И во фрак потому нарядился! Сосиска этакая! Сморчок!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Мне? Предложение? Ах! (Падает в кресло и стонет.) Вернуть его! Вернуть! Ах! Вернуть!\r\nЧ у б у к о в. Кого вернуть?\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. Скорей, скорей! Дурно! Вернуть! (Истерика.)\r\nЧ у б у к о в. Что такое? Что тебе? (Хватает себя за голову.) Несчастный я человек! Застрелюсь! Повешусь! Замучили!\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. Умираю! Вернуть!\r\nЧ у б у к о в. Тьфу! Сейчас. Не реви! (Убегает.)\n\n _____\n\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а (одна, стонет). Что мы наделали! Вернуть! Вернуть!\n\n _____\r\nЧ у б у к о в (вбегает). Сейчас придет и прочее, черт его возьми! Уф! Говори сама с ним, а я, вот именно, не желаю...\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а (стонет). Вернуть!\r\nЧ у б у к о в (кричит). Идет он, тебе говорят.\r\nО, что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом! Зарежусь! Обязательно зарежусь! Выругали человека, осрамили, выгнали, а всё это ты... ты!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Нет, ты!\r\nЧ у б у к о в. Я же виноват, вот именно!\n\n В дверях показывается Л о м о в.\n\n Ну, разговаривай сама с ним! (Уходит.)\n\n VI\n\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а и Л о м о в.\r\nЛ о м о в (входит, изнеможенный). Страшное сердцебиение... Нога онемела... в боку дергает...\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Простите, мы погорячились, Иван Васильевич... Я теперь припоминаю: Воловьи Лужки в самом деле ваши.\r\nЛ о м о в. Страшно сердце бьется... Мои Лужки... На обоих глазах живчики прыгают...\n Н а т а л ь я С т е п а н о в н а. Ваши, ваши Лужки... Садитесь...\n\n Садятся.\r\nМы были неправы...\n Л о м о в. Я из принципа... Мне не дорога земля, но дорог принцип...\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Именно принцип... Давайте поговорим о чем-нибудь другом.\r\nЛ о м о в. Тем более, что у меня есть доказательства. Бабушка моей тетушки отдала крестьянам дедушки вашего батюшки...\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Будет, будет об этом... (В сторону.) Не знаю, с чего начать... (Ему.) Скоро собираетесь на охоту?\r\nЛ о м о в. По тетеревам, уважаемая Наталья Степановна, думаю после жнитва начать.\r\nАх, вы слышали? Представьте, какое у меня несчастье! Мой Угадай, которого вы изволите знать, захромал.\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Какая жалость! Отчего же?\r\nЛ о м о в. Не знаю... Должно быть, вывихнул или другие собаки покусали... (Вздыхает.) Самая лучшая собака, не говоря уж о деньгах! Ведь я за него Миронову 125 рублей заплатил.\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Переплатили, Иван Васильевич!\n Л о м о в. А по-моему, это очень дешево. Собака чудесная.\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Папа дал за своего Откатая 85 рублей, а ведь Откатай куда лучше вашего Угадая!\r\nЛ о м о в. Откатай лучше Угадая? Что вы! (Смеется.) Откатай лучше Угадая!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Конечно, лучше! Откатай, правда, молод, еще не опсовел, но по ладам и по розвязи лучше его нет даже у Волчанецкого.\r\nЛ о м о в. Позвольте, Наталья Степановна, но ведь вы забываете, что он подуздоват, а подуздоватая собака всегда непоимиста!\r\nН а т а л ь я С т е п а н о в н а. Подуздоват? В первый раз слышу!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "- И, ангел мой, что прощаться, далекий ли путь! На тебя хоть ветер подует; смотри, какая ты бледненькая.\r\nАх! да ведь я и забыла (все-то я забываю!) - л`адонку я тебе кончила; молитву зашила в нее, ангел мой; монашенка из Киева научила прошлого года; пригодная молитва; еще давеча зашила.\r\nНадень, Наташа. Авось господь бог тебе здоровья пошлет. Одна ты у нас.\r\nИ старушка вынула из рабочего ящика нательный золотой крестик Наташи; на той же ленточке была привешена только что сшитая л`адонка.\r\n- Носи на здоровье! - прибавила она, надевая крест и крестя дочь, - когда-то я тебя каждую ночь так крестила на сон грядущий, молитву читала, а ты за мной причитывала.\r\nА теперь ты не та стала, и не дает тебе господь спокойного духа. Ах, Наташа, Наташа! Не помогают тебе и молитвы мои материнские! - И старушка заплакала.\r\nНаташа молча поцеловала ее руку и ступила шаг к дверям; но вдруг быстро воротилась назад и подошла к отцу. Грудь ее глубоко волновалась.\r\n- Папенька! Перекрестите и вы... свою дочь, - проговорила она задыхающимся голосом и опустилась перед ним на колени.\r\nМы все стояли в смущении от неожиданного, слишком торжественного ее поступка. Несколько мгновений отец смотрел на нее, совсем потерявшись.\r\n- Наташенька, деточка моя, дочка моя, милочка, что с тобою! - вскричал он наконец, и слезы градом хлынули из глаз его.\r\n- Отчего ты тоскуешь? Отчего плачешь и день и ночь? Ведь я все вижу; я ночей не сплю, встаю и слушаю у твоей комнаты!.. Скажи мне все, Наташа, откройся мне во всем, старику, и мы...\r\nОн не договорил, поднял ее и крепко обнял. Она судорожно прижалась к его груди и скрыла на его плече свою голову.\r\n- Ничего, ничего, это так... я нездорова... - твердила она, задыхаясь от внутренних, подавленных слез.\r\n- Да благословит же тебя бог, как я благословляю тебя, дитя мое милое, бесценное дитя! - сказал отец.\r\n- Да пошлет и тебе навсегда мир души и оградит тебя от всякого горя. Помолись богу, друг мой, чтоб грешная молитва моя дошла до него.\r\n- И мое, и мое благословение над тобою! - прибавила старушка, заливаясь слезами.\n - Прощайте! - прошептала Наташа.\r\nУ дверей она остановилась, еще раз взглянула на них, хотела было еще что-то сказать, но не могла и быстро вышла из комнаты. Я бросился вслед за нею, предчувствуя недоброе.\r\nГлава VIII\n\n Она шла молча, скоро, потупив голову и не смотря на меня. Но, пройдя улицу и ступив на набережную, вдруг остановилась и схватила меня за руку.\r\n- Душно! - прошептала она, - сердце теснит... душно!\n - Воротись, Наташа! - вскричал я в испуге.\r\n- Неужели ж ты не видишь, Ваня, что я вышла совсем, ушла от них и никогда не возвращусь назад? - сказала она, с невыразимой тоской смотря на меня.\r\nСердце упало во мне.\r\nВсе это я предчувствовал, еще идя к ним; все это уже представлялось мне, как в тумане, еще, может быть, задолго до этого дня; но теперь слова ее поразили меня как громом.\r\nМы печально шли по набережной. Я не мог говорить; я соображал, размышлял и потерялся совершенно. Голова у меня закружилась. Мне казалось это так безобразно, так невозможно!\r\n- Ты винишь меня, Ваня? - сказала она наконец.\n - Нет, но... но я не верю; этого быть не может!.. - отвечал я, не помня, что говорю.\r\n- Нет, Ваня, это уж есть! Я ушла от них и не знаю, что с ними будет... не знаю, что будет и со мною!\n - Ты к нему, Наташа? Да?\n - Да! - отвечала она.\r\n- Но это невозможно! - вскричал я в исступлении, - знаешь ли, что это невозможно, Наташа, бедная ты моя! Ведь это безумие. Ведь ты их убьешь и себя погубишь! Знаешь ли ты это, Наташа?\r\n- Знаю; но что же мне делать, не моя воля, - сказала она, и в словах ее слышалось столько отчаяния, как будто она шла на смертную казнь.\r\n- Воротись, воротись, пока не поздно, - умолял я ее, и тем горячее, тем настойчивее умолял,\r\nчем больше сам сознавал всю бесполезность моих увещаний и всю нелепость их в настоящую минуту.\r\n- Понимаешь ли ты, Наташа, что ты сделаешь с отцом? Обдумала ль ты это?\r\nВедь его отец враг твоему; ведь князь оскорбил твоего отца, заподозрил его в грабеже денег; ведь он его вором назвал.\r\nВедь они тягаются... Да что! Это еще последнее дело, а знаешь ли ты, Наташа...\r\n(о боже, да ведь ты все это знаешь!) знаешь ли, что князь заподозрил твоего отца и мать, что они сами, нарочно, сводили тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне?\r\nПодумай, представь себе только, каково страдал тогда твой отец от этой клеветы.\r\nВедь он весь поседел в эти два года, - взгляни на него! А главное: ты ведь это все знаешь, Наташа, господи боже мой!\r\nВедь я уже не говорю, чего стоит им обоим тебя потерять навеки! Ведь ты их сокровище, все, что у них осталось на старости.\r\nЯ уж и говорить об этом не хочу: сама должна знать; припомни, что отец считает тебя напрасно оклеветанною, обиженною этими гордецами, неотомщенною!\r\nТеперь же, именно теперь, все это вновь разгорелось, усилилась вся эта старая, наболевшая вражда из-за того, что вы принимали к себе Алешу.\r\nКнязь опять оскорбил твоего отца, в старике еще злоба кипит от этой новой обиды, и вдруг все, все это, все эти обвинения окажутся теперь справедливыми!\r\nВсе, кому дело известно, оправдают теперь князя и обвинят тебя и твоего отца.\r\nНу, что теперь будет с ним? Ведь это убьет его сразу! Стыд, позор, и от кого же? Через тебя, его дочь, его единственное, бесценное дитя! А мать? Да ведь она не переживет старика.\r\n.. Наташа, Наташа! Что ты делаешь? Воротись! Опомнись!\r\nОна молчала;\r\nнаконец, взглянула на меня как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде,\r\nчто я понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце.\r\nЯ понял, чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал говорить:\r\n- Да ведь ты же сама говорила сейчас Анне Андреевне, может быть, не пойдешь из дому... ко всенощной. Стало быть, ты хотела и остаться; стало быть, не решилась еще совершенно?\r\nОна только горько улыбнулась в ответ. И к чему я это спросил? Ведь я мог понять, что все уже было решено невозвратно. Но я тоже был вне себя.\r\n- Неужели ж ты так его полюбила? - вскричал я, с замиранием сердца смотря на нее и почти сам не понимая, что спрашиваю.\r\n- Что мне отвечать тебе, Ваня? Ты видишь! Он велел мне прийти, и я здесь, жду его, - проговорила она с той же горькой улыбкой.\r\n- Но послушай, послушай только, - начал я опять умолять ее, хватаясь за соломинку,\r\n- все это еще можно поправить, еще можно обделать другим образом, совершенно другим каким-нибудь образом!\r\nМожно не уходить из дому.\r\nЯ тебя научу, как сделать, Наташечка. Я берусь вам все устроить, все, и свидания, и все...\r\nТолько из дому-то не уходи!.. Я буду переносить ваши письма; отчего же не переносить? Это лучше, чем теперешнее.\r\nЯ сумею это сделать; я вам угожу обоим; вот увидите, что угожу... И ты не погубишь себя, Наташечка, как теперь...\r\nА то ведь ты совсем себя теперь губишь, совсем! Согласись, Наташа: все пойдет и прекрасно и счастливо, и любить вы будете друг друга сколько захотите.\r\n.. А когда отцы перестанут ссориться (потому что они непременно перестанут ссориться) - тогда...\r\n- Полно, Ваня, оставь, - прервала она, крепко сжав мою руку и улыбнувшись сквозь слезы.\r\n- Добрый, добрый Ваня! Добрый, честный ты человек! И ни слова-то о себе! Я же тебя оставила первая, а ты все простил, только об моем счастье и думаешь. Письма нам переносить хочешь...\r\nОна заплакала.\r\n- Я ведь знаю, Ваня, как ты любил меня, как до сих пор еще любишь, и ни одним-то упреком, ни одним горьким словом ты не упрекнул меня во все это время! А я, я.\r\n.. Боже мой, как я перед тобой виновата! Помнишь, Ваня, помнишь и наше время с тобою? Ох, лучше б я не знала, не встречала б его никогда!.\r\n. Жила б я с тобой, Ваня, с тобой, добренький ты мой, голубчик ты мой!.\r\n.\r\nНет, я тебя не стою! Видишь, я какая: в такую минуту тебе же напоминаю о нашем прошлом счастии, а ты и без того страдаешь!\r\nВот ты три недели не приходил: клянусь же тебе, Ваня, ни одного разу не приходила мне в голову мысль, что ты меня проклял и ненавидишь.\r\nЯ знала, отчего ты ушел: ты не хотел нам мешать и быть нам живым укором.\r\nА самому тебе разве не было тяжело на нас смотреть? А как я ждала тебя, Ваня, уж как ждала!\r\nВаня, послушай, если я и люблю Алешу, как безумная, как сумасшедшая, то тебя, может быть, еще больше, как друга моего, люблю.\r\nЯ уж слышу, знаю, что без тебя я не проживу; ты мне надобен, мне твое сердце надобно, твоя душа золотая... Ох, Ваня! Какое горькое, какое тяжелое время наступает!\r\nОна залилась слезами. Да, тяжело ей было!\r\n- Ах, как мне хотелось тебя видеть! - продолжала она, подавив свои слезы.\r\n- Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу!\r\nВсе о себе говорю; ну, как же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?\r\n- До романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да и что мои дела! Ничего; так себе, да и бог с ними! А вот что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб ты шла к нему?\r\n- Нет, не он один, больше я. Он, правда, говорил, да я и сама... Видишь, голубчик, я тебе все расскажу: ему сватают невесту, богатую и очень знатную; очень знатным людям родня.\r\nОтец непременно хочет, чтоб он женился на ней, а отец, ведь ты знаешь, - ужасный интриган; он все пружины в ход пустил: и в десять лет такого случая не нажить.\r\nСвязи, деньги... А она, говорят, очень хороша собою; да и образованием, и сердцем - всем хороша; уж Алеша увлекается ею.\r\nДа к тому же отец и сам его хочет поскорей с плеч долой сбыть, чтоб самому жениться, а потому непременно и во что бы то ни стало положил расторгнуть нашу связь.\r\nОн боится меня и моего влияния на Алешу...\r\n- Да разве князь, - прервал я ее с удивлением, - про вашу любовь знает? Ведь он только подозревал, да и то не наверное.\n - Знает, все знает.\n - Да ему кто сказал?\r\n- Алеша же все и рассказал, недавно. Он мне сам говорил, что все это рассказал отцу.\n - Господи! Что ж это у вас происходит! Сам же все и рассказал, да еще в такое время?..\r\n- Не вини его, Ваня, - перебила Наташа, - не смейся над ним! Его судить нельзя, как всех других.\r\nБудь справедлив. Ведь он не таков, как вот мы с тобой. Он ребенок; его и воспитали не так.\r\nРазве он понимает, что делает? Первое впечатление, первое чужое влияние способно его отвлечь от всего, чему он за минуту перед тем отдавался с клятвою. У него нет характера.\r\nОн вот поклянется тебе, да в тот же день, так же правдиво и искренно, другому отдастся; да еще сам первый к тебе придет рассказать об этом.\r\nОн и дурной поступок, пожалуй, сделает; да обвинить-то его за этот дурной поступок нельзя будет, а разве что пожалеть.\r\nОн и на самопожертвование способен и даже знаешь на какое! Да только до какого-нибудь нового впечатления: тут уж он опять все забудет.\r\nТак и меня забудет, если я не буду постоянно при нем. Вот он какой!\r\n- Ах, Наташа, да, может быть, это все неправда, только слухи одни. Ну, где ему, такому еще мальчику, жениться!\n - Соображения какие-то у отца особенные, говорю тебе.\r\n- А почему ж ты знаешь, что невеста его так хороша и что он и ею уж увлекается?\n - Да ведь он мне сам говорил.\r\n- Как! Сам же и сказал тебе, что может другую любить, а от тебя потребовал теперь такой жертвы?\r\n- Нет, Ваня, нет! Ты не знаешь его, ты мало с ним был; его надо короче узнать и уж потом судить.\r\nНет сердца на свете правдивее и чище его сердца! Что ж? Лучше, что ль, если б он лгал?\r\nА что он увлекся, так ведь стоит только мне неделю с ним не видаться, он и забудет меня и полюбит другую, а потом как увидит меня, то и опять у ног моих будет.\r\nНет! Это еще и хорошо, что я знаю, что не скрыто от меня это; а то бы я умерла от подозрений.\r\nДа, Ваня! Я уж решилась: если я не буду при нем всегда, постоянно, каждое мгновение, он разлюбит меня, забудет и бросит.\r\nУж он такой; его всякая другая за собой увлечь может. А что же я тогда буду делать? Я тогда умру...\r\nда что умереть! Я бы и рада теперь умереть! А вот каково жить-то мне без него? Вот что хуже самой смерти, хуже всех мук! О Ваня, Ваня!\r\nВедь есть же что-нибудь, что я вот бросила теперь для него и мать и отца! Не уговаривай меня: все решено! Он должен быть подле меня каждый час, каждое мгновение; я не могу воротиться.\r\nЯ знаю, что погибла и других погубила...\r\nАх, Ваня! - вскричала она вдруг и вся задрожала, - что если он в самом деле уж не любит меня!\r\nЧто если ты правду про него сейчас говорил (я никогда этого не говорил), что он только обманывает меня и только кажется таким правдивым и искренним, а сам злой и тщеславный!\r\nЯ вот теперь защищаю его перед тобой; а он, может быть, в эту же минуту с другою и смеется про себя.\r\n.. а я, я, низкая, бросила все и хожу по улицам, ищу его... Ох, Ваня!\r\nЭтот стон с такою болью вырвался из ее сердца, что вся душа моя заныла в тоске. Я понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой.\r\nТолько слепая, безумная ревность в последней степени могла довести ее до такого сумасбродного решения.\r\nНо во мне самом разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.\r\n- Наташа, - сказал я, - одного только я не понимаю: как ты можешь любить его после того, что сама про него сейчас говорила?\r\nНе уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже.\r\nСлишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.\r\n- Да, люблю как сумасшедшая, - отвечала она, побледнев, как будто от боли. - Я тебя никогда так не любила, Ваня. Я ведь и сама знаю, что с ума сошла и не так люблю, как надо.\r\nНехорошо я люблю его... Слушай, Ваня: я ведь и прежде знала и даже в самые счастливые минуты наши предчувствовала, что он даст мне одни только муки.\r\nНо что же делать, если мне теперь даже муки от него - счастье? Я разве на радость иду к нему? Разве я не знаю вперед, что меня у него ожидает и что я перенесу от него?\r\nВедь вот он клялся мне любить меня, всь обещания давал;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Гончаров И", "role": "user" }, { "content": "И. А. Гончаров\n\n Счастливая ошибка\n\n Господи Боже Ты мой! и так много \n всякой дряни на свете, а Ты еще\r\nжинок наплодил! \n Гоголь \n\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t\t \n Шел в комнату - попал в другую. \n Грибоедов\r\nОднажды зимой в сумерки... Да! позвольте прежде спросить, любите ли вы сумерки? Я \"слышу молчание\", а молчание есть знак согласия: стало быть, любите.\r\nДа и как не любить сумерек? кто их не любит?\r\nРазве только заблудившийся путник с ужасом замечает наступление их; расчетливый купец, неудачно или удачно торговавший целый день, с ворчаньем запирает лавку;\r\nеще - живописец, не успевший передать полотну заветную мечту, с досадой бросает кисть, да поэт,\r\nжитель чердака, грозит в сумерки проклятиями Аполлона лавочнику, который не отпускает в долг свечей.\r\nВсе прочие любят это время;\r\nне говорю уже о простом народе, мастеровых, работниках, которые, снедая в поте лица хлеб свой, покладывают руки от тяжкого труда,\r\nнаконец, магазинщицах, которые, зевая за иглой при Божьем свете, с детской радостью надевают шляпки и спешат предаться увеселениям.\r\nНо то существенная, прозаическая радость, а в сумерках таятся высшие, поэтические наслаждения.\r\nБлагословен и тьмы приход! -\r\nсказал Пушкин.\r\nНе есть ли это время нежной, мечтательной грусти, - не той грубой, неприятной грусти, которая изливается днем,\r\nпри всех, горючими слезами, причины которой так тривиальны - крайняя бедность, потеря родственников и проч.\r\n; грусти, например, от невнимания любимой особы, от невозможности быть там, где она, от препятствий видеться с нею, от ревности?\r\nНе есть ли это, краснея скажу, время сладостного шепота, робкого признания, пожимания рук и.\r\n.\r\n.\r\nмало ли еще чего? А сколько радостных надежд и трепетных ожиданий таится под покровом сумерек! сколько приготовлений совершается к наступающему вечеру!\r\nО, как я люблю сумерки, особенно когда переношусь мысленно в прошедшее! Где ты, золотое время? воротишься ли опять? скоро ли?.\r\n..\r\nПосмотрите зимой в сумерки на улицу: свет борется со тьмою; иногда крупный снег вступает в посредничество, угождая свету своею белизною и увеличивая мрак своим облаком.\r\nНо человек остается праздным свидетелем этой борьбы: он приумолкает, приостанавливается; нет движения; улица пуста; домы, как великаны, притаились во тьме; нигде ни огонька;\r\nвсе предметы смешались в каком-то неопределенном цвете;\r\nничто не нарушает безмолвия, ни одна карета не простучит по мостовой: только сани, как будто украдкою, продолжают сновать вечную основу по Невскому проспекту.\r\nОдним словом, кажется, настала минута осторожности...\r\nа в самом деле эта минута есть, может быть, самая неосторожная в целом дне: зимой в сумерки совершается важный, а для некоторых наиважнейший, процесс нашей жизни - обед;\r\nу первых он состоит в наполнении, у вторых в переполнении желудков и нагревании черепов искусственными парами, - сообразите следствия от этих двух последних обстоятельств.\r\nТеперь войдемте в любой дом.\r\nВот общество, собравшееся в гостиной: всё тихо, безмолвно; никто не шевелится; разговор медленно вяжется слово за слово, поминутно перерываясь и не останавливаясь на одном предмете.\r\nВглядитесь в физиономии: это самая лучшая, самая удобная минута для изучения настоящего характера и образа мыслей людей.\r\nПосмотрите, как в сумерки свободно глаза высказывают то, что задумала голова, как непринужденно гуляют взоры:\r\nони то зажигаются страстью, то замирают презрением, то оживляются насмешкой.\r\nТут подчиненный смело меряет глазами начальника с ног до головы; влюбленный смело пожирает взорами красоту возлюбленной и дерзает на признание;\r\nвзяточник, хотя шепотом, однако без ужимок объявляет, какую благодарность и в каком количестве чаял бы он получить за дельце, - сколько доверенностей рождается в потемках!\r\nсколько неосторожных слов излетает!.\r\n.\r\n.\r\nНо вот несут свечи: вдруг всё оживилось; мужчины выпрямились, дамы оправились;\r\nразговор, медленно катившийся до тех пор, как ручеек по камешкам, завязывается снова, вступает, подобно могучей реке, в берега, делается шумнее, громче.\r\nА какая перемена в людях! подчиненный уж смотрится в лакированные сапоги начальника, влюбленный стоит почтительно за стулом возлюбленной, взяточник кланяется и приговаривает: \"Что вы!\r\nчто вы! какая благодарность! это мой долг!\" - неосторожные раскаиваются в своей доверенности, и взоры перестают страстно глядеть; место презрения заступает сухое почтение или страх.\r\nО! будьте только сумеречным наблюдателем... \"Но наблюдать, - скажут мне, - в сумерки неудобно, темно\".\r\n- \"Ах, в самом деле! ваша правда\". - \"Да как же вы упустили это из виду? забыли?\" - \"Нет-с, не догадался\".\r\nОднажды зимой, в сумерки, сопровождаемые всеми вышеизложенными обстоятельствами, то есть падением снега и безмолвием на улицах, - не то из Садовой,\r\nне то из Караванной выскочил на Невский проспект, как будто сорвавшись с цепи, лихой серый рысак, запряженный в маленькие санки, в которых сидел молодой человек.\r\nДалеко вперед закидывало стройные ноги благородное животное, гордо крутило шею, быстро неслось по улице; но седок всё был недоволен.\r\n\"Пошел!\" - кричал он кучеру. Напрасно сей вытягивал руки во всю длину, ослаблял вожжи и привставал с места, понукая рысака. \"Пошел!\" - кричал седок.\r\nНо ехать скорее было невозможно:\r\nи так пешеходы, которые пускались, как вброд, поперек улицы, при грозном оклике кучера, вздрагивая, пятились назад, а по миновании опасности, плюнув, с досадой приговаривали:\r\n\"Вот сумасшедший-то!\r\nэка сорвиголова! провал бы тебя взял! напугал до смерти!\"\r\nС Невского кучер поворотил в Морскую и после минутной езды остановился у двухэтажного дома аристократической наружности, с балконом и большим подъездом. Молодой человек вошел в сени.\r\nНигде в доме не было еще огня: сумерки царствовали начиная с сеней.\r\nТам швейцар, сидя перед огромной печью, по временам помешивал кочергой жар и напевал вполголоса унылую песенку. В стороне тянулась лестница с позлащенными перилами.\r\n- Дома господа? - спросил молодой человек. \n - Должно быть, что дома-с, - отвечал швейцар. - Вот я позвоню.\r\n- Не нужно! - сказал тот и опрометью, как на приступ, бросился на лестницу.\r\nВ передней сумерки были еще ощутительнее: из углов, где царствовала настоящая, прямая темнота, неслось храпенье;\r\nлакеи спали, вознаграждая себя вперед за предстоящие труды и вечернюю суматоху.\r\nМолодой человек остановился перед тремя дверьми в нерешимости, в которую идти.\r\n\"Отдамся на волю сердца: оно не обманет и поведет прямо к ней\", - подумал он и отворил среднюю дверь.\r\nПрошедши залу и диванную, он пропал в коридоре, из которого лесенка в четыре ступеньки вела вверх.\r\nС трепетом в сердце, на цыпочках, подкрался он к библиотеке, и вдруг этот теплый, сердечный трепет превратился в холодный, лихорадочный озноб, когда он вошел в комнату.\r\nТам на мраморном столике чуть теплилась лампа и освещала лица двух стариков, которые,\r\nсидя в вольтеровских креслах друг против друга, сначала, вероятно, беседовали и потом утопили свою беседу в сладкой дремоте.\r\nНе только молодого человека, который ожидал встречи пламенных черных глаз, но всякого охватил бы озноб при взгляде на одного из спавших стариков.\r\nВообразите огромную лысину, которая по бокам была вооружена двумя хохолками редких седых, стоячих волос, очень похожими на обгоревший кустарник;\r\nвскоре после лысины следовал нос:\r\nто был конус значительной величины, в который упиралась верхняя губа, помещенная у самого его основания,\r\nа нижняя, не находя преграды, уходила далеко вперед, оставляя рот отворенным настежь;\r\nпо бокам носа и рта бежали две глубокие морщины и терялись в бесчисленных складках под глазами.\r\nСверх того, всё лицо было испещрено самыми затейливыми арабесками. Таков был действительный тайный советник барон Карл Осипович Нейлейн, владетель этого дома.\r\nДругого старика не знаю; вероятно, приятель барона; физиономия его была, однако ж, гораздо благопристойнее.\r\nОба они покоились сном праведника, хотя лицо первого пристало бы самому отчаянному грешнику.\r\n\"Вот поди, вверяйся сердцу, куда оно заведет!\" - с досадой сказал молодой человек и, повернув назад, вошел в маленькую диванную.\r\nТам, свесив одну ногу, а другую поджав под себя, сидела на богатом оттомане и также дремала, запрокинув голову, супруга барона.\r\nПодле нее лежала моська, которая, при появлении молодого человека, заворчала. Он, чтоб не возбудить тревоги, поспешно отправился назад.\r\n\"Что за встречи! Где же Елена? - подумал он и остановился в нерешимости куда идти. - Здесь все сидят попарно. Поспешу сыскать ее для симметрии: нас будет также пара\".\r\n- В эту самую минуту в соседней комнате раздался звучный аккорд на фортепиано, и молодой человек бросился как будто на призыв.\r\nПора, однако, сказать, кто таков был он, зачем пожаловал в такую пору в чужой дом, почему так своевольно расхаживает и чего отыскивает.\r\nЗвали его Егор Петрович; он происходил из знаменитого рода Адуевых и был отдаленнейший родственник барона Нейлейн;\r\nприехал в дом к нему по двум причинам - одной обыкновенной, другой необыкновенной:\r\nпервая - родство, как выше сказано, а вторая - любовь к прелестной восьмнадцатилетней дочери барона Елене, милой, стройной, пламенной брюнетке, которую он и отыскивал в потемках.\r\nОн уже намекал ее родителям о своем намерении жениться на ней, а они намекнули ему, что они рады такому союзу, потому что Адуев - разумеется,\r\nони этого не сказали ему - имел три тысячи душ и другие весьма удовлетворительные качества жениха и мужа и вдобавок привлекательную наружность - обстоятельство,\r\nзаметим мимоходом, весьма важное для Елены.\r\nИз этих обоюдных намеков возникло дело довольно ясное, приведенное в бoльшую ясность молодыми людьми.\r\nПри всем том Егор Петрович иногда жаловался, что он совсем не так счастлив в любви, как бы ему того хотелось.\r\nСам он любил пламенно, со всею силою мечтательного сердца;\r\nдаже думал, что любовь его к Елене есть окончательный расчет его с молодостью, что сердце,\r\nистомленное мелочными связями без любви, ожесточенное изменами, собрало наконец, после неудачных поисков предмета по себе,\r\nпоследние силы, сосредоточило всю энергию и ринулось на отчаянную борьбу, из которой, как казалось ему,\r\nоно выйдет после неудачи разбитое, уничтоженное и неспособное более к электрическому трепету сладостного чувства.\r\nЧто же бы оставалось ему в жизни после этой невозвратимой утраты?\r\nЛюбя Елену и будучи любим ею, он смотрел, при этих условиях, на жизнь как на цветущий сад,\r\nна любовь к Елене как на последнюю купу роскошных дерев и гряду блестящих цветов, растущих у самой ограды:\r\nбез этого жизнь представлялась ему пустым, необработанным полем, без зелени, без цветов.\r\n..\r\nАдуев жаловался не напрасно: на любовь его Елена отвечала едва приметным вниманием, мучила своенравием и капризами, которые не испортили бы характера какого-нибудь азиатского деспота;\r\nсверх того.\r\n.. но об этом будет говорено ниже, особо.\r\nВпрочем, она позволила себе такие поступки тогда, когда уже измерила степень, до которой достигла любовь Адуева к ней,\r\nкогда уверилась, что обратный путь был для него невозможен и что он находится между двумя крайностями - страданием и блаженством.\r\nНе злодеяние ли это? на вас пошлюсь, mesdames.\r\nПосле всего этого чего бы, кажется, искать ему? Зачем унижать себя страстью, которой не поймут и не разделят? Зачем! какие вы смешные! Спросите у влюбленных.\r\nОслепление: вот всё, что можно сказать в оправдание им! Одни только они могут утешаться там, где при другом расположении духа следовало бы прийти в отчаяние; зато бывает и наоборот.\r\nЕгору Петровичу, например, иногда казалось, - а может быть, и в самом деле так было, - что когда взор Елены покоился на нем,\r\nто сверкал искрой чудного пламени, потом подергивался нежною томностию, а щеки разгорались румянцем;\r\nили порой, склонив прелестную головку к плечу, она с меланхолическою улыбкою внимала бурным излияниям кипучей страсти, выражавшейся языком,\r\nкоторый сначала своею дикостию и необузданностию не согласовался с ее хотя прихотливым, избалованным, однако все-таки чистым, скромным, девическим характером.\r\nВпоследствии же, когда она разгадала степень его привязанности, то увидела, что и этим восторженным языком он не в состоянии передать и половины того чувства, которое бушевало в нем.\r\nЕгор Петрович утешался, видя это, но, к несчастию, он видел и то, что она так же прилежно внимала таинственному шепоту камер-юнкера князя Каратыжкина,\r\nтак же неподвижно останавливала взор на пестром мундире ротмистра Збруева:\r\nразница была только та, что они не давали ей задуматься ни на минуту, а иногда все три голоса их сливались в дружный хохот.\r\nОн не мог выносить этого адского трио и бежал прочь, с горечью в душе.\r\nВсё это доводило иногда Адуева до раздражительности.\r\n\"Зачем она так нежно смотрит на меня? - думал он, - зачем, ну зачем ей так смотреть?\r\n\" - а потом мысленно сам же отвечал: \"Зачем! смешной вопрос! затем, что любит; ну да, конечно любит! Она сама говорила это\".\r\nВслед за этим ему слышались другие вопросы: \"А зачем она пристально посматривает на князя Каратыжкина и Збруева?\r\nзачем всё им улыбается и никогда на них не сердится, как, например, на него? и что она шепчет им?\" На последние вопросы Егор Петрович не находил ответа и сердился.\r\nВ самом деле, каким именем назвать это поведение Елены? Адуев, в припадке бешенства, называл - заметьте, пожалуйста, mesdames, Адуев, а не я - называл.\r\n.. позвольте, как бишь?.. Эх, девичья память! из ума вон... Такое мудреное, нерусское слово... ко...\r\nко... так и вертится на языке... да, да! - кокетством! кокетством! Насилу вспомнил.\r\nКажется, так, mesdames, эта добродетель вашего милого пола - окружать себя толпою праздных молодых людей и - из жалости к их бездействию - задавать им различные занятия.\r\nЭто, как называл их опять тот же Адуев (он иногда страдал желчью), род подписчиков на внимание избранной женщины:\r\nподписавшиеся платят трудом, беготней, суматохой и получают взамен робкие, чувствительные, пламенные,\r\nстрастные взоры, хотя, конечно, искусственные, но нисколько не уступающие своею добротою природным.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "Леонид Андреев\n\n Прекрасна жизнь для воскресших\n\n\n Не случалось ли вам гулять по кладбищам?\r\nЕсть своя, очень своеобразная и жуткая поэзия в этих огороженных, тихих и заросших сочной зеленью уголках, таких маленьких и таких жадных.\r\nДень изо дня несут в них новых мертвецов, и уже вот весь живой, огромный и шумный город перенесен туда,\r\nи уже народившийся новый ждет своей очереди, - а они стоят, все такие же маленькие, тихие и жадные.\r\nОсобенный в них воздух, особенная тишина, и другой там и лепет деревьев - элегический, задумчивый, нежный.\r\nСловно не могут позабыть эти белые березки всех тех заплаканных глаз, которые отыскивали небо между их зеленеющими ветвями,\r\nи словно не ветер, а глубокие вздохи продолжают колебать воздух и свежую листву.\r\nТихо, задумчиво бредете по кладбищу и вы.\r\nУхо ваше воспринимает тихие отголоски глубоких стонов и слез, а глаза останавливаются на богатых памятниках,\r\nскромных деревянных крестах и немых безвестных могилах, укрывших собой людей, которые немы были всю жизнь, безвестны и незаметны.\r\nИ надписи на памятниках читаете вы, и встают в вашем воображении все эти исчезнувшие из мира люди.\r\nВидите вы их молодыми, смеющимися, любящими; видите вы их бодрыми, говорливыми, дерзко уверенными в бесконечности жизни.\r\nИ они умерли, эти люди. \n Но разве нужно выходить из дому, чтобы побывать на кладбище? Разве не достаточно для этого, чтобы мрак ночи охватил вас и поглотил дневные звуки?\r\nСколько памятников, богатых и пышных! Сколько немых, безвестных могил!\r\nНо разве нужна ночь, чтобы побыть на кладбище? Разве не достаточно для этого дня - беспокойного, шумного дня, которому довлеет злоба его?\r\nЗагляните в душу свою, и будет ли тогда день или ночь, вы найдете там кладбище. Маленькое, жадное, так много поглотившее.\r\nИ тихий, грустный шепот услышите вы - отражение былых тяжелых стонов, когда дорог был мертвец, которого опускали в могилу, и вы не успели ни разлюбить его, ни позабыть;\r\nи памятники увидите вы, и надписи, которые наполовину смыты слезами, и тихие, глухие могилки - маленькие,\r\nзловещие бугорки, под которыми скрыто то, что было живо, хотя вы не знали его жизни и не заметили смерти.\r\nА может быть, это было самое лучшее в вашей душе...\r\nНо зачем говорю я: загляните.\r\nРазве и так не заглядывали вы в ваше кладбище каждый день, сколько есть этих дней в длинном, тяжелом году?\r\nБыть может, еще только вчера вы вспоминали дорогих покойников и плакали над ними;\r\nбыть может, еще только вчера вы похоронили кого-нибудь, долго и тяжело болевшего и забытого еще при жизни.\r\nВот под тяжелым мрамором, окруженная частой чугунной решеткой, покоится любовь к людям и сестра ее, вера в них.\r\nКак они были красивы и чудно хороши, эти сестры! Каким ярким огнем горели их глаза, какой дивной мощью владели их нежные белые руки!\r\nС какой лаской подносили эти белые руки холодное питье к воспаленным от жажды устам и кормили алчущих; с какой милой осторожностью касались они язв болящего и врачевали их!\r\nИ они умерли, эти сестры, от простуды умерли они, как сказано на памятнике. Не выдержали леденящего ветра, которым охватила их жизнь.\r\nА вот дальше покосившийся крест знаменует место, где зарыт в землю талант. Какой он был бодрый, шумный, веселый; за все брался, все хотел сделать и был уверен, что покорит мир.\r\nИ умер - как-то незаметно и тихо. Пошел однажды на люди, долго пропадал там и вернулся разбитый, печальный. Долго плакал, долго порывался что-то сказать - и так, не сказавши, и умер.\r\nВот длинный ряд маленьких бугорков. Кто там?\r\nАх да. Это дети. Маленькие, резвые: шаловливые надежды. Их было так много, и так весело и людно было от них на душе, - но одна за другой умирали они.\r\nКак много было их, и как весело было с ними на душе! Тихо на кладбище, и печально шелестят листьями березки.\r\nПусть же воскреснут мертвецы! Раскройтесь, угрюмые могилы, разрушьтесь вы, тяжелые памятники, и расступитесь, о железные решетки!\r\nХоть на день один, хоть на миг один дайте свободу тем, кого вы душите своей тяжестью и тьмой!\r\nВы думаете, они умерли? О нет, они живы. Они молчали, но они живы. \n Живы!\r\nДайте же им увидеть сияние голубого безоблачного неба, вздохнуть чистым воздухом весны, упиться теплом и любовью.\r\nПриди ко мне, мой уснувший талант.\r\nЧто так смешно протираешь ты глаза - тебя ослепило солнце? Не правда ли, как ярко светит оно? Ты смеешься? Ах, смейся, смейся - так мало смеху у людей. Буду с тобой смеяться и я.\r\nВон летит ласточка - полетим за нею! Ты отяжелел в могиле? И что за странный ужас вижу я в твоих глазах - словно отражение могильной тьмы? Нет, нет, не надо.\r\nНе плачь. Не плачь, говорю я тебе!\r\nВедь так прекрасна жизнь для воскресших!\r\nА вы, мои маленькие надежды! Какие милые и смешные личики у вас. Кто ты, потешный, толстый карапуз? Я не узнаю тебя.\r\nИ чему ты смеешься? Или сама могила не устрашила тебя? Тише, мои дети, тише.\r\nЗачем ты обижаешь ее - ты видишь, какая она маленькая, бледненькая и слабая? Живите в мире - и не кружите меня.\r\nРазве не знаете вы, что я тоже был в могиле, и теперь кружится моя голова от солнца, от воздуха, от радости.\r\nПришли и вы, величавые, чудные сестры. Дайте поцеловать ваши белые, нежные руки.\r\nЧто я вижу? Вы несете хлеб? Вас, нежных, женственных и слабых, не испугал могильный мрак, и там, под этой тяжелой громадой, вы думали о хлебе для голодных?\r\nДайте поцеловать мне ваши ножки.\r\nЯ знаю, куда пойдут они сейчас, ваши легкие быстрые ножки, и знаю, что там, где пройдут они, вырастут цветы - дивные, благоухающие цветы. Вы зовете с собой? Пойдемте.\r\nСюда, мой воскресший талант - что зазевался там на бегущие облачка? Сюда, мои маленькие, шаловливые надежды. \n Стойте!..\r\nЯ слышу музыку. Да не кричи же ты так, карапуз! Откуда эти чудные звуки? Тихие, стройные, безумно-радостные и печальные. О вечной жизни говорят они...\r\n...Нет, не пугайтесь. Это сейчас пройдет. Ведь от радости я плачу! \n Ах, как прекрасна жизнь для воскресших!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Ключевский В", "role": "user" }, { "content": "Собственные предки царя Ивана, князья москов ские, точно так же расправлялись со своими родичами, становившимися им поперек дороги;\r\nточно так же расправился и сам царь Иван со своим двоюродным братом Владимиром старицким.\r\nОпасность 1553 г. не повтори лась. Но опричнина не предупреждала этой опасности, а скорее усиливала ее. В 1553 г. многие бояре стали на сторону царевича, и\r\nЛЕКЦИЯ XXIX В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nдинастическая катастрофа могла не состояться. В 1568 г.\r\nв случае смерти царя едва ли оказалось бы достаточно сторонников у его прямого наследника: опричнина сплотила боярство инстинктивно-чувством самосохра- нения.\r\nСУЖДЕНИЯ О НЕЙ СОВРЕМЕННИКОВ.\r\nБез такой опасности боярская крамола не шла далее помыслов и попыток бежать в Литву: ни о заговорах, ни о поку- шениях со стороны бояр не говорят современники^.\r\nНо если бы и существо- вала действительно мятежная боярская крамола, царю следовало действовать иначе:\r\nон должен был направлять свои удары исключительно на боярство, а он бил не одних бояр и даже не бояр преимущественно.\r\nКнязь Курбский в своей Истории, перечисляя жертвы Ивановой жестокости, насчитывает их свыше 400.\r\nСовременники-иностранцы считали даже за 10 тысяч».\r\nСовершая казни, царь Иван по набожности заносил имена казненных в помянники (си- нодики),\r\nкоторые рассылал по монастырям для поминовения душ покойных с приложением поминальных вкладов.\r\nЭти помянники-очень любопытные памятни- ки; в некоторых из них число жертв возрастает до 4 тысяч.\r\nНо боярских имен в этих мартирологах сравнительно немного, зато сюда заносились пе- ребитые массами и совсем не повинные в боярской крамоле дворовые люди, подьячие, псари,\r\nмонахи и монахини - скончавшиеся христиане мужеского, женского и детского чина, имена коих ты сам,\r\nгосподи, веси», как зауныв- но причитает синодик после каждой группы избиенных массами.\r\nНаконец^, очередь дошла и до самой «тьмы кромешной»: погибли ближайшие опричные любимцы царя-князь Вяземский и Басмановы, отец с сыном.\r\nГлубоко понижен- ным, сдержанно негодующим тоном повествуют современники о смуте, какую внесла опричнина в умы, непривычные к таким внутренним потрясениям.\r\nОни изображают опричнину как социальную усобицу.\r\nВоздвигнул царь, пишут они, крамолу междоусобную, в одном к том же городе одних людей на других на- пустил, одних опричными назвал,\r\nсвоими собственными учинил, а прочих земщиною наименовал и заповедал своей части другую часть людей насило- вать.\r\nсмерти предавать и домы их грабить. И была туга и ненависть на ца- ря в миру, и кровопролитие, и казни учинились многие.\r\nОдин наблюда- тельный современник изображает опричнину какой-то непонятной политичес- кой игрой царя:\r\nвсю державу свою, как топором, пополам рассек и этим всех сму тил, так, божиими людьми играя, став заговорщиком против самого себя.\r\nЦарь захотел в земщине быть го- сударем, а в опричнине остаться вотчинником, удельным князем.\r\nСовремен- ники не могли уяснить себе этого политического двуличия, но они поняли, что опричнина,\r\nвыводя крамолу, вводила анархию, оберегая государя, коле- бала самые основы государства.\r\nНаправленная против воображаемой крамолы, она подготовляла действительную.\r\nНаблюдатель, слова которого я сейчас привел, видит прямую связь между Смутным временем, когда он писал, и оп- ричниной, которую помнил:\r\n«Великий раскол земли всей сотворил царь, и это разделение, думаю, было прообразом нынешнего всеземского разгла-сия» ^.\r\nТакой образ действий царя мог быть следствием не политического расче- та, а исказившегося политического понимания.\r\nСтолкнувшись с боярами, по- теряв к ним всякое доверие после болезни 1553 г.\r\nи особенно после побега князя Курбского, царь преувеличил опасность, испугался: «… за себя семи стал».\r\nТогда вопрос о государственном порядке превратился для него в вопрос о личной безопасности, и он,\r\nкак не в меру испугавшийся человек, закрыв глаза, начал бить направо и налево, не разбирая друзей и врагов.\r\nЗначит, в направлении, какое дал царь политическому столкновению, много виноват его личный характер, который потому и получает некоторое значе- ние в нашей государственной истории.\r\nЛЕКЦИЯ XXX ХАРАКТЕРИСТИКА ЦАРЯ ИВАНА ГРОЗНОГО ДЕТСТВО. Царь Иван родился в 1530 г.\r\nОт природы он получил ум бойкий и гибкий, вдумчивый и немного насмешливый, настоящий великорусский, мос- ковский ум.\r\nНо обстоятельства, среди которых протекло детство Ивана, ра- но испортили этот ум, дали ему неестественное, болезненное развитие.\r\nИван рано осиротел-на четвертом году лишился отца, а на восьмом потерял и мать. Он с детства видел себя среди чужих людей.\r\nВ душе его рано и глубоко врезалось и всю жизнь сохранялось чувство сиротства, брошеннос- ти, одиночества, о чем он твердил при всяком случае:\r\n«Родственники мои не заботились обо мне\"'.\r\nОтсюда его робость, ставшая основной чертой его характера.\r\nКак все люди, выросшие среди чужих, без отцовского призора и материнского привета, Иван рано усвоил себе привычку ходить оглядываясь и прислушиваясь.\r\nЭто развило в нем подозрительность, которая с летами превратилась в глубокое недоверие к людям.\r\nВ детстве ему часто приходи- лось испытывать равнодушие или пренебрежение со стороны окружающих.\r\nОн сам вспоминал после в письме к князю Курбскому, как его с младшим братом Юрием в детстве стесняли во всем,\r\nдержали как убогих людей, плохо корми- ли и одевали, ни в чем воли не давали, все заставляли делать насильно и не по возрасту.\r\nВ торжественные, церемониальные случаи-при выходе или приеме послов-его окружали царственной пышностью,\r\nста ЛЕКЦИЯ XXX новились вокруг него с раболепным смирением, а в будни те же люди не церемонились с ним, порой баловали, порой дразнили.\r\nИграют они, бывало, с братом Юрием в спальне покойного отца, а первенствующий боярин князь И. В.\r\nШуйский развалится перед ними на лавке, обопрется локтем о постель покойного государя, их отца,\r\nи ногу на нее положит, не обращая на детей никакого внимания, ни отеческого, ни даже властительного^.\r\nГоречь, с ка- кою Иван вспоминал об этом 25 лет спустя, дает почувствовать, как часто и сильно его сердили в детстве. Его ласкали как государя и оскорбляли как ребенка.\r\nНо в обстановке, в какой шло его детство, он не всегда мог тотчас и прямо обнаружить чувство досады или злости, сорвать^ сердце.\r\nЭта необходимость сдерживаться, дуться в рукав, глотать слезы питала в нем раздражительность и затаенное, молчаливое озлобление против людей, злость со стиснутыми зубами'.\r\nК тому же он был испуган в детстве. В 1542 г., когда правила партия князей Вольских, сторонники князя И.\r\nШуйского ночью врасплох напали на стоявшего за их противников митрополита Иоаса- фа.\r\nВладыка скрылся во дворце великого князя.\r\nМятежники разбили окна у митрополита, бросились за ним во дворец и на рассвете вломились с шумом в спальню маленького государя, разбудили и напугали его. ВЛИЯНИЕ БОЯРСКОГО ПРАВЛЕНИЯ.\r\nБезобразные сцены боярского своеволия и насилий, среди которых рос Иван, были первыми политическими его впечат- лениями.\r\nОни превратили его робость в нервную пугливость, из которой с летами развилась наклонность преувеличивать опасность, образовалось то, что называется страхом с великими глазами.\r\nВечно тревожный и подозри- тельный, Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспитал в себе печальную наклонность высматривать,\r\nкак плетется вокруг него бес- конечная сеть козней, которою, чудилось ему, стараются опутать его со всех сторон.\r\nЭто заставляло его постоянно держаться настороже; мысль, что вот-вот из-за угла на него бросится недруг, стала привычным, ежеми- нутным его ожиданием.\r\nВсего сильнее работал в нем инстинкт самосохране- ния.\r\nВсе усилия его бойкого ума были обращены на разработку этого грубо- го чувства. РАННЯЯ РАЗВИТОСТЬ И ВОЗБУЖДАЕМОСТЬ.\r\nКак все люди, слишком рано начав- шие борьбу за существование, Иван быстро рос и преж\r\nВ. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nдевременно вырос.\r\nВ 17-20 лет, при выходе из детства, он уже поражал окружающих непомерным количеством пережитых впечатлений и передуманных мыслей,\r\nдо которых его предки не додумывались и в зрелом возрасте.\r\nВ\r\n1546 г.\r\n, когда ему было 16 лет, среди ребяческих игр он, по рассказу ле тописи, вдруг заговорил с боярами о женитьбе, да говорил так обдуманно,\r\nс такими предусмотрительными политическими соображениями, что бояре расплакались от умиления,\r\nчто царь так молод, а уж так много подумал, ни с кем не посоветовавшись, от всех утаившись.\r\nЭта ранняя привычка к тре вожному уединенному размышлению про себя, втихомолку, надорвала мысль\r\nИвана, развила в нем болезненную впечатлительность и возбуждаемость.\r\nИван» рано потерял равновесие своих духовных сил, уменье направлять их, когда нужно,\r\nразделять их работу или сдерживать одну противодействием другой, рано привык вводить в деятельность ума участие чувства».\r\nО чем бы он ни размышлял, он подгонял, подзадоривал свою мысль страстью.\r\nС по мощью такого самовнушения он был способен разгорячить свою голову до от важных и высоких помыслов, раскалить свою речь до блестящего красноре чия,\r\nи тогда с его языка или из-под его пера, как от горячего железа под молотком кузнеца, сыпались искры острот, колкие насмешки, меткие словца, неожиданные обороты.\r\nИван - один из лучших московских ораторов и писате лей XVI в., потому что был самый раздраженный москвич того времени.\r\nВ сочинениях, написанных под диктовку страсти и раздражения, он больше за ражает, чем убеждает, поражает жаром речи, гибкостью ума, изворотли востью диалектики,\r\nблеском мысли, но это фосфорический блеск, лишенный теплоты, это не вдохновение, а горячка головы, нервическая прыть, следствие искусственного возбуждения.\r\nЧитая ' письма царя к князю\r\nКурбскому, поражаешься быстрой сменой в авторе самых разнообразных чувств:\r\nпорывы великодушия и раскаяния, проблески глубокой з-адушевности чередуются с грубой шуткой, жестким озлоблением,\r\nхолодным презрением к людям \\ Минуты усиленной работы ума и чувства сменялись полным упадком утомленных ду шевных сил,\r\nи тогда от всего его остроумия не оставалось и простого здравого смысла.\r\nВ эти минуты умственного изнеможения и нравственной опущенности он способен был на затеи, лишенные всякой сообразительности.\r\nБыстро перегорая, такие люди со временем, когда в них слабеет возбуждае мость, прибегают обыкновенно к искусственному средству, к вину, и Иван в\r\nЛЕКЦИЯ XXX годы опричнины, кажется, не чуждался этого средства.\r\nТакой нравствен- ной неровностью, чередованием высоких подъемов духа с самыми постыдными падениями,\r\nобъясняется и государственная деятельность Ивана ^ Царь со- вершил или задумывал много хорошего,\r\nумного, даже великого, и рядом с этим наделал еще больше поступков, которые сделали его предметом ужаса и отвращения для современников и последующих поколений.\r\nРазгром Новгорода по одному подозрению в измене, московские казни, убийство сына и митро- полита Филиппа,\r\nбезобразия с опричниками в Москве и в Александровской слободе - читая обо всем этом, подумаешь, что это был зверь от природы.\r\nНРАВСТВЕННАЯ НЕУРАВНОВЕШЕННОСТЬ. Но он не был таким.\r\nПо^* природе или воспитанию он был лишен устойчивого нравственного равновесия и при ма- лейшем житейском затруднении охотнее склонялся в дурную сторону.\r\nОт него ежеминутно можно было ожидать грубой выходки: он не умел сладить с ма- лейшим неприятным случаем. В 1577 г.\r\nна улице в завоеванном ливонском городе Кокенгаузене он благодушно беседовал с пастором о любимых своих богословских предметах,\r\nно едва не приказал его казнить, когда тот неос- торожно сравнил Лютера с апостолом Павлом, ударил пастора хлыстом по го- лове и ускакал со словами:\r\n«Поди ты к черту со своим Лютером» «.\r\nВ дру- гое время он велел изрубить присланного ему из Персии слона, не хотевше- го стать перед ним на колена.\r\nЕму недоставало внутреннего, природного благородства; он был восприимчивее к дурным, чем к добрым, впечатлениям;\r\nон принадлежал к числу тех недобрых людей, которые скорее и охотнее за- мечают в других слабости и недостатки, чем дарования или добрые качест- ва.\r\nВ каждом встречном он прежде всего видел врага. Всего труднее было приобрести его доверие.\r\nДля этого таким людям надобно ежеминутно давать чувствовать, что их любят и уважают, всецело им преданы,\r\nи, кому удава- лось уверить в этом царя Ивана, тот пользовался его доверием до изли- шества.\r\nТогда в нем вскрывалось свойство, облегчающее таким людям тя- гость постоянно напряженного злого настроения, - это привязчивость^».\r\nПер- вую жену свою он любил какой-то особенно чувствительной, недомостроевс- кой любовью.\r\nТак же безотчетно он привязывался к Сильвестру и Адашеву, а потом и к Малюте Скуратову. Это соединение привязчивости и недоверчивос- ти выразительно сказалось в духовной\r\nЛЕКЦИЯ XXX В. О. КЛЮЧЕВСКИЙ\r\nИвана/где он дает детям наставление, «как людей любить и жаловать и как их беречься».\r\nЭта двойственность характера и лишала его устойчивос- ти. Житейские отношения больше тревожили и злили его, чем заставляли размышлять^*.\r\nНО в минуты нравственного успокоения, когда он освобождал- ся от внешних раздражающих впечатлений и оставался наедине с самим со- бой,\r\nсо своими задушевными думами, им овладевала грусть, к какой способ- ны только люди, испытавшие много нравственных утрат и житейских разоча- рований.\r\nКажется,\r\nничего не могло быть формальнее и бездушнее духовной грамоты древнего московского великого князя с ее мелочным распорядком движимого и недвижимого имущества между наследниками.\r\nЦарь Иван и в этом стереотипном акте выдержал свой лирический характер.\r\nЭту духовную он на- чинает возвышенными богословскими размышлениями и продолжает такими за- душевными словами:\r\n«Тело изнемогло, болезнует дух, раны душевные и те- лесные умножились, и нет врача, который бы исцелил меня, ждал я,\r\nкто бы- поскорбел со мной, и не явилось никого, утешающих я не нашел, заплатили мне злом за добро, ненавистью за любовь».\r\nБедный страдалец, царственный мученик - подумаешь, читая эти жалобно-скорбные строки, а этот страдалец года за два до того, ничего не расследовав,", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги 03 Война и мир. Том 3 автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии,\r\nпо рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.\r\nПо равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева.\r\n\"Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна\", -- говорили выражения лиц маршалов.\r\nТак мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве.\r\nБалашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin m?ne ? Rome, tout chemin m?ne ?\r\nMoscou, [29] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву,\r\nкоторую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа.\r\nНе успел Балашев досказать последних слов: \"Poltawa\", как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.\r\nПосле обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра.\r\nНаполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.\r\nЕсть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями.\r\nНаполеон находился в этом расположении.\r\nЕму казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем.\r\nНаполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.\r\n-- Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр.\r\nСтранно, не правда ли, генерал?\r\n-- сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.\r\nБалашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.\r\n-- Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, -- с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон.\r\n-- Чего я не могу понять, -- сказал он, -- это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей.\r\nЯ этого не... понимаю.\r\nОн не подумал о том, что я могу сделать то же?\r\n-- с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.\r\n-- И пусть он знает, что я это сделаю, -- сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку.\r\n-- Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских... да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!\r\nБалашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят.\r\nНаполеон не замечал этого выражения;\r\nон обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.\r\n-- И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками.\r\nЗачем он взял на себя такую ответственность?\r\nНаполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто,\r\nкак будто он делал какое-нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело,\r\nподнял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.\r\n-- Avoir l'oreille tir?e par l'Empereur [30] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.\r\n-- Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre?\r\n[31] -- сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим-нибудь courtisan и admirateur, [32] кроме его, Наполеона.\r\n-- Готовы ли лошади для генерала? -- прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.\n -- Дайте ему моих, ему далеко ехать...\r\nПисьмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.\n\n VIII\r\nПосле своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но,\r\nв сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить.\r\nКурагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним.\r\nАнатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию.\r\nВ это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала,\r\nи Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим.\r\nКнязь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.\r\nКнязь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его.\r\nНе подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову,\r\nи потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли.\r\nНо в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию.\r\nВ новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче.\r\nПосле измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие,\r\nдля него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде.\r\nОн не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле,\r\nкоторые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме;\r\nно он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты.\r\nЕго интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние.\r\nКак будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий,\r\nопределенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.\r\nИз представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему.\r\nСостоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью.\r\nНе найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию;\r\nно при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства,\r\nкоторые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу.\r\nИ это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие,\r\nкоторое в виде озабоченно-хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.\r\nВ 12-м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном,\r\nкнязь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию.\r\nКутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.\r\nПрежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака.\r\nПоследние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток),\r\nчто его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, -- точно то же течение жизни.\r\nОн, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома.\r\nТа же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие.\r\nКняжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни.\r\nBourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка.\r\nОна только стала увереннее, как показалось князю Андрею.\r\nПривезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык,\r\nговорил по-русски со слугами, но был все тот же ограниченно-умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель.\r\nСтарый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба;\r\nнравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире.\r\nОдин только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того,\r\nсмеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня.\r\nОн один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке.\r\nНо хотя по внешности все оставалось по-старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их.\r\nЧлены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, -- для него изменяя свой обычный образ жизни.\r\nК одному принадлежали старый князь, m-lle Bourienne и архитектор, к другому -- княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.\r\nВо время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко,\r\nи князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием.\r\nВо время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь,\r\nзаметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе.\r\nКогда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского,\r\nстарый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m-lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.\r\nСтарый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая.\r\nСтарый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого.\r\n\"Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? -- думал старый князь.\r\n-- Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку?\r\nОн не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал\", -- думал старый князь.\r\nИ он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.\r\n-- Ежели вы спрашиваете меня, -- сказал князь Андрей, не глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), -- я не хотел говорить;\r\nно ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого.\r\nЕжели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я никак не могу винить ее -- я знаю, как она вас любит и уважает.\r\nЕжели уж вы спрашиваете меня, -- продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее время, -- то я одно могу сказать:\r\nежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая бы не должна была быть подругой сестры.\r\nСтарик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог привыкнуть.\r\n-- Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?\r\n-- Батюшка, я не хотел быть судьей, -- сказал князь Андрей желчным и жестким тоном, -- но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна Марья ни виновата, а виноваты.\r\n.. виновата эта француженка...\r\n-- А присудил!.. присудил!.\r\n. -- сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: -- Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..\r\nКнязь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья упросила остаться еще день.\r\nВ этот день князь Андрей не виделся с отцом, который не выходил и никого не пускал к себе, кроме m-lle Bourienne и Тихона, и спрашивал несколько раз о том, уехал ли его сын.\r\nНа другой день, перед отъездом, князь Андрей пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени.\r\nКнязь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался.\r\nОн думал не об этом хорошеньком мальчике-сыне в то время, как он его держал на коленях, а думал о себе.\r\nОн с ужасом искал и не находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него.\r\nГлавнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на колени.\r\n-- Ну, рассказывай же, -- говорил сын. Князь Андрей, не отвечая ему, снял его с колон и пошел из комнаты.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "- Нет, почему же по делу? Я его знакомый, Колесников. \n - Знакомый? Очень рада. Пожалуйте!\r\nСлова были любезные, а в голосе открыто звучало недоверие и тревога, и глаза слишком разглядывали.\r\n\"Ну что ж я поделаю,- покорно подумал Колесников, уже привыкший слышать эту тревогу в голосе всех матерей,- я ничего поделать не могу: тревожишься, ну и тревожься\".\r\nА Елена Петровна рассматривала его и думала: \"Вот и еще знакомый!.. Разве такие знакомые бывают.\r\nИ калоши текут, и борода, как у разбойника, только детей пугать; а если его обрить, то, пожалуй, и добряк,- только он сам никогда об этом не догадается.\r\nОх, Господи, все они добряки, а мне от этого не легче!\"\r\n- Мама! - сказала Линочка, знавшая мысли матери и не одобрявшая их.- Надо же показать, куда идти. Сюда идите... Саша, к тебе знакомый.\r\nНо и Саша как будто удивился при виде черной бороды, желтых скул и шершавой вихрастой головы, и даже слегка нахмурился: заметно было, что видит он Колесникова чуть ли не в первый раз.\r\nОднако было в круглых, черных, также как будто удивленных глазах посетителя что-то примиряющее с ним, давно и хорошо знакомое:\r\nтолько взглянул, а словно всю жизнь свою рассказал и ждет вечной дружбы.\r\n- У вас тут, того-этого, совсем Венеция,- сказал Колесников глухим басом и, поискав лица,\r\nс улыбкой остановил круглые глаза на Линочке,- только гондолы-то у меня текут, вон как, того-этого, наследил!\r\nЛиночка с упреком взглянула на мать: видишь, какой он! - и ответила:\r\n- Мы с Сашей, когда были маленькие, каждую весну плавали ко двору на плотах. \n - Пойдемте ко мне,- сказал Саша, вставая.\r\nЕлена Петровна с жалостью к Саше взглянула на недоеденный хлеб и сурово промолвила:\r\n- Ты лучше, Саша, чай бы допил. Я и гостю налью. \n - Нет, не хочу. Или дай к нам в комнату два стакана.\r\nПосле столовой в комнате у Саши можно было ослепнуть от солнца.\r\nНа столе прозрачно светлела хрустальная чернильница и бросала на стену два радужных зайчика;\r\nи удивительно было, что свет так силен, а в комнате тихо, и за окном тихо, и голые ветви висят неподвижно.\r\nКолесников заморгал и сказал с какой-то особой, ему понятной значительностью:\r\n- Весна! \n Саша спокойно молчал; и молча передвинул в тень чернильницу, и зайчики погасли.\r\n- Ваша мама меня боится, а сестра нет,- сказал Колесников и снова со вздохом повторил,- весна! \n - Мы с вами где-нибудь встречались? Я что-то плохо помню.\r\n- Как же, разок встретились. Только там, того-этого, были другие не знакомые вам люди, и вы меня не заприметили.\r\nА я заприметил хорошо. Жалко вот, что мамаша ваша меня боится, да чего ж поделаешь! Теперь не такое время, чтобы разбирать.\r\nСаша слегка покраснел: \n - Где же это было? Я не помню.\r\n- Там! - ответил Колесников, придвигая стакан чаю.- Вы, того-этого, предложили убить нашего Телепнева, а наши-то взяли и отказались.\r\nЯ тогда же из комитета и вышел: \"Ну вас, говорю, к черту, дураки! Как же так не разобрать, какой человек может, говорю, а какой не может?\" Только они это врали, они просто струсили.\r\nЛицо Саши потемнело: \n - Мне неприятно об этом вспоминать. Но я очень рад, что вы ко мне пришли, теперь я вас помню. Пейте, пожалуйста, чай.\r\n- Меня зовут Василий Васильевич,- сказал Колесников,- я уж два раза, если вам интересно, из ссылки бегал. Только вот беда, того-этого, не оратор я, и талантов у меня нет никаких.\r\n- У меня тоже нет талантов,- сказал Саша и впервые с улыбкой поднял на Колесникова свои жуткие, но теперь улыбающиеся глаза.\r\nИ как с первого раза знакомился своими глазами Колесников, так своими с первого раза и навсегда убеждал Погодин;\r\nтак и теперь сразу и навсегда убедил он только что пришедшего в чем-то радостном и необыкновенно важном.\r\nЗаерзав на стуле, Колесников в широкой улыбке открыл черные, но крепкие зубы и пробасил:\r\n- Вот удивили вы меня! А чьи ж это картинки на стене? Неужто не ваши? \n - Нет, сестры.\r\n- Сестры? Молодец сестра! \n Но сразу же нахмурился и с искренним огорчением произнес:\r\n- Экое горе, того-этого, какие мы с вами бесталанные! Только вы, я думаю, ошибаетесь, нельзя этого допустить, чтобы у вас не было таланта.\r\nМожет, не обнаружился еще? Это часто бывает с молодыми людьми. Таланты-то ведь бывают разные, того-этого, не только что карандашиком или пером водить.\r\n- Никакого. Я и говорить не умею. \n - Вот удивляете вы меня! Но погодите, еще откроется! Да, того-этого, еще откроется!\r\nКолесников вдруг заволновался и заходил по комнате; и так как ноги у него были длинные, а комната маленькая, то мог он делать всего четыре шага.\r\nНо это не смущало его, видимо, привык человек вертеться в маленьком помещении.\r\n- Боже ты мой! - гудел он взволнованно и мрачно, подавляя Сашу и несуразной фигурой своей, истово шагающей на четырех шагах, и выражением какого-то доподлинного давнишнего горя.\r\n- Боже ты мой, да как же могу я этому поверить! Что не рисует да языком не треплет, так у него и талантов нет.\r\nТого-этого,- вздор, милостивый государь, преподлейший вздор! Талант у него в каждой черте выражен, даже смотреть больно, а он: \"Нет, это сестра!\r\nНет, мамаша!\" Ну и мамаша, ну и сестра, ну и вздор, преподлейший вздор!\r\nСаше уже тяжело становилось, когда Колесников внезапно стих, сделал еще два оборота по комнате и сел, сказав совершенно спокойно:\r\n- Чай-то уж остыл. И ни разу это у меня не бывало, чтобы я попал на настоящий чай: то горяч, а то уж и остыл. \n - Давайте стакан, я принесу горячего.\r\n- Чего там, и этот хорош, это я так, к слову. Вот что, товарищ, денек-то сегодня славный! Пойдемте за кирпичные сараи пострелять из браунинга. Я и браунинг принес.\r\n- У меня свой есть,- сказал Саша и вынул из стола никелированный, чистенький, уже заряженный револьвер.\r\nУ Колесникова браунинг оказался черный, и оба долго и с интересом разглядывали оружие, и Колесников вздохнул.\r\n- Да! - сказал он со вздохом,- времена крутые. У меня знакомая одна была, хорошо из браунинга стреляла, да не в прок ей пошло. Лучше б никогда и в руки не брала. \n - Повешена?\r\n- Нет, так. Зарубили. Ну, того-этого, идем, Погодин.\r\nВы небось по голосу думаете, что я петь умею? И петь я не умею, хотя в молодости дурак один меня учил, думал, дурак, что сокровище открыл!\r\nВ хоре-то, пожалуй, подтягивать могу, да в хоре и лягушка поет.\r\nОвраги и овражки были полны водою, и до кирпичных сараев едва добрались;\r\nи особенно трудно было Колесникову: он раза два терял калоши, промочил ноги, и его серые, не новые брюки до самых колен темнели от воды и грязи.\r\n- Славные у вас сапоги! - сказал он Саше и сам себя спросил: - Отчего я и себе, того-этого, таких не куплю? Не знаю.\r\nПростором и тишиною встретило их поле; весенним теплом дымилась голубая даль, воздушно млели в млечной синеве далекие леса.\r\nВ безветрии начавшийся, крепко стоял погожий день, обещая ясный вечер и звездную, с морозцем, ночь.\r\nБыло так празднично все, что и стрельба из револьверов казалась праздничной, веселой забавой, невинным удовольствием.\r\nДля цели Саша выломал в гнилой крыше заброшенного сарая неширокую, уже высохшую доску и налепил кусочек белой бумаги; и сперва стреляли на двадцать пять шагов.\r\nИз трех пуль Колесников всадил две, одну возле самой бумажки, и был очень доволен.\r\n- Не всякий может,- сказал он внушительно; и, расставив длинные ноги и раскрыв от удовольствия рот, критически уставился на Сашу.\r\nИ с легким опасением заметил, что тот немного побледнел и как-то медленно переложил револьвер из левой руки в правую:\r\nточно лип к руке холодный и тяжелый, сверкнувший под солнцем браунинг: \"Волнуется юноша,- думает, что в Телепнева стреляет.\r\nНо руку держит хорошо\".\r\nОднако все три пули всадил побледневший Саша, и две из них в самый центр.\r\nКолесников загудел от удовольствия, а он, все еще бледный, но, видимо, чрезвычайно довольный, переложил липнувший револьвер в левую руку и сказал:\r\n- Да, я хорошо стреляю. Попробуем на сорок шагов?\r\n- Попробуйте вы. Я, того-этого, и патронов тратить не хочу. \n Все же, когда цель перенесли, сделал один выстрел и промазал, а Саша и в этот раз попал - две пули, одна возле другой.\r\n- И это не талант? - воодушевился Колесников,- подите вы, Погодин, к черту! Да с этим талантом, того-этого, целый роман написать можно.\r\n- А они вот отказались,- сухо промолвил Саша, намекая на комитет.- Посидим, Василий Васильевич, здесь очень хорошо!\r\nВыбрали сухое местечко, желтую прошлогоднюю траву, разостлали пальто и сели; и долго сидели молча, парясь на солнце, лаская глазами тихую даль, слушая звон невидимых ручьев.\r\nСаша курил.\r\n- Ручьи текут, а мне, того-этого, кажется, будто это слезы народные,- сказал Колесников наставительно и вздохнул.\r\nИ Саше, ждавшему ответа относительно Телепнева, не понравились и наставительность эта, и напыщенность фразы, и самый вздох.\r\nМолчал и, уже скучая, ждал, что скажет дальше. Вдруг Колесников засмеялся:\r\n- Смотрю на вас, Александр Николаевич, и все удивляюсь, какой вы, того-этого, корректный! Не знай я вас так хорошо, так хоть домой иди, ей-Богу!\r\n- А откуда ж вы меня так хорошо знаете?\r\n- Не знал бы, так и не пришел бы,- уже серьезно сказал Колесников.\r\n- Но вот что вы мне скажите: почему вы избрали Телепнева? Не такая уж он птица, чтобы из-за него вешаться. Так и у нас говорили... в вас-то они не очень уж сомневались.\r\nСаша вдруг смутился. \n - Телепнева? - нерешительно переспросил он.- Я думаю, основания ясны. Впрочем... у меня были и свои соображения. Да, свои соображения, личные...\r\nИ, уже забыв о Колесникове, он сразу всей мыслью отдался тому странному, тяжелому и, казалось, совсем ненужному, что давило его последние месяцы: размышлению об отце-генерале.\r\nТогда, после разговора с матерью, он порешил, что именно теперь, узнав все, он по-настоящему похоронил отца; и так оно и было в первые дни.\r\nНо прошло еще время, и вдруг оказалось, что уже давно и крепко и до нестерпимости властно его душою владеет покойный отец, и чем дальше, тем крепче;\r\nи то, что казалось смертью, явилось душе и памяти, как чудесное воскресение, начало новой таинственной жизни.\r\nВсе забытое - вспомнилось; все разбросанное по закоулкам памяти, рассеянное в годах - собралось в единый образ, подавляющий громадностью и важностью своею.\r\nИ теперь, в смутном сквозь грезу видении обнаженного поля, в волнистости озаренных холмов, вблизи таких простых и ясных,\r\nа дальше к горизонту смыкавшихся в вечную неразгаданность дали, в млечной синеве поджидающего леса,- ему почудились знакомые теперь и властные черты.\r\nИ как было все это время:\r\nострая, как нож, ненависть столкнулась с чем-то невыносимо похожим на любовь, вспыхнул свет сокровеннейшего понимания, загорелись и побежали вдаль кроваво-праздничные огни.\r\nВдруг, не поднимая глаз, Саша спросил Колесникова:\r\n- Вы русский? \n Колесников, разглядывавший Сашу с таким вниманием, что оно было бы оскорбительно, замечай его Саша, не сразу ответил:\r\n- Русский. Не в этом важность, того-этого. \n - У меня мать гречанка. \n - Что ж!.. И это хорошо. \n - Почему хорошо?\r\n- Хорошая кровь. Кровь, того-этого, многих мучеников. \n Саша ласково взглянул в его черные глаза и подумал:\r\n\"Вот же чудак, при таком лице носит велосипедную фуражку. Но милый\". Вслух же сказал: \n - Байрон умер за свободу греков.\r\n- Ну и вздор! Кто, того-этого, нуждается в свободе, тому незачем ходить в чужие края.\r\nИ где это, скажите, так много своей свободы, что уж больше не надо? И вообще, того-этого, мне совсем не нравится, что вы сказали про Телепнева, про какие-то личные ваши соображения.\r\nЛичные! - преподлейший вздор.\r\nКолесников взволнованно заходил и, хотя места было много, по-прежнему кружился на своих четырех шагах; и при каждом шаге громко, видимо, раздражая его, хлюпали калоши.\r\n- Вот я, видите? - гудел он в высоте, как телеграфный столб.- Весь тут.\r\nНикто меня, того-этого, не обидел, и жены моей не обидел - нет же у меня жены! И невесты не обидел, и нет у меня ничего личного.\r\nУ меня на руке, вот на этой, того-этого, кровь есть, так мог бы я ее пролить, имей я личное? Вздор! От одной совести сдох бы, того-этого, от одних угрызений.\r\nБыстро подошел к Саше и, наклонившись, с высоты, сердито замахал на него пальцем:\r\n- Эй, юноша, того-этого, не баламуть! Раз имеешь личное, то живи по закону, а недоволен, так жди нового!\r\nУбийство, скажу тебе по опыту, дело страшное, и только тот имеет на него право, у кого нет личного.\r\nТолько тот, того-этого, и выдержать его может. Ежели ты не чист, как агнец, так отступись, юноша! По человечеству, того-этого, прошу!\r\nУже исступленное что-то загоралось в его остановившихся глазах; и вдруг Колесников закричал полным голосом, как в бреду:\r\n- Хочешь, на колени стану? Хочешь, мальчишка, на колени стану? Отступись!\r\n- Нет! - сказал Саша, быстро вставая и рукой отстранив Колесникова, бледный и строгий.\r\n- Вы напрасно кричите, вы меня не поняли. У меня не было и нет личного ничего. Слышите вы, ничего!\r\nКолесников угрюмо извинился: \n - Извините, Погодин. Такие времена, что, того и гляди, в сумасшедший дом попадешь, того-этого.\r\nНо уже через десять минут, когда они возвращались домой, Колесников весело шутил по поводу своих гондол;\r\nи слово за словом, среди шуток и скачков через лужи, рассказал свою мытарственную жизнь в ее \"паспортной части\", как он выражался.\r\nПо образованию ветеринар, был он и статистиком, служил на железной дороге, полгода редактировал какой-то журнальчик, за который издатель и до сих пор сидит в тюрьме.\r\nИ теперь он служит в местном железнодорожном управлении.\r\n- А кто был ваш отец? - спросил Саша.\r\n- Отец-то? Вопрос не легкий. Род наш, Колесниковых, знаменитый и древний, по одной дороге с Рюриком идет, и в гербе у нас колесо и лапоть, того-этого.\r\nНо, по историческому недоразумению, дедушка с бабушкой наши были крепостными, а отец в городе лавку и трактир открыл, блеск рода, того-этого, восстановляет.\r\nИ герб у нас теперь такой: на зеленом бильярдном поле наклоненная бутылка с девизом: \"Свидания друзей\"...\r\n- Он жив?\r\n- Опасаюсь. И ежели не сдох, так в союзе председателем,- человек он честолюбивый и глубокомысленный.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Один из многих автора Григорьев А", "role": "user" }, { "content": "Рискую страшно. Что мол? \"Злато - мечтанье пустое, ужели нам жалеть его?\" Да и наиграл на него 800 пуанов.\r\n- 800 серебром! - вскричал старик, и маленькие глаза его запрыгали.\r\n- Пора, мол, кончить! Сочлись - 800 серебром, он в проигрыше. Со мною, говорит, только билет в 10 тысяч. Ну что ж, давай его сюда.\r\nЯ, говорит, завтра, да и давай, знаете, вилять, как лисица хвостом. Что, мол, завтра, подавай сюда. Ма тант, говорит, княгиня. - Я-те дам, мол, княгиня, ты подавай деньги...\r\nЯ его, знаете, обыскивать, не дается, я людей, ну, Петрушку, вы знаете, малый дюжий, обыскали. Ни полушки. А, мол, так-то ты, на шарамыгу, да и давай его, и давай его, и тузил, тузил.\r\nА он, какой вы, говорит, шутник, мусье Сапогов. Я-те дам, говорю, шутник, я-те дам, говорю, шутник, да с лестницы-то его, с лестницы.\r\nИ под конец рассказа Сапогов хохотал оглушительным смехом; Мензбир улыбался.\n Двери отворились, и ввалилась целая толпа игроков.\r\n- А, барон, барон, - подбежал Мензбир к высокому мужчине в коричневом сюртуке, застегнутом доверху, с орденом в петличке, в высоком галстухе и с накладкою на голове.\r\nБарон сухо отвечал на его приветствия и прямо отправился к роялю.\n - Здравствуйте, Лидия Сергеевна, - начал он очень почтительно.\r\n- Здравствуйте, - отвечала ему девочка насмешливо.\n - Вы на меня сердитесь?\r\nДевочка в ответ на это сделала презрительную мину.\r\nБарона окружила толпа игроков и, оттащив его к зеленому столу, уже хотела посадить за партию, но Сапогов отвел Мензбира и сказал ему вполголоса:\r\n- Нельзя!\n - А что?\n - Сам будет.\n - Опять?\n - Что ж опять? в прошлый банк на его долю пришлось три тысячи.\n - Мало?\n - Видно, мало.\r\nМензбир пожал плечами, но отвел двух игроков, посадил их с каким-то помещиком, толстым и низеньким, который, видя вокруг себя людей порядочно одетых,\r\nудивлялся простоте их обращения и радовался, что попал на славных людей, с которыми и попить, и покутить, и поиграть можно.\r\nДым от сигар и трубок застилал всю комнату.\r\nВошел знакомый Севского Александр Иваныч и, почти никем не замеченный, кроме хозяина, без церемоний,\r\nкак бы находясь в трактире, подошел к сигарному ящику и тотчас же закурил на свечке плохую регалию.\r\n- Кто это? - мигнул Сапогов Мензбиру.\r\n- Не знаете? Он бывает часто... играет ловко, только того... плох.\n - Ну! - с сомнением заметил Сапогов.\n - Право!\r\n- Дурак! - сквозь зубы проворчал Андрей Сидорыч.\n Барон опять был подле Лидии, которая над ним безжалостно смеялась.\r\nОдин из игроков, не составивши еще себе партии, просил ее сыграть что-нибудь, обещавшись ей аккомпанировать на скрипке.\n Началась импровизация - приготовленная еще за неделю.\r\nНе люблю я этих Подготовленных импровизаций, не люблю я, когда профанируют публичностью тихую натуру бедной девочки,\r\nзаставляя ее выказывать со слезами пополам доставшиеся таланты, не люблю я этих заказных, приторных похвал.\r\nЯ помню, как судорожно сжималось мое сердце в один вечер такой подготовленной импровизации,\r\nкак я готов был от души послать к черту всех этих гостей, с какою-то глупою важностью слушающих очень милую,\r\nно простую игру беспрестанно сбивавшейся в такте девочки, всех этих родных, которые не стыдятся дорожить в этом случае успехом и дрожат за него,\r\n- помню, как глубоко было досадно на нее самую, как я был зол тогда, как я страдал тогда.\r\nЛидия играла. Раздавались браво.\r\nВошел Севский, в черном фраке, ловко обрисовывавшем его стройную талию, в белом шелковом жилете.\r\nОн был бледен: недавние пытки оставили след на его челе, но он был хорош: страдание сообщало мужескую выразительность его лицу.\r\nОн оставался в дверях и в этой чадной атмосфере искал глазами своего воздушного призрака. Наконец тонкие черты Лидии прорезались сквозь эту дымку.\r\nЕму стало грустно, ему впервые слишком гадким явилось все, что окружало этого бедного, прекрасного ребенка.\r\nЛидия кончила. Посыпались браво.\r\nСевский подошел к ней. Она с живостию схватила его руку и увлекла к дверям залы, где стояли два порожних стула и где было не так душно.\r\nОни говорили. Разговор их был пуст и полон ребячества. Лидия была резва и весела - Севский стыдлив, грустен и робок.\r\nНо они оба были молоды, хороши, созданы, казалось, один для другого.\r\nОни говорили, беспечные, забывшие весь окружавший их люд, а между тем почти подле них стоял уже Званинцев,\r\nкоторый, слегка кивнувши головою хозяину, не пошел дальше и встал у окна, закуривши сигару.\r\nОн смотрел на двух детей внимательно и грустно.\r\n- Что же это за тайна, Дмитрий Николаевич? - спросила Лидия с резвым смехом.\n - Я вам говорю, что это очень важно... - тихо и твердо проговорил Севский, - умоляю вас.\r\nИ он быстро передал ей крошечный конверт.\n - Стихи? - спросила она, лукаво улыбнувшись.\r\n- Может быть, - отвечал он, но в эту минуту оборотился в сторону, чтобы скрыть свое смущение, и побледнел.\r\nЗванинцев насмешливо улыбался.\n Севский с досадою вскочил с своего места и бросился к своему Александру Иванычу, все еще не сыскавшему партии.\r\n- Здравствуйте, Лиди, - сказал Званинцев за стулом молодой девушки... - Я вам принес конфект... жаль, что не мог найти порядочной игрушки.\r\n- Игрушки? - и девочка с досадою надула губки.\r\n- Вы заметно хорошеете, - сказал он холодно. - Какие у вас славные локоны! Дайте мне поцеловать один. - И, не ожидая позволения, он уже наклонялся к ее головке.\r\nЛидия вскочила с живым смехом и порхнула в другой угол. Он пошел за нею. Севского рвала досада и бешенсто.\r\n- Послушайте, Лиди, - спросил Званинцев, - долго ли вы будете дурачить барона?\r\n- Знаете ли? - отвечала она с детской доверчивостью. - Он сегодня предлагал мне руку и сердце.\r\n- Право? и что же вы?\n - Фи!\n - Чего же вам надо?\n И в Лидию вонзился взгляд тигра.\r\nОна потупилась и отвечала робко:\n - Не знаю.\n - Дитя вы, - сказал беззаботно Званинцев.\n - Отчего вы зовете меня дитею? - с досадою спросила Лидия.\r\n- Оттого, что вы дитя, и притом мое любимое дитя. Лидия захохотала.\n В другом углу Севский особенно торжественным тоном говорил Александру Ивановичу:\r\n- Вы говорили, что меня любите?\n - Да.\n - И потому я могу требовать от вас услуги?\n - Всегда.\n - Я говорю это потому, что, быть может, вы мне будете нужны.\r\n- Эх, вы, ребенок, ребенок, - говорил, грустно качая головою, Александр Иваныч, - я знаю, о чем вы будете просить меня.\n - Знаете?\r\n- Да... ну да что ж, впрочем? Ведь надо же вам когда-нибудь умереть? Не лучше ли даже умереть, пока вы молоды, пока вы еще не сделались подлецом. Я ваш.\r\n- Хорошо, - сказал Севский, пожав крепко его руку. - Быть может, придет минута, когда я вам напомню об этом.\r\n. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . \n\n Было уже три часа утра, когда Лидия вошла в свою тесную, низенькую, бедную комнату.\r\nОна была утомлена и задумчива. О чем она думала? О том ли, отчего рано уехал Севский, о том ли, отчего Званинцев играл в этот вечер менее обыкновенного?\r\nНе знаю. Знаю одно только, что она совсем почти забыла о письме Севского.\r\nЕй беспрестанно мерещился то мягкий, то пронзительный взгляд, полунасмешливая, полустрастная речь - этот гордый,\r\nвысокий человек, равнодушно бросивший на стол проигранные им в банк три тысячи и тотчас же обратившийся к ней с веселою шуткою.\r\nНе раздеваясь, села она на кровать и, опершись локтем на подушку, склонилась головой на руку.\n Она была утомлена, но ей не хотелось спать.\r\nМедленно расстегнула она спензер, из-под мыска выпала записка.\n Она вздрогнула.\n Она вспомнила - и с жадным любопытством дочерей Евы разорвала конверт.\n Она читала.\r\nПисьмо было глупо, но искренно. Что-то похожее на чувство, на первое чувство мелькало на лице девочки.\n Но она дочла до того места, где говорилось о Званиндеве.\r\nЩеки ее вспыхнули самолюбивым румянцем.\n Стало быть, этот человек, так глубоко презирающий все и всех, тоже человек, как и все другие.\r\nДа... но зачем он смотрит на нее, как на ребенка?\r\nЛидия была дитя, но дитя, созданное из ума и расчета.\r\nДа и не виновата была она, бедная девушка:\r\nвокруг нее все дышало расчетом, все было взвешено и продано, и если до сих пор еще не была продана она,\r\nто, вероятно, оттого, что на нее рассчитывали больше, чем на собственную честь и совесть.\r\nИ она знала это.\n Но, подчиненная силе, она бессознательно, может быть, думала, что имеет полное право защищаться своим оружием - хитростию.\r\nИ в ней рано развилось это змеиное свойство, развилось на счет всех других.\n Бессознательно она, может быть, так же презирала все, как сам Званинцев.\n Она еще никого не любила.\r\nОна была самолюбива - и в молодом, милом, умном Севском привыкла видеть мужа, который введет ее в иную жизнь;\r\nмечты об этой жизни, порядочной, быть может, блестящей, - ее сильно тревожили.\r\nИ только.\n Она была холодна, она была опытна не по летам.\n Она была воспитана чухонкой да хламом книг, который ей отовсюду таскали игроки, сбиравшиеся у отца.\r\nЧитатель может судить, каковы были эти книги...\n Странная смесь ума и невежества, простоты и кокетства была в голове бедной девочки.\r\nБудущее ее было безотрадно... и в нем также видела она такой же расчет, хотя, может быть, в иной сфере.\r\nИ в первый раз, почувствовала она в этот вечер обаяние бархатного взгляда, обаяние силы, которая, казалось, ее сжигала.\r\nНо она была самолюбива.\n Он должен быть у моих ног, - думала она.\n И от этой мысли ее мучила бессонница...\n Утренняя заря облила комнату... Лидия заснула.\r\nОна была дивно прекрасна, разметавшаяся, освещенная розовым светом. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .\r\nВ эту ночь Антоша, как называл его Сапогов, или Антон Петрович Позвонцов, губернский секретарь,\r\nуволенный от службы за неспособностию, как значилось в его формулярном списке, ночевал на Крестовском острове под кустами.\r\nСлучилось это очень просто.\n Он выехал с Сапоговым в его коляске, но Сапогов не рассудил ночевать дома и ссадил своего друга посередине улицы;\r\nАнтоша пошел очень равнодушно дальше, дальше и все дальше,\r\nнаконец он дошел до Адмиралтейского бульвара и рассудил было ночевать на одной из его скамеек, но вспомнил, что полиция встает довольно рано.\r\nИ он спокойно шел, куда глаза глядят, - и так же спокойно лег под кустами Крестовского.\r\nНо он не спал... он думал, - чего с ним давно уже не бывало, но какой-то хаос были его думы.\r\nТо мелькали перед ним воспоминания давно минувшего:\r\nмаленький домик в одном из самых отдаленных концов Москвы, тихая, скучная жизнь, два старых, облитых слезами, изборозженных морщинами лица - мужское и женское, и он готов был плакать;\r\nто, с негодованием отвергнувши эту полосу жизни, он видел себя молодым, полным надежд, безумно предающимся жизни, только что вырвавшимся на волю, с деньгами, еще уважаемым.\r\n.. с деньгами!.\r\n.\r\nО!\r\nон не знал тогда цены денег, он не знал, что деньги одни только делают человека свободным, он не знал еще,\r\nдо чего доводит отчаянное безденежье и хандра, он не видал еще себя в своем будущем презренным паразитом Сапогова,\r\nбездомным скитальцем, который терпит все возможные унижения для того, чтобы не возвратиться на квартиру,\r\nгде его ждет старый, пьяный, но жалкий слуга, не евший, может быть, три дня, да крик хозяйки за недоплаченные деньги.\r\nОн еще не знал тогда этого, он верил еще, что найдутся люди, которые поддержат человека,\r\nесли он сделает ошибку в жизни, поддержат не бесплодным советом, а деньгами, деньгами, деньгами.\r\nИ вот теперь он убедился горьким опытом, что человеку, раз запутавшемуся на свете, ровно нельзя ничего сделать;\r\nот долгов он бегал из дому, от долгов он не ходил на службу, которую и так не очень любил.\r\n..\r\nИ вот нынче, в этот вечер, перед ним стоял человек с гордым челом, равнодушно и беспечно терявший тысячи за карточным столом,\r\nсмелый, надменный, презиравший свободно все, что стояло с ним не в уровень.\r\nТо был идеал, тревоживший его юность, то был тип, который когда-то, еще юношей,\r\nон имел возможность хотя корчить - он, теперь друг, и наперсник, и подлейший раб презираемого им Сапогова.\r\nВ эту минуту Антоша без малейшего колебания продал бы душу черту, если бы черт не был слишком скуп в наше время.\r\nБоже, боже!\r\nбыла пора, когда его могли спасти только полтораста рублей, только уплата первого, запутавшего его долга, и он жил бы, жил себе, скромный, грустный,\r\nотрекшийся от жажды необычной участи, но гордый, но не имеющий нужды ни в ком, и было бы своего роду величие в этом ограниченном положении.\r\nИ он пошел тогда к своим друзьям, и он рассказывал им свое положение со всею искренностию,\r\nсо всею чистотой благородной души, которая считает всякого способным к человеческому поступку;\r\nно его друзья удивлялись только, что его может запутывать такая безделица, снабжали его советами вдоволь и угощали у Излера.\r\nИ потом, потом, когда его спасла бы какая-нибудь тысяча рублей, он даже и не пошел искать этой тысячи. Он знал уже людей, он был уверен, что это сумма невероятная.\r\nНо еще недавно, в порыве безумной мечтательности, ему, истощенному болезнию, страданием и развратом, вздумалось, что люди, владеющие миллионами, должны менее других ценить деньги.\r\nОн рассуждал очень просто, что сам он, если бы имел миллионы, то способен был бы бросать тысячи.\r\nБедный безумец!\r\nк одному из миллионеров писал он письмо, странное, нелепое, просительное и вместе гордое, которого смысл был почти таков:\r\n\"Вы богаты - я беден, у меня есть способности, но нет ни одного дня спокойствия.\r\nВы можете дать мне год спокойствия, и я заплачу вам потом за это\".\r\nРазумеется, ответа он не получил, да, вероятно, письмо и не дошло до самого миллионера.\n Перед ним все рисовался этот величавый образ, повелительный, прекрасный.\r\nБоже! он так же, как и этот человек, мог быть выше многих, как и этот человек, он мог так же свободно и равнодушно требовать любви от прекрасной девочки.\r\nИ опять безумная мысль озарила голову Антоши.\n Утро сияло... Было восемь часов.\n Антоша порылся в кармане, но не нашел там ничего.\r\nТем не менее, дошедши до Васильевского острова, он кликнул извозчика и, садясь на него, сказал ему:", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Ох, как они долго и много говорили мне что-то! Я все слушала и смотрела на своего пана. Что же он сделает мне? И вот он обнял меня и сказал так важно.\r\n.. Не помню, что он сказал, но так выходило, что теперь он в благодарность за то, что я увела его, будет любить меня.\r\n.. И стал он на колени предо мной, улыбаясь, и сказал мне: \"Моя королева!\" Вот какая лживая собака была это!.\r\n. Ну, тогда я дала ему пинка ногой и ударила бы его в лицо, да он отшатнулся и вскочил.\r\nГрозный и бледный стоит он предо мной... Стоят и те трое, хмурые все. И все молчат. Я посмотрела на них...\r\nМне тогда стало - помню - только скучно очень, и такая лень напала на меня... Я сказала им: \"Идите!\" Они, псы, спросили меня:\r\n\"Ты воротишься туда, указать наш путь?\" Вот какие подлые! Ну, все-таки ушли они. Тогда и я пошла... А на другой день взяли меня ваши, но скоро отпустили.\r\nТогда увидела я, что пора мне завести гнездо, будет жить кукушкой! Уж тяжела стала я, и ослабели крылья, и перья потускнели.\r\n.. Пора, пора! Тогда я уехала в Галицию, а оттуда в Добруджу. И вот уже около трех десятков лет живу здесь.\r\nБыл у меня муж, молдаванин; умер с год тому времени. И живу я вот! Одна живу... Нет, не одна, а вон с теми.\r\nСтаруха махнула рукой к морю. Там все было тихо. Иногда рождался какой-то краткий, обманчивый звук и умирал тотчас же.\r\n- Любят они меня. Много я рассказываю им разного. Им это надо. Еще молодые все... И мне хорошо с ними. Смотрю и думаю: \"Вот и я, было время, такая же была.\r\n.. Только тогда, в мое время, больше было в человеке силы и огня, и оттого жилось веселее и лучше... Да!..\"\r\nОна замолчала. Мне грустно было рядом с ней. Она же дремала, качая головой, и тихо шептала что-то... может быть, молилась.\r\nС моря поднималась туча - черная, тяжелая, суровых очертаний, похожая на горный хребет. Она ползла в степь.\r\nС ее вершины срывались клочья облаков, неслись вперед ее и гасили звезды одну за другой. Море шумело.\r\nНедалеко от нас, в лозах винограда, целовались, шептали и вздыхали. Глубоко в степи выла собака... Воздух раздражал нервы странным запахом, щекотавшим ноздри.\r\nОт облаков падали на землю густые стаи теней и ползли по ней, ползли, исчезали, являлись снова...\r\nНа месте луны осталось только мутное опаловое пятно, иногда его совсем закрывал сизый клочок облака.\r\nИ в степной дали, теперь уже черной и страшной, как бы притаившейся, скрывшей в себе что-то, вспыхивали маленькие голубые огоньки.\r\nТо там, то тут они на миг являлись и гасли, точно несколько людей, рассыпавшихся по степи далеко друг от друга, искали в ней что-то, зажигая спички, которые ветер тотчас же гасил.\r\nЭто были очень странные голубые языки огня, намекавшие на что-то сказочное.\r\n- Видишь ты искры? - спросила меня Изергиль.\n - Вон те, голубые? - указывая ей на степь, сказал я.\r\n- Голубые? Да, это они... Значит, летают все-таки! Ну-ну... Я уж вот не вижу их больше. Не могу я теперь многого видеть.\r\n- Откуда эти искры? - спросил я старуху. Я слышал кое-что раньше о происхождении этих искр, но мне хотелось послушать, как расскажет о том же старая Изергиль.\r\n- Эти искры от горящего сердца Данко. Было на свете сердце, которое однажды вспыхнуло огнем... И вот от него эти искры.\r\nЯ расскажу тебе про это... Тоже старая сказка... Старое, все старое! Видишь ты, сколько в старине всего?.\r\n. А теперь вот нет ничего такого - ни дел, ни людей, ни сказок таких, как в старину... Почему?.. Ну-ка, скажи! Не скажешь.\r\n.. Что ты знаешь? Что все вы знаете, молодые? Эхе-хе!.. Смотрели бы в старину зорко - там все отгадки найдутся.\r\n.. А вот вы не смотрите и не умеете жить оттого...\r\nЯ не вижу разве жизнь? Ох, все вижу, хоть и плохи мои глаза! И вижу я, что не живут люди, а все примеряются, примеряются и кладут на это всю жизнь.\r\nИ когда обворуют сами себя, истратив время, то начнут плакаться на судьбу.\r\nЧто же тут - судьба? Каждый сам себе судьба! Всяких людей я нынче вижу, а вот сильных нет! Где ж они?.. И красавцев становится все меньше.\r\nСтаруха задумалась о том, куда девались из жизни сильные и красивые люди, и, думая, осматривала темную степь, как бы ища в ней ответа.\r\nЯ ждал ее рассказа и молчал, боясь, что, если спрошу ее о чем-либо, она опять отвлечется в сторону.\n И вот она начала рассказ.\n\n III\r\n\"Жили на земле в старину одни люди, непроходимые леса окружали с трех сторон таборы этих людей, а с четвертой - была степь.\r\nБыли это веселые, сильные и смелые люди. И вот пришла однажды тяжелая пора явились откуда-то иные племена и прогнали прежних в глубь леса.\r\nТам были болота и тьма, потому что лес был старый, и так густо переплелись его ветви,\r\nчто сквозь них не видать было неба, и лучи солнца едва могли пробить себе дорогу до болот сквозь густую листву.\r\nНо когда его лучи падали на воду болот, то подымался смрад, и от него люди гибли один за другим.\r\nТогда стали плакать жены и дети этого племени, а отцы задумались и впали в тоску.\r\nНужно было уйти из этого леса, и для того были две дороги:\r\nодна - назад, - там были сильные и злые враги, другая - вперед, - там стояли великаны-деревья,\r\nплотно обняв друг друга могучими ветвями, опустив узловатые корни глубоко в цепкий ил болота.\r\nЭти каменные деревья стояли молча и неподвижно днем в сером сумраке и еще плотнее сдвигались вокруг людей по вечерам, когда загорались костры.\r\nИ всегда, днем и ночью, вокруг тех людей было кольцо крепкой тьмы, оно точно собиралось раздавить их, а они привыкли к степному простору.\r\nА еще страшней было, когда ветер бил по вершинам деревьев и весь лес глухо гудел, точно грозил и пел похоронную песню тем людям.\r\nЭто были все-таки сильные люди, и могли бы они пойти биться насмерть с теми, что однажды победили их,\r\nно они не могли умереть в боях, потому что у них были заветы, и коли б умерли они, то пропали б с ними из жизни и заветы.\r\nИ потому они сидели и думали в длинные ночи, под глухой шум леса, в ядовитом смраде болота.\r\nОни сидели, а тени от костров прыгали вокруг них в безмолвной пляске, и всем казалось, что это не тени пляшут, а торжествуют злые духи леса и болота.\r\n.. Люди всь сидели и думали. Но ничто - ни работа, ни женщины не изнуряют тела и души людей так, как изнуряют тоскливые думы. И ослабли люди от дум...\r\nСтрах родился среди них, сковал им крепкие руки, ужас родили женщины плачем над трупами умерших от смрада и над судьбой скованных страхом живых,\r\n- и трусливые слова стали слышны в лесу, сначала робкие и тихие, а потом все громче и громче .\r\n.. Уже хотели идти к врагу и принести ему в дар волю свою, и никто уже, испуганный смертью, не боялся рабской жизни... Но тут явился Данко и спас всех один\".\r\nСтаруха, очевидно, часто рассказывала о горящем сердце Данко.\r\nОна говорила певуче, и голос ее, скрипучий и глухой, ясно рисовал предо мной шум леса, среди которого умирали от ядовитого дыхания болота несчастные, загнанные люди.\r\n.. \"Данко - один из тех людей, молодой красавец. Красивые - всегда смелы. И вот он говорит им, своим товарищам:\r\n- Не своротить камня с пути думою. Кто ничего не делает, с тем ничего не станется.\r\nЧто мы тратим силы на думу да тоску? Вставайте, пойдем в лес и пройдем его сквозь, ведь имеет же он конец - все на свете имеет конец! Идемте! Ну! Гей!..\r\nПосмотрели на него и увидали, что он лучший из всех, потому что в очах его светилось много силы и живого огня.\n - Веди ты нас! - сказали они.\r\nТогда он повел...\"\r\nСтаруха помолчала и посмотрела в степь, где все густела тьма. Искорки горящего сердца Данко вспыхивали где-то далеко и казались голубыми воздушными цветами, расцветая только на миг.\r\n\"Повел их Данко. Дружно все пошли за ним - верили в него.\r\nТрудный путь это был! Темно было, и на каждом шагу болото разевало свою жадную гнилую пасть, глотая людей, и деревья заступали дорогу могучей стеной.\r\nПереплелись их ветки между собой; как змеи, протянулись всюду корни, и каждый шаг много стоил пота и крови тем людям. Долго шли они...\r\nВсе гуще становился лес, все меньше было сил! И вот стали роптать на Данко, говоря, что напрасно он, молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр и ясен.\r\nНо однажды гроза грянула над лесом, зашептали деревья глухо, грозно.\r\nИ стало тогда в лесу так темно, точно в нем собрались сразу все ночи, сколько их было на свете с той поры, как он родился.\r\nШли маленькие люди между больших деревьев и в грозном шуме молний, шли они, и, качаясь, великаны-деревья скрипели и гудели сердитые песни,\r\nа молнии, летая над вершинами леса, освещали его на минутку синим, холодным огнем и исчезали так же быстро, как являлись, пугая людей.\r\nИ деревья, освещенные холодным огнем молний, казались живыми, простирающими вокруг людей,\r\nуходивших из плена тьмы, корявые, длинные руки, сплетая их в густую сеть, пытаясь остановить людей.\r\nА из тьмы ветвей смотрело на идущих что-то страшное, темное и холодное.\r\nЭто был трудный путь, и люди, утомленные им, пали духом. Но им стыдно было сознаться в бессилии, и вот они в злобе и гневе обрушились на Данко, человека, который шел впереди их.\r\nИ стали они упрекать его в неумении управлять ими, - вот как!\r\nОстановились они и под торжествующий шум леса, среди дрожащей тьмы, усталые и злые, стали судить Данко.\r\n- Ты, - сказали они, - ничтожный и вредный человек для нас! Ты повел нас и утомил, и за это ты погибнешь!\r\n- Вы сказали: \"Веди!\" - и я повел! - крикнул Данко, становясь против них грудью.\r\n- Во мне есть мужество вести, вот потому я повел вас! А вы? Что сделали вы в помощь себе?\r\nВы только шли и не умели сохранить силы на путь более долгий! Вы только шли, шли, как стадо овец!\r\nНо эти слова разъярили их еще более.\r\n- Ты умрешь! Ты умрешь! - ревели они. А лес все гудел и гудел, вторя их крикам, и молнии разрывали тьму в клочья.\r\nДанко смотрел на тех, ради которых он понес труд, и видел, что они - как звери.\r\nМного людей стояло вокруг него, но не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать пощады от них.\r\nТогда и в его сердце вскипело негодование, но от жалости к людям оно погасло. Он любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут.\r\nИ вот его сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести на легкий путь, и тогда в его очах засверкали лучи того могучего огня...\r\nА они, увидав это, подумали, что он рассвирепел, отчего так ярко и разгорелись очи, и они насторожились, как волки,\r\nожидая, что он будет бороться с ними, и стали плотнее окружать его, чтобы легче им было схватить и убить Данко.\r\nА он уже понял их думу, оттого еще ярче загорелось в нем сердце, ибо эта их дума родила в нем тоску.\r\nА лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь...\r\n- Что сделаю я для людей?! - сильнее грома крикнул Данко.\n И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой.\r\nОно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям,\r\nа тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота.\r\nЛюди же, изумленные, стали как камни.\r\n- Идем! - крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям.\r\nОни бросились за ним, очарованные. Тогда лес снова зашумел, удивленно качая вершинами, но его шум был заглушен топотом бегущих людей.\r\nВсе бежали быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца.\r\nИ теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А Данко все был впереди, и сердце его все пылало, пылало!\r\nИ вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха,\r\nпромытого дождем Гроза была - там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя и золотом сверкала река.\r\n.. Был вечер, и от лучей заката река казалась красной, как та кровь, что била горячей струьй из разорванной груди Данко.\r\nКинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, - кинул он радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и - умер.\r\nЛюди же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видали, что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце.\r\nТолько один осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой... И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло...\"\r\n- Вот откуда они, голубые искры степи, что являются перед грозой!\r\nТеперь, когда старуха кончила свою красивую сказку, в степи стало страшно тихо, точно и она была поражена силой смельчака Данко,\r\nкоторый сжег для людей свое сердце и умер, не прося у них ничего в награду себе.\r\nСтаруха дремала.\r\nЯ смотрел на нее и думал: \"Сколько еще сказок и воспоминаний осталось в ее памяти?\r\n\" И думал о великом горящем сердце Данко и о человеческой фантазии, создавшей столько красивых и сильных легенд.\r\nДунул ветер и обнажил из-под лохмотьев сухую грудь старухи Изергиль, засыпавшей все крепче. Я прикрыл ее старое тело и сам лег на землю около нее.\r\nВ степи было тихо и темно. По небу все ползли тучи, медленно, скучно... Море шумело глухо и печально.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Славенские вечера автора Нарежный В", "role": "user" }, { "content": "При сем витязь снимает с себя цепь златую, возлагает на выю мою и гласом, подобным гласу арфы сладкозвучной, вещает мне: \"Ольга!\r\nя странник здесь и ничего не имею оставить тебе в знак памяти за твою услугу! Бреги цепь сию.\r\nЕсли я паду теперь на битве кровавой, ты вручи ее жениху своему; если же останусь победителем, не замедлю явиться к тебе и обменю залог сей другим, тебя достойнейшим.\r\nВзойди в ладью свою и спеши в хижину. Скоро брега сии застонут от воплей поражающих и стонов пораженных\".\r\nТак вещал витязь, запечатлел поцелуй на ланите моей и скрылся в чаще дубравной.\r\nМедленно плыла я по укротившимся водам Волхова; течение струй его направляло ход ладии моей: ибо возможность управлять веслом моим - забыта.\r\nВ продолжении двух грустных дней, от зари утренней до зари вечерней, склоняся на пень дуба древнего, сидела я на брегу мутного Волхова.\r\nПрелестный Погода [Зефир славенский (Примечания Нарежного.)] развевал власы мои по груди трепещущей.\r\nЦветы благоухали; кроткие волны резвились в объятиях брегов своих; но я ничему не внимала.\r\nБлуждающие взоры мои обращены были на отдаленные леса и горы, отколе чаяла я узреть или любезного витязя, или величественную тень его:\r\nибо он при расстании нашем обещал мне или го пли другое.\r\nМне казалось, что прощальный поцелуй его все еще пылал на моей ланите.\r\nНастал и третий день, и при восшествии на небе нашем светила великого вняла я громким воплям на бреге отдаленном.\r\nСердце мое содрогнулось, и я не дерзала возвесть взор свой на место опасное.\r\nПостепенно гул, шум и говор людской, ко мне приближающийся, меня ободряют; я восстаю от дерна цветущего - и зрю у ног моих витязя, мне любезного.\r\nОн окружен был мужами доблестными, в доспехах ратных. Изумление мое было неописано. Он берет цепь свою с выи моей и возлагает на свою.\r\nСнимает перстень с руки своей и, вручив мне, взывает: \"Се залог благополучия славян и их племени.\r\nОльга, сегодня будешь ты моею супругою! Я - Игорь, повелитель великого Новаграда и всей земли Славеиской\".\r\nВ полубесчувствии пала я в объятия витязя державного;\r\nпоследовала за ним во град великий, в чертоги княжеские, и с слезящим взором благодарности к богам покровителям воззрела на восходящую звезду вечернюю с высокого ложа Игорева\".\r\nБыстротекущие крылия твои, о счастие! Полет твой ест!\n полет молнии! Куда отвращаешь ты ясные взоры свои oт ложа Ольги державной?\r\nПыль подъемлется высоко на дворе княжеском, и задыхающийся вестник, вторгшийся к княгине, вещает: \"Бери на руки младого сына своего Святослава и теки во сретение отца его.\r\nОн с дружиною стоит пред вратами града Киева. Грозно чело его, подобно туче, и безмолвны уста, кажется, предвещают удары гибельные. Иди ему во сретение\".\r\nПрижав юного сына к родительской груди своей, поражённая Ольга, в сопутстве бояр и детей их, исходит со двора княжеского.\r\nБыстро протекает она стогны града обширного и является на брегу Днепра быстротечного.\r\nХрабрая дружина узрела ее, и глубокий стон раздался по долине. Мрачные взоры воинов и крепкие руки опустились.\r\nОни разделили ряды свои, и се - на песку сыпучем, на четырех железных щитах распростерт был витязь,\r\nподобно крепкому кедру, падшему при корне от удара громового Бледны были ланиты его;\r\nблестящие некогда доспехи пс крыты пылью и кровию; сомкнувшиеся уста, казалось, грозили еще врагу дерзновенному;\r\nглава его покоилась на златом щите; у ног его лежали копие, меч и колчан без стрел.\r\nПриблизилась Ольга к смертному одру витязя, преклонила колена, облобызала уста хладные, очи помертвелые, рану на груди, облитую кровию, и, встав, рекла к воинству:\r\n\"Идем ко граду престольному! труп его хощет тризны, дух его алчет мщения! Тень великая, успокойся. Ольга доставит тебе и то и другое\".\r\nОна восстала в безмолвии; воины подняли на рамена свои одр витязя и обратились к Киеву. На челе Ольги не видно было ни черты горести; во взорах ее ни тени печали.\r\nТолико беспредельны были и горесть и печаль Ольги державной.\r\nПознал Киев потерю свою невозвратную, и вопли скорби и сетования разлились на широких стогнах его.\r\nБыстро отверзлись врата железные, и мужи, и старцы, и жены, и девы, подобно валу Днепрову, гонимому крылом Посвиста, пошли на сретение дружины ратной.\r\nВоззрели они на одр высокий, и вопли и стоны потрясли ветви дубов и вязов прибрежных. Они воспели песни горести над прахом мужа великого.\r\nВоины: \"Пал витязь - и не восстанет от одра своего!\r\nЗазвучит труба бранная, и он не осклабится! Восстанут и возрыдают враги пораженные, и сердце его не затрепещет от радости! Уста витязя сомкнулись, сердце великого оледенело!\"\r\nГраждане: \"Пал владыка Киева - и не восстанет от сдра своего! Стекутся на широкий двор его и граждане м странники, и не возвеселится он за столами дубовыми!\r\nВоспоют ему песни похвальные, и он не отдарит их взором приветствия! Уста веселые сомкнулись, сердце гостеприимного оледенело!\"\r\nВоины: \"Пал сильный - и не восстанет от одра своего!\r\nПролетит средь неба гром побед сынов его, и он не совосплещет общей радости!\r\nПовергнут побежденные к престолу Росскому дани богатые, и он не прострет к ним длани своей! Глубоко в земле прострется он; тяжелый курган наляжет на грудь его!\"\r\nГраждане: \"Пал мудрый - и не восстанет от одра своего! Притекут ко вратам двора его и вдовы и сироты, и он не изречет к ним: дети мои!\r\nВоздадут хвалу его кротости и милосердию, и он не воззовет к ним: друзья мои! Истлеет в утробе земли сердце благородное, один могильный холм возвестит векам: был он\".\r\nВсе: \"Пал Игорь - и не восстанет от одра своего! Пал витязь сильный, пал владыка мудрый! Тяжко оковал его сон смерти цепями железными!\r\nНе возбудится он и не восстанет на глас народа своего и воинства! Один могильный холм возвестит нам и родам отдаленным: был он - и нет его!\"\r\nТак пели воины и граждане, шествуя за прахом повелителя и наполняли воздух плачем и воплем.\r\nДостигли они холма высокого, ископали на вершине его могилу глубокую и опустит в нее останки мужа сильного.\r\nТуда ниспущен любимый конь его, товарищ верный в битвах тяжких: туда повержены тяжелый шит его и меч булатный; туда вся збруя богатырская.\r\nЗтатовласый Световид, спускаясь уныло за леса и горы, последним взором своим осветил высокий курган над трупом Йгоревым.\r\nНо возвратясь паки на небо киевское, узрел он плач и внял стонам целого народа и воинства над. могилою своего повелителя.\r\nСмерть обладательница всего живущего под солнцем!\r\nКому из венценосцев ужасно острие косы твоей? Тому ли, который дни жизни своей исчислял числом благотворении?\r\nТому ли которого широкий двор был надежным убежищем сироты и вдовицы?\r\nТому ли, который ополчался на брань и заключал союзы не по личной злобе или пристрастию, но единственно для блага детей своих и братии, для блага народа, ему подвластного?\r\nНет! таковой вестника новой жизни встретит с улыбкой любви и надежды воздаяния.\r\nОдни подданные оплачут его и должны оплакать слезами горькими:\r\nибо ясное, кроткое, благотворное солнце их закатилось, и они остаются во тьме сомнения, не будет ли на место его новое солнце,\r\nвзошедшее на высоту поднебесную, покрыто тучами, в недрах своих скрывающими громы рыкающие и молнии смертноразящие!", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Салтыков-Щедрин М", "role": "user" }, { "content": "- Ну-с, теперь мы позавтракаем! А после завтрака я вам покажу мой haras {конный завод.}. Заранее предупреждаю, что ежели вы любитель, то увидите нечто весьма замечательное.\r\nЗа завтраком Мангушев пытался было продолжать \"серьезный\" разговор, и стал развивать свои идеи насчет \"прав\" вообще и в особенности насчет тех из них, которые он называл \"священными\";\r\nно когда дошла очередь до знаменитого \"Retour des Indes\", серьезность изменила характер и сосредоточилась исключительно на достоинстве вина.\r\nМангушев вел себя в этом случае как совершеннейший знаток, с отличием прошедший весь курс наук у Дюссо, Бореля и Донона.\r\nОн следил глазами за движениями Шарля, разливавшего вино в стаканы, вертел свой стакан в обеих руках, как бы слегка согревая его, пил благородный напиток небольшими глотками и т.\r\nп. Nicolas, с своей стороны, старался ни в чем не отставать от своего друга: нюхал, смаковал губами, поднимал стакан к свету и проч.\r\n- Mais savez-vous que c'est parfait! on sent le gout du raisin a un tel point, que c'est inconcevable!\r\n{Но знаете ли, это совершенство! аромат винограда силен до такой степени, что просто непостижимо!} - наконец произнес он восторженно.\r\n- N'est-ce pas? {Не правда ли?} - не менее восторженно отозвался Мангушев, - ah! attendez! a diner je vais vous regaler d'un certain vin, dont vous me direz des nouvelles!\r\n{ах! подождите! за обедом я вас угощу одним вином, и посмотрим, что вы о нем скажете!} Затем разговор полился уж рекой.\r\n- Я только раз в жизни пил подобное вино, - повествовал Мангушев,c'etait a Bordeaux, chez un nomme comte de Rubempre - un comte de l'Empire,\r\ns'il vous plait {это было в Бордо, у некоего графа де Рюбампре - графа эпохи Империи, изволите ли видеть.\r\n} - га! это было винцо! И хоть я не очень-то долюбливаю этих comtes de l'Empire {графов эпохи Империи.}, но это вино! Ah! ce vin! {Ах! какое вино!}\r\nМангушев развел руками, как бы давая понять, что дальше объяснять бесполезно. Nicolas сидел против него и завидовал.\r\n- Я должен вам сказать, что судьба вообще баловала меня на этот счет. В другой раз, это было в Италии...\r\nв Сорренто, в Споленто - je ne sais plus lequel!.. {не помню, где именно!..} Приходим мы в какую-то остерию.\r\nНу, просто, в грязную остерию, вроде нашей харчевни... vous pouvez vous imaginer ce que c'est! {вы можете себе представить, что это такое!} Жарко, устали, хочется пить.\r\nРазумеется, сейчас: una fiasco dal vino! - \"Si, signor\" {бутылку вина! - Хорошо, синьор.\r\n} и т. д. И что ж бы вы думали! Мне, именно мне, подают бутылку d'un certain lacrima Christi... ah! mais c'etait quelque chose! {знаменитые \"слезы Христа\"...\r\nах! это было действительно нечто необыкновенное!\r\n} Представьте себе, что это была одна бутылка, хранившаяся у хозяина в погребе несколько десятков лет! Et puis, c'etait fini {А потом - конец!}.\r\nНи прежде, ни после я подобного вина не пивал!\r\nNicolas завидует еще больше, но в то же время чувствует, что и ему следует вставить свое слово в разговор.\r\n- On dit que ce sont les oranges qui sont excellents en Italie? {Говорят, апельсины в Италии превосходны?} - картавит он с важностью.\r\n- Oh! quant aux oranges, il faut aller les manger a Messine {Что касается апельсинов, нужно их есть в Мессине.\r\n}. Это все равно что груши, которые можно есть только на севере Франции. Везде это - груши, там - это божество!\r\n- Et Naples! frutti di mare! {А Неаполь! устрицы, креветки!} - восклицает Nicolas.\r\n- Я ел их с утра до вечера и никогда не мог довольно насытиться. C'est tout dire.\r\nMais vous n'avez pas l'idee de ce qu'on trouve a l'etranger en fait de vins et de comestibles} On y devient glouton sans y penser - parole d'honneur! {Этим все сказано.\r\nНо вы не можете себе представить, что можно найти за границей по части вин и кушаний!\r\nТам становишься обжорой, не замечая этого, - честное слово!} Перигор, Бордо, Марсель - все это усеяно!\r\nТюрбо, тон, pate de foie gras - c'est a n'y pas croire! Et puis les huitres {паштет из гусиной печенки - трудно поверить!\r\nА потом устрицы,}, и эта бесподобная, ни с чем не сравнимая bouillie-abaisse! {рыбный суп!}\r\n- Et les femmes donc! {Ну, а женщины!}\r\n- A qui le dites-vous! Ah, il y avait une certaine dona Innes... {Кому вы это говорите! Ах, там была одна донья Инесса...} Впоследствии она была в Петербурге у одного адвоката...\r\nles gueux! ils nous arrachent nos meilleurs morceaux! {Прощелыги! они вырывают у нас лучшие куски!} Но я... я встретился с нею в Севилье.\r\nПредставьте себе теплую южную ночь... над нами темное синее небо... кругом все благоухает... и там вдали, comme dit Pouschkinne:\r\nБежит, шумит\n Гвадалквивир...\r\nМы идем, впиваем в себя этот волшебный воздух и чувствуем - mais a la lettre {буквально.} чувствуем! - как вся кровь приливает к сердцу! И вдруг... ОНА! в легкой мантилье...\r\nна голове черный кружевной капюшон, и из-под него... два черных, как уголь, глаза!.\r\n. Oh! mais si vous allez un jour a Seville, vous m'en direz des nouvelles! {Если вы когда-нибудь будете в Севилье, вы сможете порассказать!}\r\nУ Nicolas захватывает дыхание. Потребность лгать саднит ему грудь, катится по всем его жилам и, наконец, захлестывает все его существо.\r\n- Je vous dirai qu'une fois il m'est arrive a Petersbourg... {Скажу вам, что однажды со мной в Петербурге случилось.\r\n..} - начинает он, но Мангушев, с своей стороны, так уж разолгался, что не хочет дать ему кончить.\r\n- О! наши северные женщины! c'est pauvre, c'est mesquin, cela n'a pas de seve! {они бедны, жалки, в них нет остроты!} Надобно видеть их там!\r\nТам - это зной, это ад, это что-то такое, что мы, люди севера, даже понять не можем, не испытавши лично там, на месте!\r\nНо зато, раз на месте, мы одни только и можем оценить южную женщину! Знаете ли вы, что только южная женщина умеет целовать как следует?\r\nNicolas окончательно багровеет.\r\n- Вы не верите? - и между тем нет ничего святее этой истины. Она не целует - она пьет... elle boit! вот поцелуй южной женщины! Я помню, это было однажды в Венеции, la bella Venezia.\r\n.. {прекрасной Венеции...} Мы плыли в гондоле... вдоль берегов дворцы... в окнах огни... вдали звучат баркаролы... над нами ночь...\r\nmais de ces nuits qu'on ne trouve qu'en Italie! {из тех ночей, которые бывают только в Италии!} И вдруг она меня поцеловала... oh! mais ce baiser!.\r\n, c'etait quelque chose d'ineffable! c'etait tout un poeme! {о! этот поцелуй!.. это было нечто несказанное! это была настоящая поэма!} Увы! это был последний ее поцелуй!\r\nМангушев потупился, Nicolas впился в него глазами.\r\n- Elle est morte le lendemain {На следующий день она умерла.}. Она, женщина юга, не могла выдержать всей полноты этого блаженства.\r\nОна выпила залпом всю чашу - и умерла! Вы можете себе представить мое положение! J'ai ete comme fou... Parole d'honneur! {Я был как безумный... Честное слово!}\r\nNicolas хочет сказать un compliment de condoleance {слово соболезнования.}, но, благодаря \"Retour des Indes\", слова как-то путаются у него на языке.\r\n- Certainement... si la personne est jolie... c'est bien desagreable! {конечно... если особа хорошенькая... это очень неприятно!} - бормочет он.\r\n- Parbleu! si la personne est jolie! allez-y - et vous m'en direz des nouvelles! {Черт побери! если особа хорошенькая! поезжайте туда, и вы заговорите об этом по-иному!\r\n} - восклицает Мангушев, и так как завтрак кончен и лгать больше нечего, то предлагает своему новому другу отправиться вместе на конный завод.\r\n- Vous verrez mon royaume! {Вы увидите мое царство!} - говорил он, - там я отдыхаю и чувствую себя джентльменом!\r\nНачинается выводка; у Мангушева в руках бич, которым он изредка пощелкивает в воздухе. Жеребцы и кобыли выводятся одни за другими, одни других красивее и породистее.\r\nНо Мангушев уже не довольствуется тем, что его \"производители\" действительно бесподобны, и начинает лгать. Все они взяли ему по нескольку призов, опередили \"Чародея\", \"Бычка\" и т. д.\r\n- Вот, - говорит он, - этот самый \"Зяблик\" (c'est le doyen du haras) двадцать два приза взял - parole! {он - главный на конном заводе... Честное слово!}\r\n- Quel producteur! {Какой производитель!} - восторженно восклицает Nicolas.\r\nЗа \"Зябликом\" следует кобыла \"Эмансипация\", за \"Эмансипацией\" - жеребец \"Консерватор\" и проч.\r\nУ Nicolas искрятся глаза и захватывает дух, тем более что Мангушев каждую выводку непременно сопровождает историей, которая неизменно начинается словами:\r\n\"Представьте себе, с этою лошадью какой случай у меня был\".\r\n\"Куколка\" выражает свой восторг уж не восклицаниями, а взвизгиваньем и захлебываньем.\r\nМало того: он чувствует себя жалким и ничтожным, сравнивая этих благородных животных с скромными \"Васьками\" и \"Горностаями\", украшающими конюшню села Перкалей.\r\n\"Et dire que cet homme a tout cela!\" {И подумать, что этот человек владеет всем этим!} - думает он, поглядывая с завистью на торжествующего Мангушева.\r\nЗа обедом \"куколка\" словно в чаду. Он слабо пьет и почти совсем не притрогивается к кушаньям.\r\n- Этот \"Зяблик\" не выходит у меня из головы. А \"Консерватор\"! А эта \"Ласточка\"... quelles hanches! {какие задние ноги!} - взвизгивает он поминутно.\r\nМангушев видит восторженность пламенного молодого человека и удостоверяется, что в нем будет прок.\r\nНа этом основании он предлагает Nicolas выпить на ты и берет с него слово видеться как можно чаще. Новые восторги, новые восклицания, новое лганье, сопровождаемое заклинаниями.\r\n- Слушай! когда ты поедешь в Париж, - говорит Мангушев, - ты меня предупреди.\r\nЯ тебе дам письмо к некоторой Florence - et vous m'en direz des nouvelles, mon cher monsieur! {Флоранс - и ты порасскажешь мне потом, милейший!}\r\nОт Florence разговор переходит к Emilie, от Emilie - к Ernestine, и так как в продолжение его, следует бутылка за бутылкой, то лганье кончается только за полночь.\r\nА в Перкалях еще не спят.\r\nОльга Сергеевна стоит на террасе, вглядывается в темноту ночи и ждет своего \"куколку\" (\"Oh! les sentiments d'une mere!\" {О! чувства матери!} - говорит она себе мысленно).\r\n- Maman! quel homme! quel homme! {Мама! какой человек! какой человек!} - восклицает Nicolas, выскакивая из коляски и бросаясь в объятия матери.\n\n -----\r\nКаникулы кончились; Nicolas возвращается в \"заведение\".\r\nОн скучает, потому что чад только что пережитых воспоминаний еще туманит его голову. Да и все вообще воспитанники глядят как-то вяло.\r\nОни рука об руку лениво бродят по залам заведения, передают друг другу вынесенные впечатления, и не то иронически, не то с нетерпением относятся к ожидающей их завтра науке.\r\n- Ты что-нибудь знаешь из \"свинства\" (под этим именем между воспитанниками слывет одна из \"наук\")?\r\n- Ты прочитал \"Черты\"?\r\n- Messieurs! на завтра \"Чучело\" задал сочинение на тему: сравнить романтизм \"Бедной Лизы\" Карамзина с романтизмом \"Марьиной рощи\" Жуковского - каков \"Чучело\"!\r\nВ таком роде идет перекрестный разговор, относящийся до наук.\r\nВ залах и классах неприютно, голо и даже как будто холодно;\r\nлампы горят, по обыкновению, светло, но кажется, что в этом свете чего-то недостает, что он какой-то казенный; хочется спать и между тем рано.\r\nРаздается звонок, призывающий к ужину, но воспитанники не глядят ни на крутоны с чечевицей, ни на \"суконные\" пироги.\r\nМенее благовоспитанные (плебеи) с негодованием отодвигают от себя \"cette mangeaille de pourceau\" {еду для свиней.\r\n} и грозятся сделать \"историю\";\r\nболее благовоспитанные (аристократы) ограничиваются тем, что не прикасаются к кушанью и презрительно пожимают плечами, слушая нетерпеливые возгласы плебеев.\r\nУвы!\r\nв \"заведении\" уже есть \"свои\" аристократы и \"свои\" плебеи, и эта демаркационная черта не исчезнет в стенах его,\r\nно отзовется и дальше, когда и те и другие выступят на широкую арену жизни.\r\nИ те и другие выйдут на нее с убеждением, что человеческая раса разделяется на chevaliers и manants {рыцарей и мужиков.\r\n}, но одни выйдут с правом поддерживать это убеждение путем практики, другие - лишь с правом облизываться на него и поддерживать его только в теории.\r\nПервые будут стараться не замечать последних, будут называть их \"amis-cochons\";\r\nвторые будут ненавидеть первых, будут сгорать завистью к ним, и за всем тем полезут в грязь, чтоб попасться им на глаза и заслужить их улыбку!\r\n- Simon! - с каким я познакомился консерватором! - сообщает \"куколка\" другу своему Сене Бирюкову, - quel homme! {какой человек!}\n - Шут!\r\nЭтот Сеня отличается тем, что настоящего разговора вести не может и выражает свои мысли, по возможности, короткими словами.\r\nТолько в минуты сильного душевного потрясения он позволяет себе проговориться какою-нибудь пословицей вроде: \"На том стоим-с!\r\n\" или: \"Бей сороку и ворону!\" Тем не менее между товарищами он слывет типом истинного chevalier.\r\n- Сам ты шут! Слушай! Мы виделись с ним чуть не каждый день и, наконец, так сошлись в убеждениях, что поклялись друг другу составить общество \"избавителей\".\r\n- J'en suis! {Присоединяюсь к нему!}\r\n- Ты понимаешь, что это никак не будет \"тайное\" общество... напротив того, совсем-совсем явное! Il s'agit des nihilistes, vois-tu! {Видишь ли, дело идет о нигилистах!}\r\n- Topez-la, monseigneur! {По рукам, сударь!}\r\n- Каким он угощал меня вином... \"Retour des Indes\"... га! это было винцо!\r\n- Jus divin! du raisin! {Божественный сок! винограда!} - мурлыкает Сеня. - На минералках я познакомился с Joyeux!\r\n- Ты глуп, Сеня. Надобно было с Альфонсинкой познакомиться, а ты все к мужчинам лезешь!\r\n- A bas! ca viendra! {К черту! это придет со временем!}\r\n- А еще я у него пил другое вино... Представь себе, эту бутылку подарил его дедушке Потемкин... Tu sais, l'homme du destin! {Помнишь, тот баловень судьбы!}\r\nСеня, вместо ответа, облизывает свои усики.\r\n- Она лежала сто лет в каком-то углу, в подвале... и я первый, первый открыл это чудо! Однажды, мы сидим вдвоем и пьем...\r\noh! nous avons joliment trinque ce soir-la! {мы чудесно выпили в тот вечер!} И вдруг я ему говорю: Мангушев! я уверен, что у тебя в подвале хранится какое-нибудь чудо!\r\nНатурально, он тотчас же дал мне pleins pouvoirs (oh! c'est un vrai chevalier, celui-la) {полномочия (о! это истинный рыцарь).", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги автора Островский А", "role": "user" }, { "content": "Все тебе руки жмут, поздравляют, \"счастливец, говорят, ты счастливец!\" Ну, если люди счастливцем называют, так, стало быть, счастливец и есть! Н а с т а с ь я П е т р о в н а.\r\nТак-то так, да что-то речи-то твои не хороши! Ты бы толком поговорил со мною.\r\nА н д р е й. А вот к вам вниз сойду, тогда и потолкуемте. Н а с т а с ь я П е т р о в н а.\r\nИ из-под венца-то видеть вас бог не привел: сам прихворнул, меня не пускает, плакала, обливалась.\r\nИ хворает-то, да и сердится; недели две как туча черная бродил, подступу не было.\r\nА потом, как фабрику-то распустил, дела порасстроились, хороших приказчиков да мастеров своим характером поразогнал, так и поотмяк и об тебе вспомнил.\r\nСтал жаловаться, что ты его забыл да бросил. А твоя ли вина? Он не то что тебя видеть, и слышать про тебя не хотел...\r\nОх, Андрюша, и не след бы мне, а уж скажу: не родительское в нем чувство говорит, а за карман он боится... А н д р е й. Нешто я не понимаю. Да это все одно-с.\r\nИз меня лаской тятенька все могут сделать, потому что мы к родительской ласке не приучены и никогда ее не видим.\r\nДа и не от кого-с; лаской из нашего брата хоть веревки вей. Как Сыромятовы поживают? Что Таня? Н а с т а с ь я П е т р о в н а.\r\nВидно, помнишь? Житов, мучник, за нее сватается. А н д р е й. Да, слышал и я.\r\nЖитов - человек хороший, с душой, уж пусть бы хоть ей-то бог счастья дал! Н а с т а с ь я П е т р о в н а. (вдруг встает).\r\nБатюшки, никак сам? А н д р е й (прислушиваясь). Да, надо быть, что он-с. Н а с т а с ь я П е т р о в н а.\r\nВынеси, заступница! А н д р е й. Пожалуйте сюда. (Провожает ее в дверь налево.) Там коридором пройдете.\r\nИдет в переднюю, навстречу ему выходит Гаврила Пантелеич.\n\n ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ\n\n Андрей и Гаврила Пантелеич.\r\nА н д р е й. Пожалуйте, батюшка, пожалуйте! Г а в р и л а П а н т е л е и ч. Да, вот задумал побывать в Москву, поглядеть, как вы тут. А н д р е й.\r\nМы, слава богу-с! (Подвигая кресло.) Милости прошу, пожалуйте-с! Чайку не прикажете ли? Г а в р и л а П а н т е л е и ч. Присесть присяду, а чаю не надо. (Садится.\r\n) А я вот, брат, призадумываться стал. А н д р е й. Что же такое, насчет чего-с? Г а в р и л а П а н т е л е и ч. Хворость, брат, одолевает.\r\nДа и дух не тот, не прежний. Зачем? для чего? Думаю: суета сует все это! Хочу, брат, о душе подумать, а то пристигнет час воли господней - и покаяться путем не успеешь.\r\nА н д р е й. С чего же такие мрачности у вас в голове-с? Г а в р и л а П а н т е л е и ч. Да веселиться-то мне нечего. Коли сил нет, так без помощника плохо.\r\nА н д р е й. А я то-с? Г а в р и л а П а н т е л е и ч. На приказчиков какая уж надежда! Воровать друг перед другом взапуски - вот на это их взять! А н д р е й.\r\nДа я-то на что же-с? Г а в р и л а П а н т е л е и ч. Ну, где уж тебе? Нет, не туда дело поехало! А н д р е й.\r\nПочему же так? Я при деле быть могу. Г а в р и л а П а н т е л е и ч. Ты-то пожалуй, да прынцесса-то твоя - не низко ли ей покажется? А н д р е й.\r\nЭто дело до нее не касающее. Г а в р и л а П а н т е л е и ч.\r\nНу, как, братец! Она, к примеру, такое пирожное, сидит и на фортепьяне играет, а ты из красильни, как шут какой, в кубовой краске в залу-то ввалился! Так одно к другому не подходит.\r\nА н д р е й. Ничего-с! Коли им не угодно, я один уеду; а они могут в Москве остаться.\r\nГ а в р и л а П а н т е л е и ч. В конторе беспорядки, книги позапущены, приказчиков поразогнал, получения плохи! А н д р е й.\r\nЭто уж на что хуже-с! Г а в р и л а П а н т е л е и ч. Пока ты наблюдал, так дело шло в лучшем виде, а теперь не скоро и распутаешь.\r\nДо того дошло, что хоть прикончить фабрику-то, так в ту ж пору. А н д р е й. Нет, как можно-с, дело миллионное! Для вас все суета, а я - человек молодой, я жить хочу.\r\nГ а в р и л а П а н т е л е и ч. Убытков боюсь. Фабрика - такая машина, что коли она в порядке, так барыш, а коли порядку нет, так она года в два все твое состояние съест.\r\nТак вот я затем в Москву-то поговорить с тобой. Приходи вниз завтра пораньше, потолкуем, на чем-нибудь надо решить.\r\nЯ думаю здесь Москве пожить: захвораешь, так дохтура близко; помолиться когда, так святыни много.\r\nА н д р е й. Милости просим: я низ отделал, там для вас всякое спокойствие будет. Г а в р и л а П а н т е л е и ч. Уж видел, что отделал - швыряй деньги-то! (Заметя портреты.\r\n) Эге! вот ты их куда разжаловал, стариков-то! А н д р е й. Я хотел их туда вниз-с... Г а в р и л а П а н т е л е и ч.\r\nНу да, подальше куда-нибудь, чтоб с глаз долой: на чердак или в сарай их, чтоб не зазорно было, что у нас, мол, деды - не князья, не бояре... А н д р е й. Нет-с, не потому-с.\r\n.. Г а в р и л а П а н т е л е и ч. А кто, Андрей, нам с тобой деньги-то дал? откуда все эти шелки да бархаты, и кто нам эти палаты выстроил? А н д р е й.\r\nВсе это я понимаю-с... Г а в р и л а П а н т е л е и ч.\r\nА каково было наживать-то ему? Ведь он в лапотках в Москву-то пришел, на себе воду возил, недоедал, недосыпал, и под дождем, и на морозе.\r\n.. А н д р е й. Все это при нем и останется-с. Г а в р и л а П а н т е л е и ч.\r\nКоли ты труды его ни во что ставишь, так хоть за ум-то почти! Ума-то в этой голове было не то, что у нас с тобой! А н д р е й.\r\nДа я за все его почитаю и уважаю-с. Г а в р и л а П а н т е л е и ч. Поглядывай на него почаще, так сам умней будешь. (Строго.\r\n) Подай мне их, я им место найду! А н д р е й. Извольте-с. Я давно Прохору говорю, чтоб он их вниз снес. Вы напрасно в сердце приходить изволите. Г а в р и л а П а н т е л е и ч.\r\nНе напрасно! Погляди на себя хорошенько, то ли ты делаешь-то?\r\nТы, может, думаешь, что родители-то - звери, что они к детям все с сердцем да с грозой; так нет, брат, и тоскуют по вас иногда, бывает, что и до слез.\r\n.. (Утирает глаза и, махнув рукой, идет к двери.) А н д р е й (останавливая отца).\r\nПозвольте-с! Что же так со слезами уходить, будто я вас обидел? Ведь я ваш сын-то; нужды нет, что я хожу во фраке, а и во мне тоже этой дикости довольно, достаточно.\r\nВы меня за самое сердце задели, а я - русский человек: в таком разе могу все, что для меня дорогого, сейчас пополам да надвое.\r\nСкажите одно ласковое слово, так все брошу и не то что конторщиком или машинистом - кочегаром у вас на фабрике буду. Г а в р и л а П а н т е л е и ч.\r\nНу, ну, бог с тобой! Родня мы, родня, вижу. А н д р е й. Крутое сердце у меня, тятенька. Г а в р и л а П а н т е л е и ч.\r\nДа вижу, вижу... А н д р е й. Но и не дурак притом... Г а в р и л а П а н т е л е и ч. Заходи завтра утром, столкуемся. (Уходит.)\r\nЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ\n\n Андрей, потом Прохор.\r\nА н д р е й (берется за голову). В самом деле, на дедушку-то посматривать: не поумнею ли? Нет, конечно, надо приставать куда-нибудь, к одному берегу.\r\nБарином мне не быть, так хоть купцом-то остаться порядочным.\r\nДовольно разыгрывал дурака; пора за ум взяться.\r\nВот когда думать-то моей глупой голове, да думать так, чтоб лоб трещал; а что обдумаю - хорошо ли, дурно ли, - так уж завинтить накрепко. Прохор!\r\nВходит Прохор.\n\n Не пущай ко мне никого. П р о х о р. Слушаю-с. А н д р е й. Ни одного человека. (Уходит в дверь налево.)\r\nВходит Елена Васильевна.\n\n ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ\n\n Елена и Прохор.\r\nЕ л е н а. Кто был здесь? П р о х о р. Гаврила Пантелеич и Настасья Петровна приехали с фабрики, так приходили к Андрею Гаврилычу. Е л е н а. А где он, Андрей Гаврилыч? П р о х о р.\r\nУ себя в кабинете. Не приказали беспокоить: делом заняты. Е л е н а. Ко мне, кроме Агишина, никого не принимать... П р о х о р. Слушаю-с. (Уходит.)\r\nНина Александровна входит.\n\n ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ\n\n Елена, Нина Александровна, потом Прохор.\r\nЕ л е н а. Мама, что ты такая кислая? Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Я совсем умираю от мигреней; да и ты сегодня что-то не в духе.\r\nЕ л е н а. Мне скучно, мне тяжело, мне надоела моя жизнь! Н и н а А л е к с а н д р о в н а.\r\nАх, Лена, как я страдаю за тебя! Ты начинаешь раскаиваться? Это ужасно. Я предчувствовала, что между вами ничего не будет общего; ты до сих пор нисколько, кажется, не сошлась с ним.\r\nЕ л е н а. Да, он мне чужой, совершенно чужой. Я замечаю, что он гораздо лучше, серьезнее, умнее, чем я прежде о нем думала; в нем есть решительность, отвага.\r\nЯ его уважаю и даже нельзя сказать, чтобы я была к нему совсем равнодушна; какое-то довольно теплое, как бы родственное чувство есть к нему. Н и н а А л е к с а н д р о в н а.\r\nЧто ж тебе еще? Е л е н а. Но, мама, в нем нет этого \"чего-то\", что нравится женщинам, что их покоряет. Такой недостаток уничтожает все в мужчине.\r\nМне иногда очень жаль его, особенно когда я вижу его отчаяние; но чтоб оказать ему ничтожную ласку, мне надо сделать над собой большое насилие.\r\nН и н а А л е к с а н д р о в н а. Ты его уважаешь этого, кажется, довольно бы... Е л е н а.\r\nДля меня мало. Н и н а А л е к с а н д р о в н а. Но чем же все это кончится? Е л е н а. Не знаю; но, кроме того, есть еще помеха.\r\n.. Мама, я тебя обманывать не стану: сегодня или очень скоро должна решиться моя участь.\r\nМожет быть, я поступлю дурно, но не проклинай меня, а прости и пожалей... Н и н а А л е к с а н д р о в н а (вслух). Лена, боже мой! Дитя мое, что у тебя в голове?..\r\nВходит Прохор.\n\n П р о х о р Господин Агишин. Е л е н а. Просить.\n\n Прохор уходит.\r\nНичего, ничего, мама; это я так, я сильно выразилась. Иди приляг, успокойся! Мы после поговорим.\r\nН и н а А л е к с а н д р о в н а. Ну, хорошо; ну, бог с тобой! Я знаю, что ты меня пожалеешь. (Целует дочь и уходит.)\r\nВходит Агишин.\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕВЯТОЕ\n\n Елена и Агишин.\r\nА г и ш и н. Ваше здоровье? Е л е н а. Как всегда. А г и ш и н.\r\nПощадите, Елена Васильевна, половина моих приятелей готовы в сумасшедший дом! Только и речей, только и вопросов, что о вас.\r\nЕ л е н а. Я не очень малодушна, меня это не радует нисколько.\r\nНапротив, я страдаю, очень страдаю. А г и ш и н. Что с вами? это меня пугает. Е л е н а.\r\nЯ сгоряча, не одумавшись, сделала самый важный шаг в жизни, я поторопилась выйти замуж. С первого же дня замужества я почувствовала раскаяние: я сделала дурное дело.\r\nА г и ш и н. Мне кажется, вы просто хандрить начинаете. Е л е н а.\r\nЯ чувствовала и чувствую раскаяние, только я стараюсь заглушить его в себе - но не в силах!\r\nКогда я кинулась в эту жизнь, я увидала, что задача, которую я взяла на себя, мне невыносима, что я не та, какой я себя представляла, что я лучше!\r\nА уж дурное дело сделано, и его уж не воротишь.\r\nА г и ш и н. Вам надо отдохнуть, вам надо отдохнуть! Успокойтесь немного, а потом.\r\n.. скоро мы с вами за границу, под другое небо! Вернетесь вы оттуда веселая и бодрая... Е л е н а.\r\nНо я притворяться не могу и не стану. А г и ш и н. Посмотрите на других женщин: как легко они... Е л е н а.\r\nНе говорите мне, не говорите мне о других женщинах! я не хочу их ни судить, ни брать с них примера.\r\nЯ чувствую, чувствую всем моим существом, что могу принадлежать только одному, иначе... иначе гадко, отвратительно! Мое нравственное чувство возмущается при одной только мысли.\r\n.. А г и ш и н. Все нравственность, все еще идеалы!.. Е л е н а.\r\nНет, какое идеалы? это просто отвращение! Я не знаю, какое это чувство: нравственное или физическое; но знаю, что без этого чувства человек не человек.\r\nА г и ш и н. Или вы существо особенное, или я совсем не понимаю женщин! По-моему, что за любовь, что за страсть без интриги, без проступка! Е л е н а.\r\nПроступок уже сделан, да не проступок, а преступление.\r\nРазве не преступление то, что я сделала с Андреем?\r\nЯ умышленно обманула его, любя другого, и для другого я сделалась его женой, хотя по имени только; но ведь это имя - чужое, и состояние, которым я пользуюсь, - чужое!\r\nВедь это воровство! А г и ш и н.\r\nНо чего же вы хотите? Е л е н а.\r\nЧего я хочу? Я скажу всем, и скажу решительно: я хочу открыто разойтись с мужем. А г и ш и н. Что вы, что вы! Ведь это позор! Е л е н а.\r\nДа, позор! Я хочу, чтоб все знали, что я такое! Я хочу перенести должное, заслуженное, и затем жить, как сердце хочет.\r\nПозором, одним позором только могу я теперь частию искупить мое преступление и добыть вновь свободу, которой я лишилась.\r\nА г и ш и н. Но... но... я не понимаю, что же делать? Е л е н а.\r\nОчень просто! ну, хотя бы так: завтра, послезавтра мы с вами вдвоем за границу! А г и ш и н. Гм... да...\r\nИ это у вас решено? Е л е н а. Да, решено! Что же? Вы поражены, вы, кажется, просто испуганы? Или мне только кажется так? А г и ш и н.\r\nНет, нет, а только такой шаг! Е л е н а. Да какой же еще шаг? Всякий другой хуже, безнравственнее! А г и ш и н.\r\nНужно приготовиться, нужно обдумать: последствия слишком серьезны. Е л е н а (с гневом). Так вот что! Вы не готовы, вам нужно еще обдумать! А г и ш и н.\r\nНе за себя! Боже мой, поймите, за вас! Такие вещи под минутной вспышкой не делаются, тут нужно все... Е л е н а.\r\nМинутная вспышка! Чувство такое созревшее и сильное, что я не подорожила ничем, пошла на преступление, - и вы осмелились назвать его минутной вспышкой! А г и ш и н.\r\nИзвините, простите! Нет, вот что!\r\nЗа себя я на все, на все готов, умереть на плахе готов за вас; но, любя вас, я дорожу вами и трепещу за каждый ваш шаг; я думаю над каждым вашим движением!\r\nЯ хочу видеть самое отдаленное будущее, знать самые крайние последствия.\r\nЕ л е н а. Довольно, довольно!.. Я верю вам; да, я вижу теперь, что и мне нужно подумать. (Отворачивается в сторону.)\r\nВходит Андрей.\n\n ЯВЛЕНИЕ ДЕСЯТОЕ\n\n Елена, Агишин и Андрей.\r\nА г и ш и н. Здравствуй, друг! А н д р е й (холодно). Наше вам почтение! А г и ш и н. Что с тобой? Ты еще от маскарадов не очнулся? А н д р е й.\r\nНет, очнулся, от всех маскарадов очнулся... А много я их видел - и вчера, и сегодня, и в маскараде маскарад, и дома маскарад! А г и ш и н.\r\nЧто за разговор, мой друг? Ты чем-нибудь взволнован, огорчен? А н д р е й (сухо). Это уж мое дело! (Елене.\r\n) Я хотел с вами, Елена Васильевна, - собственно с вами - побеседовать: но ведь мы еще успеем, завсегда можем.\r\n.. (С горькой улыбкой.) Свои люди!.. Извините, что помешал! Извольте продолжать ваш разговор-с. (Уходит.)\r\nЯВЛЕНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ\n\n Елена и Агишин.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "- Я вам очень благодарна за ваш прекрасный пример и совет, которыми вы сберегли моею сына от порока, одна мысль о котором должна быть противна честному человеку.\r\n- Как же: я его всегда оберегал, - отвечал Пенькновский; а матушка сказала, что она будто бы очень рада, что я имел себе такого благоразумного и строгого товарища.\r\nПенькновскому эти слова были все равно что обольстительный фимиам, в сладком дыму которого он ошалел до того, что вдруг, приняв, вероятно, свою ложь за истину,\r\nвозмнил себя в самом деле моим нравственным руководителем, - начал рассказывать,\r\nбудто бы он всегда за мною наблюдал и в дороге и в корпусе и тогда-то говорил мне то-то, а в другой раз это-то и т.\r\nп.\r\nСамая хвастливая и наглая ложь лилась у него рекою и приводила меня в такое смущение,\r\nчто я молчал и не перебил его ни одним словом даже тогда, когда он, истощив поток своего красноречия насчет своих превосходств,\r\nвдруг перешел к исчислению моих пороков, которые, по его словам, парализировали его влияние и часто мешали мне усвоить ту безмерную пользу, какую могли мне преподать его советы.\r\n- Хорошо его зная, я могу сказать, что он еще не совсем дурной мальчик, - говорил он, указывая на меня искоса глазами, - но у него есть этакое, как бы вам сказать.\r\n.. упрямство. Да, именно упрямство! Я ему всегда говорил: \"Слушай меня во всем, потому что ты должен меня слушать!\" Но он один раз послушается, а другой раз нет.\r\n- Что, брат? - отнесся он непосредственно ко мне, - я тебе говорил, что я ничего не скрою и все это со временем расскажу твоей maman!\r\nДа; родители о нас должны все знать - и уж ты сердись или не сердись на меня, а я теперь это делаю для твоей же пользы.\r\n- Вы знаете, - продолжал он, снова обращаясь к maman, - в Твери один наш товарищ... \n - Послушай! - вскричал я, не вытерпев и сквозь слезы.\r\n- Что, брат? Нет, уж извини: расскажу. В Твери один наш товарищ, Волосатин, пригласил нас к себе на вечер, который давал его отец, и ваш сын там так неприлично повел себя.\r\n.. просто так неприлично, что будь это в другом месте - я не знаю, что бы могло выйти!\r\nMaman вся вспыхнула и кинула на меня молниеносный взгляд, но, вероятно, встретив мой взгляд, потерянный, перепуганный и умоляющий, сейчас же успокоилась.\r\nА беспощадный Пенькновский продолжал и благополучно окончил свой рассказ о том, как я,\r\nвойдя впереди всех товарищей в большую залу, \"как сумасшедший бросился целовать руки у всех женщин\".\r\n- Это очень просто, maman, - отвечал я, - я никогда не бывал на балах и думал, что это так принято.\r\n- Ну да, - тихо уронила матушка совсем успокоенным голосом - и, как я был несомненно убежден,\r\nв знак своего неосуждения меня за рассказанную неловкость подала мне ключик от своего туалета и велела подать ей оттуда батистовый носовой платок.\r\nВ этом незначительном поручении я увидал знак снисходительного ее ко мне благоволения (так умела она выражать все одним тоном своего прекрасного голоса,\r\nчто слова ее, кроме своего банального,\r\nпрямого выражения, имели еще иное, тайное, иносказательное - и именно такое, какое она хотела передать ими тому, кто должен был уразуметь в них смысл, непонятный для других).\r\nЯ именно внял этому смыслу и, выйдя в ее комнату за ее платком, вздохнул от радости,\r\nчто дело мое поправлено и что матушка на моей стороне, а не на стороне доносившего на меня Пенькновского.\r\nМежду тем сей последний, пока я возился у матушкиного комода, вспомнил, что ему пора домой.\r\nК неописанному моему удовольствию он начал прощаться с матушкой и опять оттенил меня особенным образом, попросив матушку отпускать меня изредка к нему, на его ответственность,\r\nна что матушка и согласилась, - а Пенькновский принял это согласие за чистую монету и,\r\nпоблагодарив матушку за доверие, закончил обещанием приводить меня назад домой под его собственным надзором.\r\nТут я уже просто сробел перед этою его выходкой и мысленно дал себе слово никогда к нему не ходить, хоть мать моя выразила мысль совершенно противную,\r\nсказав, что она будет очень рада этому, потому что эти проводы, конечно, доставят ей удовольствие часто видеть Пенькновского и ближе с ним познакомиться.\r\nЭто я счел уже со стороны maman за непонятную для меня искренность, которая меня очень покоробила,\r\nмежду тем как Пенькновский был в восторге - и, надевая в передней свое пальто, весело прошептал мне:\r\n- А что же ты мне не показал: где ваши ученые? Нет их, что ли?\r\n- Нет, - отвечал я сухо. \n - А когда они приходят? \n - Вечером.\r\n- Вечером. Ну, пускай их ходят вечером! а ты теперь, кажется, ясно можешь видеть, что все дело заключается не в учености, а в практике.\r\n\"Провалился бы ты куда-нибудь со всей твоей практикой!\r\n\" - подумал я и едва удержался от желания оказать ему, что требую назад свое слово не сражаться с ним, когда встретимся на войне, и махать саблей мимо.\r\nЭнергически захлопнув за ним двери, я вернулся в комнаты и почувствовал, что я даже совсем нездоров: меня знобило, и в левом ухе стоял болезненно отзывавшийся в мозгу звон.\r\nЛицо мое, вероятно, так ясно передавало мое состояние, что матушка, взглянув на меня, сказала:\r\n- Ты, кажется, не совсем здоров, дитя мое? \n - Да, maman, - отвечал я, - мне что-то холодно, и я чувствую звон в ушах.\r\n- Это тебе надуло в голову, когда ты вчера курил у форточки.\r\nПоди ляг в свою постель и постарайся успокоиться сегодня вечером ты должен идти к твоему дяде, а завтра подашь ему просьбу о принятии тебя на службу в его канцелярию.\r\n- Как, maman, я должен идти к нему без вас?\r\n! - воскликнул я, почувствовав некоторый страх при мысли о свидании с статским генералом, занимавшим, по тогдашним моим понятиям, чрезвычайно важную должность.\r\n- Да;\r\nты должен идти один, - отвечала матушка и рассказала мне, что когда я утром ходил к Альтанским, мой двоюродный дядя,\r\nэтот важный статский генерал, был у нее и передал свое желание немедленно со мною познакомиться.\r\n- А знакомиться с ним, - добавила maman, - тебе гораздо лучше один на один, чем бы ты выглядывал, как цыпленок, из-под крыла матери.\r\nПритом же тебе надо привыкать к обхождению с людьми и уметь самому ставить себя на настоящую ногу; а это приобретается только навыком и практикой.\r\n\"Опять практика!\" - подумал я, упав в постель с тревожною мыслию, что вокруг меня что-то тяжело и совсем не так, как бы мне хотелось.\r\nА отчего мне было тяжело и как бы я хотел учредить по-иному - этого я не знал;\r\nно только воображение несмело и робко, словно откуда-то издалека, нашептывало мне, что моя maman, без сомнения, строгая, нравственная и в высшей степени благородная,\r\nно сухая женщина, - и я вдруг вспомнил об отце и, кусая концы носового платка, который держал у лица, тихо заплакал о покойном.\r\nМне показалось, что мы с отцом \"терпим одинакую участь\" от тяжести живо нами сознаваемого высокого,\r\nно уж слишком авторитетного превосходства матери, между тем как есть же на свете кто-нибудь, к кому она мягче и снисходительнее.\r\nПисьмо к Филиппу Кольбергу, которое я отдал утром на почту, мелькнуло перед моими глазами, - и сам Филипп Кольберг, которого я никогда не видел,\r\nвдруг нарисовался в моих мысленных очах так ярко и отчетливо, что я склонен был принять это за видение - и затем начался сон, который во всяком случае был приятнее описанного бдения.\r\nМне снилось, будто Филипп Кольберг, высокий, чрезвычайно стройный и сильный человек с длинными темно-русыми кудрями,\r\nогромными густыми усами и густой же длинной эспаньолеткой, смотрел на меня умными, энергическими, как небо голубыми глазами - и, сжимая мою руку, говорил:\r\n- Да;\r\nты отгадал:\r\nя люблю твою мать, я люблю ее, люблю, люблю как херувим любит бога,\r\nпотому что видеть его благость и величие и не любить его невозможно, и мы с тобою сольемся в этой любви и полетим за нею в ее сфере.\r\nГляди!\r\nОн указал мне на плывущую в эфире яркую, светлым теплым пламенем горящую звезду, в сфере которой мы неслись неведомо куда,\r\nи вокруг нас не было ничего ни над нами, ни под нами - только тихая лазурь и тихое чувство в сердцах, стремящихся за нашею звездою.\r\nXX \n\n Проснувшись, я услыхал, что матушка была не одна: с нею был профессор Альтанский, и они вели между собою тихую, спокойную беседу.\r\nЯ был несколько удивлен этому спокойствию и подумал: неужто профессор ничего не знает о том, как страдает его дочь и в каком она нынче была положении.\r\nДа и прошло ли это еще? Или, может быть, это им ничего?\r\nИ затем у меня пошел ряд самых пустых мыслей, с которыми я делал свои туалет, вовсе не думая о том, куда я собираюсь и как буду себя там держать.\r\nКогда я был совсем готов, матушка позвала меня к себе - и, не трогаясь с места, сказала мне:\r\n- Ну-ка, покажись, как ты одет... \n Я стал. \n - Повернись. \n Я повернулся спиной. \n - Молодец! - заметил, глядя на меня, Альтанский.\r\n- Молодец-то он молодец, - ответила, как мне показалось, не без гордости maman, - но я вижу, что у этого молодца скверно сшито платье.\r\nИ с этим она, вздохнув, встала и своими руками перевязала на моей шее галстук иначе, чем он был завязан, поправила воротнички моей рубашки и, перекрестив меня, велела идти.\r\n- Не сиди долго, - сказала она в напутствие.\r\n- Нет, maman. \n - Однако и не спеши: это надо соображать по приему - как держат себя хозяева. Да говори почаще Льву Яковлевичу \"ваше превосходительство\".\r\nПри этом губы матушки сложились в несколько презрительную улыбку, а профессор громко откашлялся и плюнул.\r\nЯ никак не могу утверждать, что этот плевок относился непосредственно к \"его превосходительству\", но maman, вероятно,\r\nв виду этой случайности сейчас же нашла нужным добавить, что Лев Яковлевич очень не злой человек и имеет свои заслуги и достоинства,\r\nа жена его Ольга Фоминишна положительно очень добрая женщина, и дети их тоже очень добрые,\r\nособенно старшая дочь Агата, которую maman назвала даже натурою превосходною, благородною и любящею.\r\nПуть мой был невелик - и я через десять минут очутился на большом дворе, по которому бродили молча какие-то необыкновенно смирные, или привычные к незнакомым посетителям, собаки.\r\nИх что-то было много, и все они откуда-то вставали, переходили через светлую полосу, которая падала от одного из освещенных окон, и исчезали во тьме.\r\nВ дворе стоял большой одноэтажный дом и множество флигелей, построенных углами и зигзагами.\r\nВсе это, несмотря на сумрак, представляло очень оживленную массу:\r\nво флигелевых окнах светились огни, а за углами во всех темных впадинах шевелились какие-то тени - и их было так много,\r\nчто они становились для меня страшнее, чем собаки, на добродушие которых я начал доверчиво полагаться.\r\nВсе эти тени, населяющие двор моего родственника и покровителя, были жиды, которые каждый день под сению сумерек в обилии стекались сюда,\r\nнеся с собой разновидные дары для приобретения себе дядиной благосклонности.\r\nОни-то - эти всеведущие потомки Израиля - и указали мне путь, каким я должен был проникнуть в святилище, куда их по очереди и лишь за деньги впускал дядин камердинер.\r\nХотя генерала Льва Яковлевича мне никто не рекомендовал с особенно дурной стороны, но я не был расположен составлять о нем хорошее мнение:\r\nего дом с каким-то огненным трясением во всех окнах, его псы, сумрачные жиды,\r\nа особенно его низенький камердинер Иван с узким лисьим лицом и широким алчным затылком - все это производило во мне отталкивающее впечатление.\r\nНесмотря на свою тогдашнюю молодость и неопытность, я во всем этом обонял какой-то противный букет взятки, смешанной с кичливой заносчивостью и внутренним ничтожеством.\r\nЛев Яковлевич с виду не похож был на человека, а напоминал запеченный свиной окорок:\r\nчто-то такое огромное, жирное, кожистое, мелкощетинистое, в светлых местах коричневое, а в темных подпаленное в виде жженой пробки.\r\nВся эта жирная, массивная глыба мяса и жиру была кичлива, надменна, раздражительна и непроходимо глупа.\r\nЛев Яковлевич был до того самообольщен, что он даже не говорил по-человечески, а только как-то отпырхивался и отдувался, напоминая то свинью, то лошадь.\r\nПри моем вступлении в его кабинет он сидел в глубоком кресле за столом и, продув что-то себе в нос, запырхал: \n - А?.. как?.. что такое?..\r\nЯ ничего не понимал, но заметил, что у этого окорока засверкали под бровями его гаденькие глазки, а камердинер, подскочив ко мне, строго проговорил:\r\n- Отвечайте же, сударь. Разве вы не видите, что генерал сердятся?\r\n- Я ничего не понял... вы мне расскажите, - начал было я, но этот гордый холоп, махнув презрительно рукой и пробурчав: \"Да уж молчите, когда не умеете\", подошел ко Льву Яковлевичу.\r\nСтав за его креслом, Иван фамильярно поправил сзади гребешочком его прическу и молвил с улыбкой: \n - Они боятся перед вашим превосходительством.\r\n- А... как?.. что?.. мм... да... чем?... зачем мне?.. зачем?.. чем... ем... м?... \n - К генеральше проводить прикажете? \n - А?.. да... м... мм... к Ольге Фоминишне... да.\r\n- Идите!\r\n- скомандовал мне лакей и, выведя меня через две застланные коврами комнаты, ткнул в третью, где за круглым чайным столом сидело несколько меньших окорочков,\r\nкоторые отличались от старшего окорока тем, что они не столько не умели говорить, сколько не смели говорить.\r\nИз всех этих отрождений Льва Яковлевича я не мог никого отличить одного от другого: все они были точно семья боровых грибов, наплодившихся вокруг дрябнувшего матерого боровика.\r\nВсе они были одной масти и одного рисунка - все одинаковы и ростом, дородством, лицом, красотою;\r\nвсе были живые друг друга подобия: одни и те же окорочные фигуры, и у каждого та же самая на светлых местах коричневая сальнистая закопченность.\r\nПри виде этой многочисленной, мирно и молчаливо сидящей за чайным столом семьи я здесь оказался столь же бестолковым со стороны моего зрения,\r\nкак за минуту перед сим был бестолков на слух:\r\nу Льва Яковлевича я не мог разобрать, что такое он гнусит, а тут никак не мог произвести самого поверхностного полового отличия.\r\nБез всяких шуток, все представлявшиеся мне существа были до такой степени однородны и одновидны, что я никак не мог отличить среди них мужчин от женщин.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "-- Пускай выходит, мне все равно, -- закричал он тем пронзительным голосом, которым он кричал при прощаньи с сыном.\r\n-- Я вам прямо скажу, -- сказал князь Василий тоном хитрого человека, убедившегося в ненужности хитрить перед проницательностью собеседника.\r\n-- Вы ведь насквозь людей видите. Анатоль не гений, но честный, добрый малый, прекрасный сын и родной.\r\n-- Ну, ну, хорошо, увидим.\r\nКак оно всегда бывает для одиноких женщин, долго проживших без мужского общества,\r\nпри появлении Анатоля все три женщины в доме князя Николая Андреевича одинаково почувствовали, что жизнь их была не жизнью до этого времени.\r\nСила мыслить, чувствовать, наблюдать мгновенно удесятерилась во всех их, и как будто до сих пор происходившая во мраке, их жизнь вдруг осветилась новым, полным значения светом.\r\nКняжна Марья вовсе не думала и не помнила о своем лице и прическе. Красивое, открытое лицо человека, который, может быть, будет ее мужем, поглощало все ее внимание.\r\nОн ей казался добр, храбр, решителен, мужествен и великодушен. Она была убеждена в этом.\r\nТысячи мечтаний о будущей семейной жизни беспрестанно возникали в ее воображении. Она отгоняла и старалась скрыть их.\r\n\"Но не слишком ли я холодна с ним? -- думала княжна Марья.\r\n-- Я стараюсь сдерживать себя, потому что в глубине души чувствую себя к нему уже слишком близкою;\r\nно ведь он не знает всего того, что я о нем думаю, и может вообразить себе, что он мне неприятен\".\r\nИ княжна Марья старалась и не умела быть любезной с новым гостем. \"La pauvre fille! Elle est diablement laide\", [37] думал про нее Анатоль.\r\nM-lle Bourienne, взведенная тоже приездом Анатоля на высокую степень возбуждения, думала в другом роде.\r\nКонечно, красивая молодая девушка без определенного положения в свете,\r\nбез родных и друзей и даже родины не думала посвятить свою жизнь услугам князю Николаю Андреевичу, чтению ему книг и дружбе к княжне Марье.\r\nM-lle Bourienne давно ждала того русского князя, который сразу сумеет оценить ее превосходство над русскими, дурными, дурно одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее;\r\nи вот этот русский князь, наконец, приехал.\r\nУ m-lle Bourienne была история, слышанная ею от тетки, доконченная ею самой, которую она любила повторять в своем воображении.\r\nЭто была история о том, как соблазненной девушке представлялась ее бедная мать, sa pauvre m?re, и упрекала ее за то, что она без брака отдалась мужчине.\r\nM-lle Bourienne часто трогалась до слез, в воображении своем рассказывая ему, соблазнителю, эту историю.\r\nТеперь этот он, настоящий русский князь, явился. Он увезет ее, потом явится ma pauvre m?re, и он женится на ней.\r\nТак складывалась в голове m-lle Bourienne вся ее будущая история, в самое то время как она разговаривала с ним о Париже.\r\nНе расчеты руководили m-lle Bourienne (она даже ни минуты не обдумывала того, что ей делать),\r\nно все это уже давно было готово в ней и теперь только сгруппировалось около появившегося Анатоля, которому она желала и старалась, как можно больше, нравиться.\r\nМаленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы, бессознательно и забывая свое положение,\r\nготовилась к привычному галопу кокетства, без всякой задней мысли или борьбы, а с наивным, легкомысленным весельем.\r\nНесмотря на то, что Анатоль в женском обществе ставил себя обыкновенно в положение человека,\r\nкоторому надоедала беготня за ним женщин, он чувствовал тщеславное удовольствие, видя свое влияние на этих трех женщин.\r\nКроме того он начинал испытывать к хорошенькой и вызывающей Bourienne то страстное, зверское чувство,\r\nкоторое на него находило с чрезвычайной быстротой и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам.\r\nОбщество после чаю перешло в диванную, и княжну попросили поиграть на клавикордах.\r\nАнатоль облокотился перед ней подле m-lle Bourienne, и глаза его, смеясь и радуясь, смотрели на княжну Марью.\r\nКняжна Марья с мучительным и радостным волнением чувствовала на себе его взгляд.\r\nЛюбимая соната переносила ее в самый задушевно-поэтический мир, а чувствуемый на себе взгляд придавал этому миру еще большую поэтичность.\r\nВзгляд же Анатоля, хотя и был устремлен на нее, относился не к ней, а к движениям ножки m-lle Bourienne, которую он в это время трогал своею ногою под фортепиано.\r\nM-lle Bourienne смотрела тоже на княжну, и в ее прекрасных глазах было тоже новое для княжны Марьи выражение испуганной радости и надежды.\r\n\"Как она меня любит! -- думала княжна Марья.\r\n-- Как я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и таким мужем! Неужели мужем?\r\n\" думала она, не смея взглянуть на его лицо, чувствуя все тот же взгляд, устремленный на себя.\r\nВвечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны.\r\nОна сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо.\r\nПосле княжны он подошел к руке m-lle Bourienne (это было неприлично, но он делал все так уверенно и просто), и m-lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну.\r\n\"Quelle d?licatesse\" [38] -- подумала княжна. -- Неужели Am? (так звали m-lle Bourienne) думает, что я могу ревновать ее и не ценить ее чистую нежность и преданность ко мне.\r\n-- Она подошла к m-lle Bourienne и крепко ее поцеловала. Анатоль подошел к руке маленькой княгини.\r\n-- Non, non, non! Quand votre p?re m'?crira, que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main ? baiser. Pas avant. [39] -- И, подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.\r\nV.\n\n Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.\r\n\"Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное -- добрый\", думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее.\r\nОна боялась оглянуться; ей чудилось, что кто-то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто-то был он -- дьявол, и он -- этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.\r\nОна позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.\r\nM-lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого-то и то улыбаясь кому-то, то до слез трогаясь воображаемыми словами рauvre m?\r\nre, упрекающей ее за ее падение.\r\nМаленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Все было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей.\r\nОн мешал ей больше, чем когда-нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было все легко и весело.\r\nОна сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что-то приговаривая.\r\n-- Я тебе говорила, что все буграми и ямами, -- твердила маленькая княгиня, -- я бы сама рада была заснуть,\r\nстало быть, я не виновата, -- и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.\r\nСтарый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь.\r\nОскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя.\r\nОн сказал себе, что он передумает все это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.\r\n\"Первый встречный показался -- и отец и все забыто, и бежит кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу.\r\nФр... фр... фр...\r\nИ разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)!\r\nИ как гордости настолько нет, чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере.\r\nНадо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это\"...\r\nСказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за Bourienne, старый князь знал,\r\nчто он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился на этом.\r\nОн кликнул Тихона и стал раздеваться.\r\n\"И чорт их принес! -- думал он в то время, как Тихон накрывал ночной рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами.\r\n-- Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось\".\r\n-- К чорту! -- проговорил он в то время, как голова его еще была покрыта рубашкой.\r\nТихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с неизменным лицом встретил вопросительно-сердитый взгляд лица, появившегося из-под рубашки.\r\n-- Легли? -- спросил князь.\n Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление мыслей барина. Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.\r\n-- Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.\r\n-- Не за чем, не за чем... -- быстро проговорил князь и, всунув ноги в туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.\r\nНесмотря на то, что между Анатолем и m-lle Bourienne ничего не было сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой части романа, до появления pauvre m?\r\nre, поняли, что им нужно много сказать друг другу тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине.\r\nВ то время как княжна прошла в обычный час к отцу, m-lle Bourienne сошлась с Анатолем в зимнем саду.\r\nКняжна Марья подходила в этот день с особенным трепетом к двери кабинета.\r\nЕй казалось, что не только все знают, что нынче совершится решение ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает.\r\nОна читала это выражение в лице Тихона и в лице камердинера князя Василья, который с горячей водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.\r\nСтарый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна Марья.\r\nЭто было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие руки его сжимались в кулак от досады за то,\r\nчто княжна Марья не понимала арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом повторял несколько раз одни и те же слова.\r\nОн тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря \"вы\".\r\n-- Мне сделали пропозицию насчет вас, -- сказал он, неестественно улыбаясь.\r\n-- Вы, я думаю, догадались, -- продолжал он,\r\n-- что князь Василий приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему-то князь Николай Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз.\r\nМне вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы знаете мои правила, я отнесся к вам.\r\n-- Как мне вас понимать, mon p?re? -- проговорила княжна, бледнея и краснея.\r\n-- Как понимать! -- сердито крикнул отец. -- Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего воспитанника.\r\nВот как понимать. Как понимать?!... А я у тебя спрашиваю.\r\n-- Я не знаю, как вы, mon p?re, -- шопотом проговорила княжна.\r\n-- Я? я? что ж я-то? меня-то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.\r\nКняжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни.\r\nОна опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:\r\n-- Я желаю только одного -- исполнить вашу волю, -- сказала она, -- но ежели бы мое желание нужно было выразить...\n Она не успела договорить. Князь перебил ее.\r\n-- И прекрасно, -- закричал он. -- Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m-lle Bourienne. Та будет женой, а ты...\r\nКнязь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.\r\n-- Ну, ну, шучу, шучу, -- сказал он. -- Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать.\r\nИ даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.\r\n-- Да я не знаю... mon p?re.\r\n-- Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать... Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет.\r\nЯ знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай.\r\nДа или нет, да или нет, да или нет! -- кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.\r\nСудьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m-lle Bourienne, -- этот намек был ужасен.\r\nНеправда, положим, но все-таки это было ужасно, она не могла не думать об этом.\r\nОна шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m-lle Bourienne разбудил ее.\r\nОна подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что-то шептал ей.\r\nАнатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m-lle Bourienne, которая не видала ее.\r\n\"Кто тут? Зачем? Подождите!\" как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого.\r\nНаконец, m-lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье,\r\nкак будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.\r\nЧерез час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там.\r\nКняжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m-ll? Bourienne.\r\nКняжна Марья тихо гладила ее по голове.\r\nПрекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m-lle Bourienne.\r\n-- Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur, [40] -- говорила m-lle Bourienne.\r\n-- Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, -- говорила княжна Марья, -- et je t?cherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [41]\r\n-- Mais vous me m?prisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet ?garement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre m?re... [42]", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Лесков Н", "role": "user" }, { "content": "По крайней мере не одни жидки, а и многие из очень просвещенных христиан так называемого \"высшего\" киевского общества в то время гораздо менее серьезно осведомлялись о том,\r\nкак хочет князь, чем о том - чего угодно княгине?\r\nVIII\r\nЗамотавшийся и потом попавший в рекруты подмастерье портного Давыдки всеконечно имел довольно верные понятия о генеральном положении дел в Киеве.\r\nИ вот он задумал этим воспользоваться и безнаказанно разорить и погубить подвернувшегося ему интролигатора.\r\nВзялся он за это превосходно:\r\nв то самое время, когда его наниматель сочинял свою известительную бумагу о найме и просил подождать с приемом в рекруты его ребенка,\r\nпортной написал жалостное письмо к одной из весьма известных тоже в свое время киевских патронесс.\r\nЭто была баронесса Б., очень носившаяся с своею внешнею религиозностью.\r\nХитрый жидок изложил ей различные невзгоды и гонения от общества, терпя которые, он дошел до такой крайности,\r\nчто даже решился было сам поступить в рекруты, но тут его будто вдруг внезапно озарил новый свет:\r\nон вспомнил о благодеяниях, какие являют _высокие христиане_ тем, которые идут к истинной \"крещеной вере\", и хочет креститься.\r\nА потому, если ему удастся бежать от сдатчика, то он скоро явится в Киев и просит немедленно скрыть его от гонителей - поместить в монастырь и как можно скорее окрестить.\r\nЕсли же ему не удастся бежать, то защитить его каким-нибудь другим образом и привести его \"в крещеную веру\",\r\n- о чем он и просил довести до сведения ее сиятельства княгини Екатерины Алексеевны,\r\nна апостольскую ревность которой он возверзал все свои надежды и молил ее утолить его жажду христианского просвещения.\r\nЭтого было слишком довольно:\r\nполучив такое послание, дававшее баронессе повод побывать во многих местах и у многих лиц, к которым она находила отрадное удовольствие являться с своими апостольскими хлопотами,\r\nона сразу же заручилась самым энергическим участием княгини и могла действовать ее именем на всех тех особ, которым нельзя было давать прямых приказаний.\r\nО тех же, которым можно было приказывать, разумеется нечего было и заботиться.\r\nСловом, в одно утро дело этого проходимца было улажено баронессою так, что жидку только стоило появиться к кому-нибудь из многих лиц, о нем предупрежденных, - и он спасен.\r\nЛучше этого положения для него ничего нельзя было желать и придумать:\r\nа между тем, как мы уже знаем, сами обстоятельства так благоприятствовали этому затейнику,\r\nчто он преблагополучно исполнил и вторую часть своей программы, то есть самым удобным образом сбежал от своего контрагента,\r\nзаставил его напрасно провести целый день в тщетных поисках его по разным \"заяздам\" и другим углам Белой Церкви - этого самого безалаберного после Бердичева жидовского притона.\r\nПока совсем потерявшийся и обезумевший интролигатор явился в своих растрепанных чувствах в Киев, где вдобавок не знал, к кому обратиться и где искать своего наемщика,\r\nтот под покровом самых лучших рекомендаций уже кушал монастырскую рыбку и отдыхал от понесенных треволнений в теплой келье у одного из иноков лавры,\r\nкоторому было поручено как можно неупустительнее приготовить его к святому крещению.\r\n..\r\nИнтролигатор, сообщавший мне всю эту курьезную историю среди прерывавших его воплей и стонов, рассказывал и о том, как он разузнал, где теперь его \"злодей\";\r\nрассказывал и о том, где он сколько роздал \"грошей\" мирянам и немирянам, - как он раз \"ледви не утоп на Глыбочице\",\r\nраз \"ледви не сгорел\" в лаврской хлебопекарне, в которую проник бог ведает каким способом.\r\nИ все это было до крайности образно, живо, интересно и в одно и то же время и невыразимо трогательно и уморительно смешно, и даже трудно сказать - более смешно или более трогательно.\r\nОднако, благодаря бога, ни у меня, сидевшего за столом, пред которым жалостно выл, метался и рвал на себе свои лохмотья и волосы этот интролигатор,\r\nни у глядевших на него в растворенные двери чиновников не было охоты над ним смеяться.\r\nВсе мы, при всем нашем несчастном навыке к подобного рода горестям и мукам, казалось,\r\nбыли поражены страшным ужасом этого неистового страдания, вызвавшего у этого бедняка даже _кровавый пот_.\r\nДа, эта вонючая сукровичная влага, которою была пропитана рыхлая обертка поданных им мне бумаг и которою смердели все эти \"документы\",\r\nбыла не что иное, как _кровавый пот_, который я в этот единственный раз в моей жизни видел своими глазами на человеке.\r\nПо мере того как этот, \"ледеви не утопший и ледеви не сгоревший\", худой, изнеможенный жид размерзался и размо- кал в теплой комнате,\r\nего лоб, с прилипшими к нему мокрыми волосами, его скорченные, как бы судорожно теребившие свои лохмотья,\r\nруки и особенно обнажившаяся из-под разорванного лапсардака грудь, - все это было точно покрыто тонкими ссадинами,\r\nиз которых, как клюквенный сок сквозь частую кисею, проступала и сочилась мелкими росистыми каплями красная влага.\r\n.. Это видеть ужасно!\r\nКто никогда не видал этого _кровавого пота_, а таких, я думаю, очень много, так как есть значительная доля людей,\r\nкоторые даже сомневаются в самой возможности такого явления, - тем я могу сказать, что я его сам видел и что это невыразимо _страшно_.\r\nПо крайней мере это росистое клюквенное пятно на предсердии до сих пор живо стоит в моих глазах, и мне кажется,\r\nбудто я видел сквозь него отверзтое человеческое сердце, страдающее самою тяжкою мукою - мукою отца, стремящегося спасти своего ребенка.\r\n.. О, еще раз скажу: это ужасно!\r\nПышные белокурые волосы последней шотландской королевы, мгновенно поседевшие в короткое время,\r\nкогда \"джентельмены делали ее туалет\" и укладывали страдалицу на плаху в большой зале Фодрайнгенского замка,\r\nне могли быть страшнее этого пота, которым потел этот отец, бившийся из-за спасения своего ребенка.\r\nЯ невольно вспомнил кровавый пот того, чья праведная кровь оброком праотцов низведена на чад отверженного рода,\r\nи собственная кровь моя прилила к моему сердцу и потом быстро отхлынула и зашумела в ушах.\r\nВсе мысли, все чувства мои точно что-то понесли, что-то потерпели в одно и то же время и мучительное и сладкое.\r\nПередо мною, казалось, стоял не просто человек, а какой-то кровавый, исторический символ.\r\nЯ тогда был не совсем чужд некоторого мистицизма, в котором, впрочем, не все склонен отвергать и поныне (ибо,\r\n- да простят мне ученые богословы, - я не знаю _веры_, совершенно свободной от своего рода мистицизма).\r\nИ не знаю я, под влиянием ли этого \"веяния\" или по чему другому, но только в эти минуты в моей усталой голове, оторванной от лучших мыслей, в которых я прожил мое отрочество,\r\nи теперь привлеченной к занятиям, которые были мне не свойственны и противны, произошло что-то, почти, могу сказать, таинственное, или по крайней мере мне совсем непонятное.\r\nЭта история, в которой мелкое и мошенническое так перемешивалось с драматизмом родительской любви и вопросами религии;\r\nэта суровая казенная обстановка огромной полутемной комнаты, каждый кирпич которой, наверно, можно было бы размочить в пролившихся здесь родительских и детских слезах;\r\nэти две свечи, горевшие, как горели там, в том гнусном суде, где они заменяли свидетелей;\r\nэтот ветхозаветный семитический тип искаженного муками лица, как бы напоминавший все племя мучителей праведника, и этот зов, этот вопль \"Иешу!\r\nИешу Ганоцри, отдай мне его, парха!\" - все это потрясло меня до глубины души.\r\n.. я, кажется, мог бы сказать даже - до своего рода отрешения от действительности и потери сознания...\r\nВправду, сколько могу помнить, это было одно из тех неопределенных состояний,\r\nкоторые с такою ясностью и мастерством описывает епископ Феофан в своих превосходных \"Письмах о духовной жизни\".\r\nСамые размышления мои с этих пор стали чем-то вроде тех \"предстояний ума в сердце\", о которых говорит приведенный мною достопочтенный автор.\r\nОтчаянный отец с вырывающимся наружу окровавленным сердцем, человек - из племени, принявшего на себя крозь того, которого он зовет \"Иешу\".\r\n.. Кто его разберет, какой дух в нем качествует, заставляя его звать и жаловаться \"Ганоцри\"?\r\nМои наэлектризованные нервы так работали, что мне стало казаться, будто в этой казенной камере делается что-то совсем не казенное.\r\nУже не услыхал ли _Он_ этот вопль сына своих врагов, не увидал ли _Он_ его растерзанное сердце и...\r\nне идет ли _Он_ взять на свое святое рамо эту несчастную овцу, может быть невзначай проблеявшую его имя.\r\nИ я вдруг забыл, что мой плотский ум надумал было сказать этому еврею;\r\nа я хотел сказать ему вот что: чтобы и он и его сын сделали то же самое, что сделал их коварный наемщик, то есть чтобы и они просили себе крещения.\r\nВзаправду, что им мешало к этому обратиться, тем более что этот отец, призывающий и \"Иешу Ганоцри\",\r\nво всяком случае ближе ходил от сына божия, чем тот прэказннк, который взялся на глазах у всех сплутовать верою.\r\nЧто бы из этого вышло, если бы еврей принял мою мысль; какая задача явилась бы административной практике, какой казус для законников и.\r\n.. какой соблазн для искренних чтителей святой веры!\r\nА иного способа я не видел для их спасения, конечно потому, что забывал о том, чья мера шире вселенной и чьи все суды благи.\r\nМне в голову не приходило, что, может быть, после слов моих вышло бы совсем не то, чего мог ждать я, - может быть, этот жид, зовущий теперь \"Ганоцри\", услышав мое слово,\r\nударился бы в другую крайность отчаяния и стал бы порицать имя, теперь им призываемое, и издеваться над тем приспособлением, которое давало вере мое ребяческое легкомыслие.\r\nДа, ничего этого не было в моей голове, но зато ее посетило забвение.\r\nПамять вдруг отяжелела, как окунутая в воду птица, и не хотела летать ни по каким верхам,\r\nа спряталась в какую-то густую тишь - и я не сказал опрометчивого слова, которое уже шевелилось у меня на устах, и всегда радуюсь, что этого не сказал.\r\nИначе я поступил бы дурно, и это, вероятно, лишило бы меня самого отраднейшего случая видеть одно из удивительных проявлений промысла божия, среди полнейшей немощи человеческой.\r\nIX\n\n \"Ум в сердце\" велел мне просто-напросто молчать и отойти от этого расщепленного грозою страдания пня, которому возрастить жизнь мог разве только сам начальник жизни.\r\nИ как он возвратил ему ее.\r\nВ каком благоуханном цвету, с какой дивной силой прелести христианского бытия!\r\nНо все это было после, - гораздо, гораздо после, при обстоятельствах, о которых и не воображалось в эту минуту, которую я описываю.\r\nТогда мне стало только сдаваться, что все это, чем мы здесь волновались, будет совсем не так, как я думаю.\r\n\"Ум в сердце\" успокоительно внушал, что это уже решено как сделать и что для того,\r\nдабы решенное свершилось всего благопристойнее, теперь ничего своего не уставлять, а делать то, что будет указано.\r\nВсего более нужно тишины и тишины;\r\nчтобы соблюсти эту потребность в тишине, которая беспрестанно угрожала снова разразиться стоном,\r\nвоплями и шумной расправой с обезумевшим евреем, я, не говоря никому ни слова, встал, молча вышел в переднюю, молча надел шубу и поскорее уехал.\r\nПожалуй, иному это может показаться эгоистической уверткой, - лишь бы не видать расправы с жидом, с которым в мое отсутствие наверно станут расправляться еще бесцеремоннее;\r\nно, поистине, меня водили совсем не эти соображения.\r\nПочему мне казалось за наилучшее поступить таким образом - я не знаю; но вышло, что это действительно было самое наилучшее, что только я мог сделать.\r\nПомню как сейчас эту морозную и ясную ночь с высоко стоявшим на киевском небе месяцем. Красивый и тогда еще довольно патриархальный город, не знавший до генерал-губернаторства H.\r\nM. Анненкова ни \"шатодефлеров\", ни других всенощных гульбищ, уже затих и спал: с высокой колокольни лавры гудел ее приятный звон к заутрене. Значит, была полночь.\r\nМоя прозябшая рыженькая лошадка неслась быстро, так что молодой кучеренок Матвей, из своих орловских крепостных, едва мог держать озябшими руками туго натянутые вожжи,\r\nи тут вдруг на повороте у \"царского сада\" что-то мелькнуло - человек не человек и собака как будто не собака,\r\nа что-то такое, от чего моя немного пугливая лошадь шарахнулась в сторону, и мы с кучером оба чуть не вылетели из санок.\r\nИ с этих пор это \"что-то\" так и пошло мелькать и шмыгать то за мною, то передо мною:\r\nто исчезнет где-то в тени, то опять неожиданно выскочит на повороте, перебежит освещенную луною улицу и опять испугает лошадь,\r\nкоторая уже начала беситься и еще несколько раз нас чуть не выкинула.\r\nПонять нельзя, что это за нежить мечется, и в заключение, только что я остановился у подъезда моей квартиры, близ церкви св.\r\nАндрея, - это _\"оно\"_, эта нежить опять словно тут и была...\r\nНо что же это такое? - А это был опять _он_, опять мой интролигатор, и в том же самом растерзанном виде, и с тем же кровавым потом на голой холодной груди.\r\n.. Ему, верно, не было холодно, сердце насквозь горело.\r\nОн теперь не кричал и не охал, а только не отставал от меня, точно моя тень, и, как вы видите, не уступал даже для этого в быстроте моей лошади.\r\nКуда его было деть? Прогнать - жестоко; пустить к себе?.. Но какой в этом смысл? Ведь уже сказано, что я ему ничего не мог сделать, а он только надоест.\r\n.. И притом - я, к стыду моему, был немножечко брезглив, а от него так противно пахло этим кровавым потом.\r\nЯ так и не решил, что сделать, - вошел в переднюю, а он за мною; я в кабинет, - а он сюда по пятам за мною...\r\nВидно, сюда ему был указан путь, и я ему уже решил не мешать: мне вздумалось велеть напоить его чаем и потом отослать его спать на кухню;\r\nно прежде чем я успел сказать об этом моему человеку, тот начал мне сообщать, что ко мне заходил и мне оставил записку Андрей Иванович Друкарт,\r\nодин из весьма почтенных и деловых людей генерал-губернаторского управления.\r\nОн состоял тогда чиновником особых поручений при князе Васильчикове и очень недавно скончался в должности седлецкого вице-губернатора,\r\nпо которой принимал участие при окончательном уничтожении унии.\r\nПомимо служебной деловитости, Друкарт в те годы нашей жизни был превосходный чтец в драматическом роде и даровитейший актер.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Достоевский Ф", "role": "user" }, { "content": "Они не знают ни одного русского обычая, ни одной русской песни, кроме \"Лучинушки\", да и то потому только, что ее играют шарманки.\r\nВпрочем, есть два существенные и незыблемые признака, по которым вы тотчас же отличите настоящего русского от петербургского русского.\r\nПервый признак состоит в том, что все петербургские русские, все без исключения, никогда не говорят:\r\n\"Петербургские ведомости\", а всегда говорят: \"Академические ведомости\".\r\nВторой, одинаково существенный, признак состоит в том, что петербургский русский никогда не употребляет слово \"завтрак\", а всегда говорит: \"фрыштик\", особенно напирая на звук фры.\r\nПо этим двум коренным и отличительным признакам вы их всегда различите; одним словом, это тип смиренный и окончательно выработавшийся в последние тридцать пять лет.\r\nВпрочем, Аким Петрович был вовсе не дурак.\r\nСпроси его генерал о чем-нибудь подходящем к нему, он бы и ответил и поддержал разговор, а то ведь неприлично подчиненному и отвечать-то на такие вопросы,\r\nхотя Аким Петрович умирал от любопытства узнать что-нибудь подробнее о настоящих намерениях его превосходительства.\r\n..\r\nА между тем Иван Ильич все более и более впадал в раздумье и в какое-то коловращение идей; в рассеянности он неприметно, но поминутно прихлебывал из бокала.\r\nАким Петрович тотчас же и усерднейше ему подливал. Оба молчали.\r\nИван Ильич начал было смотреть на танцы, и вскоре они несколько привлекли его внимание. Вдруг одно обстоятельство даже удивило его...\r\nТанцы действительно были веселы. Тут именно танцевалось в простоте сердец, чтоб веселиться и даже беситься.\r\nИз танцоров ловких было очень немного; но неловкие так сильно притопывали, что их можно было принять и за ловких.\r\nОтличался, во-первых, офицер: он особенно любил фигуры, где оставался один, вроде соло.\r\nТут он удивительно изгибался, а именно:\r\nвесь, прямой как верста, он вдруг склонялся набок, так что вот, думаешь, упадет, но с следующим шагом он вдруг склонялся в противоположную сторону, под тем же косым углом к полу.\r\nВыражение лица он наблюдал серьезнейшее и танцевал в полном убеждении, что ему все удивляются.\r\nДругой кавалер со второй фигуры заснул подле своей дамы, нагрузившись предварительно еще до кадриля, так что дама его должна была танцевать одна.\r\nМолодой регистратор, отплясывавший с дамой в голубом шарфе, во всех фигурах и во всех пяти кадрилях,\r\nкоторые протанцованы были в этот вечер, выкидывал все одну и ту же штуку, а именно:\r\nон несколько отставал от своей дамы, подхватывал кончик ее шарфа и на лету при переходе визави, успевал влеплять в этот кончик десятка два поцелуев.\r\nДама же, впереди его, плыла, как будто ничего не замечая.\r\nМедицинский студент действительно сделал соло вверх ногами и произвел неистовый восторг, топот и взвизги удовольствия. Одним словом, непринужденность была чрезвычайная.\r\nИван Ильич, на которого и вино подействовало, начал было улыбаться, но мало-помалу какое-то горькое сомнение начало закрадываться в его душу:\r\nконечно, он очень любил развязность и непринужденность;\r\nон желал, он даже душевно звал ее, эту развязность, когда они все пятились, и вот теперь эта развязность уже стала выходить из границ.\r\nОдна дама, например, в истертом синем бархатном платье, перекупленном из четвертых рук, в шестой фигуре зашпилила свое платье булавками, так что выходило, как будто она в панталонах.\r\nЭто была та самая Клеопатра Семеновна, с которой можно было все рискнуть, по выражению ее кавалера, медицинского студента.\r\nОб медицинском студенте и говорить было нечего: просто Фокин.\r\nКак же это? То пятились, а тут вдруг так скоро эманципировались! Кажись бы, и ничего, но как-то странен был этот переход: он что-то предвещал.\r\nТочно совсем они и забыли, что есть на свете Иван Ильич. Разумеется, он хохотал первый и даже рискнул аплодировать.\r\nАким Петрович почтительно хихикал ему в унисон, хотя, впрочем, с видимым удовольствием и не подозревая,\r\nчто его превосходительство начинал уже откармливать в сердце своем нового червяка.\r\n- Славно, молодой человек, танцуете, - принужден был Иван Ильич сказать студенту, проходившему мимо: только что кончилась кадриль.\r\nСтудент круто повернулся к нему, скорчил какую-то гримасу и, приблизив свое лицо к его превосходительству на близкое до неприличия расстояние, во все горло прокричал петухом.\r\nЭто уже было слишком. Иван Ильич встал из-за стола.\r\nНесмотря на то, последовал залп неудержимого хохоту, потому что крик петуха был удивительно натурален, а вся гримаса совершенно неожиданна.\r\nИван Ильич еще стоял в недоумении, как вдруг явился сам Пселдонимов и, кланяясь, стал просить к ужину. Вслед за ним явилась и мать его.\r\n- Батюшка, ваше превосходительство, - говорила она, кланняясь, - окажите честь, не погнушайтесь нашей бедностью...\r\n- Я... я, право, не знаю... - начал было Иван Ильич, - я ведь не для того... я... хотел было уж идти...\r\nДействительно, он держал в руках шапку.\r\nМало того: тут же, в это самое мгновение, он дал себе честное слово непременно, сейчас же, во что бы то ни стало уйти и ни за что не оставаться и.\r\n.. и остался. Через минуту он открыл шествие к столу.\r\nПселдонимов и мать его шли перед ним и раздвигали ему дорогу.\r\nПосадили его на самое почетное место, и опять непочатая бутылка шампанского очутилась перед его прибором. Стояла закуска: селедка и водка.\r\nОн протянул руку, сам налил огромную рюмку водки и выпил. Он никогда прежде не пил водки.\r\nОн чувствовал, что как будто катится с горы, летит, летит, летит, что надо бы удержаться, уцепиться за что-нибудь, но нет к тому никакой возможности.\r\n-----------------------------------------------------------------------\n\n Действительно, положение его становилось все более и более эксцентричным.\r\nМало того: это была какая-то насмешка судьбы. С ним бог знает что произошло в какой-нибудь час.\r\nКогда он входил, он, так сказать, простирал объятия всему человечеству и всем своим подчиненным;\r\nи вот не прошло какого-нибудь часу, и он, всеми болями своего сердца, слышал и знал, что он ненавидит Пселдонимова, проклинает его, жену его и свадьбу его.\r\nМало того: он по лицу, по глазам одним видел, что и сам Пселдонимов его ненавидит, что он смотрит, чуть-чуть не говоря: \"А чтоб ты провалился, проклятый! Навязался на шею!.\r\n.\" Все это он уже давно прочел в его взгляде.\r\nКонечно, Иван Ильич даже и теперь, садясь за стол, дал бы себе скорее руку отсечь,\r\nчем признался бы искренно, не только вслух, но даже себе самому, что все это действительно точно так было.\r\nМинута еще вполне не пришла, а теперь еще было какое-то нравственное балансе. Но сердце, сердце...\r\nоно ныло! оно просилось на волю, на воздух, на отдых. Ведь слишком уж добрый человек был Иван Ильич.\r\nОн ведь знал, очень хорошо знал, что еще давно бы надо было уйти, и не только уйти, но даже спасаться.\r\nЧто все это вдруг стало не тем, ну совершенно не так обернулось, как мечталось давеча на мостках.\r\n\"Я ведь зачем пришел? Я разве затем пришел, чтоб здесь есть и пить?\" - спрашивал он себя, закусывая селедку. Он даже приходил в отрицание.\r\nВ душе его шевелилась мгновениями ирония на собственный подвиг. Он начинал даже сам не понимать, зачем, в самом деле, он вошел?\r\nНо как было уйти? Так уйти, не докончив, было невозможно. \"Что скажут?\r\nСкажут, что я по неприличным местам таскаюсь. Оно даже и в самом деле выйдет так, если не докончить.\r\nЧто скажет, например, завтра же (потому что ведь везде разнесется) Степан Никифорыч, Семен Иваныч, в канцеляриях, у Шембелей, у Шубиных ?\r\nНет, надо так уйти, чтоб они все поняли, зачем я приходил, надо нравственную цель обнаружить.\r\n.. - А между тем патетический момент никак не давался. - Они даже не уважают меня, - продолжал он. - Чему они смеются? Они так развязны, как будто бесчувственные.\r\n.. Да, я давно подозревал все молодое поколение в бесчувственности! Надо остаться во что бы то ни стало!.. Теперь они танцевали, а вот за столом будут в сборе...\r\nЗаговорю о вопросах, о реформах, о величии России... я их еще увлеку! Да!\r\nМожет быть, еще совершенно ничего не потеряно... Может быть, так и всегда бывает в действительности.\r\nС чего бы только с ними начать, чтоб их привлечь? Какой бы это такой прием изобресть? Теряюсь, просто теряюсь... И чего им надо, чего они требуют?.\r\n. Я вижу, они там пересмеиваются... Уж не надо мной ли, господи боже! Да чего мне-то надо... я-то чего здесь, чего я-то не ухожу, чего добиваюсь?.\r\n.\" Он думал это, и какой-то - стыд, какой-то глубокий, невыносимый стыд все более и более надрывал его сердце.\r\n-----------------------------------------------------------------------\n\n Но все уж так и шло, одно к другому.\r\nРовно две минуты спустя, как он сел за стол, одна страшная - мысль овладела всем существом его.\r\nОн вдруг почувствовал, что ужасно пьян, то есть не так, как прежде, а пьян окончательно.\r\nПричиною тому была рюмка водки, выпитая вслед за шампанским и оказавшая немедленно действие. Он чувствовал, слышал всем существом своим, что слабеет окончательно.\r\nКонечно, куражу прибавилось много, но сознание не оставляло его и кричало ему: \"Нехорошо, очень нехорошо, и даже совсем неприлично!\r\n\" Конечно, неустойчивые пьяные думы не могли остановиться на одной точке: в нем вдруг явились, даже осязательно для него же самого, какие-то две стороны.\r\nВ одной был кураж, желание победы, ниспровержение препятствий и отчаянная уверенность в том, что он еще достигнет цели.\r\nДругая сторона давала себя знать мучительным нытьем в душе и каким-то засосом на сердце. \"Что скажут? чем это кончится? что завтра-то будет, завтра, завтра!..\"\r\nПрежде он как-то глухо предчувствовал, что между гостями у него уже есть враги. \"Это оттого, что я, верно, и давеча был пьян\", - подумал он с мучительным сомнением.\r\nКаков же был его ужас, когда он действительно, по несомненнейшим признакам, уверился теперь, что за столом действительно были враги его и что в этом уже нельзя сомневаться.\r\n\"И за что! за что!\" - думал он.\r\nЗа этим столом поместились все человек тридцать гостей, из которых уже некоторые были окончательно готовы.\r\nДругие вели себя с какою-то небрежною, злокачественною независимостью, кричали, говорили все вслух, провозглашали преждевременно тосты, перестреливались с дамами хлебными шариками.\r\nОдин, какая-то невзрачная личность в засаленном сюртуке, упал со стула, как только сел за стол, и так и оставался до самого окончания ужина.\r\nДругой хотел непременно влезть на стол и провозгласить тост, и только офицер, схватив его за фалды, умерил преждевременный восторг его.\r\nУжин был совершенно разночинный, хотя и нанимался для него повар, крепостной человек какого-то генерала:\r\nбыл галантир, был язык под картофелем, были котлетки с зеленым горошком, был, наконец, гусь, и под конец всего бламанже.\r\nИз вин было: пиво, водка и херес.\r\nБутылка шампанского стояла перед одним генералом, что принудило его самого налить и Акиму Петровичу, который собственной своей инициативой за ужином уже не смел распорядиться.\r\nДля тостов же прочим гостям предназначалось горское или что попало.\r\nСамый стол состоял из многих столов, составленных вместе, в число которых пошел даже ломберный. Накрыт он был многими скатертями, в числе которых была одна ярославская цветная.\r\nГости сидели вперемежку с дамами. Родительница Пселдонимова сидеть за столом не захотела; она хлопотала и распоряжалась.\r\nЗато явилась одна злокачественная женская фигура, не показывавшаяся прежде, в каком-то красноватом шелковом платье, с подвязанными зубами и в высочайшем чепчике.\r\nОказалось, что это была мать невесты, согласившаяся выйти наконец из задней комнаты к ужину.\r\nДо сих пор она не выходила по причине непримиримой своей вражды к матери Пселдонимова; но об этом упомянем после.\r\nНа генерала эта дама смотрела злобно, даже насмешливо и, очевидно, не хотела быть ему представленной. Ивану Ильичу эта фигура показалась до крайности подозрительною.\r\nНо кроме нее и некоторые другие лица были подозрительны и вселяли невольное опасение и беспокойство.\r\nКазалось даже, что они в каком-то заговоре между собою, и именно против Ивана Ильича.\r\nПо крайней мере ему самому так казалось, и в продолжение всего ужина он все более и более в том убеждался.\r\nА именно: злокачествен был один господин с бородкой, какой-то вольный художник; он даже несколько раз посмотрел на Ивана Ильича и потом, повернувшись к соседу, что-то ему нашептывал.\r\nДругой, из учащихся, был, правда, совершенно уж пьян, но все-таки по некоторым признакам подозрителен.\r\nХудые надежды подавал тоже и медицинский студент. Даже сам офицер был не совсем благонадежен.\r\nНо особенною и видимою ненавистью сиял сотрудник \"Головешки\": он так развалился на стуле, он так гордо и заносчиво смотрел, так независимо фыркал!\r\nИ хоть прочие гости и не обращали никакого особенного внимания на сотрудника,\r\nнаписавшего в \"Головешке\" только четыре стишка и сделавшегося оттого либералом, даже, видимо, не любили его,\r\nно когда возле Ивана Ильича упал вдруг хлебный шарик, очевидно назначавшийся в его сторону,\r\nто он готов был дать голову на отсечение, что виновник этого шарика был не кто другой, как сотрудник \"Головешки\".\r\nВсе это, конечно, действовало на него плачевным образом.\r\nОсобенно неприятно было и еще одно наблюдение:\r\nИван Ильич совершенно убедился, что он начинает как-то неясно и затруднительно выговаривать слова, что сказать хочется очень много, но язык не двигается.\r\nПотом, что вдруг он как будто стал забываться и, главное, ни с того ни с сего вдруг фыркнет и засмеется, тогда как вовсе нечему было смеяться.\r\nЭто расположение скоро прошло после стакана шампанского, который Иван Ильич хоть и налил было себе, но не хотел пить, и вдруг выпил как-то совершенно нечаянно.\r\nЕму вдруг после этого стакана захотелось чуть не плакать.\r\nОн чувствовал, что впадает в самую эксцентрическую чувствительность; он снова начинал любить, любить всех, даже Пселдонимова, даже сотрудника \"Головешки\".\r\nЕму захотелось вдруг обняться с ними со всеми, забыть все и помириться.\r\nМало того: рассказать им все откровенно, все, все, то есть какой он добрый и славный человек, с какими великолепными способностями.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Мимоездом автора Герцен А", "role": "user" }, { "content": "Александр Иванович Герцен\n\n МИМОЕЗДОМ\n\n Отрывок\r\n...Ехавши как-то из деревни в Москву, я остановился дни на два в одном губернском городе. На другое утро явилась ко мне жена одного крестьянина из нашей вотчины, который торговал тут.\r\nОна была в отчаянии: муж ее сидел шестой месяц в остроге, и до нее дошел слух, что его скоро накажут. Я расспросил дело; никакой важности в Преступлении его не было.\r\nЯ знавал когда-то товарища председателя, честнейшего человека в мире и большого оригинала; отправляюсь прямо к нему в уголовную Палату;\r\nприсутствие еще не начиналось; мой старичок, с своим добродушным лицом и с синими очками на глазах, сидел один-одинехонек, читая страшной толщины дело.\r\nМы с ним не видались года три, он обрадовался мне, и я ему обрадовался, не потому, чтобы мы друг друга особенно любили,\r\nа потому, что человек всегда радуется, когда увидит знакомые черты после долгого отсутствия.\r\nЯ сказал ему о причинах моего появления.\r\nОн велел подать дело; резолюция была подготовлена, я попросил его обратить внимание на некоторые \"облегчающие обстоятельства\", он согласился в возможности уменьшить наказание.\r\nПоблагодаривши его, я не мог удержаться, чтобы не сказать ему, дружески взявши его за руку:\r\n- Владимир Яковлевич, ну, а если б я не пришел да не. попросил бы вас перечитать дело, мужика-то бы наказали строже, нежели надобно.\r\n- Что делать, батюшка, - отвечал старик, поднимая свои синие очки на лоб, - совесть у меня чиста;\r\nя, не читавши всего дела, никогда не подпишу протокола, но, признаюсь, как огня боюсь отыскивать облегчающие причины.\r\n- Ну, вас нельзя обвинить ни в снисходительности, ни в особом желании облегчить участь подсудимого.\r\n- Совсем напротив. Я двадцатый год служу в этой палате, а всякий раз как придется подписывать строгий приговор, так мурашки по телу пробегут.\r\n- Так отчего же вы не любите облегчающих обстоятельств?\r\n- Ведут далеко, вот что; право, вы, нынешние, все только вершки хватаете - ну, ведь вы, чай, служили там где-нибудь в министерстве, а дела, наверно, в руки не брали;\r\nно вам оно все темная грамота.\r\nНе хотите ли позаняться у нас в архиве, прочтите дела хоть за два последние года, вперед пригодится, и судопроизводство узнаете, и людей тоже.\r\nТут и поймете, что такое отыскивать оправдания и куда это ведет.\r\n- Благодарю за доброе предложение, однако прежде, нежели я перееду в ваш архив на несколько месяцев,\r\n- скорее не прочтешь двух полок, - объясните теперь еще более непонятное для меня отвращение ваше от облегчающих обстоятельств.\r\nХлопот, что ли, много, времени недостает рыться в каждом деле?\r\n- Господи, прости мои прегрешения, да что я, батюшка, в ваших глазах турка или якобинец какой, что из лени (заметьте,\r\nякобинцев во всем обвиняли прежде, но исключительно Владимиру Яковлевичу принадлежит честь обвинения их в лени) стану усугублять участь несчастного;\r\nговорю вам - далеко поведет.\r\n- Воля ваша, я готов согласиться, что я непростительно туп, но не понимаю вас.\r\n- О... о... ох, эти мне петербургские чиновнику портфельчик эдакий сафьянный с золотым замочком под мышкой, а плохие дельцы.\r\nДа помилуйте, возьмите любое дело да начните отыскивать облегчающие обстоятельства, от одного к другому, от другого к третьему, так к концу-то и выйдет, что виноватого вовсе нет.\r\nЧто же за порядки?\r\n- Тем лучше.\r\n- Так это, по-вашему, за все по головке гладить. Это где-нибудь в Филадельфии хорошо, где люди друг друга едят, как же в благоустроенном обществе виноватого не наказать?\r\n- Да какой же 0й виноватый;, когда вы сами найдете ему оправдание?\r\n- Ну, да эдак и всякого оправдаешь, коли дать волю мудрованиям.\r\nЯ разве затем тут посажен? Я старого покроя человек, мое дело - буквальное исполнение, да и так нехорошо - ну, как же, видишь, что человек украл, вор есть, а тут пойдет.\r\n.. да он от голоду украл, да мать больна, да отец умер, когда ему было три года, он по миру с тех пор ходил, привык бродяжничать.\r\n.. и конца нет; так вора и оставить без наказания? Нет, батюшка, собственное сознание есть, улики есть - прошу не гневаться, XV том Свода законов да статейку.\r\nВот оттого эти облегчительные обстоятельства для меня нож вострый, мешают ясному пониманию дела.\r\nТеперь я, знаете, понаторел и попривык, а, бывало, сначала, ей-богу, измучишься, такой скверный нрав.\r\nНочью придет дело в голову, вникнешь, порассудишь - не виноват, да и только, точно на смех, уснуть не дает:\r\nкажется, из чего хлопотать, - не то что родной или друг, а так - бродяга, мерзавец, беглый.\r\n.. поди ты, а сердце кровью обливается. Оправдай этого, оправдай другого, а там третьего... на что же это похоже, я себя на службе не замарал, честное имя хочу до могилы сохранить.\r\nЧто же начальство скажет - все оправдывает, словно дурак какой-нибудь, да и самому совестно. Я думал, думал, да и перестал искать облегчающих причин.\r\nНаша служба мудреная, не то что в гражданской палате - доверенность засвидетельствовал, купчую совершил, духовную утвердил, отпускную скрепил, да и спи спокойно.\r\nА тут подумаешь - такой-то Еремей вот две недели тому назад тут стоял, говорил, а идет теперь по Владимирской; такая-то Акулина идет тоже, да и, знаете.\r\n.. того... на ногах... ну и сделается жаль. Понимаете теперь?\r\n- Понимаю, понимаю, добрейший и почтеннейший Владимир Яковлевич. Прощайте, этого разговора я не забуду.\r\n- Пожалуйста, батюшка, по Питеру-то не рассказывай такого вздору, ну, что скажет министр или особа какая - \"Баба, а не товарищ председателя\".\r\n- О нет, нет, будьте уверены - я вообще с особами ни о чем не говорю.\n\n Москва, Май 1846", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай отрывок из книги Анна Каренина автора Толстой Л", "role": "user" }, { "content": "Сергей Иванович, пользовавшийся между всеми гостями уважением к его уму и учености, доходившим почти до поклонения, удивил всех, вмешавшись в разговор о грибах.\r\n- И меня возьмите с собой. Я очень люблю ходить за грибами, - сказал он, глядя на Вареньку, - я нахожу, что это очень хорошее занятие.\r\n- Что ж, мы очень рады, - покраснев, отвечала Варенька. Кити значительно переглянулась с Долли.\r\nПредложение ученого и умного Сергея Ивановича идти за грибами с Васенькой подтверждало некоторые предположения Кити, в последнее время очень ее занимавшие.\r\nОна поспешила заговорить с матерью, чтобы взгляд ее не был замечен.\r\nПосле обеда Сергей Иванович сел со своею чашкой кофе у окна в гостиной,\r\nпродолжая начатый разговор с братом и поглядывая на дверь, из которой должны были выйти дети, собиравшиеся за грибами.\r\nЛевин присел на окне возле брата.\r\nКити стояла возле мужа, очевидно дожидаясь конца неинтересовавшего разговора, чтобы сказать ему что-то.\r\n- Ты во многом переменился с тех пор, как женился, и к лучшему, - сказал Сергей Иванович, улыбаясь Кити и, очевидно,\r\nмало интересуясь начатым разговором, - но остался верен своей страсти защищать самые парадоксальные темы.\r\n- Катя, тебе не хорошо стоять, - сказал ей муж, подвигая ей стул и значительно глядя на нее.\n - Ну, да, впрочем, и некогда, - прибавил Сергей Иванович, увидав выбегавших детей.\r\nВпереди всех боком, галопом, в своих натянутых чулках, махая корзинкой и шляпой Сергея Ивановича, прямо на него бежала Таня.\r\nСмело подбежав к Сергею Ивановичу и блестя глазами, столь похожими на прекрасные глаза отца,\r\nона подала Сергею Ивановичу его шляпу и сделала вид, что хочет надеть на него, робкою и нежною улыбкой смягчая свою вольность.\r\n- Варенька ждет, - сказала она, осторожно надевая на него шляпу, по улыбке Сергея Ивановича увидав, что это было можно.\r\nВаренька стояла в дверях, переодетая в желтое ситцевое платье, с повязанным на голове белым платком.\r\n- Иду, иду, Варвара Андреевна, - сказал Сергей Иванович, допивая из чашки кофей и разбирая по карманам платок и сигарочницу.\r\n- А что за прелесть моя Варенька! А? - сказала Кити мужу, как только Сергей Иванович встал. Она сказала это так, что Сергей Иванович мог слышать ее, чего одна, очевидно, хотела.\r\n- И как она красива, благородно красива! Варенька! - прокричала Кити, - вы будете в мельничном лесу? Мы приедем к вам.\r\n- Ты решительно забываешь свое положение, Кити, - проговорила старая княгиня, поспешно выходя из двери. - Тебе нельзя так кричать.\r\nВаренька, услыхав голос Кити и выговор ее матери, быстро, легкими шагами подошла к Киши.\r\nБыстрота движений, краска, покрывавшая оживленное лицо, - все показывало, что в ней происходило что-то необыкновенное.\r\nКити знала, что' было это необыкновенное, и внимательно следила за ней.\r\nОна теперь позвала Вареньку только затем, чтобы мысленно благословить ее на то важное событие, которое, по мысли Кити, должно было совершиться нынче после обеда в лесу.\r\n- Варенька, я очень счастлива буду, если случится одна вещь, - шепотом сказала она, целуя ее.\r\n- А вы с нами пойдете? - смутившись, сказала Варенька Левину, делая вид, что не слыхала того, что ей было сказано.\r\n- Я пойду, но только до гумна, и там останусь.\n - Ну что тебе за охота? - сказала Кити.\r\n- Нужно новые фуры взглянуть и учесть, - сказал Левин. - А ты где будешь?\n - На террасе.\n\n II\r\nНа террасе собралось все женское общество. Они и вообще любили сидеть там после обеда, но нынче там было еще и дело.\r\nКроме шитья распашонок и вязанья свивальников, которым все были заняты, нынче там варилось варенье по новой для Агафьи Михайловны методе, без прибавления воды.\r\nКити вводила эту новую методу, употреблявшуюся у них дома.\r\nАгафья Михайловна, которой прежде было поручено это дело, считая, что то, что делалось в доме Левиных,\r\nне могло быть дурно, все-таки налила воды в клубнику и землянику, утверждая, что это невозможно иначе;\r\nона была уличена в этом, и теперь варилась малина при всех, и Агафья Михайловна должна была быть приведена к убеждению, что и без воды варенье выйдет хорошо.\r\nАгафья Михайловна с разгоряченным и огорченным лицом, спутанными волосами и обнаженными по локоть худыми руками кругообразно покачивала тазик над жаровней и мрачно смотрела на малину,\r\nот всей души желая, чтоб она застыла и не проварилась.\r\nКнягиня, чувствуя, что на нее, как на главную советницу по варке малины, должен быть направлен гнев Агафьи Михайловны,\r\nстаралась сделать вид, что она занята другим и не интересуется малиной, говорила о постороннем, но искоса поглядывала на жаровню.\r\n- Я на дешевом товаре всегда платья девушкам покупаю сама, - говорила княгиня, продолжая начатый разговор...\r\n- Не снять ли теперь пенок, голубушка? - прибавила она, обращаясь к Агафье Михайловне. - Совсем тебе не нужно это делать самой, и жарко, - остановила она Кити.\r\n- Я сделаю, - сказала Долли и, встав, осторожно стала водить ложкой по пенящемуся сахару, изредка, чтоб отлепить от ложки приставшее к ней,\r\nпостукивая ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми, с подтекающим кровяным сиропом, пенками.\r\n\"Как они будут это лизать с чаем!\" - думала она о своих детях, вспоминая, как она сама, бывши ребенком, удивлялась, что большие не едят самого лучшего - пенок.\r\n- Стива говорит, что гораздо лучше давать деньги, - продолжала между тем Долли начатый занимательный разговор о том, как лучше дарить людей, - но...\r\n- Как можно деньги! - в один голос заговорили княгиня и Кити. - Они ценят это.\r\n- Ну, я, например, в прошлом году купила нашей Матрене Семеновне не поплин, а вроде этого, - сказала княгиня.\n - Я помню, она в ваши именины в нем была.\r\n- Премиленький узор; так просто и благородно. Я сама хотела себе сделать, если б у ней не было. Вроде как у Вареньки. Так мило и дешево.\r\n- Ну, теперь, кажется, готово, - сказала Долли, спуская сироп с ложки.\n - Когда крендельками, тогда готово. Еще поварите, Агафья Михайловна.\r\n- Эти мухи! - сердито сказала Агафья Михайловна. - Все то же будет, - прибавила она.\r\n- Ах, как он мил, не пугайте его! - неожиданно сказала Кити, глядя на воробья, который сел на перила и, перевернув стерженек малины, стал клевать его.\r\n- Да, но ты бы подальше от жаровни, - сказала мать.\r\n- A propos de Варенька, - сказала Кити по-французски, как они и все время говорили, чтоб Агафья Михайловна не понимала их.\r\n- Вы знаете, maman, что я нынче почему-то жду решения. Вы понимаете какое. Как бы хорошо было!\r\n- Однако какова мастерица сваха! - сказала Долли. - Как она осторожно и ловко сводит их...\n - Нет, скажите, maman, что вы думаете?\r\n- Да что же думать? Он (он разумелся Сергей Иванович) мог всегда сделать первую партию в России; теперь он уж не так молод, но все-таки, я знаю, за него и теперь пошли бы многие.\r\n.. Она очень добрая, но он мог бы...\r\n- Нет, вы поймите, мама, почему для него и для нее лучше нельзя придумать. Первое - она прелесть! - сказала Кити, загнув один палец.\r\n- Она очень нравится ему, это верно, - подтвердила Долли.\r\n- Потом он такое занимает положение в свете, что ему ни состояние, ни положение в свете его жены совершенно не нужны. Ему нужно одно - хорошую, милую жену, спокойную.\r\n- Да, уж с ней можно быть спокойным, - подтвердила Долли.\r\n- Третье, чтоб она его любила. И это есть... То есть это так бы хорошо было!.\r\n. Жду, что вот они явятся из леса; и все решится. Я сейчас увижу по глазам. Я бы так рада была! Как ты думаешь, Долли?\r\n- Да ты не волнуйся. Тебе совсем не нужно волноваться, - сказала мать.\n - Да я не волнуюсь, мама. Мне кажется, что он нынче сделает предложение.\r\n- Ах, это так странно, как и когда мужчина делает предложение...\r\nЕсть какая-то преграда, и вдруг она прорвется, - сказала Долли, задумчиво улыбаясь и вспоминая свое прошедшее со Степаном Аркадьичем.\r\n- Мама, как вам папа сделал предложение? - вдруг спросила Кити.\n - Ничего необыкновенного не было, очень просто, - отвечала княгиня, но лицо ее все просияло от этого воспоминания.\r\n- Нет, но как? Вы все-таки его любили, прежде чем вам позволили говорить?\r\nКити испытывала особенную прелесть в том, что она с матерью теперь могла говорить, как с равною, об этих самых главных вопросах в жизни женщины.\r\n- Разумеется, любила; он ездил к нам в деревню.\n - Но как решилось? Мама?\n - Ты думаешь, верно, что вы что-нибудь новое выдумали? Все одно и то же: решилось глазами, улыбками...\r\n- Как вы это хорошо сказали, мама! Именно глазами и улыбками, - подтвердила Долли.\n - Но какие слова он говорил?\r\n- Какие тебе Костя говорил?\n - Он писал мелом. Это было удивительно... Как это мне давно кажется! - сказала она.\r\nИ три женщины задумались об одном и том же. Кити первая прервала молчание. Ей вспомнилась вся эта последняя пред ее замужеством зима и ее увлечение Вронским.\r\n- Одно... это прежняя пассия Вареньки, - сказала она, по естественной связи мысли вспомнив об этом.\r\n- Я хотела сказать как-нибудь Сергею Ивановичу, приготовить его. Они, все мужчины, - прибавила она, - ужасно ревнивы к нашему прошедшему.\r\n- Не все, - сказала Долли. - Ты это судишь по своему мужу. Он до сих пор мучается воспоминанием о Вронском. Да? Правда ведь?\n - Правда, - задумчиво улыбаясь глазами, отвечала Кити.\r\n- Только я не знаю, - вступилась княгиня-мать за свое материнское наблюдение за дочерью, - какое же твое прошедшее могло его беспокоить?\r\nЧто Вронский ухаживал за тобой? Это бывает с каждою девушкой.\r\n- Ну, да не про это мы говорим, - покраснев, сказала Кити.\r\n- Нет, позволь, - продолжала мать, - и потом ты сама мне не хотела позволить переговорить с Вронским. Помнишь?\n - Ах, мама! - с выражением страдания сказала Кити.\r\n- Теперь вас не удержишь... Отношения твои и не могли зайти дальше, чем должно; я бы сама вызвала его.\r\nВпрочем, тебе, моя душа, не годится волноваться. Пожалуйста, помни это и успокойся.\r\n- Я совершенно спокойна, maman.\r\n- Как счастливо вышло тогда для Кити, что приехала Анна, - сказала Долли, - и как несчастливо для нее. Вот именно наоборот, - прибавила она, пораженная своею мыслью.\r\n- Тогда Анна так была счастлива, а Кити себя считала несчастливой. Как совсем наоборот! Я часто о ней думаю.\r\n- Есть о ком думать! Гадкая, отвратительная женщина, без сердца, - сказала мать, не могшая забыть, что Кити вышла не за Вронского, а за Левина.\r\n- Что за охота про это говорить, - с досадой сказала Кити, - я об этом не думаю и не хочу думать.\r\n.. И не хочу думать, - повторила она, прислушиваясь к знакомым шагам мужа по лестнице террасы.\r\n- О чем это: и не хочу думать? - спросил Левин, входя на террасу.\r\nНо никто не ответил ему, и он не повторил вопроса.\r\n- Мне жалко, что я расстроил ваше женское царство, - сказал он, недовольно оглянув всех и поняв, что говорили о чем-то таком, чего бы не стали говорить при нем.\r\nНа секунду он почувствовал, что разделяет чувство Агафьи Михайловны, недовольство на то, что варят малину без воды, и вообще на чуждое щербацкое влияние.\r\nОн улыбнулся, однако, и подошел к Кити.\r\n- Ну, что? - спросил он ее, с тем самым выражением глядя на нее, с которым теперь все обращались к ней.\n - Ничего, прекрасно, - улыбаясь, сказала Кити, - а у тебя как?\r\n- Да втрое больше везут, чем телега. Так ехать за детьми? Я велел закладывать.\n - Что ж, ты хочешь Кити на линейке везти? - с упреком сказала мать.\n - Да ведь шагом, княгиня.\r\nЛевин никогда не называл княгиню maman, как это делают зятья, и это было неприятно княгине.\r\nНо Левин, несмотря на то, что он очень любил и уважал княгиню, не мог, не осквернив чувства к своей умершей матери, называть ее так.\r\n- Пойдемте с нами, maman, - сказала Кити.\n - Не хочу я смотреть на эти безрассудства.\r\n- Ну, я пешком пойду. Ведь мне здорово. - Кити встала, подошла к мужу и взяла его за руку.\n - Здорово, но все в меру, - сказала княгиня.\r\n- Ну что, Агафья Михайловна, готово варенье? - сказал Левин, улыбаясь Агафье Михайловне и желая развеселить ее. - Хорошо по-новому?\n - Должно быть, хорошо. По-нашему, переварено.\r\n- Оно и лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а то у нас лед теперь уж растаял, а беречь негде,\r\n- сказала Кити, тотчас же поняв намерение мужа и c тем же чувством обращаясь к старухе.\r\n- Зато ваше соленье такое, что мама говорит, нигде такого не едала, - прибавила она, улыбаясь и поправляя на ней косынку.\r\nАгафья Михайловна посмотрела на Кити сердито.\r\n- Вы меня не утешайте, барыня. Я вот посмотрю на вас с ним, мне и весело, - сказала она, и это грубое выражение с ним, а не с ними тронуло Кити.\r\n- Поедемте с нами за грибами, вы нам места покажете. - Агафья Михайловна улыбнулась, покачала половой, как бы говоря; \"И рада бы посердиться на вас, да нельзя\".\r\n- Сделайте, пожалуйста, по моему совету, - сказала старая княгиня, - сверх варенья положите бумажку и ромом намочите: и безо льда никогда плесени не будет.\n\n III\r\nКити была в особенности рада случаю побыть с глазу на глаз с мужем, потому что она заметила,\r\nкак тень огорчения пробежала на его так живо все отражающем лице в ту минуту, как он вошел на террасу и спросил, о чем говорили, и ему не ответили.\r\nКогда они пошли пешком вперед других и вышли из виду дома на накатанную, пыльную и усыпанную ржаными колосьями и зернами дорогу, она крепче оперлась на его руку и прижала ее к себе.\r\nОн уже забыл о минутном неприятном впечатлении и наедине с нею испытывал теперь, когда мысль о ее беременности ни на минуту не покидала его,\r\nто, еще новое для него и радостное, совершенно чистое от чувственности наслаждение близости к любимой женщине.\r\nГоворить было нечего, но ему хотелось слышать звук ее голоса, так же как и взгляд, изменившегося теперь при беременности.\r\nВ голосе, как и во взгляде, была мягкость и серьезность, подобная той, которая бывает у людей, постоянно сосредоточенных над одним любимым делом.\r\n- Так ты не устанешь? Упирайся больше, - сказал он.\n - Нет, я так рада случаю побыть с тобою наедине, и признаюсь, как ни хорошо мне с ними, жалко наших зимних вечеров вдвоем.\r\n- То было хорошо, а это еще лучше. Оба лучше, - сказал он, прижимая ее руку.\n - Ты знаешь, про что мы говорили, когда ты вошел?", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Андреев Л", "role": "user" }, { "content": "- Так, поцеловать тебя. Зачем ты постоянно запираешься? Боишься, что украдут? \n Павел лег на постель, и Лилечка, сделав безуспешную попытку присесть около него, сказала:\r\n- Подвинься! Какой злой: не хочет сестренке места дать. \n Павел молча подвинулся.\r\n- А мне сегодня скучно,- сказала Лилечка,- так, что-то нехорошо. Должно быть, от погоды: я люблю солнце, а это такая гадость. Кусаться от злости хочется.\r\nИ, осторожно гладя его по стриженой и колючей голове, она заглянула ему нежно в глаза и спросила:\r\n- Павля! Отчего ты стал такой грустный? \n Павел отвел глаза и бросил сумрачный ответ: \n - Я никогда веселым и не был.\r\n- Нет, Павля, ведь я же знаю. Это ты с тех пор, как мы с дачи переехали. От всех прячешься, никогда не посмеешься. Танцевать перестал.\r\n- Глупое занятие...\r\n- А прежде танцевал! Ты хорошо мазурку танцуешь, лучше всех; но и остальное тоже хорошо. Павля, скажи, отчего это, а? Скажи, голубчик, милый, славный, хороший!\r\nИ она поцеловала его в щеку, около покрасневшего уха.\r\n- Не трогай меня!.. Отойди!..- и, поведя плечами, тихо добавил:- Я грязный... \n Лилечка засмеялась и, щекоча за ухом, сказала:\r\n- Ты чистенький, Павля! Помнишь, как мы с тобою вместе в ванне купались? Ты был беленький, как поросеночек, такой чистенький-чисте-е-нький!\r\n- Отойди, Лилечка! Пожалуйста! Ради Бога!\r\n- Не отойду, пока ты не станешь веселый. У тебя около уха маленькие бачки. Я сейчас только увидела. Дай, я поцелую их!\r\n- Отойди, Лиля! Не трогай меня! Говорю я тебе,- глухо говорил Павел, пряча лицо,- я гря... грязный...\r\nГрязный!- тяжело выдохнул он мучительное слово и весь, с головы до ног, содрогнулся от мгновенно пронесшегося и сдержанного рыдания.\r\n- Что с тобою, Павля, родной?- испугалась Лилечка.- Хочешь, я папу позову? \n Павел глухо, но спокойно ответил: \n - Нет, не надо. Ничего со мною. Голова немного болит.\r\nЛилечка недоверчиво и нежно гладила стриженый и крутой затылок и задумчиво смотрела на него. Потом сказала безразличным тоном: \n - А вчера о тебе Катя Реймер спрашивала.\r\nПосле некоторого молчания Павел, не обертываясь, спросил: \n - Что спрашивала?\r\n- Да так, вообще: как ты живешь, что делаешь, почему никогда не придешь к ним. Ведь они тебя звали?\r\n- Очень ей нужно...\r\n- Нет, Павля, не говори! Ты ее не знаешь. Она очень умная и развитая и интересуется тобою.\r\nТы думаешь, она только танцы любит, а она много читает и кружок для чтения хочет устроить. Она постоянно говорит мне: \"Какой умный твой брат\".\r\n- Она кокетка... и дрянь. \n Лилечка вспыхнула, гневно оттолкнула Павла и встала. \n - Сам ты дурной, если так говоришь.\r\n- Дурной? Да. Что же из этого?- вызывающе сказал Павел, злыми и блестящими глазами глядя на сестру.\r\n- То, что не смеешь так говорить! Не смеешь!- крикнула Лилечка, вся красная, с такими же злыми и блестящими глазами. \n - Нет, ведь я дурной!- настаивал Павел.\r\n- Грубый, несносный, всем отравляешь жизнь... Эгоист! \n - А она дрянь, твоя Кать... Катя. И все вы дрянь, шушера!\r\nУ Лилечки сверкнули слезы. Взявшись за ручку двери, она подавила дрожь в голосе и сказала:\r\n- Мне жалко было тебя, и оттого я пришла. А ты не стоишь этого. И никогда больше я к тебе не приду. Слышишь, Павел?\r\nКрутой затылок оставался неподвижен. Лиля гневно кивнула ему головою и вышла.\r\nВыражая на лице полное презрение, точно в дверь вышло что-то нечистое, Павел тщательно закрыл задвижку и прошелся по комнате.\r\nЕму было легче, что он обругал и Катю и Лилечку и сказал, какие они все: дрянь и шушера.\r\nИ, осторожно прохаживаясь, он стал размышлять о том, какие все женщины дурные, эгоистичные и ограниченные существа.\r\nВот Лиля. Она не могла понять, что он несчастен, и оттого так говорит, и обругала его, как торговка.\r\nОна влюблена в Авдеева, а третьего дня был у них Петров, и она поругалась с горничной, потом с матерью за то, что не могли найти ее красной ленточки.\r\nИ Катя Реймер такая же: она задумчивая, серьезная, она интересуется им, Павлом, и говорит, что он умный;\r\nа придет к ним тот же Петров, и она наденет для него голубенькую ленточку, будет причесываться перед зеркалом и делать красивое лицо.\r\nИ все это для Петрова; а Петров - самоуверенный пошляк и тупица, и это известно всей гимназии.\r\nОна чистенькая и только догадывается, но не позволяет себе думать о том, что существуют развратные женщины и болезни - страшные,\r\nпозорные болезни, от которых человек становится несчастным и отвратительным самому себе и стреляется из револьвера, такой молодой и хороший!\r\nА сама она летом на кругу носила платье декольте, и когда ходит под ручку, то близко-близко прижимается.\r\nБыть может, она уже целовалась с кем-нибудь...\r\nПавел сжал кулаки и сквозь зубы прошептал: \n - Какая гадость!\r\nНаверное, целовалась... Павел не осмеливается даже взглянуть на нее, а она целовалась, и, вернее всего, с Петровым,- он самоуверенный и наглый.\r\nА потом когда-нибудь она отдаст ему и свое тело, и с ним будут делать то же, что делают с продажными женщинами.\r\nКакая мерзость! Какая подлая жизнь, в которой нет ничего светлого, к чему мог бы обратиться взгляд, отуманенный печалью и тоскою!\r\nПочем знать, быть может, и теперь, уже теперь, у Кати есть.\r\n.. любовник.\r\n- Не может быть!- крикнул Павел, а кто-то внутри его спокойно и злорадно продолжал, и слова его были ужасны:\r\n\"Да, есть, какой-нибудь кучер или лакей.\r\nИзвестны случаи, когда у таких чистых девушек были любовники лакеи, и никто не знал этого, и все считали их чистыми;\r\nа они ночью бегали на свидание, босыми ногами, по страшно холодному полу.\r\nПотом выходили замуж и обманывали. Это бывает,- он читал. У Реймеров есть лакей, черный и красивый малый...\"\r\nПавел резко поворачивается и начинает ходить в другую сторону.\r\nИли Петров... Она вышла к нему на свидание, а Петров - он наглый и смелый - сказал ей: \"Тут холодно,- поедемте куда-нибудь в тепло!..\" И она поехала.\r\nДальше Павел думать не может. Он стоит у окна и словно давится желтым отвратительным туманом, который угрюмо и властно ползет в комнату, как бесформенная желтобрюхая гадина.\r\nПавла душат злоба и отчаяние, и все же ему легче, что он не один дурной, а все дурные, весь мир.\r\nИ не такой страшной и постыдной кажется его болезнь. \"Это ничего,- думает он,- Петров был два раза болен, Самойлов даже три раза, Шмидт, Померанцев уже вылечились, и я вылечусь\".\r\n- Буду такой, как и они, и все будет хорошо,- решил он.\r\nПавел попробовал задвижку, подошел к столу и взялся за ручку ящика;\r\nно тут ему представились все эти глубоко запрятанные инструменты, склянки с мутною жидкостью и желтыми противными ярлыками,\r\nи то, как он покупал их в аптеке, сгорая от стыда, а провизор отвертывался от него, точно и ему было стыдно;\r\nи как он был у доктора, человека с благородным и необыкновенно чистым лицом, так что странно даже было,\r\nчто такой чистый человек принужден постоянно иметь дело с нечистыми и отвратительными болезнями.\r\nИ протянутая рука Павла упала, и он подумал:\r\n- Пусть!.. Я не стану лечиться. Лучше я умру...\r\nОн лег, и перед глазами его стояли склянки с желтыми ярлыками, и от них понятно стало, что все дурное,\r\nчто он думал о Кате Реймер,- скверная и гадкая ложь, такая отвратительная и грязная, как и болезнь его.\r\nИ стыдно и страшно ему было, что он мог так думать о той, которую он любил и перед которой недостоин стоять на коленях;\r\nмог думать и радоваться своим грязным мыслям, и находить их правдивыми, и в их грязи черпать странную и ужасную гордость.\r\nИ ему страшно стало самого себя.\r\n\"Неужели это я, и эти руки - мои?\"- думал он и разглядывал свою руку, еще сохранившую летний загар и у кисти испачканную чернилами.\r\nИ все стало непонятно и ужасно, как во сне. Он как будто первый раз увидел и комнату свою, и лепной потолок, и свои сапоги, упершиеся в прутья постели.\r\nОни были франтовские, с узкими и длинными носками, и Павел пошевелил большим пальцем, чтобы убедиться, что в них заключена его нога, а не чужая.\r\nИ тут убедился, что это он, Павел Рыбаков, и понял, что он погибший человек, для которого нет надежды.\r\nЭто он думал так грязно о Кате Рей-мер; это у него постыдная болезнь; это он умрет скоро-скоро, и над ним будут плакать.\r\n- Прости меня, Катя!- прошептал он бледными пересохшими губами.\r\nИ он почувствовал грязь, которая обволакивает его и проникает насквозь. Он начал чувствовать ее с тех пор, как заболел.\r\nКаждую пятницу Павел бывает в бане, два раза в неделю меняет белье, и все на нем новое, дорогое и незаношенное;\r\nно кажется, будто весь он с головою лежит в каких-то зловонных помоях, и когда идет, то от него остается в воздухе зловонный след.\r\nКаждое маленькое пятнышко, оказавшееся на куртке, он рассматривает с испугом и странным интересом,\r\nи очень часто у него начинают чесаться то плечи, то голова, а белье будто прилипает к телу.\r\nИ иногда это бывает за обедом, на людях, и тогда он сознает себя таким ужасающе одиноким, как прокаженный на своем гноище.\r\nТак же грязны и мысли его, и кажется, что, если бы вскрыть его череп и достать оттуда мозг,\r\nон был бы грязный, как тряпка, как те мозги животных, что валяются на бойнях, в грязи и навозе.\r\nИ всё женщины, усталые, раскрашенные, с холодными и наглыми глазами!\r\nОни преследуют его на улице, и он боится выходить на улицу, особенно вечером, когда город кишит этими женщинами, как разложившееся мясо червями;\r\nони входят в его голову, как в свою грязную комнату, и он не может отогнать их.\r\nКогда он спит и бессилен управлять своими чувствами и желаниями, они огненными призраками вырастают из глубины его существа;\r\nкогда он бодрствует, какая-то страшная сила берет его в свои железные руки и, ослепленного, изменившегося, непохожего на самого себя, бросает в грязные объятия грязных женщин.\r\n\"Это оттого, что я развратник,- с спокойным отчаянием подумал Павел.- Да недолго им быть,- скоро застрелюсь.\r\nПовидаю сегодня Катю Реймер и застрелюсь. Или нет: я только из своей комнаты послушаю ее голос, а когда меня будут звать - не выйду\".\r\nТяжело волоча ноги, как больной, Павел подошел к окну.\r\nЧто-то темное, жуткое и безнадежное, как осеннее небо, глядело оттуда, и казалось,\r\nчто не будет ему конца, и всегда было оно, и нет нигде на свете ни радости, ни чистого и светлого покоя.\r\n- Хоть бы света!- говорит Павел с тоскою и, как последнюю надежду, вспоминает дневник.\r\nОн также далеко спрятан и не раскрывался с тех пор, как Павел заболел: когда мысли грязны и человек не любит себя, своей радости и своего горя - ему не о чем писать в дневнике.\r\nОсторожно и нежно, как больное дитя, Павел берет дневник и ложится с ним на кровать.\r\nТетрадь красиво переплетена, и обрез бумаги золотой; сама белая, чистая, и на всех исписанных страницах нет ни одного грязного пятна;\r\nПавел осторожно и почтительно перелистывает ее, и от блестящих, туго гнущихся страниц пахнет весною, лесом, солнечным светом и любовью.\r\nТут рассуждения о жизни, такие серьезные и решительные, с таким множеством умных иностранных слов, что Павлу кажется, будто не он писал их, а кто-то пожилой и страшно умный;\r\nтут первый трепет скептической мысли, первые чистые сомнения и вопросы, обращенные к Богу: где ты, о Господи?\r\nТут сладкая грусть неудовлетворенной и неразделенной любви и решение быть гордым, благородным и любить Катю Реймер всю долгую жизнь, до самой могилы.\r\nТут грозный и страшный вопрос о цели и смысле бытия и чистосердечный ответ, от которого веет весною и солнечным блеском: нужно жить, чтобы любить людей, которые так несчастны.\r\nИ ни слова о тех женщинах.\r\nТолько изредка, как отражения черной тучи на зеленой и смеющейся земле,- короткие, подчеркнутые и односложные заметки: тяжело.\r\nПавел знает их тайный и печальный смысл, обегает их глазами и быстро перевертывает страницу, которая опозорена ими.\r\nИ все время Павлу казалось, что это писал не он, а другой какой-то человек, хороший и умный;\r\nон умер теперь, этот человек, и оттого так многозначительно все им написанное, и оттого так жаль читать его.\r\nИ тихая жалость к умершему человеку наполнила его сердце;\r\nи первый раз за много дней Павел почувствовал себя дома, на своей постели, одного, а не на улице, среди тысяч враждебных и чуждых жизней.\r\nУже темнело, и погас странный, желтоватый отблеск; окутанная туманом, неслышно вырастала долгая осенняя ночь, и, точно испуганные, сближались дома и люди.\r\nБледным, равнодушным светом загорелись уличные фонари, и был их свет холоден и печален;\r\nкое-где в домах вспыхнули окна теплым огнем, и каждый такой дом, где светилось хоть одно окно,\r\nточно озарялся приветливой и ласковой улыбкой и становился, большой, черный и ласковый, как старый друг.\r\nВсе так же катились, колыхаясь, экипажи и торопливо двигались прохожие, но теперь как будто у каждого из них была цель:\r\nскорее прийти туда, где тепло, и ласковый свет, и ласковые люди.\r\nПавел закрыл глаза, и ему живо представилось то, что он видел перед отъездом с дачи, когда один, вечером, он ходил гулять:\r\nмолчаливые осенние сумерки, вместе с пушистым дождем падающие с неба, и длинное, прямое шоссе.\r\nСвоими концами оно утопало в ровной мгле и говорило о чем-то бесконечном, как жизнь; и по шоссе, навстречу Павлу, быстро двигались два жестянщика, запряженные в маленькую повозку.\r\nПовозка слабо погромыхивала; жестянщики напирали грудью и быстро шли, в такт помахивая головами; а далеко перед ними, почти на горизонте, светлой и яркой точкой блистал огонек.\r\nОдну минуту они были возле Павла; и, когда он обернулся, чтобы поглядеть им вслед, шоссе было безлюдно и темно, как будто никогда не проходили здесь люди, запряженные в тележку.\r\nПавел видел шоссе и сумерки, и это было все, что наполняло его мысли.\r\nЭто была минута затишья, когда мятежная, взволнованная душа, истощенная попытками выбиться из железного круга противоречий, легко и неслышно выскользнула из него и поднялась высоко.\r\nЭто был покой, и тишина, и отрешение от жизни, что-то такое хорошее и грустное, чего нельзя передать человеческою речью.\r\nБольше получаса сидел Павел в кресле, почти не двигаясь; в комнате стало темно, и светлые пятна от фонарей и еще от чего-то заиграли на потолке;", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "Едем мы в моей коляске; вы и я, а данный мне помощник уже уехал вперед. Прошу ужинать ко мне и сейчас же после ужина едем на всю ночь...\r\nРубашкин горячо обнялся с Саддукеевым, пришедшим его провожать к Тарханларову.\r\n- Ну, прощайте, берегите свое здоровье, это главное! - сказал генералу шепотом учитель.\r\n- Многое не удастся, так хоть годами-то возьмете! А на всякий случай, пока - вот вам еще триста целковых.\r\nЭто уже мои собственные последние крохи. Поправитесь - воротите. Да пишите мне оттуда!\r\nБойкие почтовые кони из донских, как бы чувствуя, что везут такого доку, как Тарханларов, подхватили его коляску живо и с громом понесли ее четверней по стихавшим улицам города.\r\nVI \n Штурм Перебоченской\r\nРано на заре генерал и Тарханларов проснулись в дороге, покачиваемые в коляске, в виду уездного городка,\r\nзаброшенного в глухой поволжской юго-восточной лощине, между пологими каменистыми буграми.\r\nПутники вошли в земский суд. Тарханларов, приезд которого сюда уже несколько подготовил данный ему помощник, был встречен тут всеми не без трепета.\r\nНо дело как-то пошло не очень плавно.\r\nПовестки хоть и были разосланы из суда к становому и в соседние села, но исправник отозвался делами, более не терпящими отлагательства,\r\nи, не дождавшись губернского следователя, вопреки его отношению, уехал из города в то самое утро в другое место.\r\nТак же поступил и уездный предводитель, не доставив советнику никаких нужных новых сведений о личности Перебоченской и о ее мнимом нездоровье,\r\nкоторое будто бы препятствовало доныне ее выезду из чужого имения.\r\nКогда Тарханларов явился в предводительскую канцелярию, секретарь ее даже встретил его с некоторой иронией.\r\nБыло заметно, что прежде чем повестки и помощник советника явились в город, лазутчики Перебоченской обо всех эволюциях нового,\r\nугрожающего ей штурма дали уже знать сюда из среды самого губернского правления, как Тарханларов ни старался свой быстрый выезд облечь тайною.\r\n\"Даже Ангела к нам выслал, - острили о греке уездные чиновники по уходе Тарханларова, - но и ангел небесный не сможет ничего с нами сделать, коли мы захотим! Вот оно как!\"\r\nДействительно, полномочный член высшей местной администрации, советник губернского правления,\r\nвооруженный наилучшими, определеннейшими инструкциями - \"раскрыть наконец дело, во что бы то ни стало;\r\nотрешить всякого из чиновников, замешанных тут, если он найдет умышленные послабления со стороны их, и вывести Перебоченскую из имения Рубашкина даже силою,\r\nне принимая более от нее никаких отговорок и отписок, и всему составить подробный журнал\", - озадачился сразу, встретив эти первые каверзы, и чуть не потерялся.\r\nЯвив в земском суде особый приказ губернского правления, он тут же сделал распоряжение об удалении от должности исправника,\r\nзаписал свое постановление в протокол суда, внес его и в свой особый секретный журнал, отметил в нем между прочим,\r\nчто повестки о высылке в Конский Сырт понятых из соседних с ним сел посланы нарочно, для замедления понятых,\r\nне верхом, а пешком, через сторожа-инвалида из земского суда, хотя из города до этих сел было более сорока верст.\r\nТарханларов должность исправника сдал земскому заседателю, распек и его предварительно на обе корки и взял с собой, а приставу стана,\r\nгде был Конский Сырт, послал с конным нарочным от себя вторую повестку о немедленной явке на сборный пункт в Малый Малаканец, в квартиру Рубашкина.\r\nК обеду того же дня, шестериком, на обывательских, Тарханларов прибыл с Рубашкиным и с земским заседателем в Малаканец.\r\nТам их встретил помощник Тарханларова, Ангел, а станового и понятых еще не было.\r\nПодождали они с час, другой. Ямщики влезали на крыши хат, выходили далеко в поле на бугры, смотрели, но никого не было видно.\r\n- Что же их ждать! - решил советник, - начнем, откроем действия, заявим этой барыне последнюю волю начальства! На том, чем она нам ответит, оснуем дальнейшие наши меры.\r\nМожет быть, к крутым и не придется прибегать! А пока рассмотрим еще бумаги.\r\nВы, господин заседатель, в качестве исправника, потрудитесь в более близкие села от себя еще раз дать строгие повестки о сборе понятых;\r\nвот хоть в Есауловку, в Карабиновку, в Авдуловку и сюда, в этот Малаканец.\r\n..\r\n- Люди теперь в разброде, рабочая пора; к вечеру только с полей придут домой. \n - Ничего, пишите. Хоть мало сперва, а соберутся.\r\nПересмотрели еще бумаги, все приготовили; дали повестки с ямщиками в Есауловку и по Малаканцу. Те съездили и воротились со словами, что понятые к Конскому Сырту будут сейчас.\r\nЧаса за три, за четыре до заката солнца, еще подождав станового и трижды уже заказанных понятых, Тарханларов и прочие поехали к усадьбе Конского Сырта.\r\nЧто-то в душе говорило Рубашкину о не совсем удачном исходе дела;\r\nно красавец и молодчина губернский советник ехал бодро, весело мурлыкая про себя какую-то песенку и с любопытством поглядывая по сторонам.\r\n- Местечко прелестное!\r\n- сказал он, завидев под склоном есауловских бугров над рекою Лихим зеленые низменности Конского Сырта,\r\n- у вас с руками оторвут на аренду эту землю даже мелкие здешние табунщики и сгонщики скота, если сами не пожелаете хлопотать.\r\n..\r\n- Я думаю сам хозяйничать.\r\n- И дело.\r\nВъехали экипажи во двор Перебоченской. Во дворе было тихо: ни одна душа не показывалась. Кухня, амбары и всякие пристройки молчали. Окна и крыльца дома молчали также.\r\nКогда власти подъехали, гремя колокольчиками, к главному крыльцу, в конце двора прошел от кухни к сараю,\r\nопустя голову и не поднимая глаз, низенький коренастый господин, или собственно прошли его длиннейшие рыжие усы:\r\nто был пан Жукотыньский, приказчик барыни.\r\n\"Эй, ты! послушай!\r\n\" - крикнул ему с козел коляски титулярный советник Ангел;\r\nно рыжий шляхтич прошел важною журавлиною походкой, руки в карманах балахона, опустя рыжие огненные усы чуть не до земли, и скрылся.\r\n..\r\nТарханларов, земский заседатель и Рубашкин вошли в сени и в переднюю - ни души. Лазарь Лазарич Ангел остался у крыльца, хмуря черные кустоватые брови, сердито сопя и крутя черные усы.\r\nОн осторожно, как чуткая дрофа в степи, посматривал из-за коляски и лошадей во все углы двора, ожидая, где вынырнет шляхтич.\r\nЕдва Тарханларов взялся за ручку двери в залу, шепнув спутникам: \"Мы пока сюда, а Лазарь Лазарич довольно надежная сила в арьергарде;\r\nон бедовый: его тронут, так он и ножом в бок пырнет!\r\n\" - как дверь перед ним отворилась и на пороге показалась хозяйка Палагея Андреевна Перебоченская.\r\nРубашкин теперь был одет запросто, в летней парусинной накидке и без портфеля под мышкой фрака, как некогда, в первый приезд сюда.\r\nСтаруха же встретила посетителей такая же сухощавая, сутуловатая и будто придавленная и забитая, хотя была особой почтенного роста,\r\nи по-прежнему в темном притасканном платьишке и в чепце, перевязанном под подбородком и по ушам белым платком вроде того, какие носят нищенки-попрошайки.\r\nОна молча остановилась в дверях, держа грязный гарусный ридикюль и вопросительно подняв к посетителям сморщенное желтое личико и жалкие, убогие и будто плачущие глаза.\r\n- Повелением высшего начальства! - звонко и отчетисто заговорил молодчина Тарханларов, выставя вперед румяные круглые щеки и вынимая из кармана бумагу, - приказано вас, сударыня...\r\n- Не надо! вовсе этого не надо! - ответила старуха, тихо отодвигая бумагу.\r\n- Как не надо! Воля высшего начальства-с... Что вы? шутить?.. Извольте слушать! Только надеюсь не здесь в передней, а как следует... в зале... у вас...\r\nИ он шагнул к порогу в залу. Перебоченская, однако, не двинулась с места.\r\n- Я уже все это знаю... и вашу бумагу! - сказала она тихо, потупя глаза, - это все пустяки; я отсюда не поеду, я больна, стара, и всякие тревоги.\r\n.. особенно выезд... могут причинить мне... даже смерть!\r\nТарханларов оглянулся на своих спутников и насмешливо им подмигнул; Рубашкин степенно стоял сзади, выжидая, что будет; заседатель, не поднимая глаз, был бледен и стоял навытяжку.\r\n- Вы можете мне говорить все, что вам угодно!\r\n- громко сказал опять советник, - но я имею предписание начальства, основанное, извините,\r\nна предыдущих ваших выходках и проделках, не принимая долее от вас никаких отговорок, вывезти вас из этого чужого имения-с.\r\n.. отобрать у вас всю хозяйственную движимость...\r\nсдать ее владельцу имения, до уплаты вами, по третейскому суду, денег за все годы аренды,\r\nа после расчета с ним дозволить вам из движимости и строений взять отсюда по особой новой расценке.\r\n..\r\n- И гурты и овец сдать ему? - спросила Перебоченская, указав пальцем на генерала. \n - Сдать все пока... в виде обеспечения уплаты за десятилетнюю аренду...\r\n- Никогда! я прежнему владельцу все уплатила... А хоть бы деньгами и не уплатила, не дам! У нас с ним счеты кончены...\r\n- За что же он с вами тягался все последнее время? \n - Оставьте меня и не тревожьте... прошу вас мне не грубить! Перед вами дама-с!\r\n- Расписок у вас нет! формальный договор нарушен! Все, что ходит по этой земле, вами получено с земли же, а за нее вы ничего не платили... Следовательно...\r\n- Разберут по суду... Какой вы суд? Вы полицейский чин...\r\n- Суд давно решил дело против вас и столько лет ждал от вас, сударыня, доказательств; все здешние власти делали вам поблажки. Теперь уже делу конец.\r\nВы оскорбляете администрацию, распорядительную власть, которая должна в точности исполнять решения суда; и она командировала наконец меня...\r\nИзвольте выезжать отсюда; извольте пустить меня в залу и выслушать постановление губернского правления. Слышите ли? Имею честь рекомендоваться...\r\n- Знаю, знаю... \n - Я советник губернского правления... \n - Да знаю же, говорю вам!\r\n- Губернского правления, Тарханларов... И потому снова говорю... \n Тусклые глазки барыни холодно и злобно завиляли. Лицо и ридикюль задвигались.\r\n- Палашка! - крикнула она, не оборачиваясь, с порога.\r\nТарханларов, зная от Рубашкина проделки барыни и то, как она и генералу грозила Палашкою, невольно улыбнулся, приготовился взять Перебоченскую за руку и шагнул вперед.\r\n- Позвольте мне, сударыня, пройти в залу и сообщить вам решение суда и окончательное предписание губернатора...\r\nОн бережно взял старуху за сухощавую, в тревоге дрожавшую руку.\r\nНо в то же время за спиной хозяйки обрисовались два помещика:\r\nотставной прапорщик из букеевских ординарцев Кебабчи и не служивший нигде черноморский дворянин и соседний гуртовщик Хутченко.\r\n- Удивляемся! - сказали разом оба господина, умышленно и как-то особенно неблаговидно бася и щетиной подвигаясь вперед из залы, - удивляемся вашей дерзости к дворянке.\r\n.. и не верим, чтобы вы были с такими полномочиями...\r\nПеребоченская тотчас же, не оборачиваясь, по-прежнему отрекомендовала обоих защитников своих и Тарханларову и Рубашкину.\r\n- А это вот учитель музыки в здешних местах, господин Рахилевич!\r\n- прибавила она, почувствовав, что за спиной ее прибавилось еще одно лицо из внутренних комнат, юноша лет девятнадцати,\r\nрумяный, пухлый, с бараньими, тусклыми и навыкат глазами, - он учит у моих родных и близок в доме господина предводителя!\r\n- Однако же вы должны, сударыня, выслушать бумагу начальства и по порядку законов дать на нее отзыв! - отозвался, нисколько не теряясь, Тарханларов.\r\n- Повторяю вам, я советник губернского правления и прошу со мною не шутить...\r\n- Полноте сочинять! Это, господа, может быть, и не советник вовсе!\r\n- громко объявил своим товарищам развязный учитель музыки Рахилевич, насмешливо пошатываясь за их плечами,\r\nс руками в широких зеленых шароварах и одетый в какую-то фантастическую голубую куртку с шнурками и бронзовыми стекольчатыми пуговицами.\r\n- Я советников всех в губернии знаю-с; это, должно быть, так себе, какой-нибудь канцелярист, для шутки нанятый Рубашкиным!\r\nРубашкин обомлел.\r\n- Ну, спросите у него вид; есть ли у него, господа, вид еще? Не самозванец ли это?\r\n- прибавил Рахилевич, мигнув прапорщику Кебабчи, на которого, как видно, компания возлагала также немало надежд.\r\n- Нн-да-с! - шаловливым басом и в галстук сказал медноцветный, как пятак, Кебабчи.\r\n- Попросите, Палагея Андреевна, этого господина, однако, в кабинет; пусть он нам покажет свой вид, паспорт.\r\nМожет быть, это еще и по правде самозванец!\r\nВы уж, сударь, извините нас: здесь страна всяких подлогов и самозванств; тут действовали Пугачев-с, Разин, разбойники из киргиз-кайсаков, Кудеяр и Кувыкан, Булавин и Заметаев.\r\n..\r\n- Так вы полагаете, что я тоже какой-нибудь Кувыкан или Кудеяр, подложный, а не настоящий чиновник?\r\n- спросил, засмеявшись, Тарханларов, в то время, как сам он, однако, чувствовал, что еще мгновение и, пожалуй, в этой глуши, не подоспей понятые, его самого обратят в подсудимого,\r\nсилой свяжут и под конвоем повезут, на общий позор и смех, в город, в его же губернское правление, вместо Перебоченской, которую он собирался взять силой.\r\n- Нечего, нечего смеяться! - опять резко перебил учитель музыки Рахилевич. - Давайте-ка лучше ваши бумаги! Не на дураков напали... Нас не проведете - стреляные!..\r\n- Пожалуйте в кабинет! а в залу я вас все-таки не допущу: у меня дела и сама я больная!\r\n- сказала со вздохом хозяйка и тут же от порога ступила через лакейскую в соседний, особый, темноватый кабинетик.\r\nТарханларов, Рубашкин и бледный заседатель, переглядываясь между собою, вошли туда за нею. Кебабчи, Хутченко и Рахилевич вступили туда же и кинулись запирать двери.\r\nИх лица глядели мрачно, а резкие, порывистые движения показывали, что они были готовы решиться на все.\r\nРубашкин глянул на помертвелого заседателя, и у него самого точно холодная водица полилась по спине и мурашки в желудке задвигались...\r\nВсе сели.\r\nТарханларов внятно и внушительно стал читать грозную бумагу о своей командировке, снова попросил Перебоченскую не упорствовать, потому что скоро вечер,\r\nа он к ночи должен все покончить, не принимая от нее никаких отговорок, и протянул бумагу слушателям, чтобы все ее рассмотрели.\r\n- Бланки и подписи действительно подлинные! - сказал медноцветный Кебабчи, - но этому все-таки не бывать никогда, никогда! пока в наших жилах течет дворянская кровь!\r\n- Не бывать! - подхватили его товарищи.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс похожий на текст автора Лажечников И", "role": "user" }, { "content": "Товарищ мой, сам прикрикнув на пасторшу, сказал то же, что он теперь говорил вам, держа вашу руку.\r\n- Бедные! вас тогда выгнали за меня со двора и не дали вам даже напиться.\r\nВульф, молча, с коварною усмешкой слушал этот разговор обоих странников с девицею Рабе и вдруг разразился каким-то диким,\r\nпринужденным смехом, но вскоре, одумавшись, просил у нее прощения, просил даже прощения у Конрада из Торнео.\r\n\"В самом деле, над кем смеяться мне? на кого мне сердиться? - говорил он про себя.\r\n- Одна - женщина, другой - убогий, сумасшедший старик!\" Катерина заметила ему только, что громким смехом своим мог он разбудить пастора.\r\nВ самом деле, приметно было по движению колебавшегося зеленого намета, что Глик просыпался.\r\nГуслист, предупрежденный догадливою собеседницей о соседстве его, посмотрев сначала на Фрица, тихо условился о чем-то с товарищем,\r\nподал слепцу скрипицу, поставил свой музыкальный ящик на складной стул, и пальцы его запрыгали по струнам.\r\nЗвуки возвышенные, трогательные звуки раздались по роще.\r\nСлепец, вторя ему на скрипке, дрожащим тенором с особенным чувством запел под музыку своего товарища псалом: \"Господь пастырь мой, я не буду в скудости\".\r\nНевольно присоединила к ним голос свой девица Рабе, сначала изумленная и обрадованная нечаянным подарком музыкантов.\r\n(Надобно заметить, что в мариенбургской кирке приятный и возвышенный голос ее господствовал над многочисленным хором прихожан.\r\n) Вульф поникнул головой; сам Фриц забылся на время и, казалось, молился.\r\nПастор, как бы обвороженный, остался неподвижен в том самом положении, в каком застал его первый стих божественного песнопения.\r\nНесколько мгновений после того, как звуки умолкли, он начал протирать себе глаза и не знал, верить ли ушам своим: ему казалось, что все это слышал он во сне.\r\n- Папахен! тебе нездорово так долго спать, - сказал ему знакомый голос и вывел его из этого обворожения.\r\nВоспитанница объяснила ему всю тайну концерта, составленного так неожиданно;\r\nрассказала ему о старинном знакомстве своем, ныне подновленном, о занимательной повести слепца, об участии,\r\nкоторое оба странника так сильно возбуждали к себе, хотя один из них казался несколько помешанным в уме;\r\nи, предупредив таким образом своего воспитателя в их пользу, она спешила свести их вместе.\r\nПастор скоро полюбил поэтического старца и таинственного его спутника.\r\nОн терялся в различных догадках насчет последнего, тем более что странническому состоянию его изменяла благородная наружность вместе с возвышенностью мыслей и чувств,\r\nпо временам блиставших из кратких ответов его, как золотая монета в суме нищего.\r\nВольдемар был неразговорчив, и, когда примечал, что с ним хотят сблизиться откровенностью и ласками,\r\nчто любопытство искало слабой стороны, куда могло бы проникнуть до тайны его жизни, он облекал себя двойною броней угрюмости и лаконизма.\r\nДогадливый товарищ его в затруднительных случаях приходил к нему на помощь речениями из Священного писания и поэтическими видениями.\r\nГусли были снова открыты и рассмотрены.\r\nКартина возбудила в пасторе смех; однако ж он находил в ней нравственный смысл, добирался источников ее в северном мифе и доказывал, что Московия имела свой век рыцарства;\r\nно чего он не открыл, так это внутреннее убеждение, что странное изображение Ильи Муромца и Соловья-разбойника имело отношение к единоборству двух современных, высших особ.\r\nМузыкальный инструмент сравнивал он с арфой или с коклей, положенной в ящик;\r\nполагал, что можно бы употребить его в церквах вместо органов и что играющий на одном из этих инструментов может скоро выучиться и на другом.\r\nТотчас блеснула в сердце его счастливая мысль: \"Органист мариенбургский стар и давно просится на покой - вот удобный случай заместить его молодым музыкантом!\r\nСверх того Вольдемар будет ему хорошим помощником для усовершенствования его в русском языке.\r\nСлепца можно пристроить в богадельню\". Все это скоро придумано, и предложение сделано. Конрад ничего не отвечал; он предоставлял товарищу говорить за себя и за него самого.\r\nВольдемар и не ожидал его ответа:\r\nот имени обоих благодарил он пастора, обещал воспользоваться великодушными его предложениями только для того, чтобы посетить его и побывать в Мариенбурге на короткий срок;\r\nприсовокупил, что странническая жизнь, может быть унизительная в глазах света, не менее того сделалась их потребностью, что оседлость, вероятно, покажется им ограничением их свободы,\r\nвсегда для человека тягостным, и что поэтический, причудливый характер друга его,\r\nкоторому было тесно и душно в доме родительском, не потерпит на себе и легких цепей единообразной жизни богадельни.\r\nЭти причины, и особенно привязанность его к старцу, не позволяли ему ни за какие блага расстаться с ним и оставить его снова одного в пустыне мира.\r\nВольдемар повторил еще, что непременно скоро постараются они быть в Мариенбурге и посетить дом благословения божия: так называл он жилище Глика.\r\nМолчал слепец; но приметно было, что улыбка душевного удовольствия перебегала по устам его. Он другого ответа и не ожидал от своего товарища.\r\nГлику никогда не нравилась странническая жизнь, под каким бы видом она ни была;\r\nнесмотря на это и на отказ новых знакомцев, не охладела в нем надежда пристроить их со временем около себя, продлив их пребывание в Мариенбурге всем,\r\nчто могло принесть им утешение и спокойствие, заставить их полюбить семейную жизнь и таким образом сделать ручными этих гордых зверей северных лесов.\r\n______________\n Кокля - музыкальный инструмент, бывший в употреблении у лифляндцев в древние времена.\r\nПолдник давно ожидал путешественников; он состоял из домашнего сыра, лоснящейся от копоти рыбы и пирога с курицею и яйцами, румяного, хорошо начиненного.\r\nПастор прочитал вслух приличную случаю молитву; каждый про себя повторил ее в глубоком благоговении. После того расположились все в кружок около походной трапезы.\r\nДевица Рабе села возле слепца, которому взялась сама прислуживать.\r\nОтведавши бледного сыра, принялись за пирог, более приманчивый; сделать в нем брешь предоставлено было артиллеристу, вооруженному столь же храбрым аппетитом, как и духом;\r\nдругие, уже по следам его, побрели смелее в пролом и докончили разрушение пирога.\r\nТак в малом и большом ведется на свете!\r\nКогда дело дошло до копченых язей, пастор принялся рассказывать, что рыба эта ловится только в Эмбахе, близ Дерпта.\r\n- Некогда, - сказал он, - смиренные братья аббатства Фалкенаусского, основанного близ берегов Эмбаха первым епископом дерптским, Германом,\r\nнакормили язями итальянского прелата, присланного от папы для исследования нужд монастырских, напоили monsignore* пивом, в котором вместо хмеля был положен багульник*.\r\nВдобавок они свели его в жарко натопленную комнату, в которой - о ужас!\r\n- поддавали беспрестанно водою на горячие камни, секли себя немилосердно пуками лоз и, наконец, окачивались холодною, из прорубей, водою.\r\nВследствие несварения желудка своего от язей и пива с багульником прелат заключил, что монастырь крайне беден,\r\nа вследствие банных эволюции, напугавших его, приписал в донесении своем святейшему отцу следующее восклицание:\r\n\"Великий боже!\r\nуж сие-то монастырское правило слишком жестоко и неслыханно между людьми!\r\n\" Из этой исторической драгоценности наш пастор выводил свое заключение,\r\nчто лифляндские природные жители переняли обыкновение париться в банях от русских, во времена владычества великих князей над Ливониею.\r\nОт слова \"владычество\" быть бы опять раздору между археологом и Вульфом,\r\nкогда б на этот раз не случилось необыкновенного происшествия, опрокинувшего все вверх дном в уме наших путешественников.\r\n______________\n его преосвященство (ит.).\n ** Очень горькое и вредное растение: ledum palustre. См. Etat de la Livonie, par le C. de Bray (\"Государство Ливонии\" де Брейя).\r\nНе в дальнем от них расстоянии, к стороне, где стояли карета и лошади, послышался выстрел.\r\n- Что бы это значило?\r\n- говорили, смотря друг на друга, встревоженные собеседники, кроме Вульфа, которого первое дело было взяться за карабин, а второе - бежать в ту сторону, откуда раздался выстрел.\r\nЗа ним последовал Вольдемар, также осмелился вздуть полегоньку свои паруса Фриц, доселе внимательный слушатель всего, что говорено было, и усерднейший прислужник хозяевам и гостям.\r\nПастор со своею воспитанницей остался на твердой земле. Ему вспало на ум, что небольшой отряд русских фуражиров перебрался в Долину мертвецов и напал на баронессиных лошадей.\r\nОн спешил сам вторгнуться в арсенал своей памяти и начал опрометью рыться в нем, чтобы найти приличное оружие,\r\nесли не для отражения неприятеля, по крайней мере, для убеждения и смягчения его сердца;\r\nто есть он собирал разбросанные в памяти своей русские сильнейшие выражения, какие только знал.\r\nИз них составил бы он речь ex abrupto, которая могла бы в несчастном случае так сильно подействовать над ожесточенными неприятелями, что они должны бы признать себя побежденными.\r\nИ преклонить грозные оружия к ногам оратора, как трофеи его красноречия.\r\n______________\n без подготовки, импровизированную (лат.).\r\nВыстрелы не повторялись; все было тихо.\r\nКонечно, Марс не вынимал еще грозного меча из ножен? не скрылся ли он в засаде, чтобы лучше напасть на важную добычу свою?\r\nне хочет ли, вместо железа или огня, употребить силки татарские? Впрочем, пора бы уж чему-нибудь оказаться! - и оказалось.\r\nПослышались голоса, но это были голоса приятельские, именно цейгмейстеров и Фрицев.\r\nПервый сердился, кричал и даже грозился выколотить душу из тела бедного возничего; второй оправдывался, просил помилования и звал на помощь.\r\n- Несчастный погибает! Чего доброго ожидать от этого бешеного пушкаря?\r\n- сказал Глик;\r\nдля вернейшей диверсии позвал свою воспитанницу с собою и, оставив слепца одного на месте отдыха,\r\nпоспешил с нею в долину, чтобы в случае нужды не допустить завязавшегося, по-видимому, дела до настоящего побоища.\r\nСпустившись с холма, увидели они следующее:\r\nцейгмейстер, с глазами, налитыми кровью, с посинелыми губами, кипя гневом, вцепился в камзол кучера, который, стоя перед ним на коленах, трясся, как в лихорадке.\r\nМежду тем Арлекин и Зефирка, вытянувшись, мчались по лугу из стороны в другую; уши их прилегли назад, грива их поднялась, как взмахнутое крыло. Тощего Вульфова коня не было видно.\r\n- Куда девалась моя лошадь? - вопил в бешенстве цейгмейстер, немилосердно тормоша своего пленника. - Почему не смотрел ты за нею? Говори, или ты отжил свой век - ложись живой в землю!\r\n- По... поми... лосердуйте, господин барон фон... господин полковник... господин цейгмейстер!.. - произносил жалобно Фриц.\r\n- Уф! я задыхаюсь... отнимите немного вашу ручку... я ничем не виноват, вы видели сами: я прислуживал вам же. Отпустите душу на покаяние.\r\n- Стыдно, Вульф! где у вас Минерва? - сказал пастор, с неудовольствием качая головою.\r\n- Чем терзать бедного служителя баронессы Зегевольд, который не обязан сторожить вашего Буцефала{95}, не лучше ли поискать его?\r\nПожалуй, вы и меня возьмете скоро в свою команду и заставите караулить целую шведскую кавалерию! Я требую, чтобы вы сию минуту отпустили Фрица, или мы навеки расстаемся.\r\n- Сюда, сюда! - закричал Вольдемар, стоя на высоте креста и махая рукой, которою вместе указывал, чтобы перебрались через речку и подошли к боку горы, как будто обрезанной заступом.\r\nЭтот зов остановил роковое слово, которое готово было вылететь из уст взбешенного цейгмейстера и, может быть, навсегда бы разрушило дружеские связи его с пастором и его воспитанницей.\r\nШведский медведь выпустил из лап бедную жертву свою и гигантскими стопами поспешил туда, куда указывал музыкант.\r\nЗдесь увидел он свою лошадь, но в каком жалком положении!\r\nЕдва поддерживали ее на краю утеса несколько кустов различных деревьев, в которых она запуталась и при малейшем движении своем качалась на воздухе, как в люльке;\r\nпод нею, на площадке, оставшейся между речкою и утесом, лежало несколько отломков глинистой земли,\r\nупавших с высоты, с которой, по-видимому, и бедное животное катилось, столкнутое какою-нибудь нечистою силой.\r\nКонь дрожал и по временам взвизгивал.\r\nПробравшись к нему, с опасностью упасть самому, Вульф, при ловкой и бесстрашной помощи сошедшего к нему же Вольдемара, выпутал лошадь из когтей сатанинских.\r\n- Один лукавый мог ее так угораздить, - говорил последний.\r\nКогда седло с прибором и вьюком, перевернутые и спутанные на ней, были сняты, увидели они, что чушка была прожжена и курок у одного пистолета спущен - свидетельство,\r\nчто слышанный выстрел произошел из этого оружия, вероятно, разряженного сильным трением лошади о что-нибудь твердое, и был причиною испуга ее, занесшего ее так далеко и в такие сети.\r\nПервым делом цейгмейстера было расстегнуть вьюк и осмотреть куверт: печать была сломлена; крошки ее тут же находились; но самый куверт был невредим - и последнее успокоило его.\r\nПакет был уже положен в камзол с величайшею осмотрительностью.\r\nНа лошади следами этого происшествия остались только небольшие царапины, а в ней самой страх к высоте креста, ибо не было возможности заставить ее пройти в долину этим путем;\r\nи потому принуждены были провести ее сосновым лесом, по отлогости горы.\r\nДорогой Вульф и музыкант сделались откровеннее друг к другу до того, что последний, объяснив ему причины его сурового молчания при людях посторонних и,\r\nможет быть, ненадежных, показал ему какую-то бумагу за подписанием генерала Шлиппенбаха.\r\nВ ней, между прочим, заключалась важная тайна, касающаяся до лица самого Вольдемара.\r\nВульф был в восторге, обнимал шведа, честью своею клялся хранить эту тайну на дне сердечного колодезя и действовать с ним единодушно.\r\nВозвратясь в долину, новые приятели остались в прежнем холодном отношении друг к другу.\r\n- Беда еще не велика! - сказал Вульф, подавая руку пастору в знак примирения. - Но ваш гнев почитаю истинным для себя несчастьем, тем большим, что я его заслуживаю.\r\nМне представилась только важность бумаги, положенной мною во вьюк, - примолвил он вполголоса, отведя Глика в сторону.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты знаменитый писатель книг Парфирий. Твой слог легкий, ты любишь писать много далогов. Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Напиши текс в стиле автора Чехов А", "role": "user" }, { "content": "-- Осмотри вы место преступления тотчас же, то, верьте, теперь все было бы ясно, как на ладони!\r\nДопроси вы тотчас же всю прислугу, мы еще тогда бы знали, кто нес Ольгу Николаевну, а кто нет,\r\nа теперь мы не можем даже определить, на каком расстоянии от места происшествия лежал этот пьяница!\r\nЧаса два бился он с Кузьмой, но последний не сообщил ему ничего нового;\r\nсказал, что в полусне видел барина, что барин вытер о его полы руки и выбранил его \"пьяной сволочью\", но кто был этот барин, какие у него были лицо и одежда, он не сказал.\r\n-- Да ты сколько коньяку выпил? \n -- Я отпил полбутылки. \n -- Да то, может быть, был не коньяк?\r\n-- Нет-с, настоящий финь-шампань... \n -- Ах, ты даже и названия вин знаешь! -- усмехнулся товарищ прокурора...\r\n-- Как не знать! Слава богу, при господах уж три десятка служим, пора научиться...\r\nТоварищу прокурора для чего-то понадобилась очная ставка Кузьмы с Урбениным... Кузьма долго глядел на Урбенина, помотал головой и сказал:\r\n-- Нет, не помню... может быть, Петр Егорыч, а может, и не они... Кто его знает!\r\nПолуградов махнул рукой и уехал, предоставив мне самому из двух убийц выбирать настоящего.\r\nСледствие затянулось... Урбенин и Кузьма были заключены в арестантский дом, имевшийся в деревеньке, в которой находилась моя квартира.\r\nБедный Петр Егорыч сильно пал духом; он осунулся, поседел и впал в религиозное настроение;\r\nраза два он присылал ко мне с просьбой прислать ему устав о наказаниях; очевидно, его интересовал размер предстоящего наказания.\r\n-- Как же мои дети-то будут? -- спросил он меня в один из допросов. -- Будь я одинок, ваша ошибка не причинила бы мне горя, но ведь мне нужно жить.\r\n.. жить для детей! Они погибнут без меня, да и я... не в состоянии с ними расстаться! Что вы со мной делаете?!\r\nКогда стража стала говорить ему \"ты\" и когда раза два ему пришлось пройти пешком из моей деревни до города и обратно под стражей,\r\nна виду знакомого ему народа, он впал в отчаяние и стал нервничать.\r\n-- Это не юристы! -- кричал он на весь арестантский дом, -- это жестокие, бессердечные мальчишки, не щадящие ни людей, ни правды!\r\nЯ знаю, почему я здесь сижу, знаю! Свалив на меня вину, они хотят скрыть настоящего виновника! Граф убил, а если не граф, то его наемник!\r\nКогда ему стало известно о задержании Кузьмы, он на первых порах очень обрадовался. \n -- Вот и нашелся наемник! -- сказал он мне, -- вот и нашелся!\r\nНо скоро, когда он увидел, что его не выпускают, и когда сообщили ему показание Кузьмы, он опять запечалился.\r\n-- Теперь я погиб, -- говорил он, -- окончательно погиб:\r\nчтоб выйти из заключения, этот кривой черт, Кузьма, рано или поздно назовет меня, скажет, что это я утирал свои руки о его полы.\r\nНо ведь видели же, что у меня руки были не вытерты!\r\nРано или поздно наши сомнения должны были разрешиться.\r\nВ конце ноября того же года, когда перед окнами моими кружились снежинки, а озеро глядело бесконечно белой пустыней, Кузьма пожелал меня видеть:\r\nон прислал ко мне сторожа сказать, что он \"надумал\".\r\nЯ приказал привести его к себе.\r\n-- Я очень рад, что ты, наконец, надумал, -- встретил я его, -- пора уж бросить скрытничать и водить нас за нос, как малых ребят. Что же ты надумал?\r\nКузьма не отвечал; он стоял посреди моей комнаты и молча, не мигая глазами, глядел на меня...\r\nВ глазах его светился испуг; да и сам он имел вид человека, сильно испуганного: он был бледен и дрожал, с лица его струился холодный пот.\r\n-- Ну, говори, что ты надумал? -- повторил я.\r\n-- Такое, что чуднее и выдумать нельзя... -- выговорил он. -- Вчера я вспомнил, какой на том барине галстух был, а нынче ночью задумался и самое лицо вспомнил.\r\n-- Так кто же это был? \n Кузьма болезненно усмехнулся и вытер со лба пот.\r\n-- Страшно сказать, ваше благородие, уж позвольте мне не говорить: больно чудно и удивительно, думается, что это мне снилось или причудилось...\r\n-- Но кто же тебе причудился? \n -- Нет, уж позвольте мне не говорить; если скажу, то засудите... Дозвольте мне подумать и завтра сказать... Боязно.\r\n-- Тьфу! -- рассердился я. -- Зачем же ты меня беспокоил, если не хочешь говорить? Зачем ты шел сюда?\r\n-- Думал, что скажу, а теперь вот страшно. Нет, ваше благородие, отпустите меня... лучше завтра скажу.\r\n.. Если я скажу, то вы так разгневаетесь, что мне пуще Сибири достанется, -- засудите...\r\nЯ рассердился и велел увести Кузьму [Хорош следователь!\r\nВместо того, чтобы продолжать допрос и вынудить полезное показание, он рассердился -- занятие, не входящее в круг обязанностей чиновника.\r\nВпрочем, я мало верю всему этому... Если г.\r\nКамышеву были нипочем его обязанности, то продолжать допрос должно было заставить его простое человеческое любопытство. -- А. Ч.].\r\nВ тот же день вечером, чтобы не терять времени и покончить раз навсегда с надоевшим мне \"делом об убийстве\",\r\nя отправился в арестантский дом и обманул Урбенина, сказав ему, что Кузьма назвал его убийцею.\r\n-- Я ждал этого... -- сказал Урбенин, махнув рукой, -- мне все равно...\r\nОдиночное заключение сильно повлияло на медвежье здоровье Урбенина: он пожелтел и убавился в весе чуть ли не наполовину.\r\nЯ обещал ему приказать сторожам пускать его гулять по коридору днем и даже ночью.\r\n-- Нет нужды опасаться, что вы уйдете, -- сказал я. \n Урбенин поблагодарил меня и после моего ухода уже гулял по коридору: его дверь уж более не запиралась.\r\nУходя от него, я постучался в дверь, за которой сидел Кузьма. \n -- Ну что, надумал? -- спросил я.\r\n-- Нет, барин... -- послышался слабый голос, -- пущай господин прокурор приезжает, ему объявлю, а вам не стану сказывать. \n -- Как знаешь... \n Утром другого дня все решилось.\r\nСторож Егор прибежал ко мне и сообщил, что одноглазый Кузьма найден в своей постели мертвым. Я отправился в арестантскую и убедился в этом...\r\nЗдоровый, рослый мужик, который еще вчера дышал здоровьем и измышлял ради своего освобождения разные сказки, был неподвижен и холоден, как камень.\r\n.. Не стану описывать ужас мой и стражи: он понятен читателю.\r\nДля меня дорог был Кузьма как обвиняемый или свидетель, для сторожей же это был арестант, за смерть или побег которого с них дорого взыскивалось...\r\nУжас наш был тем сильнее, что произведенное вскрытие констатировало смерть насильственную... Кузьма умер от задушения.\r\n.. Убедившись в том, что он задушен, я стал искать виновника и искал его недолго... Он был близко...\r\nЯ отправился в камеру Урбенина и, не имея сил сдержать себя, забыв, что я следователь, назвал его в самой резкой и жесткой форме убийцей.\r\n-- Мало вам было, негодяй, смерти вашей несчастной жены, -- сказал я, -- вам понадобилась еще смерть человека, который уличил вас!\r\nИ вы станете после этого продолжать вашу грязную, воровскую комедию!\r\nУрбенин страшно побледнел и покачнулся... \n -- Вы лжете! -- крикнул он, ударяя себя кулаком по груди.\r\n-- Не лгу я! Вы проливали крокодиловы слезы на наши улики, издевались над ними... Бывали минуты, когда мне хотелось верить более вам, чем уликам...\r\nо, вы хороший актер!.. Но теперь я не поверю вам, даже если из ваших глаз вместо этих актерских, фальшивых слез потечет кровь! Говорите, вы убили Кузьму?\r\n-- Вы или пьяны, или же издеваетесь надо мной! Сергей Петрович, всякое терпение и смирение имеет свои границы! Я этого не вынесу!\r\nИ Урбенин, сверкая глазами, застучал кулаком по столу.\r\n-- Вчера я имел неосторожность дать вам свободу, -- продолжал я, -- позволил вам то, чего не позволяют другим арестантам: гулять по коридору.\r\nИ вот, словно в благодарность, вы ночью идете к двери этого несчастного Кузьмы и душите спящего человека! Знайте, что вы погубили не одного только Кузьму: из-за вас пропадут сторожа.\r\n-- Что же я сделал такое, боже мой? -- проговорил Урбенин, хватая себя за голову.\r\n-- Вы хотите знать доказательства? Извольте... ваша дверь, по моему приказанию, была отперта... дурачье-прислуга отперла дверь и забыла припрятать замок...\r\nвсе камеры запираются одинаковыми замками... Вы ночью взяли свой ключ и, выйдя в коридор, отперли им дверь своего соседа... Задушив его, вы дверь заперли и ключ вставили в свой замок.\r\n-- За что же я мог его задушить? За что? \n -- За то, что он назвал вас... Не сообщи я вам вчера этой новости, он остался бы жив... Грешно и стыдно, Петр Егорыч!\r\n-- Сергей Петрович, молодой человек! -- заговорил вдруг нежным, мягким голосом убийца, хватая меня за руку. -- Вы честный и порядочный человек...\r\nНе губите и не пятнайте себя неправедными подозрениями и опрометчивыми обвинениями!\r\nВы не можете только понять, как жестоко и больно вы оскорбили меня, взвалив на мою ни в чем не повинную душу новое обвинение.\r\n.. Я мученик, Сергей Петрович! Бойтесь обидеть мученика! Будет время, когда вам придется извиняться передо мной, и это время скоро.\r\n.. Не обвинят же меня в самом деле! Но извинение это не удовлетворит вас...\r\nЧем набрасываться на меня и оскорблять так ужасно, вы бы лучше по-человечески, -- не говорю, по-дружески:\r\nвы уже отказались от наших хороших отношений, -- вы бы лучше расспросили меня.\r\n.. Как свидетель и ваш помощник я для правосудия принес бы больше пользы, чем в роли обвиняемого.\r\nВзять бы хоть это новое обвинение... Я мог бы многое вам сообщить: ночью-то я не спал и все слышал...\r\n-- Что вы слышали?\r\n-- Ночью, часа в два... были потемки... слышу, кто-то тихонько ходит по коридору и все за дверь мою трогает... ходил-ходил, а потом отворил мою дверь и вошел. \n -- Кто?\r\n-- Не знаю: темно было -- не видал... Постоял в моей камере минутку и вышел... и именно так, как вот вы говорите, -- вынул из двери моей ключ и отпер соседскую камеру.\r\nМинутки через две я услышал хрипенье, а потом возню. Думал я, что это сторож ходит и возится, а хрипенье принял за храп, а то бы я поднял шум.\r\n-- Басни! -- сказал я. -- Некому тут, кроме вас, Кузьму убивать. Дежурные сторожа спали.\r\nЖена одного из них, не спавшая всю ночь, показала, что все три сторожа в течение ночи спали, как убитые, и не оставляли своих постелей ни на минуту;\r\nбедняги не знали, что в этой жалкой арестантской могут водиться такие звери.\r\nСлужат они здесь уже более двадцати лет, и за все это время у них не было ни одного случая побега, не говорю уж о такой мерзости, как убийство.\r\nТеперь жизнь их, благодаря вам, перевернута вверх дном; да и мне достанется за то, что я не отправил вас в тюремный замок и дал вам здесь свободу гулять по коридорам. Благодарю вас!\r\nЭто была последняя моя беседа с Урбениным.\r\nБольше я уж с ним никогда не беседовал, если не считать тех двух-трех вопросов, которые задал он мне как свидетелю, сидя на скамье подсудимых...\r\nМой роман в заголовке назван \"уголовным\", и теперь, когда \"дело об убийстве Ольги Урбениной\" осложнилось еще новым убийством,\r\nмало понятным и во многих отношениях таинственным, читатель вправе ожидать вступления романа в самый интересный и бойкий фазис.\r\nОткрытие преступника и мотивов преступления составляет широкое поле для проявления остроумия и мозговой гибкости.\r\nТут злая воля и хитрость ведут войну с знанием, войну интересную во всех своих проявлениях...\r\nЯ вел войну, и читатель вправе ожидать от меня описания средств, которые дали мне победу, и он,\r\nнаверное, ждет следовательских тонкостей, которыми так блещут романы Габорио и нашего Шкляревского;\r\nи я готов оправдать ожидания читателя, но.\r\n..\r\nодно из главных действующих лиц оставляет поле битвы, не дождавшись конца сражения, -- его не делают участником победы;\r\nвсе, что было им сделано ранее, пропадает даром, -- и оно идет в толпу зрителей.\r\nЭто действующее лицо -- ваш покорнейший слуга.\r\nНа другой день после описанной беседы с Урбениным я получил приглашение, или, вернее, приказ подать в отставку. Сплетни и разговоры наших уездных кумушек сделали свое дело...\r\nМоему увольнению много способствовали также убийство в арестантском доме, показания, взятые товарищем прокурора тайком от меня у прислуги,\r\nи, если помнит читатель, удар, нанесенный мною мужику веслом по голове в один из прошлых ночных кутежей.\r\nМужик поднял дело. Произошла сильная перетасовка. В какие-нибудь два дня я должен был сдать дело об убийстве следователю по особо важным делам.\r\nБлагодаря толкам и газетным корреспонденциям, поднялся на ноги весь прокурорский надзор. Прокурор наезжал в графскую усадьбу через день и принимал участие в допросах.\r\nПротоколы наших врачей были отправлены во врачебную управу и далее. Поговаривали даже о вырытии трупов и новом осмотре, который, кстати сказать, ни к чему бы не повел.\r\nУрбенина раза два таскали в губернский город для освидетельствования его умственных способностей, и оба раза он был найден нормальным.\r\nЯ стал фигурировать в качестве свидетеля [Роль, конечно, более подходящая г.\r\nКамышеву, чем роль следователя: в деле Урбенина он не мог быть следователем. -- А. Ч.]. Новые следователи так увлеклись, что в свидетели попал даже мой Поликарп.\r\nГод спустя после моей отставки, когда я жил в Москве, мною была получена повестка, звавшая меня на разбирательство урбенинского дела.\r\nЯ обрадовался случаю повидать еще раз места, к которым меня тянула привычка, и поехал. Граф, живший в Петербурге, не поехал и послал вместо себя медицинское свидетельство.\r\nДело разбиралось в нашем уездном городе, в отделении окружного суда.\r\nОбвинял Полуградов, тот самый, который раза четыре на день чистил свои зубы красным порошком;\r\nзащищал некий Смирняев, высокий худощавый блондин с сентиментальным лицом и длинными, гладкими волосами.\r\nПрисяжные всплошную состояли из мещан и крестьян; из них только четверо были грамотные, остальные же, когда им были поданы для просмотра письма Урбенина к жене, потели и конфузились.\r\nВ старшины попал лавочник Иван Демьяныч, тот самый, который дал имя моему покойному попугаю.\r\nВойдя в зал суда, я не узнал Урбенина: он совершенно поседел и постарел телом лет на двадцать.\r\nЯ ожидал прочесть на лице его равнодушие к своей судьбе и апатию, но ожидания мои были ошибочны, -- Урбенин горячо отнесся к суду:\r\nон отвел трех присяжных, давал длинные объяснения и допрашивал свидетелей;\r\nвину свою отрицал он безусловно и каждого свидетеля, говорившего не за него, допрашивал очень долго.", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты писатель. ты пишешь книги на заказ.Ты разбираешься в литиратуре и знаешь много о других писателях и книгах.\nЭто позвоялет тебе писать тебе книги по запросу. Книги которые ты пишешь обладают лёгким слогом, большим колличеством диалогов и доступным языком ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Горький Максим", "role": "user" }, { "content": "Алексей Максимович Горький \n\n КНИГА\r\nВ парке, у стены маленькой старой дачи, среди сора, выметенного из комнат, я увидел растрепанную книгу;\r\nвидимо, она лежала тут давно, под дождями осени, под снегом зимы, прикрытая рыжей хвоей и жухлым прошлогодним листом.\r\nТеперь, когда весеннее солнце высушило ее страницы, склеенные грязью, уже нельзя было прочитать, о чем говорят поблекшие линии букв.\r\nЯ пошевелил ее носком сапога и пошел дальше, думая о том, что, может быть, это - хорошая, сердечно написанная книга и немало людей, читая ее, волновались, спорили, учились думать;\r\nможет быть, кого-то она оплодотворила новой мыслью и многих, в холодные часы одиночества, согрела своим теплом.\r\nМне вспомнилось, каким добрым другом была для меня книга во дни отрочества и юности, и особенно ярко встала в памяти жизнь на маленькой железнодорожной станции между Волгой и Доном.\r\nСтанция Стояла в степи, скудно покрытой серыми былинками, в пустоте и тишине, нарушаемой зимою унылым пением снежных вьюг.\r\nЛетом на станции ныли комары, в рыжей степи насмешливо и тихо свистели суслики, в небе, мутном от зноя, молча кружились коршуны и белые луни.\r\nБывало, смотришь с перрона в степь, над пустою землей, в свинцовой дали струится марево, на бугорках,\r\nоколо своих нор, стоят суслики, приложив к остреньким мордочкам ловкие передние лапки, точно молятся.\r\nА больше никого нет, - дышишь пустотою, и сердце жалобно сжимается от скуки.\r\nЛишь изредка мохнатые чабаны, похожие на святых отшельников с картин, проведут с юга на север отару овец и в тишине степной взвиваются их странные крики: \n - Р-ря-o! Р-ря-у...\r\nПодует ветер, осыплет станцию мелким горячим песком, принесет печальное клохтанье дрофы, свист грызунов, - и снова тихо, и жизнь кажется бесконечным сном.\r\nГде-то, в степных балках, прятались казачьи хутора; позади станции, верст за пять, к Волге, прикурнула на неплодной земле деревня - Пески;\r\nоттуда к нам зимою приходили бойкие девицы очищать от снега станционные пути, а по ночам на станцию являлись их братья и отцы воровать щиты на топливо и товар из вагонов.\r\nОсобенно тяжко жилось в жаркие летние ночи: в тесных комнатах - нечем дышать, духота и комары не позволяют уснуть;\r\nвсё население станции вылезало на перрон и неприкаянно шлялось повсюду, заводя от скуки ссоры,\r\nраздражая дежурных воющими зевками, жалобами на бессонницу и нездоровье, нелепыми вопросами.\r\nПо двору, точно лунатики, ходят женщины в белых одеждах, босые, с растрепанными волосами; курится костер, прикрытый сырым тальником;\r\nв безветренные ночи дым костра встает к небу серым столбом, не отгоняя комаров,\r\n- они родятся в мертвых заводях Волги и тучами летят сюда, в сухую степь, на муку людям и на свою гибель.\r\nВ глухой тишине, далеко где-то и точно под землею, рождается тяжелый шорох, растет, окутывает станцию железным гулом; поют рельсы, трясутся лампы; кто-нибудь дремотно говорит:\r\n- Тринадцатый идет...\r\nНа краю степи в черную кожу тьмы вонзился красный луч, ранил ночь, и по земле растекается влажное пятно света, напоминая кровь.\r\nМедленно приближаясь, луч двоится, и вот он стал похож на чьи-то желтые жуткие глаза, они дрожат в гневном возбуждении,\r\n- к трем домикам станции ползет из глубины ночи некое злое чудовище, угрожая гибелью.\r\nЗнаешь, что это - товарный поезд, но хочется представить себе другое. Хотя бы страшное, но другое.\r\nПассажирские поезда, пробегая мимо станции, только усиливают впечатление неподвижности жизни, углубляют сознание отрезанности от нее.\r\nОстановится поезд на минуту - из окон вагонов, как портреты из рам, смотрят на тебя какие-то люди;\r\nвспыхивают, точно искры в темноте, загадочные глаза женщин, трогая сердце теплыми лунами мимолетных улыбок.\r\nСердитый свисток - ив облаке пара поезд скользит дальше, лица людей в окнах вагонов странно искажаются, вытягиваясь вбок, все в одну сторону.\r\nК этому мельканию жизни быстро привыкаешь; мимо тебя ежедневно проезжают одни и те же машинисты, кочегары, кондуктора;\r\nкажется, что и люди всегда одни и те же, - они стали неразличимы, точно комары.\r\nНа станции служило одиннадцать человек, четверо семейных.\r\nВсе жили точно под стеклянным колпаком, о каждом было известно всё, чего не нужно знать о человеке, и каждый знал обо всех остальных всё, что хотел и не хотел знать.\r\nВсе ходили друг перед другом словно голые; человек при первом удобном случае публично выворачивался наизнанку, понуждаемый скукой к нечистоплотным откровенностям и покаяниям.\r\nИграли в карты, страшно пили водку, порою, обезумев от пьянства и тоски, поражали друг друга дикими выходками.\r\nОднажды вечером сторож Крамаренко, молодой, красивый мужик, подошел под окно квартиры смазчика Егоршина, лысенького и богомольного старика,\r\nженатого на сироте-казачке, женщине большой и молчаливой, - подошел, разделся донага и стал орать в окно:\r\n- Егоршин, выходи, собака! Выходи, раздевайся, пусть жена твоя видит: который лучше!\r\nКазачка, стиравшая белье, выплеснула на грудь ему ковш кипятку; он завыл и убежал в степь, а Егоршин начал бить жену гаечным ключом.\r\nЛюди отняли женщину, хотели отправить ее в город, в больницу, но казачка отказалась.\r\n- Не надо, сама виновата, зачем ласково смотрела на него, - говорила она, лежа на дворе, обмотанная кровавыми тряпками, широко открыв синие глаза и облизывая губы маленьким языком.\r\nИ дважды спросила тихонько: \n - Больно я его обварила? \n - Ой, бесстыжая, - шептались женщины и девицы.\r\nЕгоршин заперся в квартире и молился, стоя на коленях в луже мыльной воды. Люди смотрели на него в окно и ругали старика.\r\nУтром на другой день Крамаренко взял расчет и пешком ушел со станции куда-то к Дону; шел он вдоль линии дороги странно прямо, высоко подняв голову, как солдат на параде.\r\nА через несколько дней и Егоршин перевелся на на другую станцию.\r\n- Это, брат, не поможет тебе, - сказал ему Колтунов, помощник начальника станции, прощаясь с ним. - Тебе в землю надобно переводиться; от горя никуда, кроме как в землю!..\r\nЭто был странный человек - Петр Игнатьевич Колтунов.\r\nВсегда полупьяненький, болтливый, он, должно быть, имел какие-то свои догадки о жизни, но выражал их неясно, и даже казалось, что он не хочет быть понятым.\r\nСухонький, тощий, он постоянно встряхивал вихрастой, рыжей головой и, прикрывая серые глаза золотистыми ресницами,\r\nопрашивал нас - меня, весовщика станции, и товарища моего, телеграфиста Юдина, горбатого и злого:\r\n- Какому богу служите, ребята, а? Потеха! Или вопрошал сам себя: \n - Разве я для того родился, чтобы меня комары ели?\r\nМы, я и телеграфист, часто и горячо говорили о будущем, он смеялся над нами:\r\n- Потеха! Вы спросите меня: что будет через десять лет, в сей день и час? Я вам верно скажу: то же самое! А через двадцать пять? И тогда - то же самое...\r\nКогда я с Юдиным начали читать Спенсера, он, послушав, спросил: \n - Англичанин? \n - Да.\r\n- Ну, значит, врет! Англичанин правду никогда не скажет. \n И не стал слушать Спенсера.\r\nИногда Колтунова одолевали припадки нелепого упрямства:\r\nон крутил пальцами обгрызенные усы и тоненьким, нервным голосом настойчиво старался убедить нас, что \"Пан Твардовский\" написан лучше \"Фауста\", а Тургенев - барышничал лошадьми.\r\nИли кричал, высоко взмахивая правой рукою:\r\n- Все наши писатели - не русские: Пушкин - сын араба, Жуковский - турчанки, Лермонтов - англичанин! А которые русские, так они все незаконнорожденные...\r\nОн был сын священника из Тургайской области, учился в Тамбовской семинарии.\r\n- Выучился водку пить, - пошел в университет, в Казань, - рассказывал он, и его серые глаза уныло зеленели.\r\n- В нетрезвом состоянии души надел профессорову шубу, шапку и пропил сию арматуру.\r\nПотеха! Ну, мне предложили освободить университет. Ушел, лет пять присматривался к разным делам и незаметно очутился женат. С того времени - стоп машина!\r\nЖена ушла от него; он жил с дочерью, шестилетней рыженькой девочкой, спокойной и серьезной, как взрослый человек.\r\nЕе бледное, неподвижное личико словно пряталось в золоте кудрей, темные глазки смотрели на всё сосредоточенно, улыбалась она редко.\r\nВсё население станции любило ее какою-то особенной любовью, боязливой и осторожной; мужчины при ней тише ругались, женщины ставили ее в пример своим детям.\r\n- Смотри, вон какая Верочка смирненькая да аккуратная...\r\nОтец звал дочь по имени и отчеству - Вера Петровна; он относился к ней непонятно - с любопытством и как будто с боязнью, за которою скрывалась враждебность.\r\n...\r\nПо тесным путям станции маневрирует локомотив, входит поезд с Дона или Волги, а Вера Петровна, в белом платочке на золотых кудрях, не спеша идет через рельсы;\r\nмежду локомотивами мелькают ее тонкие ножки в красных нитяных чулках.\r\nОна идет в скупую степь собирать бедные цветы, бегать за сусликами с таловым прутом в руке.\r\nОтец следит за нею из окна станции или с перрона и кусает усы, прикрыв золотыми ресницами воспаленные глаза.\r\n- Запретить бы ей ходить по путям, - говорят ему. Но он равнодушно отвечает: \n - Ничего, она - осторожная...\r\nСмотришь, бывало, как она одиноко расхаживает по пустой земле, за версту от станции, кланяясь редким цветам и травам,\r\nи всё больше не нравятся ее отец, станция, люди - вся эта скучная, полусонная жизнь.\r\nНе раз по ночам она прибегала ко мне, окутанная с головы до ног большой серой шалью, похожая на летучую мышь, и говорила торопливо, но спокойно:\r\n- Иди, отец опять назюзюкался до смерти! Схватив ее на руки, я бежал на квартиру Колтунова.\r\nОн валялся на полу синий, со вздувшимся лицом, вытаращенными глазами, похожий на утопленника.\r\nНесколько капель нашатырного спирта с водою, влитые ему в горло, оживляли его, он мычал, а девочка убийственно спокойно спрашивала:\r\n- Еще не до смерти?\r\nИ, садясь на пол, у головы отца, гладила его рукою по шершавой щеке, приговаривая: \n - Ах, какая пьяница несчастная!.. \n Юдин, любивший девочку больше, чем другие, мечтал:\r\n- Если бы у меня была мать или какая-нибудь дуреха согласилась бы выйти замуж за горбатого, я бы выпросил Верочку себе. Зачем она Колтунову?\r\nОн был зол, дерзок, склонен к пессимизму, но где-то в глубине его души теплились тоска о лучшей жизни и нежное сострадание к людям.\r\n- Как жалко всех! - вздыхал он иногда, ночью, во время дежурства, когда мы, прочитав какую-нибудь книгу, говорили о ней. - Как жалко людей!..\r\nЭто чувство он бесплодно тратил на уход за пьяными и больными, на примирение семейных ссор и на убедительные письма товарищам своим, телеграфистам линии.\r\nОдному он советовал жениться, другому - играть на скрипке, третьего уговаривал идти в колонию толстовцев.\r\nКогда я немножко смеялся над ним за это, он резко возражал: \n - А что делать? Что можно делать в этой рыбьей жизни?!\r\nМы оба были страстными любителями чтения, мы читали книги с ненасытной жадностью, день и ночь, в свободные часы.\r\nКниги были для нас просветами в мир действенной жизни из мира мертвой пустоты.\r\nНо очень быстро мы проглотили все книги, какие нашлись на шести станциях между Волгой и Доном, и вот наступила для нас полоса духовного голода,\r\n- муки его знакомы только тем, кто жил в пустотах нашей страны, задыхался в густой скуке ее равнин.\r\nНечем жить, - это, кажется, самое жуткое ощущение, испытанное мною.\r\nДолго маялись мы в поисках хороших книг, но не находили ничего, кроме романов Окрейца, старой \"Нивы\" и тому подобной нищеты.\r\nКолтунов издевался над нами: \n - Что, ребята, издыхаете? Потеха! И однажды, сжалившись, предложил:\r\n- У меня в Калаче знакомый есть, он выписывает журнал. Хотите - попрошу?\r\nМы стали умолять его; он, посмеявшись, согласился, и через несколько дней кондуктор пассажирского поезда вручил Колтунову пакет и письмо.\r\n- Вот он, журнал! - сказал Колтунов, победоносно взмахнув пакетом, но, прочитав письмо, закусил усы, оглянулся и, сунув пакет под мышку, плотно прижал его локтем.\r\n- Ну, давай сюда, - попросил Юдин, радостно улыбаясь большим ртом. \n Колтунов приподнял плечи и тоном начальника заявил: \n - Успеешь, не лезь!\r\nЮдин удивился, отступил на шаг, они были приятелями, и Колтунов никогда не говорил так грубо.\r\n- Я схлопотал - мне и читать первому, а вы - после! - добавил Колтунов сухо и сердито.\r\nЭто и меня обидело, раньше читали вслух, все вместе, или читал тот, у кого было свободное время. Книгу держали всегда на виду, в телеграфной.\r\n- Ты что форсишь? - спросил Юдин, а Колтунов ответил еще более сердито:\r\n- Отстань! Я хочу читать для отдыха души, а не для спора да вздора.\r\nЧитать надо молча, а вы рассуждаете: отчего так, зачем не этак! Надоело мне это! Я хочу один читать, - и убирайтесь к чёрту!\r\nОн запер книгу в ящик своего стола и до конца дежурства не разговаривал с нами, гневно озираясь, словно испуганный чем-то. Когда он, кончив дежурство, уходил к себе, Юдин сказал ему:\r\n- Ляжешь спать, положи книгу на видном месте, я зайду, возьму ее...\r\nОн не ответил, только усмехнулся. Около полуночи Юдин предложил мне: \n - Пойди-ка, возьми книжку, он, наверное, дрыхнет уже.\r\nДнем часа полтора непрерывно хлестал землю обильный дождь, затем снова на вымытом небе явилось знойное солнце, щедро согрело землю, - теперь в степи было темно и душно, как в бане.\r\nСреди черных туч, в глубоких синих ямах, тускло светились золотые звезды, - в эту ночь все они казались угасающими.\r\nПредо мною, как бы указывая путь, прыгала лягушка; вдали гудел поезд;\r\nс водокачки доносилась тихая песня кочегара-еврея, косоглазого человека, с печальной улыбкой на красных губах,\r\n- кажется, ничто не могло стереть эту улыбку с его острого смуглого лица.\r\nИз окна квартиры Колтунова изливался желтый свет, падал на землю, показывал в темноте штабель шпал и тонкий ствол тополя.\r\nСквозь кисею, натянутую в раме окна, я видел Колтунова: он сидел за столом в ночном белье, облокотясь, согнувшись, запустив пальцы в рыжие волосы.\r\nЕго острый небритый подбородок судорожно вздрагивал, и на книгу, лежавшую между локтями, капали слезы,\r\n- при свете лампы было хорошо видно, как они падали одна за другою, - мне казалось, что я слышу мокрые удары о бумагу.\r\nНехорошо видеть человека, когда он плачет...", "role": "assistant" } ]
[ { "content": "Ты помошник писателя. ты помогаешь писателю писать главы для книги. ", "role": "system" }, { "content": "Придумай текс похожий на текст автора Данилевский Г", "role": "user" }, { "content": "Всю ночь напролет горели свечи в люстрах и в кенкетах… нас же, сударь, верите ли, как кошек за хвост тягали туда и сюда…\r\nУбыток и разор!\r\nА нынче утром, доложу вашей чести, как этот генералитет и вся чиновная орава проснулись разом, - в доме, в музыкантском флигеле,\r\nв оранжереях и в людской, - один требует чаю, другой кричит, - закуски, водки, бургонского, шампанского…\r\nТак сбили с ног, хоть в воду! Базиль перевел жалобы дворецкого.\r\n- Oui, du champagne! (Именно, шампанского!) - весело улыбнувшись, подтвердил один из штабных. - Но что же ему нужно?\r\n- Баб тоже, ваше благородие, сильно обижали на кухне и в саду, - продолжал, еще более укоризненно поглядывая на французов, дворецкий. - те подняли крик.\r\nСегодня же, смею доложить, - и вы им, сударь, это беспременно переведите, - их солдаты отняли у стряпух не токмо готовый, но даже недопеченный хлеб… Где это видано?\r\nА какой-то их офицер, фертик такой, чумазенький - о, я его узнаю!\r\n- пришел это с их конюхами, прямо отбил замок у каретника, запряг в господскую венскую коляску наших же серых рысаков и поехал в ней,\r\nне спросясь… Еще и вовсе, пожалуй, стянет… Им, озорникам, что?\r\n.\r\n. У иного всего добра - штопаный мундирчик да рваные панталошки, а с меня барин спросит… скажет:\r\n\"Так-то ты, Соков, глядел?..\"\n Перовский перевел и эти жалобы.\n\n XIX\r\nСлушатели хохотали, но вдруг засуетились и стихли. Все бросились к верхним ступеням.\r\nНа площадке крыльца показался стройный, высокого роста, с римским носом, приветливым лицом и веселыми, оживленными глазами еще моложавый генерал.\r\nТемно-русые волосы его на лбу были коротко острижены, а с боков, из-под расшитой золотом треуголки, падали на его плечи длинными, волнистыми локонами.\r\nОн был в зеленой шелковой короткой тунике, коричневого цвета рейтузах,\r\nсиних чулках и в желтых польских полусапожках со шпорами… На его груди была толстая цепь из золотых одноглавых орлов, из-под которой виднелась красная орденская лента;\r\nв ушах - дамские сережки, у пояса - кривая турецкая сабля, на шляпе - алый, с зеленым, плюмаж; сквозь расстегнутый воротник небрежно свешивались концы шейного кружевного платка.\r\nТо был неаполитанский король Мюрат. Дежурный генерал доложил ему о прибывшем русском офицере. Приветливые, добрые глаза устремились на Перовского.\r\n- Что скажете, капитан? - спросил король, с вежливо приподнятою шляпой молодцевато проходя к подведенному вороному коню под вышитым чепраком.\r\n- Меня прислал генерал Себастьяни. Вашему величеству было угодно видеть меня.\r\n- А, да!.. Но простите, мой милый, - произнес Мюрат, натянув перчатки и ловко занося в стреми ногу, - видите, какая пора.\r\nЕду на смотр; возвращусь, тогда выслушаю вас с охотой… Позаботьтесь о нем и о коне, - милостиво кивнув Базилю, обратился король к дежурному генералу.\r\nСопровождаемый нарядною толпою конной свиты, Мюрат с театральной щеголеватостью коротким галопом выехал за ворота. Дежурный генерал передал Перовского и его лошадь ординарцам.\r\nТе провели Базиля в угловую комнату музыкантского флигеля, окнами в сад. Долго сюда никто не являлся.\r\nПройдя по комнате, Базиль отворил дверь в коридор - у выхода в сени виднелся часовой;\r\nон раскрыл окно и выглянул в сад - невдали, под липами, у полковой фуры, прохаживался, в кивере и с ружьем, другой часовой.\r\nВ коридоре послышались наконец шаги. Торопливо вошел тот же дворецкий Максим. Слуга внес за ним на подносе закуску.\r\n- Ах, дьяволы, прожоры! - сказал дворецкий, оглядываясь и бережно вынимая из фрачного кармана плетеную кубышку.\r\n- Я, одначе, кое-что припрятал… Откушайте, сударь, во здравие… настоящий ямайский ром. Перовский выпил и плотно закусил.\r\n- Петя, - обратился дворецкий к слуге, - там, в подвале, ветчина и гусиные полотки;\r\nвот ключ, не добрались еще объедалы, будь им пусто… да свежее масло тоже там, в крыночке, у двери… тащи тихонько сюда… Слуга вышел.\r\nМаксим, утираясь, сел бочком на стул.\r\n- Будет им, извергам, светло жить и еще светлее уходить! - сказал он, помолчав.\n - Как так? - спросил Базиль.\n - Не знаете, сударь? Гляньте в окно… Москва горит.\n - Где, где?\r\n- Полохнуло сперва, должно, на Покровке; а когда я шел к вам, занялось и в Замоскворечье. Все они высыпали из дома за ворота; смотрят, по-ихнему галдят.\r\nБазиль подошел к окну. Деревья заслоняли вид на берег реки, но над их вершинами, к стороне Донского монастыря, поднимался зловещий столб густого, черного дыма.\r\n- Много навредили, изверги, много, слышно, загубили неповинных душ, - сказал дворецкий, - будет им за то здесь последний, страшный суд.\n - Что же, полагаешь, жгут наши?\r\n- А то, батюшка, как же? - удивленно взглянул на него Максим.\r\n- Не спасли своего добра - лучше пропадай все!\r\nВот хоть бы и я: век хранил господское добро, а за их грабительство, кажись, вот так взял бы пук соломы, да и спалил их тут, сонных, со всеми их потрохами и с их злодеем Бонапартом!\r\n\"Вот он, русский-то народ! - подумал Базиль. - Они вернее и проще нас поняли просвещенных наших завоевателей\". Вбежал слуга.\r\n- Дяденька, сундуки отбивают! - сказал он. - Я уж и не осмелился в подвал.\r\n- Кто отбивает, где? - вскрикнул, вскакивая, Максим.\n - В вашу опочивальню вошли солдаты. Забирают платье, посуду, образа… Вашу лисью шубу вынули, тетенькин новый шерстяной капот…\r\n- Ну, будут же нас помнить! - проговорил дворецкий. Он, переваливаясь, без памяти бросился в коридор и более не возвращался.\r\nИз подвального яруса дома послышались неистовые крики. Во двор из ворот сада, с фельдфебелем, быстро прошла кучка солдат. Грабеж, очевидно, на время прекратили. Настала тишина.\r\nПрошло еще более часа. Мучимый сомнениями и тревогой за свою участь, Базиль то лежал на кушетке, то ходил, стараясь угадать, почему именно его задержали.\r\nЕму в голову опять пришла мысль о побеге. Но как и куда бежать? Загремели шпоры. Послышались шаги.\r\nЯвился штабный чиновник. Он объявил, что неаполитанский король, задержанный в Кремле императором Наполеоном, возвратился и теперь обедает, а после стола просит его к себе.\r\nПеровского ввели в приемную верхней половины дома.\r\nЗдесь он опять долго дожидался, слыша звон посуды в столовой, хлопанье пробок шампанского и смешанные шумные голоса обедающих.\r\nВ кабинет короля он попал уже при свечах. Мюрат, с пасмурным лицом, сидел у стола, дописывая какую-то бумагу.\r\n- Какой день, капитан! - произнес он. - Я пас долго оставлял без обещанной аудиенции. Столько неожиданных неприятных хлопот…\r\nСадитесь… Вы - русский образованный человек… Нам непонятно, из-за чего нас так испугался здешний народ.\r\nОбъясните, почему произошло это невероятное, поголовное бегство мирных жителей из Москвы?\r\n- Я затрудняюсь ответить, - сказал Базиль, - мое положение… я в неприятельском стане…\r\n- Говорите без стеснений, я слушаю вас, - покровительственно-ласково продолжал Мюрат, глядя в лицо пленнику усталыми, внимательными глазами.\r\n- Нам, признаюсь, это совершенно непонятно!\r\nПеровский вспомнил угрозы дворецкого и пучок соломы.\r\n- Москва более двухсот лет не видела вторжения иноземцев, - ответил он, - не знаю, как еще Россия встретит весть, что Москва сдана без сопротивления и что неприятели в Кремле…\r\n- Но разве мы - варвары, скифы? - снисходительно улыбаясь, произнес Мюрат. - Чем мы, скажите, грозили имуществу, жизни здешних граждан? Нам отдали Москву без боя.\r\nПодобно морякам, завидевшим землю, наши войска, при виде этого величественного древнего города, восклицали: \"Москва - это мир, конец долгого, честного боя!.\r\n.\" Мы вчера согласились на предложенное перемирие, дали спокойно пройти вашим отрядам и их обозам через город, и… вдруг…\r\n- Наша армия иначе была готова драться в каждом переулке, в каждом доме, - возразил Перовский, - вы встретили бы не сабли, а ножи.\r\n- Так почему же за перемирие такой прием? Что это, скажите, наконец, за пожар? Ведь это ловушка, поджог! - гневно поднимаясь, произнес Мюрат.\r\n- Я задержан со вчерашнего вечера, - ответил, опуская глаза, Перовский, - пожары начались сегодня, без меня.\r\n- Это предательство! - продолжал, ходя по комнате Мюрат.\r\n- Удалена полиция, вывезены все пожарные трубы; очевидно, Растопчин дал сигнал оставленным сообщникам к общему сожжению Москвы.\r\nНо мы ему отплатим! Уже опубликованы его приметы, назначен выкуп за его голову.\r\nЖивой или мертвый, он будет в наших руках. Так нельзя относиться к тем, кто с вами был заодно в Тильзите и в Эрфурте.\r\n- Ваше величество, - сказал Перовский, - я простой офицер; вопросы высшей политики мне чужды. Меня зовет служебный долг…\r\nЕсли все, что вам было угодно узнать, вы услышали, прошу вас - прикажите скорее отпустить меня в нашу армию. Я офицер генерала Милорадовича, был им послан в ваш отряд.\r\n- Как, но разве вы - не пленный? - удивился Мюрат.\r\n- Не пленный, - ответил Перовский. - Генерал Себастьяни задержал меня во время вчерашнего перемирия, говоря, чтобы я переночевал у него, что вашему величеству желательно видеть меня.\r\nЕго адъютант, проводивший меня сюда, вам это в точности подтвердит. Мюрат задумался и позвонил. Послали за адъютантом. Оказалось, что он уже давно уехал к своему отряду, в Сокольники.\r\n- Охотно вам верю, - сказал, глядя на Перовского, Мюрат, - даже припоминаю,\r\nчто Себастьяни вчера вечером действительно предлагал мне, на походе сюда, выслушать русского офицера, то есть, очевидно, вас.\r\nИ я, не задумываясь, отправил бы вас обратно к генералу Милорадовичу, но в настоящее время это уже зависит не от меня, а от начальника главного штаба генерала Бертье.\r\nТеперь поздно, - кончил, сухо кланяясь Мюрат, - в Кремль, резиденцию императора, пожалуй, уже не пустят. Завтра утром я вас охотно отправлю туда.\r\nПеровского опять поместили в музыкантском флигеле. Проходя туда через двор, он услышал впотьмах чей-то возглас:\r\n- Но, моя красавица, ручаюсь, что синьора Прасковья будет уважаема везде!\r\n(Mais, та belle, je vous garantie, que signora Praskovia sera respectee partout!) - Отстань, пучеглазый! - отвечал на это женский голос.\r\n- Не уймешься - долбану поленом либо крикну караул.\r\nXX\r\nБазиль, не раздеваясь, улегся на кушетке. Ни дворецкий, никто из слуг, за толкотней и шумом, еще длившимися в большом доме, не навещали его. Он всю ночь не спал.\r\nУтром к нему явился тот же штабный чиновник с объявлением, что ему велено отправить его с дежурным офицером к Бертье.\r\nВыйдя во двор и видя, что назначенный ему в провожатые офицер сидит верхом на коне, Перовский осведомился о своей лошади.\r\nПошли ее искать в сад, потом в штабную и королевскую конюшни. Лошадь исчезла; в общей суете кто-то ею завладел и на ней уехал.\r\nБазиль за своим провожатым должен был идти в Кремль пешком. Улицами Солянкою и Варваркою, мимо Воспитательного дома и Зарядья, они приблизились к Гостиному двору.\r\nТо, что на пути увидел Базиль, поразило его и взволновало до глубины души.\r\nНесмотря на близость к главной квартире неаполитанского короля, путники уже в Солянке встретили несколько кучек беспорядочно шлявшихся, расстегнутых и, по-видимому, хмельных солдат.\r\nНекоторые из них несли под мышками и на плечах узлы и ящики с награбленными в домах и в лавках вещами и товарами.\r\nБ раскрытую дверь церкви Варвары-великомученицы Базиль увидел несколько лошадей, стоявших под попонами среди храма и в алтаре.\r\nНа церковных дверях углем, большими буквами, было написано: \"Ecurie du general Guilleminot\" (\"Конюшня генерала Гильемино\"). Погода изменилась. Небо покрылось мрачными облаками.\r\nДул резкий, северный ветер.\r\nНа площади Варварских ворот горел костер из мебели, выброшенной из соседних домов; пылали стулья, ободранные мягкие диваны, позолоченные рамы и лаковые столы.\r\nИскры От костра несло на ветхие кровли близстоявших домов. На это никто не обращал внимания. Перовский оглянулся к Новым рядам. Там поднимался густой столб дыма.\r\nГорела Вшивая горка, где находился только что им оставленный баташовский дом. \"Неужели дворецкий поджег? - подумал Базиль, приближаясь к Гостиному двору.\r\n- Чего доброго, старик решительный! Верю, жгут русские!\" Лавки Гостиного двора были покрыты густыми клубами дыма.\r\nИз догоравших рядов французские солдаты разного оружия, оборванные и грязные, таскали, роняя по дороге и отнимая друг у друга,\r\nящики с чаем, изюмом и орехами, кули с яблоками, бочонки с сахаром, медом и вином и связки ситцев, сукон и холстов.\r\nУ Зарядья толпа пьяных мародеров окружила двух русских пленных.\r\nОдин из них, молодой, был в модном штатском голубом рединготе и в серой шляпе; другой, пожилой, худой и высокий, - в чужом, очевидно, кафтане и высоких сапогах.\r\nГрабители сняли уже с молодого сапоги, носки, редингот и шляпу, и тот в испуге, бледный, как мел, растерянно оглядываясь, стоял босиком на мостовой.\r\nСолдаты держали за руки второго, пожилого, и со смехом усаживали его на какой-то ящик с целью снять сапоги и с него.\r\n\"Боже мой! Жерамб и его тогдашний компаньон! - с удивлением подумал, узнавая их, Базиль.\r\n- Какой прием, и от кого же? от победителей-земляков!\r\n\" Жерамб также узнал Перовского и жалобно смотрел на него, полагая, что Базиль прислан в Москву парламентером, и не решаясь просить его о защите.\r\n- Какое безобразие! - громко сказал Базиль, с негодованием указывая проводнику на эту сцену. - Неужели вы их не остановите?\r\nВедь это насилие над мирными гражданами, дневной грабеж… Притом этот в кафтане - я его знаю - ваш соотечественник, француз.\r\n- А… ба, француз! Но он - здешний житель, не все ли равно? - ответил, покачиваясь и отъезжая от солдат, проводник.\r\n- Чего же вы хотите?\r\nНу, их допросят; не виноваты - освободят; маленькие неприятности каждой войны, вот и все… Вы нас, гостей, безжалостно обрекли на одиночество и скуку;\r\nне только ушли ваши граждане, но и гражданки… Это бесчеловечно!\r\nOu sont vos charmantes barrinnes et vos demoiselles? (Где ваши очаровательные барыни и девицы?) Базиль пристальнее взглянул на своего проводника: тот был пьян.\r\nРаздался грохот барабанов. Ветер навстречу путников понес тучи пыли, из которой слышался топот и скрип большого обоза.\r\nМимо церкви Василия Блаженного, через Спасские ворота, на подкрепление караула в Кремль входил, с артиллерией, полк конной гвардии.", "role": "assistant" } ]

Subsets and Splits